Она ехала в поезде, хотела смотреть в окно, на незнакомые сёла особенно. Но мерное покачивание, стук колёс, тепло и полное безделье её усыпляли. Она терпела, но глаза смыкались, поднималась к себе на вторую полку. Пробуждалась обычно на станции, когда поезд останавливался, и в вагоне начиналось движение. Если успевала, то выскакивала на платформу, что-нибудь покупала себе. Напал какой-то бесстыдный жор. Ела и спала! И сосед по купе, старик с чапаевскими усами, нарочно громко, прихмыкивая, говорил своей старухе про молодёжь, которой ничего не интересно, забаловалась совсем, лишь бы поспать. А ей в интерес было быть забалованной — вот нравилось. И она сладко, разнежено — совсем, совсем забаловано — потягивалась. Лежала пластом, думала ни о чём. В дрёме.

Сон слетел только на шестые сутки пути от вскрика: «Волга!». Придвинулась к окну, устремилась взглядом вниз. Была ночь. Поезд стремительно громыхал по железному мосту. Мелькали сваи и перегородки. Вода в свете прожекторов высвечивалась клочками. Аганя цеплялась, хваталась глазами за эту воду, будто могла узреть, узнать что-то большее, чем было видно. Поверхность гладкая. Поток ровный, сильный. Русло широкое. Могучая река. Во-олга!

С рассветом ей показалось, что она на другой планете. В сентябре здесь стояло лето! Тёплый, даже обжигающий воздух бил в приоткрытое вагонное окно. В глаза въедалась нежилая какая-то желтизна, сухость земли и клочковатое растительное буйство. Всё было наоборот: она привыкла к тому, что деревня — это дома, поставленные друг от друга далеко, городьба или плетень. А деревья — рощи, лес, тайга — начинались за домами, за задами огородов и тянулись, тянулись — даже с самолёта не окинуть взглядом. Здесь же леса не было совсем! Между посёлками — ни деревца. А рощей, раскидистым островом стояла именно деревня. Дома утопали в зелени. Улица, идущая вдоль дороги, напоминала пышную конскую гриву, свешивающуюся из-за заборов. А улицы продольные — чащобную просеку! Проглядывали местами только крыши домов, углы стен. Да и сами дома были иными: не бревенчатыми, а мазанными и белёными.

Увидела она и яблоки — она их сразу узнала. Яблоки: красные, белые, желтоватые, небольшие, с кулачок, и громадные, с голову ребёнка, густо смотрели из зелёной гривы, тяжело гнули ветви. Много-много! Прямо на деревьях росли и крупные чёрные ягоды: сливы, поняла она, вспомнив «чернослив» в «сухофруктах». Они и впрямь были, как ягодный слив.

Люди шли такие неторопливые, опрятные. И всё здесь виделось неспешным, разнеженным. Даже поезд замедлил движение, стал часто останавливаться, трогался нехотя, подергиваясь, будто засыпал на ходу. А и не разгонишься: села да города, хутора да деревни. Лишь на станциях, вокруг вагонной двери всё оживало, кружилось, раздавался бойкий говор с украинским напевом — она знала его по северу. Начиналась торговля: яблоки здесь продавали ведрами — как картошку!

Так и ступила Аганя на крымскую землю, как на другую планету. Обрадовалась пальме — она думала, что пальмы растут только в Африке. Нет, вот она, чешуйчатая, стояла, с широколистным хохолком, как у брюквы. Гроздья винограда свисали в маленьких двориках прямо над головами людей, будто оплывшие весенние сосульки. Протяни руку — и срывай! И сами дворы были затянуты виноградными лозами, словно вьюном. Осёл, ушастый, как у Хаджи Насреддина, вытянув морду, скрипуче кричал — один к одному — несмазанный колодезный ворот!

Море напугало её. Оно не кончалось. Оно покачивалось. И волнами, и сразу всем. Оно зазывало. Заманивало. Хотелось пойти по нему. Запрыгать по весёлым, снежным будто, гребешкам. А ведь так лишь казалось, что можно пойти. Аганя мысленно ступала по воде и обрывалась, уходила в глубь, там, далеко, ближе к середине. Ведь не пойдёшь, потонешь. Душа обмирала — сладостно манило потонуть.

Она отворачивалась, старалась попусту не смотреть: не из боязни, а чтобы не растерять — не засмотреть в себе эту плавь, негу эту волнистую.

На пляже, рядом с людьми, она почувствовала себя бледной картофельной ботвой, проросшей в подполе. Собрала вещички, отошла подальше, к камням. К мшистым глыбищам. Потрогала воду — как парное молоко! Зашла по колкой гальке, поплыла — ой! — пойти по воде, может, и не пойдёшь, но и потонуть, не потонешь. Она прямо выталкивает, вода-то, и соленущая, аж горько — щедрый хозяюшко-то, не поскупился!

Так было день, другой. Она ела, купалась, загорала, кожу стало сушить и пощипывать, истомой наливаться тело. Она тоже делалась замедленной, морёной. Голова наливалась солодом, пустела — ничего, казалось, в ней не было и не бывало, в этой голове. Зато тело под южным солнцем словно набухало, росло изнутри, она вся превращалась только в тело: в беспокоящуюся, чего-то просящую грудь, в немеющий к низу, втягивающийся живот, в лучащиеся кверху коленки.

«Ушу-х-х, — услышала она средь ночи. — Ушу-х-х…». Не поняла, что это такое? «Ушу-ух-х!» Оделась, вышла.

Это билось море. «Прибой», — вспомнила она. «Ушу-ух-х…» — море куда-то стремилось. Из берегов, к простору, разлиться, растечься. Оно истомилось внутри себя, море.

Через неделю в комнате появилась соседка и сразу же взяла Аганю в оборот.

— Так хорошо? — выставляла она пухленькую ногу перед зеркалом, прикидывая платье. — А так? — подносила к уху серьгу.

Движения её были мягкими и плавными, но при этом она не прекращала вращаться и говорить.

— А ты чего сидишь? Ну-ка, поднимайся! Одевайся — мы идём в ресторан! — протянула соседка, будто дело было решённым, и она удивлялась Аганиной нерасторопности.

— В какой ресторан? — Аганя решила, что «новенькая» просто не знает режима Дома отдыха. — Здесь трехразовое питание! Кормят, как на убой!

Соседка впервые приостановилась. Над её влажной верхней губой растянулись тонким рядком тёмные волосики.

— Если тебя волнует вопрос денег, то не бойся. Нас приглашают офицеры!

— Меня никто не приглашал! — соседка, видно, чего-то путала.

— Ты откуда будешь?

— С Сибири. С Севера. — Аганя помнила, что работает в закрытой организации, и не называла точный адрес.

— О таких вещах надо предупреждать, — приложила ладонь к сердцу новая товарка. — В ресторан ходят не для того, чтобы питаться. Тем более, на убой. В ресторан ходят… Впрочем, женщина должна это понять сама. Быстро одеваться! Если я говорю, пригласили, значит, пригласили. Капитан — это, сразу оговариваю, будет мой. Твой лейтенант. Твой даже будет покрасивее!

Какой лейтенант? Зачем? Вслед за соседкой — её звали Фая — Аганя тоже стала вращаться. Крутилась, переодевалась, почему-то делала всё впопыхах, будто они опаздывали, или офицеры могли испариться.

— Да тебя можно в цирке показывать, — разводила ладони Фая, — С виду сухарик, а жилочка к жилочке. И мускулы! Ты, наверное, гимнастикой занималась?

Любимое Аганино белое платье она забраковала, закатив в полном изумлении глаза. Принялась веером доставать, выбрасывать на кровать свои наряды: ажурные блузки, плиссированные юбки. Аганя вновь чётко ощутила себя только телом, и это растомлённое тело запросилось в кружева, в мягкие льющиеся ткани. Она стала примерять чужое, вращаясь перед зеркалом. Все было широковато, но сидело.

— Вот тут подтянуть поясочек, — помогала соседка. — И ты — Любовь Орлова!

— Может, лучше, пойти, купить? — Агане всё-таки неловко одевать с чужого плеча.

— Хорошее стоит денег.

Деньги лежали в чемодане. Аганя достала и показала.

— Спрячь! — выставила Фая руки, испуганно оглядываясь, словно в комнате мог быть ещё кто-то. — Ты совсем, что ли? Такие деньги нельзя показывать! Хорошо, это я такая, а мало ли кого рядом могли поселить! Тебе надо деньги на аккредитив положить.

— А у меня и на аккредитиве есть.

— Ты откуда такая взялась?

— Я же уже говорила.

— Я не в этом смысле. У вас там что, все такие?

— Какие?

Фая вздохнула. И рассмеялась, покачивая головой.

— Нельзя такие деньги показывать. И говорить про них нельзя. Есть, а ты делай вид, что нет. Ты одна. Тебя могут ограбить. Убить могут за них! Это же юг, курорт. Сюда жульё со всей страны съезжается. А ты где работаешь? — заинтересовалась она.

Аганя задумалась: не поворачивался язык сказать, где. Не потому, что нельзя, а не хотела, и всё. Как не хотела пускаться в разъяснении, что это деньги, заработанные за год, и отпуск у неё — три месяца. Надо на что-то жить.

— В торговле? — угадывала Фая. — В продуктах? Нынче где продукты, там навар. Я сама в торговой системе. В комиссионке, — почему-то кивнула она на горку собственных платьев.

Фая загворщески приложила палец к губам. Таинственно открыла свою дамскую сумочку, которую она ставила на тумбочку зеркала, когда примеряла наряды, и одела ремешком на руку, когда занялась Аганей.

Из сумочки Фая осторожно извлекла бархатный футлярчик. Открыла, оставила крышку стоймя. И медленно, поглядывая загадочно на Аганю, стала вытягивать золотую цепочку. Чуть задержала руку, готовя и предвкушая момент, и выудила плоское золотое сердечко. Сердечко развернулось на цепочке — и брызнул искрами метеорит.

Маленький кристаллик чуть покачивался в золотом окоёме и, будто стосковавшись по свету, пускал собранные в пучок солнечные лучики. Бесцветный камешек был для Агани таким знакомым — и совершенно незнакомым. Гранёным — она видела алмаз впервые.

— Бриллиант, — гордилась новая товарка. — Пятьдесят семь граней! «Идеальная огранка» — так называется, мне сказали, «идеальная».

Колёный, пышущий жаром лом полетел в разморенном сознании Агани, полыхнули с треском шурфы, закачались сита-грохота…

— Эх, — вздохнула товарка добродушно. — Так и думала, что ты ничего не поймёшь. Болото! И офицеры такие же. Вам что стекло, что алмаз! Вот и старайся, стремись к чему-то в жизни!..

Она приподняла подбородок, застегнула за шеей цепочку — и шея её сделалась длинной, спина взяла стать, а золотое сердечко с бриллиантом одноглазо засветилось меж белыми овалами груди.

Капитан, однако, всё оценил по достоинству: если не бриллиант, то саму Фаю, к которой так и липли взгляды самых представительных женщин и мужчин. В ресторане было много света: люстра громадная. Аганя посматривала вверх и ждала, когда она упадет, — светильники над каждым столом вдоль стен. Фая гордо кружилась в вальсе, нацелив грудь на капитана, и поблёскивая маслянистыми губами, а бриллиантик выстреливал на все стороны и лады лучиками. Люди оборачивались, отслеживая свечение, женщины начинали трогать свои сережки и броши и, казалось, все и каждый топорщились, причем, отдельными частями — оголённой в глубокой выемке платья спиной, свисающим локоном или — вдруг — портсигаром. Капитан прогибался дугой, будто вбирал в себя всю распавшуюся ресторанную плоть, кружил женщину и оголодало выкатывал бельма.

Аганя, похихикавая про себя, улыбалась, победно представляя, что было бы, если бы сказать им здесь, что целые пригоршни алмазов, так запросто держала она в руках. Как сейчас, наверное, перебирает их, разглядывает в бинокуляр, раскладывает по весу и качеству, сменщик Андрюша! Потом пойдёт в клуб, возьмёт в руки гармошку или аккордеон — в последнее время он пристрастился больше к аккордеону, пробежится пальцами по ладам и:

Впрочем, ничего он не пересчитывает и не играет, а дрыхнет глубоким сном: ночь там у них — она с умилением отметила это «у них», — почти утро.

Официант подскочил, поставил на стол длинную бутылку. Согнулся. Не хворый вроде, не изболелся: другой работы не нашёл, что ли? Мужик ведь.

Там, куда улетала в мыслях, она была Аганей, а здесь она чувствовала себя телесной обложкой, вдёрнутой в чужое платье — вот рука пошла, подняла бокал. Вкусное, вообще-то, вино. Мускат. Виноград виноградом.

— Человек в форме! — налегал на стол чуб с погонами. — Это человек в форме!

Но чего Аганя никак не ожидала, так это того, что лейтенант, или вообще кто-либо из мужчин, может полезть к ней, наброситься как лев какой.

Вернулись в Дом отдыха. Фая ушла с капитаном. Остались они вдвоём с чубатым лейтенантом. «Отвернись», — попросила. Сбросила чужое платье — в нём уже стало не в моготу, — и он напрыгнул, прямо кочетом налетел! Повалил на кровать. Аганя месяцами жила одна рядом с мужчинами, ночивала бок о бок даже с бывшими зэками, но никто никогда даже намеком не предлагал просто потешиться. Её порой удивляло: к иным девчонкам приставали, тискали, те взвизгивали, потом рассказывали, мол, такой нахалюга оказался, сразу давай ему. К ней — нет. Замуж звали. При этом девчонки все-таки выскакивали замуж: иная потому и заводила речь, чтобы погордиться: как ловко окрутила парня — она ему «нет», а он её в ЗАГС! Аганя же так и оставалась незамужней.

На мгновение она опешила, просто не понимая в чем дело: больно уж в диковинку было, что так могут с ней. И, главное, в интерес. Парень раздвигал её сомкнутые и подогнутые колени, Аганя ждала, смотрела: сумеет ли он разогнуть их, ноги, на которых она сама находила тысячи километров и на себе пронесла, наверное, не одну тонну груза. Они же каменные, ноги-то.

Не дождалась: ноги сами распрямились — самострелом.

Полежала. Тишина. Приподнялась — жив ли, человек-то?

— Ну и что? — затравленно выглядывал лейтенант из тёмного угла. — Ты хочешь сказать, что так и будешь одна весь отпуск?

— А ты думаешь, что если ты ляжешь рядом, так я буду не одна?

Следующим днём Аганя опять шла по другой планете. Море волнами кидалось ей навстречу. Парусник в его синем безбрежье припрыгивал и кренился поплавком из гусиного пера. Она уже не походила на белесую ботву из подпола, и не стеснялась раздеться на пляже, где люди красовались друг перед дружкой загаром. Потянула с себя платье и замерла, почувствовав колкий взгляд в спину. Это был не тот взгляд, который Аганя ощущала почти всюду и, не оборачиваясь, видела добрые оберегающие глаза Андрея. Другой, тоже, кажется, знакомый, но которого не могло быть никак. Обернулась: парни стайкой косились на неё в сторонке.

С опущенной головой прямиком направилась к воде, ступила, и забыла обо всём — набежавшая волна приподнимала, вновь захлёстывала радостью творящегося чуда.

После купания Аганя припала к горячему песку, сгребла руками его в горку у груди. Дети и взрослые строили песочные замки, наращивая витиеватые верхушки, стараясь и соревнуясь с такой сосредоточенностью, будто от этого зависела их жизнь.

Сладко было думать, как она вернётся, и будет рассказывать обо всем: как люди станут слушать и качать в удивлении головами, тайно вздыхать, как засветится сменщик Андрюша, который и без того так умеет пропеть о море, словно бывал здесь. Её уносило, Аганя видела себя оттуда — из своего рассказа, — и сердце млело от собственного счастья.

В жаркий полдень Аганя отправилась в тир. Давно уж её туда манило. Взялась за дверную ручку — и опять как бы придержали наблюдающие за ней глаза. Она даже ощупала поясницу тыльной стороной ладони. Посмотрела: улица, как улица, никого.

В тире стояла прохлада. На прилавке рядком лежали винтовки, и тёмные кругляши мишеней звали к выстрелу. Вдруг сбоку, где стена, на неё глянула какая-то девица: щёки её были нежно-шоколадными, вокруг зрачков — синеватая бездонность и русая прядь в каштановых волосах, а в зрачках — по кристаллику, как у Бобкова. Аганя даже вздрогнула, и лишь в следующие мгновения поняла, что в зеркале — она.

— Пэрсик, на-астоящ пэрсик, — словно подкрутил пальцами воздух, тирщик.

Пятачок мельницы был на мушке, под срез, когда кто-то опередил её. Рядом, из-за приклада, смотрел вчерашний лейтенант. Она глубоко вздохнула: отлегло от сердца. Ладно, решила, постреляем. Пошло состязание. «Щёлк», — бил офицер. «Цик,» — падал «заяц» на движущейся мишени. «Щёлк», — стреляла она. И разлеталась спичинка. «Щелк», — целил лейтенант в крохотную точку на носу самолёта. «Дзынь,» — вздрагивал самолёт от удара в хвост и оставался на месте. «Фшу-ух,» — слетел он по проволоке после выстрела Агани. «Вах!» — бросал на прилавок новую партию пулек тирщик.

Когда в тире появились Фая и капитан, Аганя выигрывала уже значительно, и бледнеющий, несмотря на загар, лейтенант палил в паническом самозабвении. Не могла же объяснить ему Аганя, что стрелять её учили настоящие охотники, которые белку в глаз били — пуля в один попадала, а в другой вылетала. Пробовала так и она: белка расстелилась по ветви — на этом охота закончилась. Крупного тайменя, которого водил и не мог вытянуть на леске рыбак, стреляла — куда ж деваться-то, хочешь рыбку есть… Здесь, на юге, рыба была совсем иного вкуса: постная, словно обезжиренная. Аганя поначалу заказывала по меню в столовой, после не стала: не по её языку. Непривычная.

От «воздушек» стрелков оттащила разумная Фая:

— Так можно все деньги прощёлкать!

Задувал ветер. Море темнело, зубрилось, походило на стёсанный ковшом экскаватора кимберлит. Трехъярусный белый корабль неколебимо стоял на причале.

Вчетвером они шли берегом. Собирали пустые раковины, камешки.

— Петушиный бог! — воскликнула Фая, показывая издырявленного каменного уродца. — Это на счастье! На сча — стье…

Запнулась она на полуслове, замерла, увидев кого-то.

Впереди, на утёсе, высился не то монумент, не то живой человек. Он стоял вполоборота, дополняя своими очертаниями утёс, дыбящееся море, величественный белый корабль.

«Монумент» пошевелился — плечи прошли широкой волной, распрямил стать. Красив он был. В бостоновом кофейном костюме, в блистающей белизной рубашке, в широком, чуть небрежно повязанном, коричневом галстуке. Сила и мужество играли в его фигуре, достоинством полнилось лицо с крутым подбородком, впалыми щеками и упрямым, до жути упорным взглядом из- под тяжёлых бровей.

— Я за тобой, — неожиданно застенчиво улыбнулся молодец.

И только тогда Аганя перестала не верить глазам своим. Вася Коловёртнов.

Она приблизилась к нему. Он протянул руку. Аганя подала свою. Всё было так, будто жизнь шла обычным чередом, и лишь кто-то из них отлучился ненадолго.

Вася повлек её, Аганя задержалась на миг, обернулась попрощаться. Такими же маленькими, как бы ненастоящими показались ей довольно крепкие, вполне рослые мужчины, офицеры. Фая, будто намагниченная, отстояла от них метра на три, удерживая в протянутой руке петушиного бога, вторая рука у неё тоже почему-то зависла в воздухе, чуть пониже, и глуповатая улыбка текла по её масляным губам, и глаз не сводила с Васи.

Молодец едва заметно усмехнулся — так, будто привык к таким женским взглядам, к внезапной полной очарованности им, и ничего не умел с этим поделать.

Аганя и сама шла рядом, держалась за руку, как дитя. Нет, нет, да и посматривала с сомнением: а Вася ли это? В костюме, при галстуке — как большой начальник!

— Ты откуда? — удивлялась она.

— С Севера.

— А здесь как?

— Приехал.

— Ты же в тюрьме был… — спросила Аганя напрямик.

— Когда Сталина за ноги вытащили, меня освободили. Я же по политической сидел.

Аганя глянула строго. Не понравилось, что он сказал: «за ноги». Ей помнились слова Бернштейна: «Конечно, перегибов было много. Надо было сказать об этом. Но не надо было устраивать шумиху. Сказали — и забыли». Так он говорил после митинга, на котором прибывший Куратор горячо заклеймил культ личности и с большим воодушевлением восславил новый курс партии. Сдержанно, понятно, проговорил, между своими, непривычно нервно стряхнув пепелок сигареты. Люди уходили тогда собрания молчаливыми, подавленными. Не радуясь, наступившей свободе. Не потому, что, как стали писать, кто-то слепо верил в Вождя или очень ему сочувствовал. Череда перемен в правительстве, цепь раскрытых заговоров подготовили людей к такому обороту.

Дело было не в поклонении. Дело было в нарушении порядка. Не в том, который блюдет милиция, хотя и в этом тоже. В другом. Ведь если даже там, на самом верху народной власти, призванной вести их, передовой рабочий класс, в грядущее, венчающей все усилия и достижения — если у самого руля такая неразбериха, подлог, то, что же это такое?.. Ненадежность. Зыбкость. Сразу увиделась собственная неопределенность. Вырастет ли город на этом месте или, как заговорили, создадут производственную инфраструктуру, и до свидания. Кому-то совсем помашут ручкой, кого-то на работу станут привозить: а это уже совсем иная жизнь, иной настрой. «Алмазы будут нужны при любом правительстве,» — начали раздаваться голоса. Как это, при любом? Так ой-ей-ей, куда можно зайти, помахивая рукой. Нет, так не годится. Так не пойдёт.

Аганя шагала молча, насупясь.

— Ну, списался. Мне отписали, что ты поехала сюда. К вам-то мне хода нет. Вы же закрытые. А я, вишь, какая персона. На мне штамп особый. — Васе не нравилось всё это говорить. — Хотя меня и амнистировали. На золотых приисках я работаю, в старательской артели. Вместе с Рыжим. Помнишь Рыжего?

— С Элемкой?!

Она коснулась головой его плеча: его-то разве можно в чём-то винить? Он-то уж настрадался.

— И вечно прячется, подсматривает!

— А ты как думала: за тобой глаз да глаз.

Всё повторялось, и было по-новому.

Ей виделась юрта среди снегов. Намерзшийся охотник с добычей, вошедший в тепло, тянущий настывшие ладони к пылающему в очаге огню.

Она видела юрту и юртой была сама, теплой юртой с жарким внутри её огнем.

Ей виделась пашня и русый пахарь в льнянной просторной рубахе. Пахарь налегал на плуг, вёл борозду, и во влажную землю, под отвалы, в ямочки ложилось пшеничное семя.

Она видела пашню и пашней была сама, вспаханной, раскрытой солнцу землей, вобравшей золотое семя.

Жили они в отдельном домике с садом. И это стало новым чудом — сад, когда яблоко можно сорвать прямо с дерева. И самым спелым и вкусным оказывается то, которое отваливается само — чуть тронул его, оно уже и в руке. Или падалица. Или червивое — червяк-то, он тоже, не дурак, знает, в какое яблоко залезть. А можно срезать гроздь винограда — поднялась на стул, чик ножницами — и она в твоей руке, ядристая, с просвечивающимися внутри косточками. Но больше всего подивил грецких орех: Аганя сначала думала — не то слива растёт такая, не то, ещё что? Она считала, что орех таким и растёт, каким, случалось, его привозили на Север: как бы в костной оболочке. А оказалось, он в мягкой зелёной шкурке вызревает на дереве! Так, наверное, делилась она с Васей, и южане думают, что кедровый орех растет на дереве не в шишках, а как в магазинах продают, отдельными орешинками?

— А ты меня не приревновал? — она бросила виноградное ядрышко в рот.

Был вечер, и они сидели вдвоём на открытой терраске.

— К кому? — Вася качался на кресле, поставленном на полу дуги, как у деревянного детского коня.

— К кому, к кому. С кем ты меня встретил? Или ты там только на Фаю смотрел?

— На какую Фаю?

— О, господи! Ну, к офицеру, с которым я шла.

— К лейтенанту, что ли? Что к нему ревновать?

— Почему? Он очень даже ничего. Офицер!

— Что я тебя, не знаю, что ли? К нему — нет, — сказал он с нажимом на это «к нему».

И Аганя перестала спрашивать. Вася понял, о чём или, точнее, о ком она могла подумать. И подумала. Потому что о нем же подумал и сам он.

— К морю!

Вася повлёк её за собой, поднял на руки, закружил, понёс по тёмной аллее. Она забила ногами, стала шутливо отбиваться.

Ей нравилось купаться ночью. Было пустынно, только буи покачивались в полутьме, да отсветы корабельных огней тянулись к берегу по воде.

В три гребка Вася почти исчез из виду. А потом и вовсе — нырнул. Аганя плыла, разводила руками, смотрела по сторонам, а его все не было и не было. И она увидела — как вспомнила — стремительные воды Вилюя в ночи, человека, уносимого ими, такого сильного и такого беспомощного, такого редкого и так запросто скрученного потоком. Человек — в её взоре — ещё успел крутнуться, не то отчаянно сопротивляясь, не то махнув горячо на прощание, мол, живите! Аганя всполошилась, бросилась вперед, всё проглядывая в подступающей панике пустоту — да что же это, что же это за всесилие такое? — гребла она и смотрела, будто пыталась разорвать плоть надменных вод. Как там, далеко за буём, воды разорвались сами. Выбился столб брызг, а в них как бы и не человек — что-то долготелое, длиннорукое, обитающее в недрах морских.

Её охватила слабость, и она едва доплыла, ухватилась за буй. Хотела заругаться, но когда по другую сторону повис на буе Вася, лишь прыснула счастливым смешком.

— Мы доплыли до буя, — становился вдруг баловным Вася, — там не видно… — она пригрозила ему кулаком, — ни руля! Только ярко-красный буй, из воды торчит… как руль!

На море бегали они по нескольку раз за ночь, и несчетно — днём. Вася шутил, что на месте Емели-дурачка заставил бы ездить не печку, а кровать. Казалось, он мало о чём думал и просто жил, как живётся. Но даже когда он был очень весел, стоило заглянуть ему в глаза — тоска из них закатывалась ей в душу. И виделся путь: далёкий путь куда-то.

— Помнишь, ты мне сказку сказывала, — заговаривал он раздумчиво. — Как мальчишку забрала Снежная королева. Я всё гадал: а почему это ему надо было слово «вечность» сложить, чтоб освободиться? И ведь ты знаешь, догадался.

Они лежали на тёплых валунах. Чистая синь стояла перед глазами, и солнечные блики мешали смотреть.

— У кого в голове вечность, над тем хозяина нет, — Вася обернулся к ней в смущении, а она признательно сжала его мизинец.

Морские воды, как в люльке, нянчили Аганю и Васю, баюкали, завораживали, окутывали их в единые покровы. Теперь она понимала, почему так часто купались Андрей с Еленой. Они купались не в воде, а в неге, в неразлучности, в слитности своей.

Ей не раз хотелось рассказать Васе, что у них есть сын. Лёнька. Без мамки там, совсем не зная отца. С бабкой. Им бы не купаться тут, не нежиться, а ехать к нему да растить парня. Аганя думала заговорить об этом и в доме, и по пути, и особенно здесь, на море, когда поднималась волна и душа выпрыгивала наружу.

«У тебя есть сын!» — рвалось из её груди. Она набирала дыхания и… рот приоткрывался, а слова не шли. Будто за язык кто держал.

Протяжный жалобный крик младенца послышался вдруг. Аганя увидела — так успела подумать — как две сказочно громадные рыбы-птицы взвились над морскими водами. Но в следующий миг догадалась — дельфины.

Рыбы-птицы мелькнули, как наваждение, и скрылись. В груди осталось ощущение полета и чувство собственной неуклюжести. Вот только Аганя видела себя и Васю такими красивыми и ловкими, а сейчас даже он, сильный из сильных, разводил в воде ногами большущим лягушонком.

Они возвращались с моря, и ей всё виделось, как стремительно мелькнули и умчались куда-то восвояси дельфины.

— А тебя наши часто вспоминают, — повернулась Аганя к Васе.

— Про что? — посмотрел он с улыбкой, но пристально.

— Про то, как ты на самолёте полетал.

— Я думал, про то, как я двухкубовую тачку катал: с наваренными бортами.

— Про это тоже.

А не разотдыхалась ли, не раскупалась ли и не разнежилась ли чересчур здесь, укоряла она себя. Про Дом отдыха совсем забыла, там, поди, её потеряли — безответственная какая-то стала совсем, надо же! Там ведь столовая, оплаченное производством питание.

Только успела подумать, что надо хотя бы дойти, предупредить дежурных, соседку по комнате, Фая навстречу — у калитки столкнулись.

Разодетая! Как в театр или ресторан.

— Что же ты так, ушла и пропала. Я же о тебе волнуюсь. Пошла искать.

— И как нашла? — удивилась Аганя.

— Ну-у! — заулыбалась она Васе. — Такого мужчину не спрячешь. Я местных женщин спросить не успела, мне сразу указали, — приподнялась её грудь в кофейном загаре, увенчанная бриллиантом.

— Шпиона, значит, из меня не получится? — усмехнулся и Вася.

Втроём они пили на терраске чай. Фая восторженно разводила руками, переливчато вращала мягкими плечами. Бриллиант хитрил, играл, то прятался за выпуклые кофейные овалы в прорези платья, то выскакивал, брызнув радостными искрами.

«Андрей + Аганя =?» — Выложил однажды из алмазов сменщик Андрюша. Знать бы ему, что значили для неё эти слова. Эта надпись, будто собранная из звёзд.

Она смотрела на неё, едва удерживаясь на ногах. А он стоял рядом, совершенно счастливый.

Лучики бриллианта с Фаиной груди выстригли у Аганя слезу. Чуткий Вася это заметил, переклонился через стол, зацепил пальцем цепочку на нежной коричневой Фаиной шее, принялся разглядывать кулон на весу.

— Бриллиант чистой воды, — сказала Фая бездыханно.

И грудь её стала крупно вздыматься в опасной близости от мужской руки.

Вася посмотрел на Аганю.

— Я ей уже показывала, — заторопилась Фая. — Но ей же что бижутерия, что алмаз, платьишко есть одно, и хорошо. Вот вы, сразу видно, человек со вкусом…

Она осеклась под его взглядом.

— Если хотите, могу уступить, — Фая смотрела прямо и как-то очень преданно. — Это очень дорогая вещь, вы, конечно, понимаете, но для вас… Для нашей северянки…

— Для меня? — удивилась Аганя. — Мне не надо, не надо!

Мужской палец медленно выпустил цепочку и золотое сердечко с бриллиантом увенчало дыньками округлившуюся грудь.

— Такие вещи так сразу не покупаются. Надо всё хорошо обдумать, все взвесить, — обращалась Фая только к мужчине. — Вы приходите ко мне в Дом отдыха, и мы все обсудим. Приходите!..

Фая всё-таки мельком глянула на Аганю. Поднялась со стула, зачем-то передвинула его, постояла на вытяжку перед Васей.

И пошла. Будто по шаткой дорожке.

— Как ты ей сразу понравился, — проговорила Аганя.

Вася чуть улыбнулся, посмотрев искоса. Спросить что-то хотел: уголок глаза словно сдавливал вопрос.

Она пошарила взглядом по столу, по саду.

— Опять, поди, сбежать думаешь? — Спросил он не то, что хотел. Спросил, как ответил. — Черную головушку оставить.

— С чего ты взял?

— Да уж вижу.

— Так ты меня насквозь видишь?

— Насквозь, не насквозь. А вижу.

Она, наконец, нашла, что искала. Васины обувки: он был в сандалиях, на застежках. Без шнурков.

— Может, и думала, — призналась Аганя. — Только не хочу.

— Айда в ресторан! — подал Вася руку. — Шампанского выпьем, шашлык рубанём! А то на этих фруктах и овощах скоро просвечивать начнём.

Он надел свой красивый костюм. Подумав, пиджак снял, закатал рукава рубашки. Обул правый ботинок, потянул шнурок на левом… и порвал. Связал посредине, не долго думая, спрятал усики узла под кант с дырочками. И у Агани со звоном лопнула какая-то струнка внутри, а потом скрутилось. С усилием, с настойчивостью, в её нежелании ничего не рвать: да что же такого-то? Что случилось? Ну, порвался шнурок, и ничего больше. Они, Вася и Аганя, должны быть вместе: так уж судьба велела.

По пути Аганя заскочила в Дом отдыха: а то, в самом деле, в одной одёжке на все случаи жизни. Она же купила платье модное, с воротником-стоечкой, с подкладными плечами. И пока переодевалась, поймала себя на неожиданной ревности. Фая выбегала к поджидавшему в коридоре Васе, залетала обратно, возбуждённая и радостная, снова выскакивала. Успевала что-то нашушукивать ему, даже когда Аганя и Вася направились уходить, взявшись за руки.

— Для нашего уважаемого гостя с далекого Севера, — провозглашала артистка на ресторанной эстрадке, — у которого в таёжной трясине утонул трактор.

Навстречу, от эстрадки, широко размахнув руками, мешая парочкам на танцевальном пятачке, шёл Рыжий. Невысокий, Элемка ступал, будто великан косой сажени в плечах. Пятерни же его были, словно действительно приделанными от великана — наработанными, разносившимися. Он двигался по проходу: рыжий чуб, да клешастые пятерни.

— Братцы! — с маху саданул Рыжий себя дюжей ладошкой в грудь. — Какой я радый за вас! Я за вас — весь, — приложился теперь он двумя кулаками и словно бы разодрал грудь, — спереживался! Три или… скоко ден уж я тут! А моря ещё не видал! Братцы! Вы, хоть, мне скажите: какое оно, море?!

— Вернемся, расскажу, — хлопнул друга по плечу Вася.

Рядом с Васей в ресторане всё виделось, как и должно быть: если кто-то и топорщился, выставлялся, то примерно так, как высовывается суслик из норы или мельтешит мышь. И согнувшийся угодливо официант не вызвал неловкости за него: а как ещё ему стоять перед таким, как Вася?

Официант принимал заказ, записывал в блокнотик, как вдруг присел, вздрогнув, глазёнки его забегали, он задергал головой, будто вытаскивал свой взгляд из-под Васи:

— И-из-звитните, м-минуточку…

И через мгновение уже стоял возле соседнего столика. Впрочем, слово «стоял» не подходило. Аганя видела на такой манер согнутых людей — буквой «г» с провисшей верхней палочкой, — только на рисунке к пьесе Гоголя «Ревизор». Но тогда был царизм! Она никак не предполагала, что склоняться так могут и при советской власти!

Прогибала спину около этого столика и женщина с обесцвеченными уложенными шапкой волосами, которую Аганя приметила у входа рядом с табличкой: «Администратор».

За столик устраивались трое. Точнее, один, потому что другой расторопно подставлял ему стул, а третий, перехватив «меню» у официанта, раскрыл половинки и угодливо протянул этому первому. Были они всё трое, как с доски почета. И только главному для окончательно правильного выражения лица мешал окладистый подбородок.

Стол их заполнялся, как скатерть-самобранка.

— Для нашего гостя с далекого Севера, — опять сладкоголосо заводила девушка у микрофона:

Вася задумчиво сидел, положив крупные длинные руки по обе стороны одиноко стоящей подставки с солонкой, перцем и горчицей. Тень заметно набегала на его лицо, густилась. Пальцы начинали выстукивать дробь и стекленели белые волосики на запястьях.

— Прости, — проговорил он жалостно. — Но я так не могу.

Он встал, шагнул к столу, где потчивались трое. Круглый столик с богатством яств легко поднялся над головами и встал рядом с Аганей. А их, пустой, также плавно переместился на место первого. Вася придвинул убранный стол поудобнее, между Аганей и собой. Присел и так беспечно, спокойно посмотрел. Если, конечно, не считать в его глазах обычной грусти и долгого пути.

— Ну, вот это другое дело!

Аганя ожидала, что эти трое сейчас кинутся на Васю, начнется драка. Но ничего подобного! Они как сидели, так и продолжали сидеть.

Официант с администраторшей пропрыгали в кружении, как маленький кобель с большой сучкой. А к троим, сидящим неподвижно, устремились сразу несколько официантов с подносами. Но те не прикасались ни к чему, только лица их делались ещё правильнее, почетнее, требовательнее.

Вася, как ни в чём ни бывало, подливал вино, придвигал ей ближе виноград, улыбался. Аганя стала успокаиваться: всё же по справедливости.

— Вот говорят: «Самое дорогое у человека — это жизнь». А чем она так дорога? — Он всегда стыдливо щурился, когда пускался в размышления. — Кому дорога? Ему? — указал Вася на окладистый подбородок. — Ему дорога? А помнишь, я тебе про девчонку рассказывал, которая со мной лошадник на председателя надела, про Валюху. Она тоже освободилась. Вышла, сказывают, красавица. На пианино играет — ну, ясно дело, при хозяине жила. А ей тут, на свободе, через неделю глаз вышибли. Ей, может, эта жизнь, и вовсе не мила теперь?

— Цель нужна, — вылетело у Агани. — Без цели человеку никак. — Сказала она и покраснела: человеком, по которому она могла мерить «главное», был для нее только Бобков.

— Про цель я понимаю, — опустил Вася глаза. — Только таких, как он был — один, два и обчелся. Таких много и не надо. Я не такой, как он. Только и таким, как этот, — кивнул он опять на «окладистого», — быть не хочу. Смотри-ка, бедный, весь складками изошёл — всё, поди, о народе печётся. Нет, самое дорогое у человека это — не жизнь. Само дорогое — это…

Он сидел вполоборота, двигаясь, меняя, перебрасывая ногу на ногу. Усики узла на новом лакированном левом ботинке вылезли из-под кантика, лохматились, болтались в воздухе. Ботинки вставали рядом и разница бросалась в глаза: один шнурок лежал ровным стежком, другой — выкручивался мозолью. Аганя корила себя, что в такой момент, когда надо думать о Васе, она рассматривала эти шнурки. Они виделись разными — разными и были.

Вдруг он тоже уставился на шнурки. И усмехнулся. Агане жутко сделалось: ей часто казалось, что он всё про неё знает. Как знала она про Бобкова. И сейчас Вася точно услышал её мысли.

В глазах его вновь проглянул покой, долгий путь и добрая снисходительность. Двумя пальцами он что-то выудил из своего нагрудного кармана, взял её руку и вложил в неё… — как она сразу не догадалась, когда Фая бегала туда-сюда? — бархатную коробочку. Аганя разжала руку, раскрыла коробочку и выудила за цепочку бриллиант в золотой оправе. Она успела заметить как, будто в его отражении, окончательно расплылось и растянулось, потеряв всю свою пристойность, лицо с окладистым подбородком. Словно бы отлетела, ударенная током, приближавшаяся администраторша. И приостановились, будто на них нацелили пистолет, два милиционера.

— Так лучше. Я же вижу, — улыбался Вася. — Это хулиганка, много не дадут, не переживай. Считай, я всё это нарочно. Ты из-за совести мучишься, а у мне самому уйти кишка тонка. Вот, подручные и пособят.

Рыжий вылетел на пути с широким замахом: «Кто на наших?!» И растерялся: Вася первым перехватил руку, скрутил, откинул в сторону и жёстко пригрозил кулаком. Рыжий так и остался стоять в растопырку, ничего не понимая.

— Для гостя с далёкого Севера…

С её оттопыренного мизинца свисал на цепочке маяком поблёскивающий камешек. Раскалённый до бела лом вылетал из памяти, нагонял своим огненным жалом Васю Коловёртова.

Вася уходил в густом малорослом людском окружении. Спокойный, вразвалку. С вечностью в голове.

Перед отъездом Аганя ещё раз увидела его. Вася стоял с метлой во дворе отделения милиции. Рядом с ним была Фая. Она принесла продукты, доставала из сетки и показывала всё по отдельности: колбаску, рыбку, баночку с икрой. Вася на гостинцы взирал равнодушно, но когда Фая, улучив момент, уже из своей сумочки сунула ему за пазуху чекушку, размяк и просветлел в улыбке.

Это Фая сумела договориться, чтобы «потерпевшие» забрали заявление из милиции: взяла у Агани деньги, и договорилась. Только поставила одно условие: Аганя уезжает, не простившись с Васей. Добрая Фая и подарки матери и Лёньке помогла купить, и вещи её упаковала. Так что Аганя уезжала со спокойным сердцем: пылающий огнём лом и на этот раз миновал Васю.

Ей было ясно: как прежде она чувствовала себя Еленой, которая уплывала рука об руку вместе с Андреем, так в эти дни Андрей поместился в большом Васе. А теперь вновь зажил отдельно, как бы опять смотрел со стороны, звал в дорогу.

В поезде она всё гадала: а чего же Вася сказать хотел про «самое дорогое?» Подставляла слова: родина. Выходило: конечно, родина для неё была дороже жизни. Любовь. И опять выходило: сказали бы сейчас, камень на шею и в воду, а о н будет жить — без раздумий. Дети — она теперь уж для Лёньки и живет. Даже — работа. Ну, тут на смерть бы она не согласна. Но если бы завтра построился город, все бы вошли в новые светлые теплые квартиры, и мать бы с Лёнькой тоже — опять же это было бы дороже её жизни.

Аганю поманило глянуть на гранёный алмазик, перед которым там, на юге, все немели. Юг — теперь казался ей, в самом деле, какой-то другой планетой. Только уже не потому, что там море и виноград с пальмами, а просто — другой.

В чемодане, во внутреннем кармашке, куда Аганя спрятала футлярчик с алмазиком, почему-то лежал морской камень с дырочками, который Фая нашла на берегу. Она называла его «куриный бог» и говорила, что он приносит счастье. А бархатной коробочки не было.