Листаю настольную книгу всех востоковедов — «Ислам. Энциклопедический словарь». На странице 33 читаю: «Ашура» — первоначальный пост в день 10 мухаррама, заимствованный у иудеев Мухаммедом после его переезда в Медину… В настоящее время отмечается как траур по шиитскому имаму аль-Хусейну в течение первых десяти дней мухаррама с кульминацией траурных церемоний в день ашуры. В этот день, 10 октября 680 года, в сражении при Кербеле были убиты имам аль-Хусейн, его брат Аббас и 70 их сподвижников. В память об их мученической смерти в местностях с шиитским населением совершаются ежегодные траурные церемонии — таазийя… На улицах организуются процессии-представления, некоторые участники шествий бьют себя кулаками в грудь, наносят удары цепями и кинжалами».

СТРАСТИ ПО ШАХСЕЙ-ВАХСЕЮ

Мне этот десятый день месяца мухаррам памятен не только как фрагмент теоретического знания мусульманской обрядности, но и как яркий эпизод оперативной молодости, сопряженный, правда, с изрядной нервотрепкой.

Октябрь 1964 года. Пакистан, Карачи. Официальная статистика умалчивает, сколько шиитов в этом городе. Некоторые утверждают, что не менее двадцати процентов. Но траур по имаму аль-Хусейну и его соратникам отмечается здесь весьма широко.

В советской колонии повальное увлечение любительскими киносъемками. Я и наш шифровальщик Борис, повинуясь «стадному инстинкту», тоже дерзаем на этом поприще. Кажется, все в округе снято и переснято десятки раз. А наши азартные души алкают все новых уникальных и экзотических сюжетов. И вот рождается лихая идея — а что, если заснять таазийю во всем ее кроваво-потном ужасе и многоцветье? Такого никто из советских людей еще не делал. Американцы такие редкие кадры снимали, сам видел. Правда, из-за толпы зевак на тротуаре, когда колонна фанатиков, бичующих себя цепями с остро заточенными стальными пластинками на концах, двигалась мимо мостовой. А мы решили запечатлеть процессию целиком и обязательно в оригинальном ракурсе.

Стали искать для съемки такие точки, которые позволили бы проявить наше операторское мастерство на все сто процентов. Задача облегчалась тем, что за несколько дней до поминальной даты в местных газетах была опубликована детальная схема маршрута таазийи. Накануне с помощью местных пацанов, которые, как и все пронырливые отроки мира, знают и умеют почти все, мы нашли отличнейшую позицию: у окна чердака трехэтажного многоквартирного дома. Улица просматривалась по крайней мере метров на двести.

Итак, в день ашуры при содействии той же вездесущей босоногой братии мы с Борисом заблаговременно расположились на наблюдательном пункте с кинокамерами и фотоаппаратами. Минут через двадцать появилась голова колонны. Чтобы было сподручнее снимать, мы вылезли на крышу и стали ждать приближения процессии на оптимально выгодную дистанцию.

Шествие открывали две шеренги полицейских, вооруженных бамбуковыми дубинками. Они очищали проезжую часть, оттесняя зевак на тротуары. Для выравнивания зрительских рядов частенько применяли упомянутый бамбук. И стражи порядка, и зазевавшиеся аборигены, получавшие палками по шее или по темечку, были настроены в целом добродушно и беззлобно обменивались «любезностями» в стиле: «Вася, ты не прав!». За «чистильщиками» двигалась открытая легковая машина, в которой лицом к толпе, стало быть, спиной по ходу движения, стоял рослый и дородный полицейский чин. Затем снова шеренга полицейских, взявшихся за руки. И, наконец, группа примерно из сотни бичующихся, босоногих, в одних набедренных повязках. Размеренный лязг цепей, окровавленные спины, бока, груди. Какой-то отхаркивающий, утробный выдох сотни мужских глоток в унисон:

— Шах Хусейн! Вай, Хусейн!

По-русски смысл этого восклицания можно передать словами: «Царь Хусейн, о Хусейн!» Не могу взять в толк, почему всеведущее, конечно, «цивилизованное», европейское ухо восприняло этот ритуальный стон как «шахсей-вахсей». Именно в таком нелепом переводе траурная дата, о которой мы ведем речь, теперь известна в большинстве стран Европы и Америки.

Однако вернемся на нашу крышу. Только мы расчехлили съемочные средства, как почувствовали на своих плечах чьи-то руки. Раздалась негромкая, но четкая и отрывистая команда:

— Стоп! Отдать камеры. Следовать за мной.

Оглянулись и увидели трех полицейских. Двое держали нас за плечи, третий, сержант, руководил операцией. В ответ на мой протест и попытку объяснить, что мы иностранцы, просто хотим заснять процессию и ничего дурного не замышляем, последовала чеканная реплика:

— По приказу генерального инспектора полиции города Карачи вы задержаны. В случае сопротивления прикажу надеть на вас наручники.

Пришлось повиноваться. Нас доставили в ближайший полицейский участок, где дежурный офицер установил личности по имевшимся при нас удостоверениям. Убедившись, что я дипломат, коротко бросил:

— Вы свободны, сэр. С вами разберется наш МИД. А вашему спутнику придется дождаться решения генерального инспектора после окончания таазийи. Он возглавляет процессию. Ваши камеры мы сдадим на проверку экспертам.

Меня такой вариант, разумеется, не устроил. Хорошенькое дело! Оставить в лапах полиции товарища, да еще шифровальщика — резидентуры. Поэтому от освобождения наотрез отказался. Пересказал Борису, не владевшему иностранными языками, суть проблемы и заверил, что не брошу его ни при каких обстоятельствах. Офицер воспринял мой отказ равнодушно. Только пожал плечами.

Так мы просидели в приемной комнатушке полицейского околотка не менее трех часов под надзором одного нижнего чина. Периодически нас угощали чаем и кока-колой.

Затем дежурный объявил, что нашему «временному задержанию» пришел конец, и мы можем убираться восвояси. При этом он добавил, что наше съемочное оборудование останется пока в полиции на одни сутки и по истечении оных будет возвращено владельцам, если не выявится каких-либо «новых, препятствующих этому фактов». И тут же протянул мне аккуратно оформленный документ об изъятии кино и фотокамер.

Попрощавшись с нашими любезными «тюремщиками», мы на всех парах помчались прямо к резиденту, не сомневаясь, что «на орехи» нам будет выдано сполна. Шеф Сергей Иванович, человек добросердечный и интеллигентный, внимательно выслушал исповедь, произвел разбор содеянного по всем канонам разведывательного искусства, но ограничился такой мерой наказания, которую можно приравнять к легкому отеческому подзатыльнику нашалившему чаду.

На следующий день я получил в полицейском участке нашу аппаратуру. После завершения этой процедуры уже другой дежурный офицер неожиданно для меня торжественным тоном произнес буквально следующее:

— Позвольте передать Вам, советскому дипломату, искренние извинения генерального инспектора полиции города Карачи за причиненные неудобства. Его превосходительство приказали задержать Вас и Вашего спутника, поскольку ему доложили, что Вы пытались фотографировать пакистанских женщин без их согласия и одобрения их родственников мужского пола.

В душе я так и обомлел от изумления, но виду не показал. Сердечно поблагодарил «Его превосходительство за столь быстрое восстановление справедливости» и откланялся самым вежливым образом.

Последующей проверкой нашей съемочной аппаратуры техническим сотрудником резидентуры было установлено, что пакистанцы ее даже не вскрывали.

Многие годы затем я проработал в разных мусульманских странах. Не единожды наблюдал таазийю, но фотографировать эту колоритную церемонию мне больше так и не захотелось. В моем кино и фотоархиве до сих пор нет таких снимков.

ГОВОРЯТ, ЧТО ВСЕ РУССКИЕ ИЗ КГБ

Июль 1966 года. Сижу в зале Карачинского аэропорта среди пассажиров, ожидающих выхода на посадку в самолет, вылетающий рейсом Карачи — Тегеран — Москва. Отдыхаю от неизбежной предполетной суеты, привожу мысли в логический порядок. Словом, сосредотачиваюсь. Рядом на диване — красивая молодая пакистанка в нарядном сари. Всем своим обликом излучает любопытство. Глаза огромные, пытливые, приглашающие к общению. Держится уверенно, ни тени застенчивости. Поведение для азиатки нетипичное. Так обычно ведут себя в Пакистане представительницы лучшей половины человечества из высших кругов аристократии и интеллигенции, получившие образование и шлифовку манер на Западе. Встречаемся взглядами.

— Ассалям-о-алейкум, — почтительно здороваюсь я.

— Ваалейкум-ассалям, — с готовностью отвечает она. — Мне кажется, вы из России. Да?

Киваю головой в знак согласия. Мусульманка явно хочет сказать что-то еще, ерзает, но не решается. Некоторое время молчим. Однако любопытство в ней берет верх.

— А можно задать вам один не совсем обычный вопрос?

— Пожалуйста.

— У нас говорят, что все русские, которые выезжают за границу, обязательно служат в КГБ. Это Действительно так?

В глазах собеседницы пляшут бесенята. По всему видно, что «задирается» она умышленно. Что ж, подумал я, коли так, получай, что называется, наотмашь и сполна.

— Нет, совсем не так. В Советском Союзе, частью которого является Россия, живут не только русские. И в КГБ зачисляются сразу после рождения не одни русские, но и украинцы, и узбеки, и евреи, и аварцы, и сваны. То есть выходцы из более чем ста наций и народностей, населяющих нашу страну. Представляете, какая мощная и грозная сила наш КГБ?

Пакистанка остолбенела, ее лучистые глаза ошалело таращились, темно-карие зрачки, казалось, готовы были выпрыгнуть из глазниц. Перейдя с английского на язык урду, я продолжал:

— Посмотрите, бегум-сахиба, сколько наших кэгэбистов в зале (кивок в сторону нескольких семей советских специалистов-нефтяников и газовиков, работающих в Пакистане по линии ГКЭС). Даже их детишки в поте лица добывают свое пропитание на шпионской ниве.

Попутчица оказалась сообразительной, с хорошо развитым чувством юмора. Несмотря на мою нарочитую напускную серьезность, быстро поняла, что ее разыгрывают. Придя в себя от шока, она разразилась веселым несдерживаемым смехом. На нас стали оглядываться.

Ситуацию разрядила стюардесса, пригласив пассажиров своим приятным, но будничным голосом на посадку.

И надо же! В салоне самолета мы с этой Пакистанкой опять оказались соседями. Умостившись в своем кресле первой, она приветливо «сделала мне ручкой», как старому доброму знакомому. Полет до Тегерана, куда она следовала, прошел, как изволят выражаться дипломаты, в теплой, непринужденной обстановке. Моя спутница теперь ни в чем шпионском меня не подозревала и щебетала, как беззаботная птаха. Мне оставалось только направлять поток этой пестрой информации в полезное для себя русло. Пакистанка рассказала, в частности, что происходит из именитого пенджабского клана, после окончания Оксфорда ее выдали замуж за офицера пакистанской армии, майора, выпускника Какульской академии и знаменитого Королевского военного колледжа в Сандхерсте. Теперь она возвращается в Тегеран, где ее супруг служит в аппарате пакистанского представителя «в каком-то комитете» СЕНТО. И после общения со мной она поняла: «эти противные дядьки из военной контрразведки безбожно врут, что все русские — шпионы».

МНЕ СТЫДНО ЗА СВОЮ СТРАНУ

Июль 1967 года выдался в Карачи на редкость жарким и очень мокрым. Дневная температура зашкаливала за +38 °C, а относительная влажность подпрыгивала до 98 процентов, не реже двух раз в сутки на город обрушивались тропические ливни. Все это именовалось мансуном, т. е. сезоном дождей. В этот период советская колония, как правило, заметно редела. Кому было положено и кто мог, отбывали в двухмесячный «тропический» отпуск на Родину. Естественно, у оставшихся обладателей дипломатических паспортов мужского пола в таких условиях прибавлялось число дежурств по генеральному консульству. Неизбежные сезонные «потери» восполнялись за счет наличных «штыков» из других советских учреждений, в частности, из Агентства печати «Новости» и Союза советских обществ дружбы (ССОД), удостоенных чести быть причисленными по паспортному признаку к местному консульско-дипломатическому корпусу. Самая хлопотная функция этой «нагрузки» состояла в приеме посетителей-иностранцев и посильном участии в решении их проблем, обилие и разнообразие которых невозможно представить, будь ты даже семи падей во лбу. Убедился я в этом и на собственном опыте.

В один из банно-парных июльских дней упомянутого выше года я заступил на вахту. Все-таки мансун сковывал до известной степени неуемную энергию карачинских обывателей, жаждавших общения с представителями Советского Союза. Но вот примерно к трем часам пополудни монотонность моего дежурства была прервана.

На пороге появился белый мужчина среднего роста, лет тридцати, изрядно взъерошенный, истекающий потом, в рубашке, которую хоть выжимай, с кожаной сумкой на ремне через плечо. Усадив его на диван в кондиционированной приемной и предложив ему бокал холодного севен-апа, я вежливо справился, чем могу быть полезен. Посетитель, мгновенно проглотив поднесенную влагу, перевел дух и на английском языке с явным американским акцентом выпалил:

— Вы себе не представляете, как мне стыдно за свою страну!

— Простите, а вы откуда?

— Я американец, гражданин США. Мне совестно смотреть в глаза людям, когда я вспоминаю, что наши военные творят во Вьетнаме по приказу президента!

— Как вам, очевидно, известно, Советский Союз осуждает американскую агрессию во Вьетнаме. Но в данном случае, что вас привело сегодня к нам?

Мой собеседник немного поостыл в прохладе приемной и рассказал следующее.

Он — матрос американского сухогруза, идущего из Бангкока в Марсель. Вчера корабль встал в Карачинском порту под выгрузку-погрузку. Сегодня с раннего утра, получив увольнительную, он почти целый день разыскивал в городе любое представительство

Вьетнама, чтобы выразить сочувствие героическому народу этой страны и обсудить бесчинства своих соотечественников.

— Вьетнамцы, да и все люди в мире, должны знать, — взволнованно звенел его голос, — что далеко не все американцы одобряют действия Вашингтона. В этом рейсе я сэкономил немного денег и очень хочу внести их в фонд борьбы Вьетнама против агрессии США. Но, проблуждав по городу в этой ужасной жаре, убедился, что Вьетнам здесь никем и ничем не представлен. Правда, один европеец возле большой гостиницы посоветовал обратиться в русское консульство. Вот я и пришел к вам. Прошу принять 50 долларов и переслать их по назначению.

Моряк говорил так искренне и убежденно, что я, признаться, расчувствовался и выразил готовность помочь ему в этом благородном деле. В ответ американец быстро достал из своей сумки пять десятидолларовых купюр и обрадованно шлепнул их на разделявший нас журнальный столик.

— Огромное спасибо! Как здорово, что вы меня выручили, — воскликнул он и заторопился к выходу.

— Постойте! Как вас зовут? Мне же надо выдать вам расписку.

— Зовут меня Джек Куин, но это никакого значения не имеет. И расписки мне никакой не надо. Еще раз большое спасибо. Теперь от души у меня отлегло. Мне бы не опоздать на корабль.

У самой двери на улицу Джек обернулся и выкрикнул:

— Поверьте, честное слово, мне очень стыдно за свою страну!

А я остался один на один с «зелеными». На следующее утро доложил о случившемся управляющему делами генконсульства (генеральный консул, естественно, был в отпуске) и попытался вручить ему неожиданно свалившуюся на меня валюту. Многоопытный мидовский «волк» внимательно выслушал мою эмоциональную исповедь, искоса и брезгливо взглянул на американские денежные знаки и отрезал:

— Устав консульской службы СССР не предусматривает приема денежных средств от иностранных граждан для передачи представителям других зарубежных государств, да еще и с явной политической подоплекой. Забирай с глаз моих долой свои бумажки. Я их не видел. И о твоем американском морячке ничего не слышал. Все!

— А что мне делать с ними?

— Что хочешь. Не мое дело.

Пару дней я промучился в поисках выхода из щекотливого положения, в котором оказался, я понимал, по своей вине. Но корить себя за содеянное почему-то все-таки не хотелось. Я чувствовал, что сермяжная правда на моей стороне, а не в буквах консульского устава, в который меня, как котенка, ткнули носом.

И наконец — озарило!

Будем считать, сказал я себе, что эти деньги приняты не официальным представителем генконсульства СССР, а заведующим отделением ССОД в Карачи, коим я и являлся по прикрытию. ССОД — не государственное учреждение, а общественная организация, укрепляющая узы дружбы и развивающая культурные связи с зарубежными странами и их гражданами.

Приняв такое решение, очередной почтой я направил в Москву по линии ССОД письмо о беседе с американским моряком и приложил к нему полученные 50 долларов. Ответа я не получил, но был уверен, что слова Джека Куина и его святые трудовые баксы дошли по назначению. И при этом мне за мою Державу не было ни стыдно, ни обидно.

МУСУЛЬМАНИН СЕВЕРНОЙ ОРИЕНТАЦИИ

Что такое кибла? Уверен, далеко не каждый русский даст ответ на этот вопрос. А для мусульманина он элементарен: конечно же, это направление в сторону Мекки, куда следует обращать лицо при совершении намаза, то есть молитвы. Стало быть, прочно сидящее в сознании наших граждан представление о том, что правоверные молятся, глядя только на восток, не назовешь совсем точным. Например, приверженцев ислама, проживающих в европейской части России, скорее надо величать мусульманами южной ориентации, поскольку Саудовская Аравия с ее священным городом Мекка находится к югу, а не к востоку от нашей страны. Следовательно, широко известный афоризм «Восток — дело тонкое» было бы вернее перефразировать так: «Юг — дело тонкое». Ведь легендарный товарищ Сухов вершил, между прочим, свои подвиги в Туркестане. Но все это, так сказать, присказка. А рассказать я хочу читателям о другом.

Жителей Пакистана, где мне снова довелось работать в первой половине 70-х годов, с учетом его географического положения мы в шутку называли слугами Аллаха прозападной ориентации. Мекка, Лондон и Вашингтон находятся от них в западном направлении. Но однажды там я повстречал мусульманина, который полагал, что кибла — это не к западу, а к северу от Исламабада.

Как-то в выходной день пополудни, то бишь в пятницу, мы с супругой поехали на озеро Равал (тогда это была окраина пакистанской столицы). Хотелось подышать предвечерней прохладой и дать нашей овчарке Лобзику вволю порезвиться на прибрежных просторах. Сказано — сделано.

Подъезжаем к озеру. Вокруг ни души. Примерно в километре впереди маячит одна легковая машина.

По форме кузова и окраске как будто знакомая. Вдруг из-за гряды низкорослого кустарника появляются двое мужчин. Один — пакистанец, другой — хорошо известный мне третий секретарь посольства США Джон Р. По данным нашей резидентуры, кадровый сотрудник. Личность активная, я бы сказал настырная, многодетная.

Мы с ним регулярно обменивались деловыми ланчами, «дружили» семьями. И вот эта пара, завидев нашу машину, застывает на миг в немой сцене типа «не ждали», а затем стремительно разбегается в разные стороны. Пакистанец скрывается в кустах, а солидный Джон с олимпийской скоростью убегает от нас по песчано-галечному берегу в сторону своего лимузина. Достигнув финиша, он затравленно озирается, узнает мое авто (не мог не узнать известное ему автотранспортное средство с расстояния примерно в двести метров!), суетливо садится за руль и с космическим ускорением, «рвет когти», аж шины дымятся.

Останавливаемся, выпускаем собаку. Верный Лобзик ныряет в кусты. Через пару минут подает голос. Подходим к нему и видим…

Стоит на коленях пакистанский спутник сбежавшего Джона, якобы совершая намаз. Молитвенный коврик, обязательный в таких обстоятельствах для каждого правоверного, под ним не постелен. Коленки — на мелких, не очень-то закругленных голышах. Ну прямо нашкодивший пацан из церковно-приходской школы далекого прошлого, поставленный учителем-изувером на горох. Час для молитвы совсем неурочный: салят аз-зухур уже отстояли, а к салят альаср муэдзин еще не звал. Всем телом дрожит, словно осиновый лист на ветру. Но главное — обращен своим смуглым ликом… на север!

Рядом интеллигентно в классической позе восседает мой умный пес, подавший голос и ожидающий подхода хозяина с очередной командой. На несчастного богомольца смотрит с любопытством, склоняя голову то на одну, то на другую сторону, но вполне доброжелательно. Я скомандовал Лобзику: «Рядом», и мы пошли своим путем. Пакистанец немедленно прервал беседу с Аллахом и задал стрекача.

Поразмыслив над случившимся, я посчитал, что, видимо, сорвал американскому разведчику встречу с агентом либо изрядно ее омрачил. Так и доложил резиденту.

Больше я не встречал Джона. Вскоре от наших общих знакомых узнал, что он с семьей срочно выехал на родину, как будто по причинам личного характера. Пробыл он в Исламабаде никак не больше года. Но это еще не венец нашей истории.

В конце 70-х годов в Центре мне повстречался старый товарищ, приехавший в отпуск из Бангкока. Между нами состоялась, в частности, такая беседа:

— Слушай, я тебе привез привет от твоего знакомого — Джона Р. Он говорит, что вы с ним в Исламабаде дружили. Очень тебя хвалил.

— Помню такого. Спасибо за привет. А что он в Таиланде делает? Не иначе уже второй секретарь?

— Да ты что? Он из технического персонала американского посольства. Рядовой клерк административно-хозяйственного отдела, без дипломатического паспорта.

Теперь наверняка можно утверждать, подумал я, что Джон Р. из ЦРУ. А не я ли тогда в Исламабаде подмочил ему карьеру? Учел ли он, что иметь дело с мусульманами северной ориентации не совсем безопасно?