После тревожной зимы и весны для нашей большой семьи наступило спокойное лето. Оно прошло незаметно, как и всегда проходит безмятежное время.
Вера с Дмитрием ни разу не поссорились. Во всяком случае никто из нас этого не слышал и не видел. Сам Дмитрий о своей теперешней жизни отозвался так:
- У нас медовый месяц перевалил за полугодие.
После работы Павел Петрович переодевался и шёл ужинать к молодым. Поужинав, они всей семьёй шли гулять в парк или к Ахтубе.
Часто мы тоже присоединялись к ним и вели разговоры о приближающемся перекрытии Волги, о чудовищном урожае арбузов, о французских ситцевых платьях и дешёвой изящной чешской обуви. Но чаще всего говорили о дачах, которые надо обязательно завести в будущем году. Мы мечтали о виноградниках, садиках, грядках с петрушкой, редиской и луком на своём участке.
Вера уже сделала больше десятка эскизов будущих дачных домиков. Все они нам с Дмитрием и Павлом Петровичем нравились, а Люде ни один не нравился, поэтому Вера продолжала искать.
В субботу и воскресенье после прогулки мы шли во Дворец или в кино, а в будние вечера каждый у себя дома принимался за своё. Вера готовилась в институт, Дмитрий занимался бесконечными делами участка, Павел Петрович столярил в подвале, я чертил что-нибудь, а Люда шила распашонки, вышивала, вязала.
Все, кроме меня, считали, что Вере роль матери пока не удавалась. Им не нравилось «панибратство» между Светланкой и Верой. Я же считал, что никакого панибратства нет, а есть хорошая дружба между двумя «подружками».
Однажды Светлана пришла домой вся как есть в грязи. Белые туфельки стали чёрными, даже в косичках были комья грязи.
Дмитрий решил наказать дочку. Но Вера схватила Светланку и унесла в ванную. Там у них произошёл такой разговор.
- Ты видишь, как все рассердились? И правильно.
- И совсем неправильно.
- Как же неправильно?
- Очень просто. Я вымоюсь хорошенько, ты выстираешь платье, и все будет хорошо. Зачем ругаться?
- Ох, Светка, тебе в будущем году в школу идти. Ты уже такая большая, что мне стыдно тебе говорить, как это плохо, когда дети растут замазурами.
- А ты и не говори.
Потом долго длилось молчание, только слышен был плеск воды.
- Почему, когда вы приходите грязные, я на вас не ругаюсь? - спросила Светка.
- Я же не балуюсь, а пачкаюсь на работе. Значит, такая работа. Так надо.
- А может, и мне так надо. Ты ведь меня не спрашиваешь...
- Хорошо. Я спрошу. Почему тебе надо было сегодня так выпачкаться?
- Сейчас скажу... Я работала...
Я завидовал такой искренней дружбе матери и дочери, а Дмитрий и Павел Петрович хмурились...
Анна Сергеевна пять месяцев даже писем не писала, а потом не выдержала - прислала Светланке посылку: костюмчик с начёсом, куклу и конфет. Потом пришло письмо, ещё одно, и наконец Анна Сергеевна месяц назад и сама приехала.
Павел Петрович на вокзале вместо «здравствуй» сказал своей жене:
- Я тебе говорил: не уезжай. Куда ты денешься без нас?
Она ничего не ответила старику, а только сердито глянула на него и стала целоваться со Светланкой. Всплакнула почему-то. Потом чмокнула Веру и едва заметно поклонилась Дмитрию.
Вот уже месяц прошёл, а Анна Сергеевна все косится на старика, совсем не разговаривает с Дмитрием, только кивком здоровается с ним. В гости к Скирдиным не ходит, а Светланку водить в детсад запретила.
Сказок Анна Сергеевна знала бесчисленное множество и любила их рассказывать. По-моему, она их выдумывала сама, пока чистила картошку, варила суп. Случалось, что девчонка уже спит, а бабушка продолжает рассказывать с таким интересом, будто сама хочет узнать, чем кончится история.
Больше всего событий за эти полгода произошло у Олега. За работу по укреплению берега его занесли на Доску Почёта строительства. В августе назначили старшим инженером производственно-технического отдела нашего управления.
Когда мы с ним работали над моим усовершенствованием, я убедился, что у Олега и впрямь недюжинные способности теоретика. Он отлично знал механику, математику. Я рассказал об этом Сергею Борисовичу. Тот «прощупал» его знания, потом стал поручать кое-какие перерасчеты армоконструкций. Олег справлялся с ними отлично. Его перевели в производственно-технический отдел.
Плохо у него дело обстояло только с Валей. Инженер-геолог по специальности, она недавно уехала на строительство Братской ГЭС. До самого отъезда они встречались.
Теперь он писал ей каждую неделю по два письма, а она в ответ - одно. Правда, кроме писем, Валя присылала Олегу много фотокарточек: на них были знаменитый Падун, тайга, палатки, котлован и даже медвежонок на берегу реки. Сама Валя на всех снимках с ребятами и девушками задорно смеялась, будто говорила Олегу: «Мне здесь и без тебя хорошо». И надо сказать, что эта улыбка во все тридцать два зуба на Олега действовала удручающе.
- Видите, какая она у меня. Попробуй её завоюй...
- Плохо воюешь.
- А ну вас... Посмотрите, какие она письма мне пишет. Валины письма действительно были безо всяких признаков любви. Она рассказывала в них Олегу о гидрострое, о Сибири, о товарищах и подругах. На его вопросы об их взаимоотношениях Валя отвечала, что лучше, чем она относится к нему, на расстоянии в десять тысяч километров, относиться нельзя. Олег понял это как намёк и спросил: может быть, ему следует сократить это расстояние? Валя на это ответила коротко: «Не знаю, тебе виднее».
Олег тосковал, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы однажды не пришло от Вали письмо, в котором были и такие строки: «Дорогой Олег! Я больше не могу испытывать тебя и себя. И вообще, какой дурак меня надоумил это делать? Или во мне в самой сидит бес противоречия? Короче говоря, нам здесь очень нужны инженеры. Приезжай. Крепко обнимаю тебя и крепко целую».
Вечером Олег с этим письмом пришёл ко мне, тыкал пальцем в слова «дорогой», «целую» и спрашивал:
- Что же мне делать?
- Ехать. Немедленно!
Сказал я это сгоряча и тут же опомнился: через месяц у нас затопление котлована, а там и перекрытие Волги. Строители сейчас словно на военном положении находятся, и никто не отпустит Олега с работы. Я напомнил ему об этом и посоветовал написать Вале письмо, все объяснить, ведь она поймёт.
- А через месяц поедешь.
- Нет. Я поеду завтра.
- А расчёт, а...
- Никаких расчётов. Еду.
- Но это же дезертирство.
- Пусть. Все равно еду. Да и какое тут дезертирство? Если я уеду, Волгу все равно перекроют, а если не уеду, то неизвестно, как может решиться моя судьба. Судьба человека. Да и как это непохоже на вас, Геннадий Александрович. Там меня ждёт настоящая Сибирь. Ангара, зима какая! А вы...
Пришли Люда, Дмитрий, Вера - целый час мы спорили, доказывали, уговаривали. Олег молчал.
Я рассердился не на шутку. Мне хотелось крикнуть упрямому Олегу что-нибудь оскорбительное, напомнить о Вере, сказать, что, пока он доедет до Братска, сумеет ещё раза три влюбиться. Это была бы, конечно, ссора, и её предотвратила Вера. Она почему-то стояла у двери, бледная, строгая. Выждала минуту затишья и твёрдо сказала:
- Зачем вы так? И как вы все состарились... Лозунгами зачем-то стали говорить.
Сказала и ушла, ни на кого не глядя.
Сергей Борисович, узнав о побеге Олега, о причине побега (я рассказал ему с глазу на глаз), продиктовал телеграмму на «Братскгэсстрой» о дезертирстве инженера Степанова.
- Сейчас же отправьте, - сказал он секретарю, а потом остановился у дверей...
- Дайте мне телеграмму...
Взял и ушёл с нею в кабинет. Телеграмма и на следующий день осталась лежать на столе.
Сергей Борисович написал Вале и Олегу личное письмо на шести страницах и отослал.
Сегодня суббота, Люда сидит у окна в байковом халате, смотрит, как ветер срывает с клёнов жёлтые листья, и плачет. Всхлипывает, вытирает слезы, всхлипывает и вытирает.
Люда плачет, а я радуюсь. Как она хороша, когда сидит вот так, натянув на плечи шаль, и плачет. Слезы у неё прозрачные и горячие. Мне так хочется подойти, обнять её, поцеловать, но она сказала, чтобы я, эгоист, не подходил к ней. А из-за чего такое получилось. Из-за пустяка.
Завтра затопление котлована. А сегодня туда движется бесконечный поток празднично одетых людей. Едут бригадами, семьями, спешат сфотографироваться на рисберме, в отсасывающих трубах, на рассекателях, куда завтра хлынет вода, чтобы вечно там бурлить.
Мы тоже всей нашей большой семьёй собрались ехать, но пришли на автобусную остановку, и там все «поломалось»: в автобус невозможно было влезть, тем более с Людиным животом и со Светланкой.
Возвратились мы домой, и Люда расплакалась. Как же, говорит, я так и не попрощаюсь с котлованом, и карточки на память не будет?
Чудачка, стоит ли из-за этого плакать? Поэтому и слезы у неё такие - прозрачная тёпленькая водичка.
В другой комнате, тоже у окна, плакали Вера и Светланка. Вера в такой торжественный момент не могла расстаться со своей подружкой, но и не ехать в котлован тоже не могла. Вот слезы за все и отвечали.
Был один выход: достать машину. Но где? О такси и речи не могло быть, их расхватали ещё с утра. Анна Сергеевна ворчала на кухне:
- Ишь ты, родня какая, котлован. И чего бы я туда с дитем тащилась в такой ветрюган...
Павел Петрович и Дмитрий отмалчивались... Да и что можно было делать, если в доме три женщины из четырёх плакали?
Дмитрий наконец не вытерпел и сказал мне:
- Ты же всё-таки имеешь связь с диспетчерами, неужели не можешь достать какую-нибудь машинешку? Хоть паршивенькую.
- Верно! И как это ты мне раньше не напомнил, что я был когда-то диспетчером?
Все оказалось до предела просто: я позвонил диспетчеру нашего управления, и он пообещал через часок прислать свою дежурку. Я вернулся из Дворца, откуда звонил диспетчеру, сообщил нашим женщинам приятную весть. Она вызвала всеобщее ликование.
- Мы поедем в котлован, в котлован, - твердила Светланка и прыгала на одной ноге.
Вера украдкой целовала Дмитрия.
Павел Петрович расправил свои усы перед зеркалом и о чем-то говорил сам с собой. Анна Сергеевна укладывала еду в корзину и всё-таки ворчала:
- Ишь ты, родня какая, котлован. Невидаль. Да я их за свою жизнь столько потопила, что не сочтёшь.
- Так вы не поедете? - спросил я у неё.
- Если по-семейному, по-хорошему, чего же не поехать?
А Люда возилась с магнитофоном. Настроила его и позвала нас всех.
- Прошу на семейный митинг.
Мы сели за стол вокруг коричневого микрофона.
Семейный митинг... Какая большая у нас семья. Все ершистые, своенравные, совершенно разные и всё-таки во многом очень одинаковые. И дружные!
Павел Петрович сидел, будто в президиуме большого собрания. А что? Ему не привыкать, он даже в Кремле сиживал в президиумах. И то ли магнитофон его гипнотизировал, то ли так сильно давил воротник и туго стянутый галстук, но его лицо покраснело.
Анна Сергеевна никак не могла угомонить Светланку, сидевшую у неё на коленях, и потому торжественного момента не чувствовала и этим раздражала Веру:
- Мама, Света, перестаньте возиться...
А сама-то Вера! Загорелое, обветренное лицо, выгоревшие, совершенно белые волосы, полные руки. Немного задумчивая, серьёзная. Передо мной сидел инженер-геодезист, хотя она ещё только осенью поступила в институт.
Дмитрий строил Светланке рожицы, смешил её и сам смеялся. Он, видно, торжество переживал по-своему. Мне казалось, что он может пуститься в пляс.
Рядом со мной стоял пустой стул. Наверно, по привычке его кто-то поставил для Олега. Все увидели этот стул, все подумали об Олеге, а Павел Петрович сказал:
- И где это наш блудный сын? И не пишет, бесстыдник.
- Напишет, - сказал Дмитрий. - Теперь уж скоро получим от него письмо.
Люда была возвышенно серьёзной, собирающейся говорить в века.
Меня, конечно, разбирал смех, но я вынужден был удерживать его и хмурить брови, изображать тоже возвышенную серьёзность, чтобы не навлечь на себя шквал выговоров со стороны супруги.
Но вот наконец раздался щелчок, и катушки магнитофона завертелись. Светланка так и осталась сидеть с разинутым ртом. Да и Анна Сергеевна не успела свой закрыть.
- Дорогие наши дети, - спокойно, своим голосом (она уже научилась разговаривать с микрофоном своим голосом) сказала Люда.
- При чем тут наши только дети, когда идёт всеобщий митинг? - заметил я.
- Товарищи, - сказала Люда, - так невозможно работать. Привяжите до времени моему супругу язык. Шпагат в тумбочке... И каким ты нудным становишься. Я под «нашими» детьми разумею даже Светланкиных детей.
- А у меня их нет, - серьёзно сказала Светланка.
- Светлана Дмитриевна, об этом вам ещё рано говорить, - остановила её Люда.
- И не рано, и не рано!..
- Ну тихо... Включаю. Дорогие наши дети, сегодня наша большая семья находится накануне праздника. Мы сейчас поедем прощаться с котлованом. Его завтра затопят и вместо слова «котлован» будут говорить «гидростанция». Мы не художники и не писатели, которые оставляют грядущим поколениям картины и книги. Мы - строители и оставляем вам Сталинградский гидроузел. Он не хуже любой книжки. В две тысячи каком-нибудь году вы будете проплывать по Сталинградскому морю и обязательно вспомните нас. Вы будете прогуливаться в космическом такси и тоже вспомните нас. Только не вспоминайте о нас, как о фундаменте. Вспоминайте о нас, как о людях, которые тоже умели хорошо работать, интересно жить. Сегодня вечером мы увидим искусственный спутник Земли. Не смейтесь над нами за то, что мы будем смотреть на него как на чудо, - у вас тоже будут свои чудеса, которые вашим потомкам через сотню лет покажутся смешными. А сейчас я предоставляю слово старейшему строителю экскаваторщику Павлу Петровичу Твердохлебову.
Люда повернула микрофон и стала подавать знаки, приглашая Павла Петровича.
Он покраснел ещё сильнее, на лбу выступили капельки пота.
- Дорогие наши дети. Я - потомственный землекоп...
- И чего ты вечно носишься со своей потомственностью, как граф какой!
- Тише, старая.
У Павла Петровича дёрнулись усы, в глазах полыхнул огонь и тут же улёгся - глаза опять стали ласковыми.
- Извините, дети, тёмность вашей бабушки Анны Сергеевны. Она ещё не понимает, что потомственный землекоп лучше потомственного графа-бездельника... Эх, перебила меня, старая. Словом сказать, будьте здоровы, поздравляю с праздником...
- А теперь скажет своё слово и Анна Сергеевна. Прошу.
Анна Сергеевна как-то смешно хихикнула и сказала своё слово:
- Моё дело щи варить да рубахи стирать. Ежели у вас будут домохозяйки, то от меня им поклон. А в котлован я тоже нонче поеду... Да не вари мы им щи, не стирай штанов, так никакого котлована и не было бы! Ну и... с праздником вас.
Мы громко аплодировали Анне Сергеевне.
- У микрофона Дмитрий Афанасьевич Скирдин, начальник арматурного участка. Это его коллектив дружных и смелых ребят смонтировал стальной каркас гидростанции.
Дмитрий откашлялся.
- Когда вы будете на нашем гидроузле, посмотрите, какой он крепкий. Оставайтесь и вы такими же крепкими в любых жизненных бурях. Бури-то жизненные будут и у вас. А насчёт фундамента - я не возражаю, считайте меня фундаментом и не волнуйтесь, он вас не подведёт... Да, вот ещё что: на какие б планеты вы ни летали, никогда не покидайте нашу Землю, а то мы затоскуем.
- Теперь моё слово? - спросила Вера.
Люда утвердительно кивнула. Вера заговорила в микрофон.
- Да, это самое главное, не покидайте нас, не покидайте насовсем нашу Землю: мы её так хорошо устроили для вас. Я тоже говорю вам: с праздником. Мы поедем сегодня прощаться с нашим котлованом.
- Слово предоставляется Олегу Степановичу Степанову, молодому талантливому инженеру.
Уж не сходит ли Люда с ума, подумали мы.
- К сожалению, дорогие наши дети, его сейчас нет с нами. Он дезертировал... Нет, не то. Видите ли, он влюблён и нетерпелив. Если у вас тоже будут такие нетерпеливые влюблённые, вы их призывайте к порядку... На этом семейный митинг объявляю закрытым.
- Как же! А моё слово! - воскликнул я. - Дорогие наши дети, наша любимая мама сегодня изменила своему любимому мужу.
- Ты - сумасшедший! Что ты мелешь?
А катушки магнитофона крутились и исправно записывали эту семейную сцену. Во дворе засигналила машина.
- Машина! - закричала Светлана. - Поехали в котлован! А завтра, дядя Гена, мы опять запустим магнитофон и изговорим всю катушку...
Репродукторы кричали во всю свою железную глотку:
- Товарищи строители, вы подвергаете себя опасности!
Начальник строительства стоял на подпорной стенке водосливной плотины, которая сегодня служила и трибуной. Какой-то мужчина, явно не гидростроитель, стоял рядом с начальником и возмущался:
- Куда же они лезут?! Вот дикари!
Начальник не слышал - или сделал вид, что не слышал, - этого оскорбительного вопля по адресу гидростроителей. Сощурив маленькие пронзительные глаза, он спокойно, с некоторым величием смотрел вдаль, где пробивала себе в песке дорогу - пока ещё робкими ручейками - волжская вода, чтобы потом ударить всей мощью по бетонной плотине, испытать её крепость. Холодный ветер бросал в лицо начальнику горсти колючего песка, пытался выдавить слезы из его глаз и не мог. Он рвал полы плаща, словно бичами хлестал ими, пытаясь сбить этого человека с ног, но ничего не выходило. Руки начальника лежали на бетоне подпорной стенки так, будто он собирался помочь сооружению сдержать натиск Волги. Я смотрел на эти руки с короткими сильными пальцами и верил, что они. могут это сделать, я видел в этих руках силу большую, чем сила Волги...
С разрытых холмов, с перемычки сначала глухо, а потом все сильнее нарастая, как порыв бури, донеслось до нас:
- Вода-а-а! Вода-а-а!
Густые брови начальника чуть дрогнули и приподнялись, в зорких глазах появилось напряжение - это он пытался увидеть воду...
Я тоже смотрел туда и увидел между грудами земли короткий зловещий отблеск чёрной воды. Вода блеснула и тут же пропала, а через минуту ниже, спускаясь к ковшу, появился быстрый мутный ручей. Становясь все шире, шире, он поедал, заглатывал землю.
- Товарищи строители! Вы подвергаете себя смертельной опасности! В ближайшую минуту произойдёт большой обвал. Уйдите дальше от прорана! Пощадите свою жизнь!
- Дикари... - негромко, но сердито заговорил мужчина с полным бледным лицом. - Куда милиция смотрит?
Начальник неторопливо повернулся к мужчине, хотел ему что-то сказать, но, видно, передумал и только глянул на него с упрёком, презрительно. Потом опять стал смотреть в сторону прорана - с тревогой и гордостью...
- Граждане, пощадите свою жизнь! - продолжал кричать репродуктор.
Я отлично понимал, что лезть к прорану или на рисберму - глупость. Вода в том месте, где была взорвана перемычка, образовала уже глубокое ущелье и дымящимся водопадом низвергалась в котлован. Песчаные обрывы медленно рушились, будто таяли, в любую минуту вода могла смыть целый утёс, и сотни людей оказались бы в водовороте...
Чёрный пенистый поток ещё бесновался в ковше, но в случае обвала в проране вода в мгновение ока заполнила бы ковш до краёв.
Я понимал всю опасность, но чувствовал, как нетерпеливо топчутся по песку мои ноги, чувствовал, что они с минуты на минуту могут сорваться с места и понести меня вниз по откосу, на рисберму...
И они всё-таки сорвались и понесли.
Вдруг, как на фронте, вспыхнуло «ур-р-а-а...». Двойная цепь солдат была прорвана, и новая волна людей хлынула на рисберму.
Подхваченный людской волной, я, кажется, не побежал, а поплыл.
Как и все, я толкался, вертелся, выкрикивал что-то нечленораздельное. Наконец меня вынесло на гребень людской волны и началось плавное приятное скольжение: толпа, выплеснувшаяся на рисберму, растеклась по бетонному простору. Теперь на меня перестали нажимать, перестали толкать, и я бежал легко и стремительно, радуясь свободе, радуясь людскому гулу.
Я смотрел на пирамиды рассекателей, на бычки, на крутые спины водосливов, смотрел так, будто впервые увидел их: такими величественными, грандиозными они были.
Перед глазами уже чернел дымящийся водопад, белели клубы пара и пены кипевшей в ковше воды, но хотелось подбежать ещё ближе к водопаду, стать вплотную к нему. И вот мы сошлись с ним лицом к лицу!
Ликующая толпа строителей подбрасывала фуражки, шляпы, треухи, но за грозным рёвом водопада не было слышно людских голосов. Может быть, поэтому меня и взяла оторопь. Какой-то холодный страх подступал к сердцу. Я невольно обернулся и глянул на плотину - далеко до неё, да и не взберёшься по крутой и гладкой спина водослива. Ага! В случае чего, можно забраться на опору канатной дороги. Но и это решение никуда не годилось. Ведь если начнётся паника, все кинутся к опорам, попробуй тогда влезть на них.
Я потихоньку стал ретироваться - не спеша побрёл к подпорной стене. Страх пропал, но к сердцу вдруг подступила тоска. Тоска, какая бывает, когда навсегда прощаешься с другом... Я вспомнил свою комнату. Ведь даже спал я в ней для того, чтобы на следующее утро прийти в котлован со свежими силами. Ради него мы ссорились в нашей большой семье и ради него сдружились. Благодаря ему мы познали радость труда, тревожась за каждый кубометр бетона... И вот пройдёт ещё полчаса, час, и котлован исчезнет. Даже самое слово «котлован» постепенно забудется...
Уходить не хотелось. Я взобрался на рассекатель и с грустью смотрел на все, что меня окружало. Я понял, что все эти восторженные люди, строители тоже прощались сегодня с лучшим своим другом.
- Товарищи, немедленно покиньте рисберму, вы подвергаете себя смертельной опасности!
Вода уже заполнила ковш и белопенными языками выплёскивалась на рисберму, растекалась по бетону. Но никто из строителей и не думал убегать от неё. Вода плескалась у ног, а они поддразнивали её и нехотя, неторопливо отходили на несколько шагов.
- Начальник милиции, подполковник Пельников! - кричали репродукторы. - Примите срочные меры к эвакуации людей с рисбермы!
Подполковник, вразвалку бежавший к прорану, услышал обращение к нему, остановился и передразнил репродуктор:
- «Мельников, Пельников, примите меры...» - А потом зло проворчал: - Волки б вас там заели...
- Привет, товарищ подполковник, - крикнул я и спустился с рассекателя к нему.
- Привет, привет! Ну? Как тебе это нравится? - спросил подполковник и показал на водопад.
Его глаза светились восторгом и мальчишеским озорством.
- Здорово! - ответил я ему.
- То-то! А ты говоришь... Одним словом, поздравляю! Считай, что наш разговор в вагоне окончился в твою пользу. Очень рад!
И подполковник стал трясти мою руку, а потом, вдруг опомнившись, пронзительно закричал:
- Граждане, прошу немедленно всех на берег! Немедленно!
Холодный западный ветер продолжал бушевать, срывал с меня шляпу. Я шёл вдоль берега и смотрел на гидростанцию. Она была вся в воде, похожая на корабль, собирающийся отплывать к неведомым землям.
Дебаркадеры, катера, стоявшие у берега, лежали сейчас на песке, круто накренившись, будто ураган страшной силы выбросил их из воды. Тут же ходили озадаченные сталинградцы: на чем плыть домой? Некоторые пошли пешком по плотине, а потом по канатной дороге через Волгу. Им и невдомёк было, что через час или полтора Волга опять наберёт силу.
По-прежнему кричали репродукторы, и хотя отсюда уже нельзя было разобрать слов, они все ещё внушали тревогу.
Найти Дмитрия и Павла Петровича в двадцатитысячной толпе было невозможно. Я решил сам добираться домой. Но как? Об автобусе и думать не приходилось, поэтому я отправился пешком - восемь километров не такое уж большое расстояние.
У бетонного завода кто-то окликнул меня из машины. Это был Сергей Борисович.
- Садись, - сказал он, - ты-то мне и нужен.
Я втиснулся в машину между Сергеем Борисовичем и каким-то щупленьким старичком.
- Познакомьтесь. Доктор технических наук Роман Васильевич Усатов. А это и есть тот самый Гуляев.
Мы пожали друг другу руки.
Маленький, подвижной человек с остренькой седой бородкой был крайне возбуждён и напористо, быстро говорил:
- Мне приходится присутствовать, может быть, на пятнадцатом или двадцатом затоплении котлована. Но всякий раз это будоражит, взвинчивает. Да, да, эта картина потрясает! Простите мою восторженность. Да и вообще я очень нетерпелив. Поэтому не удивляйтесь моему натиску. Видите ли, мы ознакомились с вашей и товарища Степанова идеей. По арматуре. Знаете, дорогой инженер, интереснейшая работа! И дело там не в одной арматуре. Вы поставили и приблизились к решению важной проблемы гидростроительства, но об этом потом, а сейчас я вам скажу: мы предлагаем вам работать в нашем институте. Только не в Москве. На Амуре. Какой гидроузел будет там сооружаться! Правда, комфорта, квартир и прочей цивилизации не обещаю. С годик придётся жить бивачным способом. Но вы молоды! И такая интересная работа! Вот и все. Я здесь побуду недельку. За это время вы должны все обсудить и сказать. Жду от вас согласия.
- Видите ли... - растерянно промямлили. - Степанова здесь уже нет.
- Неважно. Найдём. Время есть.
Дома было пусто и тихо: женщины, видимо, пошли гулять, да и мужчины ещё не вернулись из котлована. Пусто и тихо было в доме, а у меня в ушах такой шум стоял, будто я находился на вокзале, с которого поезда отправляются в двадцати направлениях.
Я слышал людской гомон, придавленный тяжёлыми сводами вокзала, нетерпеливые гудки паровозов, невнятные голоса репродукторов и даже ощущал запах спёртого воздуха.
И будто отправляются поезда в такие дальние края, откуда нет возврата в прошлое. Нет возврата, а люди жаждут попасть на эти поезда. Они устраивают толкучку у касс, чтобы скорее уехать.
- Куда вы торопитесь? - спрашиваю я у них.
- Туда!
- Куда туда?
- Туда! - И они машут руками, показывают во все стороны горизонта.
Я опять спрашиваю, и они столбенеют от удивления, смотрят на меня, как на человека, который показывает на солнце и спрашивает: «Что это такое?»
Я видел взволнованные лица этих людей, я сам начинал волноваться и тоже лезть за билетом в бесконечное, всем нужное «туда».
Я ходил по комнатам, не закрывая за собой дверей, смотрел на столы, шкафы и кровати, как на чемоданы, собранные в дорогу...
...Я всю жизнь ждал того дня, когда ко мне войдут суровые молчаливые люди и поманят: пойдём, мол, пора. Они поведут меня в Сибирь, в Арктику, прикажут лететь в космос. А получилось совсем иначе: какой-то щупленький, не в меру разговорчивый старичок, совсем не похожий на учёного мужа, на ходу, в машине как-то несолидно позвал меня. Нет, это не то.
Теперь уж скоро закончится строительство нашей ГЭС.
Начнём строить заводы. Построим, и на одном из них можно будет остаться. Это куда лучше, чем работа на стройках.
А город какой у нас будет чудесный. Уберут строительный мусор, очистится асфальт от грязи. Каким он станет зелёным, уютным, наш город.
И зачем мне этот дикий Амур?
За полцены продашь мебель, вещи, а там опять начинай все сначала, со скрипучих скамеек в инструменталке. Эх, да если бы хоть инструменталка была, а то приедешь прямо под сосну и разбивай палатку, копай землянку. А дожди, вьюги...
Нет, хватит. Да и ехать пришлось бы одному. Беременную Люду не возьмёшь с собой в землянку. А как же я буду без неё? Ну зачем Люде ехать туда? Здесь она получает место инженера по эксплуатации гидростанции. Чистота, покой.
Но странное дело, чем больше думал я о Люде, тем неспокойнее чувствовал себя. А вдруг она... Вдруг смеяться станет надо мной? Она такая, припомнит институт, как припомнила, когда купила магнитофон...
...В голове у меня все окончательно спуталось. Придётся подождать, пока соберётся наша большая семья. Пусть она и решит.
Но ведь о разговоре с доктором технических наук можно и не сказать никому!
А как же Амур-батюшка, Уссурийская тайга? Как быть со строфами математических стихов и уравнениями для влюблённых?
Их надо решать.