Люди долга и отваги. Книга вторая

Карпов Владимир Васильевич

Киселев Владимир Сергеевич

Фесенко Леонард Павлович

Калинин Владимир

Назаров Юрий Александрович

Новиков Григорий

Сгибнев Александр Андреевич

Дзержинская Софья Сигизмундовна

Родыгин Иван

Гречнева Лидия

Хорохордин Михаил Георгиевич

Беляев Владимир Павлович

Дичев Владимир Иванович

Скорин Игорь Дмитриевич

Гойтан Владимир Викторович

Шацкая Екатерина Васильевна

Феофанов Юрий Васильевич

Безруков Виктор Васильевич

Кулешов Александр Петрович

Максимова Элла Максовна

Соколов Борис

Сальников Николай

Габуния Евгений Дзукуевич

Варфоломеев Вячеслав Петрович

Проханов Юрий

Лаврова Ольга Александровна

Лавров Александр Сергеевич

Авторы повестей и очерков — писатели и журналисты — рассказывают о мужестве и самоотверженности сотрудников органов внутренних дел в борьбе с преступностью, об их кропотливой работе по профилактике правонарушений среди населения. Ряд материалов посвящен героизму работников пожарной охраны.

Первая книга вышла в 1983 г.

Для массового читателя.

 

#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

 

ЖИЗНЬ НА ПОСТУ

Среди представителей множества профессий есть такие, которые вызывают у нас особый интерес и симпатию, гордость и уважение. Говоря об этом, я прежде всего имею в виду работников органов внутренних дел. Еще в грозовые октябрьские дни 1917 года заступили они на боевой пост и до наших дней, верные своему революционному долгу, не покидают его.

Лаконичное, но очень емкое это понятие — «быть на посту». Оно подразумевает и неусыпную бдительность, и молниеносную оперативность, и цепкую память, и физическую закаленность.

Как бывшему военному разведчику, мне особенно близка и понятна та «готовность номер один», в условиях которой изо дня в день живут и действуют солдаты правопорядка. В их службе нет мелочей. Их святой закон — не жалея себя, всегда и в любых условиях приходить на помощь людям. К ним как нельзя более точно подходят слова Владимира Ильича Ленина о том, что нет ничего труднее героизма будничной работы.

Да, образ работника органов внутренних дел неразрывно связан с понятием о мужестве и отваге, смелости и находчивости, честности и справедливости. Показать эти качества на страницах печати — задача очень важная. Ибо ничто так не помогает воспитанию людей, как живой пример верности коммунистическим идеалам, человеколюбия, принципиальности, бесстрашия.

В докладе на апрельском (1985 г.) Пленуме ЦК КПСС товарищ М. С. Горбачев подчеркивал:

«В обогащении духовной жизни общества новыми ценностями, идейном и нравственном возвышении советского человека велика роль литературы и искусства… Нет сомнений в том, что новые задачи, которые решаются сегодня, найдут достойный отклик в художественном творчестве, утверждающем правду социалистической жизни».

Думается, что книги «Люди долга и отваги» в известной мере послужат идейному и нравственному воспитанию советских людей, станут одним из творческих откликов на новые задачи, которые партия ставит сегодня перед органами правопорядка. Как и в первой книге, авторы предлагаемого сборника — писатели, журналисты, работники органов внутренних дел — поучительно и интересно рассказывают о тех, кто стоял у истоков великого дела защиты завоеваний революции, кто совершал подвиги на фронтах Великой Отечественной войны и кто ныне продолжает славные революционные и боевые традиции предшественников. В сборник составителем включены произведения известных мастеров слова, а также тех, чьи шаги в литературе можно назвать первыми. Широки и хронологические рамки публикуемых материалов: от первых лет Советского государства до настоящего времени.

Читатель найдет в книге обширную галерею портретов преданных своему делу людей — представителей уголовного розыска и БХСС, пожарной охраны и постовой службы, госавтоинспекторов и следователей… Лучшие годы своей жизни проводят они на незримом фронте — фронте, где есть только передовая. Где и в наше мирное время случается беда и гибнут люди. Фронт этот — борьба с преступностью.

Герои сборника владеют навыками и методами борьбы с преступниками, обладают необходимыми познаниями в области педагогики и психологии. Все они — люди не только высокого долга, но и высокого профессионального мастерства. И в этом, думается, особая ценность книги, ибо в ней речь идет о правофланговых органов внутренних дел, уровень работы которых отвечает тем крупным социальным переменам, которые произошли и происходят в нашей стране. Мастерство требуется им не только для обезвреживания преступников, но и для того, чтобы помочь оступившемуся человеку снова встать на правильный путь, чтобы умело защищать государственные интересы и неусыпно охранять народное добро.

Отрадно сознавать, что работники органов внутренних дел всегда на посту, бдительно оберегают покой и творческий, созидательный труд советского человека, в любую минуту готовы защищать его честь и достоинство. В этом еще и еще раз убеждает и предлагаемая читателю книга.

Герой Советского Союза

В. В. Карпов,

Первый секретарь правления

Союза писателей СССР

 

РЕВОЛЮЦИЕЙ ПРИЗВАННЫЕ

 

#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

#img_7.jpeg

 

Владимир Киселев, Леонард Фесенко

НАРКОМ РЕВОЛЮЦИИ

Почтовый поезд в тот ноябрьский день 1917 года прибыл в Петроград с большим опозданием. Но никто этому не удивился — опоздания стали обычными. Из классного вагона неторопливо сошел невысокий, плотный мужчина с бородкой клинышком, черноволосый и чернобровый, с внимательным взглядом карих глаз. На вид ему было лет сорок. На нем было недорогое бобриковое пальто с черным плюшевым воротником, какие тогда носили небогатые интеллигенты, на голове серая барашковая шапка пирожком, в руках старенький, обшарпанный портфель. Пассажира никто не встречал.

Народу на вокзале полно, только вместо привычных городовых по перрону прохаживались солдаты и матросы с красными повязками на рукавах. Никто не обратил на пассажира внимания, а немногим более трех лет назад здесь его всегда караулили филеры царской охранки, которые видели в нем опасного врага самодержавия, неотступно следили за ним. Куда бы он ни направлялся, филеры следовали за ним по пятам. Григорий Иванович Петровский, а это был он, вспомнив о недалеком прошлом, усмехнулся. На память пришел случай.

…Как-то возвращаясь из Екатеринослава, Петровский сел в поезд. Не успел занять место, как следом нырнул шпик. Григорий Иванович сразу заметил щуплого господина в клетчатых штанах, но виду не подал. Выдержка в таких делах не раз выручала его. Когда поезд остановился, Петровский прошел на площадь, сел на скамейку. Вынул газету, посидел некоторое время выжидая. Когда филер, усевшийся неподалеку, отвлекся, Петровский перешел площадь, остановил извозчика и уехал. Шпик кинулся следом, но догнать уже не мог — другого извозчика не было. И так он не раз уходил от филеров.

О своем опыте конспирации, об этом и других случаях Петровский рассказал Владимиру Ильичу Ленину.

Чуть наклонив голову к правому плечу, весело щуря глаза, не перебивая, Ленин слушал Петровского, не скрывая своего восхищения собеседником. А потом начал заразительно смеяться.

— Ловко, ловко вы обставляете шпиков, — сказал Владимир Ильич. — Знаете, и у меня было подобное, — и Ленин рассказал, как он сам уходил от филеров.

И снова от души смеялись оба.

Большая, крепкая дружба связывала вождя революции и его верного соратника по партии и борьбе Григория Ивановича Петровского. Впервые Ленин с Петровским встретились в конце 1912 года в Кракове. Рассказывая товарищам по партии, близким, верному другу и соратнику — жене Доминике Федоровне о Ленине, Григорий Иванович признавался, что именно тогда, при первой встрече, он убедился в мудрости вождя. И позже, вспоминая о своих многочисленных встречах с Лениным, подчеркивал, что Владимир Ильич своим отношением к людям, и лично к нему, поднимал человека, вселял в него уверенность в значимости его дел для революции. Григорий Иванович часто говорил, что после бесед с Лениным вырастал в собственных глазах.

Это чувство помогало ему быть стойким в далекой сибирской ссылке, куда упрятало его царское правительство. Имя Ленина укрепляло силы Григория Ивановича, вселяло твердую уверенность в правоте дела партии. В ссылке Петровский вел большую политическую работу среди крестьян, ремесленников, солдат. По его инициативе была создана среди ссыльных подпольная организация РСДРП. Григорий Иванович организовал революционный кружок для молодых якутов.

И все же дни в ссылке тянулись утомительно, трудно. И вдруг в жизнь ссыльных, как вихрь, ворвалась весть: «В Питере революция! Царь свергнут!» Зашумел, загудел поселок. Среди политических ссыльных царило небывалое оживление. Обнимались, целовались, поздравляли друг друга.

Получив телеграмму от Доминики Федоровны о Февральской революции, Петровский, накинув на плечи полушубок, без шапки, размахивая телеграммой, побежал через сугробы к избе, где жил Емельян Ярославский.

В тот же день на собрании ссыльных выбрали ревком, в который вошли Орджоникидзе, Петровский, Ярославский и другие товарищи. В колонии ссыльных все говорили о скором возвращении на родину. Но в столицу Григорий Иванович приехал из Якутска лишь в конце 1917 года. Доминика Федоровна с сыновьями Петром и Леонидом и дочерью Антониной проживала тогда в Петрограде на Выборгской стороне. Григорий Иванович очень скучал по родным. Особенно хотелось поскорее увидеть сыновей. Дело в том, что перед самой отправкой в ссылку, уже в вагоне, он прочитал записку от Петра и Леонида. Сыновья писали:

«Отец, тебя осудили, а мы решили заменить тебя и вступили в подпольный большевистский кружок…»

И это так его обрадовало: мечта каждого отца — видеть своих детей, смело идущих по его пути.

…Петровский от вокзала шел по знакомым улицам и впервые не думал о филерах, радовался предстоящей работе.

Дверь открыла Доминика. Всплеснула руками, повисла обессиленно на плече.

— Гриша, милый, как же долго ты ехал… Здоров?

— Я голоден как волк.

— Сейчас, сейчас, я приготовлю поесть, — засуетилась Доминика. — Ты пока умойся с дороги.

Петровский после долгой разлуки внимательно осматривал квартиру, стараясь вспомнить, какой он оставил ее перед ссылкой. В комнатах было прибрано, уютно. У зеркала висели два вышитые женой рушника, фотографии сыновей, родителей. На столе — стопка книг.

— Где дети, Доминика?

— О, у них своих дел полно, — гордо ответила жена. — Оба в тебя пошли.

Пообедав и немного передохнув, Петровский засобирался.

— Извини, Доминика, пойду в «Правду» узнать, что к чему. Скажи ребятам, чтобы вечером дождались меня.

Привыкнув к его внезапному появлению и такому же неожиданному исчезновению, жена не задерживала.

В редакции «Правды» он застал Якова Михайловича Свердлова. Тот, увидев в дверях плотную фигуру Петровского, приветливо тряхнул копной густых черных волос и двинулся навстречу. Долго и крепко тряс руку Григорию Ивановичу, приятно басил:

— Мы вас заждались. Владимир Ильич уже не раз интересовался, где депутаты, — Свердлов обнял Петровского, пристально вглядываясь в его смуглое лицо, внезапно заторопился: — Идите немедленно к Владимиру Ильичу. Сейчас каждый человек дорог. Он ждет вас.

— Сейчас?

— Вот именно, не теряя ни минуты.

Яков Михайлович надел пенсне, засунул в карман френча исписанный листок бумаги. Позвал Орджоникидзе.

— Собирайтесь. Запомните, Владимир Ильич остановился на квартире у Елизаровых на улице Широкой. Это недалеко. Предупреждаю, будьте осмотрительны.

Об этом он мог не говорить. Петровский и Орджоникидзе — опытные конспираторы — со всеми предосторожностями шли на свидание с Лениным. Они сменили трех извозчиков, потом ехали трамваем, чтобы не привести за собой шпиков. И только убедившись, что «хвоста» нет, свернули на Широкую. Вот и нужный дом. Пропустив Петровского вперед, Орджоникидзе остановился у двери, на всякий случай глянул вниз — там никого не было.

— Звони, — кивнул он Петровскому.

#img_8.jpeg

Г. И. Петровский

Узнав от хозяйки, кто пришел, Владимир Ильич сам вышел в коридор.

— Ну, наконец-то сибиряки прибыли! Здравствуйте, товарищи!

И, не дожидаясь ответа, широко улыбаясь, шагнул навстречу. Первым подошел к Петровскому и расцеловал. Потом обнял Серго.

— Давайте раздевайтесь и проходите! Рассказывайте, — поторапливал их Владимир Ильич.

Выслушав Петровского, Ленин, конечно, подробно стал расспрашивать о жизни в Якутске.

В стране фактически сразу после Февральской революции установилось двоевластие, когда наряду с официальными учреждениями Временного правительства существовали и решительно влияли на все стороны жизни Советы. Ленин четко обрисовал обстановку в партии и в Петрограде, расстановку сил и выразил уверенность в росте влияния Советов рабочих и солдатских депутатов, которые были созданы самими массами.

Петровский и Орджоникидзе вышли от Ленина радостными, окрыленными, уверенными, зная, что им надо делать.

Григорий Иванович еще несколько раз встречался с Лениным. По его совету Григорий Иванович уехал из Петрограда в Донбасс, чтобы там помочь местным организациям мобилизовать рабочих, крестьян и солдат на борьбу с буржуазным правительством Керенского, на завоевание и передачу всей власти Советам.

В последний вечер перед отъездом из Петрограда семья собралась за чаем. Доминика поставила самовар, Антонина помогала ей накрывать на стол. Пришли сыновья: рослые, красивые. Старшему Петру исполнилось семнадцать лет, Леониду — пятнадцать. Но он не хотел отставать от старшего брата.

Петровский рассказал о последних встречах с Лениным. О том, что собирается ехать на Украину.

— А вы что думаете делать?

— Отец, мы записались в Красную гвардию.

— Значит, решили стать солдатами революции. Справитесь? — Петровский пытливо посмотрел на ребят.

— Можешь быть спокойным, не подведем.

Слово они сдержали. В июльские дни, скрываясь от ищеек Временного правительства, Ленин вынужден был уйти в последнее подполье. Вместе с другими наиболее преданными красногвардейцами братья были назначены в отряд, которому было поручено охранять Ленина. Григорий Иванович мог гордиться ими. Всей своей жизнью молодые революционеры оправдали надежды отца. Оба участвовали в семнадцатом году в организации Союза молодежи в Петрограде. В гражданскую войну Петр находился в самом горниле борьбы: был председателем ревкома при обороне Уральска, комиссаром 22-й стрелковой дивизии. Леонид сражался в знаменитом корпусе Гая. После гражданской войны он окончил академию Генштаба, командовал Первой пролетарской дивизией. В годы Великой Отечественной войны генерал-лейтенант Л. Петровский командовал 63-м стрелковым корпусом. Геройски погиб в боях с фашистами.

…Прошлое, прошлое, оно всегда с нами. О многом передумал Петровский, многое вспомнил в поезде.

Ни жена, ни сыновья не знали на этот раз о его возвращении из Донбасса. Так было надо, поэтому никто и не встречал на вокзале.

В эту поездку, как и всегда, поручение Владимира Ильича Петровский выполнил. Шахтеры прислушались к голосу большевиков, пошли за ними. Несмотря на яростное сопротивление меньшевиков, сначала в Мариуполе и Краматорской, а затем и в других промышленных районах рабочие взяли власть в свои руки.

Весть о победе в Петрограде Великой Октябрьской социалистической революции застала Григория Ивановича в Никитовке. Трудовой народ ликовал. Но на Украине были и другие силы, которым победа революции была не по нутру. Не скрывая ненависти к Советской власти, промышленники, владельцы рудников саботировали решения Советов о введении на предприятиях восьмичасового рабочего дня, отказывались выполнять требования рабочих комитетов. Они считали себя по-прежнему полновластными хозяевами заводов, шахт и держались за старые порядки. А когда убедились, что с рабочими шутки плохи, начали сокращать выплавку стали и чугуна, ссылаясь на нехватку руды. Самовольно закрывали шахты.

На огромном митинге, на который пришли тысячи рабочих, требовавших призвать хозяев к порядку, Петровский решительно заявил:

— Так дело не пойдет, конец этому произволу может положить только передача всей власти Советам рабочих и солдатских депутатов.

Петровский великолепно понимал: нужно как можно быстрее отобрать у капиталистов предприятия, национализировать их. В противном случае Республика останется без топлива, металла. Этого нельзя было допустить. Рабочие направили Петровского к В. И. Ленину, чтобы посоветоваться, как быть? И, если можно, просить помощи. Провожаемый рабочими, Григорий Иванович выехал в Петроград. Но по дороге на несколько дней задержался в Харькове, чтобы принять участие в общегородской партийной конференции. На ней обсуждался вопрос о поддержке ленинской линии развития социалистической революции на Украине. Дело в том, что меньшевики, украинские националисты пытались убедить народ, особенно фабрично-заводских рабочих, что с революцией на Украине не следует спешить. Они доказывали, что на Украине еще нет тех условий, которые якобы имеются у русского пролетариата. Подобные разговоры были только на руку капиталистам и помещикам. Петровский, как верный ленинец, выступил на конференции и обличил меньшевиков, с железной логикой доказал делегатам:

— Подобные разговоры этих, с позволения сказать, товарищей, не что иное, как заведомая ложь и обман. — Голос Петровского звенел, словно натянутая струна. Вглядываясь в лица рабочих, он видел, как они ловили каждое его слово. — Порождать неверие в социалистическую революцию, — продолжал он, — значит предавать народ!

Последние слова потонули в гуле голосов: «Правильно! Да здравствует товарищ Ленин!»

Из Харькова Григорий Иванович сразу поехал в Петроград. Проводить его на вокзал пришли Артем (Сергеев) и Рухимович — руководители харьковских большевиков.

— Передайте привет товарищу Ленину от харьковского пролетариата, — попросили они на прощание. — Расскажите в Центральном Комитете об обстановке на Украине, о том, что сами слышали и видели.

Петровский махнул товарищам рукой и вошел в вагон. И вот он снова в Питере.

С вокзала Григорий Иванович, не заезжая домой на Выборгскую сторону, отправился в Смольный пешком. Как и в июне после возвращения из ссылки, ему очень хотелось поближе увидеть революционный Петроград, подышать воздухом революции. Не спеша шел он по Невскому, мимо магазинов с зеркальными витринами, пустых мясных лавок, булочных. Его внимание привлекали тумбы, обклеенные воззваниями, постановлениями, декретами, прокламациями. По Невскому по-хозяйски маршировали отряды красногвардейцев, балтийских матросов. Шествовали демонстранты с красными флагами, лозунгами, транспарантами. Это волновало, вселяло уверенность в победе. Но Петровский заметил не только манифестации, торжественные шествия. Он видел и длинные очереди возле булочных. За хлебом люди, видимо, часами стояли на пронизывающем ветру.

По предложению Петровского из Никитовки в Петроград рабочие отправили несколько вагонов с пшеницей. «Это капля в море для миллионного города», — подумал он, вглядываясь в серые лица женщин.

Григорий Иванович почувствовал, что начинает зябнуть, поднял воротник пальто, пошел быстрее. Движение согрело его. Но в Смольный Петровского не пустили солдаты пулеметного полка, несущие охрану штаба революции. Часовой с винтовкой преградил ему путь:

— Пропуск, товарищ!

— Нет, дорогой, у меня пропуска, вызывай начальство.

Пришел комендант Смольного Мальков. Узнав Петровского, поздоровался:

— Идемте, провожу в приемную Совнаркома.

В этот момент там появился Ленин.

— Как раз вовремя! — встретил его Владимир Ильич. — Мы решили назначить вас наркомом внутренних дел. Рыков сбежал с этого поста.

— Владимир Ильич! — взмолился Петровский. — Назначьте другого товарища, а я буду его помощником.

— Во время революции от назначений не отказываются, — сказал Ленин и шутя добавил: — Дать Петровскому двух выборгских рабочих с винтовками, они его отведут в министерство внутренних дел, пусть тогда попробует отказаться. Прошу, — Владимир Ильич показал на дверь кабинета. — Заходите!

Петровский рассказал о работе большевиков на Украине, о том, какие задачи на данном этапе решают Советы. Передал просьбу харьковских товарищей прислать опытных партийных работников для налаживания работы Советов. По поводу национализации предприятий Владимир Ильич сказал:

— Такой декрет готовится.

Внимательно посмотрел на Петровского, на его уставшее лицо, спросил:

— У вас где семья, Григорий Иванович?

Не ожидая, что это может интересовать Ленина, Петровский смутился.

— В Питере все. Дома я еще не был.

— А вот это никуда не годится, они же волнуются, ждут, — пожурил Ленин и тепло добавил: — Хорошие сыновья у вас, настоящие революционеры, передайте им и всем вашим мои наилучшие пожелания.

— Спасибо.

— Как со здоровьем? — справился Ленин. Услышав, что здоровье нормальное, искренне порадовался: — Великолепно!

Владимир Ильич вкратце объяснил Петровскому, как представляет работу наркомата.

Не терпящую отлагательства задачу наркомата Ленин видел в организации Советской власти по всей России, во всех уездах и волостях. Установить прочную связь всех высших органов власти с местными Советами рабочих и солдатских депутатов, чтобы они взяли на себя руководство всеми сторонами местной жизни, проводили в деревне и в городе декреты и постановления ВЦИКа и Совета Народных Комиссаров.

— Дел у нас на повестке дня, как видите, архимного, — говорил Ленин. — А в вашем наркомате — особенно. Товарищи мне рассказывали о безобразиях, которые творятся в губерниях, даже в Петрограде, грабежах, насилиях. Имейте в виду: жулики наряду с богатеями — главные враги социализма. Их необходимо взять под особый контроль и расправляться беспощадно при малейшем нарушении правил и законов социалистического общества. Учтите это.

Наркомат внутренних дел должен был заняться и охраной общественного порядка, организацией новой, Советской милиции. Еще 10 ноября, через три дня после Октябрьского вооруженного восстания, по указанию В. И. Ленина от имени Наркомата внутренних дел было распространено Постановление об образовании рабочей милиции. Оно гласило:

«1. Все Советы Рабочих и Солдатских Депутатов учреждают рабочую милицию.

2. Рабочая милиция находится всецело и исключительно в ведении Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.

3. Военные и гражданские власти обязаны содействовать вооружению рабочей милиции и снабжению ее техническими силами вплоть до снабжения ее казенным оружием.

4. Настоящий Закон вводится по телеграфу».

В память об этом событии ежегодно 10 ноября в нашей стране отмечается День Советской милиции.

В ведение наркомата Передали коммунальное хозяйство, медицинское и ветеринарное управления, иностранный отдел, ведавший всеми делами иностранцев в стране. Многие другие первостепенные задачи возлагались на НКВД, в том числе и продовольственное снабжение Петрограда.

30 ноября по предложению В. И. Ленина СНК рассмотрел кандидатуру Григория Ивановича Петровского на пост наркома внутренних дел РСФСР и принял декрет о его назначении.

В коллегию Наркомата внутренних дел вошли: М. К. Муранов, И. С. Уншлихт, Ф. Э. Дзержинский, М. И. Лацис, М. С. Урицкий, А. Г. Правдин, В. П. Антонов-Саратовский и другие опытные партийные работники. Заместителем наркома внутренних дел был назначен Феликс Эдмундович Дзержинский. На ордерах, подписанных им, указывалась должность: «Товарищ наркома внутренних дел». Ранее так называли заместителя министра.

— Нам надлежит сегодня же принять дела и покончить раз и навсегда со старым министерством внутренних дел, — объявил Петровский на первом заседании коллегии. — По данному предложению вопросы есть? Принято единогласно. И второй вопрос, — Петровский смущенно покашлял. — Среди нас есть некурящие товарищи. Я бы просил учесть это и не курить в комнате, то есть в наркомате, — поправился Петровский. — А сейчас поедем в министерство и приступим к приему дел.

— Когда-то мы предпочитали не иметь дела с этим учреждением, — пошутил Лацис.

— А теперь, назло врагам, будем управлять им, — ответил решительно Дзержинский.

Петровский встал, поправил дужки очков. Оделся.

— Пошли, товарищи!

Члены коллегии вместе с Петровским в шикарном «роллс-ройсе», на котором еще недавно ездил брат царя великий князь Михаил, подъехали к зданию министерства. Поблескивая серебряными фарами, черным лаком, автомобиль с членами коллегии НКВД остановился у подъезда. Заслышав шум мотора, из-за тяжелой дубовой двери появился седобородый швейцар. В черной шинели с золотыми галунами и позументами он застыл, как изваяние.

Петровский, Дзержинский, Уншлихт и Лацис прошли мимо швейцара в вестибюль. Под высокими сводами гулко отдавались их шаги. Поражали великолепие и пустота здания. От беломраморных лестниц, пыльных ковров, затянутых паутиной хрустальных люстр несло нежилым духом.

Петровский зябко поежился, словно очутился в склепе.

— Скажите, любезный, — обратился он к важному швейцару, — есть здесь кто-нибудь из старших чиновников?

— Их превосходительство товарищ министра-с и его помощник в кабинете изволят заниматься, — по-военному браво ответил швейцар.

— Спасибо, братец. Докладывать не нужно, — остановил Петровский швейцара. — Сами доложимся. А что чиновников не видно?

— Так что бастуют-с. Стало быть на службу не являются.

— Понятно.

Члены коллегии вошли в кабинет. Первое, что они увидели, был большой стол, накрытый зеленым сукном. Массивные обитые кожей старинные кресла. У стола никого не было. Но возле окна стояли два пожилых господина.

Члены коллегии посторонились, пропуская Петровского к столу.

— Здравствуйте! Я Петровский, нарком внутренних дел. Вот мой мандат, прошу ознакомиться, — Григорий Иванович положил на стол сложенный вчетверо лист бумаги.

«Превосходительства» прочли мандат и с недоумением и нескрываемым любопытством бесцеремонно разглядывали наркома и его спутников.

Петровский выдержал этот взгляд.

— Граждане, с завтрашнего дня предлагаю вам приступить к работе. Советская власть и я, как нарком, опытных чиновников приглашают сотрудничать.

Лица у чиновников перекосились, словно от зубной боли, а потом густо покраснели. Один из них буквально взревел:

— Пулю скорее пущу себе в лоб, чем пойду к вам!..

— В таком случае — не смею задерживать, — выпрямился Петровский. — Искренне сожалею.

Члены коллегии с Григорием Ивановичем прошли по кабинетам. В помещениях было пусто, ни одного человека не встретили. В канцелярии лежали нераспечатанные пакеты, письма, пачки неразобранных бумаг. Лацис прошел к шкафам, подергал за ручки.

— Закрыты! — резюмировал он. — В знак протеста, видимо, чиновники унесли ключи с собой. Мы еще повозимся с ними.

Лацис оказался прав. В наркомате на первых порах согласились работать лишь мелкие служащие: охрана, вахтеры, курьеры, сторожа.

Григорий Иванович доложил о визите в министерство Ленину. Тот нахмурился, быстро встал из-за стола, подошел вплотную к Петровскому, дружески положил руку на плечо.

— Нужно срочно принимать решительные меры, — сказал Ленин. И повторил: — Решительные…

И меры были приняты. Не в характере Петровского затягивать решение вопроса.

— Для разбора дел, — вспоминал он, — под конвоем в течение месяца вынуждены были мы возить в Наркомвнудел старых чиновников, пока не был создан новый аппарат.

Сформировать НКВД в основном помогли рабочие Путиловского завода. На работу в наркомат пришли моряки Балтийского флота, наиболее грамотные солдаты столичного гарнизона. Ближайшим помощником Петровского стал видный работник партии В. А. Тихомирнов. Организацией милиции занялся член партии с 1912 года, стойкий большевик А. М. Дижбит, латыш по национальности.

Об этих первых и самых трудных шагах Петровский рассказывал:

— Многого мы тогда себе не представляли. Вначале нам казалось все просто — сломать старый аппарат, а на его месте создать совсем новую систему организации власти. Но как это сделать, мы еще тогда не знали. А жизнь настоятельно требовала ответов на многие вопросы, возникавшие на местах, причем вопросы эти часто нуждались в незамедлительном решении. Подчас не знали, как приступить к делу. Помню, что я весьма просто «решил» вопрос о том, как быть с такими учреждениями, как сенат, синод и некоторые другие дворянские сословные учреждения: повесили на дверях этих учреждений замки… и все. Узнав об этом «решении», Ленин рассмеялся, а потом указал мне, что прежде, чем закрывать, надо было изучить их деятельность, узнать работавших там людей и честных, желающих с нами сотрудничать, привлечь.

Снова открывать эти учреждения, конечно, не пришлось, но ленинское замечание послужило хорошим уроком сотрудникам наркомата.

В системе советского государственного аппарата НКВД Владимиром Ильичем отводилась особая роль в укреплении Советской власти, завоеваний революции. И чтобы понять, почему В. И. Ленин предложил на пост наркома внутренних дел Г. И. Петровского, вернемся еще раз к тем дням.

Ленин встретил Петровского в Смольном случайно. Рекомендовали на пост наркомвнудела нескольких товарищей. Однако на кандидатуре Петровского Владимир Ильич остановился не случайно. Видимо, он давно уже обдумал это. Во главе наркомата, которому в первую очередь надлежало заниматься строительством советского государственного аппарата, решать многие практические вопросы, должен был находиться человек, вышедший из гущи народа, хорошо знавший жизнь рабочих, пользующийся их безграничным доверием и поддержкой. Отвечал ли этим требованиям Петровский?

Григорий Иванович родился 4 февраля 1878 года в селе Печенеги под Харьковом в семье портного. Григорий был еще маленьким, когда отец в поисках работы переехал с семьей в Харьков. Вскоре от тяжелой работы заболел чахоткой и умер. У матери на руках остались двое детей. Гриша рос трудолюбивым, охотно помогал матери. Когда он подрос, мать отдала его в начальную школу при семинарии. Три года проучился Григорий. Но за учение надо было платить, а в доме часто денег не было даже на хлеб. И мать отдала его учеником в слесарно-кузнечную мастерскую. Жалованье Грише не платили, так было принято: ученик работает за еду, которую ему дает хозяин, и за то, что учит ремеслу. Но получить специальность, на что надеялась мать, ему не пришлось. Петровский пожаловался, что мастер грубо обращается с учениками, даже бьет их. Так подростком Петровский впервые восстал против несправедливости, за что и был выгнан хозяином.

Долгое время он не мог найти работы. Наконец Григорию удалось устроиться в инструментальную мастерскую при мостовом цехе Брянского металлургического завода, ему положили жалованье — тридцать копеек в день. Конечно, деньги не ахти какие, но это был твердый заработок. Здесь он научился токарному делу.

На Брянском заводе Петровский познакомился с высланным из Петербурга в Екатеринослав известным рабочим-революционером Иваном Васильевичем Бабушкиным. Бабушкин создал в Екатеринославе подпольный комитет РСДРП. В него вошел Петровский, которого Бабушкин называл своим главным помощником. Григорий брал пример со своего учителя, стремился во всем походить на него — человека большой культуры, несгибаемой воли и веры в торжество революции.

Петровский научился от него уходить от шпиков, проводить беседы с рабочими, прятать и передавать запрещенную литературу, писать и печатать листовки. На квартире у Петровского были устроены склад нелегальной литературы и типография. Он и его жена Доминика прекрасно понимали, на что идут, что им грозит, если полиция найдет у них типографию. Григорий Иванович был уверен в жене, как в себе, она не побоится никакой опасности ради борьбы за дело рабочих. Доминика дежурила, когда работала типография, чтобы не наскочили агенты охранки, прятала и передавала листовки. Всю жизнь она прошла рука об руку с Григорием Ивановичем, помогая ему в революционной борьбе и в жизни. Она ни разу не посетовала на свою судьбу.

Политическая деятельность Петровского не осталась не замеченной охранкой. В донесении Екатеринославского жандармского управления от 27 сентября 1900 года сообщалось по начальству в Петербург, в департамент полиции:

«Г. И. Петровский ведет с 1898 года систематическую пропаганду среди рабочей молодежи в селе Кайдаках, снабжая ее нелегальными изданиями…»

В Кайдаках жила семья Петровского и семьи рабочих Брянского завода.

В 1900 году Григория впервые арестовали и бросили в одиночную камеру. Затем последовал еще ряд арестов. Весной 1905 года рабочие избрали Петровского сначала в делегатское собрание, а позже — и в состав первого заводского комитета, который сыграет важную роль в развитии революционного движения в городе. Признанным вожаком рабочих Брянского завода становится Петровский.

Итак, выдвигая Петровского на пост наркома внутренних дел, Ленин был уверен, что Григорий Иванович знает жизнь рабочих, их думы, пользуется их уважением.

Но одного пролетарского происхождения было еще недостаточно, чтобы доверить такой ответственный пост, как руководство НКВД. Для Владимира Ильича, видимо, не менее важным было, чтобы пролетарские руководители были авторитетными и в глазах передовой интеллигенции, старых специалистов, которых партия привлекала к строительству нового общества. Петровский отвечал и этим требованиям.

Имя Григория Ивановича многим представителям передовой русской интеллигенции было известно еще до Великой Октябрьской революции. В 1912 году он был избран депутатом в IV Государственную думу. Каждое выступление Петровского с трибуны думы призывало народ к борьбе с царизмом за свои права и свободу. Вся Россия слушала речи Петровского. В каждом выступлении с думской трибуны Петровский активно отстаивал права и интересы народа.

Владимир Ильич сам много раз помогал Петровскому составлять думские речи.

— Ленин особенно интересовался, — вспоминал впоследствии Петровский, — как я делаю доклады на подпольных собраниях, составляю ли конспекты. Я подробно рассказывал ему обо всем. Ленин одобрил и построение, и содержание моих выступлений, сделал кое-какие замечания…

В 1914 году полиция арестовала рабочих депутатов Государственной думы и устроила над ними судилище. На этом нашумевшем процессе Петровский даже под угрозой смертной казни не побоялся царских судей и выступил с обличительной речью против царизма. О его мужественном поведении узнала вся передовая Россия. Суд приговорил рабочих-депутатов к пожизненному поселению в Сибири, в далеком Туруханском крае.

Яков Михайлович Свердлов, восхищаясь поведением Петровского на суде, писал одному из товарищей по революционной борьбе:

«…Что за хороший тип Петровский! Прелесть! Удивительная чистота, искренность, преданность своему долгу, делу. Именно таким он и остался у меня в памяти по личным впечатлениям. И рос он прямо-таки на глазах. Письма его обнаруживали этот рост. За него не страшно. Он удержится на высоте…»

Да, Григорий Иванович Петровский, верный ленинец, всегда был на высоте. Ленин это учитывал. Помимо строительства, создания органов Советской власти снизу доверху на Наркомат внутренних дел была возложена и другая важная задача — борьба с контрреволюцией. И та и другая для Советской Республики были первостепенными. Одно ясно: успешно бороться с врагами революции мог человек кристально честный, политически зрелый, храбрый и мужественный.

Петровский уже к этому времени имел немалый опыт вооруженной борьбы, который приобрел еще на баррикадах 1905 года. В октябре 1905 года в Екатеринославе полицейские и казаки расстреляли рабочих, которые вышли на демонстрацию. Когда после первых залпов конные казаки начали топтать людей конями, бить нагайками, многие дрогнули, побежали. Но нашлись смельчаки, которые вступили в рукопашную схватку, пустили в ход камни с мостовой. Петровскому с товарищами удалось отобрать у полицейских револьверы. Они ответили на насилие огнем, призвали рабочих строить баррикады.

Первыми призыв большевиков поддержали на Чечелевке — в рабочем районе города. Здесь шел уже настоящий бой. Рабочие дружины ответили на огонь карателей стрельбой из охотничьих ружей и револьверов. Тогда-то и возникла знаменитая «Чечелевская республика». Она просуществовала немногим более месяца, но наглядно продемонстрировала силу народа.

Самую большую баррикаду соорудили на Первой Чечелевской улице. С фронта и на флангах восставшие рабочие выкопали глубокий ров, протянули поперек улицы проволоку для защиты от конных жандармов и казаков. Сражалось на баррикаде несколько сот человек. Руководили обороной Петровский с товарищами.

Бой не прекращался. Отбив очередную атаку, защитники получили небольшую передышку. Солдатам не очень-то хотелось лезть под выстрелы рабочих.

Неожиданно на баррикаде Петровский встретил жену — Доминику Федоровну. Вместе с другими женщинами она подносила патроны, перевязывала раненых, насыпала земляной вал. Любуясь, как она ловко работает, Петровский радостно окликнул:

— Доминика! Как ты сюда попала? Тебе тут нельзя, стреляют…

Услышав родной голос, Доминика воткнула лопату, поправила клетчатый платок и бросилась к Григорию.

— Здравствуй, родной! Жив!!!

Они не виделись уже несколько дней, с той минуты, как началось восстание. Григорий взял ее за руку, прижал к себе.

— Гриша, отпусти, неудобно, — радостно проговорила Доминика. — Не гони меня, я буду со всеми.

Не имея достаточно оружия, связи и поддержки из других городов и сел, рабочие дружины не могли отбить атаки регулярных войск. Восставших разгромили. Но дни борьбы для рабочих не прошли бесследно. На баррикадах закалилась их воля, а опыт уличных боев им пригодился в 1917 году. Пригодился он и Петровскому.

И вот теперь он — нарком внутренних дел.

Сразу же после назначения на эту должность он со всей страстью приступил к новой работе.

Город жил тревожно. На улицах шумела необузданная толпа. Нехватка хлеба, мяса и других продуктов питания вызывала недовольство и даже открытые выступления несознательной части населения. В Петрограде не было топлива, не работали электростанции, улицы почти не освещались. Этим пользовались уголовники. Еще 18 марта 1917 года Временное правительство издало указ о полной амнистии всех бандитов, грабителей и убийц, которые были осуждены до Февральской революции. Уголовники буквально заполонили город. Выйдя из тюрем, они тут же взялись за старое. Газеты пестрели сообщениями о дерзких грабежах, насилиях, убийствах, налетах на магазины. Не лучше вели себя и анархисты: начались погромы винных складов. Дело дошло до грабежа винных складов Зимнего дворца. В этих налетах участвовала часть солдат и матросов, спровоцированных анархистами. Рабочая милиция не в состоянии была контролировать порядок в городе. По указанию Петровского для борьбы с беспорядками создавались специальные отряды Красной гвардии.

Беспорядки были на руку контрреволюционным элементам, которых было достаточно в Петрограде. Они ждали момента, чтобы ударить революции в спину. Белогвардейские офицеры создали подпольные боевые организации «Союз спасения родины», «Военная лига» и другие. Они уже стали переходить к открытым действиям.

На темной улице белогвардейцы обстреляли автомобиль В. И. Ленина. К счастью, пули не задели Владимира Ильича, но нападавшие серьезно ранили ехавшего вместе с Лениным швейцарского социал-демократа Фрица Платтена. А спустя несколько дней неизвестными был остановлен автомобиль Наркомвнудела, в котором в этот раз вместе с Петровским ехали сотрудники наркомата. Угрожая оружием, налетчики обыскали Петровского и его товарищей. У члена коллегии Правдина нашли пистолет и хотели его расстрелять. К счастью, на шум подошел красногвардейский патруль. Завидя его, налетчики бросились врассыпную и через проходные дворы скрылись. Задержать никого не удалось.

Эти случаи обсуждались на заседании Совнаркома.

Как всегда подтянутый, решительный и немногословный, Петровский встал и попросил слова.

— Незамедлительно предлагаю в Петрограде ввести военное положение. А налетчиков и грабителей расстреливать на месте. Для охраны квартир привлечь население.

— Меры крутые, но другого пути у нас нет, — поддержал Дзержинский.

— Предложение Петровского принимается! — одобрил Владимир Ильич.

Отныне движение по городу разрешалось до определенного часа, красногвардейским патрулям и милиционерам предоставлялось право задерживать каждого подозрительного человека.

20 декабря 1917 года Совет Народных Комиссаров постановил образовать Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с заговорами, контрреволюцией и саботажем. ВЧК возглавил Феликс Эдмундович Дзержинский, одновременно оставаясь членом коллегии НКВД. С этого дня НКВД и ВЧК будут работать вместе, раскрывая заговоры, борясь против шпионов, бандитов, хулиганов, спекулянтов.

Свой первый удар чекисты совместно с милиционерами нанесли по Торговому дому Александровых в Петрограде. В этом доме под безобидными вывесками торговых залов действовал крупный спекулятивный центр. Спекулянты ловко заметали следы. Торговцы доставали мандаты различных советских учреждений. В то время сделать это было не так уж трудно. Каждая организация имела свои печати, а в советские учреждения пробралось немало жуликов и врагов, которые помогали спекулянтам. По всей стране они создавали разветвленную сеть скупщиков золота и ценных бумаг. Более того, связи из Торгового дома уходили за границу.

Наружная служба милиции, давно наблюдавшая за спекулянтами, с обыском не спешила, чтобы не спугнуть главарей. О своих наблюдениях сообщили чекистам. Те в скором времени убедились, что в Торговом доме настоящее гнездо контрреволюции.

Посоветовавшись с Петровским, Феликс Эдмундович поставил задачу Я. Х. Петерсу — своему ближайшему помощнику:

— Операцию надо провести так, чтобы враги сразу почувствовали силу чекистов, наше пролетарское возмездие. Когда главари будут в сборе, здания оцепить и без особого шума всех взять живыми.

— Я это предусмотрел, — по-военному ответил Петерс. — Думаю, что удар будет что надо.

Дом окружили еще с вечера, когда главари были в сборе. Чекисты и милиционеры перекрыли все входы и выходы. Тщательно осмотрели помещения. В огромных подвалах, где хранились товары, чекисты нашли спрятанные в тайниках золото, платину, бриллианты… Стоимость ценностей составила миллион золотых рублей.

С каждым новым днем, прожитым Советской Республикой, возрастала роль милиции в охране общественного порядка. Петровский особое внимание обращал на подбор кадров, на связь милиции с трудящимися. Выступая перед сотрудниками наркомата, работниками Советов, он подчеркивал:

— Главное для деятельности милиции — это приобщить трудящееся население к несению обязанностей по охране Советского государства. Достижение и осуществление этой задачи и будет воплощением идеи истинно народной милиции.

В марте 1918 года над красным Питером нависла угроза окружения. К городу стремительно продвигались немцы. Ими уже был занят Псков. В этих условиях Совнарком принял решение о переезде Советского правительства в Москву. Организация эшелонов и их охрана были поручены сотрудникам НКВД и ВЧК. 11 марта правительственный поезд, в котором ехал Владимир Ильич и другие члены правительства, благополучно прибыл в Москву.

Петровский быстро организовал работу наркомата на новом месте. Теперь под его руководством в наркомате работало свыше 400 преданных революции сотрудников. Наркомвнудел сохранил за собой руководство губернскими исполкомами, строго следил за тем, чтобы все распоряжения Совнаркома и указания Ленина проводились в жизнь.

Забот по-прежнему у Петровского было много. Молодая Советская Россия на фронтах отбивалась от наседавших белогвардейских армий. А в тылу у Республики действовал еще один страшный враг — голод. Он был не менее грозной опасностью, чем война. И трудно было сказать, от чего больше погибало людей — от пуль или от голода.

— Хлеба! — плакали дети.

— Хлеба! Дайте хлеба! — просили матери.

— Хлеба! Без хлеба не можем работать, — умоляли истощенные голодом рабочие.

Не проходило дня, чтобы в Совнаркоме под председательством Ленина не обсуждали, как преодолеть голод: думали, спорили, решали, в каких губерниях и как взять хлеб.

Партия большевиков понимала: война и голод связаны между собой — чем меньше хлеба у Советской власти, тем активнее капиталисты и помещики будут наступать на революцию. Голод они использовали и будут использовать для подрыва Советской власти.

— На заседаниях Совнаркома постоянно обсуждались меры борьбы с голодом, — вспоминал Петровский. — Помню, мы, наркомы, как и все, получали только осьмушку хлеба, да к тому же такого плохого, что его запах вызывал тошноту. Но запасов и этого хлеба в Петрограде и в Москве оставалось на 4—5 дней. Борьба за хлеб становилась важнейшей проблемой дня.

А хлеб в стране был. Но он находился в основном у кулаков, которые не признавали Советскую власть. Они втридорога продавали хлеб спекулянтам, мешочникам, самогонщикам. Вопрос стоял так: нужно принимать самые строгие меры против кулаков, прятавших хлеб, или рабочие и деревенская беднота погибнут от голода. Нужно было силой взять хлеб у сытых, чтобы снабдить им голодных.

Борьба за хлеб становилась борьбой за социализм. Чтобы победить голод и врагов, чтобы кормить рабочих и Красную Армию, декретом Совета Народных Комиссаров в стране была объявлена продовольственная диктатура. Учитывая всю важность вопроса, Петровский через журнал «Вестник НКВД» обратился с воззванием к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, работникам милиции. Он призывал их оказывать на местах всемерную помощь продовольственным отрядам в изъятии излишков хлеба у кулачества. Он был одним из тех, кто предложил создавать на заводах и фабриках продовольственные отряды. Они не только заготовляли хлеб, но и доставляли его на станции и пристани к поездам и пароходам, охраняли склады с зерном.

Вместе с наркомом продовольствия А. Д. Цюрупой Петровский занимался организацией продовольственных отрядов, их оснащением. Вглядываясь в суровые лица рабочих-продармейцев, он понимал всю опасность, которая поджидала отряд. Но не это смущало их, а, как признались, насилие, которое предстоит совершить против крестьян. Это опасное заблуждение нужно было развеять. И Петровский попросил внимания, заговорил просто:

— Товарищи, не должно быть никакой жалости к кулаку, ибо речь сейчас идет о жизни и смерти Республики. И выбросьте из головы, изъятие излишков — это не грабеж, а революционная необходимость. Все силы мы сейчас направляем на борьбу с голодом.

Рабочие согласно закивали, лица у них посветлели.

В стране фактически шли две войны — гражданская и война за хлеб. За 1918 год заготовили 30 миллионов пудов хлеба, не так уж много, но за него от рук кулаков погибло 7309 продармейцев. Большие потери несла милиция. Такова была цена за хлеб.

Петровский постоянно контролировал хлебные заготовки, запрашивал губернские Советы, как они выполняют чрезвычайное постановление Совета Народных Комиссаров о хлебе.

— Решительней боритесь с мешочниками! — требовал нарком от милиции. — Они, как навозные жуки, проползают через заставы и вывозят из деревни хлеб, а в городе продают его втридорога.

Не такой безобидной была деятельность этих, как могло показаться, мелких хищников: за год через их руки прошло 66 миллионов пудов хлеба — вдвое больше, чем его заготовили продотряды.

Петровский решил, что следует подумать о формах борьбы с мешочниками.

…В работе НКВД все было новым, многое неизвестным. И от наркома, и от рядового сотрудника требовались инициатива и высокое революционное правосознание. Никого не удивляло, что работникам наркомата приходилось непрерывно учиться. Пример подавал Петровский. Он всегда бывал на заседаниях Совнаркома, которые проводил В. И. Ленин.

— Это был первый и единственный в то время университет, — вспоминал Петровский, — где наркомы учились, как надо строить рабоче-крестьянскую власть.

Григорий Иванович всю жизнь учился у Ленина решительности и непреклонности, когда речь шла об интересах государства, народа. Свою верность ленинским принципам он еще раз доказал, находясь в составе делегации на переговорах в Брест-Литовске. Выполняя указание вождя, Петровский без колебаний подписал вместе с другими членами советской правительственной делегации тяжелые условия Брестского мира, так необходимого Советской России.

4 июля 1918 года в Москве в Большом театре начал работу V Всероссийский съезд Советов. Ему предстояло обсудить первую Конституцию РСФСР. Активное участие в ее разработке принимал Г. И. Петровский.

Съезд проходил в напряженной обстановке. Левые эсеры решили на нем дать бой Советскому правительству, ленинской политике мира. Они задумали сорвать выступление В. И. Ленина — стали кричать, что большевики якобы продались немецким империалистам, заключив с ними мирный договор в Бресте. Вождь левых эсеров Камков, пытаясь запугать Ленина, заявил, что они призовут народ к восстанию. Свою угрозу левые эсеры сдержали. Предатель Александров, работавший в ЧК, поднял отряд изменников во главе с Поповым, они захватили телеграф, почтамт.

— Узнав об этом, Дзержинский помчался в казармы, где размещались эсеровские повстанцы, чтобы не дать разрастись восстанию, — вспоминал Петровский, — но там его самого задержали мятежники. Арестованным на съезде эсеровским главарям объявили, что они являются заложниками и будут расстреляны, если кто-нибудь из задержанных эсерами коммунистов погибнет. Дзержинского и других товарищей освободили.

Петровский усилил охрану съезда. Проверил посты. Затем зашел в ВЧК. Оттуда повел группу чекистов на ликвидацию мятежа. Однако отдельных групп оказалось мало — силы эсеров были значительными. Тогда Григорий Иванович создал несколько крупных отрядов из милиционеров, коммунистов и беспартийных рабочих. Отрядам была поставлена задача окружить здания, где засели мятежники, обезоружить и арестовать восставших. По поручению В. И. Ленина руководил войсками в Москве И. И. Вацетис — начальник Латышской стрелковой дивизии. Бои по ликвидации мятежа левых эсеров были кровопролитными. Сам Петровский с отрядом пошел на Мясницкую (ныне улица Кирова) к почтамту, чтобы освободить его от эсеров. Потом выдворили мятежников с телефонной станции. Оттуда Петровский повел отряд в Большой Трехсвятительский переулок, где находился штаб эсеров и где латышские стрелки вели бой.

Когда мятеж в Москве был ликвидирован, к Петровскому пришел с докладом Дижбит:

— Товарищ нарком, получены сведения, что некоторым активным участникам восстания удалось бежать из Москвы и скрыться от наказания. Бегут в Воронежскую, Брянскую, Тамбовскую, Тверскую губернии.

Петровский выслушал, задумчиво прошелся по кабинету, обдумывая решение:

— Это очень тревожный сигнал. Задержитесь, я подготовлю необходимые указания всем местным Советам, милиции.

Тут же он подошел к столу, написал телеграмму:

«Немедленно принять меры к поимке и задержанию бежавших. Пытающихся поднять восстание против Советской власти арестовывать и предавать военно-революционному суду. Сопротивляющихся расстреливать… Никакой паники, никаких колебаний. Исключительные условия момента требуют от всех коммунистов быть на своих постах, выполнять свою работу спокойно, уверенно, нигде не приостанавливая ее ни на минуту…»

Петровский пристально посмотрел на Дижбита и напомнил:

— Сами понимаете, телеграмма особой срочности и важности, проконтролируйте ее получение на местах.

Но мятежом в Москве эсеры не ограничились. В столицу поступали сообщения о восстаниях в других городах. Это была цепь хорошо продуманного заговора. В нем тайно участвовали иностранные послы.

После Москвы по их указке эсеры подняли восстание в Ярославле… Белогвардейцам удалось захватить там власть. Выступление тщательно готовилось. Мятежников возглавил бывший полковник царской армии Перхуров. С 6 по 21 июля белогвардейцы держали власть в городе. Они разрушили центр, некоторые предприятия, убили комиссара Ярославского военного округа С. М. Нахемсона. Были расстреляны, утоплены в Волге сотни большевиков и беспартийных товарищей.

Владимир Ильич вызвал Петровского.

— На подавление мятежа в Ярославле посланы полки Красной Армии. Вы назначаетесь председателем правительственной комиссии. Возьмите с собой вооруженный отряд чекистов и поезжайте в Ярославль. Работу по ликвидации мятежа и его последствий поручаем вам. Обстановка требует от нас решительных и смелых действий, никакой пощады изменникам, — жестко напомнил Ленин.

Петровский выехал в Ярославль. Помимо чисто военных действий, поимки активных участников восстания, он взял на себя главную задачу — восстановление и укрепление разгромленных белогвардейцами Советов, налаживание нормальной жизни в городе.

Спокойная уверенность Петровского, его деловитость и личная храбрость во многом способствовали успеху. Эсеров разгромили, но они не сложили оружия, а перешли к террору против вождей пролетариата. В Петрограде 30 августа ими был убит М. С. Урицкий. В тот же день в Москве Каплан, в прошлом анархистка, тяжело ранила Владимира Ильича Ленина.

Яков Михайлович Свердлов вызвал Петровского. Григорий Иванович сразу заметил, что вид у Свердлова был серьезный и решительный.

— Я только что узнал — эсерка Каплан ранила Владимира Ильича. Она задержана…

Григорий Иванович внезапно от этих слов почувствовал слабость, тоскливая боль стянула сердце. Передохнув, спросил:

— Жив?..

— Жив, но тяжело ранен, — тихо проговорил Свердлов. — Немедленно с Курским допросите убийцу…

Как выяснилось, Каплан, воспользовавшись суматохой, поднявшейся после выстрелов, скрылась. Ее потом задержали военный и сотрудник милиции Андрей Уваров у трамвайной стрелки на Большой Серпуховской улице.

На допросе Каплан вела себя нагло.

Мягкость и задушевность, так характерные для Петровского по отношению к людям, близким по классу и революционному делу, на допросе напрочь исчезли, ибо перед ним была явная контрреволюционерка, и теперь он стал образцом суровой стойкости и твердости.

Каплан приговорили к расстрелу.

— Я подписал приговор, — вспоминал Петровский.

4 сентября 1918 года газета «Известия» сообщила, что 3 сентября приговор был приведен в исполнение.

Совет Народных Комиссаров принял решение: ответить на белый террор врагов революции беспощадным красным террором. Это было продиктовано необходимостью защиты завоеваний Великого Октября. Партия призвала всех трудящихся, милицию, чекистов зорко следить за происками контрреволюционеров. Вскоре в Москве и Петрограде чекистами были раскрыты тайные организации, которые готовили новые мятежи и новые убийства.

Интересы государства требовали укрепления местных Советов деловыми, принципиальными людьми. С присущей ему энергией Петровский неустанно проводит эту работу, добиваясь, чтобы все советские учреждения были тесно связаны между собой, четко выполняли указания центральных органов, чтобы это была единая система управления, хозяином которой были рабочие и крестьяне.

Дел у наркома не убывало. Часто он подолгу засиживался в наркомате. И тогда Доминика Федоровна осторожно напоминала, что ужин давно ждет его, пора отдохнуть. Чем еще она могла помочь наркому… И Григорий Иванович был ей благодарен. Как бы ни был занят, всегда находил для жены ласковое слово.

Не во всех губерниях шло гладко с организацией милиции. Мешало местничество, влиявшее на охрану порядка. Время торопило: надо было выработать единые принципы строительства органов правопорядка. По указанию Петровского на страницах печати развернулось широкое обсуждение вопросов строительства милиции. Обсуждение заканчивалось, когда, немногим более чем за месяц до злодейского покушения на Владимира Ильича, Петровский зашел к нему, как это делал не раз, посоветоваться. Доложил об итогах дискуссии и предложениях, которые были сделаны:

— Владимир Ильич, есть необходимость созвать Всероссийский съезд председателей исполкомов и заведующих отделами управления губернских Советов по вопросам создания милиции.

Владимир Ильич сразу выразил заинтересованность, поддержал Петровского.

— Решили совершенно правильно и своевременно, — Ленин оживился. — И провести его нужно в Москве, — Владимир Ильич полистал календарь, — если не возражаете, в последних числах июля. Я, пожалуй, смогу побывать на съезде.

— Ловлю вас на слове, — обрадовался Петровский.

Съезд проходил с 30 июля по 1 августа. В его работе принял участие В. И. Ленин. Петровский выступил с большим докладом, в котором основное внимание уделил строительству милиции и ее задачам.

Ленин слушал выступления делегатов. Зал внимательно следил за ним. А когда он с листочком в руке быстрыми шагами пошел к трибуне, зал зашумел. Делегаты, как по команде, встали, приветствуя вождя революции. Ленин чуть переждал. Аплодисменты не утихали. Тогда он решительно поднял правую руку, прося слова.

В своей речи на съезде он говорил о том, что главный недостаток в советском строительстве — робость и неумение некоторых работников в Советах взять все дело в крепкие руки. Владимир Ильич призвал делегатов съезда поднять все силы на местах на борьбу за хлеб, непрерывно работать над формированием и укреплением Красной Армии…

Делегаты, затаив дыхание, слушали вождя.

Съезд одобрил принципы строительства милиции, изложенные Петровским, и постановил:

«для поддержания революционного порядка, охраны Советской власти и отстаивания дорогих завоеваний революции съезд признает необходимость организации Советской рабоче-крестьянской милиции».

А вскоре, подводя итоги проделанного, Петровский писал в докладной записке В. И. Ленину:

«Ломаются гнилые своды отживших и одряхлевших зданий, и на их месте воздвигаются новые дворцы».

Григорий Иванович задумался на минуту, мысленно представил, как Владимир Ильич будет читать написанный им, недавним рабочим, документ, который подытоживал деятельность наркомата по строительству советского государственного аппарата.

Петровский писал не только от себя, но и от имени всех рабочих, всех угнетенных бывшей России, ставших теперь во главе Республики.

«Этот период стройки новых зданий уже заканчивается, — писал нарком. — Подводятся последние прочные своды, и на очереди становится вопрос о внутреннем содержании вновь построенных дворцов. Аппарат управления почти всюду налажен. Необходимо его пустить в ход по наиболее прочному, верному пути, ведущему к закреплению в стране диктатуры пролетариата».

В дверь постучали. Петровский оторвался от бумаг, на пороге стоял Дижбит.

— Проходите, — пригласил Петровский. Он снял очки, близоруко сощурив добрые глаза, проговорил: — Садись, устраивайся поудобнее. Я был у Владимира Ильича, мы говорили с ним о милиции.

Дижбит по привычке вынул блокнот, приготовился записать указания наркома.

— Подожди записывать, — остановил его Петровский. — Как тебе известно, с милицией у нас немалый разнобой получается, — продолжал Григорий Иванович. — В каждой губернии, городе действуют по своему усмотрению, кто во что горазд. Это нетерпимо больше. Владимир Ильич предложил централизовать руководство милицией. Будет создано Главное управление. Надо разработать Положение о правах и обязанностях милиции. Я сказал Ильичу, что подготовку Положения можно поручить тебе. Как смотришь на это?

— Я бы, Григорий Иванович, со всей душой, но знаешь…

— Хватит, хватит! — прервал Петровский. — Песня старая. Нетрудно угадать, скажешь, что не знаком с делом. Каждый в подобном случае так говорит. А нам что, московского полицмейстера пригласить? И учти, начальником Главного управления милиции решили назначить тебя. Поэтому старайся вдвойне. Положение будешь разрабатывать для себя.

Вскоре при НКВД было создано Главное управление Советской рабоче-крестьянской милиции, а его начальником назначили Андрея Мартыновича Дижбита. Главное управление милиции разместилось в Москве, в двухэтажном особнячке в Пименовском переулке (ныне улица Медведева).

Дижбит выполнил поручение Петровского. Проект Положения, разработанный Дижбитом и рассмотренный В. И. Лениным, лег в основу инструкции «Об организации Советской рабоче-крестьянской милиции», составленной НКВД с Наркоматом юстиции. Вместе с Г. И. Петровским ее подписал нарком юстиции Д. И. Курский.

Принятием этого документа в основном завершалось правовое оформление Советской милиции. В нем были изложены принципиальные положения, отражавшие суть новой пролетарской милиции, ее классовость, подчеркивалось главное ее отличие от буржуазного полицейского аппарата.

История Советской рабоче-крестьянской милиции сохранила много примеров героических подвигов сотрудников, совершенных во имя народа. В апреле 1918 года в неравной схватке с бандитами геройски погибли московские милиционеры Егор Швырков и Семен Пекалов. По решению Советского правительства их похоронили на Красной площади у Кремлевской стены рядом с другими выдающимися сынами и дочерьми Родины. Никогда не забудется подвиг начальника Дмитриевской уездной милиции Курской губернии Лилякевича. Командуя 35 конными милиционерами, он смело вступил в бой с крупным отрядом озверевших бандитов. В неравной схватке начальник и все милиционеры погибли, но до конца выполнили долг. Погиб, но остался верен присяге сотрудник ставропольской милиции Яков Терентьевич Баша. Не сумев склонить его на свою сторону, бандиты вырезали на спине отважного милиционера звезду, а потом живьем сожгли на костре…

Этот скорбный список длинный. В нем стоят имена тысяч и тысяч тех, кто беззаветно служил рабочим и крестьянам в ту трудную пору.

На посту наркома НКВД Петровский работал до марта 1919 года, до того времени, когда по предложению Я. М. Свердлова был избран III Всеукраинским съездом Советов Председателем Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета.

Наркомом НКВД был назначен Феликс Эдмундович Дзержинский.

Теплым весенним днем Григорий Иванович выехал из Москвы на Украину. Он ехал с Доминикой Федоровной и дочерью. Сыновья сражались на фронте, изредка извещая родителей о своей службе. Проводить Петровского пришли Бонч-Бруевич и Калинин, с которыми связывала Петровских долгая дружба. Перед ними был опытный человек, закаленный в огне революции, государственный деятель, прошедший ленинскую школу государственного руководства в Совнаркоме. Григорий Иванович не скрывал этого.

— Могу с гордостью заявить, — рассказывал Петровский как-то своим близким друзьям и товарищам, — что этот период моей работы рядом с Владимиром Ильичем, под его непосредственным зорким наблюдением, при его чуткости, простоте и помощи, был такой для меня школой, где я дополнительно приобрел столько знаний и опыта, каких не мог получить за всю жизнь ни в каких университетах и академиях, не в обиду будь им сказано. И, уезжая на Украину, я чувствовал себя более зрелым и более способным ленинской верой и правдой служить нашей родной ленинской партии, делу рабочего класса…

Этот год для Украины был особенно трудным: на юге началось наступление белогвардейских войск Деникина, активно действовали кулацко-националистические банды. В Киеве, куда приехал Петровский, было неспокойно. Банды ворвались в пригороды. На их пути, защищая Киев, встали отряды, сформированные из коммунистов и беспартийных рабочих. Не выдержав удара бандитов, один из отрядов стал отступать, оголяя фланг. И тогда неожиданно вперед вырвался человек с винтовкой в руках.

— Стойте! Ни шагу назад! За мной! — звал он и сам пошел на врага. Это был Петровский. Он уверенно стал руководить боем. Личное участие Григория Ивановича в стычке сразу подняло настроение и боевой дух бойцов. Они отогнали банду.

На этом боевом примере рабочие Киева убедились, что в лице Петровского большевики Украины обрели подлинно народного вожака.

Григорий Иванович Петровский внес свою лепту в разгром войск Деникина, белополяков, петлюровцев, Врангеля, кулацких банд. Сразу после гражданской войны он организует борьбу с не менее страшным врагом — голодом, обращается за помощью к Владимиру Ильичу Ленину. И в это трудное время Украине пришла помощь от Советской России, хотя сама она еще жила в холоде и голоде. Немало сделал Председатель Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета Петровский для детей. Он сам возглавил борьбу с беспризорничеством. Под его неослабным контролем возрождалась промышленность, налаживалось сельское хозяйство, создавались первые колхозы и совхозы. Всеукраинский староста бывал на заводах, фабриках, в селах, воинских частях.

В 1922 году Петровский стал одним из председателей ЦИК СССР. Он — неизменный делегат партийных съездов, член ЦК ВКП(б) по 1938 год включительно. Последние годы жизни Григорий Иванович был заместителем директора Музея Революции СССР в Москве. За выдающиеся заслуги перед Советской Родиной Григорий Иванович Петровский был награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Трудового Красного Знамени.

Умер Г. И. Петровский от паралича сердца 9 января 1958 года, не дожив меньше месяца до своего восьмидесятилетия. Урна с прахом Григория Ивановича покоится в Кремлевской стене…

В городе его революционной юности — Екатеринославе, названном в его честь Днепропетровском, наркому революции Петровскому сооружен величественный памятник. Металлургический завод, на котором работал Григорий Иванович и делал свои первые революционные шаги, теперь носит его имя. Мощный дизель-электроход «Г. И. Петровский» бороздит моря и океаны.

Верный боец ленинской гвардии, один из создателей Советского государства, ближайший соратник Владимира Ильича Ленина, Петровский свято верил в великое и непобедимое дело строительства коммунизма и отдал ему без остатка все свои силы.

 

Владимир Калинин

ПОСТОВОЙ ЛЕВАШОВ

В весну и лето 1918 года Владимир Ильич Ленин жил и работал в Кремле. В те редкие дни, когда выдавалась свободная минута, он любил вместе с Надеждой Константиновной и сестрой Марией Ильиничной ездить по окрестностям Москвы, каждый раз все в новые места.

Как-то в начале августа, проезжая по Большой Серпуховской улице, Владимир Ильич попросил шофера Гиля остановиться на углу Добрынинской площади, немного обождать, извинился перед спутницами и пошел через площадь к постовому.

Ему уже давно хотелось поближе познакомиться с сотрудником пролетарской милиции. Сейчас выпал удобный случай побеседовать с постовым. Это было особенно кстати потому, что в скором времени нарком внутренних дел Петровский собирался представить на рассмотрение Совнаркома очень важный документ — Положение о Советской рабоче-крестьянской милиции.

Среди сотен неотложных дел, которые приходилось решать молодому Советскому правительству, был и вопрос об охране революционного порядка. Владимир Ильич, как правило, вникал в каждую проблему. Ленина интересовало, как обеспечен хотя бы самым необходимым милиционер, какие события его больше всего волнуют, что думает он о своей работе, как относится к Советской власти.

Побывать в милицейском комиссариате Ильичу уже пришлось. Правда, при обстоятельствах необычных, и теперь он не мог вспомнить об этом без улыбки.

В июле, после разгрома восставшего отряда эсера Попова в Большом Трехсвятительском переулке, Ленину самому захотелось осмотреть особняк Морозова, который мятежники избрали под штаб-квартиру. Почему Попов занял именно этот дом, а не другой? Как мятежники организовали его защиту?

Вместе с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной он прошел по комнатам, сплошь усеянным клочками бумаги, — очевидно, эсеры рвали документы перед тем как покинуть здание. Ни сам особняк, ни его помещения не представляли с военной точки зрения какого-либо интереса. Штаб, как понял Владимир Ильич, эсеры могли устроить в любом доме. А морозовский особняк им просто удалось легко захватить…

После осмотра особняка Ленин предложил прокатиться по Сокольническому парку. Ему нравился этот заросший, почти дикий лесной массив. Когда автомобиль подъезжал к тоннелю под железной дорогой, вспоминала Н. К. Крупская, послышалась стрельба. Дорогу преградил молодежный патруль с винтовками: «Стой!» Остановились. «Документы?!» Ильич показал свой документ:

«Председатель Совета Народных Комиссаров — В. Ульянов».

Патрульные, народ молодой, неосведомленный, арестовали Ленина и повели в ближайший милицейский комиссариат. Там, конечно, тотчас узнали Владимира Ильича. Сконфузившись, старший патруля незаметно ушел…

Милиционер Левашов, стоявший на Добрынинской площади, сразу заметил остановившийся неподалеку черный автомобиль. Из него вышел невысокого роста человек в темном костюме и направился к нему. «Кто бы это? Не иначе, начальство!» — решил Левашов. Случалось, что посты проверял сам Рогов — «красный градоначальник» Москвы, поэтому Левашов на всякий случай обтер рукавом милицейский жетон на груди, чтобы блестел, одернул гимнастерку, поправил солдатский ремень с тяжелым смит-вессоном: за внешний вид начальство строго взыскивало. Потому каждый старался, чтобы гимнастерка, брюки были выглажены, а сапоги начищены до блеска. Иначе нельзя — постовой на виду у всей Москвы.

Ленин тем временем подошел к Левашову и, чуть картавя, проговорил:

— Здравствуйте, товарищ!

Левашов выпрямился, взял под козырек:

— Здравия желаю!.. Слушаю вас!

Владимир Ильич тепло улыбнулся, протянул руку:

— Давайте познакомимся. Ульянов, Председатель Совета Народных Комиссаров.

«Батюшки! Да это же Ленин! А я-то сразу не признал», — растерялся Левашов. Ему еще ни разу не доводилось так близко видеть Ленина. И вот он стоит рядом, такой обыкновенный, простой.

— Как ваша фамилия, товарищ милиционер? — видя замешательство постового, пришел на помощь Владимир Ильич.

— Милиционер Левашов! — постовой осторожно пожал руку Ленину. Она была сильная, упругая, как у рабочего человека.

Владимир Ильич внимательно посмотрел на милиционера, заметил две аккуратные заплатки у него на рукаве.

— Вы солдат?

— Служил, а сам из рабочих, ткач я, товарищ Ленин. Хотел недавно записаться добровольцем в Красную Армию — не взяли, мол, твои года вышли.

— А выглядите совсем молодцом. Сколько же вам лет?

— Пятьдесят пять исполнилось.

— Неужели! Мы с вами почти ровесники.

Владимир Ильич легонько взял Левашова за локоть, и они медленно пошли к автомобилю. Часто останавливались. Кто наблюдал за ними, тому могло показаться, что на площади встретились старые знакомые.

Ленин подробно расспрашивал о службе, о том, как в комиссариате борются с хулиганами, спекулянтами, ворами.

— Скажите, товарищ Левашов, рабочие помогают милиции?

— А как же, товарищ Ленин, конечно, помогают, разве нам одним управиться! Такая, прости господи, от царя и от Керенского нечисть и шпана осталась в Москве, что на нее никакой милиции не хватит. Рабочий человек сам видит, кто ему житья не дает. Он сам себя защищает от всяких уголовников, спекулянтов… Теперь на каждом заводе рабочая дружина имеется. Очень даже хорошо рабочие помогают милиции.

— По-моему, вы правильно подметили, — энергично заговорил Владимир Ильич, — нужно, чтобы каждый сознательный рабочий усвоил, кто его враги, тогда он всеми силами станет помогать милиции. Что касается спекулянтов, мешочников, то против них мы думаем организовать «крестовый поход». Как вы на это смотрите? Справимся?

— Отчего же не справиться, дело святое, справимся. Коль рабочий человек на хулиганов, жуликов и спекулянтов всем миром навалится, им, вражинам, некуда будет деться. Тут им и крышка!

— Крышка, говорите? — Ленин одобрительно хмыкнул. — Именно, товарищ Левашов, мы обязаны, не теряя времени, немедленно, всех мироедов разнести в пух и прах.

Владимиру Ильичу, видимо, очень понравился Левашов. Ленин беседовал с ним неторопливо, давая понять, что разговор интересен и важен.

В свою очередь Левашову с первого взгляда понравилась внешность Владимира Ильича, его некрупная фигура, обычная серая кепка. Такие же кепки носили многие рабочие. Левашов пристально всматривался в приятное смуглое Ленинское лицо, высокий лоб, темно-темно-карие глаза, живые, полные внутренней силы.

— Большая у вас семья, товарищ Левашов?

— Жена, четверо детей: три сына и дочка. Старший в Красную Армию записался, другой на заводе работает. А остальные при мне живут, дочь еще несмышленыш.

Владимир Ильич поинтересовался:

— А квартира у вас есть?

Левашов ответил. Он старался шагать в ногу с Ильичем. Ленин чуть приостановился, заглянул в лицо спутнику:

— Жалованье какое вы получаете?

Левашов таиться от Владимира Ильича не стал:

— На милицейское жалованье по нынешним временам не проживешь, хлеба получаю полтора фунта да на детей немного дают. Сами знаете, этим не прокормишься. Из одежды, что было получше, жена на муку променяла, а обмундировка на мне — видите какая… Жилье имеется, я уж вам говорил. Теперь все так живут, не я один.

Ленин внимательно, не перебивая, слушал постового — одного из тех, кому Советская власть доверила охрану порядка.

— Но мы, Владимир Ильич, не ноем, твердо верим в новую жизнь, которая в России скоро наступит.

— И очень правильно делаете, — похвалил Ленин. — Нужно, чтобы также поверили и все ваши товарищи. Мы подумаем над тем, чтобы милиционеры получали красноармейский паек и одежду. Придет время, и очень скоро, когда у нашей милиции будет своя красивая форма. Передайте это милиционерам, скажите им о необходимости укреплять дружбу с рабочими. И еще передайте мой привет и скажите, что ваша служба очень нужна Советской России.

Владимир Ильич попрощался за руку с Левашовым и уехал.

Шло заседание Малого Совнаркома. Вел его, как обычно, Ленин. На обсуждение выносилось много вопросов, особенно по военному ведомству, продовольствию… Наркомы докладывали кратко и четко, только самую суть дела. Владимир Ильич комментировал и тут же давал оценку и, если в этом была необходимость, ставил предложение на голосование. Настроение у него было хорошее, обсуждение проходило четко.

Наступил черед Г. И. Петровского, который был приглашен с начальником Главного управления милиции А. М. Дижбитом в Кремль для обсуждения проекта Положения о Советской рабоче-крестьянской милиции.

Ленин сидел за столом, откинувшись на высокую спинку кресла. Он внимательно оглядел присутствующих и остановился на наркоме внутренних дел.

— Ну-тесь, товарищ Петровский, доложите вкратце нам, почему потребовалось срочно упорядочить работу милиции.

Владимир Ильич внимательно слушал Петровского. После его сообщения Ленин снова окинул взглядом членов Совета, спросил:

— Товарищи, есть ли добавления, изменения?

Вопросов к представителям Наркомвнудела не было.

Тогда он еще раз полистал проект Положения: так и есть, в нем ничего не говорилось об обеспечении милиционеров одеждой. А Ильич хорошо помнил разговор с постовым, помнил залатанную гимнастерку Левашова. И неожиданно для присутствующих спросил:

— А форма милиции предусмотрена?

Григорий Иванович Петровский переглянулся с Дижбитом: о форме-то и не подумали. Больше того, им казалось, заводить какой-то «мундир» милиции ни к чему, даже вредно.

— Нет, товарищи, без формы никак нельзя: милиционер должен как-то отличаться. Надо исправить, товарищ Петровский, подумайте об этом, — сказал Владимир Ильич.

— Подумаем.

Народный комиссариат внутренних дел учел ленинское пожелание, вскоре форма для рабоче-крестьянской милиции была разработана.

 

Юрий Назаров

НЕ ЩАДЯ СИЛ И ЖИЗНИ

17 апреля 1918 года заседание Совета Народных Комиссаров началось точно в назначенный час. Члены правительства Республики хорошо знали друг друга — по подполью, эмиграции, тюрьмам и каторгам, недавним бурным дням Октября. Это были закаленные революционеры, опытные партийные бойцы.

После Брестского мира страна получила короткую, но жизненно важную передышку, и партия прилагала титанические усилия, чтобы оживить, поставить на ноги разрушенную войной экономику, одолеть разруху и голод.

Совнарком обсуждал важнейшие вопросы хозяйственной жизни Республики.

В тот день в числе занявших место за столом были Председатель ВЦИКа Яков Михайлович Свердлов, нарком иностранных дел Георгий Васильевич Чичерин, нарком юстиции Петр Иванович Стучка, нарком внутренних дел Григорий Иванович Петровский, нарком продовольствия Александр Дмитриевич Цюрупа, нарком путей сообщения Владимир Иванович Невский.

Владимир Ильич Ленин, председательствовавший на заседании, предоставил слово окружному комиссару почт и телеграфа Вадиму Николаевичу Подбельскому. В первом докладе рассматривался порядок пользования телеграфной сетью почтово-телеграфного ведомства РСФСР. Обстановка сугубо деловая: короткое сообщение, несколько вопросов, несколько замечаний — и проект решения одобрен.

Председатель называет очередной пункт повестки дня — об организации государственных мер борьбы с огнем. Невысокий коренастый человек, широкоскулый, в очках, с заметно поседевшей волнистой бородкой, поднимается со своего места и начинает говорить:

— Имею честь представить на рассмотрение Совнаркома проект декрета. Частые и опустошительные пожары в деревянно-соломенной России издавна являются одним из величайших народных бедствий, с которым можно сравнить по размерам причиняемого ущерба разве только неурожаи и пьянство…

Он приводит данные Центрального статистического комитета: средние пожарные убытки в России в 1895—1910 годах определялись в сумме около 112 миллионов рублей в год, причем в 1910 году эта цифра достигла 127 088 045 рублей. Эти неполные сведения основывались лишь на полицейских донесениях. Специалисты определяли размер убытков в 500 миллионов рублей. А в последние годы в результате огромных пожаров в Архангельске, Астрахани, Бекетовке, Петрограде, Казани, Барнауле и других местностях, уничтоживших многие фабрики, заводы, склады леса и прочие ценности, убытки исчисляются уже миллиардными суммами.

— Следует также иметь в виду, — продолжает докладчик, — что стоимостью сгоревшего имущества не исчерпывается ущерб, причиняемый пожарами хозяйству страны. Огромны так называемые косвенные убытки — приостановка хозяйственной деятельности, отвлечение рабочих рук на восстановление, потеря здоровья населения.

Да, докладчик знает предмет во всех тонкостях, и его сопоставления не только метки, но и глубоко верны по существу. Так кто же он, почему именно ему поручен доклад о мерах борьбы с пожарами?

…Выходец из крепостных Заволжья, уроженец деревни Бестужевка Самарской губернии, Марк Тимофеевич Елизаров «выписался» из крестьянского общества, чтобы поступить в Петербургский университет. Способный молодой человек был зачислен на физико-математический факультет по математическому разряду и освобожден от платы за обучение по бедности. Он вошел в землячество студентов-волгарей, где и познакомился со старшими Ульяновыми. В студенческой среде он пользовался заслуженной репутацией человека уравновешенного, жизнерадостного, общительного. Таким же он был и дома, когда приезжал на каникулы к своему брату в Бестужевку. Он подолгу беседовал с крестьянами, расспрашивал их о жизни и сам рассказывал о житье-бытье студентов, об их волнениях и тревогах, надеждах и разочарованиях. Он умел увлекательно рассказывать. В 1887 году на близкую ему семью Ульяновых, только что пережившую смерть отца, обрушилось новое несчастье. По обвинению в покушении на царя были арестованы Александр Ульянов, а вслед за ним и Анна Ульянова. Марк Елизаров, недавний выпускник университета, служащий Петербургской казенной палаты, тоже был арестован по делу Ульяновых, но вскоре его освободили за неимением улик. Разделяя взгляды Ульяновых, активно участвуя в работе студенческих кружков, Елизаров не имел прямого отношения к организации, готовившей покушение, более того — не знал о ее существовании.

Марк Елизаров переживал горе семьи Ульяновых как свое личное. Вместе с Марией Александровной, хлопотавшей о своих детях, он проделал тяжкий путь по департаментам и канцеляриям.

#img_9.jpeg

М. Т. Елизаров

Когда Анна Ильинична была сослана на поселение в деревню Кокушкино и там, под Казанью, поселилась вся семья Ульяновых, Елизаров также переехал в родные места.

От Бестужевки до Кокушкино сотни верст, но связь между этими деревушками наладилась прочная. Елизаров регулярно переписывался с Ульяновыми, главным образом с Анной, которая уже официально считалась его невестой. При всяком удобном случае он навещал Кокушкино. Там он встречался с Владимиром Ульяновым, исключенным из Казанского университета за участие в студенческих волнениях.

Марк Елизаров — университетский товарищ Александра, товарищ, а затем и муж Анны — стал близким человеком и для Владимира.

Весной 1889 года Ульяновы переезжают в Самарскую губернию на хутор близ деревни Алакаевка, а затем в Самару. Этот период жизни еще более сближает Владимира и Марка, которые ведут активную работу в Самарском марксистском кружке. Наряду с этим Владимир Ульянов проходит официальный курс университетских наук, чтобы сдать экзамены экстерном в Петербургском университете.

Глубже узнать народную жизнь, понять истинные размеры народного бедствия Марку Елизарову помогала и его работа: он служил в ведомстве, имеющем дело с переселенцами.

Из Самары Елизаровы переехали в Москву. Марку дали работу в управлении железной дороги. Он стал вести социал-демократическую пропаганду среди железнодорожников, вместе с женой участвовал в создании «Рабочего союза» — первой марксистской организации в Москве.

Когда Ленин был сослан в Шушенское, Елизаров взял на себя все заботы об издании его гениального труда «Развитие капитализма в России».

Служба на железной дороге требовала специальных знаний, и Елизаров поступил в Московское инженерное училище Министерства путей сообщения. Но, не проучившись и двух лет, он был арестован по политическим мотивам и сослан на два года в Сызрань. Там он пробыл недолго, так как добился разрешения на переезд в Томск, затем в Ачинск, а потом, наконец, на Дальний Восток, где в 1903 году окончился срок его ссылки.

В 1905 году Марк Елизаров — в центре событий первой Всероссийской забастовки железнодорожников. И — новая ссылка и снова Сызрань. Он работал в газете «Сызранское утро», сделался ее фактическим редактором, превратил ее в популярный орган, широко распространявшийся среди крестьян. Здесь, в Сызрани, он впервые воочию убедился, какие страшные бедствия несут людям пожары. Огромный пожар тогда опустошил город, оставил без крова и средств для существования тысячи людей. Это была горькая картина народного бедствия, о чем он впоследствии так убедительно будет говорить на заседании Совнаркома.

После пожара он тоже остался без крова и без работы. В поисках заработка, в надежде получше укрыться от жандармского надзора привычным уже маршрутом добрался до Нерчинска, и здесь началась его работа в страховом обществе «Саламандра». Он много ездит по Сибири, организуя страховое дело, самым тесным образом касавшееся жизни всех слоев населения, дававшее возможность хоть в малой степени облегчить тяготы, падавшие на плечи погорельцев.

В одной из командировок он заболел, в Екатеринбурге (ныне Свердловск) ему сделали сложную операцию. Здоровье пошатнулось. Пришлось просить о переводе в более теплые края. Перевели в Поволжье, в Саратов. На это событие весьма оперативно отреагировала местная охранка. Вот отрывок из агентурного донесения:

«…прибыл из города Москвы и поселился в гор. Саратове на жительство агент страхового общества «Саламандра» крестьянин деревни Бестужевка Ново-Костычевской волости Самарского уезда и губернии Марк Тимофеевич Елизаров, 45 лет, с женой Анной Ильиничной, 43 лет. Названный Елизаров со времени своего приезда в Саратов замечается в сношениях с некоторыми местными видными революционными деятелями…»

Елизаров много ездит по Волге, пишет подробные письма Ильичу, сотрудничает в местных газетах.

И в Поволжье Елизарову приходится вплотную сталкиваться с проблемами защиты от пожаров. По данным статистики, в России на тысячу застрахованных строений приходилось от 10 до 20 пожаров в год, страховые общества выплачивали владельцам предприятий и жилых домов убытки от пожаров в размерах, превышающих выплаты по внутренним займам. Газеты сообщали об опустошительных пожарах, уверяли, что за счет годичной премии «красному петуху» можно было бы ввести в стране всеобщее обучение, прокормить голодных, повысить урожайность земли.

Работа сталкивала Елизарова с самыми разнообразными проблемами. Он видел, что от пожаров страдают в первую очередь крестьяне, потому что деревни совершенно не защищены от огня. Он знал, что и в городах положение немногим лучше. Водопроводы, как правило, маломощны, обслуживают только центральные районы. Пожарные команды плохо снабжены и обучены.

Так было в Поволжье, так было и в Сибири, куда Елизаров снова переехал в начале 1913 года, теперь уже как представитель Российского транспортного и страхового общества. Масштабы работы расширились.

«…А какой простор теперь у меня! — пишет он родным. — Ведь мне надо организовать (оказалось, я по призванию организатор…) Иртыш, Обь, Енисей, Лену, Амур! Все это впереди. Вот сейчас спешу на поезд в Томск — тоже для организационных целей. Завербовать в свою партию целый легион… инспекторов мелкого кредита…»

Да, он был по натуре организатором. Он чувствовал себя отлично только в постоянном общении с людьми.

А из Саратова приходят письма. Анна Ильинична беспокоится о здоровье, советует «не залезать по уши» в страхование, спрашивает, заводит ли он общеинтересные знакомства в Сибири.

Но страхование не мешало, а, наоборот, помогало устанавливать связи с местными марксистскими силами, давало огромное количество фактов и наблюдений из народной жизни. Недаром Владимир Ильич Ленин проявлял большой интерес к письмам Елизарова, написанным в этот период.

Февральская революция застала Елизаровых в Петрограде. Они жили в квартире на Широкой улице — в той самой квартире, где у них 3 апреля 1917 года поселился возвратившийся из эмиграции Ленин. Владимир Ильич прожил здесь до 5 июля, когда по приказу партии снова ушел в подполье.

Елизаров продолжал работу в страховом обществе. Известие об Октябрьской революции застало его в Саратове. Он немедленно вернулся в столицу.

Сколько кипучей энергии, организаторского таланта и революционной страсти вложил он в работу, которую доверяла ему партия в самые напряженные дни революции!

Первый официальный пост Елизарова — народный комиссар путей сообщения. Вот что писал впоследствии сменивший его на этом посту В. И. Невский:

«Вспоминая теперь работу Марка Тимофеевича, приходится признать, что, пожалуй, никто, кроме него, в эти бурные месяцы октября, ноября и декабря 1917 года и не справился бы с той стихией, которая бушевала на железных дорогах.

…Нужно было огромное знание дела, огромная выдержка и большие связи в железнодорожном мире, чтобы собрать хотя бы небольшие командные силы. Это сделал Марк Тимофеевич.

Как сейчас помню его большую спокойную фигуру, его лицо с доброй улыбкой, слышу его спокойный голос среди хаоса звуков, человеческих голосов, выстрелов, криков, угроз, просьб и ругательств.

Нечеловеческая работа сразу же подорвала силы больного сердцем Марка Тимофеевича: к середине декабря он уже был так переутомлен, что иногда, как говорили мне потом, с ним делалось дурно».

В декабре 1917 года состоялся Чрезвычайный Всероссийский съезд железнодорожных рабочих и мастеровых. Выступая перед железнодорожниками, Владимир Ильич Ленин говорил о том, как тяжела для страны железнодорожная разруха, усугубляемая саботажем верхушки чиновничества, как важно наладить транспорт, чтобы поднять экономику, установить правильный обмен между городом и деревней.

Выступление наркома путей Елизарова отражало конкретные, неотложные задачи подъема транспорта. Вскоре после съезда он отправился в инспекторскую поездку, останавливался на станциях, проводил беседы и митинги, привлекая на сторону революции рабочих и служащих железных дорог.

В январе 1918 года Елизарова по личной просьбе, связанной с обострением болезни, освободили от работы наркома. Но главное уже было сделано: он создал и наладил руководящий центр, способный организовать работу сложного транспортного механизма.

То же умение привлечь к работе людей, та же энергия и выдержка отличали Елизарова и на посту главного комиссара по делам страхования и борьбы с огнем. Он взял на себя это дело, едва оправившись от болезни.

Он знал, что это нужно Республике. Волна пожаров прокатилась по разоренной войной стране. Об этом сообщали письма, телеграммы, рассказывали ходоки.

Вспоминал о событиях тех дней член партии с 1917 года Александр Тимофеев. Путиловский рабочий, направленный вместе со своими товарищами на охрану Смольного, он участвовал в штурме Зимнего дворца и в подавлении мятежа Керенского — Краснова. В дальнейшем Тимофеев находился в распоряжении коменданта Смольного, матроса крейсера «Диана» Павла Дмитриевича Малькова.

Он писал на родину, в деревню Елица Виленской волости Старорусского уезда, о том, как Ленин принимает ходоков. Безземельные и малоземельные крестьяне этой деревни с большой радостью встретили победу Октября. Местные богатеи пытались запугать сельских активистов. Начались поджоги.

Декабрьской ночью 1917 года в Елице запылало сразу несколько крестьянских дворов. Пожар уничтожил все: дома, хозяйственные постройки, скот. Погорельцы остались в чем успели выскочить из горящих изб.

Односельчане, посоветовавшись, послали ходоков к Ленину — просить помощи погорельцам. Те приехали к Тимофееву, и он рассказал обо всем Малькову, который доложил Ильичу. На восемь часов утра был назначен прием в Смольном.

Точно в назначенное время ходокам предложили войти в кабинет. Владимир Ильич радушно принял каждого, усадил, сел сам. Началась беседа. Ленина интересовало все из жизни деревни: сколько дворов, сколько коров и лошадей у крестьян, есть ли вблизи помещики, сколько земли у них и сколько у крестьян, каков урожай, хватает ли хлеба до нового урожая.

Гости только успевали отвечать. Рассказали они и о пожаре.

Заканчивая беседу, Владимир Ильич сказал, что пожар в деревне Елица — еще одно доказательство того, что враги революции не сложили оружия, что помещики, капиталисты и их приспешники готовы на любое преступление против трудового народа. Надо бороться, надо защищать завоевания Октября.

Ленин написал и отдал ходокам записку к руководителям местных органов власти с просьбой помочь погорельцам из деревни Елица.

Весной 1918 года приехали эти же ходоки в Петроград с хлебом-солью благодарить Владимира Ильича: дали погорельцам лес, помогли зерном и инвентарем. Но правительство уже переехало в Москву. А продукты, привезенные ходоками из деревни Елица, были переданы от имени Владимира Ильича в детский дом.

Подобных эпизодов, в той или иной мере характеризующих и обстановку с пожарами, было много, и они не проходили мимо внимания Елизарова. Его решение возглавить пожарное и страховое дело было продиктовано чувством революционного долга, точной оценкой создавшейся обстановки.

Огромный опыт, приобретенный за годы работы в страховых обществах, позволил ему с первых дней выработать тактику, наиболее выгодную молодой Республике. Он, в частности, не торопился с национализацией страховых обществ, чтобы не дать повода зарубежным финансистам конфисковать помещенные в их банки русские страховые капиталы.

В апреле 1918 года Анна Ильинична писала из Петрограда, где тогда жили Елизаровы:

«Живем мы пока хорошо. Марк налаживает свое дело с видимым удовольствием…»

Письмо датировано 2 апреля, а 6, 7 и 9 апреля в Петрограде под председательством Елизарова проходило обсуждение проекта Декрета об организации государственных мер борьбы с огнем.

Как и на транспорте, административная верхушка пожарной охраны занималась саботажем. И только благодаря организаторским способностям, личному обаянию, знанию людей Елизарову удалось сколотить костяк специалистов, которые отдали все свои силы разработке проекта Декрета.

Кто же принял участие в апрельском совещании в Петрограде? Председатель правления Всероссийского профессионального союза и заведующий Петроградскими курсами пожарных техников П. К. Яворовский, член правления Всероссийского союза пожарных и страховых деятелей Н. Т. Федотов, председатель правления Российского союза обществ взаимного от огня страхования К. М. Яичков и другие.

Характерно, что один из участников этого совещания — К. М. Яичков — стал впоследствии руководителем Центрального пожарного органа Республики.

17 апреля 1918 года Марк Тимофеевич Елизаров докладывает на заседании Совета Народных Комиссаров о проекте Декрета «Об организации государственных мер борьбы с огнем».

Он говорит о том, что именно сейчас, когда хозяйство Республики истощено войной, нужны самые решительные меры по охране наличного народного достояния — основного источника развития экономической мощи Республики.

Он анализирует основные причины пожаров — отсутствие обязательных противопожарных нормативов, планомерного руководства со стороны органа противопожарного надзора, недостаток специалистов и средств — и призывает обсудить меры по устранению причин неудовлетворительной постановки пожарной охраны в стране.

Елизаров называет важнейшие из этих мер. Говорит о развитии пожарного законодательства и усиления средств предупреждения пожаров, о планировке селений и огнестойком строительстве, водоснабжении и развитии добровольных пожарных организаций, научно-технических разработках и подготовке кадров, исследовании причин пожаров и единой статистике.

Пожарный совет, утвержденный Декретом, должен, по мнению докладчика, стать органом, решающим проблемы противопожарной защиты на научной основе.

Совет Народных Комиссаров обстоятельно обсудил проект Декрета и внес поправки. В частности, был расширен состав Пожарного совета, изменен порядок рассмотрения спорных вопросов и порядок финансирования противопожарных мероприятий, была подчеркнута необходимость широкого участия местных Советов в решении вопросов пожарной охраны.

21 апреля 1918 года вышел очередной номер «Известий», в котором был опубликован Декрет «Об организации государственных мер борьбы с огнем». Он заложил основы советской пожарной охраны, определил основные принципы ее построения, главные пути развития. И Марк Тимофеевич Елизаров, главный комиссар по делам страхования и борьбы с огнем, энергично принялся за осуществление основных положений Декрета на практике.

На одном из очередных заседаний Совета Народных Комиссаров, под председательством Владимира Ильича Ленина, были рассмотрены и утверждены члены Пожарного совета.

Создавалось на новой основе противопожарное дело Советской Республики.

В мае 1918 года по представлению М. Т. Елизарова в национализированном имении графа Шереметева «Ульянка», расположенном по Петергофскому шоссе, был передан в ведение главного комиссара по делам страхования и борьбы с огнем участок земли для устройства опытной станции по огнестойкому строительству.

Заслуживает внимания и Постановление Народного комиссариата труда «О наказе инспекции труда», предусматривающее комплекс противопожарных мер в промышленных зданиях.

Эти основополагающие документы определили коренную реорганизацию пожарного дела, рассчитанную на десятилетия. Но обстановка требовала от пожарных непосредственных и неотложных действий. Они должны были защищать от пожаров борющуюся Республику, и они делали это, не щадя сил и жизни.

Надо было принимать экстренные меры, чтобы обеспечить и укрепить боеспособность пожарных частей. А реакционная административная верхушка пожарной охраны чинила препятствия, используя любые формы борьбы — от рассуждений о «внеполитической» природе пожарного дела до прямого саботажа. Но выдвинулись новые руководители. Первым красным брандмейстером Москвы стал бывший ствольщик Сокольнической части Роман Захарович Давыдов, за которого проголосовали пожарные всех московских частей. Брандмейстером Всехсвятской части был избран Владимир Семенов. В число руководителей столичной пожарной охраны вошли А. А. Понофидин, В. К. Ванке и другие. Первые шаги были неимоверно трудными: не хватало лошадей, фуража, техники, в пожарных частях осталось мало специалистов. Но бывшие ствольщики и топорники, ставшие командирами, оказались людьми на редкость упорными.

Московские старожилы до сих пор вспоминают страшный пожар на товарной станции Казанской железной дороги, вспыхнувший 26 мая 1918 года. День был ветреным, и огонь быстро распространялся, охватывая деревянные пакгаузы, штабеля леса, дома. Вскоре станция превратилась в гигантский костер. Горели склады с теми самыми товарами, в которых так нуждалась зажатая в блокадное кольцо Республика. Полыхали дрова, которые в те времена были единственным топливом и для заводских, и для паровозных котлов, не говоря уже о жилых домах. И, наконец, огонь подобрался к стоявшему у платформы составу со снарядами, предназначавшемуся для отправки на фронт.

Пожарные части работали героически. Это была настоящая битва. Нестерпимый жар, тяжелый, жгучий, всепроникающий дым и непрерывные разрывы снарядов в охваченных огнем вагонах… Многие пожарные были ранены. Целый день около четырехсот бойцов сдерживали яростный натиск огня, лавина которого грозила ворваться в город. И люди выстояли.

Пожар начался от загоревшегося хлопка, но от чего загорелся хлопок, осталось неизвестным. На возможные причины указывает опубликованное в те дни обращение народного комиссара внутренних дел Г. И. Петровского.

«Чрезвычайные политические события текущих дней, — говорилось в нем, — могут вызвать еще ряд бедствий в виде громадных пожаров, как это было уже 26 мая в Москве, в Туле, что может повториться и в других городах и селениях. Выход из этого положения только один — охрана народного достояния от пожарных бедствий… Эта охрана требует сильнейшего напряжения сил, в особенности в данный момент, когда сторонники старого порядка, мракобесы, кулаки, живущие чужим трудом, эксплуататоры-собственники готовы на почве мести совершить еще новое гнусное дело — зажечь свои прежние имения, усадьбы и угодья…»

Обращение призывало трудящихся принять активное участие в охране страны от поджогов и пожаров.

Прошло немногим больше месяца после пожара на товарной станции Казанской железной дороги — и в Москве произошел новый большой пожар. Его подробно описала в своей книге «Черные сухари» Елизавета Драбкина, работавшая в то время секретарем в приемной Я. М. Свердлова.

Утром 2 июля в кабинете Свердлова ежеминутно звонил телефон: ему сообщали, что попытка меньшевиков организовать забастовку провалилась, рабочие повсюду вышли на работу.

В начале одиннадцатого снова зазвонил телефон. Далекий невнятный голос что-то кричал. Можно было разобрать лишь слово «пожар».

Драбкина побежала на крышу «Метрополя». Небо было в легких белых облаках. Только в той стороне, где находилась Симонова слобода, оно казалось сероватым. И вдруг на этом сером фоне взметнулся вверх огромный столб дыма и пламени и донесся глухой взрыв. Белые кудрявые облака окрасились снизу огненно-красным, а потом утонули в дымной мгле.

Горели товарные склады, пакгаузы и железнодорожные постройки на станции Симоново. Взорвалось несколько баллонов с кислотами и эфирными веществами; возникла опасность взрыва находящихся поблизости симоновских пороховых погребов.

Яков Михайлович спокойно отдавал распоряжения. На борьбу с огнем были брошены все московские пожарные части. На помощь пожарным послали красноармейцев. По поручению Свердлова Драбкина поехала на пожар. Уже у Таганки чувствовался запах гари. Население Воронцовской высыпало из домишек на улицу. Люди с тревогой всматривались в серо-багровое небо. Повсюду слышались взрывы.

Над фабрикой Жако клубились облака пара, сквозь которые смутно виднелись человеческие фигуры. Рабочие фабрики, встав в цепь, из рук в руки передавали на крышу ведра с водой.

Пожар в Симонове бушевал весь день. Порой пламя удавалось примять, но через несколько минут оно вспыхивало с новой силой. Изнемогавших от нечеловеческих усилий пожарных оттаскивали в сторону, обливали водой, и они снова бросались в огонь.

К вечеру огонь утих. На огромном пожарище дымились обломки железа и груды тлеющего дерева. Временами по ним пробегали синие язычки пламени.

Наутро город был затянут душной пеленой дыма. По угрюмому небу плыло тяжелое багряное солнце, тоже похожее на отблеск пожара.

Еще один пожар начался в Москве 9 мая 1920 года. Это было время третьего похода Антанты против Страны Советов, и война шла не только на фронтах, но и в тылу.

Вечером город потряс оглушительный взрыв. В небо медленно вполз и распластался над домами огромный, отовсюду видный шатер дыма. По Тверским и Садовым, Марьиной Роще и Арбату пронесся ураган, обдирая листву с деревьев, опрокидывая скамейки в скверах, со звоном вышибая стекла в окнах квартир и витринах магазинов.

За первым невиданным по силе взрывом последовали другие. Казалось, что где-то на окраине, за Тверской заставой, началась артиллерийская перестрелка.

А во Всехсвятской, Пресненской, Сущевской, Сретенской, Тверской и Арбатской частях уже звучал сигнал тревоги, оповещая о взрыве и пожаре на Хорошевских артиллерийских складах, расположенных на Ходынском поле.

… Из здания вырвался огромный столб огня, и далеко вокруг разлетались осколки снарядов.

Когда брандмайор А. А. Понофидин и его помощник В. К. Ванке объехали на автомобиле место пожара, обстановка и план действий в общих чертах уже были ясны. Горящий склад был обречен, следовало отстоять соседние склады, где сосредоточены основные запасы вооружения, спасти расположенную поблизости радиостанцию, не дать огню перекинуться на жилые массивы города. Для этого необходимо было огромное количество воды. Пожарные части располагали мощными насосами, и до Москвы-реки было не больше километра, но подступы к реке — голое, ничем не защищенное место, непрерывно осыпаемое градом осколков, берега реки круты, подъездов нет, подогнать к реке насосы практически невозможно, водопровод выведен из строя взрывами.

Понофидин отдает распоряжение тянуть двухкилометровую линию от пруда, расположенного в другом конце поля, а затем вместе со своим помощником Ванке, старшим помощником брандмейстера Пресненской части Беляковым и машинистом Сретенской части Егоровым исследуют пути возможного распространения огня, намечают места расположения стволов. Б это время пожарные, показавшие высокую слаженность и сноровку, уже завершали прокладку рукавной линии, подведя ее почти вплотную к очагу пожара. Но хотя для перекачки воды использовали две мощные по тому времени пожарные машины, воды все же не хватало. Пруд находился в низине, большое расстояние и большой перепад уровней оказались не по силам тогдашней технике.

Понофидин допускал возможность такого поворота дела, а потому еще в процессе разведки разработал другой план. Он решил разобрать ближайшие к месту пожара сараи и хозяйственные постройки радиостанции, чтобы преградить дорогу огню. Для этой рискованной работы нужны были добровольцы. Понофидин не сомневался, что они найдутся. И он не ошибся. Пожарные, курсанты военных училищ, охранявшие склады, и многие местные жители проявили готовность пойти на самый важный и опасный участок. В нестерпимой жаре, под грохот взрывов, с риском для жизни они растаскивали стропила, разбирали срубы, уносили из опасной зоны все, что могло загореться.

Работа пожарных на Ходынке получила высокую оценку советских органов. Президиум Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов отметил их исключительную самоотверженность, истинно революционную выдержку и дисциплину, выразил им глубокую благодарность.

Брандмайор Понофидин был награжден именным золотым портсигаром, а пожарным, участвовавшим в самой тяжелой и опасной работе, были вручены серебряные часы с выгравированной на них надписью:

«От Московского Совета Р. и К. Д. за самоотверженность и героизм. 9.V-1920 года».

Среди участников тушения ходынского пожара не было Марка Тимофеевича Елизарова. За год с небольшим до этого он умер от сыпного тифа. Но он внес свой весомый вклад в победу на Ходынском поле. За короткий срок работы на посту главного комиссара по делам страхования и борьбы с огнем он много сделал для укрепления пожарной охраны, повышения ее боеспособности. В самое трудное для Советской Республики время он заложил фундамент государственных мер борьбы с огнем, на котором построено здание сегодняшней пожарной охраны.

В ходе социалистического строительства в нашей стране была осуществлена развернутая система мероприятий по предупреждению пожаров, включающая в себя и проведение научных исследований, и подготовку кадров, и издание нормативных документов, и привлечение общественности к борьбе с пожарами. Новый общественный строй обеспечил проведение научно обоснованных профилактических противопожарных мероприятий в масштабах всей страны, как и было намечено в Декрете, который и поныне определяет главные пути развития советской пожарной охраны.

 

Григорий Новиков

СТРАНИЦЫ БОЛЬШОЙ ЖИЗНИ

— Сдавайте оружие и следуйте за мной!

Начальник жандармского управления побледнел и недоверчиво спросил:

— Я арестован?

— Да.

— По какому праву?

— По праву революции…

— А кто вы такой?

— Я — Михайлов, уполномочен Советом рабочих депутатов.

— Ах, Михайлов! Участник подпольной большевистской организации? У меня был заготовлен приказ о вашем аресте, но, к вашему счастью, помешала революция, — грустно закончил жандарм.

Так в первые дни Февральской революции началось разоружение минской полиции и жандармерии. Вслед за этим была создана новая, пролетарская милиция, во главе которой стал Михаил Васильевич Фрунзе, известный в то время в Белоруссии и на Западном фронте как Михайлов Михаил Александрович.

Впоследствии М. В. Фрунзе писал в автобиографии:

«С начала Февральской революции стал одним из руководителей революционного движения в Минске, в Белоруссии и на Западном фронте, провел разоружение минской полиции и жандармерии и стал начальником минской гражданской милиции».

М. В. Фрунзе был верным учеником и ближайшим соратником В. И. Ленина. Он — один из выдающихся политических и государственных деятелей Советского Союза, один из самых талантливых организаторов и полководцев героической Красной Армии.

Жизнь и деятельность М. В. Фрунзе в Белоруссии — это одна из ярких страниц истории борьбы большевиков за уничтожение самодержавия, за переход от буржуазно-демократической революции к социалистической.

Большевистская партия и ее Центральный Комитет придавали огромное значение работе на Западном фронте. Задача состояла в том, чтобы вооружить трудящихся и солдатские массы ленинской теорией и тактикой по вопросам войны, мира и революции, поднять их на борьбу с самодержавием и буржуазией. Среди большевиков, посланных партией на Западный фронт для проведения этой работы, находился и М. В. Фрунзе.

С документами на имя М. А. Михайлова в конце апреля 1916 года он поступил на службу в Комитет Западного фронта Всероссийского земского союза.

Еще будучи гимназистом, девятнадцатилетний Михаил Фрунзе определил свое жизненное призвание.

«…Глубоко познать законы, управляющие ходом истории, — писал он тогда своему брату Константину, — окунуться с головой в действительность, слиться с самым передовым классом современного общества — с рабочим классом, жить его мыслями и надеждами, его борьбой и в корне переделать все — такова цель моей жизни».

М. В. Фрунзе с юных лет был на передовой линии огня. Первые мощные стачки пролетариата, московские баррикады 1905 года, долголетняя каторга, снова и снова подпольная работа, вплоть до взрыва самодержавного режима, — таковы вехи боевого пути неутомимого и бесстрашного борца революции.

Новая работа в Белоруссии как нельзя лучше помогла ему снова осуществить свои стремления — быть ближе к трудящимся массам. Земский союз не только обслуживал войска фронта, но был тесно связан и с тылом — в его распоряжении находилась густая сеть различных учреждений. Достаточно сказать, что только Минский комитет Всероссийского земского союза насчитывал до 70 разных учреждений. Комитет был связан также с Москвой. До марта 1917 года Фрунзе возглавлял хозяйственный отдел земского союза при 10-й армии, часто выезжал на фронт. Он привозил солдатам нелегальную литературу, вел с ними беседы о войне, о революции. На многих участках фронта солдаты знали в лицо Михаила Васильевича, верили его страстному слову.

Огромный опыт подпольной революционной борьбы, глубокое знание марксистско-ленинской теории, умение разбираться в людях позволили М. В. Фрунзе к началу Февральской революции провести большую политическую и организаторскую работу среди солдат, рабочих и крестьян. Была создана подпольная большевистская организация с центром в Минске и отделениями в 3-й и 10-й армиях Западного фронта.

#img_10.jpeg

М. В. Фрунзе

Весть о свержении царского самодержавия была получена в Минске поздно вечером 1 марта. В ту же ночь Фрунзе созвал совещание группы большевиков с представителями революционных организаций фронта. Совещание приняло решение мобилизовать все силы на поддержку революции, создать Минский Совет рабочих депутатов, наметило конкретную программу действий. На следующий день на предприятиях города и в частях гарнизона начались выборы делегатов в Минский Совет.

На первом легальном собрании большевиков Минска, 3-й и 10-й армий фронта, а также на общем собрании рабочих и служащих предприятий Всероссийского земского союза, которые состоялись 3 марта, было принято решение создать милицию и назначить ее начальником М. В. Фрунзе.

5 марта в Минске был образован Совет рабочих депутатов, который начал издавать свой печатный орган «Известия Минского Совета рабочих депутатов». М. В. Фрунзе вместе с другими большевиками вошел в состав исполкома и был официально назначен начальником городской милиции.

Буржуазия, меньшевики, эсеры, стремясь подчинить своему влиянию Минский Совет, противились вооружению рабочих и созданию пролетарской милиции. 3 марта в 11 часов вечера состоялось экстренное совещание руководителей минской губернской земской управы, городской думы и представителей меньшевиков, эсеров и белорусских буржуазных националистов. На этом совещании был создан так называемый Временный комитет общественных представителей, которому поручалось взять власть в свои руки и установить связь с Временным буржуазным правительством в Петрограде. На совещании председатель минской губернской земской управы кадет Самойленко был назначен «гражданским комендантом» Минска. Через несколько дней главнокомандующий армиями Западного фронта генерал-адъютант Эверт по указанию Временного правительства назначил Самойленко губернским комиссаром.

Стремясь сорвать вооружение рабочих, помешать созданию минской пролетарской милиции, «гражданский комендант» Самойленко, городской голова Хржонстовский и минский полицмейстер Лебеда 4 марта приняли решение сохранить преданные им полицейские кадры, включив их в милицию.

Но большевики Минска спутали карты заговорщиков. В ночь на 5 марта вооруженные отряды рабочих во главе с Фрунзе освободили из минской тюрьмы политических заключенных, захватили помещения полицейского и жандармского управлений.

На следующий день газета «Минский голос» вынуждена была сообщить, что

«милицией занято городское полицейское управление, охранное и сыскное отделения и почти все полицейские посты. Оружие полиции передано милиции. Все правительственные учреждения, почта и телеграф охраняются милицией».

Став во главе минской городской милиции, Фрунзе отдал распоряжение о мерах по поддержанию революционного порядка в городе. В распоряжении говорилось:

«1) При штабе начальника милиции (угол Подгорной и Серпуховской улиц) устанавливается ежедневно, включая и праздники, дежурство городских судей и членов окружного суда.

2) Все задержанные милиционерами, за исключением арестованных по особому постановлению начальника милиции, утвержденному гражданским комендантом, немедленно доставляются к дежурному судье.

3) Судья, ознакомившись с обстоятельствами дела, либо освобождает задержанного, либо, если он найдет признаки преступления, направляет его по подсудности.

4) Распоряжения судьи заносятся в книгу и подписываются им».

В Обращении к населению города Михаил Васильевич писал:

«Старый строй пал. Прежняя власть, опиравшаяся на произвол и насилие, исчезает по всей стране, и на ее месте возникает новая, сильная народным единством и доверием… Городская милиция уже разоружила полицию и стражников и заняла городское полицейское управление и полицейские участки. Жандармское управление упразднено. Идет дружная работа по организации общественных сил. Для скорейшего и успешного обновления страны теперь, более чем когда-либо, требуется самообладание, воздержанность и трезвость.

Теперь мы все и всегда должны быть трезвыми. Однако известно, что в Минске, как и в других местах, идет тайное самогоноварение, существуют шинки, где слабовольные люди предаются пагубной страсти. Эти притоны являются для нас величайшей опасностью, и с ними необходимо вести беспощадную борьбу. И я обращаюсь к вам, граждане, с призывом — помочь нашей милиции уничтожить это зло.

Все, кто считает себя гражданином, обязаны сообщить немедленно мне или начальникам участков милиции о всех этих притонах и помочь передать этих преступников в руки законной власти.

Пьянство теперь еще больший враг наш, чем ранее. Так помогите же нашей милиции скорее уничтожить тайные шинки и этим исполните ваш гражданский долг.

Будьте трезвы, граждане!»

С первых дней революции был взят курс на массовое вооружение пролетариата. Выступая на заседании Минского Совета 5 марта, Михаил Васильевич как важную задачу момента выдвинул необходимость дальнейшего укрепления и расширения милиции. По его предложению Совет рабочих депутатов принял постановление, призывающее рабочих вступать в милицейские ряды. Вслед за этим 7 марта Фрунзе выступил в газете «Известия Минского Совета» со статьей «Записывайтесь в милицию». В ней говорилось:

«Охрана общественной безопасности должна находиться в руках рабочих. Верные слуги старого строя, притаившиеся сейчас, в момент победы революции, будут делать попытки вернуть выгодный для них старый порядок».

М. В. Фрунзе указывал дальше, что рабочему классу необходимо самому следить за деятельностью реакционных сил и быть наготове в любой момент подавить малейшую попытку темных сил реакции. С большевистской страстностью призывал он к организации и объединению, основанных на единстве классовых интересов пролетариата и необходимости их защиты. Он особенно подчеркивал важность укрепления большевистской партии, как высшей формы организации рабочего класса, как орудия для завоевания власти, призывал революционных рабочих и солдат к вступлению в ее ряды и в милицию.

Этот призыв нашел широкий отклик у трудящихся. Милиция пополнилась новыми силами. Вместе с рабочими в ее ряды вливались и революционно настроенные солдаты местного гарнизона. К середине марта в Минске было создано пять городских отделений. Кроме того, на всех крупных предприятиях и железнодорожном узле возникли милицейские участки. В результате принятых большевиками энергичных мер с помощью милиции были вооружены и обучены военному делу тысячи рабочих.

Выполняя указания большевистской партии, милиция устанавливала революционный порядок, охраняла все митинги и демонстрации трудящихся, зорко следила, чтобы не было тайных сборищ контрреволюционных элементов. В одном из приказов Фрунзе писал:

«Штаб милиции предлагает всем партиям, а также отдельным лицам сообщать ему об организуемых собраниях и митингах».

Вместе с тем он разъяснял населению, что аресты и обыски могут производиться только по ордерам с его подписью, и призывал жителей города задерживать и доставлять в милицию всех самозванцев, чинящих самоуправство над гражданами.

В начале марта был издан специальный приказ, запрещающий производить денежные сборы с населения. В приказе разъяснялось, что

«на проведение в городе разных денежных сборов на политические цели необходимо иметь разрешение начальника милиции, так как такие сборы могут проводить самозванцы».

Вынашивая черные планы разгрома революционных сил, реакция организовывала погромы и грабежи, терроризировала граждан. Милиция, рабочий класс решительно боролись с происками врагов. Под руководством М. В. Фрунзе милиция взяла под контроль производство и правильное распределение продуктов и предметов первой необходимости, объявив решительную войну саботажникам и спекулянтам. Был запрещен вывоз из Минска продуктов питания, организован контроль за минскими городскими бойнями, а также за выпечкой и продажей хлеба.

Одним из приказов комиссары городских отделений обязывались

«сделать распоряжение милиционерам, чтобы они ежедневно по утрам заходили в хлебопекарни и проверяли, продается ли там хлеб. Если в какой-либо пекарне выпеченного хлеба не окажется, то немедленно сообщать об этом в городскую продовольственную комиссию».

Выполняя решения Минского Совета, милиция строго следила за ценами на различные товары. В одном из приказов, направленном против взвинчивания цен на табачные изделия, говорилось:

«В связи с поступлением в штаб милиции жалоб как со стороны воинских частей, так и частных лиц на то, что табачные изделия в некоторых магазинах незаконно продаются во много раз дороже установленной цены, а также и без бандеролей по высоким ценам, предлагаю всем гражданам о каждом подобном случае незаконной продажи сейчас же сообщать комиссару соответствующей части.

Комиссаров же и вообще всех чинов милиции обязываю составлять о каждом правонарушении протокол с опечатыванием всех табачных изделий той фабрики и того сорта, которые продавались свыше установленной цены».

Постепенно в городе упразднялись старые судебные органы и создавались народные суды. Выступая в «Крестьянской газете» 21 июня со статьей «О местном суде», Михаил Васильевич разоблачал попытки возродить старые сословные суды, защищавшие интересы господствующих классов. Он писал, что суды теперь должны быть подлинно народными, чтобы с их помощью трудящиеся могли вести борьбу за свои права и свободу.

По образцу минской создавалась милиция во многих городах Белоруссии. Пролетарская милиция была надежным защитником революционных завоеваний, вооруженной силой, способной постоять за интересы трудящихся. Этому способствовала неутомимая работа большевиков по политическому воспитанию сотрудников милиции. Милиционеры имели свой профсоюз, посещали лекции и доклады, с которыми нередко выступал Фрунзе. Он разъяснял им ленинские положения о задачах пролетарской милиции, решительно выступал против недисциплинированности, бюрократизма и нечуткого отношения к трудящимся. В приказе по минской милиции от 5 июля 1917 года говорилось:

«Ко мне поступают жалобы на недостаточно внимательное отношение милиции к запросам и нуждам городского населения. Считая такое явление в высшей степени нежелательным и недопустимым, я вместе с тем полагаю, что милиция должна удовлетворять тем требованиям, какие к ней предъявляются.

Дружную работу милиции я понимаю лишь тогда, когда она пользуется полным доверием населения.

Исходя из этого, я предлагаю всем служащим милиции отнестись самым внимательным образом ко всем, кто ищет у них помощи и советов. Все требуемые справки, разъяснения должны даваться с полной предупредительностью. Никто не должен уйти, наткнувшись на пустой формализм и грубый отказ.

Поэтому обязываю всех участковых начальников и заведующих уголовными отделениями знать всех подчиненных им людей и следить за степенью пригодности каждого из них. Всех, не соответствующих своему назначению, представлять к увольнению.

Я надеюсь, что все служащие милиции придерживаются моего мнения и приложат все усилия, чтобы оправдать доверие городского населения».

Известны случаи, когда М. В. Фрунзе лично проверял сигналы о недостатках в работе милиции. В июне 1917 года от гражданина Шпаковского из деревни Боровая Острошицкой волости поступила жалоба на то, что сотрудники милиции пытались произвести у него обыск, а когда он воспротивился, открыли стрельбу из револьверов. Проверяя показания Шпаковского, Фрунзе убедился, что версия о стрельбе милиционеров потребовалась мнимому потерпевшему для того, чтобы выиграть время и надежно припрятать аппаратуру и самогон, изготовлением которого он занимался. Тайный шинкарь был разоблачен и понес наказание.

М. В. Фрунзе всячески поощрял честных, дисциплинированных милиционеров, самоотверженно боровшихся с малейшими нарушениями революционного порядка.

«18 июня, — читаем в одном из приказов, — милиционер Григорий Яковлевич Григорьев, возвращаясь со службы домой, заметил толпу людей, жестоко избивавших пойманного вора. Григорьев заступился за избиваемого, предлагая воздержаться от самосуда и предать вора суду… Одобряя действия милиционера Григорьева, выражаю ему благодарность за исполнение своего долга».

В минских газетах того времени часто публиковались сообщения о работе милиционеров. Вот одна из таких заметок.

«Милицией задержаны два спекулянта с двумя корзинами одеколона, специально приготовленного для внутреннего потребления, — сообщал «Вестник Минского губернского комиссариата» 5 июля. — При задержании спекулянты предлагали милиционерам 100 рублей за освобождение. Задержанные привлечены к ответственности».

Велик был авторитет Фрунзе среди рабочих и крестьян, служащих милиции.

«Михаил Васильевич Фрунзе, — вспоминал работавший вместе с ним в милиции И. Чертов, — совсем не был похож на тогдашних высокомерных начальников… На протяжении рабочего дня (Михайлов работал день и ночь) он успевал побывать во всех отделениях милиции. Беседуя с рядовыми милиционерами, живыми, яркими примерами из истории воспитывал он в них ненависть к буржуазии».

Являясь крупным партийным работником и одним из руководителей революционного движения в Белоруссии и на Западном фронте, Фрунзе с успехом работал не только с целыми организациями, но и с каждым человеком в отдельности, заражая людей своей энергией, революционной страстностью, уверенностью в победе дела социализма.

Маршал Советского Союза С. М. Буденный, который впервые встретился с Фрунзе в 1917 году в Минске, писал в газете «Правда» 3 ноября 1925 года:

«Уже в то время нужно было его только увидеть выступающим на митинге, чтобы узнать в нем славного борца за дело трудящихся».

Белорусские националисты и другие враги революции бойкотировали милицию, организовывали различные провокации, распространяли злобные измышления о Фрунзе. Махровый националист А. Смолич опубликовал 27 апреля в газете «Минский голос» клеветническое письмо, в котором назвал Фрунзе «врагом народа» и требовал предать его суду.

Однако та же газета «Минский голос» 11 мая 1917 года вынуждена была опубликовать заявление Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний, в котором говорилось:

«Все клеветнические обвинения, возведенные на тов. Михайлова, ни на чем не основаны и являются злостной выдумкой Белорусского национального комитета и Украинской громады, которые в своем раздражении не постеснялись даже объявить тов. Михайлова врагом народа. Мы знаем, что человек, в течение многих лет боровшийся за свободу народа в рядах социал-демократической рабочей партии, два раза приговоренный к смертной казни и отбывший 6 лет тяжелой каторги, не был и не может быть врагом народа…»

Потерпела провал и попытка местных органов Временного правительства сместить Фрунзе с поста начальника милиции. Вызванная из Петрограда специальная комиссия для рассмотрения сфабрикованных против Фрунзе клеветнических материалов оконфузилась. Кандидаты на пост начальника милиции остались не у дел. М. В. Фрунзе имел поистине непререкаемый авторитет и небывалую популярность среди трудящихся масс, был их признанным и любимым руководителем, умело и решительно вел их на борьбу за новую жизнь, проводил большую политическую работу среди рабочих, крестьян и солдат, был председателем Исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов Минской и Виленской губерний, принимал активное участие как член Минского комитета РСДРП(б) в подготовке и работе съезда военных и рабочих депутатов армий и тыла Западного фронта, был одним из редакторов большевистской газеты «Звезда». В мае 1917 года Михаил Васильевич возглавил белорусскую делегацию на Всероссийском съезде крестьянских депутатов в Петрограде, встретился там с Владимиром Ильичем Лениным, решительно выступил против коалиционного Временного правительства, в состав которого, наряду с представителями крупной буржуазии, вошли меньшевики и эсеры, против его контрреволюционной внутренней и внешней политики и продолжения империалистической войны в союзе с империалистами Антанты «до победного конца».

При непосредственном и активном участии М. В. Фрунзе большевики Минска и Минский Совет организовали и 18 июня провели общегородскую демонстрацию в знак протеста против наступления на фронте, в поддержку демонстрации героических рабочих Петрограда. Кадеты, меньшевики, эсеры и буржуазные националисты пытались силой сорвать демонстрацию. Они отбирали у демонстрантов знамена и красные полотнища с большевистскими революционными лозунгами. С помощью усиленного наряда милиции, солдат и рабочих, расставленных Фрунзе, удалось быстро ликвидировать враждебные вылазки слуг империализма, обеспечить порядок на митингах и манифестациях.

М. В. Фрунзе с большим успехом использовал свое пребывание на посту начальника милиции для работы среди солдат, арестованных Временным правительством за отказ идти в наступление, за антивоенные революционные настроения. Имея связь с охраной арестованных, он обеспечил условия для встречи с ними большевиков и проведения с арестованными революционной работы. В тюрьме была создана партийная организация, и несколько групп арестованных солдат удалось тайно от военных властей послать на фронт в качестве агитаторов.

Политические заключенные минской тюрьмы писали работникам милиции:

«В течение двухмесячного нашего заключения в тюрьме вы, товарищи милиционеры, видя в нас борцов за идею свободы и сознавая правоту нашего дела, в мерах законных и возможных для вас старались облегчить наше тяжелое положение, поддерживая товарищеские отношения и оказывая нам полное уважение.

…Мы, политические заключенные солдаты — офицеры… выражаем вам глубокую благодарность за ваши добрые и товарищеские к нам отношения и, протягивая вам нашу товарищескую руку, громко заявляем: мы с вами навсегда, дорогие товарищи солдаты-милиционеры».

По мере укрепления революционных сил и роста доверия трудящихся к милиции усиливалось стремление контрреволюции оторвать милицию от народа, превратить ее в обычный полицейский аппарат. Особенно тяжело стало работать после расстрела июньской демонстрации в Петрограде. Минский губернский комиссар Временного правительства доносил министру внутренних дел:

«Состояние милиции по-прежнему неудовлетворительно… Успешно работать с такой милицией… довольно трудно. Наблюдается это, главным образом, в Минске, где во главе милиции стоит большевик Михайлов».

Руководящие работники минской милиции мужественно боролись с попытками реакционных сил использовать ее в контрреволюционных целях, отказывались выполнять некоторые распоряжения ставленников Временного правительства. Больше того, они очистили Минск от уголовников и контрреволюционных элементов, открыто призывавших население к мятежу. По этому поводу в приказе от 4 августа Михаил Васильевич писал:

«Тяжелая работа выпала на долю минской городской милиции за последние дни. Чрезвычайного напряжения всех сил и энергии потребовали дни выборной кампании, затем проведение облавы для изъятия из города преступных элементов. Я счастлив свидетельствовать, что милиция оказалась, несмотря на крайний недостаток сил, вполне на высоте положения. Вся эта колоссальная работа проведена с полным знанием дела и достойным всякой похвалы усердием. Выражаю всем чинам милиции и уголовного отделения, начиная от товарищей начальников и кончая рядовыми милиционерами, благодарность за совершенную по очистке города от преступных элементов полезную работу».

В августе 1917 года Фрунзе по заданию партии выехал на несколько дней в Шую, передав дела своему заместителю И. К. Гамбургу, товарищу по ссылке. Воспользовавшись его отсутствием, ставленники Временного правительства снова пытались превратить милицию в орган борьбы с большевиками. В двадцатых числах августа Фрунзе вернулся в Минск, где его с нетерпением ждали. Руководящие работники милиции обратились в городскую думу с коллективным заявлением, в котором раскрывали замыслы буржуазии. В письме говорилось:

«…Ныне все более и более обнаруживается тенденция превратить милицию в административно-полицейский аппарат типа старой полиции. Ей навязываются чуждые по существу функции политического сыска и органа политической борьбы. Местные представители правительственной власти — губернский комиссар делает определенные попытки подчинить милицию комиссариату».

В заявлении указывалось далее, что работники милиции отказываются подчиняться представителям центральных властей и выполнение их требований считают для себя необязательным.

«Задачу свою, — говорилось в заявлении, — видим исключительно в охране общественной безопасности и поддержании революционного порядка, а отнюдь не в политическом сыске и борьбе с политическими течениями. Против попыток превратить милицию в орган политической борьбы и сыска типа полиции протестуем самым решительным образом и выполнение такого рода требований, как не входящих в задачи милиции, считаем для себя не обязательными. Только при этих условиях мы допускаем, не изменяя своему долгу и совести, возможность нашей дальнейшей службы местному населению».

М. В. Фрунзе неустанно внушал работникам милиции уверенность в торжестве социалистической революции.

«Побольше веры в народ, побольше мужества, — призывал он, — и мы сумеем отразить натиск на революцию, откуда бы он ни исходил».

В дни контрреволюционного выступления генерала Корнилова, пытавшегося ликвидировать Советы и создать правительство военной диктатуры, исполком Минского Совета совместно с Фронтовым комитетом назначил Фрунзе начальником штаба революционных войск Минского района. Здесь он показал незаурядные качества пролетарского командира. Благодаря принятым решительным мерам в короткий срок в Минске были созданы боевые революционные силы, мобилизованы отряды рабочей гвардии, в которые вошли милиционеры и обученные через милицию рабочие минских предприятий.

Помогая Минскому комитету РСДРП (б) и Минскому Совету в борьбе с корниловщиной, городская милиция во всех районах Минска установила круглосуточные дежурства. Патрули задерживали тех, кто вел активную контрреволюционную пропаганду, пытался организовать помощь корниловцам.

В разгар контрреволюционного мятежа Корнилова Временное правительство отдало распоряжение о закрытии в Минске большевистской газеты «Звезда». Фрунзе вместе с другими ответственными работниками милиции выступил с решительным протестом. Факт закрытия газеты Фрунзе использовал против политики Временного правительства, а также для поднятия среди широких народных масс авторитета как самой газеты, так и милиции. Вскоре после закрытия «Звезды» рабочие и трудящиеся Белоруссии, а также солдаты Западного фронта стали читать большевистскую газету под названием «Молот».

После подавления мятежа большевики Минска, вооруженные решениями VI съезда партии, начали подготовку трудящихся к дальнейшей борьбе за свержение капитализма и победу социалистической революции.

Во время сентябрьских перевыборов рабочие и революционные солдаты изгнали из Минского Совета многих меньшевиков и эсеров. Депутатами были избраны большевики. В наказе Минскому Совету выборщики наряду с другими политическими требованиями записали:

«Не допускать возрождения полиции и всеми мерами и средствами укреплять революционную милицию».

Выполняя этот наказ, Фрунзе руководствовался советами В. И. Ленина, опубликованными в газете «Правда» 20 апреля 1917 года. Давая анализ организации рабочей милиции в Канавино Нижегородской губернии, Владимир Ильич писал:

«Заменить старые органы угнетения, полицию, чиновничество, постоянную армию всеобщим вооружением народа, действительно всеобщей милицией — вот единственный путь, гарантирующий страну в наибольшей степени от восстановления монархии и дающий  в о з м о ж н о с т ь  идти планомерно, твердо и решительно к социализму, не «вводя» его сверху, а поднимая громадные массы пролетариев и полупролетариев к искусству государственного управления, к распоряжению  в с е й  государственной властью».

Временное правительство и его ставленники на местах с каждым днем усиливали репрессии против большевиков. 3 октября 1917 года Керенский приказал закрыть в Минске большевистскую газету «Молот», а типографию, печатавшую ее, реквизировать. В исключительно тяжелых условиях, когда агенты Временного правительства следили за каждым шагом, Фрунзе организовал 6 октября выпуск очередного номера газеты и в тот же день с помощью наряда милиции вывез и спрятал все оборудование типографии, а также рукописи и другие материалы. Благодаря этому через день большевики смогли выпустить свою газету под новым названием «Буревестник».

Вслед за закрытием газеты «Молот» последовало указание минского губернского комиссара Временного правительства установить милицейский пост возле типографии. Фрунзе отказался выполнить это распоряжение. На письме губернского комиссара он написал:

«В распоряжении начальника милиции нет людей для выполнения данного предписания…»

Осталось невыполненным и распоряжение губернского комиссара о привлечении к ответственности редактора и сотрудников газеты «Молот».

12 октября 1917 года завершилась работа М. В. Фрунзе в Минске. По заданию партии он выехал в Шую для подготовки и проведения вооруженного восстания. Накануне его отъезда Минский Совет и штаб милиции устроили торжественный прощальный вечер. Ответственные работники милиции преподнесли Михаилу Васильевичу прощальный адрес. В нем говорилось:

«Недолго пришлось нам служить под Вашим просвещенным руководством, но время, проведенное Вами среди нас, останется для нас памятным на всю жизнь. Вам выпало на долю насадить в минской милиции первые семена революционной правды. Мы все были неопытными новичками и нуждались в постоянных указаниях, которые и находили у Вас, и не в форме старых бездушных приказов, а глубоко сердечных товарищеских советов.

Ваше отношение к занимаемой Вами должности вообще и к нам, Вашим подчиненным, в частности, останется для нас дорогим воспоминанием, которое мы будем хранить с благодарностью в наших сердцах.

Ныне Вы призваны к новой, более широкой деятельности, которая откроет для Вас новые пути для проявления Ваших творческих дарований. Радуясь за Ваш успех на поприще служения идее революционной свободы, мы вместе с тем сердечно сожалеем о нашей с Вами разлуке.

От души желаем Вам, дорогой Михаил Александрович, полного успеха на новом Вашем государственном и общественном поприще на пользу того народа, за счастье и благоденствие которого Вы готовы принять величайшие жертвы».

Горячо и взволнованно обращался в своем адресе к Фрунзе и профессиональный союз милиции. В нем говорилось:

«…Профессиональный союз в Вашем лице всегда встречал поддержку и содействие в своих начинаниях, особенно ценных в первый период строительства союза. Не было ни единого случая, когда бы Вы выступили против союза как начальник, но Вы всегда охотно помогали как товарищ.

Прощаясь с Вами, мы уверены, что и на новом месте Вашей службы Вы найдете любовь и уважение окружающих: в сердцах же наших на долгие годы сохранится светлая память о товарище-начальнике».

Многогранная и кипучая деятельность Михаила Васильевича Фрунзе в Белоруссии и на Западном фронте принесла свои плоды. И когда грянула Великая Октябрьская социалистическая революция, работники минской милиции были в первых рядах восставшего народа.

Михаил Васильевич Фрунзе и поныне в нашем строю. В Минске в школе МВД СССР, которая носит имя М. В. Фрунзе, создан музей. На одном из его стендов размещены фотографии сотрудников милиции, первые приказы за подписью Фрунзе. Готовясь к будущей работе по охране общественного порядка, слушатели внимательно изучают историю минской милиции.

 

Александр Сгибнев

СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ

 

ШИНЕЛЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

В этом многоэтажном жилом доме у него, пожалуй, у одного такой распорядок работы. Его вызывают в полночь, на рассвете, поздно вечером. И он, уже поседевший изрядно, по-комсомольски бодро шагает к автомобилю, прибывшему за ним, чтобы отправиться на очередное задание. «Несладкая жизнь у тебя, Иван Семенович!» — говорят ему соседи. «Несладкая? — улыбается он. — Вы, пожалуй, правы, но я ее не променяю ни на какую другую!»

Иван Семенович Язовских, в прошлом армейский старшина, ныне майор милиции, помнит, как восемнадцать лет назад пригласили его в райком партии. Секретарь райкома спросил:

— Не пошли бы вы, товарищ старшина, работать в милицию? Там очень нужны такие, как вы, — смелые, судя по наградам, дисциплинированные, не боящиеся трудностей…

«Смелые», «не боящиеся трудностей»… Честно говоря, Иван Семенович подумал тогда: эти слова произнесены, так сказать, по должностной необходимости, потому что дело, которое предлагаешь, положено нахваливать и возвеличивать. Только нет, беседуя с уволенным в запас старшиной, секретарь райкома произносил не просто громкие фразы. В них звучала его личная убежденность в государственной важности милицейской службы, в том, что служба эта сродни воинской: та же постоянная собранность, готовность в любой момент выйти навстречу опасности. Наберите по телефону «02» — эта служба отзовется незамедлительно, она — всегда на посту.

— Работа будет трудной, порой с риском для жизни, — сказал он на прощание. — Тут я не сомневаюсь в вас. О другом хочу напомнить: работник милиции, поставленный охранять порядок, должен быть во всем безупречен. Действуйте и поступайте, Иван Семенович, так, чтобы представление о милиционере у населения было связано только с честностью, законностью, вежливостью. Старайтесь, чтобы люди видели в вас своего друга и защитника, верили вам безгранично…

Так он, вчерашний воин, стал работником отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности. Те, против кого борется Иван Язовских, оружие с собой, как правило, не носят. Но трудно сказать, кто опаснее для государства — отпетые бандиты или притаившиеся казнокрады, взяточники, спекулянты. Одного поля ягода.

Через некоторое время Ивану Семеновичу стало известно, что директор мясокомбината Денисов сколотил вокруг себя воровскую группу. Дельцы и жулики создавали крупные излишки мяса, продавали его нелегально через магазины, а деньги присваивали. «Нужно накрыть с поличным!» — сказал начальник ОБХСС. Язовских сутками не выходил из цехов мясокомбината, все перекопал в бухгалтерии, но мошенники орудовали ловко, разоблачить их оказалось не так-то просто. Они, как выяснилось, принимали скот в одном весе, затем направляли его в откормочный пункт, а прибавку нигде не учитывали.

Это первая лазейка, на которую наткнулся Язовских. Удача, вполне понятно, обрадовала Ивана Семеновича, но он понимал, что преступники так легко руки не поднимут, надо все расследовать самым тщательным образом, чтобы никто не вывернулся. «Помог» раскрытию аферы главный инженер комбината Кугелев, оказавшийся прожженным жуликом. Узнав, что директор разоблачен, он, видите ли, тоже «осознал» свои махинации и решил, как говорят в уголовном мире, «завязать». Слушал его Язовских и думал: вот артист, его, выходит, не под арест, а чуть ли не к премии нужно представлять. И не подавал виду, что верит далеко не всем его словам. Пусть «разоблачает» директора, своих бывших дружков, пусть валит на них все, в чем и сам не меньше их виноват. Потом разберемся, благо улик хоть отбавляй!

Вскоре Кугелев был арестован. Язовских вызвал его на допрос. Как и до ареста, бывший главный инженер вошел в кабинет изысканно одетый, с золотым перстнем на руке. Посмотрел на Язовских с нагловатой ухмылкой, бросил:

— Допрашивайте. Только напрасны ваши хлопоты…

Допрос длился несколько часов. Если до ареста Кугелев был не в меру словоохотлив, то тут запирался, все отрицая, не хотел говорить правду. Больше того, под конец он вообще обнаглел:

— Кто вы такой, чтобы я перед вами рассыпался в признаниях? Порядочный человек работать в милицию не пойдет! Я не хочу продавать своих товарищей.

Иван Семенович ненавидел в эту минуту Кугелева: вор, а еще о порядочности смеет говорить?! Но закон есть закон, допрос нужно продолжать спокойно, не оскорбляя подследственного. Он даже решил подойти к нему с другой стороны, рассказать о войне, в которой участвовал с первого дня до последнего, но рассказать, словно бы не о себе лично, а о ком-то другом.

— Было это в районе Черкасс, — начал Язовских, — на берегу Днепра. После очередной атаки фашистов остались в неглубоком окопе два советских бойца — старшина и солдат. Гитлеровцы снова пошли в атаку, а у наших только десятка два патронов да противотанковая граната. Фашисты подошли вплотную, окружили старшину. Но он не сдался: выдернул чеку из гранаты и вместе с ними подорвался. Солдату же удалось продержаться дольше. Выручила брошенная гитлеровцами граната. Скатившись в окоп, она не успела взорваться. Солдат схватил ее и кинул в наседавших врагов. И тут он услышал громкое «ура!». Наши! Они пришли на помощь.

И еще было. Только не на Украине, а в Румынии, под Яссами. Тот солдат, что воевал под Черкассами, стал уже старшиной; он в числе первых вышел на государственную границу, переправился через Прут. Семь автоматчиков под его командованием взяли в плен группу фашистов, подбили бронемашину и подожгли несколько цистерн с горючим. В Яссах этот старшина был тяжело ранен, но, пока не взяли город, уйти в медсанбат отказался.

Выслушал Кугелев Ивана Семеновича и, пренебрежительно улыбаясь, процедил:

— В книжках, небось, начитались обо всем этом. Сами-то, наверняка, и пороху не нюхали — в тылу отсиживались.

Об этом Язовских рассказал начальнику отдела. Тот посоветовал:

— Завтра на работу приди в форме. При всех регалиях.

Иван Язовских так и сделал. Куда только делись напыщенность и наглость Кугелева, когда он увидел на груди майора Золотую Звезду Героя Советского Союза! На этот раз допрос был коротким. Кугелев признал себя виновным и рассказал о двух новых преступных группах.

Иван Семенович вовсе не думает, что его служба самая трудная, самая беспокойная. Он не выделяет ее, только внутренне радуется, что нашел место в строю настоящих бойцов. Перед ним ведь длинная и хлопотная дорога ежедневных сражений — за нового человека, за народное добро, за укрепление общественного порядка.

Недавно на одном из заводов обнаружилась недостача серебра, идущего на изготовление ламп. Директор проводил совещание за совещанием, но установить причины не удалось. Даже в Москву пришлось слетать: не завышены ли нормы расходов? В главке ответили, что нет, нормы правильны, разбирайтесь, мол, на месте. И тогда кто-то бросил: без ОБХСС не обойтись!

Разобраться в этой запутанной истории поручили Язовских и следователю Семенову. Ан-2 доставил их в город, где находился завод. Работники милиции, не полагаясь лишь на собственный опыт, сразу же обратились к рабочим:

— Каково ваше мнение? Помогите!

И не ошиблись. Люди и на этот раз навели на верный след. Внешне все вышло как бы случайно, но, если вдуматься, ничего тут случайного не было. Потому что зорок глаз народа, сильна ненависть к тем, кто норовит жить за чужой счет.

Как-то соседка заводского кладовщика Захарова решила подремонтировать комнату и попросила у него немного краски. Он пообещал и на другой день принес: целую банку. Краска оказалась очень хорошей, такой женщина никогда в магазине не видела. Откуда же она у кладовщика? Узнав о начавшейся на заводе проверке, соседка принесла банку в милицию, рассказала о своих подозрениях. И хотя улики были налицо, обыск у Захарова все-таки производить не стали. Решили понаблюдать за его поведением, собрать доказательств побольше.

#img_11.jpeg

И. С. Язовских

Прошла неделя, а успехов никаких. И вот однажды на рассвете к дому Захарова с потушенными фарами подъехал ЗИЛ. Закрылись ворота. Во дворе машину стали спешно разгружать. В первую очередь хозяин дома снял на землю несколько больших ящиков. «Краска», — определили работники милиции.

Вскоре машина, выехав со двора, остановилась у свалки на окраине города. Из-под груды мусора Захаров и шофер вытаскивали еще более тяжелые ящики. Это, судя по маркировке, было имущество, также нелегально вывезенное с территории завода. Теперь сомнений не было: Захаров — вот кто виновник хищений.

На обыск дома Захарова Иван Семенович пригласил рабочих завода. На чердаке, в сарае, в подполе было обнаружено и изъято множество краденых вещей: ящики краски, мыла, гвоздей, несколько десятков пар сапог, спецодежда, более тысячи метров различной ткани, мотки электропровода. А где же серебро? И тут к Ивану Семеновичу Язовских подошел один рабочий и сказал:

— Был я недавно по делам у Захарова, удивился, зачем ему понадобилось так сильно утеплять туалет? Что-то тут не чисто…

Подозрения рабочего подтвердились: когда сняли слой фанеры со стен, за ним, в тайниках, действительно оказались плитки анодного серебра. Обыск полностью изобличил матерого расхитителя.

— Зачем тебе понадобилось столько гвоздей, мыла, краски? — спрашивали Захарова соседи, когда милиция вывозила награбленное добро.

— На черный денек. В хозяйстве все могло сгодиться, — отвечал Захаров.

Но «черный» день для Захарова наступил гораздо раньше, чем он ожидал.

За образцовое выполнение служебного долга и заслуги в борьбе с преступностью министр наградил Ивана Семеновича Язовских Почетной грамотой.

— Майор Язовских снова отличился, — позвонил мне вскоре один из работников МВД СССР. — Вместе с товарищами, посланными на задание, он изъял у преступников и возвратил государству около пятидесяти килограммов золота и несколько сотен тысяч рублей денег. Мне, — продолжал мой знакомый, — поручено обобщить его опыт, чтобы другие могли учиться.

Много лет Иван Семенович Язовских носил шинель пехотную, серую. Теперь у него шинель другого цвета. А служба та же — служба народу.

 

С ОТВАГОЙ В СЕРДЦЕ

У калитки нетерпеливо зазвонил велосипедист: через плечо у парня, как у чемпиона, перекинута алая лента, а в козырек кепки прилажен большой белый цветок. «Это еще что за гость?» — подумал удивленно Владимир Петрович Арбузов, накидывая на ходу китель. Он только что пришел домой, но, видите, снова кому-то понадобился.

— Здравствуйте, дядя Володя, — услышал Арбузов. — Я от брата Анатолия, у него послезавтра свадьба, приглашает…

Владимир Петрович обрадовался. Значит, не держит семья Замостьевых, приславшая к нему доброго вестника, обиды на сердце: все поняла, как нужно понять. Ведь старшой-то их, решивший жениться, года два назад совсем было от рук отбился. Пил. Сквернословил. Дрался. Замечания участкового воспринимал по принципу: в одно ухо влетело, из другого вылетело. Владимир Петрович тревожился, будто о сыне. Что же ты вытворяешь, негодник? К какому финишу прибьешься? На первых порах, к сожалению, работнику милиции не удалось найти общего языка и с родителями Анатолия. Отец разговаривал с участковым нервозно, всячески выгораживая свое чадо. Но старший лейтенант не отступал. Он воевал с родителями за их же сына, воевал с ним за него же самого. Его не звали, как сейчас, в дом, но участковый шел и без приглашения. Его плохо слушали, но он не уставал повторять: одумайтесь, иначе будет поздно. Путь от проступка к преступлению не такой уж длинный!

Как-то Арбузов попал к Замостьевым в разгар очередной гулянки. День был обычный, не праздничный, а тут — звон стаканов.

— Опять пьешь? — строго спросил инспектор своего «подшефного». — Люди в поле, стремятся каждое зернышко вовремя убрать, а ты? И не стыдно?

Хозяин застолья, явно рассчитывая на поддержку дружков-собутыльников, с издевкой в голосе вопрошал:

— А почему вы, товарищ милиционер, забываете об Основном законе нашей жизни, о Конституции, — там прямо записано, что граждане СССР имеют право на отдых. Статья сорок первая, если не ошибаюсь…

Владимир Петрович с прежней твердостью продолжал:

— Нет, ты не ошибаешься, мил-человек, статью Конституции об отдыхе запомнил точно, она, по всему видно, бесконечно нравится тебе. Но перед статьей сорок первой есть другая, сороковая, в которой так же прямо и ясно сказано, что советские граждане имеют право на труд. Так чего же ты не хочешь воспользоваться этим правом?

Не сразу, естественно, лед тронулся, да Владимир Петрович и не надеялся, что Анатолий Замостьев переменится в одночасье. Слишком своенравный, капризный характер имел. Но старший лейтенант неутомимо искал к нему подходы. Потому что сознавал: профилактика — главнейшая его обязанность. По просьбе Арбузова с юношей, находившемся в конфликте с законом, не один раз беседовали депутаты поселкового Совета — люди авторитетные во всех отношениях. По его совету фотография великовозрастного бездельника «украсила» стенды сельского «Крокодила». Когда же после выпивки Замостьев надебоширил на танцплощадке, участковый «удостоил» лихого молодца пятнадцати суток ареста. Садясь в милицейскую машину, горе-герой поник не на шутку. Он чувствовал, что к его заснувшей совести взывает вся атмосфера колхозной жизни — чистая, благотворная, весь уклад этой жизни, несовместимый с антиобщественным поведением.

Вскоре, как и следовало ожидать, в поселковый Совет народных депутатов пожаловали Замостьевы-старшие: отец и мать.

— Мы вам всем, — заявили они, — приносим извинения за нашего непутевого сына. Обещаем, что больше ничего за ним худого не заметите.

Анатолий стоял за спиной родителей, понуро склонив стриженую голову. Горький стыд мешал ему говорить, но он всем видом выражал полнейшее согласие с отцовским и материнским обещанием.

— А вам, Владимир Петрович, — обратился отец Анатолия к участковому инспектору, — особая благодарность: вы первым увидели беду, вы всей семье открыли глаза.

И вот эта свадьба. И приглашение на нее ему — инспектору. Арбузов долго стоял у калитки, пока юный велосипедист не потерялся за домами и садами. Стоял и раздумывал о сельской жизни и своем месте в ней. Нутром коммуниста он чуял, что нужен людям, приносит им пользу. Иначе не считали бы его своим, не платили бы уважением, которое на виду, не шли бы к нему и с радостью, и с печалью. «Дядя Володя», «Петрович» — не сразу так стали называть. Сначала, помнится, присматривались: настороженно, изучающе. Был до него участковый — кроме милицейского свистка знать ничего не хотел. Думали, и смена такая прибудет. Погоны, дескать, одинаковые, обязанность — укреплять порядок! — та же, что и у предшественника. Чего, спрашивается, иного ждать?

Владимир Петрович построил работу иначе. Неделями не заглядывал в комнату, именуемую кабинетом. С утра и до ночи видели его в поле, на фермах, в мастерских и гаражах, там, где кипел труд, где, словно в тигле, шло возвышение и очищение человека. Имя, биография, прошлое и настоящее — он досконально знал и старого, и малого. Сам, как отметили однажды на совещании, вырабатывал и тактику профилактической работы, и стратегию поведения. Чтобы службу его несладкую ценили так же, как хлеборобскую. Чтобы считали, что и без нее пока не обойтись.

В память его навсегда вошла встреча в райкоме партии, давняя-давняя, еще в сорок четвертом. Владимир Арбузов, вылечившись в госпитале, обратился к секретарю райкома с просьбой: «Дайте дело, чтобы было как можно сподручнее содействовать победе над врагом». С просьбой — направить на фронт — он только что ходил в военкомат, но комиссар, постучав по полу костылем, без которого не мог передвигаться, промолвил, чуть не плача:

— Туда — в действующую — дорога нам с вами заказана, это уже точно, не всякие раны легко заживают. Давайте искать здесь, в разбитом и сожженном тылу, чтобы дорогой была, а не тропкой ничтожной…

Так вот, секретарь райкома сказал тогда: «Иди в милицию. Она тоже на переднем крае, тоже в действующей!»

После этой встречи прошли годы. В черной некогда шевелюре поселилась седина. Тяжелее стал шаг. Не изменилась лишь боевая настроенность в сердце. И все потому, что Владимир Петрович, как и в молодости, видит свою работу нужной народу, необходимой в повседневном социалистическом созидании. Вырос поселок, выросли люди — и в образовании, и в культуре. Для них правопорядок важен. Они оберегают его в силу сознательности, вошедшей в привычку, личной ответственности за все, что происходит вокруг.

#img_12.jpeg

В. П. Арбузов

И все-таки находятся личности, не желающие войти в согласие с законом. В них более чем достаточно старого, отжившего. Это старое цепляется за души, пытается вернуть человека на четвереньки, наследить в его привязанностях, идеалах, поступках. Вот почему нужна настойчивая предупредительная работа. И вот почему милицейский «расчет» Арбузова развернут по штатам фронтового времени. Во всех поселках вы увидите дозорных с алыми повязками на рукавах. На дороги с жезлами вышли общественные автоинспектора.

По шоссе, связывающему Тургино с областным центром, бешено, зигзагами мчится грузовик. Пьяный водитель не замечает впереди мотоциклиста, сбивает его. Совершив преступление, водитель скрывается. Казалось бы, и концы в воду… Мало ли машин проезжает по автотрассе?

Но на месте происшествия оказывается Любавин — товаровед, добровольный помощник участкового инспектора. До приезда Петровича он организует охрану зоны аварии, при содействии дружинников устанавливает номер машины. Подоспевший вскоре старший лейтенант на мотоцикле догоняет преступника.

С помощью общественности были быстро задержаны и воры, ограбившие колхозную чайную. В 23 часа Арбузову позвонили: в чайной побывали «гости». В 23.15 он уже изучал следы, оставленные ими. «Это могли сделать такие-то и такие», — размышлял Владимир Петрович вслух. Дружинники тоже так считали: воровство в деревне — явление крайне редкое, люди, нечистые на руку, известны. Направились в один дом: хозяин обмывает «удачную операцию». Бутылка на столе — со штемпелем чайной. Побледнев, испуганно во всем признается, называет всех, кто был с ним. Не мешкая, идут в другой дом: «ассистент» — семнадцатилетний мальчишка — спит, захмелев. Разбудили. Сначала никак не поймет, во сне видит участкового или наяву. Пытается отпираться. На защиту встала мать. Вы, дескать, Владимир Петрович, оскорбляете нас подозрением. Но Арбузов, обращаясь к парню, говорил непреклонно:

— Завтра, к десяти утра, жду тебя в поселковом Совете: все награбленное — папиросы, вино, шоколад — положишь в мешок и так, с мешком за спиной, пройдешь по центральной улице. Понял?

Виновник подавленно молчал. Потом пытался упрашивать: «Все принесу, дядя Володя, только не в мешке и не по главной улице». Мать поняла, наконец, что случилось. Заголосила от позора.

— Все, все принесет, — обещала в слезах, — только простите…

А перед отъездом из Тургина я видел старшего лейтенанта Арбузова не в роли милиционера. Он стоял на ступеньках здания правления колхоза имени Кирова. Вокруг него теснились юноши-призывники. Все необычайно взволнованные, по-солдатски подтянутые. Потом к ним вышел председатель — Василий Иванович Орлов. Старый коммунист, фронтовик, Герой Социалистического Труда.

— Вы, ребята, отправляетесь в поход по местам ратной славы. С вами идет человек, трижды раненный в боях, имеющий более десяти государственных наград. Внимательно слушайте его рассказ. Запоминайте имена патриотов, отстоявших любимое Советское Отечество. Пусть доблесть отцов воспламеняет сердца сыновей. Пусть верность отцовской славе помогает вам, когда наступит черед достойно служить под боевыми знаменами…

Юноши быстро и как-то торжественно образовали походную колонну. Впереди, словно командир, зашагал Владимир Петрович Арбузов — участковый инспектор. Один из лучших в Калининской области. Так написано в листовке, которую красные следопыты видели во всех отделениях милиции.

 

ПО СИГНАЛУ ТРЕВОГИ

Идут по дорогам следопыты. По дорогам отшумевшей войны. По дорогам подвигов, совершенных отцами и дедами.

— Расскажите о своих товарищах по милиции, Владимир Петрович, — просят ребята на привале.

— Расскажу с удовольствием, — говорит Арбузов. — Ведь они мне дважды товарищи: и по милиции, и по фронту…

Тишина в перелеске, лишь потрескивают прутья в маленьком костерке. Владимир Петрович легко ведет рассказ, потому что со своими однополчанами виделся совсем недавно на слете фронтовиков, посвященном Празднику Победы.

Рядом с космонавтами, приглашенными на слет, сидел старшина милиции Василий Никитович Карпухин.

— Василий Никитович, сколько же лет вы в строю? — спрашивают они его.

— Ровно сорок лет, — ответил Карпухин. — Это только в милицейском строю, а вместе с фронтовыми — сорок четыре получается.

Да, годы, достойные песни, достойные книги. 7 ноября 1941 года прямо с парада на Красной площади ушел Карпухин на войну. В звании стрелка, бронебойщика, потом полкового разведчика выстоял он в окопах под Наро-Фоминском и в Сталинграде, перешагнул пять больших рек, вступил в Берлин, чтобы в незабываемый день Парада Победы снова вернуться на Красную площадь. Он самозабвенно чеканил шаг, старший сержант Василий Карпухин, а Левитан на всю страну перечислил его ордена и медали, рассказывал, как вчерашний милиционер, став бойцом Советской Армии, лично подбил шесть фашистских танков, добыл более тридцати вражеских «языков».

В том же зале, где космонавты беседовали с Карпухиным, сидел другой герой минувших сражений — Герой Советского Союза подполковник милиции Павел Никитович Степаненко. По натуре Павел Никитович неразговорчивый, даже сослуживцы мало знают о его фронтовых делах — а если бы разговорился? О каких удивительных подвигах мог бы поведать этот скромный, до стеснительности скромный человек!

…Взвод противотанковых орудий под командованием восемнадцатилетнего лейтенанта Степаненко с боями отходил к Армавиру. На одном из рубежей ему было приказано: любой ценой, хотя бы до наступления темноты, сдержать противника. Окопавшись, красноармейцы заняли оборону. Они близко подпустили врага и подожгли три бронетранспортера. Свыше ста фашистов осталось лежать среди пылающих крестцов пшеницы.

Совсем еще юноша, лейтенант Степаненко бесстрашно руководил этим боем. В самый критический миг он поднял артиллеристов в контратаку и обратил гитлеровцев в бегство.

В первый же день Великой Отечественной войны подал рапорт об уходе добровольцем в действующую армию и один из старейших в Бурятии милиционеров Арсений Етобаев. Коммунист, боец-чоновец, он не мог поступить иначе. Правда, командование пыталось удержать Етобаева — опытные милицейские кадры нужны были и в тылу, — но уже осенью сорок первого на нем была шинель фронтовика. На разных должностях перебывал лейтенант Етобаев, пока не завоевал право возглавить снайперскую роту. Кому же, в самом деле, было возглавить ее, как не ему, прирожденному охотнику?! Только тут требовалось выслеживать не зайца, не рысь и не белку, а двуногого фашистского зверя.

Изо дня в день выходил Арсений Етобаев в снайперские засады. К июню 1942 года на его счету уже было 148 уничтоженных гитлеровцев. Всего же за войну он истребил более 300 фашистских захватчиков.

И это не все. 14 июня 1943 года Арсений сбил фашистский самолет. С утра тот висел над позициями полка, корректируя артиллерийский огонь. К сожалению, у нас на этом участке не было зениток. Поэтому гитлеровский летчик совсем обнаглел, снизился вскоре метров до двухсот.

— Ну подожди, гад, я тебя проучу! — воскликнул Етобаев, зарядив винтовку бронебойными.

Первые два выстрела не дали желаемого результата, самолет продолжал кружить. Более того, летчик заметил Етобаева и пригрозил ему кулаком. Лейтенант еще более обозлился и снова прицелился. Самолет качнулся, завалился на крыло и грохнулся на землю. Когда бойцы подбежали к поверженному корректировщику, то под его обломками нашли гитлеровского летчика с пробитой снайперской пулей головой.

— У нас в качестве гостей находятся и сыновья фронтовиков, — под аплодисменты объявил председательствующий. — Они всеми делами своими доказывают, что достойны жизни и славы отцов…

Владимиру Петровичу Арбузову запомнился старший сержант Николай Валевач — выше среднего роста, по-спортивному развернуты плечи, лицо волевое, решительное.

— Был у меня случай… — начал Николай.

Об этом знает Арбузов, рассказано в газете. В репортаже — все подробности, остродраматические, пахнущие порохом. Сигнал тревоги застал старшего сержанта милиции Николая Валевача в комнате отдыха. Только что вернулся с задания, почти сутки не спал — и вот снова… Значит, что-то серьезное, раз решили и его поднять. Ну что же, не привыкать. Как когда-то на фронте, ноги в руки — и в строй.

В дежурке все выяснилось: в тайге, где-то около совхоза имени Суворова, обнаружен преступник. Тот самый, которого с неделю уже ищут. Хитрый, наглый, с оружием. Бежал он на легковой машине, но в пути, заметив преследование, бросил ее. В тайге, как потом выяснилось, заблудился. Вышел к хребту Сихотэ-Алинь. Несколько ночей спал на деревьях сном хищной птицы. Днем несколько раз видел вертолет — это за ним. На пятые сутки, в изодранной одежде, грязный и обросший, повстречал совхозного пастуха. Потребовал накормить его и дать лошадь. Спросил, далеко ли до ближайшей деревни. Пастух направил подозрительного незнакомца по кружной дороге, а сам через сопки, кратчайшим путем, добрался до поселка, позвонил в милицию. Вот тогда-то и была создана оперативная группа, в которую включили Николая Валевача. Милиционеры по радио известили местных жителей. Обратились за помощью к сельским дружинникам и охотникам.

В час ночи служебно-розыскная собака Юта взяла след. Николай Валевач едва успевал за ней. Начался дождь, но собака не теряла след. Пять часов кружила она по сопкам. Наконец следы привели на окраину поселка. Увлеченный опасным поиском, старший сержант Валевач кажется не чувствовал усталости. Ему, в прошлом трюмному машинисту, очень пригодилась флотская выносливость. За пять лет работы в милиции он с Ютой задержал несколько матерых преступников.

Вот и новая встреча. Засев в бревенчатом сарае, бандит отстреливался отчаянно. Но Валевач перехитрил его. Он направил на него Юту с одной стороны, для отвлечения внимания, а сам подобрался с тыла. В доли секунды Валевач успел и выстрелить, и прыгнуть на преступника, лихорадочно перезаряжавшего пистолет…

Не зря говорят, что сердца хранителей общественного порядка отлиты из металла. Люди хлипкие, не умеющие стать выше опасности, для подвигов не пригодны.

Перед нами донесение, которое как нельзя ярче подтверждает эту истину. Случилось это в шахтерском городе Сарани. Сберегательная касса заканчивала работу. Уже ушли последние посетители, кассир Чукина приводила в порядок документы. Тут-то и появились грабители. Вытащив финки, они потребовали деньги. Чукина, застигнутая врасплох, не успела взять револьвер, но она крикнула в окно о помощи, прикрыв собою деньги. Преступники, конечно, справились с безоружной женщиной, схватили деньги и револьвер. Но уйти незамеченными, как они рассчитывали, им не удалось. Крик Чукиной услышали шахтеры Андрей Полищук и Михаил Мамаков. Они немедленно сообщили о происшествии в милицию и бросились в погоню.

Шофер Николай Сухарев грузил дрова. С полуслова он понял — нужна подмога и не медля включил зажигание.

Машина с шахтерами нагнала преступников уже на окраине города. Дальше — степь. Грабитель Четинов понял, что уйти не удастся. Он вскинул револьвер, выстрелил. Машина остановилась. Преступники бежали дальше, а наперерез им спешил человек в милицейской форме. Это командир отделения сержант Борис Никитин. Известный в городе человек: коммунист, первоклассный спортсмен, сын фронтовика. Услышав выстрелы и разглядев бегущих людей, он сразу оценил обстановку и начал действовать. Правда, положение осложнялось тем, что у Никитина при себе не было оружия.

— Стой! — крикнул он убегавшим.

Четинов остановился, опять поднял револьвер. Сухо щелкнул выстрел, недалеко от Никитина взметнулся фонтанчик земли. Милиционер не остановился. Он действовал решительно и смело, как в бою. Но и преступник пока не собирался сдаваться. Положив ствол револьвера на левую руку и целясь, он пошел навстречу. Расстояние быстро сокращалось.

— Бросай оружие! — приказал Борис, схватившись за пустую кобуру, и бесстрашно, открытой грудью двинулся прямо на зловещий зрачок револьвера. — Руки вверх! — скомандовал он еще раз, и такая сила, такая уверенность послышались в его голосе, что рука преступника дрогнула. «Не уйти…» — мелькнула тоскливая мысль. Он оглянулся, как затравленный зверь, и бросил к ногам милиционера оружие. Поднял руки и его напарник.

Один из выступавших на слете фронтовиков сказал, что счастлив, отдав два десятилетия службе в милиции.

— Счастье наше трудное, но другой мне доли не надо… — Он медленно, с какой-то удивительной гордостью сходил с трибуны. На его кителе блестели награды — и те, что получены под Москвой, в Сталинграде, в Берлине, и те, что были вручены в послевоенные годы, совсем недавно.

Вот они, судьбы людские.

Судьбы советские.

 

Владимир Киселев

ВОДОВОРОТ

 

1.

Весной 1921 года Василий Кандыбин возвращался в родную станицу Отрадную. Мартовское теплое солнце давно согнало с полей снег. Вобрав талые воды, Урюпа разлилась, затопив низкие места и балочки. И теперь, набравшая сил, словно проснувшись, шумела под мостом. Прислушиваясь к знакомому с детства шуму реки, он вспомнил, что три года не был в Отрадной с тех пор, как ушел комиссаром в кавбригаду Ивана Кочубея. Закрутила Василия война. Не слезал с коня, пока не разбили белое войско. Три года дрались. Легко сказать — три года, а их прожить еще надо. И не как-нибудь, а на виду у людей, не выбирая легких дорог и объездов. Если надо — принимал огонь на себя, стремя в стремя скакал с бойцами в сабельный бой на деникинцев, врангелевцев, а потом и махновцев под Гуляй-Полем, Пологами… Провалялся больше месяца в тифозной горячке под Астраханью, думал — конец. Потом освобождал Ставрополь… Да разве все упомнишь! На войне ничего просто не дается, потому что на каждом шагу жизнью рискуешь. От тех боев три отметины на теле остались да контузия от деникинского снаряда. «Вот и доскакался», — ведя коня в поводу, отыскивая глазами родную хату, взгрустнул Василий. Подчистую уволили из армии. Не вдруг, не сразу смирился он с таким решением. Начдив Хмельков и комиссар Сергунин горой стояли за то, чтобы оставили отважного казака в строю, доказывали командованию, что Кандыбин нужен армии. Но отменить приговор медицины и они не могли. Видно, судьба. «Ты не унывай, — успокаивал Хмельков, — и дома для тебя дела хватит. Если что, дай знать, поможем. Считай, что ушел в долгосрочный отпуск на поправку».

Попрощался Василий Кандыбин с бойцами своей 2-й кавбригады, поцеловал на прощание Знамя. И — в путь.

Воспоминания волнами наплывали, захватывали комиссара, уносили к лихим кавалерийским атакам. Чтобы не поддаться тоске, Василий поправил портупею, на которой висела именная серебряная шашка — награда за храбрость, проверил переметные сумки, подтянул подпругу и сказал себе: «Мы еще повоюем!» Сказал вслух, твердо, словно отдал приказ на всю жизнь.

Среднего роста, в длинной кавалерийской шинели, перетянутой командирским ремнем, серой кубанке с голубым верхом, Кандыбин шагал по улицам станицы, всматриваясь в лица прохожих, надеясь повстречать знакомых, поскорее узнать у них о матери, сестре, брате. Гремели воскресные колокола на станичной церкви. Чуть в стороне от колокольни гудел базар. Улицы заполнили женщины в ярких платках и сарафанах, седобородые старики в черкесках. На базаре полно бричек, на которых приехали казаки и иногородние с битой птицей, кабанчиками, салом, хлебом, вяленой рыбой. Кричали голосистые торговки, расхваливая виноградное вино, соленые арбузы, огурчики. Такого давно не было. Тут же торговали керосином, мылом, мануфактурой. Базар шумел празднично, беззаботно. Это передалось и Василию. Он широко улыбнулся, радуясь, как празднику, пестроте базара. Ожила станица!

На главной площади, где размещались Совет, почта, банк, тоже было многолюдно. Оглядывая знакомые до каждой щербинки здания, он вспоминал площадь, какой ее видел на рассвете вьюжного февральского утра восемнадцатого года, когда вел по ней красногвардейцев в атаку против белоказаков, поднявших мятеж. Кандыбин замедлил шаг, остановился перед старым осокорем со щербатой корой, прикрывшим его тогда от пуль. А вон и здание Совета, на нем развевался яркий от солнца и голубого неба красный флаг. Ни тогда на площади, ни потом в походах — никогда Василий не задумывался о смерти. Может быть, потому, что молод? Но двадцать лет не считали в те времена молодостью. Парни мужали рано, рвались в бой, становились бойцами. А Кандыбин успел прожить уже двадцать пять лет.

«Ежели до улицы Мостовой не встречу знакомых, — загадал Василий, — значит, мама здорова». На военного, ведущего в поводу коня, встречные не обращали внимания. Мало ли теперь мужиков ходит в военной форме… Мысли Василия перенеслись к матери — Марине Никаноровне, веселой, ласковой женщине. Вспомнил ее голос, мягкий и чистый, как серебро, спокойную походку. В нескольких шагах от дома всем сердцем понял, как эти годы ему не хватало матери. От томительного ожидания Василий напрягся, как струна. Кто бы мог подумать, что у этого отчаянного рубаки, храбреца так много еще не растраченной нежности от детства. Не в силах двинуться с места, Василий разглядывал свежевыбеленную хату, небольшой, еще темный цветник под низкими окнами. Печь под навесом, где мать готовила обеды. Все во дворе прибрано: лопата, грабли, вилы стояли у стены хаты. Сколько он помнил, мать всегда любила чистоту. Чуть выдалось время — белит хату, печь, приводит в порядок земляной пол. Пока стоял Василий возле хаты, никто не появился. «Есть ли кто в доме?» Конь, просясь на отдых, нетерпеливо вскинул головой. «Но-но, не балуй, — одернул его Кандыбин, — успеешь еще, настоишься». Открыл калитку, собираясь вести коня к сараю, где хранилось сено. Но за спиной послышались легкие шаги, металлически звякнули дужки ведер. Василий, не выпуская повода, круто повернулся. Оставив на дороге полные ведра, как птица крылья, разметав руки, в белом платочке, съехавшем на затылок, к нему, причитая, бежала мать.: «Васенька! Сыночек мой! Объявился! — И повисла на нем, забилась в рыданиях, словно в беспамятстве повторяя: — Сыночек… Живой!» На крик матери пришли Ауловы. Из хаты выбежал в расстегнутой рубахе подросток, вопросительно уставился на Василия.

— Борис, брательник! — узнал Кандыбин. — Ну и вымахал, настоящим казаком стал.

— А то, — зарделся Борис. — Здравствуйте…

Василий не дал договорить, притянул к себе. Лошадь, воспользовавшись, что хозяин занят, тут же потянулась к ведрам, осторожно опустила бархатные губы и втянула в себя прохладную речную воду.

— Не балуй! — снова окликнул Василий. Лошадь, озорно наклонив голову, сверкнула белками глаз, нехотя оторвалась от ведра.

— Та хай пьет, — мать махнула в сторону лошади рукой, — если не запалил.

— Я не гнал, совсем сухая, — Василий провел ладонью по крупу. — Пей! — похлопал он по шее коня.

Мать не отходила ни на шаг. Выбрав минутку, прижалась к скуластой щеке сына, шепнула:

#img_13.jpeg

В. П. Кандыбин

— Мне сказывали, что ты убитый, а я не верила. Ты вон какой у меня красивый, только худой и черный. Что же стоим? Заходи в хату, — заторопилась мать.

— Борис, веди коня! — Кандыбин передал брату повод, стащил переметные сумы и, весело дзинькая шпорами, вошел в сени. Снял шинель, кубанку. В доме, как и во дворе, за эти годы мало что изменилось. В большой комнате стояла печь. У стены за занавесками — посуда на полках. В горнице — большой стол с венскими стульями, платяной шкаф. На стенах — выцветшие от времени фотографии. Была тут и его фотография в казачьей форме, как призывался на царскую службу.

— Чудом спасла, — Марина Никаноровна кивнула на фотографию.

Василий вскинул брови.

— Когда белые захватили Отрадную, искали тебя ихние офицеры. В хате все перерыли. Потом вот эту карточку со стены отнесли на виселицу, мол, к смерти приговариваем, смотрите станичники… Я ночью к той виселке пробралась, унесла карточку.

Если бы это рассказал кто-нибудь другой, а не мать, он бы не поверил. Сказка какая-то, да и только.

— Стоило вам, мама, рисковать из-за карточки. Вот же я перед вами, завтра сходим на базар, рядком снимемся, — обнял Василий за плечи мать.

— Спасибо, вижу, что живой. — Она вглядывалась в лицо сына, чистое, добродушное, ее глаза наполнились слезами. — Не обращай на меня внимания.

Но то были слезы радости. Когда они текут, нет повода для беспокойства.

— А батька Трофим наш в песках погиб. Ироды треклятые, сколько горя принесли. Плохо жила, теперь полегче, Борис помогает по хозяйству. Ксению замуж выдала. Сейчас примчится, они недалеко живут.

— За кого?

— За Фому Федосеевича Крыгина, должен помнить.

Дверь распахнулась. На пороге, сверкая белозубой улыбкой, появилась сестра, крепкая, ловкая, красивая.

— Братушка! Милый! — кинулась Ксюша к Василию, горячими руками обвила шею. И ну целовать.

— Отстань, стрекоза, задушишь брата, — любуясь детьми, смеялась мать. Давно ей не было так хорошо. — Птахи мои милые…

Вырвавшись от Ксении, Василий развязал переметные сумы.

— Это тебе, Ксюша, — протянул сестре бирюзовые сережки на серебряных подвесках. — Нравятся?

— Спасибо, братушка!

— Носи на здоровье. Мама, а это вам, — он накинул на плечи матери турецкую шаль с голубыми цветами и кистями, на стол положил вышитую скатерть. И Борис получил подарок.

В старенькой хате царило радостное оживление, которое возникает между людьми, непритязательными в своих желаниях и привычках. Предметы, вещи были для них только поводом для общения, которое часто случается в дружных семьях. Оно обогащает взаимно, наполняет душу теплом и радостью. Его не заменит богатство, никакая редкая вещь. Ксения рассказывала брату о станичных новостях, общих знакомых, друзьях, сослуживцах Василия.

— Ивана Прокофьевича Пузырева, часом, не встречала? — поинтересовался Василий.

— Он в Баталпашинском ревкоме. Должно быть, с прошлого года, как из Армавира с войны прибыл раненый.

С большевиком Пузыревым Василия связывала давнишняя дружба. В Отрадной Пузырев появился до революции, как политический ссыльный, сосланный под надзор полиции. Иван Прокофьевич работал тогда машинистом на вальцевой мельнице. Может, его и угнали бы туда, где Макар телят не пас. Но казаки дорожили машинистом, мельницу ни богатые, ни бедные не обходили: мука-то всем нужна. А он молол любого помола. Аккуратный, обходительный — таких машинистов поискать надо. Им сам войсковой атаман был доволен. И потому на многое глаза закрывал. Машинист организовал в станице подпольную группу. Вокруг него сплотились местные большевики Лепесин, Борисенко, Савин. После Февральской революции они твердо проводили линию большевиков, привлекли на свою сторону казаков и иногородних.

— Земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, — разъясняли большевики.

Василий хорошо помнил то бурное время, поскольку сам принимал участие в захвате помещичьих земель, организованном Пузыревым. Этот наглядный урок революционных действий запомнился Кандыбину. Отрадная становилась большевистским центром не только Баталпашинского отдела, но и Лабинского. Спохватившись, власти отдали приказ об аресте Пузырева, но было уже поздно — свершилась Октябрьская революция.

За прошедшие годы Василий не встречался с Пузыревым, но в душе всегда гордился своим учителем, человеком решительным и мудрым. От Сергунина он как-то слышал, что Иван Прокофьевич воюет в 10-й армии комиссаром военных сообщений. Рассказ Ксении вселил надежду на скорую встречу. Хотелось повидаться, а еще больше поговорить, посоветоваться, как дальше жить. Может, у Ивана Прокофьевича найдется работа для него.

До утра у Кандыбиных горел свет, никто не ложился спать. Повидаться, расспросить Василия о политике пришли соседи. И, как заведено было, каждый по такому случаю нес Марине Никаноровне гостинец: кто моченых яблок, кто яичек, кусок сала. Давняя привычка встречать миром радость и горе сближала людей, делала их добрее.

— Вот ты, Вася, был комиссаром, расскажи мне, что такое нэп, за что мы воевали с кадетами? Чтобы всякие богатеи и торгаши на шею сели? — требовал Аулов. — Скажи нам, красным бойцам, как быть?

— Ну, что вы пристали, — урезонивал гостя зять Крыгин, — дался вам этот нэп. Без него жили и далее как-нибудь проживем. Дайте же человеку отдохнуть с дороги. Может, споем?

Разгоряченный спором, словно в ударе, Кандыбин отозвался:

— Ты правильно задал вопрос.

Василий рассказал о сути новой экономической политики.

— Заменили продразверстку продналогом. Крестьянин разве от этого не выиграл? Есть излишки хлеба — пожалуйста, вези на базар. Продавай, меняй, покупай товары у рабочего класса. — Отвечал Кандыбин Аулову, а, видел, слушали все. — Советскую власть, сосед, никому не отдадим. Понял? Жизнь надо вдохнуть в села, в станицы и в города, конечно, торговлю наладить свою, а не заграничную, чтобы мировой капитал не задушил, нужен нам нэп.

— Так-то оно так, но того, как бы новых кадетов не родил ваш нэп, — не сдавался Аулов. — Зачем нам богатеи?

— Мы их вот где держим, твоих богатеев, — Кандыбин сжал кулак. — А от того, что торговлю наладят, всем будет польза. Сильно разгуляться нэпманам не позволим, так говорит товарищ Ленин.

Новое слово «нэп», а вот объяснил знающий человек — и всем стало понятно, что Советская власть на ногах стоит крепко. В тот вечер пели песни, говорили об урожае, строили планы на будущее. Василий чувствовал себя как рыба в воде: советовал, обещал помочь. Он нужен был людям, и от этого на душе у него становилось спокойнее. Василию хорошо было в тесноватой родительской хате, пахнущей незабываемым с детства запахом свежеиспеченного хлеба.

Через две недели после приезда Василий зашел в станичный Совет. Из-за заляпанного чернилами стола вышел Пузырев. Был он по-прежнему коренастым, круглолицым, улыбчивым. Годы нисколько не изменили его. Одетый в поношенную черную кожанку, шагал широко, уверенно.

— А я к тебе собрался. Здравствуй, Вася, друг сердечный! Иван Федорович Сергунин в письме сообщил, что ты в Отрадной. Тоже хорош, старых друзей забываешь, — хлопая Василия по плечу и тиская его сильными руками, улыбался Пузырев. — Да, подожди, а почему Сергунин тебя называет Петровичем? Помнится, у тебя было другое отчество?..

— Об этом потом…

— Потом так потом. Присаживайся, рассказывай, как здоровье, где живешь, чем занимаешься?

— Почти ничем, отлеживаюсь. Несколько раз выступил с докладами по текущему моменту перед станичниками. До тошноты мучают головные боли, сна нет, днем еще терплю, по ночам хоть на стенку лезь.

— Плохи дела, а я думал здоров, извини. Рассказывай, где воевал, побывал?

Василий умоляюще посмотрел на Пузырева:

— Долгим получится рассказ, Иван Прокофьевич.

— А я не спешу, затем приехал, чтобы с тобой повидаться.

— Тогда слушай. В последнее время был на Южном фронте в третьем конном корпусе, служил в седьмой Самарской кавдивизии. Слыхал, наверное, сформирована она из кубанцев, ставропольцев. Служили в ней и мои старые друзья — кочубеевцы. Бойцы что надо. — Василий умолк, задумался.

— Давай, давай, рассказывай, — поторопил Пузырев. — Мне не пришлось добивать Врангеля, в апреле двадцатого года нашу армию расформировали, меня подчистую. Приболел, да и устарел, видно, для атак.

— Ну а мне, Иван Прокофьевич, довелось и под Перекопом воевать, — продолжал Василий. — Войскам, чтобы сразиться с врангелевцами, предстояло форсировать Сиваш — Гнилое море и, не задерживаясь, атаковать мощную оборону беляков — Перекопскую и Ишуньскую. Самым крепким орешком был Турецкий вал. На нем держалась вся оборона белых на первой позиции. Ее прикрывали три ряда колючей проволоки. Сам вал тянется на одиннадцать верст. Высота — во, — Василий вытянул руку, — вверх — десять метров. Глубокий ров впереди вала вырыт, наверху — окопы, пулеметные гнезда, блиндажи, не вдруг перепрыгнешь. За Турецким — вторая, Ишуньская, позиция с проволокой в шесть рядов, с окопами. И конечно, с пушками и пулеметами. Сила Ишуньских позиций заключалась в их глубине. Тут у Врангеля оборону держали отборные полки дроздовцев.

По замыслу товарища Фрунзе, шестая армия Корка, куда входил и наш третий конный корпус, наносила главный удар. Простым и смелым был замысел Михаила Васильевича Фрунзе — наступать с двух направлений. — Василий припоминал подробности, детали тех боев, отчаянного, дерзкого наступления на Перекоп, как бы снова вел людей за собой. — Дивизия сосредоточилась южнее Строгановки. Правее нас — пятьдесят вторая стрелковая дивизия Маркиана Германовича, соседи надежные, верные. Но погода, черт бы ее побрал, была против нас. Установилась страшная холодина, ветер до костей продувал, а надо идти, и не твердью, а через Сиваш — Гнилое море. Тащили пушки, пулеметы на руках, вели коней. Не сразу, только со второго раза взяли Турецкий вал…

После Перекопа бригада получила боевой приказ — захватить Ишуньские позиции. Выступая на митинге перед боем, Василий призвал конноармейцев напрячь силы для последнего удара. Он говорил громко, уверенно. Голос дрожал от ожидания боя. «Смерть белому барону Врангелю! Смерть!» — как клятву повторяли за ним конники.

Прозвучал сигнал атаки, Василий обнажил шашку. Узнав, что выбыл из строя командир, сам повел бригаду в обход Ишуня в тыл врангелевцам. Дроздовцы бешено сопротивлялись. Казаки, пытаясь прикрыть Ишунь, бросились плотными рядами наперерез бригаде. Но их смяли в одночасье. Могучее «Даешь Врангеля!» неслось над татарской голой степью. Пока скакали к Ишуни, две лошади были убиты под Кандыбиным. Несдобровать бы ему, когда на гнедом жеребце налетел на него бородатый урядник. Спас Василия комиссар полка Саша Букаев, срубивший казака. Букаев отдал комиссару бригады свою лошадь, чтобы бойцы видели — Кандыбин жив и командует эскадронами.

12 ноября конники ворвались в Ишунь. Не сумев закрепиться, неся тяжелые потери, белые отходили к морю. Не замедляя темпов наступления, Кандыбин повел кавбригаду к Феодосии. Позже командир 7-й бригады Александр Хмельков напишет:

«Боевые успехи полков кавбригады неоднократно являлись результатом находчивости, распорядительности и личной храбрости тов. Кандыбина, принимавшего командование полком, бригадой вместо выбывших из строя командиров… За проявленную в боях храбрость и инициативу в 1920 году командованием 7-й кавдивизии был представлен к награждению орденом Красного Знамени».

16 ноября красные конники спешились в Керчи. Василий с Букаевым вышли на набережную. Море штормило. Волны с шумом налетали на берег и тут же, играя галькой, в брызгах пены уползали назад. Держа коня в поводу, Василий слушал шум прибоя, с жадностью вдыхал свежий, немного горьковатый, пахнущий рыбой и йодом воздух и смотрел на чернеющую полоску горизонта, за которой виднелись еще дымы последних пароходов бежавших врангелевцев…

— Вот и конец войне! — закончил Кандыбин.

— Конец, да не совсем, — возразил Пузырев. — Классовая борьба, дорогой товарищ, к сожалению, продолжается. Время нужно, чтобы покончить с разрухой, вдохнуть жизнь в фабрики и заводы. А нам его не дают. Недобитой контры полно, а главное — мировой капитал не оставляет нас в покое. Покончили с белыми — появилась новая беда — бандиты. Недавно в ревком заезжал уполномоченный ВЧК по Северному Кавказу, так вот он докладывал, что на Кубани, на Ставропольщине орудует более двадцати двух тысяч бандитов из недобитых белогвардейцев и кулаков.

По рассказу Пузырева, это были не какие-нибудь шайки воров-арканников, а хорошо вооруженные отряды, численностью от полутора десятков до несколько сот человек. Во главе их стояли боевые офицеры, а то и генералы, дерзкие, смелые. У атамана Сычева под командой было 400 сабель и 15 пулеметов. Батька Конарь командовал бандой в 400 человек, из них 300 конных, банда имела 10 пулеметов.

Пузырев из сумки вынул карту и, водя по ней карандашом, показывал, где действуют банды казачьего офицера Солнишкина, полковника Табиева. Они опустошали целые районы, убивали коммунистов, грабили, терроризировали население, срывали хлебные поставки. Зверства бандитов не знали предела. В соседней Ставропольской губернии, со слов уполномоченного, бывший сотник станицы Ессентукской Спиридон Есаулов организовал банду головорезов в лесах недалеко от хутора Юца. Перебив сторожей, ночью бандиты ворвались на Терский конный завод и угнали лучших производителей. Особенно зверское нападение они совершили на Водопадскую коммуну. Бандиты в поселке появились среди белого дня, когда коммунары были в поле. Они врывались в дома, уносили имущество, насиловали женщин, убивали детей, стариков. Несколько часов над поселком стоял стон. Перед уходом Есаулов казнил семнадцать человек, а двух младенцев бросил в горевший дом. Отряду чекистов и милиционеров стоило больших трудов отыскать банду у станции Белый Уголь и уничтожить.

— Кулаки из станицы Сторожевой, — рассказывал Пузырев, — схватили четырех комсомольцев, привели в хату и потребовали письменно отказаться от комсомола, бросить комсомольские билеты в печь. Но ребята не испугались угроз. Тогда кулаки закопали их живыми. И на Кубани у нас не лучше. Я все это говорю к тому — может, после поправки пойдешь в милицию, там люди храбрые, опытные очень нужны. Хочешь, здесь оставайся или поезжай в Армавир. Демус как-то мне говорил, что там нужен начальник милиции.

— Спасибо, Иван Прокофьевич, за совет. Я подумаю.

 

2.

За то время, что прожил Василий у матери, он поправился, а главное — прекратились головные боли. Недаром говорят — время и родной кров лечат. Три с лишним месяца прошло, как возвратился в Отрадную. Пошли на пользу и деревенский воздух, и нормальный сон, и питание. За обедом мать подкладывала ему кусок получше, наливала борща погуще. Василий вставал рано. Пока мать доила корову, он чистил коня. В любую погоду верхом скакал в степь. Выезды — отличная зарядка. Перебарывая боль, он ежедневно занимался физкультурой, тренировался. Василий все чаще думал о предложении Пузырева.

«Пусть милиция не военная организация, — рассуждал он, — но это тоже боевая служба, которая нужна Республике. Потом, кто как не он, комиссар Красной Армии, принесет в милицию пролетарскую военную дисциплину? А боевой опыт, большая школа политической работы, сражения с белогвардейцами Шкуро, Улагая, Писарева, бандами Махно? Это уже что-то значит. В войне с политическим бандитизмом проходит сейчас передовая линия борьбы за Советскую власть. Разве не об этом говорил товарищ Ленин на десятом съезде партии? — задавал себе вопрос Василий и отвечал: — Об этом, товарищ Кандыбин, и стало быть, там твое место».

Василий написал письмо в Краснодар верному товарищу Макарию Демусу, работавшему начальником Кубчергубмилиции. Сообщал, что поправился и хотел бы попробовать свои силы в милиции. Письмо отнес на почту. Можно было съездить в Краснодар. Но мать просила помочь заготовить сено. Сенокос был в самом разгаре. Опять же, крышу на хате надо поправить.

Над Кубанью гремели летние грозы. На бахчах зрели арбузы. В садах стоял свежий тонкий аромат яблок и крыжовника. В каждой хате впрок заготовляли огурцы, поэтому над станицей пахло укропом и чесноком, из степи горьковато несло полынью и ковылем. Но иногда Василий улавливал дым пожарищ: где-то «зеленые» снова пустили «красного петуха». К больнице привозили убитых и раненых. В газетах появлялись заметки с подробным описанием нападений бандитов и их жертв. Сообщалось о гибели милиционеров и красноармейцев в стычках с кулаками.

Из Краснодара ответа долго не было. Василий дома пока никому не говорил о своих намерениях. Однако мать почувствовала, что с сыном творится неладное.

— Василь, слух прошел, что опять собираешься уезжать. Аль еще не навоевался? — разглаживая передник, говорила Марина Никаноровна.

В хате они были вдвоем. Василий слышал, как в сарае шумно вздохнула корова. С Урюпы наползал туман, усиливая запахи щедрого лета, врывавшиеся в открытые окна.

— Погодил бы до осени, — попросила мать.

— Мама, не волнуйся, теперь не война, ничего со мной не случится.

Кандыбин решил, что надо самому ехать в Армавир. Там он работал перед первой мировой войной, призывался в царскую армию и оттуда ушел с 5-м казачьим полком в Персию. В Армавире вышла его первая книжка стихов, чем он очень гордился. Издать ее помог писатель Евгений Третьяков — один из сотрудников литературно-художественного альманаха «Пробуждение». Он же впервые познакомил Кандыбина с марксистской литературой. Были у него и друзья на маслобойном заводе, кто-нибудь из них, возможно, остался в живых. Должны быть знакомые и в Совете, и в партийном комитете. «Без работы не останусь», — решил Кандыбин. Он уже наметил день выезда.

Василий собирался в дорогу, укладывал вещи, когда в хату вбежала Ксения с письмом:

— На почте дали, вот, получай, братушка.

В конверте лежало письмо и предписание за подписью Демуса о назначении Кандыбина, бывшего комиссара 2-й кавбригады 7-й Самарской кавдивизии, начальником армавирской милиции. Прочитав бумаги, аккуратно вложил в полевую сумку.

— Василь, скажи мне, почему вас величают Петровичем? — насупилась Ксения. — Вот и на конверте — Кандыбину Василию Петровичу. Отец у нас: и у меня, и у Бориса, и у вас — один — Трофим, а вы — Петрович.

— Ждал этого вопроса, видишь ли, на фронте вышла со мной одна неувязочка, выписали мне новые документы с ошибкой, а исправить все недосуг.

— А может, это твоя фантазия, — засомневалась Ксюша. — Братушка, нам за отца краснеть не приходится, все знают, он сложил голову за большевиков.

Василий смутился:

— Ну что ты, сестричка, я постараюсь исправить. Не сердись, моей вины в этом нет. Хотел сам рассказать, да случай не выпал… Ты маму не забывай, Бориса с собой в Армавир заберу, там учиться будет.

— Когда же собираетесь ехать?

— Демус пишет, что за мной на автомобиле заедут. Коня пока у мамы оставлю.

— Будешь служить в милиции? В Армавире или еще где?

— И откуда ты все это знаешь! В Армавире.

 

3.

В Армавирском комитете партии Василия встретили не то чтобы сухо, но как-то без особой радости. Секретарь комитета Анзарашвили куда-то спешил и не пытался этого скрывать от Василия. Официально поздоровавшись, больше для порядка поинтересовался, чем последнее время занимался. Выслушав, кивнул:

— Как же, как же, слыхал. Но имей в виду, обстановка у нас не легче, чем на фронте. Там хоть противник виден, а тут искать его надо, одной лихой атакой с бандитами не справишься. Понимаешь, у нас хороший начальник милиции, опытный, грамотный.

— Я к вам не наниматься пришел, товарищ Анзарашвили. Не нужен, так и скажите, а не крутите вокруг да около.

— Не кипятись, — одернул секретарь. — Начмила переводят на другую работу. Но Капланов еще здесь, повстречайся, послушай, что он тебе скажет, пусть в обстановку введет. На досуге мы с тобой обо всем подробнее поговорим. А пока прощай, спешу.

Тяжелое чувство охватило Василия. Первое желание — махнуть рукой и податься в Краснодар. Душа кипела от обиды. Не так он рассчитывал поговорить с секретарем. Проходив около часа по знакомым улицам, Кандыбин успокоился: «Собственно, ничего особенного не произошло, ну, занят человек, а я в амбицию». Кандыбин зашел в здание милиции, которое располагалось в помещении бывшего полицейского участка.

Кабинет начальника армавирской милиции находился на втором этаже, к нему вела широкая лестница. С Каплановым они встретились у входной двери, тот, видно, собирался уходить. Но узнав, кто перед ним, гостеприимно распахнул двери кабинета.

— Заходи, Василий Петрович. Признаться, я уже заждался, еще неделю назад о вас звонил по телефону товарищ Демус, — Капланов радостно тряс руку Василию. — Рад, очень рад познакомиться.

Капланов был коренастый, чуть повыше Василия ростом, круглолицый, белесый и, судя по всему, очень подвижный. Казалось, он не ходил, а катался по просторному кабинету.

— Одну минуточку, — Капланов исчез за массивной дубовой дверью и тут же появился снова.

— Чайку заказал, — весело сообщил он, — сейчас принесут, как думаю, беседа будет долгая.

— Что за мужик ваш секретарь Анзарашвили?

— Не показался? — вопросом на вопрос ответил Капланов. — От черновой работы бежит, иногда любит в глаза пыль пустить. Поди, сказал, что занят по горло? Это он умеет. Ну да ладно об этом. Ты, Василий Петрович, что-нибудь о милиции знаешь? Ну, ее функции, задачи, правовое положение?

Василий отрицательно покачал головой.

— Это хуже, но не беда, — успокоил его Капланов. — Главное в милиции — чтобы политическое чутье было, а остальное придет. Вот, слушай, в общих чертах, конечно. Армавирская милиция создана в марте двадцатого года. Тех сотрудников, кто пришел в милицию в Февральскую революцию, но потом признал Советскую власть, мы приняли на работу, особенно бывших чиновников сыска, их опыт очень пригодился в борьбе с конокрадами, квартирными ворами, медвежатниками. Ну а с бандами бороться приходится нашим конным подразделениям совместно с ЧК и воинскими частями. Давно наметил свести мелкие кавалерийские подразделения в милицейский резерв. Позарез нужна оперативная боевая сила. Но местное начальство все тянет, боится, что денег много потребуется. Ты пришел не на пустое место: в Армавирском отделе служит уже более трехсот человек. Сила! Народ в общем неплохой, но что к чему — посмотришь сам.

Чай давно выпили, а Капланов рассказывал все новые и новые подробности:

— Конечно, в нашем деле важно научиться слушать, вникать в явления и поменьше обещать. Товарищ Ленин постоянно нас учит внимательно относиться к людям, особенно к рабочим, крестьянам. А теперь и с нэпманами тоже надо умело вести себя на основе законности.

— Капланов, о службе в армавирской милиции что можешь рассказать интересного?

— Вопрос нелегкий, как понять — «интересного»? Вот послушай. Как-то в мае наш сотрудник Сергей Цветов доложил, что нашел деловые бумаги, брошенные деникинцами. Я подумал: «А нет ли там документов деникинской контрразведки? Чем черт не шутит, может, бумаги помогут напасть на следы жертв, а возможно, выведут на закоренелых убийц, агентов, сотрудничавших с белыми». Принесли три кожаных чемодана, перевязанных ремнями. Интересно было самому прочитать, вникнуть в психологию врага. Узнать, что его радовало, а что волновало, беспокоило. За три дня разобрал два чемодана. Приступил к третьему. И, что думаешь, — нашел. Вынимаю аккуратную папку с зелеными тесемочками. Развязываю, стал читать и глазам не верю: в руках у меня секретный циркуляр департамента полиции о розыске Владимира Ильича Ленина и других членов ЦК РСДРП, избранных на пятом съезде. Вот это находка! Прочитал — словно сам к истории прикоснулся.

Кандыбин оживился:

— В музей передали?

— Зачем? Ту папочку я самому товарищу Ленину в Москву переслал.

Василий не удержался от восхищения:

— Да, такое не забудется. Молодцы!

— А так — ловили арканников, грабителей, задерживали спекулянтов, самогонщиков, мошенников. Имей в виду, — Капланов повернулся к собеседнику, — спекулянтов и самогонщиков ставим на одну доску со взяточниками и контрреволюционерами. Так определяет Главмилиция этот вид преступления в последнем циркуляре. Дрались не раз с бандитами. Но главная работа — в повседневных делах. Следим, чтобы исправно взимался продовольственный и финансовый налог, выполнялись заявки по обеспечению Совета гужтранспортом, соблюдались постановления, циркуляры Советской власти. Сразу скажу, берешься, Василий Петрович, за трудное дело. Служба в милиции — это нескончаемое испытание, по себе знаю. На первых порах тебе поможет мой помощник Алексей Сыроежкин. Он человек в нашем деле знающий. Печать и деньги примешь по акту.

Так началась для Василия Кандыбина служба в милиции. Вначале познакомился с сотрудниками. Ходил Василий по-прежнему в военном. Похвастать милицейской формой сотрудники не могли. На головах фуражки, папахи, буденовки, картузы. Кандыбин насчет формы справился в комитете партии.

— Не к лицу начинать работу с жалобы, — поджал губы Анзарашвили. — Ты начмил, добивайся у Главмилиции.

Василий не стал продолжать разговор. А ему так хотелось поскорее обмундировать хотя бы бойцов конного резерва, к формированию которого он приступил! С тем и вернулся в отдел.

— Вот смотрите, — Сыроежкин положил перед ним ведомость. — Это мы получили за год.

— Пять шинелей, семь шаровар, семь гимнастерок, две пары сапог, семь пар ботинок, восемнадцать нательных рубах, пять носовых платков, — читал Василий. — И это все?

— Да, товарищ начальник, все.

Кандыбин вернул ведомость, задумчиво проговорил:

— Не балует нас интендантство. Ну да ладно, видно, всему свое время. Товарищ Сыроежкин, пошлите в Отрадную милиционера за моим конем, а заодно брата пускай прихватит.

Административный отдел Кубано-Черноморского губисполкома поддержал предложение Кандыбина о формировании при армавирской отдельской милиции кавалерийского эскадрона. Создать его было нелегко. С обмундированием еще как-нибудь можно обойтись — казаки спокон веков уходили на государеву службу в военной одежде, со своим конем, шашкой. Холодное оружие у милиционеров тоже имелось, а вот винтовок не было. На весь отдел имелось 147 трехлинеек и с десяток револьверов. Правда, Главмилиция обещала прислать оружие. Но время не ждало. Василий решил, что оружием с милицией может поделиться командование 6-й Чонгарской кавдивизии, штаб которой размещался в Армавире, а полки стояли в Прочнокопской, Уманской, Белореченской и еще трех станицах. Оку Ивановича Городовикова, командира дивизии, Кандыбин знал по боям в Крыму и надеялся на его поддержку. Тем более что командующий Северо-Кавказским военным округом К. Е. Ворошилов дал соответствующее распоряжение дивизиям, привлекаемым для борьбы с бандами, часть оружия передать милиции.

Штаб Городовикова находился в одноэтажном особнячке, окруженном каштанами и грушами. Ординарец доложил о Кандыбине. Ока Иванович расправил пышные усы, хитровато улыбнулся щелочками глаз, показал рукой на стул, приглашая садиться. И надо было видеть, с какой заинтересованностью он слушал. «Кажется, все в порядке», — вытер носовым платком пот с лица Василий.

— Дадим оружие, — пообещал Городовиков. — На первый случай несколько пулеметов, сотню карабинов, гранат, я распоряжусь. Поможем милиции и конями. Запомни, комиссар, надо хорошо готовить коня и всадника к маршам. Вот смотри, — пригласил Городовиков к карте, висевшей в кабинете. — Будешь взаимодействовать с командиром тридцать пятого полка Трофимовым. Я дам ему указания. Заходи, когда появится нужда, всегда рад помочь милиции. Садись за стол и напиши, что нужно.

— Спасибо, товарищ начдив.

— Спасибо скажешь, когда получишь. А теперь пойдем лошадей посмотрим. Какой же казак не любит коней, — засмеялся Городовиков. — Ушел из Красной Армии, наверное, позабыл, с какой стороны на коня садиться. — Ока Иванович, видно, был в хорошем расположении духа, много шутил. — Может, попробуешь? С удовольствием посмотрю, как в седле сидишь.

Из конюшни вывели красавца-кабардинца, конь застоялся. Наездник, вручая поводья, прошептал: «Лошадь с норовом». Василий молодцевато, по-кочубеевски прыгнул в седло. Лошадь заартачилась, попыталась сбросить седока, свечой вытянулась вверх. Недолго и вылететь из седла. Однако всадник держал шенкеля. Почувствовав сильного седока, лошадь стала послушно выполнять команды.

Городовиков одобрительно крякнул. С поднятой по-казачьи шашкой Василий пустил коня между столбиками с лозой. Разящий удар — и лоза, не дрогнув, упала на землю. На лету, перехватив шашку левой рукой, Василий срубил вторую лозу. Закончив упражнение, он передал коня бойцу и подошел к Городовикову.

— Ты, комиссар, и в самом деле казак! Ну, поздравляю за такую работу, знаешь дело. Формируй эскадрон!

От Городовикова Василий ушел окрыленный. Началось формирование взводов. Кандыбин приглашал на службу демобилизованных красноармейцев. Их набралось немало.

Для укрепления кубанской милиции из Северо-Кавказского военного округа было направлено две тысячи бойцов. Они существенно пополнили милицию, усилили ее боевую мощь. Но и до прихода пополнения на счету милиции имелись немалые победы. Ветераны помнят нелегкий поход к станице Бжедуховской сводного отряда против банды «бело-зеленых» деникинского полковника Захарченко, которая насчитывала более пятисот человек, имела пулеметы, свои обозы, походные кухни. Победы над чоновцами и небольшими милицейскими отрядами делали в глазах кулаков Захарченко непобедимым батькой. Они выставляли для него коней, снабжали провиантом. Банда пополнялась людьми за счет сынков зажиточных казаков, богатеев. Так продолжалось довольно долго. Целые районы находились под влиянием «бело-зеленых». Бандиты разгоняли Советы, вешали коммунистов, наводили страх на местных жителей. Захарченко маневрировал на большой территории. Но терпеть бандитов было больше нельзя. Для разгрома банды создали сводный конный милицейский отряд, усиленный чоновцами.

Операцию готовили в тайне. Подразделения сколачивали под видом учений. Занимались днем и ночью в конном и пешем строю. Учились метко стрелять, действовать шашкой, гранатами. Детально разработали план уничтожения банды.

Посадив бойцов на брички, двумя колоннами милиционеры ночью окружили лагерь бандитов. Почувствовав опасность, Захарченко попытался увести свою «армию». Но часть банды нарвалась на кинжальный огонь пулеметов. А конные милиционеры с шашками наголо налетели с фланга, откуда бандиты их не ждали. Началась жестокая сеча. Захарченко не собирался сдаваться. Более двух часов длился бой. Бандиты, потеряв убитыми и ранеными двести человек, бежали.

Милиционеры захватили шесть пулеметов, два полковых знамени, обоз с оружием.

Кавалерийский эскадрон был почти полностью сформирован. Городовиков, как обещал Кандыбину, помог оружием. Подсказал, как готовить кавалеристов к боям и походам.

Армавирская милиция находилась на казарменном положении. По указанию Городовикова проводить занятия в эскадроне приезжал опытный кавалерист — командир штабного эскадрона 6-й Чонгарской дивизии Петр Дудкин. Василий любил сам присутствовать на занятиях. Наблюдая за своим взводным Ляховым, как тот ловко сидел в седле, довольно похмыкивал — хорошие у него будут конники! Зычно командовал взводному Дудкин:

— По коням, марш, марш! Первому полуэскадрону, галопом!

Ляхов четко выполнял команду, требуя от всадников полного повиновения.

Строевые занятия обычно заканчивались рубкой лозы.

Каждый раз Дудкин проводил разбор, давал советы:

— Командир должен не только уметь подавать команды, быть требовательным, но и уметь улыбаться. Так нас учит товарищ Городовиков. А он в кавалерии толк знает. Помни, Ляхов, боец в тебе должен видеть неунывающего командира. Рубит врага шашка, а силу-то ей дает человек. Как рубить бандитов — научу, а ты воспитай в них веру в наше великое дело.

Многое перенял и Кандыбин у нового учителя, хотя и не был новичком в кавалерии.

У Василия забот прибавилось. Приехал младший брат Борис. Они снимали небольшую квартиру у пожилой казачки. Хозяйка готовила еду из пайка, который получал Василий. Брата он, как и обещал, определил в школу. Но по-настоящему контролировать учебу не удавалось. Василий часто ночевал в отделе. Его тянуло в эскадрон. Нетерпение Кандыбина было понятно. Он готовил людей и коней к боям.

Кандыбин учил подчиненных конному бою, меткой стрельбе из личного оружия.

— Только высокая боевая готовность, — часто говорил Василий конникам, — решит исход любого сражения. А ее определяют три непременных условия — состояние конского состава, дисциплина и огневая подготовка, высокое пролетарское сознание и понимание каждым своей миссии.

Кандыбин полностью отдавал себя делу. В конном резерве подъемы по тревоге стали обычным делом. Но никто не роптал на нового начальника. С Кандыбиным как-то сразу становилось интереснее, веселее. Он всегда был готов ответить на многочисленные вопросы подчиненных. Это тоже нравилось людям. Он обращал на себя внимание собранностью, безукоризненной выправкой, легкостью движений, красивой посадкой в седле. На Кубани казаки с детства уважают джигитов, отлично владеющих конем и оружием. Эти качества Кандыбин вырабатывал у подчиненных.

— Василий Петрович, — напомнил Сыроежкин, когда они остались вдвоем, — вы все с резервом. А тем временем в Совет идут жалобы, что в городе много развелось жуликов, честному человеку нельзя, мол, появиться на Сенном базаре: обворовывают тут же, а милиция никаких мер не принимает.

— Конники в этом не повинны, — возразил Кандыбин. — Давай проведем облаву, используя кавэскадрон, так, чтобы бандюги почувствовали руку милиции. Совместно с уголовным розыском составь план мероприятий, точно определи все злачные места, чтобы потрясти притоны, воровские малины. Сам знаешь. Посоветуйся с чекистами, но о замысле и времени операции пока никому ни гу-гу. — Держать оперативный план в голове — была его старая привычка с фронта, проверенная не раз. Чем меньше людей знало об операции, тем вернее был успех. Василий догадывался, что кое-какая информация утекала. Только этим он мог объяснить неудачи милиции в последнее время.

В базарный день, как условились, конные разъезды перекрыли дороги из Армавира. Оперативные группы, руководимые Кормилициным, Сабицким, и сотрудники, переодетые в штатское, появились одновременно на Сенном базаре и в трактирах. Зацепили перекупщиков краденого. Словно рыбакам в невод, попались уголовники разного масштаба: медвежатники, пытавшиеся ограбить банк, спекулянты, самогонщики. Целую бричку самогонного спирта Василий распорядился отправить в городскую больницу, которая очень нуждалась в медикаментах. Были среди задержанных малолетние воришки-беспризорники. Их в последний год много появилось на Кубани, куда они бежали от голода, обхватившего Поволжье и другие губернии.

— Отделите мальчишек от взрослых и поместите не в камеру, а в пустую комнату, — приказал Кандыбин.

Закончив срочные дела, Василий пришел к беспризорникам. Те смело подошли к нему.

— Гражданин начальник, дай закурить!

— Угощайтесь, пацаны!

И тут же десяток рук вмиг опустошили коробку.

— Что же мне с вами делать? — Василию по-настоящему жаль было подростков. А они смотрели на начальника милиции с открытой неприязнью, словно волчата. Для них он был «легавым», врагом.

«Сколько же надо сил, мудрости, чтобы из них вырастить настоящих людей…» — с теплотой думал Кандыбин.

— Определим вас на жительство, обучим ремеслу.

— В колонию не хотим.

— Ну, ладно, не шумите, пока отдыхайте. Распоряжусь, чтобы вас накормили.

Утром всех направили в детский дом. Сыроежкин с Кормилициным допрашивали медвежатников. Против задержанных пока прямых улик не было, но Сыроежкин интуитивно чувствовал, что те «расколются», как только выявятся сообщники. Зацепки кое-какие были.

Кандыбин просматривал протоколы допросов, когда ему позвонили из горкома партии. Он узнал резковатый голос секретаря:

— Весь город взбудоражили. Почему со мной не согласовали? Смотри, Кандыбин, если пойдут жалобы на вас за нарушение законности, отберем партбилет.

— Задержаны опасные рецедивисты, — объяснил Василий. — Разбираемся, потом доложу.

— Наслышан о вашем «геройстве», мешочников, спекулянтов хватаете — это тебе не бандюг ловить. Понимаешь, пока с резервом в войну играешь, банды жгут и грабят станицы. Делай вывод!

— Мы его уже сделали, товарищ Анзарашвили, — Кандыбин повесил трубку.

Он никак не мог понять, откуда дует ветер, чем недовольно партийное руководство. Возможно, это непонимание задач, возложенных на милицию, а если сознательное принижение карающей роли государства в момент пролетарской диктатуры, новой экономической политики? Своими сомнениями Кандыбин собирался поделиться в крайкоме партии. А пока решил выступить на заседании исполкома.

Весь президиум исполкома во главе с председателем Адатынем был в сборе, когда Василий докладывал о работе милиции. За длинным столом собрались пятнадцать человек. По правую руку от Адатыня сидел председатель тройки Кузьма Иванович Чижик, сразу поддержавший предложение Кандыбина о создании эскадрона. Были тут и представители юстиции, судья и прокурор, работники совнархоза. Всех их Кандыбин знал. С судьей ему часто приходилось встречаться, как и с представителем наробраза, в ведении которого находились детские дома.

Вопрос о работе милиции на повестке стоял четвертым. Первым докладывал уполномоченный по заготовкам. Суть его выступления сводилась к одному: страна ждет хлеба от Кубани, поскольку во многих губерниях большой недород. Есть уже немало примеров, когда зажиточная часть населения старается под разными предлогами уклониться от сдачи налога.

— Видимо, товарищ Кандыбин оперативно отреагирует на это, — сказал уполномоченный.

«Тоже важно», — отметил про себя Василий.

Наконец дошла очередь до Кандыбина.

— Товарищи, первое, что удалось нам сделать, — наладить политучебу. Грамоте учим милиционеров. Пусть не покажется странным, что в первую очередь я говорю не о борьбе с преступниками, а о политико-просветительной работе с личным составом милиции. Это особенно необходимо в связи с ленинской новой экономической политикой и задачами утверждения революционной законности. В условиях сложной и многим сотрудникам непонятной ситуации очень важно помочь им выработать правильное политическое чутье. Это задача первостепенной важности.

Прокурор перебил:

— Что ты нам про учение толкуешь! Давай ближе к делу.

— Вот я и говорю, без политически грамотного, культурного сотрудника милиции трудно выполнить свои задачи проводника Советской власти, стража порядка и законности. С бандами мы скоро покончим — это дело времени, а бескультурье, безграмотность одним махом не вычеркнешь. К сожалению, имеются факты нарушения законности — производят обыски без санкции прокурора, задерживают без достаточных улик. Такие факты наблюдались в Отрадной, Армавире, Белоглинской. Мы на них глаза не закрываем. С каждым нарушением разбираемся. Происходят чаще всего они не умышленно, а по причине слабой специальной и политической подготовки личного состава. Я сам в милицейской службе не дока. Конечно, приказать или отругать проще простого. — Кандыбин недвусмысленно посмотрел в сторону секретаря. — Если руководящие товарищи сами не уяснили права милиции, то что говорить о заведующих отделами исполкома, работниках станичных Советов. — Василий назвал Адатыня, фамилии судьи, военкома. По гулу, который возник в комнате, почувствовал, что члены исполкома, если его перебьют, смогут увести вопрос в сторону. Кандыбин повысил голос, чтобы успеть доложить о главном: — Во-первых, по указанию названных товарищей зачастую милицию используют как конвойные команды. Посылают милиционеров, участковых инспекторов нарочными, вменяют им сбор налогов, ставят сторожами. А во-вторых, — Василий загнул палец, — более грамотных и подготовленных сотрудников забирают на канцелярскую работу в учреждения. Многие должностные лица смотрят на органы, как на что-то далекое от современного момента классовой борьбы. А происходит это оттого, что в Армавире и на местах все еще плохо представляют, что такое рабоче-крестьянская милиция, каковы ее задачи в укреплении Советской власти, законности и порядка.

Кандыбина уже не перебивали. Слушали и смотрели на него так, словно впервые видели стройного начмила. А он, сам того не подозревая, помог президиуму исполкома как-то по-новому вникнуть в привычное слово «милиция», убедительно пояснил то, что до него скорее чувствовали, чем понимали. Единогласно прошло предложение Кандыбина — усилить помощь милиции, укрепить ее проверенными кадрами.

Конечно, он понимал, что одним выступлением погоды не сделает. Потому-то по старой комиссарской привычке настойчиво укреплял партийную ячейку в отделе, сам рекомендовал наиболее преданных сотрудников в партию. Ряды коммунистов армавирской милиции росли, и это больше всего радовало Кандыбина.

 

4.

Домой Василий по-прежнему приходил поздно, хотя и обещал Борису не задерживаться на работе. Но не получалось. Борис, чаще всего, не дождавшись, накрыв ужин полотенцем, спал. Тихо, чтобы не разбудить брата, Василий снимал портупею, сапоги, умывался, ужинал. Потом просматривал школьные тетради младшего, писал на полях плюс или минус. К Борису у него особых претензий не было: брат учился неплохо. Василий, кроме домашних дел, поручил ему раз в неделю писать в Отрадную о их житье-бытье. И тот, дорожа поручением, аккуратно выполнял задание. Обычно Василий делал приписку, просил Марину Никаноровну не волноваться, сообщал, что он жив и здоров, как учится меньшой. А недавно побывал у них дорогой гость.

Из Туапсе проездом в Краснодар неожиданно нагрянул Пузырев. Как рад был ему Василий! Иван Прокофьевич прямо с вокзала зашел в милицию. Едва поздоровавшись, оглядывая Кандыбина в ладно сидевшей черного сукна новой милицейской форме, перетянутого ремнем, искренне похвалил:

— Василь, вот это по-нашему. Еще раз убедился, что из всех одежек форма тебе больше всего к лицу. И вообще решил ты правильно, одобряю.

После взаимных приветствий, расспросов Василий рассказал другу о кавэскадроне. Поведал о президиуме исполкома, делах милиции. Пузырев слушал, не перебивая.

— Действия твои одобряю, в крайкоме расскажу о твоих заботах. Если ты прав — доказывай, требуй, добивайся. Не мне тебя учить. А теперь, если можно, покажи свое хваленое войско.

Кандыбин водил Пузырева по конюшням, казарме. Дневальные строго оглядывали незнакомого человека, четко докладывали начальнику милиции. Иван Прокофьевич заводил разговоры с милиционерами и не скрывал своего восхищения выправкой, порядком, дисциплиной.

— Жалуешься на нехватку времени, наговариваешь на себя напраслину, — добро смотрел Иван Прокофьевич на Кандыбина, когда они, закончив дела, пришли домой, сели пить чай. — За милицейскую сотню сам Буденный тебе сказал бы спасибо. Времени, как вижу, даром не терял, так и передам Демусу.

— Что нового в Туапсе, Иван Прокофьевич?

— После белых порт приводим в порядок, возим Республике керосин, бензин, масла. Суда ремонтируем. Рабочий класс живет, Василь, пока трудно. Мясо редко видим. В основном кормимся рыбой да овощами. Нэпманы же бражничают. Их пример отвратно действует на обывателей. Приходится быть начеку, нефтеперегонные заводы охраняют красноармейцы внутренних войск. После гражданской войны столько дыр осталось, что не знаешь, какую раньше залатывать, — признался Пузырев. — Думаешь, тебе одному трудно — всей партии, Василь, нелегко.

Борис поставил на стол сковороду с жареной домашней колбасой.

— Кушайте, — подвигая вилки, застеснялся он. — И чехонь вяленую берите, я ее на базаре выменял на мыло.

— Как в Армавире, лучше, чем в станице? — поинтересовался у Бориса Пузырев.

— В городе людей больше, в школу хожу. После уроков на лимане сазанчиков с пацанами ловим. Живем нормально, уезжать мне нельзя, а то он без меня совсем пропадет, — мальчишка повернулся к брату. — Чем бы питался, ума не приложу, — басил Борис. — Маманя просила присматривать за ним.

Бориса слушали два взрослых человека и удивлялись рассудительности четырнадцатилетнего паренька. Подкупала его непосредственность, доброта, сердечность, забота о матери и старшем брате.

— Василь, помнится, ты обещал на досуге рассказать одну историю.

— Какую?

— Как из Трофимовича превратился в Петровича.

— А, вы об этом! Сестра не на шутку обиделась, что, в отличие от них, — Василий кивнул на брата, — Имею другое отчество. А случилось это в декабре двадцатого года…

И Кандыбин поведал историю о своем пленении и побеге, которую автор записал со слов его родного брата Бориса Трофимовича.

Разгромив войска барона Врангеля, кавбригаду в составе 7-й кавдивизии по приказу М. В. Фрунзе перебросили из Крыма на Украину против махновцев. Отдохнувшие кони легко несли всадников. Веселые песни конноармейцев звучали над стывшей от холода степью. Бригаду вел Кандыбин. Вглядываясь в почерневшие от солнца лица бойцов, он радовался их боевому настроению. Крым взят — такая победа! Командование Южного фронта объявило бойцам благодарность, многие были представлены к награде. Пропуская мимо себя эскадроны, Кандыбин с гордостью отмечал, как еще крепки его конники. Если надо, они выдержат любые схватки с отрядами Махно, терзавшими украинскую землю.

Начались стычки с махновцами. Нестор Махно открытого боя с регулярными частями не принимал, его конные группы ловко уходили из-под удара. Преследуя бандитов, конноармейцы, разгоряченные боем, победно вступали в населенные пункты и восстанавливали там Советскую власть. Кандыбин часто выступал на митингах, сходках перед жителями; рассказывал им о политике Советской власти по отношению к крестьянству. Такие встречи обычно проходили шумно, при большом стечении людей, которые устали от махновцев, грабивших всех подряд. С крестьянской непосредственностью они задавали уйму вопросов комиссару. Спрашивали и о ценах на хлеб. Парни и девчата интересовались, можно ли венчаться? Мужиков беспокоило — привезет ли Советская власть керосин и мануфактуру? Василий охотно отвечал, объяснял, советовал. И все это для того, чтобы разрешить главный вопрос: на чьей стороне Советская власть.

В один из холодных дней осени, накинув бурку, Кандыбин с тремя бойцами отправился верхом из штаба бригады в село, отбитое у махновцев. Комиссар полка Александр Петрович Букаев, повстречав Кандыбина, предложил ему взять с собой для охраны хотя бы взвод: махновские разъезды рыщут по округе, долго ли до беды.

— Теперь они верст на тридцать отошли, — успокоил Кандыбин.

Конечно, предусмотрительность на войне никогда не лишняя, но тогда ему не хотелось возвращаться, брать людей, ломать им отдых. «Ничего с нами не случится», — решил он. Махновцы же, рассудив, что красные теперь не скоро заглянут в село, ночью снова вернулись. Выставили караулы, засады. На одну из них и наткнулись Кандыбин с бойцами. Бандиты вмиг окружили их. Обезоружив, комиссара привели к атаманше Марусе (под этим именем действовала анархистка Мария Никифорова). Атаманша, прочитав документы, отобранные у Кандыбина, предложила ему перейти на ее сторону.

— Таким образом сохраните жизнь себе и бойцам.

— Мадам, я не иуда, за тридцать сребреников не продаюсь.

— Жаль. Тогда, Василий Трофимович, не обессудьте: у нас в таком случае разговор один. — Маруся выразительно провела ладонью по горлу. — Увести!

Двое казаков в черкесках отвели пленных в кирпичный сарай, бросили под ноги охапку сена и закрыли на замок. В щели соломенной крыши и окна Кандыбин видел небо, начинавшее сереть к вечеру. Слышно было, как в селе мычали коровы, кричали женщины. В этих звуках не было никакой тревоги. Он подбадривал своих товарищей и был уверен, что в штабе знают, где их искать.

К вечеру щелкнул засов. Трое махновцев в коротких полушубках, увешанные шашками и карабинами, появились в проеме двери.

— Граждане коммунисты, выходите! — И когда пленные вышли на улицу, конвоиры сели на лошадей и, тесня конями пленных, повели их к балке.

Кандыбин понял, что жить ему осталось мало — ведут на казнь, порубят шашками. У махновцев считалось особым шиком отпустить жертву, мол, иди на все четыре стороны, а потом догнать уверовавшего в свое спасение человека и на всем скаку рубануть шашкой. Василий внезапно остановился. Чубатый конвоир наехал на него лошадью. Кандыбин не испугался, улыбнулся и просяще взглянул на всадника:

— Стой, казак, еще успеешь сделать свое дело. Дай перед смертью закурить.

— Это — пожалуйста. Ты, большевичок, поди крещеный. В последней просьбе не отказываем, таков наказ Маруси. — Чубатый пьяно переломился, протягивая Василию кисет и бумагу.

Конвоир и охнуть не успел — Василий левой рукой вместе с кисетом, как клещами, сжал ему руку, а правой молниеносно выхватил у чубатого из ножен шашку и проткнул его. Взлетел в седло, рубанул второго, тот даже оружие не успел вскинуть. Третьего махновца, с места рванувшего наметом, бойцы пристрелили из захваченных карабинов. Все произошло мгновенно, только в волосах комиссара появилась седина. Документы Кандыбина остались у атаманши.

Начдив Хмельков в присутствии начальника политотдела Сергунина и Букаева обо всем подробно расспросил Кандыбина.

— Мы уже не думали увидеть тебя живым. Бойцов направь в лазарет, да и сам доктору покажись. А потом отправляйся к писарю, он выпишет тебе новые документы. Я распорядился.

В штабе 7-й кавдивизии, куда явился Кандыбин, писарь Красивым почерком заполнил нужные бланки, заверил удостоверение дивизионной печатью. Но, видно, в спешке ошибся: вместо «Трофимович» в новом удостоверении написал «Петрович». Сразу Кандыбин ошибки не заметил, а потом вовремя не исправил. А там пошли распоряжения, приказы, запросы — уже на Василия Петровича. Раскрутить назад, как в кино, он уже не смог. Кандыбин в досаде махнул на все рукой, исправление ошибки оставил до лучших времен, да так и остался до последних своих дней Петровичем — не по отцу, а по небрежности писаря.

 

5.

Кандыбин вместе со взводным Иваном Ляховым проверял по ночному Армавиру милицейские посты. Они шли в тени зданий, прислушиваясь к вязкой темноте, которая обволакивала дома и деревья. На Почтовой, пробивая с трудом мрак, горели редкие уличные фонари. Их слабый свет едва освещал мостовую главной улицы. Зато вовсю полыхали на небе звезды. Было прохладно, Василий и его спутник были в бурках. Возле банка их встретил постовой, узнав начальника милиции, доложил:

— Тихо, товарищ начальник. Около часа тому назад трое неизвестных проехали на бричке. И все.

— Куда проехали?

— Да, вроде, к базару на Сенную.

— Коль в чем-то заподозрил, почему не остановил, не поинтересовался, куда это едут в поздний час?

— Их трое, а я один, да и темно, — оправдывался постовой.

Не зря интересовался Кандыбин бричкой: бандиты нет-нет да и наведывались в город, особенно из шайки Долгова. У сквера повстречался красноармейский патруль. Проверив посты, Кандыбин отпустил Ляхова, а сам пошел в старенькую хату, стоящую на окраине города, ближе к реке. Условно постучал в окно, дверь открыл заместитель начальника армавирской ЧК.

— Не приходил?

— Ждем, присаживайся, Василий Петрович. Осечки не должно получиться. Перебейнос парень расторопный.

Они ждали связного, от которого зависело многое в планах Кандыбина, получившего приказ в самое короткое время ликвидировать банду Долгова. Но пока главарь, его помощник Мельников и начальник штаба полковник Сорокин были неуловимыми. Не раз чоновцы наскакивали на банду и даже гонялись за бандитами, но ни задержать, ни уничтожить не смогли. Опыта у них было еще меньше, чем у милиции. К тому же у бандитов были хорошие кони, имелось много тайных троп в горах и лесах. Им помогали лазутчики из казаков, недовольных Советской властью. А таких тогда проживало в станицах и на хуторах немало. У реки раздался тихий свист. Через четверть часа в окно условно стукнули. Кандыбин открыл дверь. Сразу заполнив все помещение, в хату вошел крупный мужчина в венгерке, отороченной белым барашком. Он громко поздоровался и тяжело сел на стул, который заскрипел под ним.

— Ух, упарился, дайте испить.

Ему подали ковш с водой. Передохнув, он степенно закурил и только после этого заговорил:

— На острове возле Григориполесской все главари банды в сборе. Полковник Сорокин предлагает им идти к Горячему Ключу, чтобы присоединиться к повстанческой армии генерала Пржевальского.

— Данные точные? — переспросил Кандыбин. — Проверенные?

— Мне об этом адъютант Долгова рассказывал. На острове вам бандитов не взять. У них шесть пулеметов, патронов много, бомбомет. Пока будете переправляться, побьют и коней, и людей. Думаю, что встретить их надо, когда они начнут выходить с острова.

— Идея неплохая, — отозвался Кандыбин. — А как узнаем?!

— Дам сигнал, знак должен быть тихим, незаметным, — объяснил Перебейнос. — У меня все продумано, пущу по течению строганую доску. Как только заметите ее, поспешите — вот-вот бандиты начнут переправу. И еще: Сорокин послал уже несколько человек, убежденных анархистов, агитаторами, им поручено готовить в станицах восстание против Советской власти. В лицо я агитаторов не знаю, но предупредите, чтобы ваши ребята пока их не брали. Иначе Долгов может раньше времени сорваться с места.

— Подумаем, — пообещал заместитель начальника ЧК. — Товарищ Перебейнос, твоя основная задача — не раскрыться. Неотступно иди с бандой, сам на связь не выходи. Когда нужно, тебя найдем. Пароль новый слушай… До рассвета ты должен вернуться на место.

Вскоре на берегах Кубани под видом рыбаков сидели наблюдатели. Прозевают плывущий сигнал Перебейноса — Долгов уйдет в горы. Ищи там его. А чтобы бандиты поверили, что милиция располагает малыми силами, которые реальной угрозы не представляют, Кандыбин поручил взводному Ивану Ляхову с неполным полуэскадроном двигаться открыто по берегу реки и держать зрительную связь с «рыбаками». До подхода главных сил в бой с «бело-зелеными» не ввязываться. Кандыбин же будет ждать с эскадроном посыльного в Черной балке.

Помня совет Кандыбина, чтобы все походило на правду, взводный громко скомандовал: «Первый взвод, строй фронт! Второй — во взводную колонну стройся!» Пусть еще раз убедятся, что милиционеры проводят занятия. Конники быстро перестроились, повернули и поскакали вслед за командиром в сторону от реки. Имея численное превосходство, бандиты вряд ли приняли всерьез группу милиционеров.

Дальше произошло так, как и думал Кандыбин. Долговцы переправились под прикрытием пулеметов. Из-за холма выскочила их тачанка, развернулась. За ней — другая. Потом показался большой обоз с пешими бандитами, колонна конников. В бинокль Ляхов видел, как покачивались в седлах всадники, сосчитал — около сотни. По его расчетам, начальник милиции уже получил донесение. Но тщетно Ляхов всматривался в степь: эскадрона не было видно.

«Бело-зеленые», хотя и заметили группу Ляхова, продолжали движение по намеченному пути. Вскоре конные остановились. Видимо, главари совещались: атаковать милиционеров, или, не теряя времени, уходить вместе с обозом. Но уж очень заманчиво было, почти ничем не рискуя, порубить милиционеров, а заодно и пополниться лошадьми. Соблазн, видно, взял верх над осторожностью. Развернувшись, вслед за атаманом тронулся конный строй на группу Ляхова.

На это Кандыбин и рассчитывал. Банда раздвоилась, значит, стала слабее.

«А вдруг не успеет подмога?» — подумал Ляхов. Но тут же отогнал недостойную мысль. Отходить им нельзя. Ляхов повернулся к всадникам:

— Приготовиться к бою! Шашки вон!

Группа развернута, шашки в руках, кони нетерпеливо бьют копытами.

А бандитская лавина надвигается, молнией сверкают клинки. Вот-вот кони сойдутся, ударят друг друга грудью…

Кандыбин не раз мысленно проиграл этот вариант, верно определил время. Низко пригнувшись к луке седла, Василий вырвался с эскадроном из балочки, набирая скорость, галопом стал заходить во фланг бандитам.

— В атаку! — Василий выхватил шашку. — У-р-а-а-а!

Бандиты, поняв свою ошибку, пытались сдержать атакующих огнем, развернули против них пулеметные тачанки. Но было уже поздно.

Кандыбин, не теряя времени на перестроение, атаковал с ходу, предварительно выбросив свои две пулеметные тачанки к реке. Ляхов понял этот замысел, несколько загнул фланг полуэскадрона, чтобы помешать противнику снова скрыться на острове. Напряжение всадников, состояние стремительного движения, яростного сабельного удара передалось лошадям. Они бешено неслись по степи навстречу пулям, сверкающим сталью клинкам.

Кандыбин дал шпоры коню, кабардинец рванулся вперед, еще немного — и он достанет шашкой самого Долгова. Почувствовав опасность, прикрываясь от удара, атаман вытянул руку с маузером. В лицо Василию полыхнуло пламя, пуля сбила с головы кубанку. «Не уйдешь!» — сжал зубы Василий. Но страшный удар кандыбинского клинка пришелся по телохранителю, внезапно прикрывшему атамана. Бандит выпал из седла. Атаман, спасаясь, трусливо бросил коня в сторону.

Не выдержав удара, бандиты откатывались в горы. Полковник Сорокин выставил против милиционеров бомбомет и тачанки, и тем удалось ему спасти свое «войско» от полного разгрома. «Бело-зеленые» одними убитыми потеряли тридцать человек.

Кавэскадрон вернулся в Армавир, пригнав с собой бандитских коней, две пулеметные тачанки, несколько повозок.

На другой день милиционеры хоронили боевых товарищей. Строем стояли у свежевырытой могилы. Прогремел прощальный залп. Последняя почесть павшим бойцам. И выросли над могилами холмики с пирамидами, увенчанными пятиконечными звездочками.

Вспоминая в деталях ход операции против банды Долгова, Кандыбин был уверен, что милиционеры сделали все возможное. Однако для полного разгрома банды у них просто не хватило сил. Поэтому он с радостью воспринял решение армавирской ЧК и тройки об оперативном подчинении милицейского эскадрона командиру 35-го кавалерийского полка 6-й Чонгарской дивизии для совместных действий по ликвидации банды.

Не давая банде перегруппироваться, красные конники днем и ночью преследовали ее. Довольно часто вспыхивали скоротечные бои конных разъездов и сабельные атаки. Банда Долгова была рассеяна и ликвидирована. Поняв, что сопротивляться бессмысленно, большая группа бандитов и обманутых атаманом крестьян пришла с повинной.

Но борьба с «бело-зелеными» на этом не закончилась. Ожесточенный бой произошел под селом Белым с «повстанческой армией»» генерала Пржевальского. Чонгарцы и милиционеры проявили невиданные примеры стойкости и храбрости, бой вели умело, по всем правилам военной науки. Зажатые в клещи бандиты ожесточенно сопротивлялись. На предложение сдаться они ответили отказом. До самой темноты метались бандитские тачанки, но всюду нарывались на плотный губительный огонь красноармейцев и милиционеров. Командир полка Трофимов собрал командиров. Слово было предоставлено Кандыбину:

— Получены новые данные о противнике. Товарищи командиры, слушайте обстановку. У генерала в строю осталось примерно полторы тысячи человек. Какая-то часть из них разбежалась. Но силы противника еще большие, с рассветом бандиты пойдут на прорыв. Будьте готовы к атаке.

— Согласны с товарищем Кандыбиным? — поднялся из-за стола командир полка. — Упредим! Перед рассветом начнем наступление! У меня все, товарищи командиры.

Эскадроны расположились на хуторе и в лесу. Кандыбин приказал выставить охранение. В лагере противника установилась тишина, не видно даже костров. Иногда блеснет какой-то огонек, и снова — темнота. Она становилась все гуще и гуще. Там, за ней, в стане врага, наверное, тоже сейчас не спят, готовятся к бою. Кандыбин приказал эскадрону — всем, кроме дозорных — спать, нужно беречь силы.

Долго тянется ночь перед боем. Нервы и мускулы сжались в один крепкий комок. Перед рассветом к Кандыбину пришел посыльный от командира полка и передал:

— Подготовиться к атаке! Сигнал — взрыв гранаты.

— Пора, Василий Петрович, поднимать людей, — шепнул Ляхов.

— Поднимай! Наша задача — без крика вырубить бандитский разъезд — и быстро в село! — распорядился Кандыбин.

Эскадрон построился во взводные колонны. Ждать пришлось недолго. Грохнула граната.

— За мной! — негромко скомандовал Кандыбин и первым вылетел на кабардинце на гребень высотки. Бойцы устремились за ним.

Бандитский разъезд даже выстрелить не успел. Глухие удары клинков, стоны, выкрики, падение сраженных врагов. К темнеющему вдалеке хутору скакали конники. Возможно, это уходили от преследования главари. Ляхов попытался их догнать. Но не так-то легко в сумерках угнаться за опытными всадниками. Бандитам удалось уйти от погони.

Кандыбин слышал, как по всей линии уже гремел бой. Конноармейцы и милиционеры врубались в бандитские ряды. К увлеченному боем Кандыбину подскакал командир полка:

— Выводи эскадрон в резерв и начинай преследовать отступающих!

Захватив пленных, Кандыбин приказал отвести их на хутор, где еще недавно размещался штаб белогвардейского генерала и слышалась стрельба.

Бой затих только к двенадцати часам. Кандыбин бывал в сечах, но еще никогда не видел такой жуткой картины. По полю, на улицах хутора густо лежали порубленные бандиты, бились в агонии раненые лошади. Трофейная команда собирала оружие. Пятьсот бандитов уничтожили красные конники, захватили шесть пулеметов, бомбомет, много лошадей и большой обоз с имуществом.

Это была победа. Горнист заиграл большой сбор.

 

6.

Милицейский эскадрон возвратился в Армавир. Кандыбин в кабинете был один, когда позвонил Анзарашвили:

— Здравствуй, чем занимаешься?

— Собирался писать донесение Демусу, — ответил Василий.

— Обязательно пиши, не скромничай. Из Краснодара тебя хвалили. Понимаешь, и ребят хвалят. Значит, заслужили. Прими и от меня поздравления.

Закончив разговор с секретарем комитета РКП(б), Василий собрал недописанные листы донесения и закрыл в сейф. Уж очень много накопилось неотложных дел.

Кандыбин осмотрел стол, поправил лежавшие на нем бумаги, подошел на минуту к окну и невольно подумал: «Как незаметно летит время. Вот и эта осень почти позади». Казалось, совсем недавно он еще сомневался, раздумывал — стоит ли идти на службу в милицию. Прошло несколько месяцев, и Василий не мыслил себе другой работы. Она требовала риска и доброты, воинского мастерства, умения и смекалки разведчика. Ему пришлось многому учиться, особенно по оперативным вопросам, дознанию.

В дверь постучали, вошел Сыроежкин. Пока Кандыбин гонялся за «бело-зелеными», он вместе с сотрудником уголовного розыска Мелкумовым ездил на переговоры с атаманом Орловым, лично пожелавшим узнать об амнистии, объявленной Советским правительством. И хотя Орлов гарантировал им безопасность, Сыроежкин и Мелкумов шли — сознательно — на большой риск.

— Вас не было, посоветоваться не с кем, а время не ждало. Приходилось спешить, пока орловцы не передумали, — рассказывал Сыроежкин.

— Трудно было решиться?

— Нелегко, — сознался Сыроежкин. — Но надо.

— Ты прав, другого от вас не ждал. «НАДО» — главное слово в милиции.

Разговор с «бело-зелеными» был непростым. Но даже их покорили бесстрашие и искренность Сыроежкина и Мелкумова. Рядовые бандиты взяли на себя охрану парламентеров и позаботились, чтобы они вернулись в Армавир.

Вскоре, ведя коней в поводу, бандиты и сами пришли в милицию.

— Сколько? — поинтересовался Кандыбин.

— Сорок семь человек.

— Очень хорошо, что еще у тебя?

— На шестнадцать часов вызвал участковых надзирателей (позже они будут называться участковыми инспекторами. — В. К.), было бы неплохо, если бы вы с ними побеседовали. Идут хлебозаготовки. Надо до них довести указание Главмилиции по этим вопросам, послушать, что делается на местах.

— Правильно, я не возражаю.

Участковый, по глубокому убеждению Кандыбина, является основным проводником Советской власти на местах. Во-первых, этот сотрудник постоянно находится в гуще населения. А во-вторых, на своем участке он один выполняет обязанности всех служб милиции. Участковый принимает меры к нарушителям общественного порядка, по горячим следам разыскивает преступников. Без участкового не обходится ни одно мероприятие: будь то сбор налога или выполнение гужповинности. Кандыбин особенно тщательно подбирал людей на эту должность.

Начальник милиции любил эти небольшие, нешумные, деловые совещания. Он никогда не позволял себе перебить говорившего, тем более одернуть, накричать.

Участковые, в основном пожилые люди, в один голос говорили, что население все неохотнее поддерживает «бело-зеленых», отказывает им в фураже, продуктах. Собственно, больших банд уже не существует. Хлебопоставки идут нормально, а вот воровство не снижается. Много в населенных пунктах чужого люда, им тоже пора заняться.

Кандыбин на этот раз ни одной жалобы не услыхал. Поинтересовавшись политической учебой, Василий рассказал участковым о походе кавэскадрона против банд.

— Правильно вы тут рассказывали, банд становится меньше, большую роль сыграла амнистия. Но не забывайте, товарищи, что классовая борьба на Кубани продолжается, — напомнил Кандыбин. — А мы с вами на острие этой борьбы, первые проводники в жизнь законов Советской власти.

Совещание закончилось поздно. Василий решил немного задержаться, чтобы дописать донесение. В эти часы ему никто не мешал. На душе было спокойно. Радовало, что вокруг Армавира обстановка улучшилась. «Однако последнее дело — думать, что теперь наступит тишь да благодать. Много еще не раскрытых преступлений. Работать и работать надо», — сказал себе Василий, вынимая из сейфа незаконченное донесение. Кратко описав бои с бандитами, отметил отличившихся. Отдельным пунктом написал о добровольной сдаче участников банд и умелой работе Сыроежкина.

«Но недобитая контра все еще надеется на реванш, никак не может примириться со своим поражением. Подтверждением этому, — писал он, — является то, что недавно с помощью агентов уголовного розыска удалось выйти на белое подполье. Совместно с чекистами сотрудники милиции обезвредили группу «жуковцев» — активных контрреволюционеров, совершавших диверсии, убийства партийных и профсоюзных активистов».

С особым удовлетворением он писал, что теперь в рядах армавирской милиции насчитывается сто тридцать коммунистов. «Вот она, наша главная сила», — улыбнулся Кандыбин.

 

В ГОДЫ СУРОВЫХ ИСПЫТАНИЙ

 

#img_14.jpeg

#img_15.jpeg

#img_16.jpeg

 

Софья Дзержинская

КОГДА ГРЕМЕЛА ВОЙНА

Еще раз прочитала я докладную записку о состоянии денежного обращения и выполнении кассового плана в Казахстане. План выполнен досрочно. С радостным настроением размашисто расписалась.

В это время раздался телефонный звонок. В трубке послышался голос Григорьева — управляющего Республиканской конторой Госбанка:

— Софья Александровна! Как с докладной? Еще долго ждать?

— Уже готова, Павел Владимирович.

— Занеси мне, пожалуйста.

В огромном кабинете управляющего — трое. Григорьев — с утомленным лицом от бесконечно напряженной и беспокойной работы. Рядом с ним, справа, — высокий статный блондин — начальник первого отдела Великанов. Слева, за столом, — секретарь парткома Элза, живая, как шарик ртути, миниатюрная латышка из Риги.

— Спасибо! — говорит наконец Григорьев. — Подоспела ты ко времени, Софья Александровна. Послезавтра мой доклад о денежном обращении в Совнаркоме. Работа сделана толково и сжато! — обращается он к Великанову. Записка переходит в руки начальника первого отдела. Павел Владимирович слегка постукивает по столу пальцами.

— Так вот тебе новое задание. — Он умолкает, внимательно смотрит мне в глаза и говорит твердо: — Поедешь в особую командировку, от Госбанка и ЦК партии Казахстана.

Стараюсь сосредоточиться. А как же останется дома больная мама и малолетняя дочка Леля? И муж, только прибывший из длительной эвакуации с группой ученых?..

Элза ободряюще кладет руку на мое плечо:

— Это необходимо, Соня! Мы пересмотрели возможные кандидатуры — другой подходящей сейчас нет! — Угадывая мое состояние, добавляет: — Знаю, у тебя больная мама и дочка еще мала. Но ведь приехал твой муж, он присмотрит за ними. Он поймет, что тебе необходимо ехать.

— Я сам к нему зайду, переговорю с профессором, — поспешно прерывает Элзу Григорьев.

— А куда и зачем ехать?

— Вот это правильная и деловая постановка вопроса, — улыбается мне Великанов. — Недалече! В райцентры — Матвеевку, Кара-Агач и Любинск.

— Так это же восемьсот километров от железной дороги! Как же я туда доберусь? В самую глубинку у китайской границы!..

— Не прибедняйся, товарищ Ковалева. Ведь все мужчины из Госбанка ушли на фронт! Кого мне послать? Неужели ты, активистка, трусишь? Доедешь до станции Энск. Там, в Энске, у нас тоже отделение банка. Товарищи помогут тебе добраться! — внушает мне Григорьев.

— Задание такое не каждому поручают. В ЦК назвали именно тебя! Поедешь не только как ревизор Госбанка, но и для подготовки к уборочной от имени ЦК. Это сейчас важнейшее дело! Надо обеспечить сдачу урожая. Хлеб ведь нужен фронту, — настаивает Великанов.

— Это все очень ответственно, справлюсь ли я?!

— Опять за свое! — сердится начальник первого отдела. — Я знаю, посевная и уборочная давно тобой на практике освоены по шефской работе.

— О чем речь! — вспыхиваю я. — Раз ЦК и товарищ Григорьев мне доверяют такое задание, я буду стараться всеми силами выполнить его.

— Ладно, договорились, — говорит Григорьев. — Иди, Великанов, готовь приказ и документы для Софьи Александровны. Ведь ей надо пропуск еще получить в Управлении милиции. Там запретная зона — граница. А ты, Элза, сделай рейд проверки своих инкассаторов. Это один из вопросов денежного обращения, которым могут интересоваться в Совнаркоме.

Утром я отправилась в Управление милиции за пропуском в районы командировки. Майор милиции усадил меня за стол рядом с собой.

— Итак, вы отбываете в самую глубинку. Как думаете добираться? Не боитесь?

— Нисколько. В Энске — отделение Госбанка, товарищи помогут.

— Это, конечно, так, но все же я посчитал своей обязанностью, товарищ Ковалева, обеспечить вам помощь со стороны нашей милиции на время командировки.

И он подал мне предписание органам милиции содействовать мне в работе и передвижении. Я взволнованно поблагодарила его.

— Моя роль тут незначительная. Я только внес предложение, когда вы с Великановым оформляли ваши документы. А Григорьев позвонил генералу… Тот охотно подписал. Теперь внимательно слушайте. В районах, куда вы едете, были случаи появления фашистских самолетов и парашютистов. Переодетые милиционерами или в военной форме, эти диверсанты и шпионы старались проникнуть в самые важные учреждения республики. Надо быть очень осторожной. Доверяться никому нельзя. И еще совет: возьмите демисезонное пальто — в Любинске, в горах, холодные ночи.

Мы сердечно пожали друг другу руки и расстались.

На станцию Энск поезд пришел с опозданием: пропускали военные эшелоны. Стояла глухая ночь. Исчезнув вдали, мой поезд будто унес с собой весь свет. Пассажиры быстро разошлись с перрона, растворившись во тьме. Я осталась одна со своим небольшим чемоданчиком и роем мыслей в голове. В конце перрона виднелся огонек. Я пошла к нему. Это был обычный барак, вдоль стен стояли лавки. За стеклянной перегородкой сидела кассирша. Я поняла, что это «вокзал». Села на лавку, задумалась — как поступить? Идти ночью, не зная дороги? Не следует. Решила ждать до утра на этой лавке.

— Скорей, граждане, документы давайте! Без них ни одного билета не получите, — громко обратилась кассирша к очереди. — Алма-атинский поезд сейчас подойдет — опоздаете!

Люди быстро подавали документы, справки. Молодая кассирша внимательно их рассматривала, придвинув к себе керосиновую лампу. Что-то спрашивала, выбивала билеты, получала деньги… Я смотрела и удивлялась, как она проворно работает.

Почти все уже получили билеты, когда подошел алма-атинский поезд. В этот последний момент внезапно появился щеголеватый офицер с медалями и подал документы и деньги.

— Скорее, пожалуйста! Поезд сейчас отправится. До Алма-Аты, возвращаюсь из отпуска в свою часть.

Девушка выбила билет, который тот схватил и протянул руку за документами. Но кассирша, не выпуская из рук листок, подняла его на свет, внимательно разглядывая. И вдруг!..

«Военный», стараясь отобрать документ, бросил ей в окошко большую пачку денег. Рванул листок, разрывая его, потом в одно мгновение большими прыжками устремился к двери, около которой я сидела.

— Шпион! Ловите шпиона! — кричала кассирша.

Изо всех сил я ударила чемоданчиком в грудь поравнявшегося со мной «военного». От внезапности он отшатнулся, но успел проскочить в дверь и понесся догонять поезд. Однако двое мужчин стали его преследовать. Убегая, шпион выстрелил несколько раз. Но его настигли, выбили пистолет, быстро скрутили. В освещенных окнах уходящего поезда маячили испуганно-напряженные лица пассажиров… Рядом со мной стояла кассирша.

— Вовремя вы его стукнули! Только вот чемоданчик-то ваш повредился!

Я взглянула: и действительно, одна стенка сильно перекосилась. Подняла чемоданчик, к моей радости, он все же не развалился.

— А ведь, гад, стрелял еще! Хорошо, не ранил никого из наших!

— Это кого же ваших? — спросила я взволнованно.

— Да наших, из милиции! Уже два раза они мне жизнь спасали. Грабители, бандиты на получку польстились. А в другом случае вот такой же негодяй, как этот, пистолет на меня наставил — думал, никого нет! А наши быстро пистолет из рук выбили. А вы что ждете?

— Я ревизор Госбанка из Алма-Аты. Поезд опоздал. Ночью не знаю, как найти здешнее отделение. Решила подождать на вокзале до утра.

Предъявила командировочные документы, пропуск в погранзону, паспорт. Она подозвала меня к лампе. Внимательно осмотрела документы.

— Все правильно. Но только не знаю, что с вами делать? Мне надо в милицию идти. Протокол подписать. Документ этого гада, хоть порванный, сдать. А знаете, как он попался? По документу липовому я поняла, кто он. Идемте. Еще и выручку на хранение в милицию надо сдать. Хоть небольшая, но деньги.

— А вас, девушка, как зовут?

— Надя Душкина, эвакуированная. Живу в общежитии. Пригласить ночевать к нам не могу: сплю на узенькой койке вместе с другой кассиршей… А те, кто приехал позже, стелют себе на полу. Обещают скоро закончить строительство деревянного дома. Вот тогда заживем!

Линейный пункт милиции был почти рядом с вокзалом. Небольшая комната была разгорожена на две части. За барьером около двух телефонов сидел молодой сотрудник с красными от бессонных ночей глазами. В открытой кобуре торчал пистолет. Во второй половине комнаты на длинной лавке сидело несколько задержанных. Один громко храпел. Рядом сидел заросший щетиной грязный субъект, клянчил отпустить. Поодаль восседала спекулянтка с двумя мешками. Терла платком глаза, которые «не хотели» плакать. За дощатой стенкой-перегородкой комнаты заплакал ребенок. Надя пододвинула мне стул и села рядом на табуретку.

— Самого будешь ждать? — спросил ее милиционер.

— Да.

Прошло с полчаса. Усталой походкой вошел майор. Дежурный быстро вскочил и вытянулся. Тот махнул ему рукой, вошел за барьер и уселся рядом на табуретку.

— Наконец укротили негодяя! — обращаясь к Наде, сказал майор. — Ну и матерый экземпляр — пришлось наручники надеть.

— А вы-то, — повернулся он ко мне, — чуть под пулю не угодили. Мы его заметили еще на перроне — подозрительным показался. Тихо подошли, встали за дверью… Наблюдали. Хотели схватить его с двух сторон, когда Надежда закричала. А вы тут его чемоданчиком треснули… Да, не таким «оружием» его бить надо!

— Она его задержала! — вступилась за меня Надя. Оба милиционера хмыкнули.

— Позвольте вам заметить, товарищ майор, — заявила я решительно, — ваш оперативный план был построен не совсем точно. Вы не предвидели случайностей.

— Как это? Откуда вы знаете? — изумились они оба.

— От вас же, с ваших же слов, товарищ майор! Ведь вы очутились с преступником вплотную?

— Безусловно. Планировали его схватить. Теперь хмыкнула я.

— Да он ведь в руке держал пистолет. Он мгновенно уложил бы одного из вас, терять ему нечего было. А так ему пришлось отстреливаться на ходу, не целясь.

Начальник с интересом глядел на меня.

— Ну что ж, могло и так случиться, — сказал он просто.

Майор занялся оформлением протокола.

Надя подала порванный листок.

— Молодец, дочка! Умница! Глаз зоркий у каждого теперь должен быть!

Потом Душкина достала запломбированный инкассаторский, очень тощий, мешок с деньгами. Они опять составляли уже другого рода акт; один принял — расписался в приеме, другая сдала — расписалась в сдаче.

Майор спрятал деньги в сейф.

— Вот вы знаете мою должность, звание, — обратился ко мне майор. — Могу представиться — Василий Ефремович Ефремов. Вижу, вы наш человек. Но все-таки хотелось бы знать, кто вы конкретно и с чем ко мне пожаловали? Видел, сошли с алма-атинского.

— Софья Александровна Ковалева. Ревизор Госбанка. Документы проверила — все правильно, — бойко доложила Надя.

Я достала предписание из республиканской милиции, вручила его майору Ефремову.

— Так вам надо в Госбанк? Но это далековато, в темноте идти. Тротуаров у нас нет. Пойдемте лучше в комнату ко мне, к моей старухе — чайком напоит. Хоть в тесноте, да не в обиде! А утречком — в Госбанк. Будете ревизовать. А ночью никто вас туда и не впустит.

— Собственно, ревизовать отделение я не собираюсь. Мне надо в Матвеевку ехать, а здешнего управляющего хочу просить помочь мне туда добраться.

— Зачем огород городить! Мы и без управляющего обойдемся. Согласна поехать на грузовой машине, которые вывозят из глубинки зерно?

— Конечно, товарищ Ефремов.

— Тогда вот что: уже светает, отправимся к уполномоченному НКВД по делам перевозки зерна. Там договоримся. Ровно в шесть машины отправляются в Матвеевку!

— Пойду в общежитие. Что-то устала. До свидания, Софья Александровна! — сказала Надя.

Я быстро вырвала из блокнота листочек, написала свой алма-атинский адрес, телефон:

— Надюша! Будешь в Алма-Ате — обязательно заходи. Можешь у меня погостить. Всегда будь такая решительная и мужественная!

Мы тепло распрощались. Надя кивнула на ходу молодому дежурному и слегка покраснела.

— Что, хороша наша Надюша? Всегда собранна, подтянута — настоящая комсомолка, — сказал Ефремов. — Пойдемте на минуту зайдем в мою обитель.

В маленькой комнатушке-клетушке, рядом с дежуркой, весь пол был устлан матрацами. На них спали укрытые простынями дети и взрослые. В углу сидела молодая женщина и кормила грудью ребенка. Вот его-то плач и был слышен у дежурного за перегородкой.

— Тут вся моя семья. Дочери, взрослые и малые, сыновья-подростки, внучата и двое зятьев — раненых матросов.

Встав из-за стола и осторожно перешагивая через спящих, к нам подошла женщина.

— Познакомьтесь — моя жена, Мария Ивановна. А это товарищ Ковалева из Алма-Аты, Софья Александровна.

Видя мой изумленный взгляд, скользнувший по спящим, Мария Ивановна пояснила:

— Думаете, нам плохо так жить? Нет. Мы все эвакуированные, кроме зятьев, приехавших к нам с фронта, на поправку. Скоро они опять улетят сражаться. Вот когда приходилось быть под бомбежкой и скитаться по вокзалам под открытым небом, сидеть на вещах на площади в Ташкенте, мокнуть и замерзать — тогда было очень плохо. А сейчас мы все вместе, и это большое счастье. Никто в дороге не погиб. Крыша над головой, сухое помещение. Только за самого сердце болит, когда едет на операцию или когда слышишь выстрелы на станции, как сегодня…

— Мы, Мария Ивановна, — сказал Ефремов жене, — пойдем сейчас в отдел НКВД. Товарищу Ковалевой надо ехать в Матвеевку.

— А где же вы спите, отдыхаете, Василий Ефремович?

— Взгляните направо наверх, там мое отличное «купе».

Вдоль стены, вверху, были сооружены довольно широкие нары. Я не удержалась, с жалостью посмотрела на него, на спящих детей.

— Не сочувствуйте, Софья Александровна: война! И хорошо, что в пути никто не умер, не заболел. Пойдемте.

Попрощавшись с хозяйкой, я поспешила за Ефремовым.

Начальник районного отдела НКВД майор Иванов радушно принял Ефремова. Выслушал просьбу устроить поездку в Матвеевку. Внимательно перечитал мои документы и пропуск в погранзону. Взглянул на мой партийный билет.

— Устрой ее к нашему милицейскому асу.

— Хорошо, товарищ Ефремов. Наша милиция нас бережет!

— Пойдемте, товарищ Ковалева, провожу вас к отличному водителю! Ехать вам далеко — день и ночь. Не укачает?

— Ну что вы! Меня никогда не укачивало.

— Какая путешественница, — засмеялся Ефремов.

Машина была мощная, таких я еще не видела. Возле нее высокий шофер, блондин, с открытым располагающим лицом. Он был в аккуратной военной форме. Майор поговорил с ним о чем-то в сторонке. Тот с готовностью подошел к машине и гостеприимно распахнул дверцу кабины.

— Познакомьтесь, — сказал майор. — Товарищ Степанов. Николай Иванович прошел по многим фронтовым дорогам. А это Софья Александровна Ковалева, ревизор Госбанка. Имеет поручение ЦК Казахстана по уборочной и другим вопросам.

Я забралась в кабину. Она была просторная, в ней могло свободно поместиться три человека. Поудобней устроила свой чемоданчик. Подумала, что здесь и подремать можно. И вдруг почувствовала, как я устала. Вместе с тем радовалась — все замечательно устроилось, прибытие в Матвеевку мне обеспечено.

Открыла кабину, с горячей благодарностью протянула обе руки Ефремову. Он взглянул на меня, сердечно стиснул их большими ладонями.

— Меня и благодарить-то не за что. Вот благодари товарища Иванова — всегда поможет, чем может. Золотой человек!

— Спасибо вам огромное, товарищ майор!

Шофер уже сел за руль. Иванов подошел к нему с другой стороны кабины. И я услышала, как он вполголоса сказал: «Там, на мосту, поосторожней. Помни, головой отвечаешь за Ковалеву».

— Есть! Все будет исполнено, товарищ майор.

…Мы въезжали в Матвеевку. Мне искренне не хотелось расставаться с Николаем Ивановичем.

— Куда вас везти?

— Отвезите меня к дежурному в милицию.

Когда мы вошли в комнату, дежурный поднялся нам навстречу, с любопытством поглядел на нас. Я предъявила ему документы и предписание.

Пока он изучал мои «мандаты», я вырвала листок из блокнота, написала свой московский и алма-атинский адреса.

— Николай Иванович! Отовсюду, где будете, пишите мне обязательно! Обещайте!

— Хорошо. Обещаю! — Светлая улыбка озарила его лицо. — А теперь запишите вы номер полевой почты. Буду вашим корреспондентом, когда вернусь в Алма-Ату. — И обращаясь к дежурному: — Надо бы товарища Ковалеву на ночь устроить. Мы из Энска ехали — дорога не близкая. Она устала.

— Доложите, что задание выполнено. А вы, Николай Иванович, можете быть свободны. О ревизоре Госбанка милиция хорошо позаботится!

 

Иван Родыгин

ОГНЕННЫЙ КОМАНДИР

Передо мной «Личное дело № 3152. Артеменко Степан Елизарович. 1937 год». Я бережно перелистываю пожелтевшие от времени страницы, вчитываюсь в каждую строчку. И чем больше вникаю в смысл написанного, тем ярче вырисовывается образ этого человека.

…Родился в бедной семье хлебороба. У родителей кроме него было еще семеро детей. Все батрачили у кулаков, Степану учиться не пришлось. Не хватало ни одежды, ни хлеба.

Здесь вспоминается самая драматическая страница в истории жизни этой крестьянской семьи. Страшная засуха. Земля — словно уголь. В амбаре — пусто. Кто поможет, когда у всех та же беда… Жил на селе тогда кулак Татарчук, давал ссуды под большие проценты. Пробовал к нему Елизар подступиться, а тот в ответ: «Озолочу, коль отдашь в жены свою Марию». Это девочку старик купить вздумал. Нет! Об этом Елизар не мыслил. А голод все донимал. У детей животы пухли.

Смотрела-смотрела на все это сквозь слезы Мария, да и сбежала со двора. За Марьину красоту мироед прислал Артеменко три мешка гнилого ячменя, от которого кулацкие лошади морды воротили. На тяжкую жизнь обрекла себя Маша. В восемнадцать лет у нее появилась седина, а ее брат Степан люто возненавидел всяческую несправедливость.

«Может, потому я и стал милиционером», — написал после в автобиографии Степан Елизарович.

После окончания пяти классов и школы зоотехников Степан начал работать в только что созданном колхозе. Времена были неспокойные, на селе шла коллективизация. Кулаки жгли колхозные постройки, травили скот, угрожали расправой, старались запугать активистов. Однако не из трусливых оказался Степан. Сильный, неутомимый, одаренный природным умом, он не отступил. Быстро организовал молодежь, сплотил вокруг себя надежных людей и повел решительную борьбу с врагами коллективизации.

…Потом его призвали в Красную Армию.

В армию пришел уже со сложившимися взглядами на жизнь, подготовленным к службе в осоавиахимовских кружках.

В воинской части он продолжил образование. Здесь же вступил в комсомол, научился отлично владеть многими видами оружия, вырос и окреп политически, идейно закалился.

Когда Степан уволился в запас, его сразу же пригласили в райком комсомола. Секретарь райкома без лишних слов повел с ним такую беседу:

— Вы, Степан Елизарович, опытный человек, отслужили в армии, такие люди очень нужны для работы в милиции.

В конце беседы спросил:

— Даете согласие?

— Вы считаете, что мне нужно работать в милиции? Направляйте, — ответил Степан. Потом добавил: — Доверие оправдаю.

— Как-то в декабре тридцать седьмого года, — рассказывал Степан Елизарович, — я пришел в районный отдел милиции и протянул начальнику направление — путевку райкома комсомола. Начальник оценивающе посмотрел на меня, улыбнулся, одобрительно сказал: «Подходящий хлопец. Начнешь милиционером, а там участок выделим».

Выдали мне обмундирование, удостоверение — все, как положено, и определили к работникам уголовного розыска Романову и Цурканову. Это были замечательные люди, опытные и умные наставники. Они и учили азам милицейской работы. Учили тому, как нужно разговаривать с людьми, допрашивать их, оформлять документы и дела. Казалось бы, азбучные, прописные истины, но ведь без них нельзя быть высококвалифицированным сотрудником.

Впервые мне поручили расследование дела о хулиганстве. Старался все выполнить так, как учили, читал Уголовно-процессуальный кодекс, спрашивал у старших, что непонятно. Когда расследование по делу закончил, пришел к Цурканову. Он внимательно прочитал, придирчиво проверил подшитые бумаги и сказал: «Хорошо. Направляй в суд». Это было мое первое расследованное дело. Я был очень рад, что справился с заданием и суд справедливо наказал хулиганов.

Кстати, о Цурканове. Долгое время работал он в органах внутренних дел. Мне с ним довелось встретиться вновь после войны в Кишиневе. Сколько же было воспоминаний и добрых бесед с ним! Прекрасный, душевный человек, большой труженик, высококвалифицированный специалист.

В скором времени Степана Елизаровича направляют работать участковым в Кучурганы, в поселок у самой границы.

#img_17.jpeg

С. Е. Артеменко

— Отвели меня на постой к одному местному крестьянину, — вспоминал он. — В каморке койка и столик. Ну а о транспорте побеспокоился начальник — лошадь и двуколку дал. Вот и все, чем могли тогда обеспечить участкового. Трудно приходилось поначалу. Но затем в каждом населенном пункте, колхозе появились люди, у которых душа болела за народное добро. Большая польза была от помощников, особенно в охране государственного и колхозного имущества. Особенно переживал случаи кражи. Оттого это происходило, что знал подлинную цену народного добра.

Однажды ранним утром кто-то постучал в мое окно. Откинул занавеску и вижу — доверенный мой стоит. Лицо возбужденное, и что-то шепчет, за стеклом не разобрать. Но понял — дело срочное. Оделся и мигом во двор. «Беда, Елизарыч. Колхоз грабить хотят. Слышал, как двое сговаривались выкрасть колхозное зерно из склада».

Тут же помчался к председателю. Рассказал ему все по порядку. Тот сначала не поверил: «Да у нас такого, сколь колхоз существует, не случалось». Потом все же согласился в засаду идти. Схватили мы в полночь злоумышленников. Взяли с поличным.

Работа в милиции, как на войне, всегда требует оперативности. Начальник нашего райотдела Лесников любил повторять: «В милиции минуту потеряешь — днями, а то и месяцами восполнять ее будешь». Действительно, заметет след преступник — ищи-свищи тогда… У нас специальные учения проводились, чтобы выработать реакцию, привить умение незамедлительно действовать. Это мне потом очень пригодилось в службе. Запомнилась кража в поселке кирпичного завода. Утром обнаружил продавец, что замок с двери магазина сорван, — и сразу ко мне. Пока осматривали магазин, поручил одному из своих активистов сообщить в райотдел о случившемся. А сам еще раз обошел здание. И не напрасно: на земле различил свежие следы. Они тянулись к камышам. К тому времени собрались люди. Опросил их: может, кто заметил что-нибудь подозрительное? Действительно, видели двух парней, шедших с поклажей в заросли. Тогда с колхозниками прочесали камыши. Там злоумышленников и захватили…

Потом Артеменко направили работать на объединенный участок. На его территории было немало немецких поселений. Рядом — граница.

Каждый второй житель имел по ту сторону родственников. Лазутчики так и шныряли. Приходилось задерживать неизвестных людей и допрашивать. Но Степан Елизарович не знал разговорного немецкого языка. И тогда пришлось засесть за учебник. За год изучил разговорный, стал свободно объясняться и понимать чужую речь.

До самого начала войны он работал участковым милиции на пограничном участке. Очень хорошо изучил психологию немцев, их обычаи, в совершенстве овладел разговорной речью. Все это здорово пригодилось, когда грянула война.

Свое боевое крещение Артеменко получил в первый день войны на узловой станции Раздельная. Здесь было сосредоточено много эшелонов с войсками, боеприпасами и горючим. Налетели вражеские самолеты и на бреющем полете бомбили станцию и расстреливали людей. Горели вагоны, цистерны с нефтью. Кругом взрывы, плач и крики метавшихся по путям женщин и детей. Надо было спасать людей, горючее, боеприпасы. И вот Артеменко с группой красноармейцев, железнодорожников расцепляет составы, отгоняет полыхающие вагоны, цистерны. Обгорелый, весь в копоти, еле держась на ногах, участковый инспектор вышел победителем из первого в своей жизни огненного сражения. Так он встретил начало войны.

А потом пошел в народное ополчение и вместе с другими строил оборонительные сооружения под Одессой, вылавливал вражеских диверсантов и парашютистов.

«Мог ли я после всего виденного и пережитого не быть на фронте? — спрашивал Артеменко и сам себе отвечал: — Нет! Родина звала…»

Эвакуировавшись в Донецк, Артеменко пришел в военкомат и стал упрашивать, чтобы его как можно скорее направили на фронт. Ему говорили: «Вы милиционер, обращайтесь по команде». Он объяснял, что сейчас никого ему не найти, а война разгорается. Наконец просьбу Степана удовлетворили. В августе 1941 года, сняв милицейское обмундирование, он надел красноармейское и оказался в действующей армии. Сначала был рядовым пехотинцем, а потом назначили помкомвзвода.

Под Харьковом вступил в бой. В первой же стычке с врагом тяжело ранило командира взвода. Артеменко принял командование на себя. Его приказ: «Слушайте меня!» — как призыв прозвучал над окопами взвода. Гитлеровцы не раз предпринимали атаки, шли напролом, но бойцы взвода стояли насмерть. Они отбивали атаки и сами атаковали. Им удалось захватить несколько пленных. От них-то Артеменко узнал, что готовится танковая атака. Значит, нужно подготовиться. Быстро вырыли глубокие траншеи и щели, заняли оборону. Командир взвода обошел все огневые точки, объяснил расчетам, как вести себя, когда появятся танки. Был он спокоен, нетороплив, и его уверенность передалась товарищам.

Под утро, когда фашисты открыли артиллерийский огонь и их танки пошли в атаку, бойцы взвода, рассредоточившись, повели дружный огонь, отсекая вражескую пехоту от танков. И тут Артеменко увидел, что прямо на него мчится бронированная машина, и едва успел вместе с пулеметным расчетом спрыгнуть в траншею. Танк накрыл их сверху, несколько раз повернулся и остановился.

— Нас засыпало по горло, дышать было нечем, — вспоминал Артеменко. — Я разгреб землю, помог бойцам подняться, вытащил ручной пулемет и из-под днища танка стал вести огонь по пехоте противника. Танк неожиданно сдвинулся и пошел дальше. Конечно, если бы немецкие танкисты знали, что мы живы, то нас сразу бы раздавили. Они считали, что с нами покончено, и поэтому двинулись в глубь нашей обороны. Но только танк сошел с бруствера, красноармеец Завалуев бросил в него бутылку с горючей смесью, и он загорелся. Экипаж выскочил и стал сбивать пламя. А мы, незамеченные, в упор расстреляли фашистов.

Наступила тишина. Всюду валялись трупы вражеских солдат и офицеров. Но мало осталось в живых и наших. Зато удалось выиграть бой. В батальоне меня не ждали, думали, что погиб. Многие видели тот вражеский танк на высотке, как он крутанулся, чтобы сплющить траншею. Так и доложили командиру. Признаюсь, после боя не спал несколько ночей, не мог прийти в себя. В шинели насчитал тринадцать дыр от пуль и осколков.

За этот бой Степан Артеменко получил свою первую награду — медаль «За отвагу».

— Эту медаль я считаю самой дорогой, — признавался Степан Елизарович. — Для меня как командира то был первый бой. Победа в нем многому научила меня и, главное, показала, что можно крепко бить «непобедимых» гитлеровцев. Командирский труд — несладок. Он очень тяжел. Был рядовым, об этом не задумывался. А когда назначили командиром взвода, присвоили младшего лейтенанта, пришлось многие вопросы решать на поле боя и учиться тут же в окопах.

Личный пример в бою, мужество и храбрость, военная подготовка и смекалка, верность присяге и беззаветное служение Родине, ненависть к немецко-фашистским захватчикам — вот что было его главным оружием в те трудные годы.

Командирскую науку он постигал в непрерывных боях.

Вот был получен приказ выбить гитлеровцев из Барвенково. Десантная рота на танках под командованием Артеменко одной из первых ворвалась на железнодорожную станцию. Автоматчики захватили крупные склады с оружием, обмундированием, продовольствием, много автомашин, орудий, минометов и пулеметов.

После каждого боя он подробно разбирал с бойцами их действия. И даже незначительные оплошности не ускользали от его внимательного глаза.

В деятельности его как командира во многом помогала ему служба в милиции, выработанные навыки до всего докапываться самому, вникать в детали, учитывать все особенности обстановки.

Из боев сорок второго Степану Елизаровичу особенно запомнился рейд в тыл врага во время Сталинградской битвы. Танковый корпус, в котором он служил, пришел на помощь нашим частям, попавшим в тяжелое положение. Танки с десантом проникли в расположение гитлеровцев, но были отрезаны от своих и оказались в окружении.

Фашисты атаковали со всех сторон, вели губительный огонь. Тогда-то и отличился Степан Елизарович: он умело и быстро отыскал слабые места в боевых порядках противника и дерзким броском прорвал вражеское кольцо окружения. За ним, под прикрытием ночи, вышли и остальные.

Когда же началось общее наступление советских войск под Сталинградом, Артеменко сражался с врагом севернее города. Он командовал ротой, действовал смело, искусно маневрировал, применял разные хитрости, смекалку, которым научила война. Ни плотный огонь фашистов, ни минные поля, ни противотанковые рвы — ничто не могло остановить роту храбрецов.

Тяжелые фронтовые дороги…

У Степана Елизаровича хранилась карта, на которой изображен боевой путь 397-й стрелковой дивизии. Этим путем после Сталинграда и боев на Курской дуге прошел и Артеменко, командуя сначала ротой, а потом батальоном. Коростень… Сарны… Гомель… Пинск… Брест… Рига… Варшава… Таковы этапы его боевого пути, ставшие ныне вехами славной истории. И каждый из них по-особому значимый.

Взять хотя бы бой за Сарны, где гитлеровцы, используя болотистую местность, организовали сильную оборону.

— Вызвал меня ночью к себе командир дивизии и спрашивает: «Что бы ты хотел, Артеменко?» А я отвечаю: «Чтобы быстрее закончилась война». Он хлопнул меня по плечу и как-то особенно по-доброму сказал: «Чтобы приблизить этот час, тебе с батальоном придется выполнить серьезную задачу». Разговор был недолгим, но конкретным. Комдив отдал приказ зайти в тыл противнику, захватить станцию Думбровицы, перерезать железнодорожную ветку Сарны — Думбровицы и не дать возможности противнику подбрасывать боеприпасы и продовольствие.

С наступлением темноты ударила наша артиллерия, пришли в движение соседние подразделения. В брешь, образовавшуюся во вражеской обороне, под покровом ночи батальон проскользнул незаметно. Шли молча, по бездорожью. Метель бушевала такая, что в метре ничего не было видно.

К утру подошли к станции Думбровицы. Разведчики доложили: вокруг тянутся проволочные заграждения, все подступы простреливаются из пулеметов, а на самой станции установлены орудия.

Фашисты не ждали нас в такую ночь. И вот взметнулась красная ракета — сигнал к атаке. На проволочные заграждения полетели шинели, ватники, маскировочные халаты. Гитлеровцы не выдержали рукопашной схватки и побежали. На железнодорожной станции батальон захватил эшелон с сорока танками, несколько эшелонов с продуктами и обмундированием, освободил сотни наших людей, которых гитлеровцы угоняли в Германию.

Фашисты отступали в Сарны по мосту через реку Горынь. Мною было принято решение захватить город с ходу. Связавшись по рации с командиром дивизии и доложив ему обстановку и свой план, услышал в ответ: «Молодец!» Мы внезапной и решительной атакой опрокинули фашистов, захватили мост и буквально на их плечах ворвались в город.

За отвагу и мужество, проявленные в этом бою, капитан Артеменко был награжден орденом Отечественной войны.

Вскоре он был назначен командиром лыжного батальона, совершившего не один рейд по вражеским тылам. Знание немецкого языка пришлось как нельзя кстати.

Никогда не забыть ему один из рейдов по пинским болотам.

— Разведчики доложили, — вспоминал Артеменко, — что гитлеровцы, подтянув свежие силы, в том числе кавалерийский корпус, готовятся перейти в контрнаступление. К деревне, где расположились передовые части фашистов, вела лишь одна дорога. Я получил приказ выйти в тыл гитлеровцам, сбить их заслон, охранявший дорогу. Шли целый день без отдыха, иногда по пояс в воде — местность болотистая. К селу Дубенецкий Бор подошли ночью. Немного передохнули, собрались с силами и бросились в бой. Часа через полтора уничтожили почти весь немецкий гарнизон; кое-кто бежал, бросив оружие. Потом, уже под Пинском, выходили из заболоченных перелесков и поднимали руки.

«Вперед, на Пинск!» — написал на куске фанеры комсомолец Михаил Шило.

Мы установили этот щит как указатель в самом центре Дубенецкого Бора…

И здесь уместно привести слова из «Личного дела» Артеменко.

«В боях на подступах к городу Пинску — говорится в боевой характеристике, датированной 1944 годом, — при овладении населенными пунктами Дубенецкий Бор и Барова, в условиях труднопроходимой болотистой местности, обходным маневром Артеменко с успехом выполнил поставленные батальону задачи.

В этой операции было уничтожено до ста гитлеровцев, взято в плен 32 человека, захвачено 4 миномета и станковый пулемет».

Пинск запомнился Степану Елизаровичу и тем, что здесь ему командующий армией вручил сразу два ордена — Александра Невского и Красного Знамени. Тогда же ему присвоили звание майора.

Боевые эпизоды из ратной жизни Артеменко один ярче другого. Надо было обладать большой силой воли, железным характером, богатым военным опытом, командирским мастерством, чтобы выдержать то огромное физическое и моральное напряжение, которое выпало на его долю. И он выдержал.

При прорыве обороны гитлеровцев на западном берегу Вислы батальон штурмом прорвал вражеские заграждения и первым ворвался в город Сохачев. Бойцы и командиры не успели передохнуть, как снова приказ: зайти во вражеский тыл и перерезать фашистам пути отступления.

«Вперед, вперед! — торопил комбат. — Отдохнем в Берлине».

И этот приказ выполнен. За ним последовал другой. Прорвавшись в тыл противника, батальон с ходу захватил высоту под городом Шнейдемюлем и вышел к границе фашистской Германии. Михаил Шило и здесь укрепил свою наглядную агитацию: «Вот она, Германия!».

— Гитлеровцы не ожидали столь внезапного нашего появления и сначала растерялись, — вспоминал Степан Елизарович, — а когда опомнились, то бросились на нас, стараясь выбить и уничтожить.

Атаки пьяных фашистов следовали одна за другой.

Боеприпасы были на исходе. Связь с полком прервана. Гитлеровцы теснили храбрецов со всех сторон. Наступил критический момент, когда казалось, что ряды наших бойцов дрогнут. Но вот Артеменко выскочил из траншеи и с криком «Ура!» поднял батальон в штыковую. Схватился в рукопашной, заколол двух гитлеровцев и вдруг почувствовал, как обожгло плечо. Гитлеровцы не выдержали натиска героев и отступили, оставив на поле боя до сотни убитых.

Батальон не только удержал высоту, но и захватил много техники и живой силы противника. А в это время подошли основные силы дивизии. Комбат, скрывая штыковую рану, доложил генералу: «Приказ выполнен…»

— Два часа после этого боя метался в лихорадке, — вспоминал Степан Елизарович, — вот что значит побывать в штыковой.

Семь человек, участвовавших в этом бою, были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. И среди них — комбат Степан Елизарович Артеменко, пулеметчики Тимофей Акимович Яковлев и Михаил Давидович Шило.

Вспоминая о своем комбате, Тимофей Яковлев рассказывает:

— Волевой, смелый командир, лихо водил красноармейцев в атаку и личным примером увлекал на разгром ненавистного врага. Это закаляло нас, укрепляло боевой дух.

Мне много раз приходилось ходить в бой со Степаном Елизаровичем. Смелость и решительность его часто граничили с риском. Но он рисковал во имя победы! Я был участником боя, когда гитлеровцы, обладая численным превосходством, зажали остатки нашего батальона в кольцо. Положение казалось безнадежным. Тогда Артеменко отдал мне свой автомат, сам залег за станковый пулемет и косил гитлеровцев с такой яростью, что они не выдержали и отступили. Комбат объявил нам благодарность и сказал: «И впредь будем бить фашистов только так!» Очень жалею, что наш комбат не дошел до Берлина!

Случилось это уже на Одере.

Стрелковый батальон, которым командовал майор Степан Артеменко, первым вышел к этому водному рубежу.

В тот вечер он долго сидел над картой. Заснул уже на рассвете. Но в это время в блиндаж вбежал дежурный и крикнул:

— Командир, на выход…

Когда Артеменко выскочил из блиндажа, то увидел «виллис». Оказывается, это приехал Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Выслушав доклад, маршал поздоровался и попросил, чтобы ему показали передний край обороны батальона.

— Опасно идти, товарищ командующий, — озабоченно ответил комбат. — Фашисты беспрерывно ведут обстрел.

Константин Константинович подошел к комбату поближе, улыбнулся и твердо сказал:

— Правильно, товарищ майор! Всем там делать нечего, но мы с вами пойдем…

И они пошли в сопровождении двух автоматчиков. Часа три ходили. Маршал Рокоссовский беседовал с бойцами, интересовался их настроением и знанием поставленных задач.

— Как ни бахвалились фашисты своей непобедимостью, а мы на пороге Германии! — говорил, обращаясь к бойцам и офицерам, командующий фронтом, которого все знали и любили.

По возвращении в штаб батальона маршал поблагодарил всех бойцов и командиров за хорошо организованную оборону. На прощание сказал:

— Берегите людей, комбат. Им ведь предстоит не только закончить войну, но и восстанавливать разрушенное.

Эти слова помнили все офицеры, о них сразу же узнали во всех соседних частях и соединениях.

Вскоре комбата вызвали в штаб полка. Здесь ему объявили боевой приказ о дальнейшем наступлении и форсировании Одера.

— Вашему батальону, — сказал командир полка, — поручается первому форсировать водный рубеж, за которым открывается путь на Берлин. От успешного выполнения вашей задачи зависит очень многое в судьбе всей операции фронта. Да, да, фронта!

Вернувшись в батальон, несмотря на глубокую ночь, Артеменко собрал офицеров и сержантов. Кратко изложил боевую задачу. Изложил так, что она стала понятной и близкой для каждой роты, каждого взвода.

Утром 16 апреля 1945 года после артподготовки началось форсирование Одера. В ход пошли лодки, плоты, бревна и бочки. Гитлеровцы открыли ураганный огонь, казалось, ничто живое не выдержит. Но одна из рот батальона уже захватила плацдарм. Завязался жаркий бой. За переправой наблюдали командир дивизии и командующий армией.

— Молодцы! — восхищенно говорили генералы.

Артеменко слышал эту дорогую похвалу и все острее сознавал: его место тоже там — на том берегу. На паромах закреплена артиллерия, грудой возвышаются боеприпасы.

— Разрешите, товарищ генерал? — обратился комбат. Генерал согласно кивнул головой: «Разрешаю!»

Теперь Артеменко должен быть там, на клочке заодерской земли, дрожавшей в огне и пламени.

Натянув через реку трос, артиллеристы и пехотинцы во главе с комбатом тронулись вперед. Почти на самой середине реки в паром попал фаустпатрон. Еще удар, и Артеменко, раненный в ногу, полетел в ледяную воду. Сильное течение понесло комбата. Намокшая шинель, сапоги и оружие тянули ко дну. Артеменко не терял самообладания: борясь с течением, видел, что его несет к берегу.

Наконец он с великим трудом выбрался на берег. Сделал всего несколько шагов, как вблизи разорвался снаряд. Вторично тяжело ранило… в ту же раненую ногу. Упал и потерял сознание…

Батальон хотя и остался без командира, но боевую задачу выполнил успешно: плацдарм был удержан. Это позволило переправиться через Одер основным силам полка, дивизии, армии.

Многие солдаты и офицеры считали, что комбат погиб. И, мстя за командира, с удвоенной энергией дрались против гитлеровцев. Особенно отличились Тимофей Яковлев и Михаил Шило. Войну они закончили в Берлине, куда шли через тысячи огненных верст непрерывных сражений, шли без малого четыре года.

Но для их комбата война закончилась раньше. Тяжело раненного, его подобрали санитары и отправили в медсанбат. Почти полгода пролежал он в госпиталях. Здесь узнал, что за доблесть и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, награжден второй Золотой Звездой Героя Советского Союза. А лечение шло медленно, операции не помогали, ставился вопрос об ампутации ноги. Видимо, только его воля и железный характер помогли медикам вернуть отважного комбата снова в строй.

Вскоре его телеграммой вызвали в Москву. В столицу он прибыл с палочкой, еще прихрамывая на больную ногу. Когда же в Кремле Михаил Иванович Калинин вручал ему вторую Золотую Звезду, то майор Артеменко, позабыв про палку, бодро подошел к Всесоюзному старосте. Михаил Иванович пожал герою руку, заговорил с ним о последних боях, об отваге войск, штурмовавших фашистское логово.

— Вы были ранены?

Артеменко ответил:

— Да, Михаил Иванович. Дважды в один день, в одну и ту же ногу.

— А где и на каком участке? — продолжал спрашивать Калинин.

— При форсировании Одера.

— До Берлина не пришлось дойти?

— К сожалению, нет. Выбыл из строя.

Потом, после вручения наград, Михаил Иванович говорил еще много теплых слов в адрес красноармейцев и командиров. На всю жизнь запомнил Степан Елизарович эту беседу с Калининым и часто вспоминал о ней, выступая перед молодежью и воинами Советской Армии.

Уходил на войну вчерашний участковый милиции рядовым, а вернулся старшим офицером, дважды Героем Советского Союза.

Заслуги Степана Елизаровича перед Родиной получили высокую оценку работников милиции.

Управление внутренних дел Одесского облисполкома учредило Почетный приз имени дважды Героя Советского Союза С. Е. Артеменко «Лучшему участковому милиции».

В приказе об учреждении приза сказано:

«В целях воспитания личного состава на славных традициях Советской милиции, укрепления дисциплины, социалистической законности и на этой основе улучшения оперативно-служебной деятельности, образцового общественного порядка в области — учредить переходящий Почетный приз…»

Перед отъездом из Одессы произошло волнующее событие. Я позвонил домой Степану Елизаровичу, чтобы попрощаться. Он мягким басовитым голосом проговорил: «Рано прощаетесь. У меня сегодня большая радость и вы никуда не отлучайтесь. Я заеду за вами. Сегодня в Одессу прилетает мой бывший пулеметчик Тимофей Акимович Яковлев. Приглашаю вас на встречу». Вскоре за мной заехал Степан Елизарович. Автомашина доставила нас в аэропорт. День, как по заказу, — солнечный и теплый. Только мы успели выйти из машины, навстречу Степану Елизаровичу бросился невысокого роста, подтянутый и стройный полковник. Не дойдя шага три до Артеменко, он приложил руку к фуражке и по-фронтовому стал докладывать: «Товарищ комбат, пулеметчик Яковлев…» Он успел произнести лишь эти слова, как Степан Елизарович схватил его в объятия. Они долго обнимали друг друга. По щекам текли слезы: ведь они впервые увиделись после более чем тридцатилетней разлуки.

Потом, уже дома, многое они вспоминали, и казалось, что к ним вернулась молодость — их незабываемая, боевая молодость.

Стояли рядом дочери Степана Елизаровича, жена пришла с работы, зашли соседи. Всем было интересно, все были взволнованы. Вот Яковлев вынул из папки фотографию и передал ее комбату, сказал:

— Это подарок от меня. Узнаешь?

Степан Елизарович растроганно воскликнул:

— Откуда взял? Ведь я не видел такой никогда!

На фотографии были трое Героев Советского Союза: Артеменко, Шило и Яковлев. Двое из них совсем еще юнцы безусые, которым было лишь по восемнадцать, а третий — чуть постарше. Это — Артеменко.

И Яковлев рассказал историю фотографии. В день вручения Золотых Звезд фронтовой корреспондент их сфотографировал. Снимок был опубликован в дивизионной газете. Этот номер газеты Яковлев отослал матери, которая хранила его долгие годы. Наконец Тимофей Акимович переснял фронтовую фотографию и теперь привез своему командиру.

На прощание Степан Елизарович сказал:

— Ты, фронтовой друг, принес мне своим приездом огромную радость. Спасибо, что не забыл. Значит, будем долго жить.

Они снова обнялись по-братски.

В тот же вечер Степан Елизарович проводил меня в Москву. Он был весел, много шутил, вспоминая о незабываемой встрече с Яковлевым. Я спросил его:

— Какие ваши планы, Степан Елизарович, на будущее?

— Собираюсь писать воспоминания о войне. Молодежь должна знать, как нам досталась Победа, как ее ковали и что пришлось пережить нашему поколению…

…Прошли годы. Я снова в Одесском порту. Любуюсь, как швартуются белоснежные красавцы-лайнеры. Мое внимание привлек огромный сухогруз, на борту которого сверкали два слова: «Степан Артеменко». Низко поклонившись, отдав честь по всем правилам, я мысленно произнес: «Здравствуйте, Степан Елизарович! Вот мы и вновь свиделись!»

 

Лидия Гречнева

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОДВИГА

Давно перевалило за полночь, когда Вадим, чувствуя, что все равно не заснет, спустился в вестибюль гостиницы и, разбудив дремавшего швейцара, вышел на улицу. Его обдало густым медвяным настоем цветущих лип. Кругом — ни души. Ни звука. Светильники на проспекте были притушены, зато звезды в теплом предрассветном сумраке были особенно ярки.

В стороне вокзала небо уже чуть посветлело. Самая короткая ночь была на исходе.

Шагая по пустынной улице, Вадим невольно в мыслях возвращался к событиям той страшной, такой же короткой, как эта, ночи, опрокинувшим безмятежную тишину этого зеленого города, растоптавшим его детство.

Многое за прошедшие сорок лет изгладилось из памяти, но тот предрассветный кошмар он забыть не мог. Любое неосторожное прикосновение — и снова кровоточит так и не затянувшаяся рана, опять настигает половодье воспоминаний, где нерасторжимо сплавилось пережитое им самим и то, что, по рассказам очевидцев, пришлось пережить отцу, навсегда оставшемуся для него живым примером мужества и доброты. Не случайно жизнь Вадима, майора внутренней службы, кавалера многих правительственных наград, стала продолжением дела отца — начальника линейного отделения милиции на станции Брест-Центральный, организатора героической обороны железнодорожного узла в первый день Великой Отечественной войны…

Когда спящий Брест накрыло грохотом первых разрывов, не только он, двенадцатилетний мальчишка, пробудившись, подумал, что это гроза.

— Закрой окно, Андрюша! — прошелестел сонный голос матери.

Она не успела договорить, как вновь оглушительно громыхнуло. В полыхнувшем зареве пожара Вадим увидел отца, уже одетого в форму.

— Собирайтесь! Уходите в Кобрин! Немедленно! Не беспокойся, Пануся, я разыщу вас там! Только торопитесь! — Последние слова отца донеслись уже от двери. И тотчас же его сапоги застучали по деревянной лестнице. Было слышно, как он перепрыгивает через ступени, впервые не боясь нарушить покой соседей на первом этаже.

Вадим кинулся к окну, успел увидеть только спину стремительно бежавшего к вокзалу отца. В предрассветных сумерках над городом зловеще расползалось пламя пожаров. Дом вздрагивал от разрывов, как будто был картонным. Тонко звенела посуда на полках, задернутых занавеской. Мать металась, собирая узел. Плакала ничего не понимавшая двухлетняя сестренка. Больной дедушка Фрол пытался подняться с кровати и снова обессиленно падал на подушки…

Столько десятилетий минуло с тех пор, а кошмарные минуты и поныне встают перед глазами Вадима…

Они влились в густую молчаливую толпу перепуганных горожан, спешивших во что бы то ни стало вырваться из горящего города. Гром канонады нарастал с каждой минутой, катился со всех сторон. От наползавшего отовсюду дыма слезились глаза.

Люди с детьми, задыхаясь, везли на велосипедах, скрипучих тележках собранные наспех пожитки. Мать одной рукой поддерживала деда, другой прижимала к себе дочку. Вадим нес узел с самым необходимым. Поначалу он показался ему совсем легким, но с каждым шагом груз все больнее врезался в плечо, мешая поспевать за матерью.

После приема лекарства дедушка немного ожил, но не успели они выбраться за город, как он обессиленно опустился на землю.

— Иди, Панюшка, спасай детей! А мне все равно помирать! Не мешкайте со мной, идите…

Мать вывела деда на обочину, сделала ему укол и снова потянула за собой.

Напиравшие сзади толкали, обгоняя их. Слышалось тяжелое дыхание захваченных бедой людей.

Внезапно над толпой возник истошный крик. В свисте пронесшегося над самой дорогой самолета с паучьей свастикой рассыпался дробный стук пулеметных очередей. Все кинулись врассыпную. Мать толчком опрокинула в пыль Вадима и прикрыла его и Томиллу собой. Рядом тяжело опустился дедушка Фрол.

Самолет, завывая, снова и снова заходил над беженцами, поливая их свинцом. Когда наконец гул его затих в стороне Кобрина, тракт и его обочины были устланы убитыми и ранеными.

Мать вместе с Вадимом тщетно пытались поднять дедушку. Ему было совсем плохо. Выбившись из сил, мать в отчаянии опустилась на траву и вдруг уставилась на дорогу. Вадим повернулся и тоже остолбенел. Они не верили своим глазам: беженцы возвращались. Выяснилось, что впереди дорога была уже перерезана вражескими мотоциклистами…

Домой они добрались только к вечеру. В городе вовсю хозяйничали фашисты. В их квартире все было перевернуто.

Канонада к ночи стала стихать. Только в стороне крепости и вокзала грохот боя не затихал, рождая тревожную надежду…

Потянулись страшные, беспросветные дни. Фашисты устанавливали «новый порядок», за малейшее нарушение которого следовала смертная кара без суда и следствия. Появление на улице после наступления сумерек влекло расстрел на месте. Появились полицаи, изо всех сил старавшиеся выслужиться перед хозяевами. Начались облавы, аресты, грабежи.

Железное кольцо вокруг вокзала фашисты не разжимали. Но там по-прежнему по ночам гремели выстрелы. Пробраться туда сквозь вражеские заслоны даже Вадиму, знавшему все ходы и выходы, никак не удавалось.

Что происходило на станции Брест-Центральный, Вадиму удалось узнать лишь много лет спустя после войны. Не сразу открылись страницы беспримерного подвига бессмертного гарнизона этого железнодорожного узла, сумевшего больше чем на полсуток перекрыть фашистской армаде путь по стальным магистралям в глубь страны и буквально с первых же минут войны сорвать заранее расписанный в штабе главного командования германских сухопутных сил план молниеносного наступления по железной дороге. Из боевого донесения «О взятии Брест-Литовска» командующего 4-й армией гитлеровцев стало известно, что в 18.30 22 июня они еще не были уверены в возможности передвижения поездов.

Действительно, Брест оказался на пути наиболее сильной группировки противника — группы армий «Центр». Немецко-фашистское командование придавало особое значение быстрому захвату железнодорожного узла, чтобы развивать наступление дальше.

Сразу же после начала военных действий в районе железнодорожного моста через Западный Буг был высажен вражеский десант. В помощь ему были приданы части 10-й и 12-й рот так называемого «800-го учебно-строительного полка «Бранденбург», сформированного из молодчиков Канариса, переодетых в форму красноармейцев, пограничников, таможенников, железнодорожников. Им предстояло расчищать пути для продвижения войск, захватывать железнодорожные станции и мосты, совершать диверсии на важнейших объектах. Вслед за первым молниеносным скачком фашистской армии предусматривался второй, нацеленный в глубь советской территории.

Для выполнения этого плана гитлеровское командование не жалело сил.

«На рассвете мы заметили, — свидетельствует Герой Советского Союза М. И. Мясников, — приближающийся к пограничному железнодорожному мосту бронепоезд. Не успел я сообщить об этом на заставу, как бронепоезд открыл огонь по крепости и вокзалу. Одновременно начались обстрел и бомбежка».

Однако организованная круговая оборона железнодорожного узла Брест-Центральный против неизмеримо превосходящего в живой силе и технике противника сорвала замысел фашистского командования.

Фашисты, столкнувшиеся здесь с упорным сопротивлением, были убеждены, что имеют дело с большим воинским формированием. Между тем кадровые военные, оказавшиеся на вокзале на рассвете 22 июня, представляли лишь треть его защитников. Подавляющее большинство среди них составляли железнодорожники, связисты, бойцы военизированной охраны. Ядро гарнизона составили 68 сотрудников линейного отделения милиции на станции Брест-Центральный. Почти половина защитников были комсомольцами в возрасте до 22 лет. В основном участники обороны, насмерть стоявшие за свою социалистическую Родину, были представителями местного населения.

Организатором этой обороны стал коммунист ленинского призыва, награжденный еще в тридцатые годы именным оружием за бесстрашие и находчивость в борьбе с бандитизмом, начальник линейного отделения милиции на станции Брест-Центральный Андрей Яковлевич Воробьев.

Многолетний поиск оставшихся в живых защитников Брестского железнодорожного узла, их воспоминания позволили не только установить имена 118 героев этой героической эпопеи, но и почти полностью воссоздать, как развивались события, когда часы внезапно начали отсчет военного времени.

…В ту последнюю мирную ночь не только вокзальные помещения, но и перроны Московской и Граевской сторон были заполнены пассажирами. Среди них было очень много женщин с детьми. Тревожная атмосфера на границе, все более накаляемая наглыми действиями диверсантов и лазутчиков, вынуждала гражданское население покинуть опасную зону.

Оборона станции при таком скоплении женщин с детьми была практически невозможна. Прибыв на вокзал, Воробьев понял, что надо во что бы то ни стало эвакуировать их до подхода фашистов. Осуществить это удалось только благодаря высокой организованности и самоотверженным усилиям железнодорожников и сотрудников линейного отделения милиции, прибывших на вокзал в полном составе, как только над городом стали рваться первые бомбы.

В 4.30, то есть полчаса спустя после начала войны, от перрона отошел небольшой состав, сформированный за считанные минуты, битком набитый женщинами с ребятишками, — единственный поезд, успевший вырваться из горящего города. Едва он отошел, на путях, где только что стояли вагоны, взорвалась бомба, сброшенная с вражеского самолета.

Динамики разнесли по вокзалу команду начальника Брестского отделения дороги Льва Давидовича Елина: всем руководителям служб собраться у начальника линейного отделения милиции, где формировались отряды защиты станции.

В дежурной комнате милиции выдавали оружие и патроны, доставленные со складов линейного отделения и военизированной охраны. Там было много трофейных автоматов, пистолетов всех систем, боеприпасов, изъятых в операциях по задержанию нарушителей границы и диверсантов. Теперь вражеское вооружение пришлось весьма кстати. Его разобрали молниеносно.

В 5.30 уже были сформированы и заняли объекты обороны три группы защиты железнодорожного узла.

Первая, под командованием Андрея Яковлевича Воробьева, прикрывала Западный (ныне Варшавский) мост, перерезая путь со стороны границы. В ее состав вошли 28 сотрудников линейного отделения 17-го Краснознаменного пограничного отряда, бойцы 60-го железнодорожного полка НКВД и военизированной охраны, железнодорожники, военнослужащие, оказавшиеся на вокзале проездом.

Вторая группа обороняла привокзальную площадь, чтобы не дать фашистам завладеть помещением вокзала. Ее возглавляли лейтенант Николай Шимченко из 394-го артполка и старшина Павел Баснев из 74-го авиаполка, прибывшие в Брест накануне вечером и ночевавшие в зале для военнослужащих.

Здесь находились 19 сотрудников линейного отделения с заместителем начальника Яковлевым и секретарем партийной организации Молчановым, 12 бойцов 66-го укрепрайона с политруком Федором Зазирным, начальник дистанции связи Михаил Петрович Мартыненко, диспетчер отделения дороги Алексей Петрович Шихов и другие железнодорожники.

Третья группа под командованием заместителя начальника линейного отделения Ивана Митрофановича Холодова заняла оборону на Ковельском мосту, прикрыв подходы к вокзалу с юга. В эту группу вошли военнослужащие, 20 сотрудников милиции, комсомольцы железнодорожного узла со своим секретарем Виталием Бершаком.

Такая расстановка сил на этих трех участках, обеспечившая круговую оборону железнодорожного узла, была произведена в точном соответствии с планом, разработанным в линейном отделении милиции с участием Брестского гарнизона и утвержденным городским комитетом партии на случай внезапного военного нападения.

Позиции на Западном и Ковельском мостах, перекинутых через железнодорожные пути, позволяли прикрыть подступы к вокзалу, контролировать действия противника и вести прицельный огонь, оставаясь трудноуязвимыми для врага.

Организация обороны была заблаговременно тщательно отработана еще в мирное время. В кабинете Воробьева находился список сотрудников с указанием места в боевом расчете, которое каждый должен был занять на случай войны.

За два дня до начала войны проводилась очередная учебная тревога, в ходе которой коллектив линейного отделения милиции показал слаженность, оперативность и четкость действий.

Предметом особой заботы начальника линейного отделения милиции на станции Брест-Центральный была огневая выучка сотрудников. Коллектив комплектовался после освобождения Западной Белоруссии в сентябре 1939 года в основном из местных жителей, не имевших военной подготовки. А уже через полтора года почти всему личному составу линейного отделения были вручены значки «Ворошиловский стрелок». За образцовую постановку боевой подготовки Андрею Яковлевичу Воробьеву весной 1941 года досрочно присвоили очередное звание старшего лейтенанта милиции.

Он оказался старшим по званию. Это обстоятельство, наряду с исключительной выдержкой, мужеством, умением быстро ориентироваться в сложной обстановке, позволило Андрею Яковлевичу обеспечить единство действий всех лиц, оказавшихся на вокзале в первый военный день, создать монолитный заслон многократно превосходящим силам фашистов.

Первым принял бой отряд на Западном мосту. Шел шестой час утра. Воробьев был в армии пулеметчиком. Его пулемет заговорил, когда фашисты, не подозревая о засаде, подошли совсем близко. И здесь на них обрушился шквал огня. Поредевшие ряды врагов отхлынули и залегли за вагонами, стоящими на путях. Попытки обойти наших бойцов с флангов были безуспешными. Прицельный огонь заставлял гитлеровцев отступать с немалыми потерями.

Три яростных атаки отбили участники обороны на привокзальной площади. С южной стороны враг тоже не смог прорваться к вокзалу. По ней велся уничтожающий огонь.

Однако время шло, и силы фашистов прибывали. Над защитниками Западного моста закружил самолет, поливая их пулеметными очередями. И почти одновременно на путях показался бронепоезд и дал залп по мосту. Из-за вагонов выскакивали осмелевшие гитлеровцы. Чтобы не оказаться отрезанными от вокзала, Воробьев приказал отходить.

На привокзальную площадь выползли бронетранспортеры. За ними — снова волна серо-зеленых френчей.

Узнав, что группа Воробьева закрепилась у вокзала за посадочными площадками, отряд Шимченко и Баснева присоединился к ней. Больше двух часов шел бой на Граевской и Московской сторонах вокзала. Но вражеское кольцо продолжало сжиматься.

С Ковельского моста подошли бойцы Холодова. Их осталось немного. Ряды защитников вокзала редели. Вокруг бушевал огненный шквал. Нельзя было поднять голову. Но каждая новая попытка фашистов прорваться к вокзалу встречала убийственный огонь.

Положение стало безнадежным, когда следом за пулеметом командира отделения Швы рева смолк и пулемет Воробьева — на исходе были боеприпасы. Пришлось отходить к зданию вокзала.

Шел третий час дня. Воробьев приказал занять оборону возле окон первого и второго этажей. Женщин отправили в подвал, куда вела лестница из пассажирского зала.

Окна превратились в бойницы. Фашисты били в них наугад, не причиняя защитникам ощутимого урона. Зато со второго этажа обороняющиеся под командованием лейтенанта Николая Шимченко разили врагов без промаха.

Неся непрерывные потери, гитлеровцы прекратили атаки. Загремели динамики. Фашисты предлагали защитникам вокзала сдаться и обещали сохранить им жизнь, если они выдадут командиров и коммунистов.

Измученные нечеловеческим напряжением, люди продолжали сражаться. В ответ фашисты начали беспрерывный обстрел здания. На втором этаже заполыхал пожар. Едва верхние окна оказались без защиты, фашисты снова бросились на штурм. На этот раз им удалось прорваться к зданию, и их пулемет, установленный на подоконнике, начал косить обороняющихся. Погибли командир отделения Сыцюк, старший диспетчер Борис Иванов, милиционер Арсений Климук, смертельно ранило начальника отделения дороги Елина.

Гитлеровцы все ближе и ближе подступали к зданию вокзала. Сдерживать их натиск становилось все труднее. Силы защитников таяли с каждым часом. Воробьев дал команду спуститься в подвалы.

Когда фашисты ворвались в зал для пассажиров, там не оказалось ни одной живой души. Спуск в подвал они обнаружили очень скоро. Однако все попытки проникнуть туда оканчивались неудачей. Из кромешной тьмы подвала навстречу врагам неслись меткие выстрелы.

Снова и снова гремели усиленные динамиками призывы сложить оружие и выйти из подвалов. Фашисты торопились овладеть вокзалом, но его защитники продолжали сражаться, неожиданно появляясь то у одного, то у другого люка.

В подвальных лабиринтах вокзала, занимавших площадь около квадратного километра, оказалось несколько групп участников обороны, спустившихся сюда с разных сторон, в разное время.

Фашисты травили обороняющихся газом, выжигали огнеметами, четыре дня заливали водой, сбрасывали нечистоты, привозимые со всего города. Участники обороны, полуживые от голода, отравляющих веществ, по пояс в воде, продолжали сражаться как единый гарнизон.

Диспетчер Алексей Петрович Шихов, работавший на вокзале с 1929 года, знавший многие потайные места подвалов, помог разыскать склад продуктов ресторана, а через несколько дней, когда фашисты заложили железом все люки, надеясь, что голод и вода помогут им завершить гибель непокорных, сумел найти с товарищами угольный люк в котельной, заваленный с улицы шпалами и потому не обнаруженный и не охраняемый фашистами. И в ночь с первого на второе июля участники обороны прорвались за пределы города.

Не всем удалось пробиться сквозь кольцо фашистов. Многие герои погибли. Расстреляны были Николай Шимченко, старший инспектор уголовного розыска коммунист Константин Иванович Трапезников, машинист паровозного депо Степан Петренко, ряд других участников обороны.

На рассвете черный, как головешка, от угольной пыли Воробьев пробрался домой, чтобы ночью увести семью за город. Дети крепко спали, но Вадим, услышав шепот отца, мигом вскочил, повис у него на шее.

— Погоди, сынок, — разомкнул его руки отец, — дай хоть умоюсь, а то грязью совсем зарос.

Оживая от смертельной опасности, семья с тревогой и надеждой встретила отца. С тревогой потому, что вчера вечером, стуча тростью по лестнице, к ним поднялся сосед с нижнего этажа, которого все звали «маклером». Он нигде не работал, ссылаясь на нездоровье, промышлял какими-то темными делами. Говорил по-белорусски с заметным акцентом. Зато теперь выяснилось, что немецкий язык ему хорошо знаком, и оказался он фашистским лазутчиком.

Заявившись к Воробьевым, он по-хозяйски оглядел их скромную обстановку, сел, не дожидаясь приглашения.

— Значит так, пани, — сказал он с расстановкой. — Меня уполномочили вам передать, что нам известно, что муж ваш жив. Если вы не сообщите нам, где он укрывается, то вместе с сыном и дочерью будете повешены! — «Маклер» помолчал, не спуская глаз с лица матери, и, растягивая слова, повторил: — Ваш Вадим, Томилла… И вы тоже. Исключение гуманные немецкие власти сделают только для вашего отца… Вы все поняли?.. Трость «маклера» неторопливо застучала по лестнице.

— Уходи, Паня, — сказал дедушка Фрол. — Уходи! Пусть «гуманные» меня вешают. У меня и так часы сосчитаны…

Но мать уже воспрянула духом: главное — муж жив. Значит, он их в беде не оставит. И вот он действительно пришел. Рядом с отцом Вадиму не было страшно.

Раскрыла глаза и подскочила от радости маленькая Томилла.

— Папа пришел! — захлопала она в ладоши.

— Тише, дочка, тише! — погрозила мать.

И тут загрохотали по лестнице тяжелые шаги. Ворвались фашисты. Накинулись на отца, скрутили ему руки, стали зверски избивать. Вадим кинулся к отцу на помощь, но мать схватила его за руку, отдернула.

Оцепенев от ужаса, мальчик смотрел, как гитлеровцы остервенело истязали связанного отца, пытаясь заставить его заговорить.

— Комиссар? Комиссар? — хрипел гестаповец перед каждым ударом. — Вокзал?

Отец молчал. Вадим не мог отвести взгляда от окровавленного изуродованного лица, на котором прежними оставались только глаза. Отец неотрывно смотрел на мать, словно видел ее впервые, даже тогда, когда судорога сводила его тело. Мать — тоже не отрываясь — глядела на него своими огромными горящими глазами. Казалось, они вели немой, понятный только им двоим разговор о чем-то таком сокровенном и важном, что кроме них не имел права знать никто. Вадиму стало страшно.

Мелькали кулаки, слышалось прерывистое дыхание фашистов. Гестаповец, дрожа от ярости, как заведенный твердил, четко выговаривая русские слова:

— Ты у меня заговоришь! Ты у меня заговоришь!

Сколько это тянулось, Вадим не помнил. Время будто застыло. И он не мог знать, что эти страшные мгновения, одним взмахом обрубившие беззаботную пору мальчишества, уже никогда не кончатся, всю жизнь будут отдаваться в нем нескончаемой мучительной болью.

Мать не кричала, не плакала. Не двинулась с места даже тогда, когда гестаповцы выталкивали отца на лестницу.

Проходя мимо, отец шепнул чуть слышно:

— Береги маму, сынок!

Фашист ударил его сзади прикладом с такой силой, что связанный отец рухнул на лестницу.

Несколько дней мать ходила безмолвная. Она поседела. Все делала, как во сне. Даже маленькая Томилла притихла, как будто понимала ее.

— Покричи, дочка, — просил дедушка Фрол, — поплачь, легче будет.

Она ничего не слышала, сидела, как неживая…

На пятый или шестой день после ареста отца, выстояв бесполезно три часа в очереди за хлебом, Вадим шел по улице Ленина, на домах которой уже белели таблички с новым названием. Улица, такая оживленная прежде, теперь была пустынной. Город замер. «Как мама!» — подумалось Вадиму.

За эти дни он уже успел наглядеться, как равнодушно убивают фашисты. Но все равно не мог поверить, что отца, доброго, сильного, веселого, нет в живых. Планы его спасения, один фантастичнее другого, роились в голове, хотя он понимал их полную безнадежность. И все же казалось — стоит подумать еще немного, и он найдет, наконец, спасительное решение.

Услышав шум идущей навстречу машины, даже не поднял головы. И вдруг замер — почудился крик отца. Совсем рядом. Обернулся на голос. Машина уже позади. В открытом кузове полно солдат. Все с автоматами. В их кольце — двое в порванной одежде. Один — в милицейской форме, другой — в штатском. Вместо лиц у обоих — маски из бинтов. И вдруг тот, что был в штатском, сорвал у соседа фуражку и метнул ее в сторону Вадима. И тотчас на него навалились фашисты.

— Папа! — истошно закричал Вадим. — Папа!..

Машина была уже далеко. Он бежал за ней, пока не скрылась из виду. Потом вернулся за фуражкой. Она лежала у самого тротуара. Поднял ее, отряхнул от пыли и не помня себя кинулся домой.

— Мама! — Мальчишеский голос сорвался. — Я видел папу!

— Где? — Мать уставилась на сына с надеждой, у него перехватило горло: что он мог сказать ей?

Услышав рассказ, мать схватила фуражку и, уронив на нее голову, затряслась от рыданий.

Подошел дед, погладил ее по голове. Она долго не затихала.

Но с этого дня мать снова заговорила. Только яркий блеск ее глаз начисто слинял, и Вадиму никогда уже больше не удалось увидеть в них того горячего света, который рвался из них прежде.

Мать стала деятельной, быстрой на руку. С торопливой поспешностью приготовив детям поесть, надолго уходила куда-то. Вадиму это было тоже кстати: не надо было отчитываться за свои долгие отлучки.

Только лишь потом, когда они были уже в лесу, в партизанском отряде, он узнал, что мать, так же, как и он, была связной партийного подполья, которое возглавлял старый знакомый семьи, бывший секретарь парткома железнодорожного узла Петр Георгиевич Жуликов.

За бесстрашие и умение быстро ориентироваться в любой обстановке Вадима из отряда Чернака, где была «партизанским доктором» его мать, забрали в конную разведку отряда имени Щорса. Там он сражался с фашистами до прихода Советской Армии. К концу войны в свои неполные пятнадцать лет Вадим был уже награжден тремя боевыми медалями, в том числе медалью «За отвагу». Правительственными наградами была отмечена за мужество и самоотверженность при спасении партизан и Прасковья Фроловна.

Нет, не уронил отцовской славы сын героя. Отслужив после войны в армии, он стал сотрудником Псковского УВД. Когда последствия контузии, полученной в боях с фашистами, заставили Вадима Андреевича Воробьева уйти в отставку в звании майора, на его груди было одиннадцать правительственных наград.

Но и в борьбе с тяжелым недугом он не сдался, продолжает вести большую патриотическую работу. Не так давно Советский комитет ветеранов войны наградил Вадима Андреевича Почетной грамотой «За активное участие в работе по военно-патриотическому воспитанию молодежи»…

В прозрачных сумерках показался вокзал, одно из самых дорогих мест на земле для него, Вадима. Он неспешно поднялся по лестнице на перекидной мост и остановился, вглядываясь в новый облик станции Брест-Центральный…

Мимо прошел дозорный порядка на железной дороге, живо напомнивший ему веселого бесстрашного Лешу Мелешку, одного из сослуживцев отца, которого тот в первые часы войны отправил в Брестскую крепость за подмогой. Милиционер узнал Вадима и, улыбаясь, поприветствовал его, нисколько не удивившись, увидев его в такой ранний час. Все сотрудники линейного отделения милиции с огромной гордостью восприняли установление новой мемориальной доски на стене Брестского вокзала, на которой золотом выбиты имена их сослуживцев, совершивших бессмертный подвиг в первые дни войны, имя коммуниста ленинского призыва Андрея Яковлевича Воробьева — организатора героической обороны железнодорожного узла.

Вадима эта встреча, так живо напомнившая о Мелешке, которого уже нет в живых, заставила вспомнить и других боевых сподвижников отца, рядовых солдат правопорядка: Антона Васильевича Кулешу, Николая Мартыновича Янчука, Никиту Сергеевича Ярошика и многих других героев бессмертной обороны, с такой отеческой теплотой встречавших его в каждый приезд.

Да, подвиги бессмертны. Время не заслоняет их новыми свершениями, а, наоборот, высвечивает, отбрасывая все ложное, каким бы пышным поначалу оно ни казалось.

Сколько потребовалось лет, чтобы узнать подробности гибели отца! А было это так. Позднее секретарь подпольного городского комитета партии Петр Георгиевич Жуликов, рассказывая о расстрелянных и замученных коммунистах, назвал и имя начальника линейного отделения милиции Андрея Яковлевича Воробьева. По его сообщению, он был расстрелян на берегу реки Муховец, неподалеку от Бреста.

Кончив свой скорбный рассказ, Петр Георгиевич сказал:

— Прошу встать, почтить память наших погибших товарищей. — И когда поднялись коммунисты-подпольщики Голубев, Степаненко, Кострубенко, Грачев, Голубева, Шишкунов, добавил: — Пусть память о них будет вечной!

На куртинах привокзальной площади пряно дышали отяжелевшие от росы розы и левкои.

На перронах было светло как днем. На Граевской и Московской сторонах вокзала стояли составы, и пассажиры невзирая на ранний час с интересом осматривали легендарный вокзал.

Лавируя в этом людском потоке, Вадим направился к мемориалу. Однако подойти туда сразу не удалось — вокруг стояла большая группа пассажиров. Экскурсовод что-то по-французски рассказывал, указывая на имена, выбитые на мраморе. Вадим услышал имя отца.

— Андрэ?! — переспросила немолодая красивая женщина. — Андрэ?! — Ее голос дрогнул, и стало очень тихо. Как будто вокзал затаил дыхание. Женщина что-то быстро сказала и закрыла лицо руками. Наступило молчание, благоговейное, торжественное.

Вадим, с трудом преодолевая смущение, тихо спросил, чем так взволнована гостья. Экскурсовод ответил тоже шепотом:

— Анна Бедье сказала, что ее отца, участника движения Сопротивления, тоже звали Андреем и его, как и Андрея Воробьева, расстреляли фашисты.

И тогда Вадим шагнул к плачущей женщине. Ему хотелось сказать ей, что он — сын Андрея Воробьева, что для него отец не умер, что он идет рядом с ним по жизни, помогая в трудную минуту, и еще что-то доброе, сердечное. Но почему-то ничего этого не сказал, а просто протянул Анне свой букет алых роз.

Женщина нежно прикоснулась губами к его щеке:

— О! Спа-си-бо! — по слогам сказала она по-русски и повторила: — Спасибо, друг!..

И все вокруг счастливо заулыбались. И как будто сам воздух потеплел.

Вадим медленно возвращался в гостиницу в раздумье, безотчетно радуясь и удивительной схожести имен у разных народов, и тому, что все женщины на земле так любят розы, и тому, что в сердцах миллионов людей неистребимо живет и всегда будет жить священная память о великом подвиге советского народа, совершенном во имя Родины.

…Небо, чистое, без единого облачка, медленно розовело. Удивительная предутренняя тишина, полная грядущих счастливых ожиданий, стояла над Брестом.

 

Михаил Хорохордин

В БОЕВОМ СТРОЮ

На бульваре хозяйничала ворожейка-осень. Раскладывала пасьянс из разноцветных листьев прямо на мокром асфальте, у ног прохожих, посыпала бисером дождя тугие купола зонтов.

В предутренний час здесь хорошо. Еще не слышно шума машин. Тишина.

Каждое утро он проходит по Звездному бульвару. Невдалеке от монумента отважным покорителям космоса — неудержимо устремившейся ввысь ракеты. Идет к пятиэтажному зданию, где разместилась школа по подготовке воинов-пожарных. Вот уже многие годы Сергей Игнатьевич Постевой возглавляет этот учебный центр, откуда, по сути, начинается жизненный путь молодых ребят к своей мечте. Для кого-то это будут звезды на золотистых погонах, а кто-то, быть может, Золотой Звезды Героя удостоится, как их любимый командир. Как знать…

Об этом человеке много писали, снят документальный фильм с его участием, мужественный образ его запечатлен на полотнах художников.

Сам он считает, что родился под счастливой звездой. Так определяет свою нелегкую судьбу. Для Сергея Игнатьевича, с его неистощимой энергией, неспокойным характером, стремлением к новому, — вся жизнь в трудностях.

В восемьдесят первом полковник Постевой встретил свою шестидесятую осень. То событие совпало еще с одним юбилеем: сорокалетием огненной вахты.

А начиналось все там, в необъятных брянских лесах, среди которых затерялась деревушка с ласковым названием Глыбочка и куда Постевой до сих пор часто приезжает в отпуск. Она схожа с десятками других деревень и в то же время есть у нее свое отличие: люди тут свободно говорят на русском, украинском и белорусском языках, что является предметом гордости селян. Неудивительно, ведь здесь соединились земли трех союзных республик, а интернациональный состав жителей возник издревле.

Все дорого сердцу. Неподалеку укрылся за палисадником с кустами сирени домик Краснолобовых. Жаль, с Антоном, однокашником своим, свидеться не придется…

…Они заканчивали седьмой класс, когда однажды к Постевым примчался Антон Краснолобов. Потрясая обрывком газеты, он победоносно произнес:

— Случайно нашел! Отец на курево собирался пустить. — И таинственно предложил: — Давай вместе туда, а?

— Куда? — любопытство взяло верх, Сергей привстал на цыпочки, пытаясь дотянуться до руки товарища. Тщетно: рослый, крепко сложенный Антон был на голову выше.

А тот наступал:

— Согласен или нет? Вместе!

Он развернул обрывок помятой газеты. То оказалось объявление об очередном наборе в Ленинградскую школу пожарной охраны, а под ним помещалась фотография выпускников: улыбающихся, горделивых, молодцевато приосанившихся. Но главное — форма! С иголочки, ладно подогнанная — мечта всех довоенных мальчишек. Звучная подпись гласила: «Военные техники второго ранга».

Фото развеяло сомнения и положило конец колебаниям.

На семейном совете Акулина Никифоровна всплакнула:

— Не гонись за Антошкой. Эва какой вымахал. А ты куда, прости господи, — от горшка два вершка.

— Ну что ты, — вспыхнул Сергей. Из-за маленького роста над ним нередко подтрунивали ребята.

Решающий голос, как всегда, остался за отцом. Игнатий Федорович, мужик крутого нрава, рубанул ребром ладони по столу:

— Не перечь, мать. Не боги горшки обжигают. Пущай едет.

После успешной сдачи вступительных экзаменов с трепетным волнением стоял перед мандатной комиссией. Тогда-то и вспомнились слова матери. Один из военных придирчиво ощупал его взглядом, нахмурился:

— Хиловат больно. Выдюжит ли?

Сергей от досады готов был разрыдаться. Ведь в коридоре его с нетерпением ожидал новоиспеченный курсант Краснолобов. А ему, значит, домой?

Счастье не отвернулось от него. Начальник школы полковник Верин деликатно намекнул:

— Лично мне парнишка понравился. Рассудительный и хваткий. Крестьянской закваски. Как, зачислим? — он лукаво подмигнул растерявшемуся новичку.

Повезло! Постевой пулей выскочил в коридор поделиться радостью.

Годы учебы пролетели незаметно. Сергей вытянулся, окреп. Исподволь ковалась в нем смелость. Им, курсантам, уже не раз доводилось участвовать в тушении пожаров — для обретения практических навыков. Командиры похваливали: «Не ошиблись мы в нем. Молодец!»

Позади выпускные экзамены. К понятной радости примешалась грусть — развели их с Антоном стежки-дорожки: того определили в далекий Баку, Постевому срочно надлежало выехать в Москву для дальнейшей службы. Этого требовала обстановка: шел июль 1941 года.

#img_18.jpeg

С. И. Постевой

Есть на свете чудеса. Спустя месяц им суждено было свидеться в столице. Краснолобов к месту назначения не добрался, их поезд надолго застрял на станции в Донецкой области. Комендант объяснил: путь на юг отрезан, посоветовал присоединиться к воинскому эшелону, державшему курс на передовую.

Друзья крепко обнялись. А вскоре, удрученные разлукой, вновь распрощались: Антон спешил в часть. Через два года Сергей узнает о гибели лейтенанта Краснолобова…

…Не таким представлялось Постевому знакомство с великим городом. Проезжая в свое подразделение на трамвае, видел сдержанное оживление на улицах, толпы у военкоматов. На площадях длинные жерла замаскированных ветками зениток грозно нацелились в ясное июльское небо. Плакаты на стенах: «Разгромим и уничтожим врага!». Суровой была столица.

Пожарная часть на Большой Тульской, куда направили Постевого, существовала еще только на бумаге. В тот период, согласно постановлению правительства, МК ВКП(б) и исполкома Моссовета, срочно формировались дополнительные противопожарные подразделения, увеличивалась численность прежних.

Начальник части принял радушно. Чувствуя легкое разочарование безусого воентехника, урезонил и подбодрил:

— Прыткий ты. Не сразу Москва строилась. Так вот, нам выделили помещение магазина, переоборудуем его под депо. А пока подбирай в караул личный состав.

Легко сказать — «подбирай». Постевой ходил в райкомы комсомола, военкоматы, на призывные пункты. Людей выделяли в основном пожилых, никогда не державших пожарного ствола. Сергей не унывал. «И впрямь, не боги горшки обжигают», — рассуждал он. Учились, осваивали полученную технику, устраивали тревоги. Пятидесятилетние мужчины с полуслова понимали молодого начальника караула, который по возрасту мог бы годиться им в сыновья. Сознавали всю полноту возложенной на них ответственности. И первый налет вражеской авиации встретили во всеоружии.

21 июля. Интенсивные занятия, тренировки, после отбоя не сомкнуть глаз — духота. Сидели, обсуждали тревожные вести с фронта. И вдруг — протяжный, нарастающий гул. Мелко задребезжали оконные стекла. Бойцы высыпали во двор.

В цепком перехлестье «дальнобойных» прожекторных лучей плыли неуклюжие туши самолетов со свастикой. «Немецкие бомбардировщики!» — как током ударило Постевого. Надсадно защемило сердце, на спине, под гимнастеркой, выступил липкий пот.

Из оцепенения вывел пронзительный гудок автомобильного клаксона. Условленный сигнал: «На выезд!» — снял напряжение. Теперь Сергей твердо знал, что делать.

Даниловский рынок, сплошь напичканный деревянными ларьками и павильонами, полыхал громадным факелом. Пламя, будто по бикфордову шнуру, продвигалось по цепочке строений, перебрасывалось на соседние. Яркие вспышки высветили окрестные кварталы, заводы, демаскируя их. Фашистские летчики словно того и ждали: на район обрушились новые зажигательные бомбы.

«Что творят, сволочи!» — скрипнул зубами Сергей. Ему впервые предстояло бороться с огнем, падающим с неба. Боязни, робости не было — их вытеснила ненависть к бесчинствующим фашистам.

Он был впереди, на самых опасных участках. Вплотную приближался к ревущим очагам, где вели схватку с огнем бойцы его караула, отдавал краткие, точные распоряжения и команды, подменял у ствола уставших, хлестко косил жаркие рыжеватые языки упругой струей воды. Сдавленное, пламя постепенно унималось.

Едва перевели дух — снова последовал вызов. В Филях огромное зарево охватило завод «Москватоль». От зажигалок загорелся гудрон в резервуарах. Бурлящая масса стремительно расползалась по земле.

Выбрали главные направления. Стойко, предельно собранно, задыхаясь в черном зловонном дыму, сжимали кольцо вокруг пылающего пространства.

Рассвет в ту ночь застал их на Хорошевском шоссе. Спасали от огня склады с военным снаряжением. Постевой орудовал брандспойтом на чердаке. Угораздило же: рухнуло перекрытие, и он камнем упал вниз. В горячке и не почуял, что ушиб колено. Не дрогнул, не растерялся перед опасностью. Выручила смекалка. Воспользовавшись спущенным брезентовым рукавом (по нему подавалась вода), в одиночку сдерживал наступление пламени, пока не подоспело подкрепление. Только тогда Постевой, хватившись, обнаружил, что немудреные его доспехи — плотная куртка и брюки — как осколками изрешечены: прожжены. Больно ныло колено. Как сам-то цел остался?

Так завершилось боевое крещение, оценивая которое, ныне убеленный сединами полковник говорит: «Метались мы, как в той поговорке, из огня да в полымя».

Наступившее утро принесло приятное известие. Радио сообщило: приказом народного комиссара обороны коллективу московских пожарных за энергичные действия, проявленные выдержку и мужество объявлялась благодарность.

…Гитлер вынашивал сумасбродные планы — уничтожить Москву, испепелить ее, нанося массированные удары с воздуха. Противник остервенело атаковал, пытаясь деморализовать население города, посеять хаос и страх.

Изуверская тактика с треском провалилась, москвичей она не застала врасплох. Они были готовы, противопоставили организованность и дисциплину, решительность и отвагу, грудью встали на защиту родной столицы. Им помогал весь народ.

Долгие осенние дни и ночи сорок первого… Непрестанные воздушные тревоги. Каждый выезд сопряжен с риском, работа под разрывами авиабомб, осколками снарядов. Гибли товарищи. Георгий Петров, Иван Савинов, Наум Садовский, посмертно награжденный орденом Красной Звезды. Тяжкой болью отзывались в душе Постевого невосполнимые утраты. И все сильнее утверждалась в его сознании мысль отомстить за павших.

Не чуя под собою ног, изнуренный, начальник караула с бойцами возвращался с очередного пожара. Смыть с себя копоть и сажу, подкрепиться, починить обмундирование. В те редкие минуты затишья он садился за рапорт. Еще один. «Прошу отправить на фронт…»

Читая затем резолюции: «Не представляется возможным», «Воздержаться», разумом понимал, что и здесь, в Москве, не легче и каждый человек на вес золота. А сердце рвалось туда, на передний рубеж, где сражались с врагом родные братья Фрол и Михаил, десятки тысяч сверстников.

И лишь когда советские войска сокрушили захватчиков у стен столицы и непосредственная угроза миновала, просьбу комсомольца удовлетворили.

Летом 1942 года в списках Рязанского пехотного училища появилась фамилия: Постевой.

Армейские дисциплины давались Сергею легко. Немного погодя, он обращался на «ты» и с винтовкой, и с автоматом, и с минометом. Кстати, умение мастерски владеть оружием сохранилось у Сергея Игнатьевича доныне. Недавний, в сущности, эпизод. Курсанты его части во главе с командиром прибыли на стрельбище. Ну кому, как не ему, ветерану, овеянному фронтовыми ветрами, задать общий тон? Поднял полковник автомат навскидку, на вытянутой руке — и в ста метрах впереди, как подкошенные, поочередно начали падать изрешеченные мишени. Все ахнули. Он и бровью не повел. Невелика, мол, хитрость.

Да, учиться ему было несложно. Он по натуре своей прилежен. Для него, защищавшего столицу в грозном сорок первом, хлебнувшего лиха, не страшны уже были напряженные учения, марш-броски, рукопашные схватки с противником, пока, правда, условным. Ведь по сравнению с другими, необстрелянными, прошел Постевой огонь, воду и… Впрочем, медные трубы — славу, иначе говоря — снискал позже.

… Зима сорок четвертого выдалась суровой. Снежные заносы тормозили наступление. Случалось, что полковые стодвадцатимиллиметровые минометы отставали от пехоты.

В период Корсунь-Шевченковской операции лейтенант Постевой, воевавший в составе 204-го гвардейского полка 69-й гвардейской стрелковой дивизии, получил задание выбрать огневые позиции для минометной батареи.

Командир батареи капитан Закалин, только что вернувшийся из госпиталя, сказал:

— Людей у нас маловато, пойдем вдвоем без солдат. Гранаты только прихвати.

Надели маскировочные халаты — и в путь.

Шли молча, в тумане. Вскоре на взгорке выступили расплывчатые очертания приземистых хатенок. Постевой вынул карту: деревня Оситняжка.

— Разведаем, что там впереди, — предложил Закалин.

Подобрались к крайней хате и ахнули: прямо перед ними несколько дюжих солдат грузили железные бочки в кузов бронетранспортера. Вероятно, они настолько были поглощены работой, что даже не выставили часового. Как они здесь оказались? Видимо, какая-то группа вырвалась из окружения.

— Гранату, живо! — сказал Закалин.

Лейтенант сплоховал, не рассчитал расстояние. Лимонка очертила крутую дугу, не долетев, ковырнула утоптанный наст осколками. Перепуганные гитлеровцы мигом завели машину и укатили.

Сергей растерянно опустился на завалинку.

— Настращал ты их здорово, — сказал комбат.

— Не думаю, — возразил Сергей, — тут что-то не так, товарищ капитан. Как бы они нас не накрыли. Обстановка непонятная. Надо уходить.

Оба не знали, что именно к этой деревне уже движутся вражеские танки, стремясь вырваться из окружения.

Не раздумывая, они поспешили назад. Сергей был помоложе и вырвался вперед. Внезапно сзади оглушительно рвануло. Он оглянулся: Закалин лежал ничком на снегу.

— Товарищ капитан! — подбежал к лежавшему комбату Постевой.

Ни звука. «Убит… — содрогнулся он. — Как же ты, Миша… Не уберегся…»

Сергей вытер кулаком слезы. Горечь утраты и злость заполнили его. «Отомстить, во что бы то ни стало отомстить!» — ни о чем другом думать он не мог.

Попросил у повстречавшихся на полдороге пехотинцев четыре противотанковых гранаты и вернулся на край деревни, к дороге, по которой вероятнее всего пойдут гитлеровцы.

Сколько провел в ожидании — не помнит. Вдруг слух уловил шум мотора и лязг гусениц. Лейтенант затаился и весь напрягся. «Тигр», вздымая снежные волны, быстро мчался по дороге. Постевой собрался в комок и… стальная громадина пронеслась в полуметре.

«Эх, растяпа», — мысленно казнил он себя.

Не успел как следует унять волнение — снова знакомый грохот. «Мой!» — подумал он.

Мощный взрыв потряс броню, примостившихся на ней десантников как ветром сдуло. Однако машине вреда не причинил. Прибавив скорость, она скрылась за косогором.

Следующий «тигр» задержался подле убитых. Двое в шлемах проворно вылезли из машины. Перебросились негромкими репликами.

«Решили, что те напоролись на мину», — отметил Постевой. Холодный расчет владел им. Он взял фашистов на мушку. Нажимать на спусковой крючок не торопился: перед ним еще не весь экипаж.

Двое опять залезли внутрь. Пора! Напружинился и что есть мочи послал гранату под трак. Танк с раскрученной гусеницей неуклюже завертелся волчком, обдавая Сергея мерзлыми комьями.

Не разбирая дороги и не пытаясь отстреливаться, гитлеровцы бросились врассыпную. Лейтенант вскинул автомат, но стрелять передумал: с патронами было негусто. И гранаты еще пригодятся.

Выжидал, словно охотник хищного зверя.

Вот у перекрестка затормозил «фердинанд». Не торопясь, спрыгнул водитель. Походил вокруг подбитого танка. Прикидывая, наверное, с какой бы стороны обогнуть его, чтобы не увязнуть в целине. Расплата настигла и его. Сергей сразил врага короткой очередью.

Осторожно заглянул в открытый люк. Но вовремя отпрянул: оттуда звонко щелкнули по металлу пули. «Нате подарочек, гады!» — швырнул внутрь гранату.

Смеркалось. Постевой намерился было возвращаться в подразделение, как до него долетела чужая гортанная речь. От волнения весь подался вперед. Смутно различил приближающуюся группу фашистов.

Впотьмах они не сразу сообразили, кто открыл пальбу. И поплатились за беспечность.

Сергей вынул у них документы, собрал автоматы. Вдруг лежавший тихо коренастый «мертвец» пошевелился.

Лейтенант от неожиданности отскочил и скомандовал:

— Хенде хох!

Перетрусивший фашист с готовностью выполнил команду, подобострастно вытянулся. Оказалось, пули не задели его, он просто прикинулся убитым. А когда русский подошел к нему, нервы не выдержали.

…В штабе батальона офицер доложил сухо и лаконично. Допросили «языка». Тот оказался на редкость словоохотливым, через переводчика дополнил рассказ подробностями о подбитой технике. Послали нарочных проверить — все подтвердилось. Но тем не менее командир полка метал громы и молнии: «Да за такую самодеятельность под трибунал мало! Ишь ты, Илья Муромец выискался».

Потом только смилостивился: как, мол, ни крути — победителей не судят. Действительно, если брать по военным меркам — лейтенант дал непростительную промашку: приказ выполнил с большим опозданием. Однако, решили затем в высоких инстанциях, не у тещи же он на блинах был. Героизм человек проявил.

Через сорок лет, 7 февраля 1984 года газета «Правда» писала о случившемся:

«Все это похоже на приключения бравого лейтенанта, за которые дорого бы отдал довоенный кинематограф. Но лейтенант Постевой был из реального второго дня Корсунь-Шевченковской битвы. Приключившееся с ним обнаруживает умение солдата вести свое дело, искусство воевать…»

За свой подвиг гвардеец Сергей Игнатьевич Постевой был удостоен звания Героя Советского Союза. Позже грудь коммуниста украсили ордена Отечественной войны II и I степеней.

…Советские войска уничтожали в Будапеште окруженную группировку противника. На выручку осажденным отчаянно пытались пробиться танки, натиск которых сдерживал и батальон 204-го полка.

Один из танков выскочил на позиции минометной батареи. Вот-вот сомнет. Старший лейтенант Постевой приказал залповым огнем рассеять пехотинцев.

Стальная махина быстро надвигалась. Подорвать ее вызвался рядовой Шевченко, но был убит на полпути осколком снаряда. Тогда наперерез танку поползли трое: сержант Николай Стасюков, лейтенант Александр Шацкий и старший лейтенант Сергей Постевой.

Когда до машины оставались считанные метры, Сергей метнул гранату точно в цель. Шацкий для верности кинул свою, перебив гусеницу. Стасюков в упор расстреливал из автомата выскакивающих гитлеровцев.

За этот бой Постевой был награжден орденом Отечественной войны I степени. О храбрости гвардейца писали фронтовые газеты. Поэт Илья Оргинский посвятил ему балладу:

То не гром гремел над Днепром-рекой, Не орудия грохотали… От твоих гранат, богатырь-герой, Разлеталась броня из стали. Этой славе не сгинуть без следа, Мы в боях ее новых узнаем. Вот встает Золотая твоя Звезда Над далекой рекой Дунаем. И опять говорит себе Постевой, И слова его — как приказ боевой: «Поднимись-ка, Сергей, поднимись-ка, брат, Приготовь-ка связку ручных гранат». Танку здесь не пройти, Не спастись броней: На его пути — богатырь-герой.

«Воевать так, как воюет гвардеец Сергей Постевой!» — призывали фронтовые листовки.

…Победные залпы салюта застали его в Австрии.

Начиналась мирная жизнь. Как ее начинать, для Сергея Постевого, демобилизовавшегося в 1947 году, не было вопроса. Он вернулся к своей профессии, сменил ствол горячий — минометный на холодный — пожарный. Как и в сорок первом, возглавил караул. И сражался уже на ином фронте, огненном, где также нуждались в его отваге и самоотверженности. Тушил пожары, учил бойцов быть храбрыми, преданными своей Родине. Как учит и сейчас на посту командира части по подготовке сержантов, водителей, радиотелеграфистов для Московского гарнизона пожарной охраны.

Итог долголетней безупречной службы — орден Трудового Красного Знамени, признание, почет и уважение. В течение трех последних созывов трудящиеся района избирают его депутатом Дзержинского райсовета столицы.

Люди благодарны Сергею Игнатьевичу за науку: служебную и житейскую. Многие из них и сейчас сверяют по нему свои помыслы и поступки.

Среди них Николай Марченко, комсомолец, недавно окончивший школу младшего начальствующего состава. На его парадном кителе сияет медаль «За отвагу на пожаре».

С отделением Николая выслали на тушение горевшего дома. Пламя бушевало в квартирах, дым повис сплошной мутной пеленой. Жильцы находились в западне, им никак не выбраться наружу. Нельзя терять ни секунды! Бойцы это понимали. Сдерживали продвижение огня, выводили людей. Марченко вынес грудного ребенка, плотно закутав в одеяло. Не мешкая, кинулся обратно. Помог женщине и престарелому мужчине спуститься по лестнице, выдвинутой к окну. Возникло непредвиденное обстоятельство: двое тяжелобольных были нетранспортабельны. Вышли и из этого положения: больным выдали резервные кислородные противогазы, приставили солдата с рацией, чтобы докладывал об их самочувствии.

Всех спасли. Рисковали сами. Сержант Михеев ожег глаза. Его товарищ Николай Сухоцкий поранился о разбитое стекло. Не дрогнули, не покинули боевого поста.

— Как — отступить? — изумился моему вопросу полковник Постевой, которого я попросил прокомментировать события. — Мы воспитываем их таким образом, чтобы не пугались опасностей, готовили себя к любым неожиданностям. Нам ведь в таких передрягах случается бывать…

Сергей Игнатьевич признается, что и сам получал ожоги, и «дымку хватал» — отравлялся газами. Потом все приходило в норму, продолжал работать. Говорит он скромно и обыденно. Невольно сознаешь: для него — привычное, будничное дело. Служба, короче.

Как-то он рассказал такой эпизод. Жарким летом 1972 года в лесах Подмосковья вспыхнули торфяники. Пособить местным пожарным отрядили их столичных коллег, в числе которых оказались и питомцы полковника Постевого. Столкнулись они с невероятными трудностями. Подгоняемое порывистым ветром, пламя стремглав летело к поселкам. Полыхали деревья и кусты, телеграфные столбы. Да что там — земля под ногами горела! Чуть зазеваешься — и поминай как звали. Провалишься в бездну. Или обломками придавит.

Разъяренная стихия и беззаветное мужество. Кто кого? Стояли насмерть. В недолгие минуты передышек, в пересменок, садились перекусить на скорую руку, наспех штопали прожженную одежду. Врач части капитан Евгений Горский, тоже не ведавший ни сна ни покоя, врачевал саднящие раны, смазывал ожоги.

Группу воинов вместе с врачом на одном из участков как раз и подстерегла беда. Огонь окружил их, и кольцо неумолимо сжималось. На размышления времени не было. Горский крепко стиснул чемоданчик с медикаментами, огляделся. Ну и ситуация: рядом — ни одного офицера. Что предпринять? И тогда он взял командование на себя. Струями воды стали прокладывать узкий проход. Неимоверными усилиями пробились.

Когда вышел Указ Президиума Верховного Совета РСФСР о награждении особо отличившихся медалью «За отвагу на пожаре», капитан Горский прочел в нем и свою фамилию.

Удивительный, на мой взгляд, факт. Правда, полковник Постевой на сей счет иного мнения:

— Поскольку он, медик, служит не где-нибудь, а в пожарной части, то должен и в нашей профессии разбираться. Всякое может произойти.

Но узнавая о подобных фактах, Сергей Игнатьевич испытывает большие и сильные чувства. Сам он с пристрастием следит за судьбой бывших подопечных. Частый гость в линейных подразделениях, где они несут ратную вахту. Беседует, спрашивает о делах и проблемах. Интересуется оценкой их деятельности. И уже основываясь на этом, обобщая опыт, вносят коррективы в процесс обучения. Каждый положительный пример становится предметом самого подробного разбора, обсуждения с курсантами.

Сколько таких вот уроков преподал Сергей Игнатьевич! Его незыблемое правило: теория лучше усвоится, коль подкрепится практикой.

Мы сидим с Постевым в его кабинете. Из окна, как на ладони, виден уютный, чисто выметенный плац с зеркалами, плакатами, ровными, точно стрела, линиями разметки.

— Раз-два, раз-два! — доносятся отрывистые команды совсем еще юного, ладно скроенного офицера. В такт опускаются на асфальт подошвы солдатских сапог. Синхронность в движениях, бравая выправка, молодцеватость. Просто диво: все, как один. Загляденье! Делюсь впечатлениями с Постевым. «Да, — соглашается он. — За несколько месяцев их стало не узнать».

А лейтенанту, кажется, не угодишь: иногда хмурится, поправляет кого-либо.

Спускаемся во двор.

— Замечания верные, — подтверждает Сергей Игнатьевич и представляет молодого офицера: — Владимир Чудаков. Ему доверяю, как себе. Взвод его — лучший в гарнизоне в строевом отношении. Строевая подготовка, я полагаю, особенно важна. Она дисциплинирует, придает собранность, уверенность в себе. Недаром же армейская мудрость гласит: «Хорош в строю — силен в бою». В огненном — тоже.

А как достигается психологическая закалка? Ведь не былинные они чудо-богатыри, и не всякий восемнадцатилетний юноша способен бесстрашно ступить в огонь, сколько ни повторяй ему: «Не бойся…» И для этого способов немало. На противоположной стороне плаца в то же время другие воины занимались на башне — трехэтажном здании наподобие обычного дома уменьшенных размеров с пустотами вместо оконных рам. Не у всех все получалось. Некоторые тушевались, робели, пасовали перед высотой… Одолеть-то ее следовало за считанные мгновения, ловко зацепляя за подоконник зубчатый крюк легкой гибкой лестницы. Им простительно: молодо-зелено. Другие, кто постарше, мастерство постигли: одним махом взлетали наверх, где, по сценарию, «бушует» пламя и его надо усмирить. Пламя пока условное, но в воображении они держат настоящее, оно им скоро встретится. Привыкают к большим высотам, учатся работать в условиях ограниченной видимости, принимать правильные решения в крайне сложных и опасных ситуациях. «Совершенствуют навыки» — если говорить на строгом армейском языке.

Проводят репетиции в теплодымокамере, где обстановка наиболее приближена к реальной. В строительстве этого специального помещения — также заслуга полковника Постевого. Трудов вложил сюда много. И они окупаются, ибо умение и сноровка курсантов растут день ото дня.

С этим его «детищем» мне однажды удалось познакомиться. Конечно, рассуждал я, само название говорит за себя: теплодымокамера. И все же полного представления не имел.

Словно угадав мои мысли, Сергей Игнатьевич предложил, как он выразился, «легкую прогулку», успокоив: «Ничего страшного, сейчас дышать там еще можно».

Что ж, была не была: соглашаюсь. И вот… Будто окунаешься в таинственный и неизведанный подземный мир. Погасили свет, и Постевого, спутника своего, я сразу потерял из виду. Стало неважно как-то, жутковато. Пробираюсь в лабиринте на ощупь. Поминутно натыкаюсь на неразличимые перегородки, спотыкаюсь о твердые предметы. До чего же хочется поскорее выбраться из кромешной тьмы. Вот он, выход! Шарю перед собой: сплошная стена. Тупик, ни дна ему ни покрышки! Нежданно-негаданно откуда-то сверху набрасывается лавина звуков, в нарастающем порыве. Воедино сливаются крики, плач, возгласы, рыдания, громыхание падающих головешек. Сверкают вспышки. Гулко разносится эхо, усиливая шумы. Где же ты, заветная спасительная дверь?!

С большим облегчением перевожу дыхание, очутившись наконец на поверхности, где светит ласковое солнышко. Щурюсь от ярких лучей, оборачиваюсь: невысокий военный загадочно чему-то улыбается. Да ведь это Постевой! Он давным-давно преодолел дистанцию и поджидает меня. Что значит класс!

— Похвально, — опять с улыбкой произносит он. — Хотя с нормативом, увы, туговато. Не уложился.

А я думаю про себя: «Хорошо, что невредим остался».

Затем настает черед курсантам проверить себя. Зажгли дымовые шашки. Надев кислородные противогазы, поодиночке уходят в зеленоватое густое марево бойцы. Сергей Игнатьевич нет-нет да и поглядывает на пульсирующую стрелку секундомера. Внешне невозмутим: профессия обязывает владеть собой, не поддаваться сиюминутным настроениям. А внутренне, знаю, переживает: поддержат ли подчиненные марку командира? Доволен, когда звено в полном составе выстраивается для подведения итогов. Красные от жары лица, шумное прерывистое дыхание. Устали курсанты, но виду не подают. Внимательно слушают негромкий говорок полковника, внимают каждой фразе. Лестно услышать похвалу из уст ветерана, Героя.

У кого-нибудь возникнут вполне резонные сомнения: целесообразно ли ему, руководителю большого коллектива, присутствовать на занятиях, не «разбросается» ли так? Разумеется, он и не стремится везде успеть. На то есть помощники. Помните его отзыв о лейтенанте Владимире Чудакове? В молодых, способных командирах он действительно уверен, как в себе. И все-таки в ответственный момент всегда желает сам, лично, убедиться в возможностях питомцев. Вполне станется, и неоднократно бывало, что квалифицированный совет мудрого воспитателя оказывался донельзя кстати, помогал новичку собраться, сделать первый шаг в грозный час.

Сергей Игнатьевич с гордостью рассказывает о новейших приборах, установленных в дымокамере. Целый комплекс аппаратуры: устройства для определения местонахождения газодымозащитника, путь его следования, магнитофоны и динамики для имитации звуков (тех самых, которые низверглись на меня), телеустановка, другие технические средства. Вот и получается, если сам Постевой когда-то как бы заочно готовился к предстоящему огненному экзамену, то ныне его преемники могут проверить крепость своих нервов, физические возможности еще до первого поединка с разъяренной стихией. Учатся укрощать огонь. А его так просто не сломить. И не зря, когда подбирают ребят в школу сержантов, выбор останавливают на крепких духом и телом, тех, кто смолоду подружился со спортом. На них прицел, поскольку им вершить дело. Еще из фронтовой практики своей Сергей Игнатьевич твердо усвоил, что в бою решающее значение приобретает не только сила оружия, но и сила духа воина. Запомнил и суворовскую заповедь: не числом, а умением. Эти правила не устает повторять подчиненным. Не голословно — облекает плотью.

Как-то на встрече с солдатами поведал об одном бое, как он сказал, местного значения.

В сорок третьем наши войска заняли плацдарм на правом берегу Днепра. Противник укрепился на господствующих высотах, в блиндажах, методично простреливал местность, переправу. Пытались выбить — неудача, сами понесли потери.

Лейтенанта-минометчика Постевого вызвал командир полка полковник Бондарь. Почему именно его? К тому времени Сергей показал себя храбрым, хорошо знающим военную науку офицером.

Итак, полковник сказал:

— Врага надо сбить с господствующей высоты. Назначаетесь старшим группы добровольцев. Всего сорок три человека. Атаковать фашистов нужно внезапно. В этом — успех!

Горстка смельчаков… А задание не из простых. Нейтральная полоса, лощина — ни кустика, укрыться негде. Обсудили, как штурмовать передний край. Постевой выложил свой план: броском тихо перемахнуть низину, ворваться в окопы и завязать рукопашную. На том и порешили.

Запаслись гранатами, взяли автоматы. Выжидали всю ночь: мешали осветительные ракеты. Едва забрезжил рассвет, гитлеровцы успокоились, предполагая, что засветло к ним никто не сунется. Утратили бдительность. Этим красноармейцы и воспользовались. Чтобы не привлекать внимания, Сергей не стал давать сигнал к атаке красной ракетой, как предусматривалось. Приготовились. И — быстро вперед! «Возбужденные, мы летели в каком-то ошеломляющем порыве. Расстояние в двести метров покрыли по-спринтерски».

Дерзкая вылазка удалась. Почти без выстрелов ворвались на высоту. Установили связь. Командир полка кричит в трубку: «Молодцы, сынки! Продержитесь хотя бы сутки».

Отбивали атаку за атакой. Тринадцать бойцов сложили головы. Другие — с тяжелыми ранениями. Продержались ровно столько, сколько требовалось.

Время — значимый фактор не только на войне. В огненном сражении — то же самое. Малость промедлишь, проявишь нерасторопность — и не вернуть утраченного. Пострадают люди, ценности… Нередко успех решают секунды.

Цену им Сергей Игнатьевич знает. Пунктуален, обязателен. Ему всюду нужно успеть. Встречи с однополчанами, служебные заботы, депутатские. Он, юрист по образованию, — член районной депутатской комиссии по соблюдению социалистической законности. Бывает на предприятиях, в организациях, в так называемых неблагополучных семьях.

Воины его части шефствуют над школой № 303 Дзержинского района. Помогают в проведении военно-спортивных игр «Зарница» и «Орленок». Вокально-инструментальный ансамбль «Звездный» выступает здесь с концертами. Когда новобранцы дают клятву на верность Отчизне, на торжественную церемонию принятия присяги непременно приглашают подшефных. Символично видеть соседство Боевого Знамени и знамени пионерской дружины. А под алыми стягами печатают шаг нынешние защитники Родины и их грядущая смена.

В школе Сергея Игнатьевича встречают как старого знакомого. С директором, завучем, военруком постоянно он решает, как дальше развивать совместную патриотическую работу. Помог в оснащении школьного тира, в закупке экспонатов, оборудования для классов.

Считает своим долгом и часто выступает на уроках мужества. Звучат рассказы о славных традициях дважды орденоносной Московской пожарной охраны, о нелегком солдатском труде. О том, каким должен быть молодой строитель коммунизма. О том, что надо всеми силами бороться за мир, не допустить новой войны.

Благодарные ребята приняли Сергея Игнатьевича в почетные пионеры, торжественно повязали ему красный галстук. Общаясь с юными, он сохранил задор, энергию и вдохновение, увлеченность делом, которому верен. Есть еще порох в пороховницах: всего несколько лет назад Постевой был отмечен медалью «За отвагу на пожаре».

Гуманную и небезопасную профессию оставлять не помышляет. К огнеборцам, невзирая на ранг — от бойца до генерала, — у него особое почтение. «Каждый пожарный — герой, всю жизнь на войне, каждую минуту рискует головой», — любит повторять он изречение Владимира Гиляровского — знатока старомосковского быта, большого друга городских пожарных. Волею судьбы Сергей Игнатьевич живет на улице Гиляровского. Совпадение? Довольно удачное. По стопам отца пошел и сын Александр. Он тоже пожарный. Офицер. Значит, родилась династия.

Подрастают у Сергея Игнатьевича внуки Сережа и Саша. Третьеклассника Сашу привлекают пожарные автомобили. День-деньской готов крутиться подле них, расспрашивать добродушных «дядей» о том, «как машины воду качают, на сколько метров бьет вода из ствола и до которого этажа дотягивается механическая лестница»… Уж не метит ли, часом, и он в рыцари славного ордена Гасителей Злого Огня, как назвал часовых пожарной службы писатель Лев Кассиль?..

— Поживем — увидим, на чем остановят свой выбор, — Сергей Игнатьевич задумывается. — Для меня куда важнее, чтобы стали настоящими людьми.

У Сергея Михалкова есть такие строки:

Ни сна ни отдыха не зная, В суровый, грозный час войны, Добро народа сберегая, Вы были Родине верны. И в мирный час, живя спокойно, Мы знаем, что на вахте вы, Герои, труженики, воины — Пожарные моей Москвы.

Эти строки и о нем, коммунисте, кавалере Золотой Звезды Героя Советского Союза полковнике Сергее Игнатьевиче Постевом.

 

Владимир Беляев

ПОД ВОЙ ПИКИРОВЩИКОВ

Пограничный корабль наш стоял в ремонте, половину команды, и меня в том числе, списали на берег. Нас, моряков, включили в состав 88-го истребительного батальона НКВД, которым командовал пожилой добродушный майор милиции Савельев. Мы быстро сдружились с опытными и веселыми ленинградскими милиционерами, и вскоре трудно было отличить, кто из нас до войны служил в милиции, а кто носил тельняшку… Мы несли патрульную службу по Ленинграду, а поселились на окраине города, на четвертом этаже выстроенной как раз перед войной школы-десятилетки. Жилье было приличное: высокие чистые потолки, окна во всю стену, а напротив, через дорогу, — сад.

Рядом со школой находился военный госпиталь — огромное здание, занимающее почти целый квартал. Часто мы видели, как автобусы с красными крестами на крышах и с забеленными стеклами подвозили к госпиталю раненых бойцов и командиров из-под Пскова, Кингисеппа, — словом, из мест, где в ту пору шли жаркие бои. «Вот, люди сражаются, жизнь свою отдают за наше общее дело, а мы здесь… Первую половину дня мы отсыпаемся, потом обычные занятия, как в мирное время, а только смеркаться станет — полуавтоматы на ремень, гранатную сумку сбоку и ходим-бродим до рассвета по пустым улицам, пропуска проверяем. Казалось бы, к чему все это? Стали мы донимать командира нашего, лейтенанта Марьямова:

— Когда же на фронт или на корабль? Хватит здесь харчи государственные зря переводить.

— Ничего, погодите, — отвечал нам лейтенант Марьямов. — Война разгорелась большая, и каждый рано или поздно найдет в ней свое место. Что же касается харчей, то здесь я с вами никак не согласен. Мы не разгуливаем по городу, как изволил выразиться матрос Панченко, а охраняем цитадель пролетарской революции, производим своего рода глубокое траление на городских улицах. Не забывайте, что здесь когда-то столица Российской империи была, царь жил, а вокруг него царедворцев всяких толпилась уйма, и многие из них немецкого происхождения. Возьмите, к примеру, Васильевский остров. Сколько там немецких богачей в свое время кормилось на царских хлебах! Жили, толстели и мечтали всю Россию к рукам прибрать. А тут их по шапке! Да и гитлеровцы могут попробовать сбросить свои десанты.

В одну из первых бомбежек мне выпало дневалить. Кроме меня, на весь четвертый этаж школы было еще два человека — матрос Панченко, заболевший гриппом, и старшина 2-й статьи Авраменков.

Небо над Ленинградом было чистое-чистое, полное звезд, и, помнится, ярко светила луна. Озаряемые ею фасады затемненных домов блестели, лунные дорожки бороздили Неву, и когда внезапно завыли сирены, я подумал, что лучшего времени для налета и не выберешь..

Потушив всюду свет, я одно за другим распахнул окна и говорю товарищам:

— Давайте-ка в бомбоубежище.

Такова инструкция дневальному была: всех, не занятых в наряде, в бомбоубежище отправлять. А они — ни в какую.

— Да что ты, — говорит Панченко, — смеешься, что ли? Буду я, как ребенок, в подвале прятаться! Заводов здесь поблизости нет, частей воинских — тоже, станет он бомбить наш район!

И только сказал это Панченко, слышим, приближается ноющий звук фашистского самолета. Воет подло, с паузами, вибрирует.

По небу прожектора зашарили, зенитки тоже дают жару — на звездном небе замелькали маленькие желтоватые вспышки, точно кто-то забрался туда и свечечки зажигает. То зажжет, то погасит, и все ближе, ближе к нам. А мы все трое в окно высунулись и следим за небом. Вот уже заговорили зенитки нашего квадрата. Дала первый залп батарея, установленная на крыше школы, и в то же самое мгновение красные и зеленые нити взметнулись к небу из сада напротив.

Ракеты, описав траекторию, опустились позади нас. Потом снова — одна, другая, третья.

— Гляди, Коля, наблюдатели батарее нашей цель ракетами показывают! — шепнул мне Панченко.

И впрямь было похоже, что это зенитчики-наблюдатели указывают стоящим у орудий товарищам, где немецкий самолет. Эта мысль так запала в голову, что я вначале даже залюбовался полетом разноцветных ракет. Одну из них пустили с улицы. Я видел, как взлетела она по направлению к нашему дому, прошивая небо яркой зеленой нитью. Хлопка ее я не услышал, потому что как раз в эту минуту по улице пронеслась, шурша покрышками, светлая легковая эмка. Самолет затих, и вдруг завыла бомба. Близко-близко. Страшной силы удар потряс все здание. Воздушной волной нас троих отшвырнуло в глубь комнаты. Вторая бомба разорвалась сбоку от госпиталя. Третья — подальше, за школой.

Подымаясь, я услышал, как кто-то взбегает по лестнице, громко стуча каблуками. Узнаю лейтенанта Марьямова. Бросается он к окну и, задыхаясь, спрашивает:

— Откуда пускали ракеты, не видели?

А Панченко, потирая ушибленное темя, говорит ему спокойно так:

— Да вот из сада наблюдатели пускали и с улицы, но, видать, не угадали точно, где самолет, ибо удалось ему, холере, нашвырять бомб.

— Да чего ж вы тогда стоите здесь?! — как закричит вдруг лейтенант и приказывает: — Вы, Панченко, останетесь за дневального, а вы, Казберов и Авраменков, — со мной, ловить их!

— Кого ловить, товарищ лейтенант? — спросил я, когда мы уже сбегали по каменным ступенькам лестницы, держа в руках автоматы.

— «Кого, кого»! Ракетчиков! — раздраженно ответил лейтенант.

Так впервые я услышал это, еще загадочное тогда для меня, слово.

Налет был коротким. Не успели мы осмотреть две щели-траншеи, вырытые в саду, как сирены пропели отбой. На пустынные было улицы и тротуары хлынули из бомбоубежищ и подворотен застигнутые воздушной тревогой прохожие. Искать дальше ракетчиков в этой суете было бессмысленно. Мы вернулись в кубрик, и, когда пришли патрули, полная картина бомбежки представилась всем. Недалеко от нас — улицы за три, к реке поближе — рухнул на маленький деревянный флигель подбитый гитлеровский самолет. Флигель тотчас же загорелся, и, пока примчалась пожарная команда, летчики успели основательно поджариться. Другой самолет «зарезался» на тросе аэростата воздушного заграждения и свалился где-то на Петроградской стороне, не успев сбросить бомбы. Но меня больше всего интересовали рассказы о неизвестных ракетчиках. В городе еще в нескольких местах, едва немецкие самолеты появились в небе, были выпущены сигнальные ракеты. Теперь всем стало понятно, что эти ракеты наводили немецкие самолеты на цели. В нашем квартале такой целью, бесспорно, была школа, где разместилась наша часть. Мы припомнили также недавние рассказы лейтенанта Марьямова о немецких агентах, заброшенных в наш тыл, о шпионах, переодетых в милицейскую форму, о здешних немчиках — блюдолизах царских, которые, возможно, уже пытаются гадить из-за угла.

Теперь Ленинград предстал перед нами иначе: да, линия фронта пролегает и здесь — на его площадях, в его переулочках и садах. Мы поняли, почему нас не посылают на передовую: мы должны суметь найти невидимых врагов здесь, у себя за спиной, и обезвредить их.

В следующую ночь, когда стрелки часов соединились на двенадцати, я уже был в саду. Рядом со мной лежал Панченко, который утаил от врача высокую температуру. Остальные матросы ушли патрулировать по городу.

Залегли мы в густой траве; траншейные холмики прикрывали нас сбоку от прохожих, которые могли появиться на аллеях. Мы отчетливо видели освещенные луной верхние этажи школы и госпиталя: даже белые бумажные полоски на оконных стеклах хорошо различались отсюда. Стоило же нам приподняться, весь сад просматривался отлично, и улица перед ним, и нижние этажи домов, и будка телефона-автомата на дальнем углу, около постового милиционера. В просветах между листвой виднелось такое же звездное и лунное, как и вчера, небо.

Сигнал тревоги был дан в начале первого. И без того тихие улицы как бы замерли, только слышно было, как переговариваются у ворот и на крышах домов дежурные да где-то, еще очень далеко, похлопывают зенитки, встречая врагов на подступах к Ленинграду. Как и в предыдущую ночь, лучи прожекторов стали обыскивать небо: они то разбегались в стороны, то соединялись, как ножницы. Изредка где-то под звездами луч натыкался на аэростат воздушного заграждения, и тогда в небе словно поблескивало зеркальце.

Но вот над горизонтом вспыхнуло желтое пятнышко зенитного разрыва, потом еще одно. Глухие звуки донеслись к нам позже. Наконец прерывисто загудел самолет. Несколько глухих ударов послышалось где-то рядом, в соседнем районе. «Эге, уже стали швырять!» — подумал я и насторожился. Когда жужжание поплыло почти над самой головой, я поднял глаза: искрились тусклые от лунного света звезды, но самолет не был виден, он шел на большой высоте. И вдруг желтая огненная нитка взметнулась к небу над самым госпиталем. Ракета? Откуда она?

— Вот гадюка, неужели туда забрался? — шепнул Панченко, привстав на колено и не сводя глаз с отдельно стоящего за госпиталем дома.

— Ты видел?

— Видел, — сказал мне Панченко, вставая. — Я смотаюсь туда и свистну, если подмога понадобится.

Самолет по-прежнему кружил над головой, но бомб не бросал. Он высматривал цель. Теперь я остался один и, чтобы видеть получше, прислонился к толстому дубу. Вот снова ракета перечертила небо. Сейчас ее пустили из-за госпиталя, с той стороны, куда отправился Панченко. Из-за поворота, мелькнув синими глазками фар, выехала легковая машина и промчалась передо мной.

Прижимая автомат, я высунулся из-за дерева, силясь различить каждый шорох в саду. Глухо ворча, машина повернула за угол школы.

Воющий звук падающей бомбы заставил меня присесть.

Удар!

Бомба врезалась в землю где-то поблизости, меня качнуло, стекла в окнах госпиталя зазвенели и посыпались, поблескивая в лунном свете, на асфальт улицы. Различив сигналы своих ракетчиков, фашист вился высоко над нами, окруженный вспышками зенитных снарядов. Их осколки, падая, щелкали по ветвям деревьев. Прошла минута, другая, третья. Самолет не уходил. «Будет бомбить еще!» — подумал я, и в ту же минуту на крыше стоявшего поодаль дома раздался тревожный свист, затем хлопнул выстрел, и я услышал голос Панченко:

— Держи, держи!

Кто-то побежал, гулко громыхая по жести сапогами, но тут опять завыла бомба. Не дожидаясь, пока она упадет, я бросился на помощь Панченко. Ботинки скользили по мокрой росистой траве. С ходу я перескочил траншею, пересек тротуар и только хотел выбежать на улицу, как увидел опять все ту же светлую легковую машину. Хрустя шинами по битому стеклу, она мчалась прямо на меня. Я отпрянул в тень под дерево и увидел, что шофер чуть-чуть притормозил. Дверца машины на ходу открылась, из нее высунулся человек и выпустил по госпиталю красную ракету. Она взвилась над крышей. И тут я бросился наперерез машине, на ходу расстегивая гранатную сумку. Мне удалось быстро выхватить оттуда гранату.

Я выдернул предохранительную чеку и, когда машина была уже совсем близко, метнул гранату ей навстречу.

Отбегая к ближайшему дубу, я видел, как граната легко и безобидно дважды подпрыгнула на мостовой будто жестянка какая и вдруг, когда тень наезжающей машины покрыла ее, рванула, да как! Машина словно на дыбы встала, потом ее круто занесло, и, выскочив на панель в каких-нибудь десяти шагах от меня, она врезалась в дерево. Теперь это была уже не машина, а ее обломки. Стекла враз словно ветром выдуло, крылья и капот оборвало, радиатор покорежило. Из открытой дверцы высунулась голова лежавшего в кабине пассажира, руки которого в последний раз пустили к небу ракету.

Я не слышал ни далекого гудения самолета, ни стрельбы зениток. Подбежал к машине и, держа в руках полуавтомат, задыхаясь, крикнул:

— А ну выходи!

Но выходить, оказывается, было некому: шофер тоже обмяк и сполз вниз.

По залитой лунным светом улице кто-то бежал ко мне. «Уж не ракетчик ли еще какой?» — подумал я, но сразу узнал знакомого милиционера Новожилова. Это был низенький, слегка косолапый парень с окающим говорком. Пост его находился около телефонной будки. Не раз во время обхода мы угощали его папиросами. Подбежав ко мне с наганом в руке, он оглядел машину, сказал:

— Во, черти, откуда приспособились ракетами палить! А я-то думал: чего эта эмка пегая все вертится у госпиталя? Один раз проехала, другой. А потом вижу: ракету из нее пустили. Я за наган и только хотел стрелять вдогонку — гляжу, ты гранатой попридержал их. Погоди, да ты никак ранен?

Я провел рукой по лбу, пальцы нащупали что-то липкое.

— Пустяки, царапина, — сказал я и попросил: — Ты, браток, покарауль все это хозяйство, пока я товарища своего проведаю.

Я помчался к дому, с крыши которого слышался голос Панченко. Дежурного у ворот не было. Вбежав во двор, я растерялся: несколько подъездов вели внутрь этого пятиэтажного дома, но по какой из лестниц можно было взобраться на крышу, я не знал.

— Эй, пацан, где на крышу-то вход у вас? — закричал я, увидев паренька лет четырнадцати с повязкой дежурного на рукаве.

— Да там и без вас народу хватает, — сказал он глухо и не очень любезно. — Вы, дяденька, к самому антракту поспели. Слышите, спускаются.

Действительно, в глубине одного из подъездов послышались шаги. Через минуту во двор вышло несколько человек. Двое из них держали под руку третьего, довольно пожилого мужчину в простой ватной кацавейке, бородатого, с виду неказистого и простого. Он хромал, тяжело волоча правую ногу, а позади с полуавтоматом шагал Панченко.

— Видал карася? — не без удовольствия сказал мне Панченко. — А вот и его орудия производства, ты только погляди, сколько! — И он кивнул на кошелку, сплетенную из ивовых прутьев, которую следом за ним нес мальчик в форме ученика ремесленного училища.

Кошелка была доверху наполнена продолговатыми, похожими на толстые стеариновые свечи, сигнальными ракетами.

— Его в контору жакта отведем что ли, товарищ моряк? — спросили у Панченко.

— Да нет, давайте его лучше на улицу, — сказал я. — Там для него уже компания подходящая подобралась!

Пока мы шли к разбитой машине, Панченко рассказывал:

— Я, брат, крышу засек, откуда ракета взлетела, взобрался по лестнице, тихонько через слуховое окно вылез и лег. Вдруг точно кашлянул кто-то за трубой. Я — туда. Только высунулся — гляжу: этот тип сидит в тени, на корточках, ракетницу заряжает. Подполз к нему еще ближе, притаился. Пустил он ракету, а я его штыком сразу в то место, откуда ноги растут, пырнул. «Ты что, — шепчу ему, — гадина, затеял?» А он, видно, перепугался насмерть и тоже мне шепотом: «Что, что»! Я дежурю здесь!» А сам пятится в сторону, подлец этакий! Я тут и закричал: «Держи!» А он как рванет будто молодой. Пришлось ему в ноги пулю пустить, сразу прилег.

— А мы в жакте все никак понять не могли, откуда у него прыть такая, — кивая на ракетчика, сказал один из конвоиров, средних лет человек, в шляпе. — Как дежурных на крышу назначать, он первый просится: «Давайте меня туда, на верхотуру, я один со всеми зажигалками управлюсь». Ну, иной раз, когда людей не хватало, его одного на крышу посылали, думали: герой у нас дворник, даром что за пятьдесят ему, не боится бомб фашистских. А он, оказывается, сам их приманивал!

Милиционер, пока я отлучался, уже вытащил из разбитой машины на панель шофера и пассажира. Они лежали повернутые окровавленными лицами к луне. Один из них стонал. Возле раненых милиционер поставил ящик с ракетами — такими же, какие были в плетеной кошелке у старика.

— А это что за птица? — спросил Новожилов, вглядываясь в старика, и вдруг, узнав его, сказал участливо: — Да где это тебя покалечило так, Харитонов? Никак бомба?

— Эта птица, товарищ постовой, называется ракетчик, — ответил Панченко, — а яички ее особого сорта, вот они! — и ткнул прикладом в кошелку.

— Да ведь это дворник дома сорок шесть Харитонов!.. — протянул слегка огорошенный милиционер, разглядывая ракеты. — Неужели он…

Милиционер подскочил к старику и, схватив его за шиворот кацавейки, закричал:

— Ах ты, шкура продажная! Да за что же я тебя хвалил всем: дворник, мол, Харитонов у меня образцовый — улица всегда возле его дома чисто выметена и во дворе опрятно! А ты вот, значит, кто на самом-то деле! — И милиционер в сердцах замахнулся, но Панченко остановил его.

— Погоди, друг, — сказал он. — На кой ляд по мелочам размениваться? Уж пускай этот гусь ответит за все сразу.

Следователь военного трибунала, у которого мы с Панченко побывали вскоре, рассказал нам подробно обо всей этой компании, задержанной нами около военного госпиталя. Оказывается, дворник дома номер сорок шесть был агент немецкой разведки и вовсе не Харитонов: настоящая его фамилия до революции была Хаммершмидт, имя — Карл. Имел этот Хаммершмидт в старом Питере собственный дом такого примерно калибра, как и отдельный дом, в котором он служил дворником и с крыши которого пускал ракеты. А мостовую, действительно, он подметал хорошо, со свойственной ему аккуратностью, и прослужил он в дворниках ни больше ни меньше как двенадцать лет.

Но одно, как говорится, другому не мешает. Дворник Харитонов и фабрикант Карл Хаммершмидт отлично уживались в одном человеке.

Остальные двое оказались людьми залетными. Это были молодые шпионы-парашютисты, окончившие шестимесячную школу диверсантов в Магдебурге. Их сбросили около Сестрорецка. Пешком они дошли до Ленинграда и тут заметили на шоссе светленькую эмку. Шофер менял колесо. Они дали ему завернуть все гайки и потом, когда шофер привстал и закурил, ударили его по голове рукояткой пистолета. Уже лежащего, они добили его, забрали все документы, права и сбросили труп с насыпи.

Так вот машина 2-й ленинградской стройконторы несколько дней и находилась в руках у заклятых врагов наших. Один из них умер сразу, другой был ранен легко, и разговорить его не составляло следователю особого труда.

Мне осколок ветрового стекла рассек лоб. Годы прошли с тех пор. Появилась у нас новая, любимая народом, военная специальность — ракетчики, и зловещее в дни войны, это слово приобрело совершенно иной смысл. Но все равно теперь я меченый навсегда: как гляну в зеркало и увижу шрам — невольно вспоминаю, как мы с Панченко в первые месяцы войны ловили вражеских ракетчиков — производили вместе с нашими побратимами из милиции глубокое траление на суше, на улицах родного Ленинграда.

 

Владимир Дичев

В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ

Петергоф сиял. Июньское солнце щедро заливало аллеи парков. Золотились кудрявые кроны деревьев, мириады разноцветных искр вспыхивали и переливались в хрустальных брызгах взметнувшихся в безоблачную лазурь мощных струй: стройные ряды великолепных фонтанов окаймляли центральную фигуру композиции — могучий Самсон раздирал пасть льва.

— Какая сила и красота, — шепнул жене Сергей Гордеевич. — Сколько ни любуюсь, каждый раз впечатление просто ошеломляющее.

— Да, Петергоф неповторим, — отозвалась Елена Никифоровна. — А сегодня здесь как-то особенно хорошо — и празднично, и спокойно.

Повинуясь неторопливому течению потока гуляющих, Голубевы свернули в одну из боковых аллей. И почти сразу же их внимание привлекла группа людей. Они столпились вокруг пожилого человека в тюбетейке и рубашке с закатанными выше локтей рукавами. Суматошно жестикулируя, выкрикивал он бессвязные вроде бы отрывки фраз:

— Каков подлец, а? На кого замахнулся? На Россию замахнулся! Вот сукин сын, гадина коричневая!

— Что случилось? Кого это он ругает? — Елена Никифоровна тронула за плечо русоволосую девушку в белом платьице. Та повернулась к Голубевым: в глазах — испуг и недоумение, пухлые губы вздрагивают, как от беззвучного плача:

— Война… ох… война… Гитлер на нас напал. Сегодня в четыре часа утра фашисты бомбили Киев.

И сразу все померкло вокруг. Будто солнце затмилось этим единственным, но таким всеобъемлющим, всепоглощающим словом: война!

— Леля, немедленно в город!

Через два часа заместитель начальника Ленинградского пожарного техникума подполковник Голубев входил в свой кабинет на Московском проспекте. А еще через несколько минут начальник техникума полковой комиссар Михаил Петрович Блейхман зачитал собранным по тревоге слушателям и преподавателям приказ военного времени: немедленно приступить к сооружению укрытий от бомбовых ударов врага.

Под развесистыми деревьями старого парка, примыкавшего к зданию техникума, закипела работа. Пошли в ход кирки и лопаты. Будущие специалисты пожарного дела вгрызались в землю так неистово, будто от их усилий уже сегодня, сейчас зависела безопасность жителей окрестных домов — женщин, стариков, детей. Когда к вечеру наметились контуры разветвленной сети глубоких щелей, Сергея Гордеевича подозвал начальник техникума:

— Подполковник Голубев, меня вызывают в городской комитет партии, так что остаетесь за старшего.

Едва Сергей Гордеевич вернулся к работавшим и взялся за лопату, подошел к нему слушатель старшего курса Щеголев:

— Разрешите, товарищ подполковник? Хочу подать рапорт, чтобы на передовую меня направили. Там сейчас мое место. Комсомолец я — это раз, — загнул палец Щеголев. — К тому же ворошиловский стрелок — это два, — он загнул второй палец. — В-третьих, нормы ГТО все сдал, только вот значок еще не получил. В-четвертых, батя мой в Москве наверняка сейчас заявление в военкомат подал, он ведь в гражданскую вместе с самим Фрунзе воевал. А в-пятых… в общем, вот… — И он для вящей убедительности потряс большим кулаком.

— Ну что ж, Щеголев, аргументы у вас действительно веские, — не смог сдержать улыбку Голубев. — И знаете, примерно такие же причины приводил каждый из тех ваших товарищей, которые уже обращались ко мне с просьбой немедленно направить их на передовую. Скажу вам то же, что сказал им.

Лицо его снова посуровело. Встал рядом со Щеголевым — такой же высокий, статный, широкоплечий. Привычным движением разгладил складки гимнастерки под поясным ремнем. Заправил под фуражку аккуратно подстриженные черные волосы. Зрачки серых глаз сузились, зажглись недобрыми огоньками, и все услышали, как в голосе его зазвенели металлические нотки:

— Враг на нас напал очень сильный. Чуть ли не половину Европы подмял под себя. И драться с ним придется не на жизнь, а на смерть. А потому сейчас, как никогда, буквально от каждого требуется железная дисциплина, готовность выполнить любой приказ. Понимаете, Щеголев? Лю-бой! Каждый в этой борьбе должен находиться на том месте, которое ему определено. Приказали сегодня рыть щели — роем. Доведется завтра спасать Ленинград от пожаров — пойдем в огонь. Пошлют послезавтра на передовую — возьмемся за оружие. Ну а пока — всем отдыхать! И это — тоже приказ.

Он отошел от ребят, поманил за собой Щеголева. Прилегли поодаль, за кустами густой сирени, чтобы не мешать остальным. Сергей Гордеевич спросил вполголоса:

— Так вы, оказывается, тоже москвич? Где жили?

— На Красной Пресне, товарищ подполковник. Баню там знаете? Так вот, через три дома…

— Вот уж не чаял земляка встретить, — обрадовался Сергей Гордеевич. — Да ведь я в Трехгорном переулке еще до революции жил, рядом с Прохоровской мануфактурой — там сестра моя работала.

И тотчас же память, эта несовершенная, но единственно реальная машина времени, перенесла его в начало века.

…Сережке пошел девятый годок, когда в одночасье помер его отец, крестьянин деревни Кузнечиково Клинского уезда. И до этой беды несказанной перебивались Голубевы с хлеба на квас, а тут и вовсе — хоть ложись рядом с покойным батей да помирай. Бедовали — страсть, а едва стукнуло Сережке двенадцать, поплакала над ним мать да и отдала в ученье в Высоковскую мануфактуру — дымила эта ткацкая фабрика в нескольких верстах от Клина. Там, у станка, начиналась для Сергея Голубева дорога в жизнь. Трудно приходилось, ох как трудно — работали ведь по двенадцать часов, но сумел все-таки любознательный парнишка окончить несколько классов в местной школе. Даже похвальный лист получил. И вот в пятнадцатом году привезла его мать в Москву, к старшей дочери — ткачихе: пора определить малого к стоящему делу.

Квартировали тогда в Трехгорном переулке, снимали комнату в полуподвале у Дмитрия Дмитриевича Титова — старшего писаря канцелярии начальника над всеми пожарными Москвы, брандмайора Матвеева. Дмитрию Дмитриевичу Сергей понравился, и старший писарь ходатайствовал перед начальством: дескать, имеется на примете паренек, семнадцати лет от роду, смышленый, к работе привычный и — грамотный. Их высокоблагородие милостиво снизошли: приводи парня. «Смотрины» прошли благополучно, тем более что всех здоровых мужиков подмела война. Последовал приказ: определить в Мясницкую пожарную часть.

Больше четверти века миновало с той поры, а перед глазами Голубева и сейчас тесная, темная, насквозь прокуренная казарма в Малом Трехсвятительском переулке, рядышком с печально знаменитым Хитровым рынком. Отсюда по звону сигнального колокола поскакал он на свой первый пожар, отсюда начал отсчет дням и ночам заполненной тревогами и опасностями службы.

…К действительности Голубева вернул голос посыльного:

— Товарищ подполковник, вас срочно вызывает начальник.

В просторном кабинете Блейхмана собрался руководящий состав техникума, преподаватели, все коммунисты. Полковой комиссар был, как всегда, спокоен, деловит, краток:

— Товарищи, городской комитет партии и исполком Ленсовета рассмотрели вопросы охраны Ленинграда от огня. Создан штаб пожарной службы города. Намечен ряд неотложных мер по укреплению противопожарной обороны. В частности, необходимо немедленно эвакуировать горючие материалы из промышленных и общественных помещений. Приказано также очистить все чердаки и расставить там бочки с водой. Разобрать сараи, заборы и другие деревянные сооружения. Но самое основное — предстоит в кратчайшие сроки обучить рабочих и служащих, домашних хозяек, студентов и школьников старших классов приемам борьбы с зажигательными бомбами, которые враг может применить при налетах на город.

Каждый из вас, товарищи, через час получит назначение на определенный объект и конкретные указания. Пока все свободны. Подполковника Голубева прошу задержаться.

Когда все покинули кабинет, Блейхман жестом пригласил садиться.

— Получено указание перейти на ускоренную подготовку специалистов, Сергей Гордеевич, — начал он. — И вы, как начальник учебного отдела, автор учебников и наставлений по тактике пожаротушения, конечно же, очень нужны сейчас в аудиториях. Но… — Он развел руками. — Горком и Ленсовет поставили перед нами одновременно и другие важные задачи. В частности, необходимо в очень короткие сроки подготовить к эвакуации сокровища искусства из Эрмитажа и Русского музея. Решено поручить эту работу вам. Так что придется поспевать на манер Фигаро, уж извините за не совсем удачное сравнение, — закончил с улыбкой Михаил Петрович.

— Когда прикажете дебютировать в этой роли? — принял шутку Голубев.

— Думаю, что обстановка не даст вам времени на длительную репетицию. — Он согнал с лица улыбку и продолжал уже в обычном для себя суховато-деловом тоне: — Суток двое… от силы — трое даю на коренную перестройку учебных программ всех курсов, на организацию учебного процесса в условиях военного времени. Об исполнении доложить в девять часов двадцать седьмого. Да, вот еще что. — Он пристально посмотрел на Голубева. Осунувшееся лицо… Резко обозначившиеся морщинки… Покрасневшие веки… — Сколько времени не спали?

— Тридцать часов.

— Немедленно поезжайте домой. Приказываю пять часов отдыхать.

#img_19.jpeg

С. Г. Голубев

Итак, отныне и для Голубева, и для всех его товарищей уже не существовало таких привычных понятий, как день и ночь. Они слились в один нескончаемый круговорот событий, дел, забот. Продолжительность суток измерялась теперь не количеством часов. Она оценивалась исключительно по количеству сделанного. Время нужно было сжать, спрессовать, утрамбовать — назовите этот процесс, как хотите, — но успеть сделать как можно больше, лучше, надежнее для обороны города.

И только каждый раз, когда в репродукторе или приемнике звучали слова «От Советского информбюро…», люди будто по команде останавливались, замирали, затаив дыхание. В такие минуты всем их существом овладевали трепетное ожидание и негасимая надежда. Но снова и снова в бархатистых переливах Левитановского баритона сквозили лишь сдержанно-скорбные нотки: «Сегодня после упорных, ожесточенных боев наши войска оставили…» И острой болью отзывались в сердцах такие знакомые, такие родные названия городов.

А потом… Проходило минутное оцепенение, люди будто стряхивали с себя гнетущую тяжесть только что осознанного и с яростной решимостью возвращались к прерванной работе: значит, нужно еще больше, лучше, надежнее.

В тот день, когда немного отдохнувший Голубев возвратился на Московский проспект и решил засесть за пересмотр учебных программ, его опять вызвали к Блейхману:

— Сергей Гордеевич, немедленно выезжайте на мясокомбинат. Там за последнее время скопилось много горючих материалов. Звонили из штаба пожарной службы, настаивают, чтобы именно вы организовали их срочную эвакуацию. В ваше распоряжение поступает отряд слушателей старшего курса. Когда закончите выполнение задания, сообщите в штаб и мне по телефону.

Он позвонил поздним вечером:

— Докладываю: эвакуация закончена в двадцать три часа.

И снова получил приказ:

— Возьмите на мясокомбинате любую машину и выезжайте в Пулково. Туда уже отправлено до роты слушателей нашего техникума и курсантов школы военизированной пожарной охраны имени Куйбышева. Примете над ними командование. Задача: помочь отдельному батальону саперов подполковника Северцева в сооружении дзотов.

…Уже немолодой, с густо припорошенными сединой висками, Северцев устало сказал:

— От ваших людей, подполковник, требуется только одно — кровь из носу, но чтобы к четырнадцати ноль-ноль закончить рытье котлованов под все огневые точки. — И невесело пошутил: — Вот видите, как оно обернулось. Приходится перекапывать Пулковский меридиан.

Домой он попал к четырем часам дня. Когда ввалился в квартиру, Елена Никифоровна только ахнула:

— Да ты же на ногах не держишься!

— Ничего, Леля, мы, клинские мужики, — народ жилистый, все сдюжим. Вот сейчас холодный душ приму — и снова как огурчик. Блейхман звонил?

— Просил сообщить, как только вернешься. Господи, неужели хоть немного отдохнуть не дадут?

Он подошел к жене, взял в большие свои ладони похудевшее за эти дни ее лицо:

— Леля, пока нет бомбежек — нет в Ленинграде и пожаров. И мы обязаны использовать такую передышку до дна, каких бы трудов и лишений это ни стоило. Потому что буквально каждый выигранный час сегодня означает сотни и тысячи спасенных жизней завтра.

— Я все понимаю, Сережа, но уж очень ты устал. Жалко ведь…

— Жалеть меня не надо, Леля. От жалости раскисают, а раскисать сейчас никак нельзя. Иначе — грош мне цена.

Созвонился с Блейхманом, бросил в трубку короткое: «Выезжаю» — и исчез. И снова подхватил его вихрь неотложных забот. Целыми днями сновал он из одного конца города в другой. По заданию штаба инспектировал состояние противопожарного инвентаря на заводах Нарвской заставы. Руководил разборкой сараев и заборов на Малой Охте. Возвращался на Московский проспект, чтобы прочесть запланированную лекцию по тактике пожаротушения. Контролировал состояние чердаков жилых домов на Лиговке. Проверял, достаточно ли специальных щипцов для борьбы с зажигательными бомбами доставлено в команды МПВО. А к полуночи снова возвращался в техникум. Обессиленно посидев несколько минут, подходил к телефону. Бодрым голосом спрашивал Лелю: «Ну, как ты там? Здорова? Сыта? У меня все в порядке, сейчас ложусь спать», а сам до утра корпел над новыми учебными программами.

Ровно в девять часов 27 июня на стол Блейхмана легли тщательно продуманные и скорректированные планы переподготовки слушателей в условиях военного времени. Начальник сказал одобрительно:

— Узнаю ваш опыт и эрудицию, Сергей Гордеевич. И успели вы с этой работой как раз вовремя. Звонил директор Эрмитажа академик Орбели: помощь музею требуется незамедлительная. Работать придется ночами.

В ту, первую ночь вызвались идти в Эрмитаж больше ста слушателей. Старенький, сгорбленный служитель с копной седых волос, заметно волнуясь, попросил Голубева:

— Уж вы, товарищ начальник, предупредите, пожалуйста, своих подчиненных, чтоб они… того… поосторожнее обращались с экспонатами. Красота-то ведь бесценная, нетленная… Восемнадцатый век…

— Смею вас уверить, — улыбнулся Сергей Гордеевич, — что наши люди понимают и умеют беречь красоту. Можете не волноваться.

Но когда стали снимать первые картины, сердце его все-таки дрогнуло: сколько раз стояли они с Лелей здесь, в этих самых залах, перед полотнами кисти великих мастеров! Стояли замерев, затаив дыхание, душою прикасаясь к невыразимо прекрасному, созданному гением человеческим. И вот теперь красота эта заколачивается в ящики, переносится в надежные укрытия, которые превращены в своеобразные запасники.

Когда утром повел Сергей Гордеевич своих слушателей по притихшим, построжавшим улицам, видели они, как закладывали мешками с песком и обшивали сплошным дощатым забором памятник Суворову у Троицкого моста, как маскировали Колонну Славы на площади Урицкого. Город преображался на глазах, надевал защитную форму, становился фронтовиком.

В стремительном калейдоскопе событий, в знойном предгрозовом мареве будто листочки отрывного календаря промелькнули для Голубева июльские дни. Все чаще в кромешной тьме августовских ночей завывали сирены воздушной тревоги. Все ближе, явственнее доносились откуда-то со стороны Тосно глухие раскаты артиллерийских дуэлей, и багровые сполохи зловеще озаряли небо над настороженно-темными проспектами и площадями Ленинграда. В одну из таких ночей, вернувшись из штаба пожарной службы, Сергей Гордеевич сказал, как отрубил:

— Завтра в Свердловск отправляется последний эшелон с женщинами и детьми… Постой, Леля, не перебивай! Я знаю обстановку на фронте и говорю тебе: послезавтра может быть поздно. Немцы — у ворот города.

Она подчинилась необходимости. Это была их первая разлука за двадцать лет.

А события продолжали развиваться с угрожающей быстротой: группа немецко-фашистских армий «Север» захватила Шлиссельбург, блокировала Ленинград по Неве до Колпина, Ижоры, Ладоги, Парицы… Стальной удавкой захлестывалось блокадное кольцо.

В те дни Голубев записал в дневнике, который регулярно вел с самого начала войны:

«6.09.41. Враг все ближе. Вынуждены воевать, отстаивать город. Начальник политотдела Тимошенко уже четыре дня как на фронте. Туда же ушел Куликов, наш физрук. Начальник техникума Блейхман назначен комиссаром одного из полков. Сегодня уходят на Кировские острова и в Новую Деревню наши два батальона».

…Они уходили тогда с Московского проспекта, прямо от стен ставшего родным техникума. Завидев среди провожатых Голубева, подошел к нему земляк с Красной Пресни Щеголев. Всегда улыбчивое лицо молодого человека серьезно, и весь он — большой, как-то по-особенному ладный в полном боевом снаряжении — показался Сергею Гордеевичу двойником бойца с плаката, призывавшего отстоять колыбель революции от фашистского нашествия.

— Помните наш разговор в первую ночь войны, товарищ подполковник? Вы правильно тогда говорили: каждый сейчас должен находиться на том месте, которое ему определят. Вот и я дождался своего часа. Хотели они, гады, драки — будет им драка. И знаете, для меня теперь Новая Деревня — то же, что Пресня родная. И вы мне сегодня вроде бы за батю…

Он помолчал несколько мгновений, поправил и без того аккуратно пригнанную скатку, вздохнул неожиданно совсем по-детски:

— Ну, не поминайте лихом, товарищ подполковник. Может, и свидимся еще когда на Пресне…

Последние его слова прозвучали полувопросительно, и от этой интонации защемило вдруг сердце. Но ответил Сергей Гордеевич, как всегда, твердо:

— Иди, сынок, иди за наше правое дело, за Ленинград, за Пресню. А мы уж здесь постоим…

И это не были просто слова. Те, кто не уходил на передовую, знали: для них очень скоро весь город станет фронтом. Вопрос только в том, как скоро? И ответ на него пришел даже быстрее, чем многие ожидали. Буквально через день, восьмого сентября, воздушная армада фашистов нанесла первый с начала войны, невероятной силы бомбовый удар по Ленинграду.

Когда уехала Леля, Сергей Гордеевич окончательно перешел на казарменное положение, переселился в свой кабинет на Московском проспекте. В тот памятный день ему, как обычно, довелось управляться с массой неотложных дел и в техникуме, и по заданию городского штаба противопожарной службы. Уже под вечер возвратился он к себе, и тут стоявший на этажерке репродуктор монотонным голосом диктора возвестил: «Граждане, воздушная тревога!»

Настороженную тишину разорвали хлесткие, гулкие очереди скорострельных зениток. В коротких паузах между ними явственно услышал Голубев, как приближается, нарастает ухающий, прерывистый гул. «Прорвались!» — мелькнуло в сознании. Он взглянул на циферблат — стрелки показывали 18 часов 52 минуты. И почти тотчас же, покрывая захлебывающееся тявканье зениток, в уши ворвались тяжкие, оглушающие разрывы. Из окна, сколько мог охватить глаз, были видны вздымающиеся к небу аспидно-черные столбы дыма. Они поднимались с территорий завода «Электросила» и фабрики «Пролетарская победа», заволакивали жилые дома на Московском проспекте.

Сергей Гордеевич понял: нанеся первый удар фугасками, фашисты сразу же сбросили тысячи зажигательных бомб. Такой обширный район поражения можно создать, только сбрасывая зажигалки кассетами, по нескольку десятков штук в каждой. При этом отдельные очаги пожаров неминуемо превращались в один мощный огненный смерч, бушевавший на площади в сотни квадратных метров. Он снова взглянул на часы. Бомбометание продолжалось всего семь минут…

Подняв по тревоге личный состав, Голубев уже собирался выбежать из кабинета, когда раздался телефонный звонок.

— Доложите обстановку в вашем районе, — потребовал оперативный дежурный городского штаба пожарной службы.

— Наблюдаю массовые очаги загорания по всему Московскому проспекту. Полагаю, противник применил кассетный способ поражения целей термитными бомбами.

— Приказываю направить две машины с боевыми расчетами на «Пролетарскую победу». Всю остальную технику и личный состав сосредоточьте для ликвидации очагов загорания на Московском проспекте. В ваше распоряжение поступают также команды МПВО этого района.

…Голубев сконцентрировал основные силы — и людей, и технику — на тех решающих участках, где еще сохранялась возможность остановить огонь, не дать ему возможности перекинуться на соседние здания. Поставив конкретные задачи командирам боевых расчетов и дружин МПВО, приказал:

— Расчет младшего командира Изотова и дружинники товарища Никитина остаются в моем распоряжении.

На себя он решил взять самую трудную и, пожалуй, самую опасную задачу — преградить путь огню от последнего горящего здания по Московскому проспекту. За ним начинался каким-то чудом сохранившийся квартал. Во что бы то ни стало нужно было отстоять его.

…На всю оставшуюся жизнь отпечаталась в памяти эта картина: громадный шестиэтажный дом пылал, как свеча. Видимо, в него попало сразу несколько зажигалок. Каждая из них весит всего килограмм, от силы — полтора, но температуру горения они развивают чудовищную — до трех тысяч градусов. И не было ничего удивительного в том, что белесо-оранжевое пламя буквально пожирало даже капитальные межэтажные перекрытия. Оно с торжествующим гулом бушевало в зияющих провалах окон, захлестывало целые марши лестничных пролетов и — что самое страшное — гигантским лисьим хвостом уже обмахивало соседнее здание. На его-то защите и нужно было сосредоточить все усилия. Голубев скомандовал:

— Автонасос на гидрант! Привести в готовность запас рукавов на продвижение! Подготовить две магистральные линии: одну — в очаг, вторую через разветвление на три рукава — на этажи! Ствольщики, вперед!

И люди пошли на огонь. Лицо обжигал нестерпимый жар, в горле саднило от едкого дыма, на воспаленных веках не оставалось ни реснички, но руки мертвой хваткой держали ствол, и мощная струя воды вонзалась в клокочущую, извивающуюся в угрожающих конвульсиях смертоносную багровую массу. Это — тоже бой, тоже атака, где все решают быстрота и стойкость, отвага и умение. И, как всегда в бою, эти слагаемые приносят победу. Нет, огонь еще не совсем укрощен, он еще ярится, но главное сделано: он отступает, а значит, наброситься на новые жертвы у него уже нет сил…

Один за другим подбегают к Голубеву связные, передают донесения командиров боевых расчетов и дружин МПВО. Он мгновенно оценивает обстановку на различных участках. Передает через связных четкие, исчерпывающие приказы командирам подразделений. Координирует, сводит воедино их действия. Теперь ему ясно одно: переломный момент наступил, пора переходить к полной ликвидации очагов загорания. Ну что ж, с такой задачей, пожалуй, справятся дружинники. И в это время появляется еще один связной, от начальника Управления пожарной охраны города полковника Серикова:

— Товарищ подполковник, пожар на Бадаевских складах. Приказано всех ваших людей и всю технику немедленно перебросить туда. Конкретную задачу получите на месте. Штаб — у основных ворот главного склада на Киевской улице.

Бадаевские склады… Так ведь там — огромные запасы продовольствия! Да, немцы знали, куда целить. Нанося устрашающий и, по их расчетам, парализующий волю осажденных бомбовый удар, они одновременно стремились задушить город голодом.

Когда Голубев со своими слушателями примчался на Киевскую улицу, большую часть складов уже поглотило море огня. Оно полностью охватило тринадцать деревянных пакгаузов и два огромных кирпичных амбара. Двор перед ними буквально затопила река расплавленного сахара, вытекавшая, подобно магме, из разверстой пасти прогоревших ворот. «Это, пожалуй, пофантастичнее сказочных молочных рек!» — невольно подумал Сергей Гордеевич. А в других складах горели, гибли, превращались в ничто тысячи тонн крупы и муки.

Голубев мгновенно оценил обстановку.

— Все это нам уже не спасти, — прокричал он, перекрывая гул и треск разгулявшейся огненной стихии, подбежавшему начальнику отдела службы и пожаротушения Георгию Георгиевичу Тарвиду. — Считаю, что основная задача — не дать огню распространиться к главному каменному зданию склада и заводу имени Карпова.

— Правильно, — поддержал его Тарвид. — Тем более, что рядом находится склад с консервами, а за ним — ящики с боеприпасами. Прошу вас, Сергей Гордеевич, взять на себя руководство четырьмя боевыми участками на левом фланге — вон от того, крайнего, лабаза и до штабелей бочечной тары. Полагаю, надо во что бы то ни стало «держать» огонь на этой линии.

Голубев мысленно прикинул площадь той части складской территории, на которой предстояло действовать его слушателям. Выходило приблизительно до семи тысяч квадратных метров. Он отдал приказания, и за считанные секунды в намеченных им местах уже развернулись боевые расчеты: отсюда, как правило, было кратчайшее расстояние до источников воды — и до гидрантов городского водопровода, и до мутноватой глади Обводного канала. Люди раскатывали рукавные линии. Их юркие сгорбленные фигурки особенно четко выделялись на фоне багровой стены огня. И вот один за другим вступили в дело четыре автонасоса. Ствольщики двинулись вперед, и тугие струи стремительно обрушились на причудливо-хищные языки пламени.

Однако не успел Голубев даже мысленно похвалить ребят за быстроту и хватку, как по барабанным перепонкам ударил пронзительный свист и чья-то чудовищная лапа вдруг сдавила его, приподняла на воздух и тут же со страшной силой швырнула обратно наземь. Оглушенный, он несколько мгновений пролежал пластом. Потом, опираясь о землю руками, медленно приподнялся на дрожащих ногах. В ушах звенело, на зубах скрипел песок, глаза застилала мутная пелена. «Фугаска, — еще не совсем опомнившись, понял он. — Бомбят по пожару».

Когда спала застилавшая глаза завеса, увидел Голубев: с пламенем борются лишь трое из четырех ствольщиков. Тотчас подбежал связной:

— Товарищ подполковник, осколком бомбы перебит рукав автонасоса младшего командира Изотова.

— Начальнику тыла срочно обеспечить запасной рукав!

Связной бросился выполнять приказание. И сразу же бойцы расчета Изотова начали раскатывать запасной рукав. Но тут снова — в который уже раз — раздался тяжкий, оглушающий взрыв, а следом за ним хлестнули по людям и машинам пулеметные очереди. Истребители сопровождения прицельно били по ярко освещенной мишени. Бойцы приникли к земле, но когда отгремел очередной свинцовый шквал, опять принялись за дело. Вскоре все четыре расчета продолжали борьбу с бушующей стихией.

Обстановка изменялась ежеминутно. Едва успевали люди преградить путь огню на одном участке, как он прорывался в другом месте. Приходилось непрерывно маневрировать, с различных направлений отсекать все новые плацдармы пламени, ставить перед расчетами продиктованные сиюсекундной обстановкой тактические задачи. Под непрерывным обстрелом вражеских истребителей связные метались от машин к Голубеву и обратно. У него нестерпимо болела голова. Порою мелкой противной дрожью подрагивали ставшие чужими, ватными ноги. Но именно теперь с какой-то обостренной восприимчивостью улавливал он все перипетии ситуации, и решения приходили мгновенно.

Четкие приказы следовали один за другим. Исполнявшие их люди воочию убеждались: операцией руководит не только смелый, но и умелый командир, знаток своего дела. Это сознание придавало сил, вселяло уверенность, помогало победить естественное чувство страха. И они наступали на огонь, повинуясь приказам Голубева, как пошли бы за ним в атаку.

…Сентябрьская ночь была уже на исходе, когда боевые расчеты пожарного техникума подавили последний очаг огня на своих участках. Со всех концов громадного складского двора поступали в штаб донесения: пожар ликвидирован. Голубев взглянул на часы — стрелки показывали ровно четыре. Он тяжело опустился на стоявший ящик, рядом с Тарвидом.

— Ну что ж, — устало перевел дух Георгий Георгиевич, — можно считать, что первый экзамен мы выдержали.

Да, это был беспрецедентный экзамен на мужество и стойкость бойцов, на оперативность и тактическую зрелость руководителей. И хотя большая часть продовольствия погибла в огне, все же сотни тонн муки и крупы, десятки тысяч банок консервов удалось спасти.

— А ведь каждый килограмм муки теперь — на вес золота, — задумчиво прошептал Тарвид.

Голубев слушал товарища и поразился совпадению: эту же мысль, и почти теми же словами, высказал когда-то другой человек, но в очень похожей обстановке.

…Шел грозовой восемнадцатый год. Молодая Советская Республика задыхалась в огненном кольце фронтов гражданской войны и интервенции. Рабочая Москва голодала на осьмушке хлеба в день. И вот в конце мая столицу буквально потряс грандиозный взрыв. В результате диверсии на товарной станции Казанской железной дороги взлетели на воздух несколько эшелонов с боеприпасами. На путях загорелись вагоны с другими грузами, и с каждой минутой огонь неудержимо приближался к складам лесоматериалов и хлопка, к пакгаузам с продовольствием.

Когда пожарные Мясницкой части прискакали на станцию, там уже действовали несколько десятков красноармейцев из охраны горевших эшелонов. Опрометью соскочив с линейки, увидел Сергей, как пытались они сбить пламя с вагонов, стоявших неподалеку от заполненных нефтью цистерн. Командовал ими совсем еще молодой парень. В распахнутой кожаной куртке и такой же фуражке с красной звездочкой, он торопливыми, но уверенными движениями переводил стрелку, покрикивая мальчишеским фальцетом:

— Федотов, отцепляй к чертовой матери вон тот вагон! Давай, ребята, навались, надобно подальше откатить его на запасные пути — в нем снаряды содержатся…

Подбежав к бойцам, вместе с ними стал толкать отцепленный вагон, а едва завидев пожарных, озорно присвистнул:

— Ух ты, мать честная, теперь дело пойдет — подмога прискакала!

«Хваткий парень и соображает быстро, — одобрительно подумал Сергей. — Видно, что жизнь многому его научила».

— А кто у вас за старшо́го? — снова крикнул «хваткий парень». И, не дожидаясь ответа, озабоченной скороговоркой посоветовал:

— Надобно, товарищи, ближний к путям лабаз спасать — видите, крыша-то уже занялась. А ведь там мука да крупа разная хранится. Погорит это добро — как перед людьми, перед революцией ответ держать будем? Москва и так на осьмухе сидит, детишки голодают… Так что каждый фунт хлебушка теперь — на вес этого распроклятого золота…

…Сколько часов продолжалась тогда схватка с огнем, Голубев уже и не помнил. Под градом осколков от взрывавшихся боеприпасов, в маслянистом чаду горевшей нефти расцепляли, оттаскивали они уцелевшие вагоны, не давали пламени подобраться к пакгаузам с продовольствием. И неизменно в самых опасных местах рядом с ними чернела кожаная куртка отчаянного парня.

— Ты бы поосторожнее, — кричал ему Сергей. — Мы-то к огню привыкшие, одно слово — пожарники, а ты… Смотри, неровен час…

— Да ничего, — отмахивался парень, — на то мы и большевики, чтоб за народ — и в огонь, и в воду…

Во время короткой передышки, когда все в изнеможении повалились на землю у спасенного пакгауза, Сергей присел рядом с полюбившимся ему парнем. Тот тоже дружелюбно посмотрел на Сергея и спросил:

— Ты как в пожарники-то попал?

— Сначала на фабрике ткацкой работал…

— Значит, происхождения нашего, рабоче-крестьянского, — обрадовался парень. — А на платформе пролетарской власти крепко стоишь?

— А как же? У нас, в Мясницкой части, почитай что все в прошлом октябре с кадетами дрались. И у Яузских ворот, и в Колпачном переулке. На Лубянке тоже пришлось с ними столкнуться. Мы тогда троих недосчитались… Ну а у них мало кто ноги унес.

— В партии состоишь?

— Да пока нет… Молодой я еще, разве примут?

— А я, брат, уже полгода, как записался в партию большевиков. В райкоме обещали на фронт послать. Текущий момент серьезный, так что драки с беляками не миновать. И ты, как сознательный рабоче-крестьянский элемент, никак не можешь в стороне от партии стоять.

Задел этот разговор струну в душе Сергея. Пытливый юноша давно уже зорко подмечал, что вихревой круговорот революционных потрясений раскидывает людей по разные стороны баррикады. На одной окопались недавние хозяева жизни, бывшие господа. На другой — плечом к плечу сплотились все угнетенные и обездоленные.

И он, сын безлошадного крестьянина и рабочий человек, не задумываясь, встал рядом с ними. Чтобы в семнадцатом драться с кадетами на Покровке. Чтобы в восемнадцатом подавлять эсеровский мятеж в Большом Трехсвятительском переулке. И чтобы в девятнадцатом — самом голодном, самом трудном для народной власти году — прийти, наконец, в партячейку пожарных Москвы на Пресне: «Как сознательный рабоче-крестьянский элемент, никак не могу в стороне от партии стоять!»

…Память сердца с годами не тускнеет, и тот неповторимый, единственный в жизни день видел теперь Сергей Гордеевич сквозь призму времени так отчетливо, объемно и живо, будто все это было только вчера. Не потому ли еще, что нынешний Ленинград день ото дня все более разительно напоминал тогдашнюю Москву? И он, коммунист Голубев, как и двадцать два года назад, снова находился на линии огня. С той только разницей, что теперь было еще труднее: город на Неве стал фронтом в буквальном смысле слова.

Ранним сентябрьским утром Голубева вызвали в управление. Полковник Сериков был немногословен:

— Ваш техникум, Сергей Гордеевич, приказано расформировать. Часть слушателей направляется для пополнения комсомольского противопожарного полка, часть поступает в распоряжение командования фронта. Вы назначаетесь моим заместителем. Так что переселяйтесь сюда, на Мойку.

Добавил доверительно:

— Немцы почти полностью замкнули кольцо. Теперь единственная наша связь с Большой землей — по железной дороге через Тихвин.

Фашисты разрушали прекрасный город на Неве, колыбель социалистической революции, с исступленной жестокостью громилы, которого не впускают в облюбованный для грабежа дом, педантично, изо дня в день враг всаживал в живое тело города все новые тысячи снарядов и бомб. Город горел в лихорадке пожаров. Его сотрясала буйная дрожь бомбежек и артобстрелов. На его теле рваными ранами зияли чудовищные воронки, все новыми струпьями выступали искореженные остовы разрушенных зданий. Город корчился от нестерпимой боли, город страдал денно и нощно, но — не сдавался.

Враг целил не только по заводам и фабрикам, которые выпускали продукцию для фронта. Он поставил своей целью уничтожить город полностью, до основания.

После полудня восемнадцатого сентября в кабинете Голубева раздался звонок. Старший диспетчер Центрального пункта пожарной связи доложил:

— Противник ведет артобстрел Исаакиевского собора. Осколками повреждена часть колонн. Кроме того, в результате прямых попаданий загорелось здание Центрального исторического архива. По приказу полковника Кончаева на ликвидацию очага прибыло отделение второй пожарной части. Работы ведутся под непрерывным обстрелом.

«Варвары, вот уж поистине варвары!» — Сергей Гордеевич взволнованно встал, подошел к окну. Нет, разрушения города, его исторических ценностей допустить нельзя, и он, Голубев, сделает для этого все возможное.

А над городом продолжал стлаться дымный чад пожарищ. Сразу после улицы Короленко Голубев ехал на завод имени Свердлова. Оттуда на Московскую товарную станцию, потом — в больницу имени Боткина, на фабрику «Пролетарский труд»… Почти двадцать часов подряд метался Голубев по городу. И так — изо дня в день…

Он не заметил, как миновал сентябрь. А вот первое октября врезалось в память накрепко: в третий раз — и очень значительно — сократили суточную норму хлеба. Теперь город не только горел — город стоял на грани голода.

В самом начале ноября окончательно замерзла Нева. И горящий, истощенный город тоже стал замерзать.

Восьмого ноября пал Тихвин. Последняя ниточка, связывавшая Ленинград со страной, оборвалась.

Едва Голубев успел в тот день вернуться в управление с Лиговки, его вызвал Сериков:

— Сергей Гордеевич, фашисты разбомбили и подожгли госпиталь на Обводном канале… Да, да — для этих извергов нет ничего святого: ведь они не могли не видеть опознавательных знаков Красного Креста и все же… Так вот, поезжайте туда, в случае необходимости примете руководство.

Старинный четырехэтажный корпус госпиталя тонул в море огня. Прямое попадание тяжелой фугаски раскололо его пополам. Тушением пожара руководил начальник районной части Карзанов. Он доложил:

— Товарищ подполковник, все оставшиеся в живых раненые эвакуированы. Тушение ведут команды Лаврентьева и Павликова. Только что прибыла с Малой Охты команда Бравичева. Но положение очень серьезное, и я затребовал еще десять отделений, чтобы…

Не успел Карзанов закончить фразу, как ближняя к ним массивная стена здания вдруг дрогнула, пошатнулась и… стала оседать, разваливаться, распадаться буквально на глазах. Страшный грохот покрыл гул и треск бушевавшего пламени… Сквозь огонь и дым взметнулась к небу туча кирпичной пыли…

Через несколько минут Карзанов доложил:

— Товарищ подполковник, произвели перекличку по командам. Под обвалом — пятнадцать человек.

Ни на секунду не прекращая борьбы с огнем, лихорадочно растаскивали, разбрасывали бойцы и командиры груды кирпича, под которыми были погребены их товарищи. И вот уже кладут на носилки начальника двадцать третьей команды Бравичева, несут на руках политрука части Шалыгина, помощника командира отделения Ходыбуло… Все они — в очень тяжелом состоянии, без сознания… Десять тяжелораненых и пятеро убитых — кровавый итог только одной катастрофы…

Глядя, как уносят носилки с телами товарищей, вспомнил Сергей Гордеевич командира отделения Ивана Викентьевича, погибшего ровно два месяца назад. Да, именно с него начался тогда скорбный этот счет. И почитай что каждый день подстерегала смерть отважных огнеборцев — кого под руинами обрушившихся стен, кого прямо в вихре огненного смерча, а то и от взрыва фугаски. Так было на заводе имени Свердлова, где погибли боец Козлов и несколько его товарищей по двадцать первой команде. И на заводе художественных красок, ставшем последним огневым рубежом для шофера Петрова и бойца Подкопаева…

Да, каждый из них знал, что любой такой рубеж может оказаться для него последним. Но святой закон пожарных блокадного города гласил: ты обязан выйти на тушение во что бы то ни стало. Под артобстрелом и бомбежкой. В лютый мороз, когда вода замерзает в рукавах. Когда ноги подкашиваются от голодной немочи и удержать ствол под силу только двоим.

Голод… Это он, подобно коварному грабителю, нападающему из засады, беспощадно отнимал последние крупицы сил. Истощенный организм уже не мог сопротивляться воздействию дыма, и на каждом пожаре несколько бойцов падали наземь в бредовом чаду отравления.

Ежедневно поступали в управление сведения о погибших и раненых, выбывших из строя от истощения, болезней, отравления. Вот и вчера — в шестнадцатой и двадцать первой командах два человека погибли, двое — тяжело ранены. В двадцать третьей команде из тридцати двух бойцов дежурного караула по боевой тревоге смогли подняться лишь двадцать. И так — во всех районах…

Голубев перечитывал сухие цифры очередной оперативной сводки, и перед его мысленным взором возникали лица людей. И тех, которых он хорошо знал, и тех, с кем даже никогда не встречался. Да, сегодня он видел, равно уважал и любил их всех суровой, спрятанной на дне души любовью человека, готового в любую минуту разделить их судьбу….

Когда-то, еще перед войной, зачитывался Сергей Гордеевич «Тилем Уленшпигелем» — легендарной историей о гордых и непокоренных патриотах. Чужеземные изуверы-инквизиторы сожгли на костре отца Тиля — Клааса, но так и не смогли обратить его в свою веру. Свободолюбивый фламандец и перед лицом мученической смерти не предал родину и народ. И тогда сын, заняв место отца, восстал против иноземных захватчиков, и как боевой клич звучал его девиз: «Пепел Клааса стучит в мое сердце».

Теперь пепел всех сгоревших в чудовищном костре блокады стучал в сердца живых. Изнемогая от истощения и усталости, они заступали места павших. И как боевой клич звучал тогда всеобщий девиз: «Отстоим колыбель революции!» И это — несмотря на то, что людей становилось все меньше, а пожаров — все больше.

…В тот морозный декабрьский день диспетчеры Центрального пункта зарегистрировали больше тридцати загораний. Голубев руководил тушением большого жилого дома на Лермонтовском проспекте. Понадобилось больше пятнадцати часов, чтобы справиться с огнем. Когда все было кончено, наступила ночь. Сергей Гордеевич вернулся на Мойку.

Гремя обледеневшим кожаным плащом, вошел в кабинет. Повернул выключатель — света не было, видимо, что-то случилось на электростанции. Медленным, неверным движением снял каску, стащил мокрый шерстяной подшлемник. Осторожно ступая, подошел на ощупь к окну, поднял штору светомаскировки. И сразу комната озарилась лунным сиянием. Он бережно вынул из нагрудного кармана фотографию. На него пристально — глаза в глаза — смотрела Леля.

В бликах зыбкого, мерцающего света родное лицо ее, казалось, ожило, и он вдруг вспомнил: «Луч луны упал на ваш портрет…» Когда же, Леля, в последний раз танцевали мы это танго? Конечно же, минувшим летом, на веранде дома отдыха в Ессентуках. Тогда тоже светила луна, только было очень тепло, играл патефон и ты шутливо жаловалась, что цикады заглушают певца. С тех пор прошло всего несколько месяцев, но как же давно все это происходило!

Нет, никогда не считал он себя сентиментальным, но в эти минуты накатила на него такая щемящая тоска: «Как ты там, Леля, за тысячи километров, в завьюженном, заснеженном Свердловске?! А знаешь, у нас здесь теперь тоже, как на Севере. И мороз нешуточный, вполне с уральским может поспорить».

Да, он хорошо помнил Урал, те годы, когда они с Лелей жили в Свердловске. Он работал тогда заместителем начальника областного Управления пожарной охраны. За двадцать лет совместной жизни им вообще довелось немало поколесить по стране: Голубев всегда считал, что его место там, куда направит партия. Но где бы он ни работал — в Астрахани или Горьком, Ярославле или Москве — всюду учился. Учился настойчиво и постоянно. После школы повышенного типа — было в те годы такое звено в системе народного просвещения — окончил рабфак. Когда жили в Москве и Горьком, стал одним из самых прилежных слушателей университетских лекториев. И всегда много, запоем читал.

Предвоенные годы… В истории страны они запечатлелись целой эпохой, спрессованной волею партии в два десятилетия. В судьбе народа они стали полосой невиданного энтузиазма всех и каждого. Большевики сказали: «Время, вперед!» — и в буднях великих строек рождалась та прекрасная новь, во имя которой красноармеец Голубев дрался с белополяками под Гродно и Докшицами. В железном грохоте, огнях и звонах вставали гиганты индустрии. На поднятой целине миллионов единоличных дворов рождалась и утверждалась новая, социалистическая деревня. Богатства, созданные народом и для народа, надо было беречь как зеницу ока. И он, специалист пожарного дела Голубев, и в мирное время постоянно чувствовал себя солдатом, стоящим на посту.

…Однажды вечером — они жили тогда в Ярославле — Сергей Гордеевич вдруг оторвался от книги и подозвал жену:

— Послушай-ка, Леля, какая замечательная мысль: «Каждый человек, в конечном итоге, — это сумма того, что сумел он отдать людям».

— Очень метко и правильно сказано, — отозвалась Елена Никифоровна.

— Я давно хотел с тобой посоветоваться… Понимаешь, у меня накопилось много материалов, рождается немало мыслей по теории и практике нашего дела. Так вот, чем дальше, тем больше тянет меня все это систематизировать, обобщить, изложить в стройном и законченном виде.

— Конечно, Сережа, знаний и опыта тебе не занимать, и будет очень хорошо, если ты поделишься ими с людьми.

Так сделал он тогда первый пробный шаг, и в тридцать пятом году появилась небольшая брошюра «Что нужно знать для предупреждения пожара» Ободренный удачным началом, Сергей Гордеевич всерьез засучил рукава. В тридцать седьмом году увидел свет его «Учебник для рядового состава пожарной охраны», потом вышло еще несколько пособий, а перед самой войной — капитальный «Справочник по вопросам пожарной охраны». Многим людям отдавал свои знания и опыт коммунист Голубев, еще до войны часть его трудов была переведена на украинский, грузинский, узбекский, эстонский языки.

Но вот теперь жизнь поставила перед ним и его товарищами парадоксальный вопрос: как тушить пожары без воды? И они сумели найти на него ответ.

…Как-то в январе сорок второго Сергей Гордеевич вернулся на Мойку далеко за полночь. На всякий случай щелкнул выключателем… Вот счастье-то: свет есть! Скорее, скорее записать все, что произошло сегодня. Не снимая плаща, он торопливо присел к письменному столу, раскрыл тетрадку дневника, опустил ручку в чернильницу. Перо глухо стукнуло о донышко… и осталось сухим: чернила замерзли. Чертыхаясь и опасливо поглядывая на лампочку — а вдруг погаснет? — он отыскал в планшете карандаш. Поставил дату, начал записывать:

«В городе ежедневно по тридцать пожаров. Четвертые сутки не сплю. Крупные пожары один за другим — на улице Жуковского, 5-й Красноармейской, Лиговке, на каждом приходится работать часов по 15—17. Только что вернулся с завода имени Кулакова. Тушили без воды. Мороз сильнейший — 32 градуса ниже нуля. Пробовали брать воду из Невы. Проложили рукавную линию на 700 м, но вода не дошла — замерзла в рукавах. С трудом все же удалось организовать перекачку воды из Невы, но неожиданно порвался рукав. Пока меняли его — снова сковало льдом. Поэтому работали с помощью огнетушителей, гидропультов, боролись с огнем песком, разбирали конструкции на пути развития пожара. Когда воспламенилась кровля соседнего цеха, пожарные принялись крушить ее ломами, топорами, сбрасывая на снег горящие конструкции. Впервые применили тягу морозного воздуха в безопасном направлении. Работать сложно при таком морозе…»

Не успел закончить, как в дверь постучали.

— Гостей принимаете, товарищ заместитель? — В кабинет вошел полковник Сериков. Внимательно посмотрел на приподнявшегося из-за письменного стола хозяина с карандашом в руке. — Да вы сидите, Сергей Гордеевич! Все работаете?

— Да, надо хотя бы конспективно, начерно записать, какие приемы тушения применяли сегодня. Все это может пригодиться буквально завтра. А вот выкрою времечко — подробно расшифрую каждый конкретный случай, проанализирую. Думаю, в будущем может книга получиться — очень нужная людям книга о нашем горьком опыте.

— Громадное дело сделаете, Сергей Гордеевич. Вам, опытнейшему специалисту, оно вполне по плечу… А ведь я порадовать вас зашел: всем ленинградцам прибавили хлебную норму на пятьдесят граммов, а нас, работников пожарной службы, перевели на фронтовой паек.

— Вот это действительно радость! — лицо Сергея Гордеевича просветлело. — Значит, дела идут к лучшему. Можно сказать: выстояли.

И все-таки, несмотря на некоторое облегчение, положение оставалось крайне сложным. По-прежнему бездействовал замерзший водопровод. Не было телефонной связи. Цинга и дистрофия буквально косили людей. В подразделениях уже умерло более трехсот человек. К началу февраля из 430 боевых расчетов в борьбе с огнем могли участвовать лишь 108. Не лучше положение было и с техникой: из 430 боевых машин на ходу оставались только 24. Тысячи метров рукавов оказались замороженными.

В это тяжелое время Голубева назначают начальником штаба противопожарной службы. Теперь все нити организации и координации сложнейшего хозяйства сосредоточились в его руках.

Прежде всего он принял самые энергичные меры к передислокации и рассредоточению частей и подразделений: вражеская артиллерия успела пристреляться к местам их расположения. По его инициативе во всех районах налаживали обогревание гидрантов. Он организовал чистку прорубей на естественных водоемах. Наладил регулярные работы по ремонту техники. Но самое главное — умело организовал оперативную службу частей и подразделений. И во всех этих многообразных неотложных делах опирался прежде всего на коммунистов.

С весной город на Неве начал постепенно оживать. Ослабели морозы, вновь заработал водопровод. Число больших пожаров пошло на убыль. Но вот 29 марта на город обрушилась новая катастрофа. Сергей Гордеевич записал в дневнике:

«Сегодня в пять утра поднялся по тревоге. На станции Ржевка от вражеского обстрела произошел взрыв вагонов с боеприпасами… Пожарные подразделения работали, как на фронте, осколки мин и снарядов буквально засыпали территорию. Невредимые вагоны с боеприпасами откатывали вручную, ценой огромных усилий удалось отстоять состав с боеприпасами — 25 вагонов — и отогнать в разных местах еще 6 вагонов от горящих составов. Пробыл на пожаре до 21 часа. Мне повезло: не получил ни одной царапины, хотя был в самом центре пожарища, где рвались снаряды и горели взрывчатые вещества».

И все же самая страшная зима, которая когда-либо выпадала на долю города, миновала. Ленинград жил, работал, держал оборону.

18 апреля в Доме партактива Дзержинского района собрались на слет лучшие бойцы и командиры пожарной охраны города. Гвардейцы огненного фронта получали заслуженные награды за беспримерную стойкость и непревзойденное мужество. Сергею Гордеевичу вручили именные мозеровские часы и… ключи от новой квартиры — две прежние были разрушены.

В тот же день он поспешил поделиться этой радостью с Лелей:

«Я жив и здоров. Поздравляю тебя с новосельем! Теперь у нас новый адрес: улица Пестеля, 14».

Он по-прежнему писал жене регулярно, порою не ведая, дойдет ли письмо до адресата…

Ленинградская быль той поры все еще оставалась сотканной из множества вроде бы незаметных, ставших привычными фактов и фактиков, на каждом шагу напоминавших: город все еще в кольце блокады. Однажды ранним утром Голубев проходил по Невскому. Его внимание привлекла женщина, только что вышедшая из булочной. Трудно было даже приблизительно определить ее возраст — настолько сильно сказывалось истощение. Она вела за руку мальчика, на вид лет двух-трех. Ребенок напоминал крошечного старичка с восковым личиком гномика из недоброй сказки. Непомерно большие на этом личике глаза смотрели на Голубева с такой недетской серьезностью и, как ему показалось, укоризной, что у него дрогнуло сердце. Повинуясь безотчетному порыву, он присел перед малышом на корточки:

— Как тебя зовут, мальчик?

— Виктор.

Он так и сказал — не Витя, а Виктор.

— А сколько тебе лет, Виктор?

— Сегодня исполнилось пять…

И снова все существо Голубева захлестнула горячая волна нежности, жалости, вины. Он торопливо расстегнул полевую сумку, вытащил сверточек — суточный паек хлеба и два кусочка фруктового сахара, протянул… В глазах мальчугана промелькнуло недоумение, даже испуг, но Голубев все совал ему в ручонки сверток, тихонько говоря:

— Ты возьми, Виктор… возьми, пожалуйста! Это ведь подарок на день рождения… Виктор — значит победитель. Победитель ты наш дорогой…

Малыш вопросительно взглянул на мать. Та сказала сдержанно, с достоинством:

— Дядя поздравил тебя с днем рождения. Нужно сказать «спасибо».

Всю дорогу до управления оставался Сергей Гордеевич под впечатлением этой встречи. Как необходимо, чтобы этот слабенький росточек жизни, опаленный беспощадным огнем войны, не погиб! Ведь он — надежда и наше будущее. Во имя его грядущей судьбы делают они сегодня нелегкое свое дело.

…В круговерти повседневных забот Сергей Гордеевич продолжал вечерами упорно осмысливать и систематизировать богатейший материал по тактике и новейшим методам борьбы с огнем в экстремальных условиях минувшей зимы. Все более зримо вырисовывались основные разделы будущей книги. Но вот однажды вечером посыльный принес ему пакет. Из издательства сообщали: вышла в свет его «Тактика пожаротушения», сданная в набор еще до войны. Когда он поделился радостью с Сериковым, тот сказал:

— Ну что ж, Сергей Гордеевич, прекрасно — получается своего рода эстафета. Теперь будем надеяться, что вашу «Тактику» дополнит и обогатит новая книга.

Прошло всего несколько дней после этого разговора, когда в предрассветной полутьме его кабинета вдруг зазвонил телефон. «Опять тревога!» — привычно подумал Сергей Гордеевич. Однако незнакомый голос был радостно возбужден:

— Товарищ Голубев? Говорит дежурный редактор ТАСС Бондаренко. Только что по радиотелефону из Москвы сообщили Указ Президиума Верховного Совета… Ленинградская пожарная охрана награждается орденом Ленина. Поздравляю!

А уже в семь часов утра радио принесло новое радостное известие: орденами и медалями награждены сорок работников МПВО и пожарной охраны города. Личное мужество и организаторский талант Сергея Гордеевича Голубева были отмечены орденом Красной Звезды.

…Большой зрительный зал клуба НКВД переполнен. Сюда собрались те, кто завоевал самую высокую награду Родины — орден, носящий имя бессмертного вождя, и один за другим поднимаются на сцену сорок самых отважных часовых города — колыбели революции.

Никто из присутствовавших в зале тогда не знал, да и не мог знать, что именно в этот день, 23 июля, Гитлер утвердил новый план. Директива под претенциозным кодовым названием «Фойерцаубер» — «Волшебный огонь» — предписывала «занять Ленинград и сровнять его с землей».

В ставке фюрера вынашивают дьявольский замысел сожжения города, а в то же самое время в Ленинграде вручают ордена и медали и собранные со всего фронта, со всех кораблей Балтийского флота музыканты разучивают Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича.

Девятого августа Сергей Гордеевич получил письмо от Лели. И вместе с долгожданным конвертом посыльный протянул ему еще пакет. В пакете был пригласительный билет в Большой зал филармонии на первое исполнение в городе Седьмой симфонии Шостаковича.

…Многое повидал на своем долгом веку этот беломраморный храм искусства. Но, пожалуй, никогда еще не была его аудитория столь однородной и столь необычной. Сергей Гордеевич оглядел ряды партера: гимнастерки, кителя, форменки… Вот белеет повязка на голове безусого краснофлотца… Опираясь на костыль, прихрамывает совсем еще молодой командир с четырьмя «шпалами» в петлицах… Голубев подумал: как же ты безнадежно устарела, укоренившаяся с древнейших времен в сознании людей истина: «Когда говорят пушки, музы умолкают»! Как бы подтверждая его мысль, донесся в зал отдаленный грохот разрывов, и почти тотчас же появился дирижер.

На Элиасберге — безукоризненно сшитый фрак… Белоснежная манишка… Он поклонился публике… И мгновенно гул канонады утонул в шквале неистовых рукоплесканий. Но вот поднята дирижерская палочка, зал затих — и началась Музыка.

Люди сидели не шелохнувшись, затаив дыхание, погрузившись в глубины своего «я». И любая взятая оркестром нота находила там чуткое понимание и благодарный отзвук. О чем рыдали скрипки, свистели флейты, звенели трубы? Это каждый чувствовал и переживал по-своему. Потому что обрушившиеся на страну тяготы и ужасы войны, муки и страдания родного города пропускал через призму собственного восприятия, через перипетии своей, неповторимой судьбы. И вместе с тем каждая такая судьба, при всей ее неповторимости, несла в себе то общее, одинаковое или похожее, что роднило людей, сплачивало их в монолит, приводило к единой мысли: «Мы — советский народ!» И об этом тоже говорила Музыка. Каждым тончайшим нюансом и каждым гармоничным аккордом она утверждала — такой народ победить нельзя! И потом, уже в финале, всю ткань эпического музыкального повествования пронизывал мажорный, жизнеутверждающий лейтмотив: «Любимый город! Ты, подобно сказочной птице Феникс, возродишься из пепла и станешь еще величественнее и краше!»

…На несколько секунд в беломраморном храме воцарилась звенящая тишина. И вдруг она взорвалась. То был не гром — оглушительный шквал оваций. Люди встали разом, будто их подняла какая-то неведомая сила. Потрясенный до глубины души, Сергей Гордеевич увидел слезы, застывшие в глазах соседа, немолодого пехотного майора. Он видел, как кулачками вытирает мокрое лицо девушка с двумя «кубарями» в петлицах и медалью «За боевые заслуги» на груди — вероятно, военфельдшер.

Выходя из зала, все еще взволнованный Сергей Гордеевич вдруг почувствовал, как кто-то мягко, дружески взял его за локоть. Обернулся — перед ним стоял писатель Николай Семенович Тихонов. Он был в форме, с тремя «шпалами». Глаза его смотрели возбужденно и весело:

— Что же это вы, Сергей Гордеевич, старых знакомых не узнаете?

— Извините, пожалуйста, Николай Семенович, не заметил. Это все Шостакович виноват, — пошутил Голубев.

— Понимаю, понимаю… Музыка действительно потрясающая. Я и сам еще не совсем пришел в себя. Вы сейчас на Мойку?

— Да, если хотите — заедем ко мне.

— Сегодня, к сожалению, не смогу. Но вот через пару дней, если разрешите, обязательно позвоню и напрошусь в гости. Я ведь продолжаю работать над книгой о пожарных Ленинграда, и многое из того, что вы мне рассказали, уже использовал. Спасибо вам от всей души за помощь, Сергей Гордеевич! Книгу эту я назову «Бойцы огненного фронта». А что же вы не расскажете о своей книге?

— Работа еще не завершена.

— Желаю успеха! До скорой встречи!

Они расстались, обменявшись крепким дружеским рукопожатием. Военная судьба еще не раз сведет этих людей в самых горячих точках. Впереди у них еще будут многие месяцы блокады, голод и холод, артобстрелы и бомбежки. Но они верили, они  з н а л и: Ленинград выстоит, победит.

Ради этого, ежеминутно рискуя жизнью, возглавит Сергей Гордеевич тушение грандиозного пожара на базе «Красный нефтяник» в мае сорок третьего. В том же сорок третьем доведется ему руководить спасением от огня цехов знаменитого Кировского завода. И он, тяжело контуженный, останется на своем посту до конца. Как начальник штаба городской пожарной охраны, будет так же умело направлять и координировать оперативные действия частей и подразделений, чтобы отстоять, сохранить для будущих поколений неповторимую красоту непобежденного Ленинграда. И Родина оценит его мужество и организаторский талант еще одним орденом Красной Звезды и двумя орденами Красного Знамени.

Есть люди, в судьбе которых удивительно точно отражается судьба народа, судьба страны. К таким людям с полным правом можно отнести Сергея Гордеевича Голубева. И ленинградская эпопея — это только часть его судьбы, вобравшей все, что довелось пережить нашему народу за многие десятилетия.

Кончилась война, миновало время ратных дел. Но подвиг народа продолжался в том самоотверженном труде, который вывел страну из трудностей послевоенного времени, сделал ее еще более могучей и процветающей. В передовых шеренгах энтузиастов тех лет трудился коммунист Голубев. Он продолжал дело своей жизни.

Еще в блокадном Ленинграде мечтал Сергей Гордеевич написать очень нужные людям книги о горьком, но богатом опыте тех лет. В мирное время этот опыт нужно было обобщить, закрепить и передать юной смене бойцов огненного фронта. И он воплощает в жизнь задуманное — уже в 1947 году выходит в свет его новая «Пожарная тактика». Все накопленные знания, всю богатейшую эрудицию специалиста отдает он теперь слушателям Ленинградского пожарного техникума и Высших пожарно-технических курсов в Москве.

Есть упоение в бою, есть и одержимость в труде. «Подвижничество» — это ведь слово того же корня, что и «подвиг». Они — нравственные понятия одного ряда. Сергей Гордеевич Голубев трудится упорно, вдохновенно, самозабвенно. Буквально выкраивает свободные от преподавательской работы часы и минуты, но продолжает писать. Одна за другой появляются новые его книги — «Пособие для рядового состава пожарной охраны», «Борьба с пожарами на промышленных предприятиях» и — как итог всему сделанному — капитальный труд «Пожарное дело в СССР». И кто может подсчитать, сколько тысяч специалистов за сорок мирных лет воспиталось на этих книгах?

Так находит конкретное воплощение незыблемое кредо Голубева: «Каждый человек, в конечном итоге, — это сумма того, что сумел он отдать людям». За его плечами — большая жизнь, и измеряется она не количеством прожитых лет, а суммой сделанного, сотворенного, отданного людям. Он не просто свидетель, но именно участник великого множества событий. И в этом сказалась его активная позиция коммуниста: дело народа — мое кровное дело. Поэтому сейчас, оглядываясь на пройденный путь, может он смело сказать: все эти годы прожиты не зря. И большая, нужная людям жизнь продолжается.

 

Игорь Скорин

В ПОЛЕСЬЕ

Старая полуторка тряслась по разбитой лесной дороге. Она то проваливалась в ухабы, выбитые гусеницами танков, то, поскрипывая, взбиралась на пригорки. Вперед на дорогу угрожающе смотрел ствол пулемета, установленного на кабине, а из-за бортов в разные стороны торчали стволы автоматов. Водитель — совсем молодой паренек — старался выбрать для машины более проходимые участки дороги, и полуторка вихляла, бросая в разные стороны пассажиров. Сидевший рядом с водителем майор в милицейской форме напряженно всматривался в перелески, уже покрывшиеся молодой листвой. Его взгляд скользил по останкам разбитых машин на обочинах дороги, оставленным войной, недавно откатившейся на запад. Временами он устало прикрывал глаза, но когда на очередном ухабе автомат больно бил по коленям, начинал снова и снова вглядываться в лес. В его памяти опять всплывали развалины древнего города. В Луцке майор впервые своими глазами увидел, что натворили фашисты, оставляя город.

Он читал, слышал по радио, видел в кино хроникальные ленты о варварских разрушениях, но развороченные взрывами стены не просто старых, а исторических зданий его поразили. Да и где он мог их видеть? С началом Великой Отечественной войны НКВД СССР эвакуировал из Москвы в глубокий тыл Главное управление милиции, а с ним и часть сотрудников уголовного розыска. Старший оперативный уполномоченный Борис Всеволодович Смирнов оказался в их числе. Там, в тылу, он продолжал свою обычную работу; искал преступников — воров, грабителей, убийц. В общем делал то, чем занимался еще до войны. Когда погнали фашистов, главк вернулся в Москву и наркомат стал направлять опытных работников в освобожденные от оккупантов районы для оказания помощи местным органам власти. Майора Смирнова направили на Западную Украину. В Луцке начальник Управления НКВД Волынской области распорядился:

— Поедете в Шацкий район. Начальника милиции мы еще туда не подобрали, вот и забирайте все милицейские дела в свои руки. Начальник райотдела НКВД там дельный парень, вместе с ним и действуйте. И учтите, что самое главное для нас — это борьба с бандитизмом. Народ устал от войны, от фашистов, а тут еще и бандиты. Запугивают, грабят, убивают, и не только активистов. Кончать с ними надо. Но имейте в виду, что в леса попрятались не одни каратели, фашистские прихвостни да украинские националисты. Они увели с собой и простых селян. Запугали, мол, придут коммунисты и всех, кто оставался под немцами, отправят в Сибирь. Кое-кто поверил, и немало честных людей оказались в лесу. Ведь Советская власть здесь была до войны меньше двух лет. И ваша главная задача — спасти тех, кто попал под влияние организаторов банд и не запятнал себя кровью. Даю вам машину и отделение автоматчиков. Дал бы и больше, да не могу. В других районах тоже не больно спокойно. Приедете на место, в первую очередь — в райком партии…

…Смирнов ехал и вглядывался в недружелюбный лес и держал автомат наготове, так как в области предупредили, что на лесных дорогах одиночные машины нередко обстреливают. Но до места он добрался без происшествий.

Вместе с начальником райотдела НКВД капитаном Шостаком и секретарем райкома партии сразу занялся комплектованием из местного населения истребительного батальона, его вооружением и учебой, так как местных милицейских сил и прикомандированных автоматчиков было явно недостаточно для предстоящих действий. А положение в районе все усложнялось. Совсем рядом гремела война, а тут под боком орудовали бандиты. Они то и дело напоминали о себе: нападали на отдельные хутора, учиняли погромы и грабежи, терроризировали население.

Поразмыслив, Борис Всеволодович разослал сотрудников по селам с заданием выявить родственников тех, кто ушел в лес. Цель была одна — убеждать их, уговаривать, чтобы помогли вызволить из банд своих братьев, мужей и детей, разъясняя, что их ждет помилование, если придут добровольно и, конечно, если за ними нет кровавых преступлений. Один из сотрудников, возвратившись в район, доложил, что на хуторе Гривой живет старик, два сына и два внука которого ушли в банду. Он говорил с этим стариком, убеждал, да тот и слушать не хочет. И Смирнов решил сам встретиться с этим дедом. Приехал на хутор. Застал старика возле калитки. Тот сидел на скамье, накинув полушубок на плечи, в шапке, хоть на улице и теплынь, точь-в-точь как гриб-боровик — кряжистый, крепкий, бородой зарос до самых глаз. Борис Всеволодович поздоровался и попросил разрешения присесть рядом.

— Поговорить можно?

— Отчего же не поговорить, ежели с хорошим человеком.

— Почему, отец, у тебя полсемьи в банде? — прямо спросил Смирнов.

Старик недоверчиво осмотрел майора, потом стал рассматривать свои стоптанные калоши, пригладил бороду, подстриженные под скобку волосы, отвел глаза в сторону и, несмотря на то, что здоровался и отвечал по-русски, перешел на украинский:

— Яка така банда?

— Та самая, в схроне в лесу живет, — ответил Смирнов. — Что на прошлой неделе в соседнем селе магазин ограбила.

Дед насупился, еще раз огладил волосы, поправил кожух, затем медленно встал и, обронив, что он по-русски не разумеет, направился к калитке. Смирнов тоже поднялся и почтительно попросил:

— Останьтесь, отец! Еще трошки побалакаем. — И старик нехотя снова опустился на скамью. Достал трубку, набил из кисета самосадом, и Борис Всеволодович пожалел, что не догадался захватить с собой папирос. Ведь он так и не привык к табаку. Дождавшись, когда дед несколько раз затянулся, снова завел разговор: — Так, может, все-таки поговорим, Станислав Иванович?

— Поговорим, — снова по-русски согласился дед.

— Как жили при немцах?

— Нияк не жилы. Ховались, спину гнули. Сына Ганьку хрицы прибыли за полмешка зерна, что домой нес. Хвылю у неметчину угнали. Вот так и жили, у хозяина батрачили, як до русского времени, с петухив до петухив.

— Значит, плохо жили?

— Дуже плохо. Диты з голодухи пухнуть почалы.

— Выходит, перед войной лучше жили?

Дед взмахнул рукой и, видимо, совсем забывшись, на чисто русском ответил:

— А чего сравнивать — помещиков прогнали, землю дали… — Задумавшись, добавил: — Да, неплохо жили перед войной.

— Значит, не было притеснения от власти?

— А чего ей нас-то притеснять? — стрельнул глазами дед.

— Почему же сейчас, когда Советская власть прогнала фашистов и вернулась к вам снова, детей в банду послал?

Старик опять вскочил, подхватил соскользнувший с плеч полушубок, направился к крыльцу и уже с порога обронил:

— Нэма у цим лиси ниякой банды.

— Чего же, отец, прячетесь от Советской власти? — продолжал Смирнов. — Зачем по лесам детей да внуков разогнал, если эта власть ничего тебе плохого не сделала?

— Нема банды. Может, германец угнал детей у неметчину. Может, побиты где лежат мои сыночки. — Лицо старика перекосила страдальческая гримаса. — Чего пристал як банный лист? Арестовывай, гони в Сибирь, коли приехал.

— Зачем в Сибирь? — усмехнулся Смирнов. — Там своего народу хватает, а приехал я объявить тебе решение правительства. Кто из банды сам выйдет и оружие сдаст, того не будет трогать Советская власть.

Дед выпрямился и уже, видно, решил не прятаться за украинский говор, заговорил зло по-русски:

— Слышали мы эту байку. Как только выйдут, вы их — в Сибирь. Лучше пускай тут, дома пропадают, чем сгинут на чужбине.

И Смирнов решил не уходить от старика. Почувствовав, что не рад дед тому, что сыновья в банде, продолжал:

— Видишь, Иванович, я к тебе один приехал. Ни охраны у меня нет, ни пулемета. Шофер да я. Буду ехать обратно, а сынки твои на дороге засаду устроят. Прихлопнут меня. Я-то к вам — с чистым сердцем, хочу людей из банды выручить. А потом — учти, дед, — жестко добавил он, — твои сыны да внуки в крови людской выкупаются — им пощады не будет, как и их сотнику «Соленому». Вот на-ка, полюбуйся на него. — И Борис Всеволодович достал из полевой сумки фотографию человека в немецком мундире. Передал ее деду, и тот, щурясь, стал рассматривать снимок. — Смотри получше, любуйся, кому сыновей да внуков отдал. «Соленый» в Луцке сотни людей замучил, ему-то из леса одна дорога — на виселицу. Запомни хорошенько. Гнатюк его фамилия, Стефан Данилович. Мы его хорошо знаем.

Дед, опустив руку с фотографией, отрешенно смотрел в сторону, а Смирнов продолжал:

— Не веришь мне — проверь! Пусть выйдет один сын из леса, обживется, осмотрится да и решит, где ему лучше — дома или в протухлой землянке «Соленого»». А вообще страшно мне, Станислав Иванович, за твоих внуков. «Хорошему» воспитателю ты их отдал. Научит воровать, грабить, а чего доброго, и убивать, а им еще нет и семнадцати.

— Одному шестнадцать, а другому только пятнадцать минуло, — горько вздохнул старик.

— Ну и подумай, хорошо подумай, по пути ли твоим сыновьям да внукам с полицейским-карателем. Это он ведь только перед лесом, когда Советская Армия подошла, черную свою форму сбросил и вырядился в домотканую свитку и холщовые порты, а вместо свастики фашистской на шапку нацепил трезубец и давай кричать: «Украинцы, объединяйтесь! Все за самостийную Украину!» Пообещал спасти от Сибири и сманил в свою банду таких дураков, как твои внуки да сыновья. Ладно, дед, я на разговор с тобой, считай, полдня потратил, пока сюда добирался да обратно. Давай карточку своего «благодетеля», а у меня еще дел в райцентре до полночи. — Смирнов спрятал снимок и решительно зашагал к машине, но старик его остановил.

— Ты сюда через хутора ехал или через Гриву?

— Через хутора, — ответил майор с недоумением.

— Обратно езжай через Гриву. Мост проедешь — и сразу отворот, там дорога получше. — Дед махнул рукой в сторону, где надо свернуть, и хмуро добавил:

— Не хочу, чтобы тебя «Соленый» на возврате перехватил. Не хочу, чтобы на нашей семье твоя кровь была, мужик ты, вроде, правильный, хоть и коммунист, поди.

Через неделю в районный отдел явился участковый инспектор и попросил майора Смирнова и начальника райотдела выйти во двор. Там он их подвел к большой пароконной телеге и откинул рядно. На телеге была гора оружия. Автоматы, три пулемета, винтовки, патроны. А поверх на какой-то мешковине лежал труп крупного мужчины в немецком обмундировании.

— Главарь банды — Гнатюк Стефан Данилович, — доложил участковый. — Хотел помешать своим людям уйти из леса, схватился за автомат, да его опередили, а вот помощник, телохранитель, и еще двое, что карателями при фашистах были, сбежали. Остальные вышли из леса и сдали оружие.

— Ну, поздравляю, Борис Всеволодович! — пожал руку Смирнову начальник райотдела. — Есть начало от твоей беседы со стариком. — И поинтересовался у участкового: — Как там дед Станислав?

— Когда я уезжал в район, дед отозвал меня в сторону и велел им, ну, значит, товарищу майору, передать поклон.

Прошло немного времени, и весть о первой явке с повинной быстро облетела район. Смирнову стало известно, что в село, где живет старик, потянулись ходоки из разных селений. Приходили, расспрашивали, как живут его внуки и сыновья, интересовались, не притесняют ли их власти, и возвращались… А вскоре и в других селах — по одному, по двое — стали выходить и каяться лесные жители. Но Смирнов знал, что в лесных чащах, в схронах — глубоких, хорошо замаскированных землянках и бункерах притаились вооруженные боевики — подразделения украинской повстанческой армии, как именовала бандитов верхушка ОУН (объединение украинских националистов), обосновавшаяся в фашистской Германии.

И эти боевики продолжали бесчинствовать. Новая беда случилась, когда из Луцка в Шацкий район прибыла группа комсомольцев для проведения подписки на Государственный заем. В райисполкоме их разделили на пары и поручили проводить подписку в райцентре и прилегающих селах. Две комсомолки закончили подписку в отведенном селе и по собственной инициативе направились в следующее, тем более, что им попался попутчик, согласившийся подвести девушек на своем тарантасе. К вечеру они добрались до места, представились в сельском Совете и начали обходить дома, проводя подписку. Но закончить за день не успели, и председатель сельского Совета определил их на ночлег к степенной одинокой женщине. Хозяйка накормила девушек ужином и уложила спать. Ночью их разбудил стук в дверь и окна. Женщина успела спрятать одну из комсомолок, а вторая замешкалась и оказалась в руках бандитов, ворвавшихся в хату. Главарь просмотрел ведомости по распространению займа, отобрал у девушки комсомольский билет и потребовал, чтобы выдали вторую. Но, видно, поверил тому, что ее увели ночевать в другую хату, и не стал искать. Он, оказывается, знал о распространении займа, знал, кто проводит подписку. Бандиты здесь же, в хате, учинили суд над девчонкой и даже написали приговор:

«Во имя свободной Украины коммунистическую шпионку расстрелять…

Однако главарь не решился убить девушку прямо в хате и приказал одному из трех сопровождавших его бандитов вывести ее за деревню и привести приговор в исполнение. Палач подхватил обессиленную девушку и поволок прочь от хаты. Едва они миновали последний дом, он велел своей жертве бежать, спрятаться где-нибудь на огородах до утра да никому не болтать о том, что он ее отпустил. «Говори, что сбежала…» Как только девушка отошла на несколько шагов, сзади затрещал автомат, и трасса пуль, рассыпаясь веером, ушла в небо.

…Борис Всеволодович, разговаривая с девушками, никак не мог разобраться в случившемся. В этом происшествии было уж больно много непонятного. Трудно было поверить, что в полупустой деревенской хате бандиты не нашли вторую девушку. Еще большее сомнение вызывало то, что сопровождавший главаря бандит вдруг проявил гуманность и отпустил комсомолку. Как правило, во всех вылазках, совершавшихся боевиками, участвовали самые отпетые головорезы, способные на любую расправу, а тут проявлена такая гуманность. И наконец, бандиты, появляясь в селах, в первую очередь громили сельские Советы и расправлялись с активистами. Здесь же они ничего подобного не совершили. И еще была загадка: зачем бандитам понадобился комсомольский билет? Перед Смирновым встала задача немедленно на месте проверить все случившееся. А главное, выяснить, что девушки говорят правду и не имеют никакого отношения к оуновцам, снять с них возникшее подозрение. Майор отправился в село. Он знал, что в его окрестностях нет никаких банд. Из-за мелколесья там просто негде было им обосноваться. Разговаривая с активистами, с председателем сельского Совета, Смирнов искал разгадку появления бандитов в селе. Ведь они не могли заранее знать, что девушки именно в этот день появятся в селе, если, конечно, они с ними не связаны. Хозяйка дома, где комсомолки останавливались, не вызывала никакого подозрения. Муж ее ушел с Красной Армией в 1941 году. Во время оккупации с фашистами она не общалась. В разговоре с майором женщина убежденно заявила, что бандиты знали о ее постояльцах. В хату ворвались четверо, правда, один больше во дворе находился, видимо, охранял. Раньше из них она никого не встречала. Были недолго. Главарь, как ей показалось, куда-то торопился, несколько раз поглядывал в окошко, выходил во двор. Как только возвратился тот, которому поручили расстрел, сразу ушли. Женщина говорила медленно, обдумывая и подбирая слова, словно боялась сказать что-то лишнее. Смирнов понял, что она по какой-то причине недоговаривает, и решил поговорить с ней с глазу на глаз. Попросил напоить его чаем, предварительно отпустив председателя сельского Совета и местного участкового, которые его сопровождали. Оставшись в доме, майор достал из своего вещевого мешка банку консервов, вместо хлеба сухари, полученные на командировку, и, как особую роскошь, полпачки настоящего грузинского чая. Заварил покрепче, уговорил женщину чаевать вместе. Она, стесняясь, едва притронулась к тушенке, а Борис Всеволодович, отхлебнув чайку, решил не хитрить.

— Я загостился у вас не случайно. Мне показалось, что вы хотите что-то сказать и боитесь.

— И верно, боюсь, — потупилась хозяйка. — Скажу, да вдруг ошибусь, а если вы как-нибудь обмолвитесь, что я проболталась, — мне тогда не жить.

Смирнов принялся уговаривать женщину, и та, вздохнув, вытерла полотенцем лицо, зачем-то прошла к двери, потом задернула занавеску на окне и, решившись наконец, стала рассказывать:

— Когда бандиты ушли, я даже не поверила, что мы с девушкой остались живы. Хотела позвать — я ее вот туда, за печку затолкала, а сверху всякую рванину набросала, — а потом думаю: а ну как они обратно вернутся? Вышла в сенцы и смотрю — никого, дверь-то они открытой оставили. Во дворе тоже пусто, ну, думаю, они к лесу подались. Постояла, прислушалась, слышу — идут, топают. Ну, думаю, опять ко мне! Вся похолодела, застыла возле клуни. Надо бы бежать и девчонку вытащить да на огороде спрятать, а ноги будто отнялись. Присела на корточки, с места сдвинуться не могу. Бандиты поравнялись с моей калиткой и прошли мимо. У меня сердце зашлось, никак не верю, что ушли. Так и сижу, прижавшись к притолоке. Напротив меня пастух наш живет, его жинка свою хату побелила, и, когда они проходили, я хорошо рассмотрела, что их пятеро было. Потом понемногу в себя пришла, пойду, думаю, посмотрю, как там моя постоялица. Только поднялась — и опять шаги, но уже потише. Я еще ниже пригнулась и напротив беленой хаты хорошо рассмотрела, что один вернулся обратно, а вот какой и куда зашел, не знаю.

— Вы хоть его рассмотрели?

— Темно было, лица не видно. В сапогах, в темном во всем, наверное, в фуражке, а может, показалось. Я еще под сараем сколько-то посидела, а их пятый так и не появился. Испугалась очень и никому не говорила, и вы меня не выдавайте, а то мне конец…

Этого пятого как раз и не хватало Борису Всеволодовичу для построения четкой версии. Теперь он предполагал, что бандиты появились по каким-то другим делам. Они не тронули никого из активистов, не прельстились магазином и расправиться решили не с селянами, а с приезжими, с чужими людьми для местных жителей. Сначала это казалось странным, а теперь, когда появился пятый, по-видимому, оставшийся в селе, можно было предполагать, что именно для встречи с ним появлялись преступники. Пришли, поговорили, и он им рассказал о подписке на заем, о девчонках, указал хату, где они остановились. А для чего понадобилась эта расправа? Тоже становилось ясно. Одним расстрелом беззащитной комсомолки достигали сразу несколько целей. Во-первых, угроза для всего села, и особенно для активистов: «Мы здесь, все видим, все знаем. В свое время придет и ваш черед». Во-вторых: «Мы не какие-нибудь бандиты, а националисты, и не просто убили комсомолку, а сначала судили, приговорили и не расстреляли в хате. Что мы, звери что ли? Зачем же ужас на хозяйку-украинку, ни в чем не повинную, наводить?» Возможно, была и третья сторона: расправа для отчета перед вышестоящими главарями. Пошлют доклад о террористической деятельности и приложат приговор вместе с комсомольским билетом. Но кто же тот, что отпустил девушку?

Версия, даже на первый взгляд самая достоверная, оказывается простым домыслом, если не подкрепляется фактами. И Смирнов стал искать подтверждение своим предположениям. Искать в селе того, к кому могли приходить бандиты. Поговорил с участковым, с председателем сельского Совета, от корки до корки изучил подворную книгу и наткнулся на небезынтересного человека. Перебрался он в село с другого конца района к троюродной сестре уже после того, как выбили фашистов. В сельском Совете объяснил, что его дом сгорел, а родные погибли.

Этот человек до войны имел небольшую торговлю, а чем занимался при фашистах, никто не знал. Семья сестры скромная, ничего плохого за ней нет. Сказали еще, что торговец живет временно и на постоянное жительство хочет перебраться в райцентр.

До села, где раньше жил этот человек, было километров сорок, и Смирнов решил не откладывая выехать туда, чтобы во всем разобраться на месте.

Это теперь проехать сорок километров по Полесью — одно удовольствие, а в то время такая поездка была равносильна «прогулке» по передовой. Из-за любого куста могли дать по машине пулеметную очередь, а дороги — о них лучше и не говорить.

К вечеру Борис Всеволодович был на месте. Сельский Совет располагался в большом каменном доме, окна которого изнутри были заставлены деревянными щитами, для того чтобы снаружи какой-нибудь лихоимец не метнул гранату. В просторной комнате, словно в штабе партизанского отряда, размещался дежурный наряд вооруженных бойцов местного истребительного взвода.

С проверкой торговца что-то сразу не заладилось. Объяснили, что — да, до войны торговал, были лавка и мельница. При Советской власти никак не проявил себя: то ли он против, то ли за новый строй — оставалось неизвестным. Когда пришли фашисты, исчез вместе с семьей. Жена и взрослые сын и дочь уехали вместе с ним, а куда — никто не знал: может, на восток, а может, и на запад. Настораживало то, что дом этого купца-мельника совсем и не сгорел. Было неясно, зачем человек про пожар наплел. В общем неясностей оказалось много, но и их было недостаточно для того, чтобы считать, что именно этот человек связан с бандой. Смирнову нужно было снова вернуться в село, где теперь жил мельник, поговорить с ним, с родственниками. Может быть, что-нибудь еще, вроде несгоревшего дома, всплывет. Однако уезжать, не разобравшись в местной обстановке, было нельзя. Раз приехал в глубинку, он просто обязан был помочь участковому инспектору.

Участковый Константин Дмитриевич Титаренко, человек уже немолодой, жил в том же доме, где размещался сельский Совет. Ему отвели там маленькую комнату, и он всегда был под рукой. И его устраивало, что «ястребки» (бойцы истребительного взвода) рядом. Смирнов знал, что Титаренко до войны служил в милиции на Полтавщине, воевал, партизанил в соединении Ковпака, а когда местность, где действовал его отряд, освободили, Константину Дмитриевичу присвоили звание старшего лейтенанта милиции и направили в Шацкий район. В районном отделе они встречались несколько раз, а вот на участок Титаренко майор попал впервые.

— Ну как вы тут живете?

— Живем! Вот, вместо жены автомат под боком. — И участковый кивнул на койку, на которой на сером суконном одеяле лежал ППШ. — Бандиты в лесу, а мы в селе отсиживаемся.

— Где они?

— Точно расположение бункера не знаю, примерно верст семь-восемь отсюда. В боевке около двух десятков.

— Что же вы, воевали, партизанили, а «языка» схватить не можете? — с иронией спросил Смирнов.

— Почему не могу? Хоть одного, хоть двух, только вы же сами не велели.

— Как это не велел? — удивился Смирнов.

— А на совещании говорили, что их из леса надо выводить. А вот как, не сказали: чи под ручку, чи взашей. — Титаренко усмехнулся и продолжал: — Было уговорил одного выйти, да сорвалось.

— Расскажите поподробнее, — попросил Борис Всеволодович.

— Живет у нас в селе одна женщина, Дарьей зовут. Муж ее в сорок первом служил в Красной Армии, попал в окружение и вернулся домой. При оккупации все дома в хате под печкой сидел, а когда фашистов погнали — с оуновцами в лес ушел. Степаном его зовут. Вот я и уговорил Дарью убедить своего Степана прийти с повинной. Она согласилась, а позавчера встретила меня на речке, плачет, убивается. Сказала, что Степан отказался. Оказывается, у них от начальства вышел приказ — всех, кто выйдет с повинной, убивать вместе с семьей, а хаты палить. Вот он и говорит, уж лучше он один пропадет, зато Дарья с детьми доживет до светлого дня, когда эта проклятая война кончится. Теперь и не знаю, как тут быть. Никогда раньше с такими делами не сталкивался.

— Не знаешь? А, думаешь, я знаю? — с грустью спросил Смирнов. — Ты что же, считаешь, что я на борьбе с бандитизмом зубы съел? Так если хочешь знать, я в этих местах всего полмесяца. И оуновцев раньше в глаза не видел. Был железнодорожником, в двадцать седьмом вступил в партию. Парторганизация послала в Москву учиться. Но к учебникам не успел прикоснуться. Как коммуниста послали на хлебозаготовки. Вернулся — вызвали в партбюро, мобилизовали на работу в НКВД. Сразу послали в Центральную школу милиции, а как закончил — попал в уголовный розыск. Ну, воры, грабители, налетчики разные — дело знакомое, а вот с бандитизмом я только у вас в районе познакомился. Так что давай вместе думать. Думать, как эту вашу банду разгромить. Слушай, Константин Дмитриевич! А этот Степан к своей Дарье часто ходит?

Участковый сказал, что Дарья жаловалась ему в пятницу, значит, Степан приходил в четверг, а сегодня был вторник, и Титаренко решил, что муженек Дарьи снова может пожаловать к ней в ближайшее время.

— А какую роль этот Степан в банде играет?

— А никакую, — усмехнулся Титаренко. — В холуях ходит. Здешний главарь из каких-то интеллигентов. Переводчиком у господ фашистов был. Любит на завтрак яйца свежие и уважает сметану. Вот Степан и бегает, обирает Дарью. Ходит с автоматом, но я так считаю, что отстреливаться не будет. Может, схватим его у хаты. Я там доброе местечко присмотрел. Возьму с собой тройку «ястребков» да покараулю.

— Нет, Константин Дмитриевич, бойцов брать не стоит. Давай вдвоем, да так, чтобы об этом в селе ни одна душа не знала.

— Ну что ж, вдвоем так вдвоем, — согласился Титаренко и взглянул на часы. — Сейчас полдесятого, если появится, то к полуночи. Чайку попьем да и отправимся.

— Добро. А пока с «ястребками» познакомлюсь, — согласился Смирнов.

В большой комнате, вполне пригодной для заседаний, располагался взвод. Несколько степенных мужиков сидели отдельно в углу и о чем-то беседовали. Посредине комнаты возле большого сколоченного из обструганных досок стола столпилась молодежь, окружив бравого, лет тридцати пяти мужчину. Он словно только что сошел с репинской картины, где запорожские казаки пишут письмо султану. Длинные, спускающиеся книзу прокуренные до желтизны усы, короткая под скобку стрижка. Зипун бы ему да саблю на бок. Но вместо зипуна на «запорожце» была застиранная до белизны гимнастерка. Он встал, как-то скособочившись, и на всю комнату зычно гаркнул:

— Встать! Смирно! — Не выходя из-за стола, точно по-старшински доложил: — Товарищ майор! Дежурный наряд истребительного взвода изучает трофейное оружие. Докладывает командир взвода младший лейтенант Ткачук.

Когда молодые поднялись, Смирнов увидел на столе разобранный автомат-шмайсер, а чуть в стороне — горку деталей пистолета-люгера.

— Вольно! Продолжайте! — отдал команду майор, сам сел на лавку рядом с белобрысым пареньком лет шестнадцати и осмотрелся. У соседа ситцевая рубаха, пестревшая заплатами, была заправлена в суконные форменные немецкие брюки. За широкими голенищами трофейных сапог торчали автоматные обоймы. Сзади под пояс были засунуты деревянными ручками вниз две немецкие гранаты. Другие бойцы тоже были увешаны оружием, главным образом трофейным. В этом отношении не уступали молодежи и пожилые, но они предпочитали винтовки. У некоторых подсумки с патронами висели на поясе, а другие приладили их через плечо. На столе ближе к Смирнову оказался разобранный пистолет, и он вытянул из общей горки деталь, спросил у своего соседа, что это такое. Мальчишка решил блеснуть своими знаниями и быстро ответил:

— Це затворка прищепа. Вы меня зря пытаете. Я цю сброю у темноте сберу и не спиткнуся. Ось, бачьте. — Он пододвинул все части, закрыл глаза и очень быстро собрал пистолет. Другие тоже настроились показать, как владеют оружием, а майору так хотелось поговорить о мирной жизни, которая должна наступить. Но все свои дальнейшие планы этим подросткам и взрослым приходилось отстаивать оружием. И нельзя было кого-нибудь упрекнуть в том, что каждый из «ястребков» смахивает на ходячий арсенал. Никто из них не знал, когда и где это оружие им понадобится. Где можно напороться на бандитскую засаду, когда вздумают бандиты напасть на село. Днем или ночью придут сюда или встретят где-то на тропинке. Одного звания бойца было достаточно для жестокой расправы.

Но поговорить в этот раз Борису Всеволодовичу не удалось. Позвал участковый.

Пора было отправляться. Пока пили чай, Константин Дмитриевич рассказал, что командир взвода — человек местный, отличный парень. Боевой, умный, ребята так и льнут к нему, и пожилые уважают за то, что завел во взводе настоящую воинскую дисциплину.

— Все хорошо, да вот беда — вернулся Ткачук с войны без ноги. Да и вторая-то тоже ранена. От дома до сельсовета кое-как добирается, а дальше мы уже без него, — объяснил участковый.

…Дом Дарьи стоял на отшибе. Титаренко предложил обойти его со стороны поскотины, что перед бором. Мол, если пойдет Степан, то не главной улицей.

— Вот, смотрите, товарищ майор, ждет. Если бы не ждала, чего ей керосин жечь. Дефицитный товар.

И верно, в одном окне дома тускло светился огонек, наверное, коптилка. Оба присели под ветлой, что росла недалеко от дома у тропинки. В селе было тихо, словно не было ни людей, ни собак. Далеко, на западе, край неба заливало оранжевыми сполохами, и Титаренко, чтобы не вспугнуть тишину, прошептал:

— Там фронт. Всех, кто со мной партизанил, взяли в армию и отправили туда, на запад, а я вот тут, с бандюгами рядом… И селянам помочь не могу. И не знаю, что на уме у сотника, и не заявится ли он ночью в село «в гости». Я-то привык, за войну притерпелся, а людей страх одолел. Ночью не спят, ждут, а днем ходят сонные…

Борис Всеволодович задумался и не заметил приближавшийся силуэт человека. А человек шел по тропке. Сделает пару шагов — остановится, прислушается. Когда подошел ближе, стало видно, что автомат заброшен за спину. У ветлы Титаренко тихонько его окликнул:

— Степан! Подожди! Потолковать надо.

Фигура метнулась к кустам и исчезла из виду. Клацнул затвор автомата.

— Не стреляй, Степан! Это я, участковый.

— Вы один? — тоже шепотом спросили из темноты.

— Нет, со мной начальник из района, поговорить с тобой хочет.

— Больше никого нет?

— Подходи — увидишь.

Медленно и совсем неслышно подошел Степан. Был он невысокого роста. В руках держал автомат, и Борис Всеволодович заметил, что магазина в нем нет. Видно Степан решил показать свои мирные намерения и разрядил оружие.

— Садись, побалакаем.

— Негоже здесь разговаривать. Может, кто из наших еще пойдет и сразу напорется.

— Тогда пойдем к речке, в кусты.

Но Степан и туда не захотел идти и позвал работников милиции к себе на огород.

— Там у меня банька стоит, уж туда никто не заявится.

Держался Степан настороженно, все время оглядывался, видно ожидая какого-либо подвоха, и не доходя до бани не вытерпел:

— Вы меня посадите?

— Ну зачем же так? — сразу отозвался майор. — Мы ведь тебя поговорить позвали.

— Сначала поговорим, а потом в тюрьму, — нервно хмыкнул Степан, заходя первым в баню.

Для начала Титаренко сразу предложил Степану свой кисет, и тот, сворачивая самокрутку дрожащими руками, просыпал табак. Неяркого огня спички Борису Всеволодовичу хватило, чтобы бегло осмотреться и решить, кто есть кто. Он увидел заросшее лицо Степана и настороженные, испуганные глаза, аккуратную сатиновую рубашку под телогрейкой и длинные патлы волос, торчавшие из-под затасканной кепки, брюки, сшитые из маскхалата, и стоптанные сапоги. Весь вид у лесного жителя был затравленный, недоверчивый, казалось, что он вот-вот метнется в дверь и снова исчезнет в темноте.

— Успокойся, и тогда поговорим. Обещаю, что сегодня никто арестовывать тебя не собирается, даже если ни до чего доброго не договоримся. Разойдемся до следующего раза, — спокойно начал разговор Смирнов. — А вначале ответь на несколько вопросов. Первый: почему пошел в банду?

— Так я же дезертиром считался. А у нас говорили, что всех, кто дезертировал, русские расстреляют без суда.

— А откуда ты сбежал?

— Ниоткуда не бегал. Нашу часть разбили, стали отступать, а кругом уже немцы и говорят, что Минск взяли. Сначала хотел фронт перейти, да куда там… Вот и повернул домой с одним русским.

— Что же ты делал при фашистах?

— Скрывался. В хате под печкой выкопал яму, зимой там сидел, а летом — в лес. Когда стала Красная Армия подходить, в боевку подался. А тот русский, что вместе со мной в наши края пришел, Коля его звали, вашим сам объявился — и ничего, его не тронули. К моей Даше забегал, уже в новой форме, говорил, чтобы и я повинился, но было уже поздно, в лесу, в схроне сидел. Сегодня вот пришел с женой да с детьми попрощаться. Сотник приказ перед строем объявлял: велели нам отсюда уходить, будем с другими боевками объединяться. Когда пойдем, неизвестно, сказали — на днях, да вот вас встретил, а теперь не знаю, что дальше.

— Кто же передал приказ? — спросил Борис Всеволодович.

— Никто не передал. Сотник сам ходил. Неделю целую его не было.

— Где же он был?

— Не знаю, не говорят. У нас насчет этого строго. Еще трое с ним были. Начальник штаба, один из «безпеки» — службы безопасности по-ихнему, и телохранитель.

— Расскажи нам о них поподробнее, — снова попросил Смирнов.

И когда Степан описал приметы всей четверки, то они полностью совпали с теми, что назвала комсомолка и женщина, у которой ночевали девушки. Причем выяснилось, что отпустил девушку временный телохранитель главаря по кличке Посошок.

— Он откуда-то из-под Луцка, — рассказывал Степан. — Человек степенный, как-то мы разговорились, так он прямо заявил, что ни в какую «самостийную» не верит, что надоела ему наша собачья жизнь, хоть стреляйся. Думал домой податься, да боится, что всю семью порешат. Вот и я сначала хотел сдаться, да сотник сказал, что всех, кто выйдет из леса, вместе с семьей кончать будет.

— А ты не мог бы, Степан, уговорить Посошка к тебе домой в гости сходить, а мы бы тут с ним потолковали да заодно решили, как вам жить дальше?

— Кто его знает, — задумался Степан. — Может, и выйдет. — Он уже успокоился, унялась нервная дрожь, даже руки перестали трястись, когда стал снова закуривать.

— Тогда скажи своему сотнику, что жена не приготовила ни яиц, ни сметаны, а сейчас иди. Завтра ждать будем. Стрельбу-то этот Посошок не подымет?

— Не думаю.

— Ну, тогда до завтра.

— Вы под вербой не сидите, лучше прямо к бане идите, я сюда и приду.

Степан шагнул за дверь и растаял в темноте. Смирнов продолжал сидеть в предбаннике на лавке, а рядом молча курил самокрутку участковый. Когда табак при затяжке разгорался, вспыхивала газета и освещала его лицо — оно было задумчивым и каким-то неуверенным.

— Рисково вы все это задумали, товарищ майор, — наконец заговорил Титаренко. — Я вот прикинул и понимаю, что завтра нам придется на свиданье вдвоем идти. Нельзя с собой «ястребков» брать.

— Верно, нельзя. Мы же с тобой, Константин Дмитриевич, не знаем, что с этого разговора получится. А если что дельное выйдет, то только в том случае, когда нам поверят и никто об этом знать не будет. А какая вера, если мы целой толпой заявимся!..

— А не побьют они нас?

— Ты что же, дрожишь?

— Ничуть. Только в партизанах мы научились все по полочкам раскладывать и не лезть поперек батьки в пекло.

— Ну раз по полочкам, то давай и мы разберемся. Видел, что Степан, прежде чем к нам подойти, обойму из автомата вынул? А свободно мог из-за кустов очередью шарахнуть. Не стрелял потому, что хотел с тобой поговорить, видно, поверил тебе со слов своей Дарьи. Это раз. Второе: почему Посошок отпустил комсомолку? И не просто отпустил, а с риском для себя, отлично понимая, что если сотник об этом дознается, расправы ему не миновать. Вот все это я взвесил да еще подумал, что им эта игра в освобождение Украины вот где сидит, — и Смирнов провел ладонью по горлу. — Ладно, идем, а то «ястребки» твои, наверное, заждались.

В следующую ночь Смирнов и Титаренко вышли из сельского Совета и направились в противоположную сторону от хаты Дарьи.

— Не резон нам прямо к месту идти, — объяснил участковый, — вдруг кто заметит. А так мы выйдем за село да огородами и вернемся, пусть думают, что мы с вами на хутора подались.

Смирнов согласился и молчал до самой бани. А в сенцах остановился.

— Ты, Константин Дмитриевич, иди на всякий случай под яблоньку. Полежи там на травке с автоматом на изготовку. Говорят, береженого и бог бережет. А я тут останусь, не годится нам Степану свой страх или осторожность показывать. Он должен нам верить. Может быть, тогда и удастся нам покончить с боевкой.

Участковый было заупрямился, но все-таки вышел. Через полчаса появился Степан. Он подошел к бане незаметно, постоял и спросил:

— Есть тут кто?

Смирнов зажег фонарь, направляя сноп света в ноги.

— Здесь я, здесь. Ты что же один?

— Не один, а втроем пришли. Посошок и еще один наш, сельский.

— Это кто же? — поинтересовался участковый инспектор, входя в баню.

— Его семья через три дома от меня живет. Вы, наверное, слыхали про кузнеца Федоренко. Так вот он. Тоже из-за страха в лес ушел. Побоялся их сразу вести. Вдруг вы что плохое подумаете. Велел ждать им возле мостиков.

— Ну что же, веди их сюда, — сказал майор.

Посошок был постарше, а кузнец — ровесник Степана. Вначале оба вели себя настороженно, а потом разговорились. Посошок при немцах служил в хозяйственной команде. Заготавливал продукты, скот. Когда начал приближаться фронт, мобилизовали в фашистскую армию, и он сбежал. Скрывался, встретился с полицейским, который тоже подался в лес, и уже прятались вдвоем. Потом наткнулись на боевку. Командир боевки — сотник, раньше был учителем, а при гитлеровцах — переводчиком. Белоручка, хлюпик, но с характером. Полицейского, с которым скрывался Посошок, он знал, и в боевке сделал начальником штаба. В боевке всего шестнадцать человек, из них лишь трое-четверо настоящих самостийщиков: полицейские да каратели. Если бы не они, вся боевка давно бы разбежалась. Люди не знают, как вырваться, как по домам разойтись.

— На прошлой неделе нашему сотнику попало за то, что в лесу сидим, страх на коммунистов не наводим, — сообщил Посошок.

— От кого попало?

— Да ходили мы к нашему начальству.

— Ты поподробнее, — попросил Смирнов.

И Посошок рассказал, как сотник, начальник штаба, еще один, которого в боевке считают представителем «безпеки», и он сам, Посошок, две ночи шли к райцентру. Возле одного села встретили начальство. Районный начальник, «проводник» по-ихнему, ругал сотника за то, что боевка бездействует. Приказал сняться всем с места и прийти к тому селу, ждать в овраге его, «проводника». Дальше поведет он их сам на объединение с другими. В условном месте соберутся несколько боевок, объединятся в батальон. Посошок усмехнулся и закончил:

— Этот «проводник» сказал, что украинцев не только немцы, но и другие государства поддерживают. Сегодня среда, в ночь на пятницу пойдем. В воскресенье вечером «проводник» ждать нас будет. Мы тут втроем покумекали и надумали, чтобы вы нас по дороге где-нибудь «встретили». Больше половины сразу сдадутся.

— Нет, так не годится, — возразил Смирнов. — В суматохе много погибнет народа. И ваших и наших. Кстати, Григорий Максимович, — впервые по имени и отчеству назвал майор Посошка, — расскажите, что там с комсомолкой получилось.

— А вы уже знаете? — В голосе Посошка послышалась усмешка. — Ругал нашего сотника «проводник», а потом и говорит: «Вот вам срочное задание. Тут коммунисты у народа деньги на армию выманивают. Приказываю их взять, судить и расстрелять». Показал хату, где они ночевали, и велел исполнение доложить. Ворвались мы к хозяйке, а комсомолка-то только одна. Спрашивает сотник, где вторая, хозяйка сказала, что с председателем ушла. Стали хату обыскивать. Взглянул за печку, а вторая там в три погибели свернулась. Я прикрыл ее получше какой-то дерюжкой и доложил, что нет никого больше в хате. Тогда сотник велел писать протокол и дивчину в расход. Сначала начальнику штаба приказал расстрелять, а тот — мне. Вывел я ее за деревню и отпустил. Просил только не говорить, что сам отпустил, а то, если узнают, с меня живого шкуру сдерут. Стрельнул для порядка в небо, а доложил, что приговор привел в исполнение. Вышли мы из той хаты — и до «проводника». Сотник приговор отдал, списки разные и документы, что у той дивчины отняли.

— Почему же вы ее отпустили?

— А за что же ее убивать?

Смирнов слушал рассказ Посошка, а сам мучительно искал верное решение, то единственное, что позволит не только ликвидировать местную банду, но и захватить «проводника», выйти на остальные боевки, пока они не объединились и не начали массовый террор.

— Ну вот что, мужики, вы тут посидите трошки, а мы с участковым посоветуемся. А то так с ходу такого дела не решить.

Отойдя от бани в сторону, майор остановился.

— Как думаешь, Константин Дмитриевич, что мы с тобой можем сделать?

— Нельзя их в походе брать, ночью такая пальба подымется, что в Луцке слыхать будет, людей зря положим.

— Верно, нельзя, — согласился Борис Всеволодович. — Давай мы их тут разоружим, а дальше видно будет.

— А как?

— Идем, с мужиками посоветуемся. Других предложений нет?

— Какие тут еще предложения, — вздохнул Титаренко, входя в баню.

Впервые за все свидание заговорил кузнец:

— Оружия и припасу у нас много. Еще на две боевки хватит. Как хрицы тикали, три подводы завезли. Я у них всем арсеналом заведую. Если из схрона отстреливаться, на месяц патронов да гранат хватит. Сотник сказал, что оружие лишнее закопаем, а когда понадобится, можно будет достать.

Обсуждали, как действовать дальше, и договорились провести операцию на следующий день, причем Степану, Посошку и кузнецу отводилась самая активная роль.

Утром Смирнов и Титаренко вывели в лес «на учения» самых надежных и дисциплинированных бойцов взвода. Когда отошли от села, они объяснили «ястребкам», что предстоит серьезная операция, что есть возможность разоружить банду, но если кто боится или сомневается в своих силах, то пусть скажет сейчас, и его освободят от участия.

— Наверно, все мы боимся, — ответил пожилой селянин. — Но бандиты нам надоели. Тяжко жить под страхом. Лучше в бою страх унять, чем дрожать каждую ночь, ожидая их прихода.

И остальные его поддержали. Тогда майор объявил:

— Успех операции зависит от каждого бойца, насколько он точно и беспрекословно выполнит команду. — Затем Смирнов вытащил из кармана милицейский свисток, слегка дунул в него, и все услышали обычную трель. Смирнов оглядел недоумевающих бойцов и продолжал: — Огонь разрешаю только по свистку. Не обращать внимания на команды, которые мы с Титаренко будем выкрикивать. Повторяю, применять оружие только по моему свистку. Ясно? Тогда пошли.

Километра три шли все вместе, а потом растянулись в реденькую цепочку. Возле поваленной сосны остановились. Титаренко, приложив ладонь к губам, ловко крякнул по-утиному, а затем зашипел селезнем. Чуть в стороне откликнулась крякуша, а потом селезень, и в чаще показался человек. У него на груди висел автомат, шел он нагнувшись, прикрыв половину лица козырьком кепки. Не доходя до сосны метров тридцать, огляделся и присел. Смирнов приказал всем своим бойцам лечь, а сам направился навстречу.

Шел и думал, кто же из троих попал сегодня в дозор. Узнает ли он его, ведь вчера толком ни одного не рассмотрел. Возле куста на корточках сидел Степан. Он сразу объяснил, что у них все в порядке. Кузнец и Посошок в бункере. Они сумели уговорить сдаться полбоевки. С остальными откровенничать не стали, чтобы не проболтались. Степан посоветовал одну часть «ястребков» и участкового направить в тыл, за бункер. На всякий случай, чтобы кто из самостийщиков не сбежал, и предложил их проводить.

— Дельно, — согласился Борис Всеволодович.

Ушел Титаренко с шестью бойцами, а остальные вместе со Смирновым стали ждать возвращения Степана. Ожидание перед боем всегда тягостно. Одолевают разные мысли. А вдруг Степан устроил ловушку? Но, судя по поведению его, этого быть не должно. А если вся группа случайно наткнется на какого-нибудь бандита?

Майор оглядел своих бойцов и на лицах их увидел тревогу. Тревогу ожидания. Когда фигура Степана замелькала в сосняке, все оживились и, развернувшись в редкую цепь, направились к пригорку. Тихо и медленно поднялись на холм и подошли к глубокому оврагу, в противоположной стороне которого был отрыт бункер, или, как его называли сами националисты, схрон. Двери его оказались распахнуты, и четверо «лесных братьев» возились у костра. Степан шепнул майору, чтобы начинали, как он скроется в бункере, и ушел. До костра было метров сто, самое большое — сто двадцать. Смирнов видел заросшего бородой бандита с автоматом под мышкой. Он стоял чуть поодаль от входа. Трое других что-то варили на костре и были без оружия. Степан подошел к бородатому, секунды две постоял, что-то объясняя, и нырнул в схрон. Смирнову хотелось отыскать Титаренко с «ястребками», но рассмотреть, где он укрылся, не удалось. Еще чуть помедлив, майор громко, как только мог, скомандовал:

— Первый взвод, пулеметы к бою! Автоматчикам прикрыть отступление по оврагу! Группе захвата приготовить гранаты! Боевке сдать оружие! Те, кто добровольно сдастся, будут отпущены по домам.

Один бандит от костра бросился в бункер, но бородач навел на него автомат, двое других сразу подняли руки. В глубине схрона простучала короткая автоматная очередь. Затем щелкнул пистолетный выстрел. Еще на инструктаже майор Смирнов вместе с участковым инспектором выделил из взвода двух самых метких стрелков и теперь оставил их на гребне в дозоре контролировать подходы к бункеру, а сам с остальными «ястребками» спустился в лог, туда же подоспел участковый со своими бойцами. Едва они оказались у костра, навстречу им вышел Посошок и четко, по-военному доложил, что боевка добровольно сдается представителям Советской власти и сдает оружие, но сотник успел застрелиться, а тот, что из «безпеки», бросился к пулемету, стоявшему в амбразуре, видимо, хотел открыть огонь, но кузнец скосил его из автомата.

Вскоре перед входом в схрон выросла гора оружия — пулеметы, автоматы, винтовки, гранаты, много патронов — и сбились в толпу люди. Четырнадцать человек. Неуверенные, ожидающие. Даже Степан и кузнец как-то сникли, видимо, наступила и у них нервная разрядка. Спало настроение, охватившее их до начала операции, и теперь они размякли. Только Посошок остался деятельным и энергичным, он не скрывал своей радости, что наконец распрощался с лесом и с волчьей жизнью.

И «ястребки» радовались. Радовались тому, что не было боя и никто не погиб. Понимали, что эти хмурые люди больше не угрожают их селу, что они сами и их односельчане, возвращаясь домой, не наткнутся на засаду. Только майор Смирнов понимал, что сделан всего первый шаг и что удачное начало нужно развивать, что он обязан воспользоваться возможностью сразу покончить с будущим батальоном. Здесь же, возле бункера, он обстоятельно, по-доброму побеседовал с людьми, разъяснил сдавшимся решение Советского правительства. Рассказал, как живут те, кто уже сдались, и обратился с просьбой оказать ему помощь — остаться в бункере до воскресенья. Поручил участковому инспектору и «ястребкам» наблюдать за порядком, а сам со Степаном, кузнецом и Посошком направился готовиться к свиданию с «проводником».

Эту встречу Смирнов вместе с начальником районного отдела НКВД капитаном Шостаком готовили особенно тщательно. Разговаривая с Посошком, выяснили, что «проводник» знает в лицо из всей боевки сотника да того, что из «безпеки», начальника штаба, видимо, и не рассмотрел, так как при встрече тот вместе с ним — Посошком — находился в стороне, охранял их беседу.

Вот и решили, что Смирнов облачится в немецкое обмундирование, которого на милицейском складе было предостаточно, и выдаст себя за начальника штаба. Еще накануне он вместе с капитаном Шостаком и Посошком разведали всю округу, все подходы к селу и определили место, где расположить оперативную группу, переодетую под сдавшуюся боевку. Причем решили, что ее возглавит капитан Шостак.

В воскресенье, едва наступила темнота, Борис Всеволодович вместе с Посошком, Степаном и кузнецом отправились на свидание. Посошок подвел их к старой риге — сараю, где хранят зимой сено, и чуть в стороне вместе со своими спутниками лег в мелкий кустарник. Ждать им пришлось недолго. За час до полуночи они услышали осторожные шаги и три коротких тихих свистка. Посошок так же ответил, и возле сарая появился человек. В его руках поблескивали тяжелые пистолеты. Смирнов и Посошок вышли из кустов, забросив автоматы за спину, направились к незнакомцу.

— Не стреляйте, пан «проводник», — свои, — тихо произнес Смирнов.

— Вы кто?

— Начальник штаба.

— А где сотник? — недовольно спросил «проводник», все еще не убирая оружия.

— Заболел. Пришлось у знакомых оставить.

— А где тот, что из «безпеки»?

— Остался вместе с боевкой, а меня послал к вам. Сам решил присмотреть за людьми: некоторые не хотели уходить из родных мест.

— Ну и что?

— Предупредили, что повесим, семьи побьем, а хаты спалим, ну и пошли.

— Правильно. Где людей оставили?

— Возле яра было нельзя, там на берегу кто-то костер жжет, — доложил Посошок, — пришлось оставить боевку на краю поля, не доходя яра.

— Место хорошо запомнил? — спросил «проводник».

— Так точно! — Посошок даже прищелкнул каблуками.

— Тогда пойдешь со мной. Я сейчас передам начальнику штаба взвод, и он уведет его к своей боевке, а мы пойдем за другим отрядом и тоже приведем его на поле. А затем — в путь. До света должны отсюда убраться.

«Взвод» отыскали в километре от сарая, в мелком подлеске. В громко названном «взводе» оказалось всего одиннадцать угрюмых, уставших людей. Во время знакомства Степан и кузнец отыскали приятеля, но радости от встречи никто не испытал. Разве что «проводник» как-то успокоился. Он объявил, что наступают великие времена, что отдельные боевки объединяются в крупные войсковые соединения, которые в самое ближайшее время начнут бой за свободную Украину. Но его сообщение не вызвало ликования. Командир взвода было выкрикнул националистическое приветствие «Хай живе Степан Бендера!», но на него шикнул даже сам «проводник». Объявив, что взвод должен идти на соединение с другой боевкой, сам вместе с Посошком ушел в ночь, пообещав тоже подойти к полю через полтора-два часа.

Смирнов шел и думал, хватит ли ему времени на то, чтобы справиться с этими одиннадцатью человеками и разоружить их до появления «проводника». Думал, кто из этого малочисленного «взвода» окажет сопротивление и как избежать стрельбы, которая наверняка переполошит всю округу. На полпути к нему подошел Степан, громко, по форме попросил разрешения обратиться и отозвал в сторону. И тихо, но торопливо рассказал, что в боевке, именуемой взводом, верховодит командир и его помощник, оба фашистские прихвостни, один — бывший староста, другой — доносчик гестапо, и он вместе с кузнецом будет возле них, а когда придут на место, то постараются вовремя их разоружить.

На поле было значительно светлее, и Смирнов мысленно поблагодарил капитана, выбравшего чистое место. Разоружение прошло спокойно, оперативная группа Шостака действовала быстро и умело. Да это и не могло быть иначе. Мнимая боевка состояла из пяти оперативных работников милиции и десятка автоматчиков из войск НКВД. Отличились и Степан с кузнецом, они вовремя взялись за главарей, которые лежали теперь связанными с кляпами во рту.

Когда на востоке небо начало светлеть, а темнота над землей стала еще плотнее, послышался знакомый свист Посошка и появилась толпа людей, их было много, не меньше двух десятков. Они подошли медленно, не замечая оперативную группу и сдавшихся бандитов, которых хорошо замаскировал капитан Шостак. Навстречу «проводнику» поднялся Борис Всеволодович и доложил, что у него все в порядке.

— А где же люди? — изумился «проводник».

Смирнов подал команду построиться, и мгновенно пришедшие смешались с составом оперативной группы. Сзади и спереди вспыхнули четыре больших костра, осветивших целый кусок межи и поля. Хворост, облитый бензином, горел ярко. Иллюминация на какие-то секунды поразила пришедших, и они застыли на месте. Тем временем Смирнов и Посошок скрутили руки «проводнику», а начальник райотдела приказал остальным сложить оружие и сдаться Советской власти. Пять человек из пришедших бросились бежать, но двоих сбили с ног свои же, а трое юркнули в темноту. Там прогремела пулеметная очередь, и вскоре они вернулись, но уже без оружия и под конвоем двух автоматчиков.

— Итак, и здесь удачно, — торжествовал Смирнов. Три с лишним десятка «лесных братьев», отлично вооруженных, удалось захватить без жертв. Теперь ему и Шостаку предстояло разобраться, кто из пленных, подобно Степану, кузнецу и Посошку, попал в бандитские боевки случайно: по глупости или из страха, и дать им возможность вернуться к мирной жизни. Отделить других, кого ждет трибунал и строгое наказание за предательство, измену Родине и издевательство над советскими людьми. И в первую очередь требовалось разоблачить «проводника». Мелькнула надежда, что через его связи можно выйти на националистическую верхушку. Но все это уже было обычным для работников НКВД и милиции делом, где оружием были не автоматы, а опыт, выдержка и знание техники и тактики расследования.

Полковник милиции в запасе Борис Всеволодович Смирнов прослужил в уголовном розыске двадцать шесть лет, сейчас он на заслуженном отдыхе, но его можно часто встретить в Главном управлении уголовного розыска МВД СССР — в совете ветеранов. Его опыт нужен молодым сотрудникам, и теперь он часто выступает в роли наставника.

По праздникам, в торжественные дни Борис Всеволодович появляется в костюме, увешанном правительственными наградами. Среди них сияет орден Отечественной войны, полученный за боевую службу в милиции Шацкого района Волынской области в самые трудные послевоенные дни.

 

Владимир Гойтан

НАЙТИ ЧЕЛОВЕКА

Александру Михайловичу больше всего почему-то запомнились глаза женщины — изучающие и вместе с тем какие-то растерянные. Лицо посетительницы со временем забылось. А вот глаза врезались в память. В них светились невысказанная боль, тревога, а еще там было столько усталости… Можно было подумать, что она долго и безнадежно что-то ищет и не находит. Ей можно было дать лет около шестидесяти.

— Слушаю вас, — повторил Деревянко.

Женщина встрепенулась, вынула из сумочки платок, вытерла слезы.

— Думала, все выплакала сорок лет назад, — она растерянно развела руками. — Да вот снова откуда-то взялись. Не знаю, с чего начинать. Фамилия моя Цымбай Мария Иосифовна. Живу здесь, в Минске. Три дня назад попалась на глаза заметка в газете. Так я впервые узнала, что дети, которые остались в яслях, тогда, в сорок первом, не погибли. Оказывается, их вывезли на восток. Среди эвакуированных, наверное, находился и мой сын, Борис. А я считала его погибшим…

Война… Она ворвалась в жизнь минчанки Марии Цымбай, как и в миллионы других жизней. Июньским утром отвела трехлетнего сына в детские ясли, что были расположены по улице Ямной. Правда, ясли эти были не совсем обычные, специализированные. Там содержались и одновременно лечились больные дети. А Борис болел трахомой. Тревожное это было время. Третий день гремела война. Советские войска с трудом сдерживали фашистские орды.

Утром в небе появились вражеские самолеты. Волна за волной заходили они над предприятиями, жилыми кварталами, усыпая землю смертоносным грузом.

Когда Мария Иосифовна возвращалась с работы, город пылал. Кинулась в ясли. Как там сын?

Вот и знакомая улица. Здесь разрушений вроде бы меньше. И вдруг ноги словно приросли к земле. Где же ясли? На месте двухэтажного дома — развалины.

— Борис! Сыночек мой! — вскрикнула и, как подкошенная, опустилась на землю. Руки обнимали битый кирпич, а слезы безудержно лились из глаз.

В тот день беда посетила многих. А через несколько дней в город ворвались фашисты. Все это время она расспрашивала у жителей ближайших кварталов, не видел ли кто детей? Нет, не видели. В здание попала огромная бомба. Скорее всего, они остались там…

— Вот так война буквально в первые же дни забрала от меня сына, — вздохнула Мария Иосифовна. — Когда в город вернулись наши, я продолжала поиск. Но безрезультатно. Потом у меня родилась дочка Валентина. Только годы не притупили острой боли о сыне. Часто он снился мне веселым, смешливым мальчиком, каким навсегда врезался в память, когда в последний раз провела его в то утро. И вот прочитала в газете, что дети были эвакуированы в Курган. А вдруг Борис где-то живет? Знаю, что найти его через столько лет — дело почти невозможное. Три дня мучилась. Столько передумала за это время! И вот не выдержала, пришла к вам за помощью, советом. Поймите меня правильно. Я же мать…

Александр Михайлович внимательно слушал женщину, делал необходимые пометки. Сколько людей обращаются за помощью в Министерство внутренних дел БССР! Одни ищут родственников, другие — просто знакомых. Во всех таких случаях, как правило, присутствует конкретный человек. Известно, где и когда родился, где жил, работал до определенного времени. А здесь только фамилия и имя. Следы затерялись около сорока лет назад, и не известно, где и как искать. Была война. Она вон как перетасовала людские судьбы… Вывезли в Курган, поместили в детский дом. Только был ли там вместе со всеми Борис През? Мальчик мог погибнуть под бомбами в Минске или по дороге, умереть от болезней. А вдруг ему заменили фамилию или даже усыновили? Тогда вообще найти почти невозможно.

Невеселые мысли вихрились в голове. Деревянко очень хотелось помочь женщине в ее горе. Найти сына, которого забрала ненавистная война. Только как?

Он подошел к окну. Мартовское солнце пригревало все крепче. Вот и еще одна мирная весна пришла на землю. Станет ли она весной надежды для этой матери?

Посмотрев еще раз во двор, где резвились воробьи, Александр Михайлович вернулся к столу. Взял чистую папку, положил туда заявление. А внизу написал:

«Старший инспектор А. М. Деревянко».

Ниточка казалась очень слабой. Не оборвать бы ее с первых дней поиска.

Несколько дней потратил на то, чтобы найти хоть какие-нибудь следы здесь, в Минске. Дети были эвакуированы. Вот почти и все сведения. А что с ними потом стало? Где искать теперь Бориса Преза? Куда писать, к кому обращаться? Эти и многие другие вопросы волновали его.

Через три дня он встретил в коридоре товарища по службе Иванова. Поздоровались. Степан посмотрел на хмурое лицо Деревянко и спросил:

— Чего, хлопче, зажурился?

— Да вот дело одно сложное попалось. И с какой стороны к нему подступиться, сам не знаю.

— Рассказывай, — улыбнулся тот. — А вдруг вместе что-то путное придумаем.

Чем дальше рассказывал Деревянко, тем с большим интересом слушал его Иванов. Потом не выдержал, переспросил:

— Подожди, а как фамилия того мальчика?

— Борис През, — сказал Александр. — А что тебя вдруг заинтересовало?

— Понимаешь, совсем недавно мне пришлось заниматься одним делом. Правда, нужного человека мы тогда не нашли. Но удалось выйти на тех, кто непосредственно в июне сорок первого вывозил детей. Представь себе, что Петр Васильевич Дыло, который работал главным врачом яслей-изолятора, и его дочь Татьяна Петровна живут в Минске. Про них рассказывалось в республиканской газете. Обязательно ознакомься со статьей. А затем советую поговорить с ними. Вот только со здоровьем у доктора плоховато. Девятый десяток разменял человек. Дома у них есть список детей, которые были эвакуированы тогда, в сорок первом.

#img_20.jpeg

А. М. Деревянко

За такие сведения Деревянко чуть было не расцеловал друга. А вскоре он листал в библиотеке подшивки газет. И впрямь, в одном из августовских номеров была напечатана статья доцента Минского медицинского института П. Дылы «Это было в июне сорок первого». С первых же строк публикация взволновала его своей правдивостью, необычайностью событий, описанием картин войны. Потом были встречи с участниками этой героической эпопеи, воспоминания.

…Занималось июньское утро. Шел третий день войны. Петр Васильевич торопился на работу. Только что по радио сообщили, что над Минском появились вражеские самолеты. А в яслях — одни дети и дежурная медсестра. Что она сможет сделать, когда налетят фашистские стервятники?

— Я с тобою, папа, — решительно заявила шестнадцатилетняя дочь Таня.

— А ты куда? — спросил он у жены.

— В школу, — ответила Евгения Николаевна. — Со вчерашнего дня установлено круглосуточное дежурство.

— Хорошо, тогда до вечера, — сказал отец, направляясь к двери.

— Обождите немножко, — позвала Евгения Николаевна, — послушайте, что я вам скажу. Помню, как еще в гражданскую, уходя из дому, некоторые на всякий случай обменивались адресами знакомых. Все может случиться. Война есть война. А вдруг придется расстаться на многие дни или даже месяцы. Куда тогда писать? У меня есть несколько адресов в Минске и в Борисове. Запишите их.

— А у меня, кроме Минска, пожалуй, нигде нет знакомых, — сказал отец. — Разве что в Саратове. Там прошла моя юность.

— Тогда возьмите адрес моей подруги, — вмешалась в разговор Таня. — Помните, мы с ней учились до четвертого класса. Вы еще дружили с ее родителями. А потом, как они переехали в Горький, мы с ней переписывались. Вот и адрес.

— Что ты, доченька, — с сомнением сказала мать. — Надеемся, все эти адреса не понадобятся. Где Минск, а где Горький…

— И все же возьмите! — Таня почти силой положила им в карманы по бумажке с адресом.

Думали ли тогда родители, что дочь приняла единственно правильное решение. Как понадобился им вскоре тот адрес!..

Около одиннадцати утра первые бомбы посыпались на город. Вздыбилась земля, вспыхнули пожары.

Недалеко от двухэтажного здания яслей-изолятора был подвал. Только успели перенести туда детей, как вокруг загрохотало, задрожали бетонные стены — во дворе дома разорвалась огромная бомба.

Когда стало немного тише, вышли на улицу. Страшная картина открылась глазам. Здание полуразрушено, столетний тополь, что рос во дворе, рухнул, а рядом — огромная яма от бомбы. Черные столбы дыма поднимались вверх.

Что теперь будет с детьми? Куда спрятать их? Эти мысли не давали покоя главному врачу. Он попытался связаться с горздравотделом. Но телефон молчал. И здесь больше нельзя оставаться, и фашисты опять вот-вот могут налететь. Единственный выход — скорее вывезти детей за город. Только как? А тут еще прибежали нянечки с грудными детьми на руках. Их также не бросишь.

Петр Васильевич вышел на улицу. По ней изредка проносились грузовики. Остановил один. Однако шофер отказался помогать, ссылаясь на важное военное задание, то же самое повторилось во второй и третий разы. И тогда он решил действовать иначе.

— Вот что, женщины, — обратился Дыло к медперсоналу. — Пока я буду разговаривать с шофером, вы, не мешкая, сажайте детей в кузов. А там посмотрим.

Показался большой грузовик. Петр Васильевич, не обращая внимания на сигналы, бросился чуть ли не под самые колеса. Шофер вынужден был остановиться. Врач стал на подножку и начал что-то настойчиво объяснять водителю. Пока тот в который раз доказывал, что едет по важному поручению, женщины успели посадить в кузов половину детей. Увидев это, шофер махнул рукой: мол, что с вами сделаешь, садитесь все, только быстрее.

Минск горел. Зловещие тучи дыма застилали небо. Временами все это напоминало страшный сон. С одной лишь разницей, что сон этот не проходил.

Вот и Могилевское шоссе. Оно переполнено беженцами. Человеческая река разлилась на всю ширь проезжей части, и конца не видно.

За Тростенцом шофер хотел было остановить машину. Петр Васильевич уговорил его ехать до ближайшего населенного пункта. Не высаживать же детей прямо в поле. Наконец показалась деревня. Она вся забита беженцами.

Около школы шофер остановил машину.

— Все! — решительно заявил он. — Или будете разгружаться, или я вынужден снова вас отвезти назад в город. И без того сколько времени потрачено. А меня же ждут. Сами знаете, если в срок не выполню приказ, начальство по головке не погладит.

Собрались жители деревни. Помогли разместить детей в одной из классных комнат. Кто соломы принес, кто одежду, хлеба, молока. Кое-как накормили детей, уложили спать.

Тревожная, страшная ночь. На западе багровое зарево растекалось по горизонту. Где-то там осталась мать. Что с ней? Таня еле сдерживала слезы, ворочалась с боку на бок. Шелестела солома, стонали, вскрикивали дети. И только под самое утро она забылась в коротком тревожном сне.

Не спал и Петр Васильевич, перебирая в памяти разные варианты. И все более убеждался в том, что в городе оставаться было нельзя. Хорошо, что удалось вывезти детей. Иначе погибли бы. Но надолго ли это затишье? Вражеские самолеты и сюда залетают. Сам видел, как их летчики расстреливали из пулеметов мирных людей. Значит, выход один: везти детей дальше. Но на чем? Волновала его судьба жены. Может, уже и в живых нет?

Вставало утро нового дня. Петр Васильевич начал искать транспорт. Зашел к председателю местного колхоза. Тот только руками развел. Машин нет, одни лошади остались. Потом вспомнил, что вчера вечером в деревне объявился какой-то шофер. Будто бы по дороге у его разбомбило машину, а сам он чудом остался в живых.

Нашли шофера. Это был Михаил Денисович Марченко. Договорились вместе искать машину.

Уже хорошо припекало. Вновь по дороге на Смолевичи потянулись беженцы.

Возле колодца Дыло обратил внимание на женщину, сидевшую на лавочке. Что-то очень знакомое было в этой склоненной фигуре.

Подошел ближе. Окликнул. Женщина вздрогнула. Подняла голову. Всю жизнь потом Петр Васильевич будет вспоминать этот миг. Еще несколько минут назад ему казалось, что надолго, а может быть и навсегда, судьба разлучила его с женой. И вот снова свела их вместе.

Это был, наверное, первый за последние дни светлый луч. Вспыхнул, осветил помрачневшие от горя и беды души. Каким-то чудом Евгения Николаевна выбралась из пылающего города. Перед тем побывала возле яслей. Груды кирпича, плач и стоны людей. Сказали, что все там, под руинами… И пошла куда глаза глядят. Почему свернула на эту дорогу? Как остановилась в этой деревне? Счастливая случайность. Евгения Николаевна пошла потом в школу помогать женщинам, а Петр Васильевич направился искать машину. Нашли старый грузовичок. В обычных условиях на нем со двора не рискнули бы выехать, а тут предстояла дальняя дорога… Но что делать?

Пока шофер осматривал мотор, кое-что подправлял, Петр Васильевич взял ведро и пошел за бензином. Возможно, военные выручат. Увидел — командир на перекрестке. Объяснил ему, что к чему. Тот остановил машину и приказал налить ведро бензина.

Уже и солнце склонилось. Только под вечер выехали из деревни. Медленно, километр за километром, они продвигались вперед. Часов в одиннадцать добрались до Смолевичей — первого райцентра по дороге из Минска. Остановились возле больницы. Медперсонал высыпал на улицу. Осмотрели детей. Те хоть и устали, но ничего, держались.

Ждать здесь или двигаться дальше? Старый грузовичок окончательно сдал. Что ни делал с ним водитель, мотор так и не завелся. Снова выручили военные. Дали почти новую машину. Но с поломанным кузовом.

Почти всю ночь провозились, пока заменили кузов. Теперь — гора с плеч. На такой машине можно ехать. Запаслись бензином, продуктами, и снова в путь-дорогу.

Показался Борисов. Он также горел. А за городом творилось что-то совсем невероятное. Над дорогой носились фашистские самолеты. Низко-низко пролетали над землей, поливая из пулеметов. Что стало с детьми! Их крики, казалось, заглушали рев самолетов. Шофер гнал и гнал машину дальше от этого страшного места, ближе к лесу.

Небольшой лесок. Здесь намного тише. Пулеметные очереди, леденящий душу вой самолетов, разрывы бомб и снарядов — все это осталось позади. Еще не верилось, что живыми вырвались из такого пекла.

На небольшой полянке женщины на траве развернули покрывала, одеяльца, разложили нехитрую снедь. Те, что постарше, уселись вокруг и начали есть. Труднее было с самыми маленькими. Хорошо, что местные жители дали на дорогу бидончик молока. Вскипятили его на костре. И вот голодной ребятне раздают бутылочки с молоком. От этого почмокивания как-то покойно и тепло стало на сердце у Петра Васильевича.

Многое увидел и передумал Дыло за эти дни. Он врач, и его место в военном госпитале. Вместе с тем, до слез обидно, что давняя, еще со времен гражданской войны, рана навсегда закрыла ему дорогу в армию. Инвалид… Но ничего. Эти десятки спасенных детей, а он их спасет, даже если потребуется отдать жизнь, — тоже вклад в победу, в то светлое будущее, во имя которого тысячи советских воинов истекают кровью в смертельной схватке с врагом.

Днем двигаться опасно. Фашистские самолеты бьют по скоплениям людей. Лучше ехать вечером и ночью. Впереди шоссе, никуда сворачивать не надо.

Когда солнце спряталось за зубчатые вершины деревьев — снова в дорогу. И опять замелькали по пути леса, деревни, поселки и города.

27 июня прибыли в Ярцево. Машину окружили жители. Несли все, что было. Дети за дорогу очень ослабли. Особенно плохо чувствовали себя грудные. Начались кровавые поносы.

— Подержите моего мальца, — решительно сказала одна из женщин, отдавая своего ребенка кому-то на руки. Затем взяла чужого и поднесла к груди. Малыш зачмокал взахлеб. За ней молча взяли на руки малышей и другие кормящие матери. Сжалось сердце врача. «Спасибо вам, дорогие», — шептал он. А слезы застилали глаза. Для грудных ребят материнское молоко было тем самым эликсиром, без которого вряд ли бы выжили они.

В Вязьме водитель сказал:

— Все, Петр Васильевич, дальше не могу. Я военнообязанный. Мои друзья на фронте. Сегодня же иду в военкомат.

Пришлось идти к начальнику вокзала. С трудом, но все же им выделили целый вагон, правда, товарный. И все-таки крыша над головой. Прицепили к эшелону. Обещали, что часа через три отправят.

В Пензе на вокзале Петр Васильевич снова пошел к начальству. Пока оформлял документы, поезд ушел. Побежал к дежурному по вокзалу. Там ему объяснили, что эшелон идет в Куйбышев. Пока добрался туда — ни поезда, ни вагона. С ним даже разговаривать не хотели: война. Потом кто-то сообщил, что эшелон расформировали, а вагон прицепили к другому. Ищи теперь ветра в поле…

Поехал в Саратов, устроился на работу. Только здесь вспомнил про горьковский адрес, что дала ему дочь. Не откладывая, написал туда письмо. Начал ждать. А вдруг…

Вагон с беженцами тем временем катил и катил по рельсам все дальше на восток. Их прицепляли то к одному эшелону, то к другому. Уже теряли счет дням.

Приехали в Курган. Там малышей сдали в детский дом. Туда же устроились на работу те, кто сопровождал ребят.

Только для Евгении Николаевны с дочерью приключения на этом не закончились. Их паспорта остались у Петра Васильевича. Словом, оказались они без средств на существование, без крыши над головой. Хорошо еще, что в городском отделе народного образования ей как бывшей учительнице выдали небольшой аванс. Но вскоре и от него остались гроши. Купив на последние деньги тарелку супа, они с ужасом думали о том, что ожидает их завтра. И какое счастье! В этот же день почтальон принес телеграмму из Горького. Подружка сообщала, что отыскался отец.

Через столько долгих, мучительных дней семья снова собралась вместе. Радости не было конца. А потом — будни напряженного военного лихолетья.

Наконец в сентябре 1944 года семья Дыло вернулась в Минск. Петру Васильевичу предлагали работу, обещали квартиру, но его неудержимо тянуло домой. К тому же было еще одно дело, которое необходимо довести до конца. При возможности нужно помочь родителям отыскать детей.

В руинах лежал родной город. И первое, что сделал Дыло, это вывесил объявление в городском отделе здравоохранения и по городу:

«Дорогие родители! Ваши дети, которые в начале войны находились на излечении в яслях-изоляторе № 43, что расположен по улице Ямной, были спасены от огня и фашистских бомб. 24 июня 1941 года они были вывезены из Минска, перевезены на автомашине в Вязьму, а потом поездом доставлены в Курган и помещены в детские учреждения. Родители могут их отыскать по адресу…»

Внизу объявления были перечислены фамилии всех вывезенных детей. Одиннадцатым в этом списке был Борис През. Как жаль, что мать своевременно не увидела ни этих объявлений, ни списка детей. Она была уверена, что сын погиб. И поэтому больше не искала. А многим людям те объявления помогли в поисках детей.

Что и говорить, газетная публикация, рассказы непосредственных участников этих событий взволновали Деревянко. Нужно было обязательно помочь матери найти сына. И он начал действовать.

Буквально через несколько дней Александр Михайлович подготовил письмо на имя заместителя начальника Управления по поискам исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР Р. Л. Кузнецовой.

«По просьбе гражданки Цымбай М. И., 1912 года рождения, проживающей в городе Минске, мы разыскиваем сына Преза (Преса) Бориса Антоновича, 1938 года рождения, который находился перед войной на излечении в яслях-изоляторе № 43 по улице Ямной города Минска. Согласно опубликованным в августе 1964 года материалам бывшего врача яслей-изолятора П. В. Дыло, Борис През был вывезен в Курган и помещен в один из детских домов. Просим проверить и сообщить, какие у вас есть сведения по этому делу».

Почему он прежде всего решил обратиться за помощью в исполком Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР? Просто уже давно установились тесные контакты с этим учреждением. Они обмениваются необходимой информацией, сведениями о поисках людей. Может, и теперь у них там есть данные по яслям-изолятору или же детскому дому в Кургане, где воспитывались малолетние беженцы. Может быть, кто-либо из родителей еще раньше обращался туда за помощью? А двойное написание фамилии сделал специально: знал, что при переписи детей звонкое «з» могли заменить на глухое «с». И, как потом выяснилось, поступил правильно.

Примерно такого содержания письмо подготовил он и на имя начальника паспортного отдела УВД Курганского облисполкома. В частности, просил сообщить, в какие детские дома были определены эвакуированные дети, и среди них През (Прес) Борис.

Теперь оставалось ждать. В апреле пришло первое сообщение из Кургана. Однако не такое, которое хотелось бы получить. В коротенькой, всего в несколько машинописных строк записке сообщалось следующее:

«Нужный Вам През (Прес) Борис Антонович, 1938 года рождения, по бюро прописки не значится».

И небольшая приписка внизу:

«В архиве сектора учета детских домов облоно През (Прес) Б. А. с 1941 по 1945 годы по Курганской области не значится».

А вскоре примерно такого же содержания ответ пришел из Москвы.

Что это, конец надеждам? Немало довелось ему получать таких вот лаконичных сообщений: «Адресат не значится». А может, это только начало? Отсутствует в одном месте, значит, надо искать в другом. Сколько раз, казалось, в совсем безнадежных ситуациях вспыхивал огонек надежды. Возможно, и здесь не все еще потеряно. Надо ждать ответы на другие письма. А потом вновь писать и вновь ждать.

Деревянко прочел письмо, посмотрел на обратный адрес, на штемпель. Возможно, ошибка какая приключилась, могли и просмотреть курганские товарищи нужную фамилию. Словом, время подтвердит, что к чему. Такая уж у них служба. А вдруг тот Борис живет в соседней Челябинской области? Пошли письма в Челябинск, Пермь и другие города Приуралья. И повторное — в Курган, на этот раз в адрес горотдела здравоохранения:

«Просим проверить по журналу учета детей за 1942—1944 годы и сообщить нам, в какой детский дом был переведен През (Прес) Борис?»

Наконец пришло обнадеживающее письмо:

«Сообщаем, что по данным архива Курганского облоно значится Прес Борис Михайлович, 9 мая 1939 года рождения, который находился в Долговском детском доме Долматовского района. 25 апреля 1951 года направлен на учебу в ремесленное училище № 23 г. Чебаркуль Челябинской области».

Откуда мог знать Деревянко, что не одна только милиция разыскивает Бориса Преза и других ребят из детского дома! Этим делом заинтересовался журналист областной газеты «Советское Зауралье» М. Забегай. Пока сотрудники паспортного отдела Министерства внутренних дел БССР переписывались со своими курганскими коллегами, в областной газете в июле был помещен очерк Забегая «Дети войны», в котором рассказывалось о том, как были эвакуированы из Минска воспитанники яслей, с какой сердечной теплотой встретили их жители Кургана.

Этот рассказ журналиста взволновал многих. В поиск Бориса Преза включались все новые люди. Надо было перебрать десятки архивов, пересмотреть тысячи документов. Про все это Александр Михайлович узнал значительно позднее. А тогда он просто по-человечески обрадовался оперативности, с которой откликнулись на просьбу в далеком Кургане.

Двойное чувство испытывал Деревянко. Обнадеживало то, что в конце концов нашел след. Пошли ответы на запросы. Значит, можно докопаться до истины. Вот уже получено конкретное подтверждение тому, что юные минчане, и среди них Борис Прес, воспитывались в детском доме. Смущало то, что заменена не только фамилия (вместо През — Прес), но и отчество: разыскивается Антонович, а здесь Михайлович. Есть расхождение и в годах рождения: тот — 1938 года, а этот — 1939 года.

Словом, ответ из Кургана добавил новые загадки. Но какие сведения могли быть записаны со слов ребенка? И что конкретного мог сказать трехлетний малыш, который столько изведал? Хорошо, что имя и фамилию запомнил.

Не откладывая, Александр Михайлович пишет в отдел внутренних дел Чебаркульского горисполкома, просит сообщить, как и куда поехал после учебы учащийся Борис Прес. И снова потекли дни, недели ожидания.

Через месяц на столе Деревянко лежал ответ из Чебаркуля, в котором сообщалось о том, что Б. М. Прес в 1956 году окончил училище и направлен слесарем 4-го разряда на одно из предприятий Челябинска.

Снова Челябинск. Написал в паспортный отдел управления внутренних дел. И когда казалось, что поиск вот-вот закончится, ответ из Челябинска еще больше запутал дело. Сообщалось, что Б. Прес действительно работал на заводе. Но в 1958 году был призван в ряды Советской Армии, где служил до 1961 года. В настоящее время ни в городе, ни в области он не проживает.

Попробовал было обратиться за помощью в военкомат, откуда Борис призывался на службу. Но — увы! И оттуда ответ был почти таким же.

Прошло несколько месяцев.

— Что конкретно думаешь делать дальше? — спросил начальник, передавая папку с документами Деревянко.

— Необходимо обратиться за помощью в Центральный архив Министерства обороны. Там должны храниться данные, куда он уехал после увольнения в запас.

В ноябре на имя начальника Центрального архива Министерства обороны СССР ушло письмо. А через несколько недель был получен ответ, что Б. М. Прес в декабре 1961 года был уволен в запас и отбыл в Ленинский райвоенкомат города Челябинска. Написали в райвоенкомат, но и этот ответ не внес ясности. Сообщалось, что после службы Борис Прес вернулся в Челябинск, но ненадолго. Он вскоре куда-то уехал. Будто бы на Дальний Восток.

И снова письма, как стая птиц, понеслись в разные стороны. Снова недели и месяцы ожиданий. И только в марте следующего года из Управления внутренних дел Хабаровска пришел долгожданный ответ:

«Борис Михайлович Прес, 1939 года рождения, с 16.10.1978 года проживает в Хабаровском крае, поселок Ванина».

Наконец-то долгожданное письмо! В нем пояснительная записка от самого Бориса Михайловича Преса, 1939 года рождения, село Новая Южновка, Мостовского района, Курганской области, русского.

Еще и еще раз Александр Михайлович перечитывал письмо. Сомнений нет. Отыскался, наконец, тот самый Борис През. Его из самого пекла войны выхватили в июне 1941 года, а потом везли чуть ли не через всю страну в далекий Курган, где незнакомые люди по-отечески встретили и отогрели опаленные ужасом войны юные души. Подтвердились и предположения насчет возможной ошибки в фамилии. Что касается других неясностей, то все пояснил сам Борис: и насчет места, дня и года рождения, и насчет отчества. К тому же очень ценная приписка, что он в детстве болел трахомой. Слишком много совпадений, чтобы считать все это просто случайностью. Нет, ошибки быть не может.

А как же теперь с матерью? К тому времени она успела переехать к дочери в Ригу. И Александр Михайлович Деревянко садится за письма: матери — в Ригу, а сыну — в Хабаровский край. Последние письма перед тем, как завершить дело о поиске.

 

ВСЕГДА НА ПОСТУ

 

#img_21.jpeg

#img_22.jpeg

#img_23.jpeg

 

Екатерина Шацкая

ДОБРЫЕ ВСТРЕЧИ

Разными бывают встречи. Одни проходят, не оставив в душе никакого следа. А иные помнятся всю жизнь.

Перелистываю журналистские блокноты и как бы воочию вижу: за каждой строчкой бьется чья-то интересная жизнь, наполненная заботами, тревогами, радостью за людей, которые рядом. Вспыхивают детали тех захватывающих разговоров, споров, рожденных ими раздумий.

Кажется, что судьбы этих людей вроде бы ничем не примечательны. Но это только на первый взгляд. Есть, есть в них что-то такое, особенное, что приковывает надолго. Это люди с глубоким, богатым содержанием. У них есть великая вера и великая цель — сделать наше общество еще более прекрасным. Они и сами не отдают себе отчета, не замечают, какой волшебной красотой одухотворен их повседневный, будничный труд.

Вот о таких обычных, скромных людях, объединенных профессией, общностью взглядов, душевных, необыкновенно преданных своему делу, я и хочу рассказать.

Он мечтал быть художником. А стал милиционером. И, как сам теперь говорит, ни капельки не жалеет. Просто уже сейчас не мыслит себя без этой трудной, порой сопряженной с опасностями, риском, но такой нужной работы. Без каждодневной готовности помогать людям, постоянно оберегая их покой.

Слушаешь — вроде «громкие» слова. Но за ними целая жизнь, человеческая судьба со всеми ее радостями и бедами.

Он — это полковник Мокров Дмитрий Павлович, в ту пору начальник отдела внутренних дел исполкома Ступинского горсовета Московской области. Среднего роста, чуть полноватый, но милицейская форма придает стройность и даже элегантность. Говорит неторопливо, раздумчиво, проникновенно. Слышала, как инструктировал наряды патрульно-постовой службы, заступавшие на вахту, и показалось — отец напутствует сыновей в трудную дорогу. Все четко, точно по уставу, но со своей теплинкой в голосе. Заметила: поначалу казавшиеся суровыми лица ребят, уходящих в наряд, вдруг как бы посветлели, озарились внутренним огоньком личной значимости — каждому он нашел такие слова, которые задели в нем самые тонкие струны души. Присутствовала при передаче суточных дежурств, при разговорах с начальниками разных служб и подразделений, с посетителями. И каждый раз покоряла доброжелательность полковника, умение выслушать и расположить к себе человека.

В просторном кабинете во всю стену висит оперативная карта Московской области. Рассказывая об обстановке в подведомственном районе, Дмитрий Павлович вдруг коснулся указкой малоприметной точки на севере области, далеко отстоящей от Ступина.

— Вот здесь, в Дмитровском районе, — смущенно улыбаясь, сказал он, — и делал первые шаги в милиции.

Помолчав, прошелся по кабинету, остановился у окна. И повторил:

— Первые шаги. И вот уже тридцать лет иду этой дорогой.

Я поняла: сейчас, сию минуту, ни о чем не надо спрашивать Дмитрия Павловича. Он весь в том далеком послевоенном сорок восьмом. Возможно, вспомнил, как по воле случая сменил армейскую шинель на милицейскую. Друзья по Федоскинскому художественному училищу, в котором он начинал заниматься до ухода на фронт, давно получили дипломы. За ними не угнаться. Да и руки отвыкли за войну и первые после нее годы от колонковой кисточки. А может, припомнилось, как поначалу стеснялся надевать милицейскую шинель, казавшуюся тогда не очень престижной. Сейчас, конечно, странно слышать такое, а тогда «милиционером» пугали детей, и вообще считалось, что в милиции работают неудачники. Или перед взором мелькнули крутые ступени служебной лестницы районного подразделения милиции, по которым он шагал в те годы, — начал с работника детской комнаты, был участковым, инспектором розыска, заместителем начальника и вот уже двенадцать лет возглавляет отдел внутренних дел в Ступинском районе. А может, память выхватила из прошлого то, как пытался «подкрутить» гайки, когда приехал в Ступино, — много здесь было разболтанности — и сразу столкнулся с неприязнью сотрудников.

Особенно упорствовал тогда лейтенант Братчиков, инспектор уголовного розыска. «Не суйтесь в чужой монастырь со своими порядками. Мы сами не лыком шиты», — прямо, без обиняков отрезал он новому начальнику. Помнит. Каждую деталь помнит: не все гладко проходило. Стычек было много, даже по мелочам. А потом и Братчиков, и другие сотрудники отдела увидели в Мокрове и работника высшей квалификации, и душевного человека. Кстати, Братчиков, уже майор по званию, — заместитель начальника отдела. Друзья — водой не разольешь.

А может, вспомнил, как трудно было совмещать работу с учебой в юридическом институте: понимал — без специальных знаний не обойтись. Ночи просиживал над учебниками и конспектами, а утром бежал на работу. Все было — и радости, и огорчения… Или в памяти всплыла еще одна веха жизни — вот он среди других отличившихся получает орден Трудового Красного Знамени…

Жизненный путь… Как правило, он не усыпан розами. Много на нем колдобин и рытвин. Много огрехов, ошибок. Но и радостей много. Мокров удивительно умел в любом деле, в каждом встретившемся человеке открыть что-то свое красивое, полезное, нужное. Умел за частоколом бед разглядеть хорошее, доброе и всячески содействовал его дальнейшему развитию, совершенствованию.

Резкий телефонный звонок нарушил встречу с прошлым. Дмитрий Павлович непроизвольно провел рукой по лицу, как бы снимая нахлынувшие разом воспоминания.

Что-то отвечал своему абоненту, объяснял, даже горячился, а я тем временем снова подошла к карте, снова взглянула на ту далекую точку отсчета пройденного полковником пути и пыталась разобраться в веренице вопросов, которые возникали как-то сами собой. Хотелось понять: что приковало этого человека к работе в милиции? Жизнь по тревоге? Ощущение постоянной нужности людям? Предельная милицейская оперативность?

Положив телефонную трубку, Дмитрий Павлович вздохнул и, постукивая пальцами по столу, сказал:

— Совсем нежелательный случай при корреспонденте. Позвонили из Михневского отделения — наряд милиции недостойно вел себя: дежурные грубо обращались с задержанными, а потом выяснилось: и задерживать-то не надо было. Самоуправство. Такое нетерпимо.

Сказал и в волнении стал перекладывать бумаги на столе. Понимала: кипит, но волю гневу не дает. А ведь есть из-за чего беспокоиться. В самом деле, человеку в милицейской форме дана огромная власть. Он может у любого гражданина проверить документы, доставить в отделение, остановить на трассе машину, оштрафовать водителя, проколоть талон и многое другое может. Но ведь делать-то надо тактично, не унижая достоинства других, а вот те дежурные пренебрегли этими святыми истинами. И хотя этот случай сам по себе исключительный, здесь он наделал потом много шума. Издавались суровые приказы, было много обсуждений. Потому что в милиции за главное почитают безупречность, профессиональную грамотность и культуру самого работника. А быть именно таким — здесь учит все и вся. Вот несколько штрихов.

Здание отдела весной утопает в бело-розовой кипени цветущих яблонь, далеко разносится запах сирени. А началось обычно. На одном из семинаров по эстетике Дмитрий Павлович вслух размечтался: а что если вокруг дома посадить сад, разбить клумбы. Кое-кто было возражал: мол, нам не подойдет. А ведь подошло. Я видела: многие, поравнявшись с домом милиции, выпрямляются, прихорашиваются. Рядом с красотой хочется самому быть красивее.

#img_24.jpeg

Д. П. Мокров

…Однажды к начальнику пришла жена одного из сотрудников.

— Проходите, проходите, Зинаида Ивановна, садитесь.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — удивилась вошедшая.

— А какой же я начальник, если не буду знать имена жен, матерей, отцов своих сотрудников?..

Женщина смутилась. Она пришла поделиться радостью, которая в доме поселилась недавно. После каждой получки муж теперь приносит в дом по две-три книги. Сам много читает, и дома установилась традиция: в выходные дни читать книги вслух, обсуждать прочитанное. А вчера всей семьей ездили в Москву в театр. И им стало интереснее и веселее жить…

А Дмитрий Павлович вспомнил, как долго возились в отделе с такими, как муж Зинаиды Ивановны. Они считали, раз работают в милиции, то все уже знают и незачем им учиться, читать книги, следить за новинками литературы. Дмитрий Павлович улыбнулся, когда Зинаида Ивановна сказала о театре. Вспомнил: однажды, разговаривая с ее мужем, сослался на новый нашумевший спектакль, который недавно посмотрел. А тот, оказалось, не только этого спектакля не видел, а уже года три вообще не ходил в театр. Смутился тогда сержант… А теперь вот — были в театре. Но ведь чтоб разбудить эту потребность тоже пришлось немало потрудиться. По договоренности с Книготоргом в дни получки в отдел теперь приезжает передвижной киоск. Лейтенант Тюрнева Валентина Александровна и капитан Гремицкий Вадим Валентинович заранее опрашивают сотрудников, кто какие книги хотел бы купить, а у кого в семье важное событие — тот обеспечивается наиболее дефицитными книгами в первую очередь.

Запоминаются и ежегодные выставки самодеятельных художников райотдела. А хоровой коллектив? Недавно он отметил юбилей — первое десятилетие. А с каким трудом создавался! Дмитрий Павлович присутствовал на каждой репетиции. С юмором рассказывают, как однажды, распекая тех, кто опаздывает на занятия, вгорячах не пощадил ближнего — публично пристыдил свою жену, работника вневедомственной охраны. Какие объяснения были дома, никто не знает. Но опаздывающих больше не было.

В последний приезд я попала на торжество: отдел внутренних дел и русский народный хор под управлением народного артиста СССР профессора Владислава Геннадиевича Соколова заключили договор о содружестве. До сих пор перед глазами картина: на сцене Дворца культуры Ступинского металлургического комбината двое — Соколов, высокий, седой, в торжественном черном фраке с дирижерской палочкой в руках и полковник Мокров в парадной милицейской форме. Казалось, о каком договоре, о каких взаимных обязательствах может идти речь в столь разных коллективах — артисты и милиционеры?

Но это только на первый взгляд. А если поглубже заглянуть в самую суть многоплановой работы райотдела — по профилактике и пресечению нарушений, по наведению порядка в городе и других населенных пунктах? Ведь работнику милиции приходится сталкиваться порой с самыми темными сторонами жизни. И он всегда должен быть «на высоте». К этому стремятся здесь все — от начальника до рядового. В районе раскрывается большая часть преступлений. Сотни рабочих, колхозников, служащих — активные друзья милиции. А сколько приходит сюда благодарственных писем! Разве вся эта работа не укрепляет морально-нравственное здоровье людей, не помогает им стать чище, духовно богаче? Разве не лечит даже самые запущенные раны, полученные в водовороте жизни? Это прекрасный союз, великолепное содружество.

Мы сидели в кабинете начальника. Секретарь принесла свежую почту. Дмитрий Павлович, машинально перебирая конверты, вдруг изменился в лице, насторожился. Вскрыл один из них, заулыбался:

— Письмо от одного моего подопечного. Сорвиголова парень, но душевный…

Я попросила разрешения прочитать письмо.

«Дорогой товарищ полковник! Вы, наверное, забыли меня — сколько у вас таких. Я — Игорь. Сейчас отбываю наказание. Заслуженное. Хочу отчитаться перед вами, как перед старшим, и, если разрешите, как перед отцом. Вы же знаете, у меня его нет. Веду себя хорошо. Везде и во всем считаюсь лучшим. Обещают досрочно освободить. Все я понял. И хочу жить настоящей жизнью. Понял благодаря вам. Вы меня на путь истинный наставили. Спасибо, товарищ полковник. Если не сочтете за труд, ответьте. Большей радости, чем получить от вас письмо, у меня нет».

Я заметила, у Дмитрия Павловича повлажнели глаза. Прокашлявшись, он сказал:

— Напишу я ему. Надо поддержать парня. Может, и встретимся…

Когда уезжала из Ступина, Дмитрий Павлович готовился к очередному заседанию бюро горкома партии, где будет обсуждаться вопрос об усилении профилактической работы среди населения. Он член бюро горкома партии и основной докладчик по этому вопросу. На днях должен выступать в подшефном ПТУ. Оттуда поступает немало тревожных сигналов. А поздно вечером предстоит разговор с подозреваемым в тяжком преступлении. И так день за днем. Милиция есть милиция. Она самой жизнью поставлена блюсти общественную нравственность и правопорядок. И потому работа людей в милицейской форме проникнута глубокой человечностью, желанием очистить нашу жизнь от всякой скверны, стремлением вовремя прийти на помощь тем, кто в ней нуждается. Полковник Мокров — один из ее верных бойцов.

Их пятнадцать. Четырнадцать женщин и один мужчина. Все разные. Одни — восторженные романтики, порывистые, открытые, беды и радости у них на лице. Другие — спокойные, основательные, даже, пожалуй, немножко медлительные, умеют глубоко прятать от чужих глаз свои волнения и переживания. Возможно, это след профессии. А скорее всего черта характера. Но при всей разности эти люди удивительно похожи в главном — в поистине самозабвенном отношении к своему труду — работе инспектора по делам несовершеннолетних.

Такой вывод мне подсказали как встречи с самими инспекторами, так и знакомство с проблемами, которые их волнуют, наблюдения за их работой.

— Каждую ночь мне Фандеевы снятся, — с виноватой улыбкой проговорила Оксана Витковская, сама непосредственность, любимица всего коллектива. Сказала и оторопело посмотрела на подруг, которые сидели тут же, в кабинете начальника инспекции, — был день служебной подготовки. Ей показалось, что она невольно выдала свою заветную тайну. А те в ответ хором расхохотались — у каждой свои Фандеевы, каждой они снятся, и далеко не в розовых снах.

Когда замолкли эти «веселые нотки», Антонина Яковлевна Артамонова, одна из опытнейших инспекторов, депутат Юдинского поселкового Совета, с горечью продолжила мысль Оксаны:

— А вот мне Ленчик мой не только снится: на днях выкинул коленце — попался на краже. Задержали с поличным.

Последние слова она выдохнула полушепотом. И в кабинете на мгновение повисла тишина. Все с тревогой уставились на Артамонову. Нет, это было не любопытство и даже не сострадание. Многие профессионально закалены, готовы к подобным рецидивам: в милиции работают не один год. Просто силились понять умом и сердцем истоки тяжелого срыва, да к тому же у такого отличного работника, как Антонина Яковлевна. Ведь она приложила немало усилий, чтобы спасти этого парня.

После его возвращения домой по амнистии доверила ему самую ответственную работу. В летнем военно-спортивном лагере «Ровесник» он возглавлял ребячий штаб. Горком комсомола тогда наградил его Почетной грамотой. Подарили фотоаппарат. Последнее время руководил кружком бальных танцев. Когда Леня появлялся на сцене, все замирали от восторга: «Чей это парень?!» Сняли с учета в милиции. Недавно приняли в комсомол. Хорошо отзывались о нем в ПТУ. И вот — кража…

— Две недели, — продолжила разговор Антонина Яковлевна, — я ходила с пустой душой. — Помолчала. Постучала пальцами по столу словно собиралась с мыслями, раздумывала: говорить ли дальше. Потом встряхнула головой и приглушенно начала: — После случившегося прибежал ко мне. Плакал, просил прощения. Понимала, не за себя. Просто стыдно ему было. До сих пор в ушах: «Сам не пойму, как вышло…» Пойму — не пойму, срыв налицо, да какой, — безнадежно махнув рукой, закончила Антонина Яковлевна.

В инспекции знали, что, вернувшись домой, парень жил не на необитаемом острове, а в кругу родных, того же старшего брата, не блещущего репутацией, тосковал по отцу, который много пил и оставил семью. Эти двое родственников, кстати сказать, и раньше сыграли роковую роль в Ленькиной судьбе. А теперь вот случилось так: брат позвал в гости к отцу. Как отказать? Там выпили. И пошло-поехало по старой наезженной колее.

«Что же случилось? Почему Леньку потянуло на кражу?» — вертелся у всех на языке этот не легкий вопрос. Антонина Яковлевна тоже не раз задавала его себе. И в раздумьях отвечала тоже вопросами. Не мог ослушаться старшего? Взыграла старая привычка? Одно за другим низалось давнее и сегодняшнее. По своему многолетнему опыту она знала, что трудные подростки, оказавшись изолированными от родителей, очень скучают, тянутся к ним… Мне рассказали одну трогательную историю. Десятилетняя девочка, живущая в семье пьющих родителей, не знавшая ни отцовской, ни материнской ласки, не слышавшая от них ни одного доброго слова, кроме ругани, прибежала в общественный пункт к инспектору и, захлебываясь от радости, повторяла: «Папка вернулся и по улице вел меня за ручку…» Она так и держала вытянутой свою худенькую ручонку — немого свидетеля проявления мимолетного отцовского внимания…

Долго разбирали, анализировали Ленькину историю с кражей. И высказали пусть не новую, но актуальную мысль: надо, чтобы вместе с подростками, совершившими преступления, отвечали перед судом и те родители, которые своим недостойным поведением способствовали случившемуся. Ведь не кто иной, а семья всегда была, есть и останется главным звеном в воспитании будущих граждан.

Все так. Но Антонине Яковлевне, человеку с тонким душевным чутьем, от этой истины не легче. Ленька — пока непроходящая боль. А ведь через свои руки и сердце она пропустила десятки подростков с исковерканными судьбами. И каждому чем-то помогла… Вот только вчера прибегал к ней с радостной вестью Валерий, за которым она и по сей день по-матерински приглядывает: в техникуме, в порядке исключения, ему установили стипендию. Антонина Яковлевна заинтересованно выслушала его, сердечно поздравила и ничем не выдала себя. А ведь она дважды ездила к руководителям учебного заведения, поручилась за парня, попросила поддержать его на первых порах. Да и сегодня следит за каждым его шагом. Радуется его удачам. Переживает трудности, огрехи, которые нет-нет да еще встречаются на пути.

А ее хлопоты по поводу устройства на работу Нади? А свадьба Верочки, где Антонина Яковлевна была посаженной матерью? Разве это сотрется когда-нибудь из памяти? Разве есть какая-то мера, которой можно бы было точно измерить все те волнения, переживания, нравственные страдания, которые обрушились на хрупкие женские плечи?

Я перебираю ворох благодарственных писем от ее бывших подопечных, рассматриваю фотографии с трогательными надписями «Дорогой», «Любимой», «Главному человеку» и думаю, какое же надо иметь сердце, чтобы вместить в нем беды и радости многих ребят, обделенных родительской лаской, отогреть их своей душевностью, вдохнуть веру в светлую будущность! Я уверена, что семена доброты, любовно брошенные ею и в Ленькину душу, тоже дадут со временем прекрасные всходы.

А Юра В., еще один ее подопечный, мечтает стать милиционером, как и Антонина Яковлевна. Кстати, он попросил разрешения называть ее мамой, а ее сынишку — братом. Юра живет с бабушкой. Родителей нет. И парень покатился по наклонной плоскости — стал хулиганить, пристрастился к курению. Но на пути оказалась доброта Антонины Яковлевны… На выходные берет мальчишку в свою семью. Зимой ходят на лыжах, а летом вместе ездили в отпуск. Преобразился парень.

У каждого инспектора свои взлеты и свои невзгоды. Каждый сам подбирает ключик к ребячьим душам. К примеру, Галина Львовна Кудрявцева. Чем она завоевывает сердца своих воспитанников? Пением. Вот и сегодня она торопится в Дом культуры «Юбилейный». Там концерт, опаздывать нельзя. Туда придут ее ребята: подстриженные, причесанные, в отглаженных рубашках. Сядут в определенном месте (она хорошо знает эти места) и будут просить ее на бис исполнить их любимые песни.

А потом после концерта окружат ее и наперебой будут рассказывать о своих успехах и похождениях, каяться в грехах. Как она дорожит этими минутами! Ведь путь к ним был ох какой тяжкий… Сколько она обошла квартир, сколько было вызовов в общественный пункт охраны порядка, бесед с родителями. Разве все упомнишь? И вот в награду эти короткие минуты после концерта…

Да только ли Кудрявцевой перепадают такие праздники? Я видела, как светлело лицо у Нины Валериановны Максимкиной, когда встречные жители села Коринского, тепло здороваясь с ней, на ходу рассказывали, что на танцах и в кино теперь порядок. Заметила, ей было приятно, когда руководитель общественной инспекции по делам несовершеннолетних при опорном пункте Коринского сельского Совета Лия Петровна Карагодина — медсестра местной амбулатории — поделилась радостью: Женя Блинков, ее подшефный, вернувшись из армии, прямо с чемоданом забежал к ней домой и чуть не задушил в объятиях. Просил кланяться Нине Валериановне. Сейчас Женя — тракторист, первый помощник своего бывшего шефа в работе с подростками. Это сейчас. Но Нина Валериановна хорошо помнит, какими трудными тропами шли они с Лией Петровной к сердцу этого парня.

А Екатерина Георгиевна Баранцева? Сколько трудных подростков прошло через ее сердце? Скольким она протянула руку помощи? А Маргарита Михайловна Басова, а Татьяна Анатольевна Проценко, Светлана Александровна Шибко, Людмила Петровна Позднякова?

Вот такие они — отзывчивые, добрые, энергичные, — эти инспектора по делам несовершеннолетних из Одинцова. Немалая заслуга в этом их руководителя — Татьяны Николаевны Успенской. Когда-то эта женщина мечтала об учительской профессии. Помнит, как, еще сидя за школьной партой, она не раз в раздумье видела: вот входит в притихший класс и говорит: «Здравствуйте. Я ваша учительница. Буду учить вас математике. Зовут меня Татьяна Николаевна». И вот вихрастый мальчишка торопливо стучит мелом по школьной доске, решая сложную задачу. И она, довольная, ставит в дневник пятерку. Мечтала. А стала работником милиции. Так же, как и Дмитрий Павлович Мокрое. И так же ни капельки не жалеет. Потому что работа с несовершеннолетними подростками чем-то сродни профессии учителя. Да и не только учителя. Тут порой надо быть и находчивым дипломатом, и своего рода артистом, и врачом, а самое главное — сердечным, чутким, душевным человеком. У детей абсолютный слух на искренность. К такому выводу капитан милиции Успенская пришла давно, а двадцатидвухлетняя работа в милиции со всей очевидностью это подтвердила.

…Телефонный звонок не смолкает в ее кабинете. Позвонил Василий Порфирьевич Денисенко, в прошлом военный юрист, сейчас руководит общественной инспекцией в одном из домоуправлений Одинцова. Приглашал на заседание товарищеского суда, где будет рассматриваться вопрос о родителях, которые отрицательно влияют на воспитание детей. Звонок из исполкома, из опорного пункта первого микрорайона — там семинар руководителей комсомольских отрядов. А инспектор Лидия Алексеевна Протасова сообщала о сессии поселкового Совета, где подводились итоги рейда по выявлению неблагополучных подростков. Вопрос там поставлен так: что может народный депутат? Ведь в рейде участвовали сто избранников народа. Взяты на контроль двадцать восемь семей.

Татьяна Николаевна передала мне содержание разговора с Протасовой, а я сразу вспомнила эту хлопотливую женщину, невысокого роста, с удивительно добрыми глазами. Мы как-то с ней встретились накоротке в комнате инспекторов по работе среди несовершеннолетних в Звенигородском отделении милиции. Только было начали разговаривать, как раздался телефонный звонок. Улыбчивое лицо Лидии Алексеевны сразу напряглось. Я почти зримо ощутила, как в ее душе натянулась каждая струночка, каждый нерв. Подумалось: какое-нибудь ЧП. Мою догадку подтвердили действия Лидии Алексеевны. Положив трубку, она встала из-за рабочего стола, извинилась и коротко сказала: «Ухожу. Срочно надо отвезти в больницу тяжелобольного двухмесячного ребенка». Я было встряла: «А может, кто другой это сделает, Лидия Алексеевна? Может, врач… Зачем же вам-то?» — «Что вы, тут я должна сама, состояние ребенка критическое. Извините…» — И ушла.

И только потом я узнала, что поступить по-иному она не могла. Этот ребенок с рождения уже ее подопечный: мать малютки на учете у Лидии Алексеевны: часто прогуливает на работе, ведет недостойный образ жизни. Вот, оказывается, как далеко простираются заботы инспектора по делам несовершеннолетних. Никаких четких рамок и границ нет у этой многотрудной работы: инспектора бьются, борются за каждую детскую душу.

Татьяна Николаевна перелистывает свой рабочий дневник. Вот пометка красным карандашом. Завтра собрание на Внуковском заводе огнеупорных изделий. Она там выступает с сообщением. Разговор пойдет об ответственности родителей за воспитание детей. Далее еще запись, подчеркнутая двумя чертами: «Дядя Миша». Это, оказывается, еще один внештатный работник общественной инспекции, бывший обжигальщик завода, ныне пенсионер.

— Помните, мы у него были. Он рассказывал о двух братьях — Сереже и Саше. Совсем маленькие, а сколько тревог доставляют.

Дядя Миша каждый вечер приходит в свою комнату при опорном пункте. И на огонек к нему тянутся ребятишки соседних дворов. Тут можно поиграть в настольные игры, почитать книги. Каждый вечер отсюда выходит в рейд комсомольский отряд — помощники дружинников. Я вспомнила, с какой тревогой он рассказывал о Тане, девочке, которая живет в неблагополучной семье, да и сама начала покуривать. А всего-то ей 12 лет. Вчера посылал к ней домой своих помощников, комсомольцев. Но те не застали девочку дома. Сегодня ждет ее здесь. Узнал, что Таня хорошо рисует. Подготовил ей задание. Попросил принести рисунки: хочет выставку здесь организовать. Вот открылась дверь — и на пороге совсем маленькая девочка… Мы оставили их…

Дядя Миша тоже придет на то общее собрание, к которому готовится Татьяна Николаевна. Придет и Оксана Витковская, которой не дают покоя ее Фандеевы.

И так день за днем напряженная, интересная работа. И все же у одинцовских инспекторов еще много трудностей. Главная из них — где вести работу с ребятами, чем их отвлечь от улицы. В районе мало подростковых клубов, при некоторых домоуправлениях не оборудованы комнаты для несовершеннолетних, не пускают этих ребят и на стадионы. А сколько их толпится порой у дверей школы, когда там устраиваются вечера для старшеклассников! Туда ведь тоже не пускают. А где, скажите, проводить свободное время этим, так называемым трудным, подросткам? Ведь никто их нигде не ждет с распростертыми объятиями. Это хорошо понимают одинцовские инспектора и стараются выправить положение. Но не все от них зависит.

Вот хотя бы один пример. Года два назад при опорном пункте Московской клинической больницы, что в Введенском сельском Совете, был создан своеобразный ребячий клуб. Руководитель общественной инспекции Валерий Павлович Хохлов вместе с комсомольцами построили спортплощадки, «выбили» несколько комнат, оборудовали их, закупили необходимый инвентарь, материалы для кружков и секций — и работа закипела. Словно пчелы на нектар, слетелись туда так называемые трудные. Все помнят огромную комнату, уставленную и увешанную прекрасными авиамоделями разных конструкций, и рядом — стеснительно-гордых делом рук своих тех ребят, которые когда-то слыли «грозой» для жителей поселка. А разве можно забыть состязания самбистов, футболистов и волейболистов? Все было хорошо. Но вдруг больницу поставили на капитальный ремонт. Отобрали любовно оборудованные комнаты — там разместили строителей, затоптали площадки, и все заглохло. Снова из этого поселка полетели сообщения: то кого-то на улице избили, то у кого-то украли голубей, а то и похлеще что-то натворили.

На недавнем суде по делу одного подростка, проживающего в том поселке, было высказано устное замечание в адрес общественности больницы. Говорят, вроде подействовало. Выделяют помещения, вместе с подростками руководители общественной инспекции оборудуют площадки. Пожелаем им успеха.

Но эта история — живой пример того, как и где надо искать пути к судьбам подростков.

Есть и еще одна проблема, которая волнует одинцовских инспекторов и их добровольных помощников. Это матери и отцы несовершеннолетних.

Так уж сложилось, что в обязанность инспекции по делам несовершеннолетних вменено брать на учет родителей, которые отрицательно влияют на воспитание детей. И вот мы вместе с Татьяной Николаевной перебираем карточки этого учета. Оказалось, среди этой категории родителей более половины ведут аморальный образ жизни. Только в одной деревне Мамоново недавно рассмотрели пять дел на лишение родительских прав. И все удовлетворили. Может, здесь, в инспекции, не совсем точный учет — меньше берут на контроль отцов, где в семье добропорядочная мать, и, надеясь на ее авторитет, оставляют на время такого дебошира в покое. Возможно. Но все равно цифра поставленных на учет женщин, пусть даже и преувеличенная, вопиет. Само сочетание слов: женщина-мать, хранительница домашнего очага — и отрицательно влияющая на воспитание детей — противоестественно, аномально. Что же делать? Воспитывать таких матерей? Возможно, и это. Только ли силами инспекторов по делам несовершеннолетних и их добровольных помощников? Конечно, нет. Эта большая и сложная социальная проблема все больше привлекает внимание партийных, советских и хозяйственных организаций.

В Одинцовском горкоме партии рассмотрели этот вопрос. Выработали интересные мероприятия для индивидуальной работы с каждой семьей, вызывающей тревогу общественности, договорились об усилении работы школы по воспитанию девочек и вообще подростков. Теперь при подведении итогов соревнования будут учитывать и состояние морально-нравственного климата в семьях работающих, следить за тем, как родители справляются с воспитанием детей.

…Каждый день светом и радостью наполняют будничную жизнь эти милые, душевные и в то же время мужественные женщины — инспектора по делам несовершеннолетних. Перед их упорством, энтузиазмом, ответственностью за порученное дело можно преклоняться. Ведь они трудятся на участке нашей надежды.

 

Юрий Феофанов

ВЕРСИИ И СУДЬБЫ

То, с чем пришлось столкнуться следователю Юрию Даниловичу Рогову, можно сравнить с речным завалом.

Два года прошло после происшествия. Дело возбуждали, прекращали, вновь возбуждали, приостанавливали, допрашивали подозреваемых, свидетелей. Все переворошили, но цели не достигли. Наоборот, все запутали донельзя. И, как говорят юристы, дело «повисло» — за невозможностью доказать вину подозреваемых людей (а это были подростки лет по семнадцать).

Больше того — возник вопрос: а был ли состав преступления в том, что случилось?

О труде следователя написано немало. Эту тему любят романисты и кинематографисты, газеты и телевидение. И сложился определенный стереотип: следователь ведет поединок с преступником. Это не совсем точно. Перед следователем не преступник, а человек, которого подозревают в преступлении. Перед следователем данные, дающие основание для таких подозрений. Но верны они или ложны? Очевидное с точки зрения здравого смысла: «Это же яснее ясного, о чем же тут говорить» — надо еще подтвердить с научной объективностью. Если «все ясно», однако есть хоть малейшее сомнение, — значит, не ясно ничего. Следователь исследует обстоятельства, имеющие отношение к преступлению, устраняет противоречия между добытыми розыском данными и тем, что утверждает подозреваемый, чтобы реконструировать со всей бесспорностью то, что было в действительности. Это куда более сложный процесс, чем «поединок с преступником». И очень часто это поединок с теми напластованиями, с той «маскировкой», под которыми таится истина.

В данном случае, это понял Рогов, истину скрывали не только заинтересованные в том лица. Неумело проведенное следствие, не желая того, подыграло преступникам. Они сумели занять прочную «круговую оборону». Был факт, но не было доказательств, что этот факт преступный…

Утром 28 мая 1981 года от Надежды Перловой поступило в милицию заявление. Накануне вечером с двумя подругами — Татьяной и Мариной — она поехала в деревню Огуднево на танцы. Девушки жили и работали в поселке, где «незамужние ткачихи составляют большинство». А в Огудневе совхоз, птицефабрика — есть кавалеры. Танцы в клубе тогда не состоялись, девушки поздним вечером ждали автобуса. И тут на них напала ватага пьяных подростков. Татьяна и Марина убежали, а Надя…

В заявлении Надя писала, что над ней надругались…

О деяниях подобного рода говорить, а тем более писать не принято. Во всяком случае, в подробностях. Но, естественно, правосудию такие деяния подлежат. Оно должно точно и недвусмысленно установить, что было, как все происходило и кто виноват. И установить не только факт, но и то, составляет ли этот факт состав преступления, в первую очередь должен следователь. Обстоятельства тут непростые, тонкие, грани, разделяющие аморальный поступок от преступного деяния, часто размыты. А все должно быть установлено с предельной точностью. Следствие, которое проводилось до Рогова, попыталось ответить на эти вопросы, но зашло в тупик. Дело в том, что от Надежды вскоре поступило новое заявление — ребята-де ни при чем, а во всем виновата сама. Опытные юристы знают цену подобным опровержениям. И следователь не спешил прекратить дело. Но через некоторое время Надя написала второе заявление, потом и третье — и настоятельно, упорно брала вину на себя. Да и одна из подруг — Марина — подтверждала последнюю версию. Она тоже изменила свои показания и теперь упорно заявляла, что ребята-де не виноваты.

А тут еще звонок в милицию:

— Вы посмотрите, кто это такая, Надежда Перлова? И зачем она в Огуднево приехала? На свидание к женатому человеку, а вовсе не на танцы. И вообще — выпившей ее как-то видели. По работе характеризуется не очень хорошо — прогул был. А ребята, которых вы таскаете, — это золото, а не ребята.

Потом еще звонки — из сельсовета, с птицефабрики, из совхоза, письмо от общественности. Словом — артналет. И на каком-то этапе следствие по делу о гнусном преступлении повернуло на исследование моральных качеств жертвы. Такое бывает не так редко, когда проверяются «сигналы». Когда неприятные факты подтверждаются, начинают выискивать что-нибудь, что порочит заявителя. И в нашем случае незаметно совершился этот роковой поворот. Это психически надломило девушку.

6 августа того же 1981 года Надежда покончила с собой.

Кажется, этот трагический факт должен был бы произвести впечатление, заставив как следует взяться за расследование. Взялись, конечно. Но — не было уже потерпевшей. От нее осталось лишь четыре заявления: одно — обвиняющее неизвестных ей парней и три — где всю вину девушка брала на себя. Остались противоречащие друг другу показания Марины и Татьяны. Налицо было дружное отрицание пятерыми парнями всякой своей вины. И, плюс к тому, «общественное мнение». Но были и заявления от жителей поселка: как же так, девушку опозорили, на нее свалили всю вину, а настоящие виновные уходят от ответственности. Люди не хотели мириться с таким положением и требовали тщательного расследования. В этих перипетиях прошел год: так и эдак подступали к подозреваемым парням — без толку. Нет доказательств.

28 августа уже 1982 года и поручили Рогову это «безнадежное» дело. И не случайно. Он слывет в Главном управлении своего рода «чистильщиком» — самые безнадежные дела — ему. Перелистал следователь три тома с подшитыми документами, с показаниями подозреваемых и свидетелей и тоже стал в тупик. Форменный завал. Но за ним стояли молодые люди.

— Нельзя допустить, чтобы закон был оскорблен, — говорил мне Юрий Данилович, — никак нельзя такого допускать. Закон людей защищает — это его главная функция. Значит не нашла защиты у закона восемнадцатилетняя девушка. Иначе как объяснить ее роковой поступок?

— Это, конечно, правильно, — говорю я. — Но… как бы это сказать… Уж очень очевидно.

— А вы не замечаете: очевидное бывает трудно увидеть. А бесспорные аксиомы мы не воспринимаем как руководство к действию. Разве так уж редко мы миримся с тем, что закон обходят? А то и попирают?

Легко рассказать о том, что делает следователь, сложнее — как добывает он истину. Каждый из нас легко следит за своей мыслью, даже направляет ее течение. Но как, откуда, из каких тайников возникает мысль? Попробуйте понять эту загадку. Примерно так и в следствии — из глубин опыта, интуиции, профессиональных знаний всплывает сначала догадка, потом она превращается в версию и лишь после многотрудной работы — в доказательство или оправдание. И во многом здесь справедливо шутливое высказывание Эйнштейна о том, как делается открытие: все знают, что это невозможно; находится один невежда, который этого не знает, — он и делает открытие.

— Так все-таки как, Юрий Данилович?

— Не могу объяснить. Видите ли, когда есть хоть какие-то материальные следы… Вот помню дело, которое поступило ко мне тоже, кстати, через два года после события…

Тогда в больнице скончался некто Ефимкин. Скончался от множества ран, нанесенных ему, как свидетельствовали материалы следствия, в пьяной драке у пивного ларька. О том, что Ефимкин валяется среди дороги, сообщила в милицию по телефону женщина, не назвавшая себя. Сообщила и тут же повесила трубку. Так было зафиксировано в протоколе. Приехали, подобрали человека, доставили в больницу. Выяснили: драка у ларька была и Ефимкин там был. Вполне он мог в драке участвовать — всему поселку известный пьяница. Но никак не могли его собутыльники, известные следствию, нанести такие раны. Драка была обычная, пьяная, все отделались синяками. А Ефимкин… Искали кого-то, кто скрылся с места происшествия и кто так зверски избил Ефимкина. И не нашли.

К Юрию Даниловичу дело это попало, когда Ефимкина похоронили уже. Он обратил внимание на то, что медицинская экспертиза была сделана очень точно. Описаны каждая рана, каждая ссадина. Рогов долго изучал документ. Самый вроде бы привычный для следователя. И сказал:

— Не на улице Ефимкина избили. Не в пьяной драке. В каком-то замкнутом пространстве били. Обратите внимание на расположение следов побоев. Они все с одной стороны. Значит, что-то мешало тому, кто бил. Когда видели Ефимкина у ларька? Часов в семь вечера. А когда в милицию позвонили? В десять. Где он был это время? И потом: в протоколе записано, что в милицию позвонила женщина, себя не назвала и быстро повесила трубку. Кто она? Почему так странно прервала разговор?

По другому пути пошло расследование вроде бы обычного происшествия. И привело оно в дом родственников жены Ефимкина. Именно туда он пошел после ларька — там застолье гудело. Там поскандалил с родственниками. Там, на кухне, между столом и холодильником, его били: у родственников с Ефимкиным были серьезные счеты. Там нанесли роковые раны. Вытащили, отнесли к ларьку и позвонили в милицию…

А что, собственно, имел следователь перед глазами — всего-навсего акт медицинской экспертизы. Самая малость не сходилась с версией: следы побоев. Но ведь на это надо обратить внимание…

Обратить внимание на очевидное, на то, что часто пропускает глаз, — это одно из важных качеств следователя. Так было и в деле Нади Перловой.

Но почему три заявления? Почему Надя так упорно утверждала, что во всем виновата она? Логичен был вывод предшествующего следствия: либо действительно в первом заявлении оговорила ребят, либо ей пригрозили, а может, ее подкупили. В любом случае делался вывод, порочащий Надю.

Кстати, юристы знают случаи, когда «жертва» подобного преступления на поверку оказывается обычной шантажисткой. Бывает такое, и Рогов с этим сталкивался. Ведь в иных случаях грань между ухаживанием и преступлением со стороны трудно заметить. Кое-кто и пользуется: выманить деньги, отомстить, а то в ЗАГС повести. Кстати говоря, очень серьезное обвинение, и кара грозит серьезная, если шантажистка введет в заблуждение правосудие. Но вот становится ясно: оговор. Увы, оговорившая, написавшая ложный донос часто остается безнаказанной. Этот вопрос очень волнует Юрия Даниловича.

Такая версия и в этом деле фигурировала — оговорила из чувства мести. Ее Рогов не отбрасывал. Но почему тогда ушла из жизни девушка? Не связывалось все в единую цепочку.

Предшествующее следствие, опять-таки вполне логично, билось с ребятами — предполагаемыми виновниками преступления. А они, наученные опытным человеком, сумели занять прочную «круговую оборону»: очевидных фактов не отрицали, однако давали им убедительное объяснение. Тщательно исследовали, а не встречались ли ребята после происшествия 27 марта с Надеждой. Ведь они могли пригрозить. Нет, никто из них не встречался.

Так в чем же дело? Почему Надя не просто отреклась от обвинения, а трижды обвинила самоё себя? В деле проскальзывал мотив: мол, сама Перлова была, во-первых, очень дурного поведения, а во-вторых, немного не в себе, излишне экзальтированной. Эти выводы делались на основании многих писем и звонков «от имени общественности».

Рогов самым тщательным образом изучил личность жертвы. И прежде всего восстановил ее доброе имя. Реконструировал по дням и месяцам ее жизнь, оборвавшуюся на девятнадцатом году. Обычная фабричная девчонка: учеба, работа, нехитрые развлечения. Наша современница со всеми чертами, многие из которых не нравятся старшему поколению, но которые отнюдь не свидетельствуют о каких-то порочных наклонностях поколения младшего.

Но в деле-то Надя представлена прямо-таки как исчадие ада — разрушительница семейных устоев. И факты. Вернее, один факт: Надя действительно влюбилась в женатого человека из Огуднева. Следователь зацепился за этот крючочек. «Прочитал» их роман. Обычное дело. Но ведь раздули-то до космических масштабов. Кто? Зачем?

И вот тут-то Рогов по-иному увидел очевидное. Он начал расследование не с ребят. С их родителей. С родительниц. И не с самого преступления, а с исследования причин, толкнувших девушку на роковой шаг. Ведь не сразу после происшествия она на это решилась — через четыре месяца с лишним. Что же происходило в это время? Чем и как жила Надя?

Поведение матерей подозреваемых ребят в деле никак отражено не было. Но Юрий Данилович почувствовал — начинать надо отсюда. Здесь ключ ко всему.

Святое это слово — мать. Мать дает жизнь всему на земле. А в данном случае, получается, матери убили молодую жизнь. Чужую, правда. Чужую дочку, которую осквернили их сыновья. Не ужаснулись они случившемуся. Ужаснулись тому, что их Сережи и Саши могут оказаться в тюрьме. Лидия Сергеевна, медсестра, стала дирижером этого нечестивого «оркестра». Сначала попытались подкупить Надю, потом стали угрожать. Не помогло. И тогда бросили все силы на то, чтобы создать «общественное мнение». И создали.

Слово, говорят, ранит. Слово, как видим, может и убить. Нормальная, веселая, современная девушка была Надя Перлова. Как же удалось сломить ее? На это ответить трудно. В ход были пущены все средства клеветы: письма, звонки, лжесвидетели. Надю буквально обложили. Грозили ославить на всю округу. И она не выдержала. Написала три заявления, где брала вину на себя. Но тогда стали на нее показывать пальцем — это же надо, дойти до такого!.. И она сломалась совсем — ушла из жизни.

Вот этот клубок было распутать куда труднее, чем преступление пятерых парней.

Но ведь и преступные деяния этих женщин надо было доказать. Рогов знал, что подруга покойной — Марина — изменила показания: все стала валить на Надю. Почему?

Долгими были беседы с Мариной. Он понял эту девицу: ничего святого, была бы корысть. Только под себя гребет. По пять-шесть часов говорили. Обо всем. И подвел следователь свидетельницу к ответу на прямой вопрос:

— Пойди, Марина, домой, подумай. Подумай о том, что тебе выгоднее: правду сказать или правду скрыть? Она, правда, обязательно наружу выйдет. Но как ты тогда будешь выглядеть со своими показаниями?

Марина пришла на другой день, расплакалась и сделала довольно странное заявление:

— Надя была хорошей девушкой. Мне ее очень жалко. И я знаю, что ни в чем она не виновата. Но я не отступлюсь от своих показаний.

— Смело, — удивился Юрий Данилович такому откровенному заявлению девушки, хотя заранее не ждал от нее искренности и раскаяния.

Вот так приходилось растаскивать завал. Не всякая веточка выдергивалась. Ну что ж, долгие часы разговоров с Мариной пока не дали в руки ощутимой улики. Но уверенности в том, что он на правильном пути, следователю прибавили…

Кстати, забегая чуть вперед, я скажу, что лживые показания Марины вскоре стали фактом, доказанным фактом. Но никакой ответственности она, по крайней мере, пока, не понесла. И в этой связи я хочу сделать небольшое отступление. Закон предусматривает серьезное наказание за лжесвидетельство. И на следствии, и во время суда свидетели дают подписку о том, что будут говорить правду и только правду. Бывает — лгут, как в этом случае. Несут же ответственность за это — крайне редко…

И Марина не понесла. Но следователь установил, что родительницы преступников сломили и эту девушку, сделав ее лжесвидетельницей, предательницей своей подруги.

Он сделал все для того, чтобы закон восторжествовал. По былинке, по веточке растаскивал завал, врубался в окаменелости лжи. И стали выясняться подробности того, как Лидия Сергеевна, да и другие дарили Марине серьги, чтобы та дала ложные показания, как нашли двух лжесвидетельниц, которые вообще не были на месте происшествия, как организовывались звонки и письма — словом, как создавалось «общественное мнение». Фактики тут так были переплетены с домыслами, что отделить одно от другого было не просто. Но отделил.

И пришла минута, когда даже Лидия Сергеевна сквозь рыдания сказала:

— Но мы же хотели спасти своих детей…

Против нее было возбуждено уголовное дело — выручила амнистия.

А сами ребята не так уж долго и запирались. Разные они по поведению, по характеру, по успехам в школе. Общее у них одно: никто не знал ни в чем отказа. Родители — не академики, не народные артисты — монтажники, птичницы, медсестра — простые рабочие и служащие с невеликими заработками. Для детей — все, хоть джинсы, хоть мотоциклы. И к семнадцати годам — «мне все доступно», «мне все позволено». За полтора года следствия — стойкая убежденность, что и закон писан не для них. Ныне — горькое отрезвление: по 9—10 лет лишения свободы, максимум для их возраста.

— Это была ювелирная работа, — сказали о Рогове его начальники, имея в виду дело Нади Перловой.

— Так в чем же все-таки «секрет» следствия? Все-таки как приходит догадка? — спрашиваю Рогова.

— Ну как вам сказать. Что такое преступление? Это — обстоятельства и люди. Если бы я осматривал место происшествия, искал бы вещественные улики, я бы вам сказал: вот этот след привел сюда, а вот этот клочок материи принадлежал костюму того-то. Как в случае с Ефимкиным. Но не было ничего, что обычно составляет «секрет» успеха при расследовании. Были передо мной лишь люди. Бесконечные разговоры. Какая-нибудь зацепка — и новый поворот. Вот Марина, помните? Я понял ее характер, как мне кажется — корысть руководит ею. Попытался сыграть на этом: тебе, сказал, выгодно — именно выгодно — сказать правду. Мне кажется, она взвешивала, что же ей выгоднее. И помните: раздвоилась. Призналась, что лжет, а в то же время сказала, что и будет лгать. Вроде бы и не добыл я ничего. А что-то все же и добыл. Вот по таким клочкам и собирал. Тут ведь важно мимо любой мелочи не пройти — в этом весь фокус, или «секрет», как вы говорите…

Долгие часы беседуем мы с Юрием Даниловичем. Крупный, неторопливый, основательный, он долго собирается с мыслями, прежде чем ответить на самый простой вопрос. Такая манера. Привычка. Наверное, ответственность за слово. Мне кажется, он не просто «служит закону», как мы любим писать, он его глубоко чувствует, им живет.

Боевое крещение Юрий Рогов получил еще в комсомольском оперативном отряде. Стреляли в него тогда, ранили в плечо.

— Нет, не выстрел этот повлиял на судьбу — это из книжек, — усмехается Рогов. — Не могу объяснить почему, но именно отряд стал моей жизнью.

Юрий Рогов учился тогда в химико-технологическом техникуме. Но, наверное, больше сил чем учебе отдавал отряду — стал начальником штаба. Потом армия — комсорг подразделения.

— Когда уволился в запас в 1969 году, позвонил начальнику отделения в Шатуре: мол, как вы тут живете, как дела? А тот: «Заходи, расскажем». Зашел. А он молча лист бумаги кладет. «Это что?» — «Это для твоего заявления». Я все понял. И написал. Вот так и стал милиционером. Малое время постовым, потом — в угрозыск. Окончил Академию МВД. Восемь лет — следователем. И на этом поприще «нашел себя».

— Не густая внешними событиями биография, — замечаю я. — События, так сказать, внутри каждого дня службы. Разве расследование дела Нади Перловой не факт биографии?

— Ну, если такие факты в биографию вписывать, можно прямо книгу из серии «Жизнь замечательных людей» писать. По-моему, вы сильно преувеличиваете, — говорит мне Юрий Данилович.

Возможно, преувеличиваю. Но не от пустого восторга нувориша перед обычным для профессионала делом. Мне приходилось немало писать о следователях и о других работниках милиции. Там тоже были раскрытия сложных, запутанных дел. Вспоминая свои встречи, я думаю: а чем отличаются друг от друга мои собеседники? В чем «почерк» каждого? В чем стиль работы моего нынешнего героя Юрия Даниловича Рогова?

Да, чтобы человека узнать, говорят, надо с ним пуд соли съесть. Пуда мы не съели. Но какие-то черты на меня произвели впечатление.

Меня удивило, как, имея минимум данных, делает он далеко идущие выводы, строит… нет, даже не версию еще, а какие-то далекие пока от версии предположения. Говорят о них — «в порядке интуиции», но весьма ценят интуицию, ибо истина может лежать на самых неожиданных путях. Так и в расследовании преступлений бывает…

Вот и в том расследовании, о котором я хочу рассказать, кажется, поставлены были все точки. Преступление раскрыто, можно писать обвинительное заключение и передавать прокурору. А что-то останавливало Рогова. Что именно? Он опять не может все объяснить. Но тень сомнения оставалась…

Впрочем, расскажем все по порядку.

Если бы уголовным делам давали кодовые названия, это, как шутили между собой работники Главного управления внутренних дел Мособлисполкома, так бы и окрестили — «козлы в огороде».

Началось все с того, что в одно из отделений милиции Шатурского района сообщили: Славка Бескровный у себя дома стрелял из пистолета. Никого не убил, не ранил. Просто стрелял в потолок. Славка этот — инвалид, обе ноги у него парализованы, пьет основательно. В трезвом состоянии часы чинит. Юрию Даниловичу Рогову, у которого и без того в это время было много дел, поручили разобраться со Славкой — все же огнестрельное оружие. Пистолет ТТ у него изъяли сразу, но надо было выяснить, откуда он появился.

Славка ответил, что пистолет он на вокзале купил у какого-то проезжего.

— Зачем купил? Зачем пистолет тебе? — спросил следователь.

— Пистолет-то? — почесал голову часовщик. — Видишь, начальник, какое дело. Я, когда еще на своих на двоих бегал, был там… сидел. Вышел и решил «завязать». А тут беда со мной приключилась, — Славка показал на свои ноги. — Думал, отстанут дружки от меня. Нет. Пришли как-то, сказали, что повязан я с ними до гроба. Я отказался. Тогда они суд устроили, а приговор мне сообщили: порешат меня. Вот я и запасся пушкой — в случае чего…

Рассказывал бойко, смотрел на Рогова ясными глазами. Как и предвидел Юрий Данилович, сочинил Славка легенду. Следователь отлично знал, что никакой «суд» уголовники по такому поводу не устроят. Если Славка никого не «продал», никакой пакости своим не сделал, не «приговорят» его. Но откуда все же у него пистолет? И зачем?

Мог бы вполне не возиться с этой историей Юрий Данилович — да ему так и советовали: статья 218 УК РСФСР — незаконное хранение оружия — вполне проходит, пиши обвинительное — и в суд, других дел навалом. Но что-то следователя останавливало. Еще с оперативного отряда у него привычка — до самого донышка конфликт увидеть: кто, что, зачем. И первые его учителя по милицейской службе — братья Долинины, Иван и Николай Агафоновичи, Василий Федорович Литвинов, Николай Федорович Баранников — наставляли: главное в нашем деле — сомнений не замалчивать… Чуть затуманилась картина следствия, просветли, не иди сквозь туман. Иная подробность крутой поворот всему может дать. Накрепко засело это в голове у Юрия Даниловича. И теперь мешало передать дело прокурору: не все было ясно.

Юрий Данилович познакомился со Славкиным дружком — Николаем. Тот его в инвалидной коляске возил: в основном в места, где выпить можно — вечером и где пивом опохмелиться — утром. Николай этот был малость не в себе, впрочем, для окружающих не опасен.

То, что эти двое сошлись и дружили, было вполне закономерно. Странным показалось Юрию Даниловичу другое обстоятельство.

С некоторого времени в компании Николая и Славки стали замечать Якова Евтихиевича Козла (такая фамилия). Причем Яков Евтихиевич щедро угощал обоих. Рогова это обстоятельство заставило задать себе вопрос: почему вдруг Козел стал их угощать? Не вязалось это с натурой Якова Евтихиевича. Был он скуп неимоверно. Неожиданный контакт Якова Евтихиевича с Николаем и Славкой настораживал. А тем более когда узнал, что Яков даже обстановку купил Бескровному. Не ахти что, однако же непонятно — во имя чего? Откуда такая трогательная забота?

— Так ведь убогонькие они, — ответил Яков Евтихиевич, — радости-то в жизни какие? Вот я по доброте душевной и порадовал ребят раз-другой.

«Нет, — сказал себе Рогов, — «доброта душевная» тут не вяжется. Не для Козла она, что-то тут не так…»

Он решил поподробнее познакомиться с личностью Якова Козла. Уж очень его благотворительные деяния не вязались со всей линией жизни. Познакомился. И в восторг не пришел. Во время войны Козел оказался на оккупированной территории и активно сотрудничал с фашистами, был полицаем. Его осудили на 10 лет, а в 1953 году освободили. К семье Яков не вернулся. Женился на некой Марии Евдокимовне, которая, как последующая проверка показала, была дочерью кулака. По разным местам они скитались, пока не осели в Шатурском районе. К этому времени Яков Евтихиевич получил инвалидность и стал, попросту выражаясь, живодером. Ловил бродячих и какие попадутся собак и делал из них шапки. Промысел оказался доходным. Мария же Евдокимовна, врач по специальности, работала в больнице, на «скорой помощи».

Так что же связывает Козла со Славкой? Как ни бился Рогов над этой загадкой, не давался ответ в руки. Сам Славка сказал:

— Яков — душа-человек. Он же меня от тюрьмы спас. Когда? А когда старик Калашников в инвалидном доме богу душу отдал.

Это еще что за новость? Выяснил. Оказывается, был случай. Около дома инвалидов Славка толкнул старика Калашникова, а тот возьми — да и отдай богу душу. Причиной смерти толчок не являлся, просто сердечный приступ. И дела никакого против Славки не возбуждали. Но тот был напуган. А Козел внушил ему: через жену, через Марию Евдокимовну, замял он все, а иначе Славку обвинили бы чуть ли не в умышленном убийстве.

— Марии Евдокимовне свечку должен поставить, — внушал Козел напуганному Славке, — без нее бы тебе…

Зачем такой, несколько даже рискованный, слух распускать? Да еще жену сюда впутывать, врача? Чувствовал Юрий Данилович, что какие-то непростые связи здесь протянулись. А тут еще Мария Евдокимовна. Тоже личность небезынтересная…

Ф. М. Достоевский заметил: жизнь — целое искусство, жить — значит сделать художественное произведение из самого себя. Мария и Яков если и создали из своих жизней произведение, то большого сатирического накала…

Когда в больнице Юрий Данилович первый раз спросил о Марии Евдокимовне, от него шарахнулись, как от чумного. А главврач схватился за сердце:

— За что?! Если есть бог на свете, за что он карает нашу больницу?

Следователь был крайне удивлен такой реакцией. Но вскоре выяснил, что Мария Евдокимовна была грозой не только для Коробовской поселковой больницы, а и для всего района. Много позже, когда у Козлов производили обыск, то увидели целый шкаф переписки. Мария писала на всех по любому поводу и без повода. Всех обвиняла во всяческих смертных грехах. «Почему? Зачем?» — «А я борюсь с недостатками, — отвечала Мария Евдокимовна, — на чистую воду вывожу их носителей». И надо сказать, делала это весьма искусно, подтверждая старый афоризм: молва сильнее фактов.

Тут весь фокус в том состоял, что факты в ее писаниях присутствовали. Как-то в больнице украли доски. Перед этим главного врача видели разговаривающим с рабочими. И вот письмо в инстанции. В больнице царит вопиющая бесхозяйственность — все растаскивают. Не исключено, что главврач смотрит на все сквозь пальцы не бескорыстно. «Факты»! Начинается расследование, создается комиссия, другая, третья. Мария Евдокимовна отнюдь не скрывает свое авторство. Она не анонимщица какая-нибудь. Идет она в бой «за правду» с открытым забралом. Пишет, пишет и пишет. В райком и райисполком, в обком и облисполком, в прокуратуры всех ступеней, снизу доверху, во все центральные учреждения.

Рогову обо всем этот главврач говорил шепотом, отведя далеко от больничного корпуса: не дай бог Мария Евдокимовна их увидит — быть беде. Его предшественника она-таки доконала — ушел «по собственному желанию».

— А почему вы ее за клевету не привлечете к судебной ответственности? — спросил Рогов.

— Марию Евдокимовну? — на лице медика отразился неподдельный ужас. — Да вы что?!

Клеветницу, сколь бы изощренной она ни была, рассуждал Юрий Данилович, привлечь к ответственности не трудно. И доказать ее преступление не трудно. Трудно захотеть доказывать. Возиться никто не желает — вот и чувствуют себя клеветники раздольно. Ведь какова схема? Получают «сигнал», проверяют — не подтверждается. И все вздыхают с облегчением. И папки на шнурки завязывают. Все! А преступление-то безнаказанным остается. Опасное. Вот в чем беда…

Когда Юрий Данилович говорил об этом с руководителями службы здравоохранения района, те только головами качали: нет, Мария и тебе, мол, не по зубам. Но если удастся как-то обуздать эту фурию — в ножки поклонимся.

Конечно, у Рогова в руках был материал, позволяющий возбудить против Марии Евдокимовны дело о клевете. Но Рогов, как всегда, не спешил. Он задал себе новый вопрос: а все-таки, с какой целью на всех пишет Мария? Нормальная женщина. Натура, как утверждают в больнице и во всем районе, такая? Гм. Нет, так все же не бывает. Нет у нее ни карьеристских устремлений, ни корысти какой — ничего не просит, ни к чему не стремится… Значит, просто так? Из любви к «искусству»?

Откуда у Славки пистолет? Зачем Козел поит Славку? Почему жена Козла сеет повсюду клевету? Вопросы, один с другим вроде бы не связанные. Из минимальных данных исходил Рогов, строя версию. Обкатывал ее в голове и так и эдак. И какие-то, пока чисто умозрительные, связи наметились у следователя. Но одного этого для юриспруденции мало. Версию необходимо подкрепить максимальным количеством доказательств. Их пока не было совсем…

Однажды в комнате Бескровного следователь увидел фотографию, которая лежала на столе. На фотографии молодые мужчина и женщина. «Дорогому папе от Люды и Миши» — написано на обороте. «Твои дети что ли?» Славка вдруг выхватил фото, побледнел, засуетился: «Это так… кто-то забыл». Странная реакция. «А все-таки, кто это?» Бескровный начал нервно и путано что-то объяснять. Почему же так взволновался Славка из-за этой фотографии? Надо будет выяснить, заметил себе Рогов.

Между тем, следователя не оставляла мысль о неистовой клеветнице. Почему он решился на такой шаг, не имеющий ну никакого отношения к делу о пистолете, Юрий Данилович и себе объяснить не может. Но он его сделал. Он решил познакомиться поближе с пациентами врача «скорой помощи». После визита Марии Евдокимовны к больной старушке Рогов побывал в этом доме. Разговорился с бабушкой: что болит, да от чего лечится, по какому поводу «скорую» вызывала.

— С головой, милый, тяжело, болит, а тут еще сквозняком прохватило! Спасибо Марии Евдокимовне, уважительная женщина. Заграничные вот таблетки достала. И два рубля всего взяла за пакетик. По-божески.

— У вас эти таблетки остались?

— Вот, три штучки.

Да, теперь-то, кажется, начало все выстраиваться в цепочку. По крайней мере, с Марией Евдокимовной. Анализ показал: за два рубля продала она бабке обычный аспирин — семь копеек пачечка. Вот, значит, чем промышляет «гроза района». Визиты к другим людям, вызывавшим «скорую», давали новые и новые факты. Мария Евдокимовна продавала больным людям по десятикратной цене самые обычные лекарства. «Клиентов» выбирала точно: ни одной жалобы на нее не поступило. А чтобы кому-нибудь в голову пришло Марию проверить — этого и быть не могло. Не то что тронуть ее боялись — судьбу благодарили, если она свой взор не бросила на человека. Что ж — тактика…

И все же пока Юрий Данилович не спешил соединить воедино те нити, которые уже заполучил в свои руки. Яков Козел продолжал оставаться загадкой для следователя.

Однажды Рогову сообщили: в Магадан, к пасынку Козла, пошла телеграмма: Яков Евтихиевич при смерти, срочно приезжайте. Странно: Яков жив и здоров. Сообщил это участковый инспектор. Зачем же эта мистификация? Наверное, сделал предположение участковый, просто лишний раз хочет повидать пасынка, помириться им надо. Мишка-то со своей Людой с полгода назад у Козлов гостил, разругались тогда вдрызг и уехали. Мишка еще грозился «отца» разоблачить… Но вроде за Козлом ничего не числится, если старых грехов не считать. «Постой-ка, — на минутку задумался Рогов, — а ты знаешь в лицо Козлова пасынка? Пойдем-ка к Бескровному. Миша и Люда — и на фото те же имена…»

Наверное, это самое трудное в расследовании загадочных обстоятельств: соединить то, что вроде бы не имеет друг к другу никакого отношения. Так делаются открытия вообще, так сцепляются факты следственной версии.

— Вот что, Слава, — сказал следователь, когда они появились в комнатенке часовщика, — давай начистоту говорить. Дело серьезное. Мне необходимо знать все про пистолет. И не надо сказок про неизвестного на вокзале. Кстати, почему у тебя оказалась фотография пасынка Якова с женой?

И Славка рассказал в конце концов все. А потом дал и показания на допросе. Тут длинная цепочка, и нет нужды прослеживать все ее звенья. Пасынок Козла и невестка узнали о многих махинациях Якова Евтихиевича и Марии Евдокимовны. А самое главное: Яков предложил пасынку убрать бывшего главврача — тот мог разоблачить Марию. Сулил большие деньги. Молодой человек с возмущением отверг это и уехал, пригрозив разоблачением. Тогда-то и созрел у бывшего фашистского прихвостня дьявольский план — чужими руками ликвидировать пасынка и его жену. Отсюда фотографии, пистолет. Славка, конечно, клялся и божился, что предложение не принял всерьез — хотел погулять за счет Козла, — но это уже другой вопрос.

Кажется фантастическим этот замысел Якова Козла. Однако все было доказано. Якова осудили на 10 лет, Марию — на 8 лет и 6 месяцев…

Совершеннейший минимум данных был у следователя — пьяный инвалид стрелял в потолок. А вытянулась вон какая цепочка. И все было подтверждено максимумом доказательств. Это лишний раз подтверждает: нет преступлений, следы которых можно скрыть. Конечно, если эти следы ищут умело.

Разумеется, мой герой расследовал это дело не один — он работал в тесном контакте со следователем прокуратуры, по делу проводились многочисленные экспертизы, подробно исследовал все обстоятельства суд.

Но я пишу не о том или ином расследовании. Пишу о человеке, который посвятил свою жизнь благородному и сложному делу — делу борьбы с преступностью. Он немногословен. Даже о своих расследованиях рассказывает скупо. Но, как говорится, что слова! Было бы дело. А оно есть.

К следователям часто применяют такой термин: человек, который сомневается. Очевидно, он достаточно точен. Сомнения даже в том, что «совсем ясно», необходимы правосудию. Может быть, читатели помнят кинофильм «Двенадцать разгневанных мужчин», где присяжные заседатели собрались, чтобы вынести вердикт о виновности подсудимого, в которой все, кажется, были убеждены. Лишь один выразил сомнение — и поколебал уверенность всех.

Такая же, но только внутренняя работа, проводится человеком, который расследует преступление. Одно сомнение может поколебать версию. Но для следователя лишь сомнения мало — ему еще надо отыскать истину, построить безупречное обвинение, не просто посеять, но снять сомнения.

Вот это сочетание, как мне кажется, составляет суть того, что называют высоким профессионализмом следователя. И этим качеством обладает Юрий Данилович Рогов.

 

Виктор Безруков

СОЛДАТ ОГНЕННОГО ФРОНТА

Красная с белыми полосами «Волга» выезжает со двора пожарной части и, заглушая все городские звуки сиреной, мчится по середине улицы. Следом за ней, мощно гудя двигателями, устремляются две пожарные автоцистерны. Грузовики, автобусы, такси притормаживают, принимают вправо, прохожие останавливаются, смотрят вслед красным машинам: где-то пожар!

Рядом с водителем оперативной «Волги» сидит заместитель начальника службы пожаротушения Управления пожарной охраны УВД Минского горисполкома Олег Эдуардович Гавдурович. В его позе нет ни напряжения, ни нервозности. Лишь изредка бросая взгляд на дорогу, он внимательно разглядывает лежащий на коленях оперативный план пожаротушения. Сидящие сзади помощники начальника службы Геннадий Василевский и Владимир Чернов заглядывают через его плечо.

— Помнится, мы проводили здесь месяца три назад учения, — замечает Чернов.

— Тем лучше, значит, у наших ребят оно должно быть еще свежо в памяти. Ты его тоже хорошо помнишь? — Чернов кивает. — Тогда будем действовать по той же схеме, — продолжает Гавдурович и, делая на плане пометки, поясняет: — Два боевых участка: один — с задачей по эвакуации жильцов и имущества, другой — по ликвидации очага пожара. Резерв создашь из сил и средств тринадцатой части, они как раз должны приехать следом за нами… Да, не забудь: сразу, как приедем, двух связных — в домоуправление, пусть приведут механика и электрика, а еще лучше — инженера. Пока все. Остальное — на месте.

Гавдурович снял трубку радиостанции:

— «Центральная», я — ноль пятый!.. «Скорую» к месту вызова направили?

Сквозь помехи, треск в машине раздался далекий голос дежурного радиотелефониста центрального пункта пожарной связи Софроненко:

— Да. Туда же направлен наряд милиции…

— Подъезжаем, — сказал водитель.

— Перед перекрестком — сирену, — отрывисто бросил ему Олег Эдуардович. — Теперь налево, по Сурганова… Так… Во двор и сразу стоп!.. Машину уберешь подальше, чтоб не мешала.

Водитель нажимает на тормоз: приехали. Олег Эдуардович надевает белую каску с крупными яркими буквами: РТП — руководитель тушения пожара. Теперь как старшему оперативному начальнику все подразделения пожарных, сосредоточенные здесь, подчиняются только ему. И вся ответственность за исход борьбы с огнем и дымом, за судьбы людей, оказавшихся в опасности, за их имущество тоже лежит на нем.

Гавдурович привычно отметил про себя время прибытия: 17.08 и вышел из машины. Внимательным взглядом окинул здание — обычную четырнадцатиэтажную «коробку» со сплошь застекленным парадным. Сквозь ранние зимние сумерки с трудом просматривались верхние этажи. Время от времени их окутывали клубы серого дыма. Во дворе — большом и просторном — разворачивались пожарные машины. Их фары выхватывали группы людей, большая часть которых одеты по-домашнему, в наспех накинутых пальто. Две автоцистерны из первой пожарной части уже стояли с открытыми отсеками. Пожарные сноровисто вынимали оттуда блестящие ранцы кислородных изолирующих противогазов, разветвления, стволы, скатки рукавов. Прокладывали магистральную рукавную линию в сторону подъезда.

#img_25.jpeg

О. Э. Гавдурович

Из стеклянных дверей показалась атлетическая фигура начальника первой самостоятельной военизированной пожарной части Бориса Барингольца. Маска противогаза висела у него на груди, рукавом плаща он вытирал со лба обильный пот. За Барингольцем вышли еще трое пожарных в КИПах. «Значит, уже провели разведку», — подумал Гавдурович.

Барингольц легко, будто у него не было за спиной десятикилограммового ранца, спрыгнул с высокого крыльца, вытянулся:

— Товарищ майор, пожар в квартире на десятом этаже. Во всех вышележащих этажах сильное задымление. Пути эвакуации задымлены меньше — сработала автоматическая система дымоудаления. В ходе разведки обследованы десятый и одиннадцатый этажи. Жильцы из них эвакуированы.

— Здание обесточено?

— Так точно. Лифты остановлены. Внутренние пожарные краны задействовать не удается.

— Возглавишь участок по эвакуации жильцов. Позже пришлю еще два звена из четвертой части. Они уже подъезжают… Работать тщательно, чтоб ни одной кладовки, коридорчика не пропустили, понял?

— Да.

Едва Барингольц отошел, к РТП подбежал водитель автолестницы. Гавдурович предупредил его попытку доложить о прибытии:

— Установите лестницу в центре здания, к балконам!

…Одно за другим подъезжали к зданию дополнительные подразделения. По уже установленной автолестнице начали спускаться жильцы. Навстречу им поднимались пожарные, прокладывая рукавную линию, которая быстро наполнялась водой.

«Здесь дела обстоят вроде неплохо. А что у Барингольца?» — Гавдурович, на ходу проверив давление кислорода, включился в противогаз и во главе боевого расчета пожарных направился к входу в здание.

Поднявшись на десятый этаж, все четверо сразу присели на корточки: пар, смешанный с горячим дымом, обдавал жаром лицо даже сквозь резиновую маску противогаза. «В горящей квартире-то небось еще жарче», — мелькнуло в голове у РТП. Пригибаясь, на ощупь он стал искать рукавную линию. Вот она. Сквозь рукавицу почувствовал, как в ней под напором идет вода. Вдоль линии прополз еще несколько метров. Нащупал чей-то сапог. Подергал за него. Пожарный обернулся. Приблизил свое лицо.

— Как дела?. — крикнул РТП во всю силу, зная, что в треске пламени, шипении пара сквозь резиновую маску его голос будет едва слышно.

— На кухне локализовали… Дотушиваем через окно с автолестницы. В комнате почти вся мебель в пламени. — По голосу Олег Эдуардович узнал начальника четвертой пожарной части Геннадия Тимоховцева, которому несколько минут назад сам поручал возглавить боевой участок по ликвидации очага пожара…

— Продолжайте работу. — Так же ползком Гавдурович и следовавшие за ним трое пожарных стали продвигаться к выходу из квартиры. Одолев еще один лестничный пролет, Олег Эдуардович по коротким лучикам индивидуальных фонарей различил спускавшихся пожарных. Барингольц шел последним.

— В квартирах больше никого нет, — почти вплотную прислонившись к каске РТП, доложил начальник первой части.

— Чердак обследовали?

— Да, посылал отделение во главе со Свечко.

— Пойдем еще раз вместе осмотрим, — Гавдурович по опыту знал, что иногда во время подобных пожаров жильцы, спасаясь от дыма, стремятся попасть на чердак или крышу. Но, не зная расположения выходов, могут заблудиться в темноте и дыму, и тогда произойдет непоправимое…

Обшаривая руками ступени и полы под ногами, поднялись на последнюю площадку. Пусто. Где же выход на крышу?

— Сюда, — донесся голос Бориса откуда-то сверху. Олег Эдуардович пошел на зов. Узкая, почти вертикальная лестница из металлических прутьев упирается в люк. «Эх, ломик бы сюда», — подумал Гавдурович.

— Раз, два, взяли! — Они что есть силы давят плечами на люк. — Еще взяли… — Им слышно, как скрипят петли люка, гвозди со скрежетом выходят из сухого дерева. Еще одно усилие — и люк отваливается в сторону. Они поднимаются на крышу, срывают маски противогазов, глубоко вдыхают морозный воздух. Едва отдышавшись, Гавдурович вызвал по радио штаб. Связист ответил скороговоркой:

— Слышу вас хорошо. Передаю микрофон Василевскому. — И тут же ровный голос помощника:

— Эвакуация людей закончена. От огня и дыма никто не пострадал. Есть, правда, один серьезный ушиб. Врачи из «Скорой» оказывают помощь. На кухне огонь ликвидирован, в комнате дотушивают…

— Почему так медленно?

— Много синтетики: ковры, паласы, мебель мягкая — поролон. Хозяин говорит, импортный гарнитур… был.

— Смену Тимоховцеву организовали?

— Да, уже работает вторая группа. А Тимоховцев остался… Минутку… Товарищ майор! — вдруг выкрикнул Василевский, Гавдурович сразу понял, что случилось что-то чрезвычайное. — Женщина здесь… подбежала только что… не может найти свою дочь — третьеклассницу! Их квартира на последнем этаже!..

— Не может быть! — выдохнул в волнении Барингольц. — Мы же все осмотрели… — Он начал натягивать на лицо маску противогаза.

«Не найти человека в квартире — такого с ребятами Барингольца еще не случалось!» Гавдурович коротко сказал в микрофон рации:

— Резервное звено — наверх… — И побежал к чердачному люку. На бегу бросил взгляд на манометр противогаза: кислорода оставалось еще много. «А у Бориса его, наверное, почти нет», — пронеслось в голове. На четырнадцатом этаже Гавдурович остановился:

— Ты — в правую квартиру, я — прямо. Потом переходи в следующую.

Гавдурович вспомнил поэтажную схему: квартира должна быть небольшой — двухкомнатной. Начал с большой комнаты. На коленях обшарил все углы. В маленькой комнате под руки попадались какие-то разбросанные предметы. «Игрушки», — догадался он. Пусто. Теперь кухня, санузел. Никого. Также быстро и тщательно он обследовал следующую квартиру.

Когда снова оказался на площадке, споткнулся о лежащего ничком Барингольца. С трудом приподнял его, прислонил к притолоке. Нащупал на его противогазе кнопку аварийного клапана: шипения не было слышно. «Значит, Борис уже все использовал». Он несколько раз глубоко вдохнул, сорвал с себя маску, натянул ее на лицо друга. Сделал ему несколько движений искусственного дыхания, помассировал грудь в области сердца. Услышал негромкие хрипы под маской. «Теперь отойдет».

У самого Гавдуровича слезы застилали глаза, в груди и горле кололи тысячи иголок. «Только бы не упасть». Он с трудом поднялся на ноги и, превозмогая разом навалившуюся слабость, потащил товарища в кухню. Ранцем противогаза налег на оконное стекло, оно со звоном лопнуло, осколки посыпались вниз. Упал грудью на подоконник, но приступ кашля никак не давал ему вдохнуть…

Когда стало немного легче, услышал шаги.

— Товарищ майор, помощь нужна? — Это было резервное звено газодымозащитников. — Насилу отыскали вас. Звон стекла услышали…

— Ищите девочку…

— Нашлась она, товарищ майор! Вы не слышали?! По рации Василевский передал. Оказывается, девочка давно на улице, а мать не знала. Приказали отыскать капитана Барингольца, сказали — кислород у него должен кончиться.

— Несите его… скорее… я сам…

Через некоторое время Гавдурович вместе с закончившими работу пожарными вышел из подъезда. Несколько раз глубоко вдохнул, убрал в карман брезентового плаща мокрый от пота и слез носовой платок. Уже была дана команда «Отбой» — боевые расчеты деловито суетились, собирая оборудование, громко хлопали закрываемые крышки отсеков пожарных автомобилей. На подножке ближайшей машины, откинувшись на дверцу кабины, сидел бледный Барингольц. Медсестра «Скорой помощи» держала перед его лицом большой кусок ваты, смоченной нашатырем. Гавдурович присел рядом. Борис открыл глаза, слабо улыбнулся.

— Хватит, сестра. Он теперь сам отдышится. — Гавдурович тяжело опустил руку на колено капитана. — И не в таких переделках доводилось бывать.

— Ой, это все из-за меня, глупой! — К ним приблизилась женщина с непокрытой головой, крепко обнимая заплаканную девочку. — Я так испугалась. Все давно спустились, а ее нет. Зову — не откликается. Не знала, что и думать. Простите уж меня, пожалуйста…

— Ничего. Все нормально. Правильно вы подняли тревогу…

— Спасибо вам большое!

— Идите в дом, простудитесь.

Оставшись вдвоем, они еще немного помолчали. Толпа на улице заметно поредела. Одно за другим освещались окна в здании.

— Ну что, Борис, будем жить дальше… — Гавдурович еще раз хлопнул Барингольца по колену. А тот, подавляя хрипы в горле, закончил фразу, давно ставшую для них чем-то вроде своеобразного ритуала:

— …и по возможности — хорошо!

— Вернешься в часть — обязательно позвони. — Гавдурович поднялся и направился к своей машине.

Только когда оперативная «Волга» неторопливо выехала на ярко освещенный проспект, к заместителю начальника службы пожаротушения пришло то знакомое, ни с чем не сравнимое ощущение легкости и удовлетворения, смешанное с усталостью. Оно приходило всегда после успешно выполненной трудной работы. После того, как его знания, опыт и характер держали очередной, порой замешанный на риске для жизни, экзамен. Он никогда не искал определения этому чувству. А называется оно, наверное, очень просто и обыденно — чувство выполненного долга. По молчанию, царившему в машине, он догадался, что и его подчиненные испытывают сейчас то же, что и он.

Перед глазами встала простоволосая женщина с плачущей дочерью. И новая теплая волна разлилась в груди: не так уж часто ему, работнику пожарной охраны, приходилось слышать в свой адрес искренние слова благодарности…

Олег Гавдурович не собирался быть пожарным.

С юношеских лет его самым главным увлечением был спорт. В шестнадцать, еще будучи учащимся Витебского ГПТУ, он выступал за юношескую футбольную сборную города. Годом позднее играл в молодежной республиканской команде. Тренеры прочили Олегу карьеру футболиста. Но вот в 1967 году началась армейская служба. Сначала его направили в учебное подразделение, а оттуда — уже в звании сержанта — в воинскую пожарную команду.

Олег не мог тогда и предположить, что пройдет совсем немного времени и он будет благодарен судьбе за то, что попал в это «нестроевое» подразделение. А в те первые дни службы он считал, что его участи никто бы из друзей завидовать не стал. И правда, Гавдурович, как командир отделения, должен был руководить солдатами-пожарными, которым уже не раз доводилось на протяжении службы лицом к лицу сталкиваться с настоящими пожарами. Его же навыки в пожарном деле ограничивались дилетантским уровнем.

Но он не отступил. Собрал все имеющиеся в пожарной команде учебники по пожарному делу, наставления, инструкции. В обычной общей тетради вел конспект, на отдельных листках — записывал все непонятное. Тетрадь он заполнял в основном после отбоя, оставляя себе на сон всего три-четыре часа в сутки. Листки с вопросами носил всегда с собой. Когда выпадало свободное время, доставал их, расспрашивал о непонятном у своих командиров или у бывалых пожарных. Скоро он почувствовал, что в теории, пожалуй, уже не уступает своим подчиненным и даже кое в чем превосходит их. Но вот практической подготовки было явно недостаточно.

Выручила давняя страсть: горячая привязанность к спорту. Только в воинской пожарной команде Гавдурович впервые познакомился с пожарно-прикладными видами спорта. Он сразу понял, что это спорт — спорт профессионалов. Занимаясь ими, приобретаешь все те навыки, которые потребуются в работе во время пожара: быстро преодолеть препятствие, в кратчайший срок развернуть рукавную линию, примкнуть к ней ствол, взобраться по отвесной стене… Словом, этот нелегкий технический спорт давал и сноровку в действиях с пожарно-техническим оборудованием, и хорошую физическую закалку.

Ежедневно по шесть часов отводилось распорядком дня на занятия по различным темам пожарно-строевой подготовки в команде. Гавдурович прихватывал для тренировок еще по два часа. Ушибы и синяки не считал, привык, что у него постоянно саднили пальцы, ныли мышцы ног. Но упорство и настойчивость молодого сержанта принесли свои плоды. Уже через несколько недель он свободно перекрывал многие нормативы. А еще через полгода на окружных соревнованиях воинов-пожарных он стал призером в преодолении стометровой полосы с препятствиями и в подъеме по штурмовой лестнице на четвертый этаж учебной башни.

Тот первый пожар, который навсегда запомнился молодому командиру воинского пожарного подразделения, случился под Новый 1968 год. Загорелась ротная каптерка, расположенная на третьем этаже многоэтажной казармы соседней воинской части. Когда пожарное подразделение прибыло на место вызова, огонь охватил уже всю кладовую, а дым проник буквально во все помещения. Все свои силы и средства пожарные сразу направили на скорейшую эвакуацию солдат из здания.

С этой задачей справились быстро. Но когда уже почти все люди были внизу, Гавдурович услышал, как кто-то, стоявший около него, сказал: «Рядом с каптеркой — канцелярия части, в ней немало важных документов. А с другой стороны — кладовая с оружием и боекомплектом…» Раздумывать было некогда. Какая-то сила толкнула его вперед.

— Веригин, Фокин, за мной! — крикнул он своим находящимся неподалеку подчиненным и, подхватив пеногенератор, устремился по трехколенной лестнице к окну третьего этажа, откуда черными клубами валил тяжелый дым.

Как только он перевалил через подоконник, ствол закашлял воздухом, а затем из него мощной струей ударила пена. Распластавшись на полу, он сквозь набегавшие слезы и пелену дыма несколько мгновений всматривался в глубь помещения, пытался определить, где находится очаг. «Вот он!» Желтые сполохи справа от него мелькнули и пропали.

Что-то твердое упиралось ему в грудь, мешало ползти. Это оказалась маска противогаза. «Забыл включиться в аппарат!» Такой оплошности он не простил бы своему подчиненному. А сам?! Пока, ругая себя, надевал маску, услышал, как с обеих сторон его пытались обойти двигавшиеся тоже ползком Фокин и Веригин. «Ну уж нет! Я за ваши спины прятаться не стану!» — И Олег снова рванулся вперед, навстречу огнедышащему пеклу. Пламя уже просматривалось лучше. Он направил струю в центр очага. Огонь сразу сник. «Теперь дальше, еще вперед». Но ствол почему-то не двигался. Он рванул его к себе. Безрезультатно. Более того: пенная струя вдруг ослабла. Огонь словно почувствовал это, ударил жаром навстречу пожарным. «Где-то рукав перетянулся!» Он тронул рукой находящегося рядом бойца: «Проверь линию сзади!» Тот проворно стал отползать. Через несколько секунд пена пошла с прежней силой и Гавдурович снова получил возможность продвигаться вперед… Пламя отступало. И вдруг оно совсем пропало.

Сев на корточки, Олег снял рукавицу, пальцами протер стекла маски. Пена доходила ему до колена и медленно продолжала подниматься. Он нащупал рукой косяк. Вот дверь. С трудом открыл ее. Снова увидел огонь совсем близко от себя, но он тут же исчез под слоем хлынувшей в комнату пены. Огня больше в комнате не было. «Значит, это канцелярия». Двинулся дальше вдоль стены. Горячая резина маски обжигала щеки, лоб. Он снова опустил лицо вниз, чтобы пена остудила маску…

А вот и каптерка. Олег только мельком глянул в нее: небольшое помещение сплошь было алым, словно паровозная топка. Отпрянув за косяк, он глубоко, как будто перед прыжком в воду, вдохнул неприятно теплый воздух, пахнущий резиной: ранец КИПа уже успел нагреться. «Нужно встать во весь рост и направить струю на потолок каптерки, иначе пламя вверху не загасить». Но он продолжал в нерешительности сидеть, ноги не слушались. «Каждая секунда на счету! Рядом боеприпасы! Встать!» Он резко выпрямился, поднял пеногенератор и сделал тот небольшой, но такой трудный шаг.

Сколько простоял лицом к лицу с огнем, Олег не помнил. Уже падая, почувствовал, как сбоку ударила струя воды, сбив пламя на боевке. Руки товарищей подхватили, понесли.

На улице, сидя под стеной здания, Гавдурович долго рассматривал свои вспухшие руки, пытался прикоснуться к обожженным щекам. Ему почему-то казалось, что все происшедшее случилось не с ним, а с другим парнем, которого он хорошо знал, и очень сильно переживал за него. Было бы обидно за этого парня, если бы он не сумел в трудный момент справиться со своим страхом. «Вот, оказывается, на что ты способен, дружище, — обращаясь к тому, второму, думал Гавдурович. — Молодец. Не подкачай и дальше…»

— Ознакомился с твоими документами, гвардеец. Ну прямо орел! По-другому тебя и не назовешь. — Начальник самостоятельной военизированной пожарной части по охране Ленинского района Владимир Ильич Рыжиков широко улыбнулся. — Разных благодарностей и поощрений — на пальцах не перечесть. Да еще мастер спорта, чемпион Вооруженных Сил по пожарно-прикладному…

Этот разговор произошел весной 1969 года, когда Гавдурович уволился в запас.

— Нам как раз такие ребята, как ты, нужны. В какой хочешь караул?

Олег на секунду задумался:

— Наверное, в тот, где больше любят спорт.

— Ну, спортсменов у нас в каждом подразделении немало…

В том, что спорт в этой части в особом почете, Олег убедился с первых же дней работы. Здесь регулярно проводились свои первенства по волейболу, пулевой стрельбе, городкам, теннису. Многие из его новых товарищей имели спортивные разряды, золотые и серебряные значки ГТО. Увлечение спортом помогло Олегу быстро войти в новый коллектив, сдружиться со многими своими коллегами. Совместная боевая работа на пожарах, повседневная учеба на практических занятиях и учениях, совместные спортивные тренировки и выступления на различных состязаниях и первенствах прочно скрепили эту дружбу. Дежурства в части пролетали для Олега так стремительно, что он просто не успевал устать и готов был остаться в подразделении еще на одни сутки.

Осенью того же года Гавдурович поступил на заочное отделение Ленинградского пожарно-технического училища МВД СССР. После окончания первого курса ему присвоили звание младшего лейтенанта внутренней службы, назначили начальником караула. Учеба и любимая работа целиком захватили Олега.

Вспоминая теперь то время, он удивляется, как ему удавалось все успевать. Затруднений почти не было: и в учебе — он был один из лучших на курсе; и в работе — когда ему объявляли об очередном поощрении за проявленные во время борьбы с огнем мужество и отвагу, хотелось сказать: «Мне мое дело так нравится, что не отдаваться ему полностью я просто не могу!»; и в спорте — Олег стал одним из опытнейших прикладников республики, рекордсменом Белоруссии в преодолении стометровой полосы с препятствиями, чемпионом Центрального совета спортобщества «Динамо» в пожарной эстафете и боевом развертывании от пожарной мотопомпы, призером чемпионата МВД СССР в 1974 году в Свердловске.

Пристрастие Гавдуровича к спорту не могло не сказаться положительным образом на организации службы и боевой подготовки в коллективе. Стали традиционными в части не только различные спортивные первенства, но и всевозможные индивидуальные и коллективные состязания и конкурсы на знание оперативно-тактических особенностей охраняемых объектов города, на лучшее составление оперативных планов и карточек пожаротушения, на лучшее оформление схемы водоисточников охраняемого района.

Ежегодно в подразделениях подводились итоги конкурсов «Лучший по профессии». А Гавдурович (после успешного окончания учебы в Ленинградском пожарно-техническом училище был назначен заместителем начальника первой военизированной пожарной части) предложил организовать параллельно конкурс на лучшую взаимозаменяемость как пожарных, водителей, так и боевых расчетов в целом. Этот конкурс оказался наиболее трудным, ведь надо было в короткий срок обучить товарища своей работе и одновременно в совершенстве узнать все его функциональные обязанности. И здесь заместитель начальника части снова внес элемент состязательности — объявил призы тем, кто быстрее овладеет смежной специальностью и обойдет при этом в сноровке и знаниях своего наставника. Было интересно, и ребята с удовольствием включились в новую работу.

Этот принцип спортивно-делового соперничества не замедлил сказаться на уровне боеготовности всего личного состава части. В скором времени к званию лучшего коллектива по спортивно-массовой работе среди динамовских подразделений республики прибавилось звание победителя социалистического соревнования городского гарнизона пожарной охраны. Первая часть стала именоваться отличной и была признана базовой по организации боевой и политической подготовки. А один из ее руководителей — О. Э. Гавдурович был удостоен Почетной грамоты Министерства внутренних дел СССР.

Успехи, конечно, радовали, но гораздо большее удовлетворение приносило ощущение сплоченности всего коллектива, жить и работать в котором было для каждого его члена и приятно, и ответственно. Такому коллективу была любая работа по плечу. И правильно, по мнению Гавдуровича, Управлением пожарной охраны УВД было принято решение на базе первой пожарной части создать впервые в Минском гарнизоне специализированные подразделения ГДЗС — газодымозащитной службы. Связано это решение было вот с чем. Как показали анализы ликвидации случающихся в городах пожаров, в большинстве случаев пожарным приходилось спасать людей и материальные ценности от огненной стихии в условиях высоких температур, сильного задымления, с использованием кислородно-изолирующих противогазов и другого специального оборудования, снаряжения. Боевая работа в этих условиях требовала от бойцов огненного фронта специальных знаний, особых практических навыков, усиленной физической и психологической подготовки.

Гавдурович с жаром взялся за новое для себя дело, в ходе которого ему доводилось выполнять, казалось бы, совсем не свойственные пожарному специалисту функции. Он был и проектировщиком, и строителем, и монтажником, и снабженцем. Одновременно занимался подбором людей для будущих специализированных отделений. Первыми и наиболее активными его помощниками в создании учебно-тренировочного городка стали сами «гвардейцы пожарной охраны», как иногда называл газодымозащитников Гавдурович. Разумеется, в спецотделения зачислялся не каждый желающий. Преимущество имели те, кто в свое время проходил срочную службу в десантных войсках или являлся спортсменом-разрядником высокого класса. Среди них было немало мастеров спорта и кандидатов в мастера по пожарно-прикладному и другим видам спорта.

Меньше чем через год во дворе пожарной части рядом с учебной четырехэтажной башней выросли: фрагмент жилого дома, сложенного из типовых панелей; теплодымокамера со специальной системой слежения за действиями газодымозащитника, световой и акустической системой для имитации пожара в подвале; площадка для работы с тяжестями; специальный тренажер для выполнения ряда тяжелых физических упражнений; задымляемый лабиринт. И все это было создано в свободное от службы время, в ходе комсомольских субботников. Ни один из них не прошел без активного участия заместителя начальника части. А по ночам Гавдурович снова, как несколько лет назад в армии, сидел над книгами, инструкциями, учебными пособиями — разрабатывал программы подготовки личного состава спецотделений, методику проведения занятий, планы-конспекты пожарно-тактических учений.

Во время занятий в учебно-тренировочном городке Олег Эдуардович стремился, следуя известной суворовской поговорке, как можно больше насытить их элементами внезапности, усложнял задания, с тем чтобы максимально приблизить их к реальным условиям, возникающим на пожарах. Учил молодых пожарных, учился и сам: хотя был по возрасту старше многих из них, старался выполнять трудные упражнения быстрее, четче, увереннее своих подчиненных. Ведь нельзя было забывать, что он командир, по нему равняются.

Газодымозащитников не принято вызывать на мелкие пожары и загорания. Но если случится что-то серьезное, то они должны мчаться в любой конец города или даже за его пределы. Выезжая со своими гвардейцами на пожары, Гавдурович не раз убеждался, что ему удалось воспитать их именно так, как он себе намечал. Когда надвигалась грозная опасность, знал, что никто из них не дрогнет, не смалодушничает, не отступит, не попытается спрятаться за чью-то спину. Каждый из газодымозащитников имел свои вкусы, привычки, у каждого свой жизненный опыт, но все они были едины в своей решимости выполнить долг пожарного даже, если понадобится, ценой своей жизни.

…Известие о пожаре в подземном складе производственного объединения «Минский тракторный завод» застало Олега Эдуардовича на диспетчерском пункте части. Как водится, все другие дела — в сторону. Уже в кабине специального автомобиля газодымозащитной службы Гавдурович, прислушиваясь к активному радиообмену между мчащимися на пожар из разных концов города подразделениями, сделал вывод, что подобного серьезного происшествия не было давно: «Работа предстоит нелегкая. Как-то справятся ребята, ведь основная нагрузка ляжет на их плечи». Еще раз проинструктировал своих подчиненных по правилам техники безопасности, приказал проверить противогазы, снаряжение. Он чувствовал, что волнуется едва ли не больше самих ребят… На месте узнали, что в глубине склада горят тюки латэкса и поролона на большой площади. Латэкс тушить трудно, приходится развертывать каждый тюк, обрабатывать все слои водой. Где-то в этом же подземном хранилище лежат шестнадцать баллонов с жидким кислородом, но обнаружить их пока не удалось. Если огонь подберется к баллонам и они начнут взрываться — бед будет немало.

Гавдурович построил своих подчиненных перед входом в склад.

— Ваша первостепенная задача — найти эти баллоны, эвакуировать их из опасной зоны… — руководитель тушения пожара отдавал приказ, размеренно чеканя слова. А в конце вдруг совсем другим тоном добавил: — И осторожнее там, берегите себя, ребята…

Вот уходит в адову жару одно звено. За ним — другое. Томительно тянутся минуты ожидания. Ребята возвращаются в обожженных касках, в мокрых боевках, срывают с потных лиц маски противогазов, жадно хватают раскрытыми ртами свежий воздух, надолго припадают к кранам с холодной водой.

Гавдурович не выдерживает, включается в противогаз, во главе боевого расчета ныряет в страшное черно-красное пекло. И тоже безрезультатно.

— А что если попробовать искать баллоны с противоположной стороны… — предлагает Олег Эдуардович.

— Склад длинный. Слишком далеко придется идти. Много поворотов, — возразили ему. — Ты уверен, что никого из своих не потеряешь в этом лабиринте, никто не растеряется?

— Да, уверен, — был лаконичный и твердый ответ.

— Ну что ж, добро, — сказал руководитель тушения пожара.

Но первая попытка не увенчалась успехом. Гавдурович и трое газодымозащитников вышли из склада с пустыми руками.

— Слишком много времени затрачено на блуждание в поисках пути к очагу и обратно. Нужно что-то придумать! — сказал Олег Эдуардович своим ребятам.

И они придумали. Пока первое звено меняло нагревшиеся КИПы, личный состав второго протянул от входа в склад до места пожара трос, закрепив его на одной из внутренних перегородок. На поворотах этой импровизированной трассы расставили мощные аккумуляторные фонари. «Теперь дело пойдет быстрее», — подумал Гавдурович, снова спускаясь в темные лабиринты склада. Он оказался прав. Когда через десяток минут газодымозащитники показались на поверхности, руки всех четверых оттягивали два тяжеленных металлических цилиндра. Раз за разом уходят звенья в склад. У деревянного забора растет батарея баллонов. И вот, наконец, все шестнадцать — вне досягаемости огня. Короткая передышка — и воспитанники Гавдуровича вместе со своим наставником снова уходят в пекло пожара. Теперь они помогают пожарным на другом боевом участке. Вытаскивают наружу обгорелые тюки поролона. Специально созданные бригады расшивают их, дотушивают…

Когда последние клубы дыма растаяли и был дан сигнал отбоя, Гавдурович взглянул на часы: прошло почти девять часов с того момента, когда они прибыли на пожар. Как быстро пролетели они! Но сколько пережито за это короткое время!..

Он внимательно вгляделся в закопченные усталые лица ребят. Нет, не напрасно он потратил столько сил и энергии на их подготовку. Есть у него надежная смена…

За успешную ликвидацию этого пожара, за проявленное мужество трое участников тушения, и в том числе Олег Эдуардович, были награждены медалями «За отвагу на пожаре».

Прошло вот уже более десяти лет с того сентябрьского дня, когда Олег Эдуардович Гавдурович впервые переступил порог кабинета, где размещается дежурная служба пожаротушения. Но он помнит все события того дня так, как будто они произошли вчера.

Годы работы — сначала помощником, а затем заместителем начальника республиканской службы пожаротушения — дали Гавдуровичу многое. И хотя порой было нелегко, больше всего привлекала многогранность, сложность работы и, конечно, то, что деятельность дежурной службы пожаротушения лишена повседневной обыденности, рутины, ведь каждый пожар не похож на другой. На дежурствах иногда приходилось сталкиваться с такими проблемами, которые не могут быть оговорены соответствующими приказами и инструкциями. Поэтому каждое очередное дежурство приносило что-то новое, неожиданное, интересное. И в то же время он снова и снова убеждался, что в подготовке работника службы пожаротушения нет пределов, она должна быть не только глубокой, но и необъятно широкой, ведь по уровню его компетентности иногда посторонние люди, малосведущие в специфике работы пожарных, судят обо всем гарнизоне пожарной охраны.

Серьезными испытаниями организаторских и волевых качеств Олега Эдуардовича, его навыков как руководителя тушения пожаров и, конечно, его мужества, отваги становились многие сложные пожары. Наиболее ярко запечатлелся в памяти крупный пожар, происшедший на Жлобинской фабрике искусственного меха. Горел склад сырья. В помощь местному гарнизону из Минска были вызваны 15 газодымозащитников, возглавляемых Гавдуровичем. Он вместе со своими коллегами без отдыха и сна работал на этом пожаре более суток. За умелую и самоотверженную работу на этом пожаре Гавдурович, как и многие его подчиненные, был удостоен медали «За отвагу на пожаре». Эта медаль стала уже второй высокой правительственной наградой…

Оперативная «Волга» остановилась у светофора перед поворотом на улицу Красную. Гавдурович снял трубку радиостанции, вызвал диспетчера центрального пункта пожарной связи:

— Как обстановка в городе?

— Было загорание строительного мусора на улице Жудро, — тотчас отозвался диспетчер. — Силами караула шестой части ликвидировано. В остальном все спокойно.

Олег Эдуардович бросил взгляд за окно машины. В свете вечерних огней улица была какой-то особенно уютной. В сквере резвились дети, спешили по своим делам прохожие…

 

Александр Кулешов

НАЧАЛО ПУТИ

Я пришел на Петровку, 38. Приемная начальника Главного управления внутренних дел столицы — небольшая тихая комната, где сидит средних лет спокойная и деловитая секретарша; кабинет со вкусом обставлен старинной массивной мебелью.

Не трещат звонки, не распахивается с шумом дверь, никто эффектно и драматично не врывается, и сам начальник управления не мчится на внезапное преступление. Идет повседневная, кропотливая работа.

Наконец я попадаю к заместителю начальника Московского уголовного розыска. Такой же солидный, со вкусом, чуть старомодно обставленный кабинет, такой же элегантный и солидный хозяин кабинета, похожий на главного инженера крупного завода.

— Мне бы что-нибудь сенсационное, необычное, — прошу я.

Мой собеседник серьезно, без улыбки смотрит на меня и предлагает:

— Вот есть интересный случай: женщина-милиционер один на один обезоружила рецидивиста. Или другой случай: парень-десятиклассник задержал вооруженного грабителя.

Я молчу.

— Знаете что, — неожиданно говорит мне заместитель начальника УГРО, — пойдите-ка побеседуйте с одним товарищем, я сейчас ему позвоню. — И он берется за телефонную трубку.

Когда я узнаю, что «товарищ» руководит отделением, занимающимся борьбой с карманными кражами, я испытываю разочарование. Подумаешь, карманники! Взял за руку мальчишку, дал подзатыльник и отвел в отделение. А где же опасности, где риск, где…

Сидим, беседуем. Наконец отбираем того, кто должен стать главным действующим лицом моего рассказа.

Владимир Иосифович Панкратов, 1939 года рождения, русский, член КПСС с 1963 года, старший лейтенант милиции, мастер спорта по самбо.

Это теперь. А тогда, когда семнадцатилетним пареньком Володя впервые надел милицейскую форму, всего этого еще не было.

— Что же было? — спрашиваю я.

Мы расположились в просторной комнате отдыха спортивного пансионата. Володя в тренировочном костюме сидит в кресле напротив и смотрит на меня своими светлыми глазами.

Здесь он готовится к поездке в Женеву. Зачем в Женеву? Не торопитесь, об этом разговор впереди. А разговор здесь, в комнате отдыха, мы начали с другого.

— Что это за история с врачом? — спрашиваю я. — Мне так и сказали: «Вы попросите его рассказать про историю с врачом. Тогда поймете, какие бывают карманники». Так что это за история?

Володя улыбается. Он хорошо улыбается, всем лицом, и особенно своими светлыми глазами. И тогда он уже не старший лейтенант милиции, он просто веселый парень, у которого радости, энергии, силы девать некуда. Впрочем, иногда, очень редко, глаза его смотрят так, что пропала бы всякая охота (если б была) оказаться на месте пойманного им преступника. Лучше не надо. Тогда он уже не мальчишка. Тогда он старший лейтенант милиции.

Но сейчас он улыбается.

— Про врача? — переспрашивает он. — Да, это забавный случай.

В милиции стало известно, что на линии автобуса № 107 действует группа карманников. И сотрудники во главе с Панкратовым отправились их задерживать. Это так легко говорится — «задерживать». А попробуйте-ка, задержите!

Вопреки распространенному мнению, карманники вовсе не мальчишки, не шпана какая-нибудь. Конечно, бывают и такие, но редко. Карманники как раз и являются типичными представителями мира, уходящего в прошлое. Настоящий карманник — «профессионал» — обычно человек немолодой, а то и пожилой, неизменно хорошо, даже изысканно, одетый, с лицом и манерами интеллигентного человека.

В автобусе, пропади у вас бумажник, вы скорей заподозрите водителя, чем его. Его «ассистенты» тоже отнюдь не мальчишки, также выглядят респектабельными людьми.

Настоящих карманников, как и вообще воров-профессионалов, так сказать, корифеев своего дела, у нас становится все меньше и меньше. Старых вылавливают, а новые уже не приходят. Не те времена.

Но здесь речь пойдет о «стариках». Как же они «работают»? А вот так. Входят они в вагон — трое или четверо, — заранее изучив маршруты постоянных пассажиров, выбрав наиболее подходящее время. Вошли, огляделись. Как будто все подходит. Народу много, все стоят вплотную. Но не настолько, что рукой не пошевелишь. Офицеров, милиционеров и вообще «подозрительных» в вагоне нет.

Выбирается жертва — по виду, по одежде. Окружив ее незаметно, толкаясь, извиняясь, пробираясь к кассе, к окну, к двери, искусственно создавая давку, воры мгновенно ощупывают все карманы человека и, установив наличие бумажника, кошелька, пачки денег, приступают к делу.

На человека так нажимают, так его подталкивают, так опираются на него (причем все это незаметно, в общей сутолоке), что в конце концов заставляют взяться одной или обеими руками за стойку или поручни и принять позу, наиболее удобную для главного «специалиста» шайки, во всей подготовительной суете обычно не участвующего.

Зажав между большим и средним пальцами половинку безопасной бритвы, ведя «разведку» мизинцем и следя за контуром вырезаемого кармана, вор молниеносно Г-образным надрезом вскрывает внутренний карман пиджака, пальто и, приняв на ладонь выпавшую добычу, тут же передает ее одному из «ассистентов», чья задача — как можно быстрее покинуть место кражи.

Одна из трудностей ловли карманников в том и заключается, что их не так-то легко уличить. Достаточно преступникам, почуяв опасность, незаметно уронить под ноги добычу и бритвы — и доказать, что кражу совершили они, почти невозможно.

…В половине девятого Панкратов и его сотрудники подходили к остановке 107-го автобуса. До этого они несколько раз уже проехали по маршруту безрезультатно (бывает, что и по нескольку месяцев приходится посещать подозрительный участок).

Но на этот раз повезло. Преступники допустили оплошность: еще подходя к остановке, они обменялись двумя-тремя фразами на «блатном» языке. Они говорили еле слышно, но и этого было достаточно Панкратову, чтобы определить истинную «профессию» статных хорошо одетых граждан, которые, предупредительно уступая дорогу женщинам, сели в автобус. Вряд ли хоть один пассажир подозревал, что среди внимательно смотревших в окна, читавших газеты или погруженных в свои мысли людей, сгрудившихся у задней кассы автобуса, вплотную прижатых друг к другу, четверо — опасные, опытные воры-рецидивисты, трое — оперативные работники уголовного розыска, а один — уже намеченная жертва преступления.

Воры, действуя с молниеносной быстротой, определили, что наиболее подходящий объект — вот тот хорошо одетый человек в очках, что если задний и боковые карманы не представляют интереса, то во внутреннем левом лежит пачка денег. Они незаметно для него самого начали его толкать, заставили поднять левую руку, чтобы удержаться за поручни, открыв тем самым левый бок, и повернули к «специалисту», который приступил к работе. Пригнувшись якобы для того, чтобы посмотреть в окно, он засунул руку за борт пальто своей жертвы, а потом и пиджака (которые были незаметно для их владельца расстегнуты), вскрыл карман, вынул деньги и передал их своему «ассистенту».

Все шло как по расписанию. Но в это мгновение молодой человек, до этого стоявший к ворам спиной и рассеянным взглядом светлых глаз смотревший в окно, повернулся с быстротой распрямляющейся стальной пружины и искусным болевым приемом захватил руку «ассистента» с зажатыми в ней деньгами.

В ту же секунду два других сотрудника милиции схватили «специалиста». Но «специалист», хоть и за пятьдесят по возрасту, оказался нелегким орешком. Весом поболее ста килограммов и ростом под крышу, он отчаянно отбивался.

У Панкратова не оказалось выбора: отпустив «ассистента», он провел болевой прием на шее «специалиста», и тот приутих.

По сигналу Панкратова водитель остановил автобус и открыл двери.

Чтобы получить представление о быстроте, с какой действовали воры, и той, которую проявили работники милиции, скажу, что все описанное продолжалось менее двух минут.

Итак, двери распахнулись, и Панкратов со своими сотрудниками вытолкнул на тротуар «специалиста» и двух его «ассистентов» (четвертому вору удалось скрыться).

Двери автобуса закрылись, и он продолжил свой путь, увозя оживленно обсуждавших происшествие пассажиров. На этом дело не кончилось. Запихнув в оперативную машину обоих «ассистентов» и отчаянно отбивавшегося, так ничего и не понявшего потерпевшего, Панкратов остался на тротуаре. Ему предстояло с помощью подоспевшего милиционера-мотоциклиста усадить «специалиста» в коляску и доставить его по назначению. Однако это было не так просто. Наделенный огромной физической силой, преступник яростно сопротивлялся.

Пришлось дважды проделать «бросок через бедро», а потом просто взять преступника на болевой прием, что при разнице в весе килограммов в пятьдесят тоже было нелегко.

— И знаете, что самое смешное? — широко улыбаясь, закончил Володя свой рассказ: — Ведь только в милиции, когда ему показали вспоротый карман, потерпевший, оказавшийся врачом, понял, что произошла кража и что обворованным был… он сам.

Вот какой случай, который сам он называет «забавным», рассказал тогда Володя.

Он не упомянул, что в автобусе были потом найдены выкинутые ворами бритвы, что главный преступник пытался выколоть ему глаза, чуть не изувечил ударом ноги…

Нет. Просто он рассказал мне «забавный случай».

Но все это было позже.

А тогда Володя, чьи глаза были еще более светлыми, а жизненный опыт значительно меньшим, впервые надел милицейскую форму.

Произошло это так.

Володя окончил школу-десятилетку. Встал вопрос, куда идти. Путей было много.

Его отец, Иосиф Игнатьевич, прожил интересную жизнь — работал строителем, в войну был на фронте, дважды ранен, дважды возвращался в строй. Теперь ушел на заслуженный отдых. Мать Володи, Марфа Петровна, и сейчас работает на заводе.

Было с кем посоветоваться.

На семейном совете и в разговорах с друзьями были рассмотрены и отвергнуты последовательно институт физкультуры, инженерно-строительный институт, военное училище… В аэроклуб не приняли — ростом не вышел. Может, в юридический?

Плохи были дела — не мог выбрать специальности.

— Мне б твои заботы, — укоризненно качая головой, ворчал отец.

И вот в разгар сомнений зашел друг Валька Сергеев. Он, видите ли, где-то слышал, что есть такая школа милиции — там можно получить среднее юридическое образование. И потом вообще… Все-таки милиция.

Подумали, посоветовались и приняли решение, мудрость которого трудно было оспаривать: пойти посмотреть.

Пошли посмотрели.

Может быть, повстречайся им человек равнодушный, так бы и ушли друзья обратно. Но их принял майор Кащеев, страстную любовь которого к своему делу, гордость за него Володя помнит и теперь, через семь лет.

Забыв о времени, раскрыв рты слушали ребята рассказ о делах и людях милиции. Словно по сказочному миру водил их майор по криминалистическим лабораториям, учебным аудиториям и кабинетам.

Решение было принято.

А когда увлекательные науки, которые должен постигнуть человек, решивший посвятить свою жизнь борьбе против уходящего в прошлое преступного мира, раскрылись перед Володей не только сухими страницами учебников, но живой трепетной жизнью, он навсегда полюбил свою профессию.

Он мог часами просиживать в лаборатории, разглядывая под лупой отпечаток пальца, и размышлять о том, что не было, нет и не будет никогда на свете такого же среди многих миллиардов других.

Он с увлечением постигал тайны фотографирования. Получил водительские права.

Замысловатые примеры из практики уголовного или гражданского права влекли его, словно шарада или ребус.

Володя очень много читал. Своей, специальной литературы. Литературу вообще, в отличие от химии или математики, он любил всегда. В школе милиции родилось и второе его увлечение — борьба самбо.

Спортом Володя занимался и раньше. Гимнастика, футбол, бокс, лыжи, баскетбол — далеко не полный список видов спорта, которыми он увлекался еще в средней школе. В школе милиции к разрядам по баскетболу и гимнастике прибавился разряд по лыжам.

Но однажды, заглянув с неизменным другом Валькой в дверь спортивного зала школы милиции, они увидели занятия второкурсников-самбистов.

Ах, с какой ловкостью, с какой поразительной быстротой действовали эти ребята! Как легко валили они с ног, перебрасывали через себя партнеров! Какие они все были сильные, уверенные, искусные!

Друзья переглянулись. Не сговариваясь, они одновременно вспомнили неприятный эпизод трехгодичной давности. В школе был вечер. Их, восьмиклассников, поставили тогда дежурными у дверей. Вдруг толпа ребят «со двора» с шумом и криком стала прорываться в зал. Неуверенное сопротивление дежурных было мгновенно сломлено. С разбитыми носами и синяками под глазами возвращались приунывшие друзья домой.

Потом по затрепанным книжкам изучали, пробуя друг на друге, приемы. Но вскоре это наскучило. (Тогда-то Володя и записался в боксерскую секцию.) И с тех пор к самбо он был равнодушен. Но вот теперь борьба самбо неожиданно предстала перед ним во всем своем неотразимом очаровании.

В тот же день оба друга пошли в секцию.

А перед окончанием школы милиции Володя Панкратов выполнил по борьбе самбо норму первого разряда!

Школу он окончил в 1958 году и был направлен на работу в Московский уголовный розыск.

Здесь было немало людей, у которых он мог поучиться. Такие опытные сотрудники, как Габриэлов, Алексеенко, Савицкий, проработавшие в уголовном розыске по пятнадцать — двадцать лет, стали его учителями.

Пожаловаться на ученика они не могли.

Володя относился к делу с исключительным усердием. Он получал от работы удовольствие. Из человека честного, но равнодушного к своей профессии хороший работник еще может получиться, отличный — никогда. А здесь, в уголовном розыске, любили свою работу все.

И действительно, какой человек в спокойные, мирные, невоенные дни, окончив десятилетку, имея возможность стать инженером, врачом, юристом, агрономом, встречаться с хорошими, порядочными людьми, создавать видимые ценности, вдруг изберет специальность, при которой он чуть не ежедневно рискует жизнью или здоровьем, когда половину своего времени он проводит с негодяями и подонками — в погонях, слежках, облавах?.. Только тот человек, который готов всего себя отдать трудному, опасному, но столь нужному делу!

Володя Панкратов как раз таким и стал.

Если приводить различные случаи из его жизни, то можно написать повесть. Возьму один наугад.

Володя едет с занятий (он уже был студентом-заочником юридического института). Он не на службе, не вооружен, он спешит (отнюдь не по служебным делам). Он едет в автобусе и мечтает о… В общем мечтает.

И тем не менее, когда в автобус входят трое мужчин в ратиновых пальто, белых рубашках, мягких шляпах, Володя настораживается.

Вряд ли нужно пояснять, что не всякий хорошо одетый мужчина — карманник… Но так же нет нужды отрицать интуицию оперативного работника, даже еще молодого. Ведь что такое в конце концов интуиция? Подсознательное проявление накопленного опыта, приобретенных навыков, знаний.

Если в автобус войдут люди даже в красных рубашках, не говоря уже о белых, мы с вами вряд ли обратим на них внимание.

Но когда вошли те трое, по их взглядам, еле заметным деталям поведения, по тому, как они «расставились», Володя уже понял — шайка. И когда «специалист» (читатель помнит — в каждой шайке карманников есть такой) залез к благообразному седому пассажиру в карман, вынул толстый желтый бумажник и собрался передать его «ассистенту», Володя болевым приемом завел руку вору за спину. Ошеломленный «специалист» не мог пошевелиться. А Володя спокойно спросил потерпевшего, указывая на бумажник:

— Ваш?

— Мой, мой! — радостно завопил благообразный пассажир.

— Пошли!

Но когда автобус остановился и Володя вывел без особой деликатности своего подопечного, «ассистенты», до этого момента никак себя не проявившие, попытались отбить своего «атамана».

И все-таки Володя сумел дотащить задержанного до пункта назначения и вручить его дежурному по отделению, а бумажник — владельцу.

Вот и все. Это будни.

Так шло время: работа, учеба, спорт.

Спорт… Он с каждым днем занимал в жизни Володи все большее место.

Четыре раза в неделю он приходил в небольшой зал под Восточной трибуной стадиона «Динамо». Переодевался и выходил на ковер.

Тренер — заслуженный тренер СССР Владлен Андреев — говорил мне:

— Я не сомневаюсь в том, что придет день, и Володя станет чемпионом страны. У него есть для этого все данные. Судите сами: редко встретишь спортсмена такой силы воли, такого трудолюбия, а главное, обладающего таким чувством самодисциплины, организованности.

Володя участвует во всех соревнованиях, каких может. Но он далек от азарта. Он как раз из тех спортсменов, о которых говорят, что они борются не столько руками и ногами, сколько головой. Такие, проиграв из-за какой-нибудь своей ошибки, просчета, уже никогда этой ошибки, этого просчета не повторяют.

Панкратов становится победителем многих ведомственных соревнований, чемпионом общества «Динамо». Занимает второе место на первенстве столицы и наконец (пока высшее его достижение в борьбе самбо) — второе место на первенстве страны. Володя получает заветное звание мастера спорта СССР по борьбе самбо.

Между прочим, он мог бы стать, возможно, и чемпионом страны, но помешала травма — растяжение связок на ноге. Надо же такому случиться: неловкий противник сел ему на ногу…

Это было в начале турнира. Растяжение связок — травма на редкость болезненная. Такую боль и при простой-то ходьбе нелегко выдержать, а уж на ковре…

Однако ни один из последующих пяти Володиных противников ни о чем не догадался. Володя выходил на ковер и побеждал.

И лишь последнюю схватку проиграл.

В 1962 году советские спортсмены впервые приняли участие в международных состязаниях по борьбе дзю-до.

В 1964 году в Токио проводились очередные Олимпийские игры. В программу Игр была включена борьба дзю-до. И тогда наши спортсмены решили: а почему бы и нам не попробовать свои силы на этом поприще? Тем более что между дзю-до и борьбой самбо немало сходного. И там и там борьба идет в одежде, и там и там болевые приемы, броски, подсечки… Разница лишь в том, что дзю-до застыла в своих древних формах, не желая меняться и совершенствоваться. Да и к чему? Японцы и так неизменно выходили победителями. Борьба же самбо беспрерывно обогащается новыми приемами, новыми тактическими и техническими находками.

Позанимавшись полгода дзю-до, советские самбисты буквально разгромили сильнейших в Европе французских дзюдоистов, приехавших в нашу страну, а вскоре на первенстве Европы завоевали несколько золотых, серебряных и бронзовых медалей и заняли общее третье место.

Володя в этих соревнованиях не участвовал — рано было еще. Но он был допущен к «прикидке» на право войти в состав сборной страны по дзю-до.

На первом же сборе он проиграл все схватки. И извлек все необходимые уроки.

И когда в начале 1963 года четверо наших дзюдоистов отправились по приглашению японской федерации в Страну восходящего солнца, Володя был в их числе. Это была его первая зарубежная поездка.

Советская команда закончила соревнования с ничейным результатом.

…Вот и пришло время рассказать, зачем Володя Панкратов ездил в Женеву и что он там делал.

В Женеве в мае 1963 года разыгрывалось первенство Европы по дзю-до. Весь город, обычно сверкающий под ярким солнцем и голубыми небесами, а в те дни дождливый, был заполнен огромными красными плакатами с черными фигурками на них — эмблемой чемпионата. Сами соревнования проходили в огромном зале «Верне». И ежедневно восемь тысяч зрителей заполняли трибуны.

Советская команда была в центре внимания. Еще бы, после сенсационного турне по Японии от этих русских всего можно ожидать!

…Первую свою встречу советская команда проводила с командой Португалии.

Когда капитан наших дзюдоистов вручил капитану соперников вымпел, весь зал разразился аплодисментами — такой жест необычен для западного зрителя.

Ровно пять минут потребовалось Панкратову, чтобы припечатать к ковру и удержать в неподвижном состоянии чемпиона Португалии.

Португальцев разгромили под ноль.

Затем последовал разгром англичан.

И вот французы — держатели титула чемпионов Европы, сильнейшая команда континента! Так уж случилось, что финальная встреча состоялась в полуфинале. В схватке с многократным победителем международных турниров, абсолютным чемпионом Франции Жаком Лебером Панкратов показывает чудеса — он дважды блестящим приемом бросает противника. Победа!

Выигрывает и вся команда. Выигрывает она в финале и у команды ФРГ. Советские дзюдоисты — чемпионы Европы!

Мне довелось быть в те дни в Женеве и видеть все схватки Володи Панкратова. Я был в зале «Верне» и в ту торжественную минуту, когда московскому милиционеру, еще ни разу не носившему титул чемпиона своей страны, надели на грудь медаль чемпиона континента.

Весь зал аплодировал.

И через несколько дней, когда Володя с другими нашими дзюдоистами приехал в пригласивший их крупнейший швейцарский клуб дзю-до для демонстрации борьбы самбо, ему тоже восторженно аплодировали собравшиеся там дзюдоисты.

А на следующий день он уже вернулся домой. И все пошло как прежде.

Как и прежде, четыре раза в неделю Володя входит в тренировочный зал.

Что такое тренировка самбиста? Это два часа беспрерывной работы, да еще какой! Сначала разминка — бег, гимнастика, акробатика. Далее совершенствование техники, упражнения на гибкость, силу, быстроту. Потом игры — баскетбол, волейбол. Борьба с партнером. Словом, много что входит в тренировку самбиста.

Володя легко выжимает восьмидесятикилограммовую штангу, с партнером своего веса (то есть как раз восемьдесят килограммов) на плечах он приседал тридцать раз, отжимается на руках сорок раз, владеет несколькими сотнями вариантов приемов.

Мало того, что Володя тренируется сам, он еще тренирует группу своих товарищей по высшей школе. Кое-кто из них уже выполнил третий и даже второй разряды.

Второй разряд выполнил и семнадцатилетний Николай — Володин брат, слесарь. А четырнадцатилетний Генка, младший братишка, в прошлом году тоже приступил к занятиям борьбой самбо.

Общей семейной участи избежала пока только сестренка, девятилетняя Люда.

О спорте в жизни Володи я рассказал подробно. Об учебе говорить нечего: о ней достаточно ясно можно судить по хорошим отметкам в зачетной книжке.

А вот о работе… О работе рассказать трудней. Есть все же в ней такие стороны, которые освещать в печати не следует. Есть такие, о которых говорить еще рано. Разные есть.

Но все же об одном эпизоде, последнем в этом очерке, я расскажу.

Расскажу, потому что в нем отразились все качества, которые свойственны Панкратову, качества, которые воспитали в нем школа, комсомол, товарищи, наставники, начальники. Воспитали занятия, спорт, служба.

Дело было так.

Отбыв длительный срок за убийство, в Москву приехал опасный преступник. Освобождение следовало отпраздновать, денег в кармане было мало, и он решил позаимствовать их в чужом. Однако ему не повезло. В троллейбусе он встретился с Панкратовым. До этого они, правда, не были знакомы. Познакомились, когда Владимир и его помощник Коротеев доставили преступника с «коллегой» в ближайшее отделение.

Наступил день суда. Володя и Коротеев дали свои свидетельские показания и, попросив разрешения удалиться, так как спешили на занятия, с папками в руках покинули зал.

Когда они вышли из здания суда, к ним подошли пятеро. Один из них — приятель подсудимого по имени Петр. Приехав в Москву, он узнал о печальной судьбе своего сотоварища по преступлениям и тюрьмам. Помочь ему он уже не мог, но решил за него отомстить. Тем более что пятерым здоровым парням с ножами (Петр прихватил с собой четырех дружков) справиться с двумя невооруженными (они ведь были в тот день не на службе) и видом послабее ничего не стоило.

— Что, доволен? Доволен, гад? Тебе больше всех надо? Да? К тебе, что ли, в карман лез? — Петр, распаляя себя и дружков, сразу перешел в наступление.

— Доволен, — спокойно ответил Панкратов.

И тут один из хулиганов, воспользовавшись тем, что Коротеев был отвлечен разговором, изо всей силы ударил его. Коротеев упал. Но и ударивший не успел опомниться, как ноги его взвились в воздух и он шлепнулся спиной на асфальт. Через секунду на него полетел еще один из нападавших.

Сбив их с ног, Володя бросился поднимать товарища. Он наклонился к нему и на мгновение оказался спиной к хулиганам.

Просунув руки Коротееву под мышки, Володя уже собирался поднять его, когда в глазах товарища увидел выражение ужаса. «Сзади!» — закричал Коротеев. Володя мгновенно обернулся. Он едва успел разглядеть занесенный над его головой нож и искаженное лицо Петра.

Володе было неудобно защищаться — он стоял к нападавшему вполоборота, к тому же в полусогнутом положении, ведь он поднимал товарища. И все же он провел прием рукой и ногой. Он не мог в этих условиях обезоружить преступника. Однако бандит отлетел и с силой ударился спиной о стену дома.

Володя выпрямился. Он понимал: главное только начинается. И действительно, кто-то яростно, но неумело схватил его сзади. Нападавших было пятеро, их — двое, и Коротеев еще лежал на земле. Дело принимало опасный оборот.

Первым, кто почувствовал это, был напавший на Володю сзади. Пойманный на прием, который носит сухое название «бросок с захватом руки на плечо», но который в условиях многолюдной улицы, при ярком солнце, у здания суда выглядел, очевидно, не так, как в зале, на ковре, бандит совершил в воздухе замысловатый полет и, «как следует» приземлившись, уже не принимал участия в дальнейших событиях. Пришел он в себя лишь в милиции.

К тому времени Коротеев поднялся и вступил в единоборство с одним из нападавших.

Петр растерялся. На мгновение он застыл с ножом в руке.

Но это длилось лишь мгновение. С истерическим криком: «Все равно зарежу, гад!» — он ринулся на Володю, полосуя воздух ножом справа налево и слева направо. Он, видимо, предполагал, что против такого приема нет защиты.

В это время к месту происшествия подбежал проходивший мимо дружинник, молодой паренек. Вмешаться он не решился, как, впрочем, и немногие оказавшиеся поблизости прохожие. За кого заступаться? Кого хватать? Дерутся семеро парней в штатском. Кто они? Кто нападает, кто защищается? Да еще надо иметь в виду, что все описанное длилось несколько минут. Единственное, что смог сделать дружинник, это во все легкие засвистеть в милицейский свисток.

Трое нападавших, сообразив, что дело плохо, бросились бежать. Коротеев устремился в погоню. На поле боя остались Володя и приближавшийся к нему Петр. Отступать было некуда — за спиной стена.

И вот здоровенный, готовый на все бандит совсем рядом. Длинный нож, зажатый в сильной руке, сверкая, быстро движется из стороны в сторону. Еще мгновение — и бандит ударит.

Ни на одну секунду Володя не терял присутствия духа. Его глаза, казалось, устремленные прямо в глаза преступнику, видели все: и невозможность отступления, и недостаточность пространства, чтобы провести прием ногой, и направление, откуда последует удар, и то, что на помощь уже никто прийти не успеет.

Мозг четко разрабатывал план. И в тот момент, когда Петр собирался нанести удар, он вдруг услышал Володин крик: «Бери слева!» Жестом руки Володя показывал своему товарищу, набегавшему, видимо, сбоку, откуда брать Петра. Но Петр был опытный преступник, он не обернулся, не отступил. Он лишь на долю секунды задержал удар, метнув в сторону быстрый взгляд. На долю секунды.

Но для Володи этого было достаточно. Меньше времени, чем длился яростный рев бандита, слишком поздно понявшего свою ошибку, рев злобы, разочарования, страха, потребовалось Володе, чтобы провести болевой прием. Нож со звоном упал на асфальт. Рука Петра оказалась зажатой, словно в тисках. Теперь и десятилетний ребенок, нажми он чуть-чуть, сломал бы ее.

— Ну, так чего ж вы? — возмутился я, слушая Володин рассказ. — И ломали бы! Такому и голову свернуть не жалко!

Володя посмотрел на меня с удивлением.

— Зачем? Я ведь обезоружил его. — И с улыбкой добавил: — Наказывать преступников — это дело суда. Мое дело — их задерживать…

Володя возвращается домой с занятий, с тренировки. Таня ждет его с нетерпением и некоторой тревогой. Она подозрительно заглядывает мужу в глаза: не случилось ли чего. Они женаты, как им кажется, уже давно, но она так и не может привыкнуть к беспокойной, опасной его профессии.

 

Элла Максимова

ЛЕЙТЕНАНТ АЛЕШИНА

Как приходит женщина на милицейскую службу? Наверное, так же, как в космонавтику, — рано и решительно определив для себя цель. Так и поступила Нелли Алешина.

Вот сидим мы с лейтенантом в ее кабинете. Хозяйка молниеносно накрыла стол: разложила салфетки, разрезала дыню. Из окна, открытого в сад, влетела оса. «Ой, боюсь!» — Лейтенант отскочила в сторону, замахала руками. Тут постучали в дверь, хотя было не заперто: кто-то принес цветы, рассыпался в комплиментах, лейтенант мило смутилась. Но раздался телефонный звонок. Она сняла трубку, одернула китель, и вдруг — откуда эта непреклонность в голосе: «Нет, не буду. В отличие от вас, я хожу по земле… Моя земля? Проезжая часть дороги». В Московском управлении ГАИ, рекомендуя Алешину, сказали: «Ее из седла не вышибешь». Вообразить в этот момент Алешину на коне, в атаке, было не столь уж трудно.

Нелли Михайловна — инспектор третьего отделения ГАИ, которое наблюдает за движением на трассе Ленинского проспекта. Тридцать с лишним километров — от Большого Каменного моста до аэропорта Внуково.

…Характер у лейтенанта стеснительный. Когда еще начинала работать, послали первый раз в школу — провести беседу. Она вся сжалась:

— Ну, как же я… Там учителя с дипломами.

— А вы в своем деле профессор, — сказал начальник подполковник Вакуленко.

Еще до ГАИ, в 109-м отделении милиции, из-за этой стеснительности на первых порах произошел смешной случай. Следили за спекулянтом. Уже поняли, чем так туго набит у него портфель — зонтиками. Однако никто не покупает, хотя предлагал в одном магазине, другом. Двинулся он дальше, устроился в сквере, на скамейке. «Ну, Неля, — говорят ей, — подсаживайся, флиртуй». Ее большие черные глаза округлились, стали еще больше. Но пошла, конечно. И чем более неловко, неумело изображала провинциалочку, решившую завести столичное знакомство, тем естественнее выглядела в такой, невероятной для нее, роли.

Молодой человек уж в гости позвал — «уговорил». Тем временем к скамейке подошел тот, кого он ждал. Почти без слов обменялись: тот ему маленький сверток, этот — объемистый. Видит Неля: уходит перекупщик. Что, если ребята не успеют? Ринулась за ним, как спринтер со старта. Сосед вскочил: «Вы куда?» Над тем, что крикнула она уже на бегу в ответ, потешалось потом все отделение: «Как куда — мне работать надо!»

Работать сюда Неля пришла прямо из школы. Тяжело заболела мама, а в большой семье они с Надей были старшие, еще три брата поменьше и сестренка. Неля сама так распорядилась своей судьбой, точно зная ее еще с пятого класса. Даже может сказать, где именно все определилось: по пути в школу она застывала у перехода, зачарованно следя за регулировщиком. Восхищалась его умением укрощать автомобильный поток, властвовать над улицей — милиционер был стражем порядка. А порядок считался в их семье одним из первых залогов человеческого благополучия.

Держался он на маме. Теперь Неля, у которой растет свой Кирилл, поражается: как спокойно и мудро входила мама в интересы, настроения шестерых детей! И кажется, поняла, в чем суть: наилучший, оптимальный вариант поведения способен избрать взрослый, у ребенка же нет опыта чувств, поступков, необходимого для выбора, потому ругать его, навязывать свою волю одной лишь силой старшинства — несправедливо и неразумно. Мама никогда так не делала.

#img_26.jpeg

Н. М. Алешина

Мамин род был рабочим, папа — рабочий, и весь их домашний быт строился на почитании труда и того, у кого работа тяжелее, — отца. Мама берегла его покой, к его приходу дом сверкал чистотой, дышал миром. Было даже что-то патриархальное в их семейном укладе. Папа с мамой и умерли, как в старых романах, не пережив друг друга, почти в одночасье.

Главой семьи стала Неля. Она ребят малышами в колясках возила, она их должна была на ноги поставить. И так, говорит, вжилась в роль сестры-матери, что, когда Юра, вернувшись из армии, привел девушку, представил: «Невеста», у Нелли Михайловны сердце захолонуло.

Теперь уж двух братьев женила. Живут до сих пор вместе, в просторной родительской квартире. Так живут, как мама научила.

Вечерние чаепития общие, восьмером за стол садятся. Придут братья с работы — Неля, если дома, их накормит, а нет ее — мужа без ужина невестки не оставят. Они у Нели приберут, она — у них. Если кто задумал серьезную покупку, два других семейства помогут. И как будут расставаться, когда Алешиным дадут квартиру? А что дадут, сомнений нет. Муж и жена — оба лейтенанты милиции, у обоих по тринадцать лет стажа, сын подрастает — пора своим домом обзавестись.

Вернемся в 109-е отделение, куда пришла девочка-девятиклассница. Определили ее в канцелярию. Закончила она вечернюю школу и опять пошла к начальнику районного управления — проситься на «настоящую» работу.

— Небось в следователи метишь?

— Нет, в милиционеры.

Полковник сказал: «Давайте попробуем!» — так же, как тогда, когда разрешил зачислить несовершеннолетнюю Нелю в делопроизводители.

Алешину аттестовали, стала она работать в уголовном розыске. «Своего» первого жулика помнит хорошо. Увидела его за «работой», и даже зубы заболели от напряжения. Дело кончилось конфузом. Схватить-то его за руку, которую он сунул вместе с чужим бумажником в карман, она схватила, но в кармане на такой случай была дыра. Привела в отделение, а добычи в кармане нет. Значит, и факта кражи нет.

Много чему научилась Алешина за шесть лет — видеть, догадываться. Интуиция появилась. Попадала в опасные переделки.

— Было страшно?

— Еще как!

Заколебалась — стоит ли говорить, не покажется ли кокетством, — но сказала:

— Я физически не очень сильная, но, если надо, не отступлю.

Конечно, женщине на такой службе нужно мужество — не яркое, вдруг вспыхивающее, а будничное.

Но, право, требовалось не меньше мужества, чтобы оставить угрозыск и перейти в ГАИ — учить детей безопасности движения. Там всегда был крепкий реальный итог: потрудилась — и избавила людей от беды, общество от скверны. А здесь? Если что и можно увидеть, то результат с минусом, отрицательный. Попал ребенок под машину — казнишь себя. И никакие высокие показатели по профилактике не утешат.

Почему случилось? Этот вопрос мучил Алешину не только в первый год. Однако тогда она не была уверена в ответе. Что — рок? Ведь несчастья так легко избежать. Всего два правила, ума большого не требуют: остановись на красный свет, не переходи там, где не положено. Все знают. А «детские» происшествия все равно случаются.

Есть цифры — за сутки, месяц, год. По числам, дням недели, даже часам. По возрасту, обстоятельствам, столько-то мальчиков, девочек. Больше всего пострадавших — в возрасте от 7 до 14. Самые тяжелые часы — с 13 до 18: идут из школы, гуляют.

Лейтенант подошла к велосипедистам:

— Ребята, уходите отсюда, здесь опасно кататься, видите, какая скорость у машин.

— А мы что? Мы ничего, мы стоим.

А нога — на педали. Лейтенант уходит, оборачивается: так и есть, уже вторая перекинута через раму, сейчас рванут. Она кидается назад:

— Слезайте немедленно!

Встают с лавочки двое мужчин, подходят:

— Ну что пристали к детям!

«Пристать-то следовало им, раньше, до меня, а они сидели и смотрели», — говорит мне Алешина со вздохом. Попали ребята в аварию, для статистики они были без взрослых, одни…

Улица Димитрова, для пешеходов — красный свет. Женщина быстро окинула мостовую взглядом, подтолкнула сынишку на велосипеде: «Побежали!»

— Что вы делаете! — говорит ей Алешина тихо, терпеливо, научилась не вскипать. — Даже за руку мальчика не взяли, тащите под колеса.

— Вам какое дело! Ребенок мой, не ваш.

Нет, мой, думает Алешина, мой, потому что наш. Ребенок ни в чем не виноват — теперь она в этом убеждена. Виноваты взрослые. Те, кто сами недисциплинированны и детей не научили правильно вести себя в городе. В конце концов, на совести водителей лишь каждый шестой случай с детьми. А пять других?

Что тут может лейтенант Алешина?

Поставить пост там, где случаев больше. У Дома обуви, к примеру. В конце лета — у «Школьника»: напротив магазин «Одежда», вот и носятся люди очертя голову через проспект. Но у каждого-то магазина, школы милицию не поставишь! Значит, одно остается — внушать.

Нелли Михайловна очень любит детей. Каждое происшествие для нее — трагедия. Звонит, бегает в больницу, донимает врачей, ведет специальный журнал, поименно помнит — Лидочку, Аллочку, Олега. Они уж поправятся, забудут, а она все рассказывает о них, ими предостерегает.

Главный ее «рабочий цех» — школа. «Не думала, что придется мне, милиционеру, столько говорить». Не так-то оно легко — говорить в классах, особенно старших, в актовых залах. Прежде школа от ГАИ отмахивалась, да и сама Алешина ей всегда сочувствовала: кто только туда не рвется — от пожарников до санпросвета. Всем надо, а учителям каково!

Завоевала лейтенант свои двадцать школ, теперь уж они ее зовут. Проснулся в ней педагогический дар, а может, с детства жил, когда братьев нянчила. «Правила, — объясняет мне, — предмет для ребят скучный, я их жизнью наполняю». Где только она ни говорит — в автобазах, кинотеатрах, на эстраде в парке. Малыши по детскому автогородку катаются — она и с ними побеседует.

Не считаны те километры, что за день вышагивает Алешина. Один обычный ее день: в роно — согласовать свой план, «чтобы все разом в школу не ломились»; в райком комсомола — давно бьется насчет отряда юных инспекторов движения; в универмаг «Москва» — нужны ей несколько минут в рекламной передаче, насторожить приезжих, чтобы чаще на улице оглядывались; в инспекцию по делам несовершеннолетних. По пути еще постоит, последит за трассой: опасно сейчас, отвыкла детвора за дачное лето от города, машин. А в пять уж придут к ней добровольцы-помощники.

Говорит: «Здесь я ставлю свою дружину». И никак не вяжется могучее былинное слово с маленькой женщиной в зеленом костюме-сафари, зеленых туфлях на высоких каблучках, показывающей мне на макете развилки, перекрестки, сужения, расширения — посты, где встанут вечером ее дозорные.

Закончив развод, «полководец» Алешина побежит в гастроном, влетит домой — кормить, шить, стирать. Когда все угомонятся, сядет за книги, учебники. Этим летом она одержала в самом деле крупную победу — в числе немногих женщин поступила в Академию МВД. В школе милиции, которую, кстати, закончила прекрасно, тоже так училась — вечерами, ночами. Не видит в этом ничего особенного: «Сова я, мне до трех просидеть не трудно». В семь — подъем, гимнастика, Кирилла — в сад, и — к себе, в отделение.

Муж, по правде сказать, не очень-то ликовал, когда Неля заявила: «Буду учиться дальше». Все у Толи хорошо, в порядке — сын, дом, служба, отношения с родными. Хочет, чтобы так и осталось — хорошо. Конечно, он не против, можно еще лучше — только иначе не надо. За академией же — дали неизвестные. «А я, — заключает Неля, — странная женщина, мне всегда в конце дороги, длинной ли, короткой, огонь светит». Дошагала, поднялась, а огонь вперед сместился. Снова идти, догонять.

 

Леонард Фесенко

«ТИХАЯ» СЛУЖБА

…В тот не по-весеннему жаркий день подполковник милиции одного из дагестанских городов Магомед Мусаев занимался своими обычными служебными делами. Близился обеденный час, из которого он обычно «выкраивал» несколько минут для небольшой прогулки, потом — снова за работу. Как всегда, он вышел на набережную полюбоваться серебристыми просторами Каспия, подышать морским воздухом. Было солнечно, даже немножко душно. Это, видимо, от асфальта, каменных стен домов, накалившихся за полдня. Но на берегу оказалось, как он и предполагал, прохладнее. Седой Каспий нес с севера приятный ветерок, лениво окатывал волнами прибрежные камни.

Мусаев спустился к одному из них, сухому лысо-серому, снял фуражку, сел, огляделся. На рейде покачивались, отдыхая после утреннего лова, два стареньких рыболовецких сейнера, вдали белело несколько парусов, журавлиным клином вытянулись спешившие к берегу лодки рыбаков. А над ними безмолвно парили, высматривая добычу, серые чайки. Одна из них повернула ближе к берегу, где у гранитной стены стояли люди. Чайка, как видно, рассчитывала на их угощение и не ошиблась. Парень и девушка стали подбрасывать ей какие-то кусочки, и она ловко на лету подхватывала их.

Что ж… Доброе всегда заметно. Не прошло и минуты, как у берега собралась уже стая чаек и закувыркалась занятно и красиво.

«Вот так бывает и с людьми, — подумал Мусаев. — Добро всегда привлекает. К нему тянутся людские сердца. В народе не зря говорят: за добро — добром платится».

Что людям надо делать добро, Мусаев знал. Но сколько должно исходить этого добра, где ему есть предел — все еще было непонятно. Вот пришел к нему рабочий человек. Так, мол, и так, еду в отпуск, тороплюсь, нельзя ли побыстрее обменять просроченный паспорт? Что ж… Можно было и отказать. Беспокойтесь заблаговременно, а не в последний день. Да человека жалко. А вдруг пропадут путевка и билеты на поезд? Останешься на полчаса сам, паспортистку задержишь. «Получайте, гражданин, новый паспорт!» Или заявится женщина в слезах: «Товарищ начальник! Помогите. Сумочку забыла в автобусе, а там паспорт». — «В каком автобусе? Номер его? Куда вы ехали?» Куда ехала, скажет, а номер автобуса не помнит. И тут можно было сказать: «Вспоминайте, ищите». Ан нет. Сядешь за телефон, возьмешь справочник автопарков и давай звонить, искать пропажу. Смотришь — нашлась.

До сих пор Мусаев опирался на доброту, хотя знал: случаются просчеты. Сделаешь бесчестному человеку добро, и такой бедой оно может обернуться для тебя, что и предположить трудно. Значит, у доброты есть предел, есть та самая грань, которую переступать нельзя, и особенно работнику, стоящему на ответственном посту. Вспомнился случай, происшедший на фронте. Бойцу соседней роты поручили конвоирование в штаб дивизии задержанного подозрительного гражданина. А дело было зимой. Лютый мороз. Ведет он его полчаса, час… Продрогли, а у дороги в ельничке горит кем-то оставленный костерок. Задержанный кивает: «Погреться б чуток, чайку испить. Благо есть котелок и сахарок». Соблазнился конвоир, разрешил погреться и чаю испить. Сели, тары-бары… Боец поставил винтовку под елью. И только потянулся к поясу кружку с ремня снять — задержанный цап винтовку да на бойца. Но спасибо, что парень ловок был. Вышиб он из рук лазутчика оружие и тем себя спас и от смерти, и от позора…

Мусаев встал.

К чему я все это? Ведь теперь не война. Лазутчиков нет. Кругом мир и труд. Бегут по улицам машины, позванивают в вышине башенные краны, спешат по своим делам пешеходы, а иные сидят на лавочках с книгами, газетами в руках.

У парапета набережной остановился зеленого цвета «Москвич». Из передней дверцы выглянул худощавый старик.

— Добрый день, Магомед!

— Здравствуй!

— На шашлык приходи. Ай и шашлык! Такой только у меня.

— Спасибо, загляну обязательно!

— А-а… Только обещаешь, а не идешь. Полгода жду…

Да. Полгода тому назад старик пришел в отделение милиции и попросил рассказать непослушному, рвущемуся во взрослые внуку, когда можно считать взрослым юношу: тогда, когда в шестнадцать получит паспорт, или в восемнадцать, по достижении совершеннолетия? Мусаеву вспомнился разговор с семнадцатилетним подростком в тот вечер, долгим он был и обстоятельным. Парень понял, что человек может считать себя взрослым и в четырнадцать лет, что взрослость и возраст приходят не одновременно… Старик был в восторге и пригласил по осени, когда подрастут барашки, на шашлык. Барашки подросли, но Мусаев на шашлык так и не пришел: все некогда.

По тому, как сердито захлопнулась дверца автомашины, Мусаев понял, что старик обиделся, и укорил себя за неуважительное отношение к искренней, настоятельной просьбе почтенного человека. Хождение по гостям — это, конечно, не дело. Но коль просят такие вот люди, надо быть, пожалуй, уважительнее.

Нередко можно слышать, что, дескать, у работника паспортной службы спокойная, не таящая в себе опасности жизнь: ни погони тебе, ни стрельбы, ни, наконец, приемов самбо, как, к примеру, у работников уголовного розыска. Сиди себе в тихом кабинете, принимай граждан, проверяй паспортный режим, участвуй в гражданском розыске — вот, пожалуй, и вся работа. Но это только так кажется…

Нельзя забывать, что солдат правопорядка, на каком бы посту он ни находился, прежде всего милиционер и потому должен быть всегда в постоянной готовности исполнить свой служебный долг, быть готовым к встрече с преступником. Примеры? Жизнь на них не скупится…

Мусаев посмотрел на часы и заторопился к себе в отдел. На работе его ждал посетитель почти такого же солидного возраста — известный в городе буфетчик Абдуразаков.

— Здравствуй, начальник! — сказал он и приложил руку к сердцу. — Рад тебя видеть. Можно?

— Заходи, — пригласил Мусаев. — Садись, рассказывай, как дома, на работе?

Об Абдуразакове шли разноречивые разговоры. Одни хвалили его за любезность. Как он встречал своих желанных посетителей, лично усаживал за столик, обслуживал, затем провожал до дверей, а иных и на улицу, кланялся и просил заходить, как домой.

Другие же, когда заходила речь об Абдуразакове, отмахивались: «Делец он, ловкач. Прикрывается показной любезностью, а сам набивает себе карманы».

— Все хорошо, начальник. Живем, работаем, заботимся… Одна трава перекати-поле ничего не делает, лежит себе, ждет ветерка, да и та все куда-то катится, катится…

— Ну а тебя каким ветром ко мне? — в тон ему спросил Мусаев.

Абдуразаков вытер носовым платком загорелое дочерна потное, лоснящееся лицо.

— Просьба есть, начальник. Так себе, одно пустяковое дело. — И протянул паспорт. — Это документ моего будущего зятя. Хочет он обменять его, срок истек…

— Ну и пусть заходит. Чего же… Милости просим. Двери ни для кого не закрыты.

Абдуразаков отмахнулся:

— А, куда ему… Столько хлопот, забот, работ… Запарился.

— Это чего же?

— Свадьба у него на носу. Большое в жизни событие! Женится он на моей дочери. Такая в жизни радость! Сам понимаешь — это раз бывает.

Пока Абдуразаков развивал теорию о вечной любви и значении женитьбы, Мусаев перелистал довольно потрепанный паспорт и обратил внимание на сильно размытый штамп прописки, где только одна четко выделявшаяся цифра 6 наводила на мысль, что последняя отметка о прописке проставлена отделом внутренних дел района 26 Бакинских Комиссаров города Баку, а штампа о выписке нет. Почему? Ведь буфетчик говорит, что зять совсем переехал к ним. Интуиция подсказывала: что-то здесь неладно!

Свои подозрения подполковник не высказал.

— Ну что ж, дело нетрудное. Вот только нужно все-таки встретиться с твоим будущим зятем — владельцем паспорта. Так у нас принято — приходить самому. Да ты не беспокойся — это долго не затянется. Пусть придет завтра, я его быстро отпущу.

— В милицию? — неожиданно вырвалось у буфетчика. — Да к чему это? Приходи-ка лучше к нам, дорогой Магомед, прямо домой. Ты ведь знаешь, где я живу. Давно ведь знакомы. Приходи на помолвку. Отметим по нашему обычаю.

Абдуразаков откровенно юлил. Тут было явно что-то не так. Но прийти надо. На месте будет видней, каков он, абдуразаковский зять.

— Хорошо, — сказал подполковник. — Приду.

— Это совсем другое дело! Вот спасибо! — рассыпался в любезностях буфетчик. — Завтра вечером после работы ждем. — И, попрощавшись, быстро вышел на улицу.

Вечером следующего дня, как и условились, подполковник постучал в калитку двора Абдуразакова. Навстречу вышел сам хозяин. Он одобрительно похлопал Мусаева по плечу, пригласил в дом:

— Заходи, дорогой, заходи! Желанным гостем будешь. Мы уже заждались.

В просторной комнате за празднично накрытым столом сидели гости и весело распевали песни. Среди них Магомед увидел незнакомого мужчину лет двадцати пяти, молчаливо поглядывающего на веселую компанию. Судя по фотографии на паспорте, это и был будущий зять. Правда, на фото он показался немного старше.

— Присаживайся, будь как дома, — не унимался Абдуразаков. — Надо же обмыть встречу и молодых. Вот зарегистрирую свою дочь в браке с любимым человеком, а там — в свадебное путешествие…

Абдуразаков был большим любителем произносить тосты и трогать струны людских душ. За это его неоднократно приглашали на свадьбы и торжества. Вот и теперь — едва кончался один тост, как с пафосом произносился второй, третий… Гости бурно реагировали, аплодировали и, вероятно, верили в искренность и мудрость сказанного. Все дружно подняли свои бокалы за «полнящее счастьем грудь событие», то есть за помолвку двух молодых людей. Хозяин был доволен весельем, а главное, присутствием на нем работника милиции.

Мусаев, стараясь своим поведением не вызвать подозрений, некоторое время сидел молча, а затем подключился к разговору гостей. Продолжал молчать лишь жених. А хозяин дома с заискивающей улыбкой лебезил:

— Это наш Рафик. Дальний родственник, отличный специалист: фотограф, механик, первоклассный водитель. Мастер на все руки. Вот только небольшая загвоздка с паспортом — просрочил. Надо ему помочь. Пропишем его у себя. Теперь уже фактически он наш сын.

— Дело житейское, — поддержал Мусаев. — Раз надо значит надо.

Тут заговорил и сам жених:

— Я хочу взять фамилию жены.

«Еще новость», — отметил про себя Магомед.

А буфетчик, нагнувшись к самому уху, прошептал:

— Мы это так не оставим — услуга за услугу. Уважь, дорогой…

— Постараюсь все уладить, — успокоил хозяина подполковник и встал. — Ну, а теперь мне пора. Дома еще много дел.

— Всего хорошего! Долгих лет жизни! Поклон семье, — расшаркивался Абдуразаков. — Ты чудесный человек. Приятно с таким иметь дело.

Мусаев, распрощавшись с гостями и хозяином, вышел на улицу. Было уже темно. В воздухе после дневного пекла повеяло прохладой, ярко светила луна, доносился стрекот кузнечиков и цикад.

— Ну и дела!.. — глубоко вздохнул Мусаев.

Идя неторопливой походкой домой, Магомед мысленно возвращался к событиям сегодняшнего вечера. Незнакомец не давал ему покоя.

— Яснее ясного, что с паспортом дело нечистое, — утвердился в своем предположении Магомед. — Однако по какой причине Абдуразаков, небезызвестный человек, вступил в сделку со своей совестью и пытается укрыть этого парня?.. А может быть, он и его дочь обмануты и ничего не подозревают?..

На следующий день был срочно послан запрос в Баку. Одновременно запрошено адресное бюро и информационный центр. Ответ не заставил долго ждать: «Пулатов Рафаил, 1950 года рождения, судим, умер…

А через день Мусаева вызвал к себе начальник городского отдела внутренних дел. Открыв дверь кабинета, Магомед увидел за столом двух незнакомых молодых людей в штатском. Они что-то оживленно рассказывали начальнику ГОВД.

Увидев Мусаева, молодые люди поднялись со стульев и, шагнув ему навстречу, крепко пожали руку.

— Большое спасибо! Вы нам очень помогли!

Это были работники уголовного розыска из Баку. Перед ними на столе лежали запрос Мусаева и фотография Рафаила Пулатова. Они рассказали, что Рафаил, старший брат Ихила Пулатова, умер три года назад, а Ихил — это опасный преступник, который ими разыскивается. Он воспользовался паспортом покойного брата и сумел скрыться.

Все услышанное не было для Мусаева неожиданностью, но двоякое чувство овладело им: было больно сознавать, что есть еще на свете люди, готовые пойти на обман, на сокрытие преступления, тем самым совершая новое, более тяжкое. И в то же время в душе Мусаева зажглась радость, даже гордость за самого себя, что вновь не упустил, почувствовал ту самую грань, о которой подумалось тогда у моря на набережной…

Обсудили план задержания младшего Пулатова. Решили поручить осуществление этой операции подполковнику Мусаеву, как вошедшему в доверие к буфетчику и его «зятю». Прикрывать Магомеда должен был заместитель начальника горотдела — майор милиции Виктор Муравьев. Они сели в легковую машину и поехали к дому Абдуразакова. Остановились на углу соседней улицы. Муравьев и водитель остались в «Волге», Мусаев же решительно направился к знакомой калитке. Во дворе его встретил хозяин. Из раскрытых окон большой комнаты доносились голоса гостей, лилась музыка.

— А, Магомед, заходи, поздравь молодых с законным браком, — тянул за руку хозяин.

Но Мусаев отказался.

— Пойми, времени в обрез. Поздравления после. Сейчас самый подходящий момент все уладить. Позови зятя да скажи, чтобы захватил свидетельство о браке и паспорт. Я подожду у калитки.

— Сейчас, сейчас позову, дорогой ты наш…

Через несколько минут на улицу, в сопровождении буфетчика, вышел мнимый Рафик. Он ничего не подозревал и был уверен, что новый паспорт у него уже в руках.

— Все взял? — спокойно спросил Мусаев. Тот кивнул головой.

— Ну и хорошо. Сейчас остановим первую попавшуюся машину и быстро в отдел, а ты оставайся, — обратился он к Абдуразакову, — забавляй гостей, мы сами управимся и скоро вернемся. Тогда и отметим…

«Первая попавшаяся» не заставила себя долго ждать. Мусаев сделал знак, и «Волга» остановилась у калитки. Магомед и «Рафик» сели в нее.

— Будь добр, подбрось нас до райотдела милиции, — попросил Мусаев водителя, — и, пожалуйста, побыстрее. Нас ждут.

Остальное было, как говорится, делом техники. Подъехав к зданию милиции, подполковник и «Рафик» вышли из машины и поднялись в кабинет начальника паспортного стола. Мусаев сел за стол и деловито взял документы.

— Так, так… Значит, хочешь взять фамилию супруги?

— Да. Она мне нравится… Рафаил Абдуразаков! Это звучит!

— Да. Что-то есть. Значит, меняем?

— Меняем.

Однако менять ничего не пришлось. В кабинете, как было разработано планом операции, появились товарищи из Баку. Один из них подошел к Пулатову, положил руку на плечо.

— А-а, Ихил! Вот так встреча!

Новоявленный жених вздрогнул и побледнел. Он понял, что в западне…

Скупые строки приказа министра внутренних дел республики гласят:

«Начальника паспортного стола — подполковника милиции Мусаева М. К. за проявленную бдительность и оперативность, в результате чего был установлен и задержан опасный уголовный преступник, наградить…»

И еще:

«…награжден медалью «За отвагу на пожаре» за спасение малолетних детей»; «…награжден медалью «За отличную службу по охране общественного порядка» за задержание преступника…»; «…поощрен руководством МВД. При проверке паспортного режима по ориентировке задержан матерый преступник, совершивший убийство».

Да, строки приказов скупы, но сколько за ними высокой бдительности, хлопотливого, порой опасного труда! И не случайно на кителе подполковника Мусаева — лесенка планочек государственных наград, а в дни праздников на груди его горят ордена и медали участника прошедшей войны. И тогда пионеры и школьники окружают подполковника и спрашивают наперебой: «А этот за что? А этот?»

— За службу Родине, — коротко отвечает Магомед.

Молодые офицеры милиции частенько с доброй завистью говорят:

— Тихая служба у него.

Но так ли она тиха?..

 

Борис Соколов

ПОДРОСТКИ

Утром, по дороге на службу, майор милиции Трофимов любил поразмышлять. Сегодня он был под впечатлением вчерашнего письма. Из мест заключения. Оно вернуло его в прошлое.

…Со школьной скамьи Андриан Трофимов мечтал поступить в педагогический институт. Но мечте не суждено было сбыться. Началась война, и он пошел в военкомат, оттуда — на фронт. И после демобилизации учиться тоже не пришлось. В горкоме партии сказали, что такие, как он, нужны в органах охраны общественного порядка. Человек решительный, волевой и в то же время увлекающийся, он не любил половинчатости, с головой ушел в интересную работу уголовного розыска. И вскоре понял, что здесь тоже нужно быть педагогом.

По роду своей службы ему приходилось сталкиваться с людьми, в воспитании которых когда-то был допущен просчет.

Скольким ребятам помог он выправиться! Почти все сейчас уважаемые люди. При встрече почтительно здороваются с майором милиции:

— Если бы не вы, Андриан Николаевич!..

Но бывало, что эту фразу несколько переиначивали: «Если бы вы раньше за меня взялись».

«Не понимаю я безусых юнцов, которые бездумно прожигают лучшие годы в попойках, карточной игре, — размышлял старший инспектор. — Ни мечты, ни цели. А причина одна: плохое воспитание в семье, на производстве, отсутствие умного руководителя. Но, с другой стороны, парням по семнадцать лет. Сами должны понимать что к чему. Правда, некоторые начинают соображать, да поздно. Такого накуролесят, что…»

До слуха майора откуда-то из-за глухого забора донеслось:

— Деньги на бочку, проиграл — плати.

В ответ юношеский извиняющийся басок:

— У меня сейчас нету.

Снова назидательный злой голос:

— «У меня нету»… Тогда нечего было садиться!

Трофимов поискал глазами калитку, нашел, с силой распахнул. Под молодыми тополями, за фанерным столиком сидели трое великовозрастных парней. Позади них стоял подросток. «Да никак это Колька Логин? Значит, его тут обчищают?»

Первым заметил работника милиции парень с нависшим чубом. Он сгреб карты и быстро сунул под стол. «Еще один старый знакомый», — майор милиции узнал в чубатом недавно вернувшегося из мест заключения Николая Кобелева. Кобелев как ни в чем не бывало обратился к сидящим напротив:

— Ну вот, ребятки, покурили и на работу пора. И ты, Коля, иди, да не забудь, о чем я тебя просил.

Парни поднялись.

— А вот и товарищ майор за нами пришел. Заботится, как бы мы на работу не опоздали, — с ухмылкой проговорил Кобелев.

— Развеселый ты человек, Кобелев, — в тон ему ответил Трофимов. — Легко живется с таким характером.

— Это точно, легко. А потому, что совесть моя чиста.

— Даже после того, как ты обобрал этого пацана? — Андриан Николаевич кивнул на Логина. И, не дав опомниться Кобелеву, быстро приказал: — А ну, достань карты!

— Это какие?

— Те, что под столом спрятал.

Кобелев с недоумением обратился к дружкам:

— Ребятки, а разве у меня были карты и я их спрятал?

«Ребятки» дружно протянули:

— Не-ет.

— Ну вот, видите, — развел руками Кобелев. — А впрочем, надо посмотреть. Вдруг действительно там карты?

Он нагнулся.

Андриану Николаевичу надоело смотреть на эту комедию. Сдвинув брови, он сурово произнес:

— Не советую валять дурака, Кобелев. Предупреждаю тебя: если замечу еще раз за картами, оштрафую. Идите! А ты, Николай, — сказал Трофимов Логину, — останься!

Парни ушли.

— Садись, — предложил старший инспектор.

— Ничего, постоим.

— Ну-ну, — Трофимов окинул глазами Колю Логина.

Это был не по годам развитый подросток. Крупные руки, широкие плечи, высокий. — Значит, сколько же ты проиграл?

— Да мы не играли, просто так сидели.

Коля Логин врал не моргнув глазом, выгораживал своих приятелей.

— И когда ты должен принести деньги? — словно не слыша его, продолжал спрашивать майор.

Колю словно подменили. Побагровев, он от обороны перешел в наступление:

— Я зарабатываю. Хозяин своим деньгам. Что хочу, то и делаю.

— Хозяин? Давай посчитаем, кто хозяин. Сколько тебе лет, Николай? Так, семнадцатый год. А «зарабатываешь» ты, если не ошибаюсь, не больше пяти месяцев. Зарплата у тебя, поскольку ты ученик, рублей сорок в месяц. Итого ты в своей жизни своим трудом заработал от силы полтораста рублей. А за шестнадцать лет родители и государство израсходовали на тебя… На ручку, садись, подсчитывай!

— Они обязаны.

— А ты что обязан? Или твоя обязанность только в том, чтобы ложкой за столом работать?

Логин провел ребром ладони по горлу:

— Мне ваши нравоучения вот так! Надоело, хочу жить, как нравится.

Разговора не получилось.

«Даже слушать не захотел, — с досадой подумал майор милиции. — А ведь перед тем же Кобелевым уши развесит, не оторвешь. Возле Кобелева всегда какой-нибудь пацан. Надо отдать должное, язык у него подвешен хорошо».

Бывший уголовник действительно знал много «историй». Угощал пацанов папиросами, пивом, в картишки поигрывал. На их же деньги угощал. Неладно получалось. Ребята зеленые, в голове хлама полно. Надо было вырвать их из-под влияния Кобелева.

В отделе внутренних дел Трофимов вновь перечитал вчерашнее письмо. Из Нижнекамска от Губаря. От того самого Анатолия Губаря, которого полтора года назад осудили за разбой.

«Здравствуйте, гражданин старший следователь из города Жуковский Трофимов Андрей Николаевич! («Сколько я с ним провозился, а он даже должность мою и имя позабыл», — поморщился Трофимов.) Пишет Вам хорошо знакомый Губарь Анатолий Иванович…»

Действительно, хорошо знакомый. Всякий раз, когда на участке случалось ЧП, Трофимов вспоминал Губаря: не его ли рук дело? Кто мог увезти чужой велосипед? Губарь. Кто способен проверить карманы пьяного? Он же. Кто может устроить поножовщину? Опять Губарь!

Андриан Николаевич и по-хорошему и по-плохому уговаривал парня взяться за ум:

— Еще не поздно. Ведь ты же хотел поступить в авиационное училище. Иди учись. Нельзя жить без мечты. Ты плохо кончишь. Пожалеешь, да будет поздно.

А Губарь только усмехался. Нагло глядел на работника милиции и говорил:

— Я еще несовершеннолетний. А чтобы отправить меня в колонию, надо сначала доказать, что именно я обчистил того пьянчужку.

И вот сейчас иные речи:

«Я многое обдумал и осознал за эти полтора года. Так жить, как жил я, нельзя. Возьмите мой любой день, прожитый на свободе, он, как вся моя жизнь, прожит впустую… Сколько раз Вы сильно меня ругали. Ваши слова я пропускал мимо ушей. Считал себя самым умным. Вы переживали за меня и на суде. Надеялись, что так строго меня не осудят. А сколько других хлопот и волнений доставил я Вам! Винить, кроме себя, мне некого. Вот если бы можно начать жизнь снова. Я бы этих поступков не сделал.

Андрей Николаевич, а сейчас я у Вас спрошу, как там дела на свободе? Много ли еще осталось таких хулиганов, каким был я? Я Вас прошу, будьте с ними построже. Можете почитать некоторым мое письмо. Для них это будет уроком.

С искренним уважением Губарь».

Трофимов решил обязательно показать письмо Коле Логину. Пусть призадумается. Он, кажется, знал Губаря.

Но так случилось, что старший инспектор уголовного розыска Трофимов не смог быстро увидеть своего подопечного.

Знать бы Андриану Николаевичу, чем закончит компания, в которую попал Коля Логин, упросил бы он своего начальника дать несколько дней, чтобы поработать с подростками, взять под свое влияние его ненадежных друзей, установить шефство, подключить к этому делу горком комсомола, общественные организации на предприятиях…

Но даже работники милиции не могут всего предусмотреть.

Николай Кобелев принадлежал к той породе людей, которые редко усваивают урок с первого раза. Отсидев за кражу полтора года в колонии, он сделал глубокомысленный вывод: случайность. Кто-то проболтался. Продовольственный ларек был взят чисто. О краже узнали только утром следующего дня, а они все трое сидели на чердаке заброшенного сарая, пили сладкий ликер, закусывали шоколадом и, покатываясь от смеха, представляли себе изумление заведующей ларьком тети Даши, когда она придет торговать. Напившись вина, заснули. Домой Кобелев пришел вечером бледный, в испачканном, помятом костюме. У подъезда его ждал Андриан Николаевич Трофимов.

— Я все знаю, Коля, не надо рассказывать, — произнес он, положив руку на Колино плечо. — Пошли в милицию.

Хотя Кобелев держался, по его мнению, стойко, решил ни за что не сознаваться и действительно долгое время твердил: «Знать ничего не знаю», ему как на блюдечке выложили все обстоятельства кражи. Запираться было бессмысленно. «Выдали, гады!» — горько подумал Кобелев и подписал протокол допроса.

Даже после того, как ему популярно объяснили, что он и его приятели-бездельники были на виду всего города, что их часто замечали пьяными, предупреждали, говорили с родителями — одним словом, взяли на заметку, даже после этого Кобелев не поверил, что столь быстрое раскрытие кражи — закономерность, а не случайность. Урок, преподанный ему, он усвоил плохо. Однажды, распечатав пачку сигарет и угостив подростков, Кобелев достал новенькую колоду карт.

— Ого, в дурачка сыграем! — радостно воскликнул Коля Логин.

Кобелев приметил этого не по годам развитого паренька, как только тот появился в компании. Видел, что ребята его слушаются.

Коля был горяч, несдержан, чуть что — пускал в ход свои увесистые кулаки. Сам Коля обожал своего тезку, Кобелева, старался подражать ему. Даже курить стал, притом те же сигареты, что и Кобелев. Кобелев молча поощрял Логина.

Помешивая карты, Кобелев насмешливо произнес:

— В дурачка играют дурачки вроде тебя. А мы будем играть на денежку.

Коля покраснел, насупился.

— Ну-ну, — Кобелев обхватил его за плечи, — шуток не понимаешь. На, дели. По одной карте сдавай. Будем в очко играть. А как это делается, каждый поймет, когда у него пустые карманы будут. Садись, парни!

Парни сели. Через полчаса все медяки, гривенники и пятиалтынники, выпрошенные у матерей на кино и мороженое, перекочевали в объемистый карман Николая Кобелева.

— Эх вы, игрочишки! — весело смеялся он. — Вот ваши гроши. Забирайте! — он высыпал мелочь на землю.

Мальчишки несмело потянулись за деньгами.

— А впрочем, стоп! — Кобелев испытующе оглядел пацанов. — Весь проигрыш в общий котел. — Покопался в потрепанном бумажнике, вынул замусоленный рубль, великодушно бросил в общую кучу. — Коля, собери деньги, пошли за мной.

Веселая компания вышла на окраину городка. Кобелев обратился к Коле Логину:

— Ты, Коля, самый большой, тебе дадут. Видишь палатку у самого леса? Дуй туда! Возьмешь две бутылки портвейна и пачку печенья.

Пили из горлышка, пустив бутылку по кругу. Для мальчишек, в жизни не бравших в рот спиртного, доза оказалась сногсшибательной — почти по целому стакану. Один Коля Логин чувствовал себя бодро. Остальных развезло.

Кобелев, придвинувшись к нему, неожиданно серьезно сказал:

— Коля, ты из всех самый стоящий парень. Я тебе доверяю. Командуй ими. Ребята пойдут за тобой.

— Хоть в-в огонь и в-в воду, — заикаясь, ответил Коля, преданно глядя на тезку.

— Вот я и говорю, — Кобелев обнял широкие плечи подростка. — У нас должна быть своя компания, а в ней железные законы.

— Только железные!

— Ты будешь вожаком. Итак, первое, чтоб никто не знал, что мы делаем, — ни отец с матерью, ни другие пацаны. Мертво! Тайна! То же самое и о нашем договоре. Как проснутся, — Кобелев кивнул на троих раскинувшихся на траве мальчишек, — дай им задание: завтра после обеда сбор у озера. Пусть возьмут из дома по рублю. Сыграем.

Андриан Николаевич, конечно, помнил о своем намерении встретиться с Колей Логиным, поговорить с ним по душам, предупредить, чтобы подальше держался от Кобелева. Хотел приструнить и самого Кобелева. Но день за днем встречу приходилось откладывать из-за срочных заданий. Едва успевал выполнить одно, как получал другие. Не было свободного часа. Задерживался на работе допоздна.

Старший инспектор с особой остротой понял, что откладывать больше нельзя: начальник прочитал на оперативном совещании заявление гражданина Гуцая о таинственной пропаже из квартиры многих ценных вещей.

Несмотря на ряд незаконченных дел, требовавших от Трофимова максимума энергии, Андриан Николаевич все же попросил, чтобы разобраться с этим заявлением поручили ему.

Гуцай… Эта фамилия что-то говорила ему. Трофимов вспомнил, что недалеко от стола, где играли картежники, стоял, вытирая слезы, вихрастый подросток лет двенадцати. Увидев появившегося в калитке человека в милицейской форме, он убежал. А Коля вроде крикнул: «Куда ты, Гуцай?» Ну да, Гуцай! Тогда Андриан Николаевич не придал значения этому эпизоду. Теперь же он приобрел весьма скверный смысл. Гуцая, вероятно, обыграли в карты, и он ревел от досады. Трофимов решил немедленно разыскать мальчишку.

Дверь долго не открывали. Андриан Николаевич хотел было уже уходить, но услышал тяжелые, шаркающие шаги. Шаги замерли у самой двери. Трофимов понял, что его изучают через глазок. Он сказал:

— Я к вам из милиции по поводу вашего заявления.

Послышался звон цепочки, скрежет задвижек, поворот ключа. Дверь приоткрылась. Майор милиции увидел старую женщину в очках.

— Входите, пожалуйста, прошу вас, — тихо проговорила она, внимательно оглядывая Трофимова. — А почему вы не в форме? — спросила вдруг старая дама и взялась за дверную ручку.

Андриан Николаевич поспешно вынул из кармана удостоверение. Вид красной книжечки успокаивающе подействовал на хозяйку. Она повторила:

— Прошу вас. Извините, что не могу принять в комнатах. Пожалуйста, на кухню.

На кухне Трофимов сел на предложенную трехногую табуретку и вопросительно поглядел на старушку. Тихим, скорбным голосом она начала:

— И что же это получается? Трудились, недоедали, недосыпали, копили… Все запоры и замки сменила, а вещи пропадают.

— Простите, — перебил ее Трофимов, — вы одна живете?

— Что я теперь скажу Людмиле, Аркадию? — продолжала старушка. — Аркашин костюм, туфли, часы «Полет» на золотом браслете. На них три буквы АСГ — Аркадий Степанович Гуцай. Людочкина шубка, серьги, плащ — ничего не осталось.

— Людмила и Аркадий, кто они? — спросил Трофимов.

— Как кто? — удивилась старушка. — Дочь и зять.

— Где они сейчас?

— Отдыхать уехали.

— Стало быть, вы одна?

— С внуком, с Игорьком.

— Большой мальчик?

— Двенадцать лет.

— Ну что ж, бабуля, давайте посмотрим, откуда пропали вещи, проверим запоры на двери. Да, кстати, познакомимся. А то говорим уже скоро десять минут, а как звать друг друга, не знаем.

Хозяйка, назвавшись Надеждой Ивановной, повела сотрудника милиции по комнатам, в какой последовательности исчезали вещи.

— Сначала часы Аркашины с Людочкиными серьгами пропали. Они на видном месте в хельге лежали. Я сразу же — к Игорю: куда девал вещи? Игорек целыми днями в городском пионерском лагере пропадает. Он расплакался. Я, говорит, бабуля, не брал. Игорек у нас — кристальная душа. Он, конечно, не возьмет. Значит, в квартире побывали чужие. Наверное, подобрали ключи. Выследили, когда квартира остается пустой…

— У вас на кого-нибудь подозрения?

— Нет. Не возьму греха на душу. Я сразу же вызвала слесаря, сменила замок…

«М-да, странно получается, Надежда Ивановна, — размышлял по дороге в городской пионерский лагерь Андриан Николаевич, — замки и запоры вы поставили новые, а шубка и костюм уплыли. Очень странно. Уж не ваш ли кристально чистый внук здесь поработал? Но не будем спешить с выводами, товарищ майор. Вы ничего не знаете, кроме того, что вещи пропали. Надо найти вора. Задача с одним неизвестным».

В пионерском лагере Трофимова ждала неудача. Большая группа ребят, среди которых был Игорь Гуцай, ушла в трехдневный туристический поход. Начальник лагеря, офицер в отставке, показал на карте маршрут похода.

— Вот в этих пунктах у них будут ночевки… Но педагогично ли будет вам, работнику милиции, появляться ни с того ни с сего среди туристов-школьников, о чем-то беседовать наедине с мальчиком? Пойдут разговоры, перешептывания. Мальчик будет психически травмирован. Через три дня он вернется. Вы без помех сможете поговорить с ним, и никто об этом не узнает.

С начальником лагеря нельзя было не согласиться. Уходя, Андриан Николаевич спросил, как вел себя Гуцай.

— Ничего предосудительного. Правда, часто отлучался из расположения лагеря. Но у него уважительная причина. Бабушка прихварывает. Он в магазин бегает, помогает по дому.

— А вы не слыхали, Игорь никому не говорил, что у них из квартиры пропадают вещи?

— Нет, этого я не слыхал.

Трофимов решил посоветоваться с начальником Жуковского горотдела В. Тарабриным. Многое тревожило его в поведении Гуцая: и то, что он часто отлучался из лагеря, и то, что говорил неправду о болезни бабушки, — Надежда Ивановна на здоровье не жаловалась и по магазинам ходила сама.

Подозрение в том, что Игорь Гуцай имеет отношение к пропаже вещей, укрепилось помимо воли Андриана Николаевича. А если он виноват, его надо немедленно разыскать и допросить. Ждать, когда он вернется из похода, нецелесообразно.

С таким решением майор милиции вошел в кабинет начальника горотдела Тарабрина.

В кабинете полковника была женщина, которая то и дело прикладывала платок к глазам, и худощавый парнишка тринадцати-четырнадцати лет.

— Поступила жалоба. Надо срочно разобраться, — сказал начальник. И вкратце изложил суть дела: группа хулиганов зверски избила подростка.

Андриан Николаевич бросил взгляд в сторону паренька. Тот еще ниже опустил голову, но все же майор успел заметить багровые подтеки на его лице.

— Разрешите приступить?

— Да. Вот Анастасия Ивановна Кацаева и ее сын сообщат вам подробности.

— Ну, рассказывай, Володя, как все это получилось? — предложил старший инспектор, усадив их в своем кабинете.

— Иду я это вечером, уже темнело. На меня трое с кулаками. Избили ни за что ни про что.

— Так уж и ни за что?

— Ни за что.

— Ну а кто бил?

— Темно, не разглядел.

— Так и не разглядел?

— Уж и не разглядел! Дружки твои, кто ж еще! В карты он играет, товарищ Трофимов, — Анастасия Ивановна заплакала. — Деньги стал воровать.

— Проигрался? — спросил Трофимов. — Денег нет, а с тебя требуют. Потом встретили и избили. Так, что ли?

Володя отрицательно затряс головой.

— Анастасия Ивановна, кто у него приятели?

— В лицо я их не знаю. Слышала только, одного Пузырем зовут.

— Колька Пузырь? — живо спросил Трофимов у Володи.

Тот пожал плечами: мол, первый раз слышу.

Пузырь — была кличка Коли Логина. Его прозвали так за задорный характер. «Неужели это он расправился с Кацаевым? — думал Трофимов. — Вполне возможно. Логина обыграл в карты Кобелев, а тот, в свою очередь, Володьку. У Володьки денег нет. Ну и излупил. Кацаев — мышонок по сравнению с Логиным».

Трофимов нашел Логина к вечеру того же дня в маленькой мастерской, пропахшей кислотой, резиной и машинным маслом. Коля Логин в заплатанном, но опрятном комбинезоне орудовал у верстака напильником. Увидев Трофимова, смутился. Андриан Николаевич решил действовать напрямик:

— Ты, конечно, догадываешься, зачем я пришел? — И не дожидаясь ответа: — По поводу Кацаева.

— Я его не бил, — сорвалось у Логина.

— А кто?

— Не знаю.

— Коля, мы встречаемся не первый раз. Ты знаешь, зря я тебя тревожить не буду. Поначалу ты всегда отрицаешь, а потом приходится рассказывать. Дело подсудное. Кто избил Кацаева?

Логин молчал.

— Сколько ты у него выиграл?

— Ведь все знаете, а спрашиваете.

— Сколько?

— Ну, восемьсот шестьдесят рублей.

Володька Кацаев частенько вертелся возле картежников. Ему самому страсть как хотелось сыграть. Он даже сэкономил на мороженом и кино целый рубль, но взрослые парни гнали его.

Однажды, в скверном настроении от того, что до копейки проиграл аванс, Коля Логин встретил Володьку.

— Где твой рубль, на мороженое еще не проел?

— Нет.

— Тогда пошли, покажу, как играют настоящие игроки.

Через десять минут Володька со слезами на глазах отсчитывал Коле потные медяки. А Коля поучал:

— Не хнычь! На ошибках учатся. Следующий раз отыграешься. Да смотри, матке ни слова.

Следующий раз Володька проиграл три рубля. Потом Коля великодушно разрешил ему поиграть без денег. «Если проиграешь, завтра принесешь».

— Что ты играешь с ним по мелочи? — сказал Кобелев Логину.

— А что с него взять?

— Поручи это дело мне.

В один день подросток стал огромным должником. Коля Логин даже растерялся от внезапно привалившего к нему богатства. Шутка ли, восемьсот шестьдесят рублей! Но как их получить?

Подсказал Кобелев:

— Дома-то что-нибудь есть у него. Деньги или кое-какое барахлишко…

Володька стал таскать вещи. Логин и Кобелев оценивали их и соответственно скашивали долг.

Пропажи бабка обнаружила, воровать стало невозможно, но кредиторы были неумолимы. После неоднократных предупреждений Кацаеву намяли бока.

Логин сказал Андриану Николаевичу, что в драке не участвовал: мать послала в деревню проведать родственников.

— Это мы проверим. А если бы не послала? — спросил Трофимов.

— Был бы с ними.

— И попал бы под суд.

— Ну да! Мне бы ничего не было. Я по возрасту не подхожу.

Майор усмехнулся:

— Уж не Кобелев ли тебя так проинструктировал? Бейте, мол, ребята, Кацая, вам за это ничего не будет. Ошибаешься. За нанесение телесных повреждений и другие особо опасные преступления судят даже четырнадцатилетних. Тебе же, слава богу, семнадцатый год. В Уголовном кодексе есть десятая статья. Так вот, согласно этой статье, ответственность, я имею в виду уголовную ответственность, наступает после исполнения шестнадцати лет.

Логин слушал раскрыв рот.

— Но ведь Колька Кобелев говорил, что…

— Вот с кем ты дружбу водишь! — перебил его Андриан Николаевич. — Чуть в тюрьму тебя твой друг не засадил. Уж он-то знает законы… Пошли в милицию, там объяснение напишешь.

Коля стал нехотя снимать комбинезон. На руке блеснул золотой браслет.

— Часы дорогие, золотой браслет… — строго сказал Трофимов, — откуда это у тебя? А?.. — старший инспектор крепко взял парня за руку, пристально глядя ему в глаза. — Твой очередной выигрыш? Да? А ну-ка сними!

Логин заупрямился, хотел вырваться.

— Коля, не шути! Я знаю, откуда у тебя эти часы. — Парень снял часы и протянул Трофимову. — Быстрей собирайся. И учти: в твоих же интересах рассказать всю правду.

Андриан Николаевич внимательно осмотрел часы, браслет. Без сомнения, они принадлежат Аркадию Степановичу Гуцаю: марка «Полет», на задней крышке тонко выгравировано «АСГ».

Всю дорогу в горотдел молчали. Трофимов корил себя за то, что не выкроил время заняться Кобелевым и Логиным. Что они еще натворили — неизвестно. Ведь если бы они не избили этого Кацаева, кто знает, заявили бы или нет его родители в милицию, что их сын ворует.

Рабочий день в горотделе уже закончился. Светились окна только в дежурной части да в кабинете начальника.

Взяв у дежурного ключ, Трофимов открыл свой кабинет.

— Садись, Коля. Сейчас я тебе дам кое-что почитать. Не подумай, что хочу тебя сагитировать. В этом кабинете много таких ребят побывало. Сначала им море по колено было, а потом спохватывались. Я не хочу, чтобы ты повторял их ошибки. На, почитай, — Андриан Николаевич взял из стола два распечатанных конверта и положил перед Колей.

Юноша недоуменно посмотрел на конверты, потом на майора.

— Читай, читай.

Коля достал из одного конверта листок, исписанный неровным, неустоявшимся почерком.

«Может быть, мое письмо вызовет у Вас удивление, что я обращаюсь именно к Вам, — писал какой-то Зорин. — Только Вам я верю, и только Вы разрешите интересующие меня вопросы. Вы не должны мне отказать. Это очень важно для меня. Вот уже шесть месяцев, как я нахожусь в заключении. За это время я многое передумал. Как мне жить дальше? Мне нужно посоветоваться.

Недавно я смотрел замечательный кинофильм «Жизнь прошла мимо». Он очень взволновал меня. Я подумал: неужели и меня жизнь обойдет стороной? Нет. Не может этого быть. Я должен стать человеком. Меня волнует не мое прошлое, а мое будущее. Раньше я гордился тем, что меня называли вором. Как теперь ненавистно мне это слово! Я надеюсь освободиться досрочно. Когда освобожусь, что я должен сделать, чтобы заслужить доверие? Конечно, я буду работать, но этого мало. Что бы ни случилось в городе, Вы будете в этом подозревать меня.

Конечно, я мог бы уехать в другой город. Мог бы там скрыть свое прошлое. Честным трудом заслужить доверие у людей, устроить свою жизнь. Но в Жуковском у меня старенькая мать. Ей нужен сын, нужен помощник. Поэтому я возвращусь только в Жуковский. С нетерпением жду ответа».

А другое письмо было полно отчаяния:

«Прошел год, а в памяти еще так свежо, что было за этот короткий промежуток времени пребывания на свободе. Часто вспоминаю вас. Сейчас жалею о том, что не смог пойти по тому пути, на который так настойчиво вы толкали меня. Сейчас у меня нелегкая жизнь. Работаю как вол. До двух третей еще два года. Да и надежда на эти трети слабая. Так что на ближайшее будущее перспектива неблестящая.

У меня к вам просьба, Андриан Николаевич. Если будет у вас свободное время, напишите мне пару слов. Я буду очень рад».

Перекладывая в папке бумаги, Андриан Николаевич время от времени взглядывал на Логина. Лицо парня было угрюмо, губы крепко сжаты. Трудный тип. Упрям.

Прочитал. Аккуратно сложил письма, спрятал в конверты. Несколько мгновений сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Крупные, тяжелые руки на столе. Сказал:

— Ну и что? Я-то здесь при чем? Они что-то натворили. Теперь лазаря поют: ах какие мы были глупые, бяку сделали, больше не будем. Но я-то не воровал, не грабил.

— А вовлечение в азартные игры малолетних? А вот эти часы, украденные у Гуцаев? Это разве не преступление?

— Я не воровал, он сам принес!

— Ах, вот как! Значит, Игорь Гуцай подарил их тебе. Чем же объяснить такую щедрость?

— Проиграл.

— Костюм отца, шубу матери тоже проиграл? Это вымогательство под угрозой. За это, Коля, судят.

Андриан Николаевич встал, нервно прошелся по комнате. Взял чистый лист бумаги. Положил перед Колей:

— Пиши: по существу заданных мне вопросов поясняю… Одним словом, все как было! Обязательно назови всех, у кого сколько выиграл с Кобелевым.

Пробежав глазами написанное, Трофимов присвистнул:

— Ого! Семь человек обыграл! Один триста рублей тебе должен, другой — шестьсот, а тот даже целую тысячу. Надо полагать, у Кобелева должников не меньше. И как же они расплачиваются с вами? Ведь на тысячу рублей вещей из дому не наворуешь? А вы с Кобелевым долги не прощаете. Кацаев долго будет ваши кулаки помнить.

Тут Андриан Николаевич с досадой подумал, что при опросе Володи Кацаева упустил важный момент. Не установил: а не заставляли ли его кредиторы каким иным путем достать деньги? Не исключено, что Кобелев мог подговорить их совершить, скажем, кражу из магазина. И вообще, кто знает, на какое преступление могут пойти подростки, попавшие в сети уголовника. И самое главное — это преступление может совершиться завтра, сегодня в ночь, сию минуту. Нужно принимать срочные меры. Прежде всего нужно вызвать на откровенность Колю Логина. Если такой сговор был — добыть деньги преступным путем, — он должен об этом знать. Хитрить с Логиным не имело смысла. Надо прямо рассказать о своей тревоге.

— Коля, послушай меня и правильно пойми. Я не спрашивал Кацаева, каким способом вы предлагали ему достать деньги: может быть, кого-нибудь ограбить, где-нибудь украсть. Но факт остается фактом: он отказался и был за это жестоко избит. Другие ваши так называемые должники оказались слабодушными, пошли у вас на поводу. И сейчас готовят преступление. Неужели ты, рабочий человек, способен на такую подлость? Послать несмышленышей вроде Игоря Гуцая обворовать магазин… Не могу поверить, Коля!

Коля Логин посмотрел на майора милиции, уронил голову на руки. Срывающимся от слез голосом произнес:

— Ну зачем вы меня мучаете? Ведь все знаете, а тянете из меня жилы. Да, сегодня ночью мы решили обчистить магазин. Игорь Гуцай приедет через два часа из похода на электричке… — Поднял голову и яростно продолжал: — Запишите это как мое чистосердечное признание. Ведь это учитывается на суде, меньше срок дадут? Этого вы добиваетесь? Захотелось потешить себя: какой я добренький, о преступнике забочусь. Ненавижу всех вас!

Андриан Николаевич спокойно выждал, когда кончится истерика. Затем приказал:

— Коля, надо немедленно ехать за Гуцаем. Предупредить преступление. Разыскать Кобелева, всю группу. Мы сейчас за них в ответе. Не допустим преступления — ребята останутся на свободе. Время еще есть.

Эти слова и тон, каким они были произнесены, по-видимому, заставили подняться Логина, развеяли туман, помогли взглянуть на вещи по-другому. Он удивился взволнованности майора милиции, понял, что тот искренне переживает за ребят, попавших в беду из-за своей глупости.

— Что я должен делать? — спросил Коля.

— План такой: я еду за Гуцаем. Начальник пионерского лагеря сказал, что первая ночевка туристического отряда недалеко от Кратовского озера. А ты разыщешь других мальчишек, особенно Кобелева. Тебе помогут наши сотрудники.

Доложив начальнику горотдела об открывшихся обстоятельствах и предложив свой план действий, Андриан Николаевич уехал на мотоцикле разыскивать Гуцая, а Коля Логин в сопровождении двух работников уголовного розыска ушел в город.

Вот и озеро. На берегу горят несколько костров. Старший инспектор подошел к одному, второму. Наконец ему ответили:

— Мы из городского лагеря.

Командир отряда, коренастый крепыш в яркой клетчатой рубашке и белой полотняной шапочке с пластмассовым козырьком, узнав, что приехал родственник Игоря Гуцая, пренебрежительно махнул рукой:

— В первый же переход выдохся. Спит.

Андриан Николаевич вошел в палатку. Включил фонарик. На подстилке, тесно прижавшись друг к другу, спали несколько мальчишек. Кто из них Игорь? Позвал командира. Тот пересчитал пацанов:

— Одного не хватает.

Побежал в другие палатки. Вернулся к костру, где сидело человек пять туристов, их оглядел и вернулся к Трофимову:

— Исчез!..

Андриан Николаевич взглянул на часы. Было начало первого ночи.

— Не отчаивайся, парень. Я знаю, где Гуцай. Всего хорошего.

Гулкие выхлопы мотора далеко разнеслись по притихшим окрестностям. Андриан Николаевич на чем свет ругал себя за то, что медленно ехал, — мог бы захватить Гуцая. Оставалась надежда на то, что сотрудники уголовного розыска вместе с Колей Логиным разыщут ребят из группы Кобелева, не дадут им обворовать магазин.

Трофимов выжимал из мотоцикла все заложенные в нем лошадиные силы. Приехал в дежурную часть с красными, исхлестанными ветром глазами. Инспектор-дежурный знал о проводимой операции.

— Кобелева задержали, — сказал он. — Но тот молчит.

— Где Кобелев?

— У начальника.

Трофимов бросился наверх. Без стука открыл дверь. За маленьким столиком сидел Кобелев и, склонившись, что-то писал. Полковник озабоченно ходил по кабинету.

— Пишет признание, — кивнул на Кобелева. — Да, пожалуй, поздновато. Кража назначена на два часа тридцать минут. В нашем распоряжении было пятнадцать минут. Осталось пять. Оперативная группа выехала на место предполагаемого преступления.

— Где это?

— Промтоварный магазин на улице Свердлова.

— Товарищ полковник, разрешите я выеду туда. Мотоцикл со мной.

— Разрешаю.

Не доезжая до магазина, Андриан Николаевич увидел на пустынной улице в свете фонарей группу людей. Трое подростков, руки назад, шли в сопровождении работников милиции.

— Кто здесь Игорь Гуцай? — спросил Трофимов.

— Я! — тихо ответил щуплый чернявый парнишка.

Суд учел, что ребята не успели совершить преступление — они были взяты на подходе к магазину. Их приговорили к условной мере наказания. Так же условно был осужден Коля Логин. Николай Кобелев, как подстрекатель несовершеннолетних, организатор преступной группы, уже судимый за кражи, понес суровое наказание. На суде были зачитаны некоторые письма, которые майор Трофимов получил от воспитанников исправительно-трудовых колоний.

Дело группы Кобелева получило широкий резонанс. Отдавая должное работникам милиции, которые сумели в последний момент пресечь преступление и тем самым уберечь подростков от пагубного шага, горком партии и исполком Жуковского горсовета потребовали извлечь уроки из этой истории, усилить профилактическую работу. Совместно с горкомом комсомола, общественными организациями предприятий и учреждений сотрудники милиции разработали и провели в жизнь комплекс мероприятий. В частности, они создали спортивно-трудовой лагерь для трудновоспитуемых подростков, организовали шефство лучших рабочих, ветеранов труда над ребятами, стоящими на учете в милиции.

Так закончилась эта поучительная история.

 

Николай Сальников

«ЛЕСОСПЛАВ»

Проверка сигнала. Владимир Иванович Шамадрин трясся в загородном автобусе, глядел в окно и нелестно думал о своем руководстве.

«Оторвать от важного дела… Ради чего?!»

— Придется, Владимир Иванович, съездить в Боголюбовку, — сказал вчера подполковник милиции Ионин. — Проверить надо…

— У меня же неотложная работа, Александр Прокопьевич.

— Вот почитайте, — заместитель начальника отдела БХСС протянул ему лист бумаги. Это был рапорт дежурного. Какой-то человек, пожелавший остаться неизвестным, сообщал, что в совхозе «Южный» творятся безобразия. Текст отдавал юморком.

«Если верить документам, — говорилось в бумажке, — коровы должны прыгать от восторга, потому что для них построен отличный коровник. А если верить коровам…»

— Ерунда какая-то, Александр Прокопьевич, — сказал Шамадрин, положив листок на стол. — Сколько раз я проверял такие сигналы — ничего не подтверждалось.

— Ну и отлично, коль не подтвердится, — миролюбиво ответил Ионин и, не желая вести дальнейшие разговоры, строго подытожил: — В общем, надо ехать.

И вот он едет из Омска в Марьяновский район, смотрит в окно и думает о подполковнике Ионине: «Какая у него поразительная способность — отрывать людей от незаконченных дел!»

В ресторане, на Тюменщине. Познакомились за столиком толстый, неуклюжий мужчина с мясистым носом и моложавый интеллигент в изящных очках. Разговорились. Оба оказались приезжие — «толкачи», как называют их часто.

И тот и другой прибыли за лесом для своих совхозов. Только «нос» оказался счастливее, его баржа, загруженная материалом, уже, наверное, плывет по Конде к Иртышу, а сам он празднует победу здесь, в ресторане. Интеллигенту же не повезло.

— Вроде бы и очередь подошла, — рассказывал он, — да в леспромхозе что-то тянут. То баржи нет, то рабочих.

— А ты дурак, хоть и в очках, — сказал вдруг толстяк, тупо уставясь на своего собеседника. — Ты забыл простую мудрость: «дать на лапу».

И, пересыпая речь «солеными» словечками, признался, что их совхоз вовсе из другой республики и в списках, естественно, не значится, поскольку леспромхоз обслуживает хозяйства одной лишь Омской области. Тем не менее он уладил все.

— Запомни, молодой человек, — нравоучительно заметил «нос», — не подмажешь — не поплывешь…

И громко засмеялся, довольный собой.

…На другой день после встречи с таинственным «толкачом» человек счел нужным обратиться в милицию. Обо всем, что услышал вчера, поведал одному из сотрудников.

— Ничем не могу помочь, — сказал сотрудник. — Этот леспромхоз обслуживает омская милиция, а мы — тюменская.

Примечание: Местного работника милиции волновали только свои дела. И это прискорбно. Как часто мы печемся лишь о своем — своей территории, своем участке, своем отделе, не умея понимать свои функции шире, не желая думать о том, что происходит у твоих соседей, твоих коллег и что ты, рядовой сотрудник, можешь оказать им неоценимую помощь.

— Ну что же, — сказал человек в очках, — я срочно напишу в Омск. Пусть проверят…

Пахнет «липой». Шамадрин повстречал директора совхоза Лимасова у крыльца правления. Представился, рассказал о цели своего приезда.

— Это по части нашего прораба, — недовольно проговорил директор. И, обращаясь к кому-то из прохожих, распорядился:

— Куманькова — ко мне!

Прораб оказался внешне приятным человеком, лет тридцати, не больше. Беседовали, прохаживаясь по лужайке. Узнав, в чем дело, взорвался, произнес целый монолог:

— Чушь! Я даже знаю, кто накапал. Грыжин! Пропойца и лодырь. Зол на весь мир. А почему? Судили его недавно… Товарищеским судом… За хищение кормов. Он и «стукнул». Только вранье все это. Пойдемте, я покажу вам новейший коровник. Да не один — целых два.

«Я так и знал, — подумал Шамадрин. — Сейчас покажет, докажет, и уеду я ни с чем, только время зря ухлопаю».

Осмотрев животноводческие помещения, они зашли в бухгалтерию. Инспектор попросил главбуха показать необходимые документы.

— Я пойду, товарищ капитан, — сказал Куманьков. — Если что — буду в правлении.

Он ушел, и Шамадрин тут же спохватился, что отпустил его, ибо в документах, подписанных прорабом, он явственно увидел липу. Во-первых, в наряде вместо двух коровников значилось четыре. И, во-вторых, в платежной ведомости стояла сумма, которую полагалось уплатить за четыре отремонтированных помещения, — 2100 рублей.

— Это как понимать? — спросил Шамадрин вызванного в бухгалтерию прораба. Лицо Куманькова стало пунцовым.

— Просто мы решили немного завысить объем работ, — проговорил он, опустив голову.

— Почему?

— Ребята-ингуши, вот эти, как их? — он уткнулся в ведомость, — Токтоев и Хинкаев, работали на совесть. Вручную раствор месили, когда мешалка отказала. Сноровку проявляли. Ну, я им и пообещал прибавить. Виноват, конечно.

— Ясно. Можете быть свободны, — сказал капитан, записав адреса рабочих.

Шамадрин ехал обратно в Омск и думал, что напрасно он так предосудительно отзывался о подполковнике Ионине. Инспектор представил, как приедет он в управление и доложит Александру Прокопьевичу, что все подтвердилось, более того, пахнет махинацией и надо срочно лететь в Чечено-Ингушетию к этим хлопцам, получившим более двух тысяч. Наверняка, если поработать с ними, они признаются, что часть денег вернули хлыщу-прорабу…

Рапорт. Майор Владимир Николаевич Виков вернулся из командировки бодрым, глаза его блестели. И весь вид говорил о том, что у него хорошее настроение. Видимо, так всегда бывает, когда чувствуешь, что затраченные усилия не пропали даром. Зайдя в кабинет к начальнику отдела, он протянул стандартный лист бумаги, исписанный мелким почерком.

«Начальнику ОБХСС УВД
Старший инспектор ОБХСС

Омского облисполкома
майор милиции Виков В. Н.»

полковнику милиции СЕРГЕЕВУ Б. А.

Доношу о результатах командировки в Чечено-Ингушскую АССР. Мною были опрошены граждане Токтоев и Хинкаев в отношении денег в сумме 2100 рублей, полученных ими по наряду за ремонт животноводческих помещений в совхозе «Южный» Омской области.

Оба лица, опрошенные в разное время, одинаково пояснили, что никаких работ по ремонту коровников они не производили, наряд и платежная ведомость — фиктивные, а наличие их подписей объясняется тем, что прораб Куманьков попросил их расписаться в ведомости, получить деньги и вернуть ему все до копеечки, поскольку такая операция, по свидетельству прораба, диктуется интересами совхоза.

— Ну а если они говорят неправду? — усомнился полковник Сергеев.

— У нас, Борис Александрович, имеется еще один свидетель, весьма авторитетный… — Виков назвал фамилию известного в совхозе должностного лица. — Шамадрин уже взял у него объяснения.

Взятка? Еще до поездки в Чечено-Ингушетию руководители ОБХСС Б. Сергеев и А. Ионин, начальник следственного отдела А. Лежнин предположили, что оба сигнала взаимосвязаны. Руководители двух служб совместно проанализировали имеющиеся материалы, определили согласованные действия по выяснению и закреплению доказательств. Вскоре после приезда Викова было возбуждено уголовное дело.

Прораба Куманькова Шамадрин вызвал в УВД и сразу же засыпал градом вопросов:

— Зачем вы нам голову морочите, Олег Иванович? Зачем заставляете ездить за сто верст киселя хлебать?

Прораб, казалось, окаменел.

— Рассказывайте, для какой цели понадобился фиктивный наряд… Присвоить такую сумму — свыше двух тысяч! Да вы знаете, чем это пахнет?

Куманьков молчал, нервно теребя шапку.

— Вот объяснения Токтоева и Хинкаева. Вот еще одно объяснение — уже из вашего совхоза. Достаточно?

— Я не брал этих денег, — выдавил из себя Куманьков. — Вернее, взял, но тут же, в тот же вечер, передал их другому лицу.

— Кому конкретно?

— Понизовскому.

— Это еще кто?

— Директор леспромхоза… Того, что в Тюменской области.

«Ничего себе взяточка, — думал Шамадрин, записывая показания прораба. — Вот тебе и коровник».

С чего началось. Он приехал в «Южный» к своим родителям. А вечерком пригласил к себе совхозное начальство — Лимасова и Куманькова. За ужином предложил:

— Лес нужен?

— Вот так, — директор Лимасов провел по горлу. — Замечу, однако, Павел Иосифович, что мы не стоим на очереди.

— Неважно, — ответил Понизовский. — Главное — не быть скупердяями. Условия: один кубометр — один рубль. Сколько нужно?

— Около двух тысяч кубов, — сказал Лимасов.

— Прекрасно. Присылайте представителя. Но помните: деньги наличными. Уж как вы это сделаете, меня не касается.

Вскоре, несмотря на возражения главного бухгалтера, Куманьков с ведома Лимасова состряпал липовый документ и самолично вручил леспромхозовскому руководителю 2100 рублей.

Понизовский пересчитал деньги, вернул 400 рублей. Пояснил:

— Двести — вам, двести — Лимасову.

Примечание. Впоследствии на допросе Понизовского спросят: «К чему этот жест? Вы же — алчный человек и страшно любите дармовые деньги». — «А чтобы не одному грешным быть, — цинично ответит бывший руководитель. — Когда дело имеешь далеко не с ангелами, то и самому легче дышится».

Снежный ком. Дело принял к своему производству следователь следственного отдела УВД старший лейтенант милиции Пьянзин. Он побывал в «Южном». Закрепил показания свидетелей относительно ремонта коровников. Вскоре вылетел в леспромхоз за тысячу километров от Омска. Туда же прилетел и Ионин.

— Нужны данные с указанием количества и времени отгрузки леса, фамилий представителей, получавших товар, — потребовал следователь от главного бухгалтера.

Полученные сведения послужили основанием для того, чтобы мобилизовать весь личный состав БХСС районов области, — для выявления фактов хищения денежных средств. Во многие совхозы, стоявшие на «лесном довольствии» в хозяйстве у Понизовского, были посланы ревизоры и сотрудники милиции.

Еще раз допросили Куманькова.

— С кем, по вашему мнению, директор леспромхоза производил незаконные сделки? — спросил Пьянзин. — Кого из «толкачей» вам особенно часто приходилось видеть у него?

Куманьков назвал Яшу из совхоза «Урлютюбский» Павлодарской области. Старший лейтенант снова собрался в дорогу. Установленный им свидетель пояснил, что видел, как их прораб Яков Семенович Конкин (Яша) вручил Понизовскому взятку в сумме 1000 рублей — прямо в его кабинете.

Будучи в леспромхозе, следователь изъял на почте телеграмму, посланную Конкиным в Павлодарскую область своему руководству:

«Шлите деньги, будет лес».

Пьянзин допросил Конкина, предъявил текст телеграммы, свидетельские показания. Прораб вынужден был во всем признаться. Старший лейтенант изъял фиктивные документы на разборку кошары — помещения для содержания овец. В платежной ведомости были обозначены «мертвые души», хотя сумму будущей взятки для Понизовского получил вполне реальный человек — прораб Конкин.

Следователь вскрыл злоупотребления в ряде других хозяйств. Например, в совхозе «Ольгинский». Его насторожило) то обстоятельство, что взятая под отчет прорабом Плакуном 1000 рублей списана как выплаченная рабочим за погрузку баржи.

— Проверьте, — говорил полковник Лежнин. — По условиям договора погрузка ведется силами леспромхоза и оплачивается хозяйствами перечислением. Никаких частных расчетов не должно быть. Думается, это — лазейка для нечестных.

Проверили. И выяснили, что документы фиктивные, лица в них — подставные. Но это еще не все. Сомнение вызвал приходный кассовый ордер, по которому из казахского совхоза «Коммунальный» поступили деньги в сумме 1000 рублей.

Что за деньги? За какие услуги? Возникла версия: казахский совхоз незаконно получил строевой лес через омское хозяйство.

Снова полет в Казахстан, теперь уже в совхоз «Коммунальный».

Даны очень ценные показания. Их-то и предъявили главному бухгалтеру совхоза «Ольгинский» Дубову и прорабу Плакуну. И те вынуждены были рассказать, что получили от Понизовского тысячу кубометров строевого леса, его продали казахскому совхозу «Коммунальный», а деньги, полученные по фиктивному договору, передали Понизовскому в качестве взятки.

— Кто передал, конкретно? — спросил следователь.

— Лично я, по распоряжению замдиректора совхоза, — ответил Плакун.

«Лесной» хищник. Первый допрос Понизовского ничего не дал. Леспромхозовский делец упорно стоял на своем:

— Взяток не брал.

Ему предъявили документы, показания свидетелей. Проводили очные ставки.

«Не брал!»

Низкорослый, обрюзгший, он поминутно потел, вытирая платком влажное лицо, шею.

На втором допросе Понизовский попросил оказать ему медицинскую помощь. Видимо, он действительно почувствовал себя неважно.

Его поместили в больницу.

— Ни на минуту не прекращать наблюдения за ним, — последовал приказ из УВД облисполкома.

Наш комментарий. Как установит расследование, общая сумма полученных им взяток составит около пяти тысяч рублей. Это был матерый хищник, подрывавший своими преступными действиями экономику хозяйств, нарушавший их планомерное развитие. Многие совхозы, которые нуждались в лесе и стояли на очереди, своевременно не получали его, потому что предпочтение отдавалось тем, кто щедро платил. Разоблачив преступника, омская милиция все поставила на свои места.

«Белый флаг». Больной сразу же попытался найти помощников среди обслуживающего персонала больницы. И, кажется, нашел.

— Очень прошу, — сказал он, — передать эту записку моей жене. Отблагодарю так, что жалеть не будете. Вот адрес…

В записке Понизовский отдавал распоряжения: кому передать деньги, как вести себя на следствии соучастникам в преступлении и свидетелям. Называл фамилии, адреса.

Когда следователь Александр Иванович Пьянзин вызвал бывшего директора на очередной допрос, он положил на край стола стопку изъятых записок.

Увидев их, преступник сразу же скис. Куда девались самоуверенность, наглый тон…

Вошел начальник следственного отдела Лежнин. На стол легли новые документы, изобличающие взяточника.

— Пишите, гражданин начальник, — глухо сказал Понизовский. — Чего уж тут запираться?

 

Евгений Габуния

ДВЕНАДЦАТЬ ТЕЛЕГРАФНЫХ ПЕРЕВОДОВ

 

1.

Вержбицкий еще раз перелистал дело, задержался на отдельных документах и снял очки в тонкой металлической оправе, отчего его светлые голубые глаза стали еще светлее и приобрели выражение детскости. Он долго и тщательно протирал стекла, как бы весь поглощенный этим нехитрым занятием. Сидящий напротив молодой человек в новенькой, с погонами лейтенанта, форме молчаливо следил за его действиями, не решаясь задать мучивший его вопрос. Наконец майор водрузил очки на нос и, став еще больше похожим на школьного учителя, взглянул на молоденького офицера. На юном, почти мальчишеском, лице застыло напряженное ожидание.

Майор хорошо понимал состояние лейтенанта, который живо напомнил ему о собственной молодости. Кажется, совсем недавно и он, Вержбицкий, начинал работу следователем, только не в милиции, а в районной прокуратуре в Кировской области, куда его направили после окончания юридического института. «Как все-таки время бежит… Неужели четверть века прошло, точнее — пролетело?» Из этой четверти больше двадцати лет он служит в молдавской милиции.

— Вот что я вам скажу, дорогой коллега… — Вержбицкий еще раз внимательно взглянул на лейтенанта. — Фактов вы собрали достаточно, может быть, даже с избытком… — Он сделал паузу, подыскивая слова помягче, чтобы не задеть самолюбия молодого человека. — Работу провели немалую. Однако чего-то существенного не хватает в цепи доказательств. В суд передавать дело пока рановато. Вернут на доследование, а это уже брак в нашей работе. Не так ли? — Лейтенант молча кивнул головой в знак согласия. — Добыча фактов — это еще полдела. Анализ доказательств, их оценка в непосредственной связи со всеми обстоятельствами дела — словом, умение думать, сопоставлять и снова думать — вот что важно. — И, спохватившись — не перегнул ли? — Вержбицкий, переходя на «ты», доверительно сказал: — Знаешь, сколько раз мое первое дело заворачивали? Дважды… Один раз — прокурор, другой раз — суд. Вот как… А дело-то было простое — недостача у заготовителя заготконторы.

Он хотел еще что-то добавить, но помешал телефонный звонок. Снял трубку:

— Майор Вержбицкий слушает… Да, сейчас буду… — И уже обращаясь к лейтенанту: — Извини, в следующий раз потолкуем, начальство вызывает. А ты, в общем, на правильном пути. Так что желаю успеха.

У заместителя начальника следственного отдела Министерства внутренних дел, кроме самого хозяина кабинета, сидел начальник Управления уголовного розыска полковник Вовк. Вержбицкий догадался, что Вовк оказался здесь не случайно. «Видать, предстоит новое дело, и, судя по тому, что пожаловал сам начальник уголовного розыска, — не простое». Догадку майора подтвердил вопрос его непосредственного начальника:

— Чем сейчас занимаемся, Владимир Николаевич?

— Да ничем особенным… Дело по автоаварии в порядке отдельного поручения министра закончил, передал прокурору. А сейчас беседовал со следователем Котовского райотдела. Моя зона.

— Дело об ограблении универмага? Дерзкое преступление. Ну и как, рисуется?

— В общем, да. Только я посоветовал следователю еще подработать, чтобы комар носа не подточил. А то завернут вдруг на доследование, а у него руки опустятся. Парень ведь только начинает…

— Так говорите, ничего срочного сейчас нет? Тем лучше. — Зам выразительно посмотрел на Вовка. — Вот Николай Ксенофонтович и решил, что не годится оставлять вас без работы.

Вовк хитро улыбнулся:

— А то некоторые зря времени не теряют. По триста рублей получают переводы. Причем телеграфом.

— Не понимаю, о чем это вы, товарищ полковник. Какие переводы?

— Посмотрите, что пишут из Министерства связи. — Вовк протянул Вержбицкому бумагу, которую все время держал в руках.

Вержбицкий прочитал:

«25 апреля с. г. в районные отделения связи Флорешт, Оргеева, Страшен поступили телеграммы следующего содержания: «Одессы 10 перевод главпочта до востребования выдайте Шуфлыниной Раисе Васильевне триста от Поповой тчк Грищук».

Далее сообщалось, что телеграммы приняты после 22 часов. Подтверждений по почте на эти переводы не поступило. Проверка показала, что из Одессы переводы на имя Шуфлыниной от Поповой не исходили. Иначе говоря, никто этих денег на почту не сдавал, а вот получатель нашелся. Но ведь чудес не бывает. Из ничего нельзя создать нечто. Эта простая истина известна любому школьнику.

— Что скажете, Владимир Николаевич? — спросил Вовк. — Ловко сработано. Будто для вас специально. Вы ведь на такие дела большой охотник, вам позапутаннее да потемнее подавай. Ваше дело, Владимир Николаевич, это ясно, во всяком случае мне.

— Вам, может, и ясно, товарищ полковник, а мне не совсем. Я ведь не розыскник, а следователь. Найти преступника — обязанность уголовного розыска, а моя — вести следствие. Не так ли?

— Так-то оно так… — Вовк помедлил, подыскивая нужное слово, — только не всегда получается. Понимаете, Владимир Николаевич, в Управлении сейчас дел навалилось, а тут нужен опытный работник… Мы с вашим начальством посоветовались и пришли к выводу, что кроме вас некому.

— Так уж и некому, — проворчал майор.

— Да не скромничайте, Владимир Николаевич, — вступил в разговор хранивший почти все время молчание замначальника следственного отдела. — Вы же не только следователь, но и розыскник. Вспомните хотя бы дело Чотя.

…Это дело было еще свежо в памяти сотрудников следственного отдела и Управления уголовного розыска. Началось все с того, что один из жителей села Фынтыница Дрокиевского района, механизатор К., решил обзавестись «Волгой», и непременно черного цвета. Поспрашивал, покрутился — нету, в торговой сети не продают. «Волга» — не «Москвич» или «Жигули». О голубой мечте механизатора знали многие. И однажды к нему в тракторную бригаду приходит незнакомый молодой человек, уводит его в укромный уголок и шепчет на ухо: «Вот она, твоя «Волга», — и похлопывает себя по карману. Механизатор сначала ничего не понял, а тот выталкивает номер газеты с таблицей лотереи ДОСААФ и лотерейный билет: проверяй. И в самом деле, против номера выигрыша стояло — автомобиль «Волга» ГАЗ-24, 9200 р. Механизатор даже глазам своим не поверил: это же надо, как повезло. Сговорились на двенадцати тысячах! А чтобы у покупателя не оставалось никаких сомнений, молодой человек показал ему паспорт. С пропиской в Бельцах, местом работы и даже записью о браке. И был таков.

Кинулся счастливый обладатель билета в сберкассу, а там его — словно обухом по голове: липа. Билет-то оказался подлинным, а вот в таблице — допечатка, да такая умелая, что и не разглядишь сразу. По указанному в паспорте адресу молодой человек, естественно, никогда не проживал. Значит, и паспорт был липовый. Поискали его местные органы. Как в воду канул. И приостановили дело. Об этом совершенно случайно узнал Вержбицкий. И хотя Дрокия не входила в его зону, да и вообще дело на этой стадии относилось к уголовному розыску, решил попробовать. А тут еще из Флорешт, соседнего с Дрокией района, сообщили об аналогичной афере. Похоже, орудовала одна шайка.

Вместе с майором Бузником из Управления уголовного розыска, опытным оперативником, раскрутили-таки это дело. Оказалось, что подделкой занимались неоднократно судимые в прошлом Чотя, Меклуш и другие.

На первый взгляд, история с лотерейным билетом может показаться весьма банальной, не представляющей сложности. Однако расследование отняло много сил, потребовало углубленной, кропотливой работы. Об этом хорошо знали коллеги Вержбицкого, и не случайно о нем упомянул замначальника отдела.

Вержбицкий заколебался: дело о таинственных телеграфных переводах, судя по всему, совсем не походило на обычные, порядком примелькавшиеся. Его всегда привлекали дела запутанные, сложные, над которыми надо немало поломать голову. Именно страсть к разгадке, розыску и привела Вержбицкого в юридический институт. И потом, он не привык отказываться от поручений, тем более если они исходят от двух руководителей — отдела и Управления.

Полковник, от которого трудно было что-то скрыть, произнес:

— Кажется, договорились, Владимир Николаевич? Лады?

— Договорились, товарищ полковник. Только…

— Вас понял, — не дал ему закончить Вовк. — Даю в помощь лейтенанта Горового.

— Горового? Это тот парень, что недавно пришел к вам в Управление? Он, кажется, университет окончил?

— Он самый. Молод еще, опыта маловато, но это наживное. А парень энергичный, грамотный… Будет толк.

— Так, стало быть, договорились? — повторил Вовк и протянул Вержбицкому три извещения и расписки о получении переводов. — А Горового я сейчас пришлю. — Майор поднялся. — Да, и учтите, Владимир Николаевич, — как бы между прочим заметил он, — дело находится на особом контроле у министра.

 

2.

У себя в кабинете Вержбицкий еще раз внимательно перечитал письмо из Министерства связи и задумался. За годы службы в милиции он повидал многое и знал, что ради наживы нечестные люди пускаются на самые изощренные преступления, проявляя незаурядную сообразительность и даже талант, со знаком минус, разумеется. Бывает, что используют и новейшие достижения научно-технической революции. Вспомнилось нашумевшее дело на одном из крупных предприятий легкой промышленности республики. Там, чтобы облегчить и упростить труд счетных работников, применили для начисления зарплаты электронно-вычислительную машину. Все шло отлично, зарплата начислялась вовремя. А потом вдруг выяснилось, что в машину закладывались фиктивные данные и деньги (причем немалые) попадали в карманы жуликов. Нечто схожее с этим преступлением ему виделось и в истории с телеграфными переводами.

Отложив в сторону письмо, он взялся за извещения и расписки, заполненные получателем Раисой Васильевной Шуфлыниной. Номер паспорта 840201, серия XX III-Ж, выдан Куровским РОМ г. Магадана, прописан: г. Магадан, ул. Магаданская, 156, корпус 2, кв. 79. Почерк разборчивый, все буквы выписаны тщательно, даже слишком. Следователь перебирал в руках извещения, сравнивая почерк. Не вызывало сомнения, что они заполнены одной рукой. Только вот чьей? Неужели этой самой Шуфлыниной, жительницей далекого Магадана? Маловероятно, почти исключено. Только круглый глупец, да и то вряд ли, мог оставить свой точный адрес. А судя по особенностям преступления, это дело рук отнюдь не дурака. Значит…

Размышления майора прервал приход Горового. Тот уже был в общих чертах знаком с делом. Вержбицкий пододвинул к нему бумаги, которые только что изучал:

— Ознакомьтесь, лейтенант.

— Паспорт поддельный, Владимир Николаевич.

Вержбицкий с интересом взглянул на него.

— Откуда такая уверенность, товарищ лейтенант?

Горовой чуть смутился.

— Понимаете, тут указана улица Магаданская… В городе Магадане Магаданская улица. Странно звучит. Там же все улицы, можно сказать, магаданские. Вот, например, у нас в Кишиневе разве есть улица Кишиневская? Киевская или там Одесская — другое дело.

— Логично, молодой человек. Хотя кто их там знает, северян, может, и назвали улицу в честь своего любимого города. И на этой самой Магаданской проживает Раиса Васильевна Шуфлынина, которая утеряла свой паспорт — или его у нее похитили, — и понятия не имеет, что делают с ее паспортом. Преступнице — а это, без сомнения, женщина — достаточно было переклеить фотографию… И то не обязательно. Возможно, у них есть сходство. Чисто внешнее, разумеется, — Вержбицкий улыбнулся. — Запросим об этой самой Шуфлыниной Магадан, районы, куда адресованы переводы, да и вообще, в Молдавии надо ею поинтересоваться. Наши соседи-одесситы пусть пощупают десятое отделение связи, а в Москву пошлем запрос о паспорте. — Майор помолчал, собираясь с мыслями. — Кстати, лейтенант, что вы знаете о телеграфных переводах?

Горовой растерянно потер свой затылок.

— Знаю, что быстро деньги доходят. Как телеграмма. Хотя, откровенно говоря, не приходилось отправлять деньги по телеграфу, а уж получать — тем более.

— Прямо скажем — маловато… Да и я не больше. Надо идти на почту за наукой. Послушаем, что скажут связисты. — Он подошел к раскрытому настежь окну, всей грудью вдохнул свежий воздух, пропитанный сладковатым запахом цветущей липы. — Рано нынче липа зацвела. Июнь только начинается. — И, казалось, без всякой связи добавил: — А переводы, тоже, кстати, липовые, отправлены в конце апреля. Больше месяца прошло…

Горовой понял, что хотел сказать майор: время упущено, ведь лучше всего искать по горячим следам, когда они еще не стерлись; в прямом значении этого слова — на земле или там оконном стекле… и в переносном — в людской памяти, которая, увы, не совершенна.

 

3.

В министерстве им посоветовали поговорить с начальником бюро контроля переводов Яковом Самойловичем Гольдманом — одним из старейших связистов.

Гольдман был не на шутку обеспокоен случившимся.

— Всю жизнь работаю в системе связи, многое повидал, но такого… — Он покачал головой. — Это же настоящее ЧП. В Москву доложили, там тоже весьма встревожены.

Из его рассказа оперативники узнали, что все началось со звонка начальника Флорештского узла связи Н. М. Полянской. Она сообщила, что подтверждения на телеграфный перевод Шуфлыниной из Одессы не прибыло, хотя времени прошло более чем достаточно. Гольдман немедленно распорядился проверить, поступали ли другие переводы на эту фамилию. Оказалось, что поступили еще два, однако в Страшенах и Оргееве не заметили ничего подозрительного.

— А вы разве имеете возможность проверить здесь, в Кишиневе, правильность перевода, отправленного, допустим, из Кагула или Унген? — с интересом спросил Горовой.

— На этом стоим. Это и есть наша работа.

Догадавшись, что сотрудники милиции имеют лишь самое общее, впрочем, как и большинство людей, представление о механике денежных переводов, Яков Самойлович начал с азов:

— Вы приходите на почту, заполняете бланк телеграфного перевода, вносите деньги и получаете квитанцию. По указанному вами адресу идет телеграмма: выдайте такому-то определенную сумму. Ваш адресат через несколько часов получает перевод. Быстро, удобно. Вслед за телеграммой идет по почте извещение, которое вы заполнили, со специальной печатью. Она имеется только у начальника отделения связи. Из отделений связи эти извещения стекаются сюда, в бюро контроля, а мы, в свою очередь, отсылаем их в такие же бюро в республиках и областях, откуда отправлен перевод. Там извещения сверяют с корешком, который остался в отделении связи. Если сходится — значит, все в порядке.

— А если не сходится?

— Тогда снова перепроверяем, особенно служебный реквизит.

— Реквизит? А что это такое?

— Особый код, которым сопровождается каждая телеграмма о денежном переводе.

— Ну и как, в интересующих нас телеграммах код был правильный?

— Абсолютно. Иначе бы деньги не выдали.

— Значит, тот, кто передавал телеграмму, знает этот код?

— Безусловно.

Вержбицкий и Горовой переглянулись.

— А можно ли узнать, — после некоторого раздумья спросил следователь, — из какого именно населенного пункта послана телеграмма?

Начальник бюро усмехнулся:

— Если бы было можно, мы бы к вам не обращались. Сами бы разобрались. В том-то и дело, что нельзя. Система единой прямой телеграфной связи позволяет передавать телеграммы из любого отделения, имеющего телеграфный аппарат, куда угодно. Хоть из Мурманска в Страшены. О нашем же случае можно сказать вот что: телеграммы поступили после 22 часов, а время отправления указано около 17. Это тоже подозрительно.

— Почему?

— Да потому, что из Одессы в Молдавию телеграмма идет несколько часов. Видимо, она отправлена откуда-то издалека.

— А если отправитель умышленно указал неправильное время? — спросил Вержбицкий. — Чтобы замести следы. Так не может разве быть?

— Может. Видать, хитер этот самый отправитель…

Поблагодарив его за беседу, Вержбицкий и Горовой распрощались. Теперь им стала яснее сложность расследования. В том, что это именно преступление, а не ошибка, сомнений не оставалось. Но кто пошел на преступление? Зацепка, ниточка, за которую можно было бы ухватиться, не найдена.

— Вот что, товарищ лейтенант, — сказал Вержбицкий, — готовьтесь к командировке. Надо допросить работников отделений в районах, куда поступили переводы. Может, что-то и нарисуется.

 

4.

Несмотря на ранний час, оргеевский автобус был полон. Среди пассажиров ничем не выделялись двое мужчин в скромных костюмах с черными портфелями. По виду их можно было принять за обычных командированных, каких немало разъезжает по городам и селам Молдавии. Они о чем-то разговаривали вполголоса. Человек, случайно прислушавшийся к их беседе, не нашел бы в ней ничего интересного: речь шла о телеграфных аппаратах, телеграммах и тому подобном. «Не иначе как связисты, — подумал бы он, — едут из столицы в командировку». Если бы этот человек из любопытства последовал за мужчинами, которые в Оргееве вышли на автостанции, то окончательно утвердился бы в своей правоте. «Связисты» направились к отделению связи.

Начальник отделения связи, которому представились Вержбицкий и Горовой, осмотрел их удостоверения, записал фамилии в тетрадь и сказал:

— Наконец-то… Я уже несколько дней назад доложил в районный узел связи об этом ЧП. И надо же, чтобы именно в нашем отделении такое случилось. Люди волнуются… Кто-то должен возместить эти триста рублей. Немалая сумма…

— Постараемся разобраться, — остановил его Вержбицкий, — только давайте по порядку. Кто работал на телеграфном аппарате вечером 25 апреля?

— Одна из лучших наших телеграфисток. — Он назвал фамилию. — Девушка добросовестная, честная…

— А мы ее ни в чем и не подозреваем, — успокоил начальника майор. — Судя по всему, она действовала по инструкции.

— Вот именно, — подхватил собеседник. — Получила телеграмму, код в порядке, передала оператору. Кто мог знать, что это фальшивка? Позвать ее? Как раз сейчас ее смена.

Девушка почти дословно повторила показания начальника и только добавила, что переводов из Одессы, да еще на такую сравнительно крупную сумму, ей принимать раньше не приходилось. Однако код был правильный, никаких нарушений в передаче она не заметила. Работала, видимо, опытная телеграфистка.

Оператор, выдавшая злополучный перевод, молча разглядывала незнакомых мужчин. Не нужно было быть следователем, чтобы по ее расстроенному лицу определить: волнуется. «И не зря, — отметил про себя Вержбицкий. — Не исключено, что ей придется возмещать убытки. Деньги-то выдала по поддельному паспорту. Смотреть нужно было, голубушка». Однако вслух об этом он говорить не стал и спросил:

— Не припоминаете, кто получил этот перевод? Опишите внешность, возраст. Может быть, что-то бросилось в глаза… ну, допустим, цвет волос или глаз, одежда? Нас все интересует.

Связистка задумалась.

— Да кто разберет, много клиентов к нам ходит, мы же в самом центре. Помню только, молодая была и из себя симпатичная, глаза такие большие, а ресницы накрашенные. И еще по-русски чисто говорила, я подумала: приезжая, с Севера, наверно.

— А паспорт у этой симпатичной вы хорошо проверили?

— А как его проверишь? Я же не милиция. — Женщина перешла в наступление. — Фотокарточка на месте, прописка в порядке. Я и выдала деньги… А что теперь будет? — задала она мучивший ее вопрос.

— Это не мы решаем, — ответил Вержбицкий. — Во всяком случае, впредь вы будьте внимательнее, когда деньги выдаете.

Оперативники допросили и других сотрудников, однако ничего существенно нового не узнали.

— Попытаем счастья в Страшенах и Флорештах, — сказал своему коллеге майор, — авось там получше запомнили эту симпатичную, будь она неладна.

Страшенские и флорештские связисты словно сговорились и повторяли одно и то же: код правильный, качество передачи высокое, особых примет у получательницы никто не заметил, но все сходились на том, что она была хороша собой и очень вежлива.

Вечерним рейсом автобуса они возвращались из Флорешт. Вержбицкий взглянул на расстроенное лицо лейтенанта. Тот молчал, думая о чем-то своем. Автобус уже подъезжал к Кишиневу, когда Горовой сказал:

— Владимир Николаевич, так ведь можно искать эту молодую симпатичную до второго пришествия, а ее и след простыл. Умотала уже давно, ищи ветра в поле. Может, объявим всесоюзный розыск?

— Спокойнее, Леонид Кириллович, спокойнее, — отвечал Вержбицкий, впервые величая молодого человека по имени-отчеству. — Мы же только начали… А всесоюзный розыск объявить успеем. Это ведь немалых затрат стоит, подороже, чем фиктивные переводы. Да и кого, собственно, искать? Шуфлынину? А может, такой вообще нет, а если и есть, то к преступлению она никакого отношения не имеет.

— Кто его знает, Владимир Николаевич, а если имеет? — не сдавался лейтенант. — Возможно, она помнит, при каких обстоятельствах пропал у нее паспорт или еще что…

— Не торопитесь, лейтенант, мы еще не получили ответы на наши запросы. Подождем, что сообщат органы.

Он говорил спокойно и рассудительно. Первая неудача не обескуражила опытного следователя.

 

5.

На следующий день утром едва майор вошел в кабинет замначальника отдела, чтобы доложить о командировке, тот открыл папку и вытащил пачку сероватых бумажек. Вержбицкий узнал в них бланки извещений о переводах. Сердце екнуло.

— Полюбуйтесь, товарищ майор, — подполковник протянул ему пачку. — Это тоже липа. Пока вы ездили, еще из девяти районов поступили сообщения о фиктивных переводах. Правда, в двух — Котовске и Бендерах — они не истребованы, и теперь уже не истребуют. Не успели, судя по всему. Но и так достаточно нахапали. Триста умножить на десять — сколько будет? — Зам был явно не в духе и говорил так, словно он, Вержбицкий, был виноват в отправке этих самых переводов. — Замминистра несколько раз интересовался, — уже спокойнее продолжал он. — А что ему доложить? Пока нечего. Вот что, Владимир Николаевич, поезжайте-ка в эти районы, новые, пощупайте как следует, авось, что-то и засветится.

— Так были уже, — отвечал Вержбицкий, — ничего не засветилось.

— Вы были в трех отделениях связи, а тут еще девять прибавилось. Есть разница?

— Разница есть, только не качественная, а количественная. Боюсь, ничего нового мы не узнаем. По крайней мере, сейчас. Нет зацепки.

Подполковник развел руками:

— Что вы предлагаете? Не вижу конструктивного предложения.

Однако конструктивное предложение у следователя как раз было. Только он о своей задумке пока помалкивал. Была у него такая привычка: не выкладывать все начальству. Вдруг не получится — скажут, не послушался, вот и пеняй на себя.

— Есть одна версия… — неопределенно отвечал Вержбицкий. — Только сначала в Кишиневе отработать надо, а там видно будет.

Зам нахмурился.

— Отрабатывайте. Под вашу ответственность. Не выйдет — пеняйте на себя, товарищ майор.

Вержбицкий сидел за своим столом, задумчиво перебирая серенькие бланки. Все тот же аккуратный, даже слишком, почерк, четкие округлые буквы. «Надо же, — усмехнулся он, — чтобы именно двенадцать этих проклятых переводов пришло, а еще говорят, что двенадцать — счастливое число. И почему все-таки в Кишинев, где десятки отделений связи, не поступило ни одного?»

Он снова и снова вглядывался в невзрачные бумажки, словно пытаясь постичь окружающую их тайну. За этим занятием и застал его Горовой.

— Что, лейтенант, невеселый?

— Полковник жмет, не очень, правда, но все же…

— И на меня начальство нажимает. И правильно, между прочим, делает. Время идет, а мы на месте топчемся… Как вы думаете, почему в Кишинев не поступило ни одной телеграммы? А ведь в столице несколько десятков отделений связи. И «урожай» собирать куда проще: не надо по районам мотаться, обошел двенадцать отделений — и 3600 рэ в кармане.

— Видимо, опасался собирать в Кишиневе «урожай» преступник. Простая логика подсказывает — возможно, здесь его знают.

— Верная мысль. Давайте рассуждать дальше. — Он встал, подошел к висящей на стене карте Молдавии. — Тирасполь, Бендеры, Дубоссары, Оргеев, Страшены, Бельцы, Котовск, Калараш… Почти все населенные пункты, куда посланы телеграммы, расположены близко от Кишинева…

— И добраться до них просто, — подхватил Горовой, — дороги хорошие.

— Вот именно, замечательные дороги… И это тоже говорит за то, что преступник действовал из отделения связи, расположенного в столице.

— А вот в этом я не совсем согласен, Владимир Николаевич. Как мы знаем, теоретически телеграммы могли быть посланы из любого конца страны. Не буду брать самые отдаленные, Владивосток или Иркутск. Их могли отправить из Одессы, не из десятого отделения, разумеется, или из Москвы, Киева, Херсона, Жмеринки, наконец… то есть из сравнительно близко расположенных городов. Сел на самолет — и через час-другой в Кишиневе.

— Все может быть, товарищ лейтенант, но в этом случае преступнику, человеку в Кишиневе чужому, нечего было опасаться, что его могут здесь узнать. И ему не было никакого резона мотаться по районам. Логичнее предположить, что он послал бы свою фальшивку прямо в кишиневские отделения связи. Нет, как хотите, но следы надо искать здесь.

— Будем проверять все отделения подряд? Не затянется ли расследование, Владимир Николаевич?

— Нет, подряд не имеет смысла. Лучше по-другому. Надо сужать круг подозреваемых, максимально сужать, иначе будем искать, как вы выразились, до второго пришествия. Кстати, товарищ лейтенант, что означает это самое второе пришествие? Библейское выражение как будто?.. Ну ладно, пошли к связистам, вернее кадровикам.

 

6.

В отделе кадров Кишиневского почтамта они попросили принести личные дела телеграфисток, почтальонов, операторов и других работников отделений связи, имеющих прямое или косвенное отношение к денежным переводам. Вскоре на письменном столе выросла гора тоненьких папок. Горовой с сомнением взглянул на нее, но ничего не сказал и только вздохнул. Вержбицкий правильно истолковал этот вздох:

— Ничего не поделаешь, лейтенант, надо. Понимаю, что хочется чего-то захватывающего, романтичного… Но и это — наша работа. Нудная, кропотливая, скучная, но наша.

Час за часом они неторопливо листали папки. Разные чернила, разные почерки, непохожие судьбы. Криминалисты знают, что полностью, до неузнаваемости, изменить почерк невозможно. Все равно что-то останется. Даже если текст написан левой рукой. Работали молча, сосредоточенно, лишь изредка обмениваясь репликами. Горка папок таяла медленно, но все-таки таяла.

— Есть, товарищ майор! — нарушил тишину радостный возглас Горового. — Посмотрите. — Он протянул папку.

Вержбицкий вгляделся. Действительно, нажим, наклон, буквы «Т» и «Ш» совпадали с почерком, которым были заполнены извещения. Совпадали и некоторые другие элементы. Он отложил папку в сторону:

— Похоже, лейтенант, но этого мало. Будем еще работать.

К концу второго дня из сотен личных дел они отобрали три. Пожилая женщина-кадровик, казалось, знала все, что касается ее подопечных. В этом оперативники убедились, попросив ее рассказать о тех, чьи личные дела они отложили. Одно из них — женщины, которой тридцать с лишним, телеграфистки высокой квалификации. Недавно она взяла расчет и уехала куда-то на Север по семейным обстоятельствам. С мужем разошлась.

— Когда точно она уволилась, не припоминаете? — спросил майор.

— В конце мая. Приходила еще прощаться, плакала.

Второе дело — тоже телеграфистки, совсем молоденькой. Особым усердием не отличалась, да и трудовой дисциплиной тоже. Задерживала отправку телеграмм, допускала и другие нарушения. «Несерьезная девушка, — с осуждением отозвалась о ней кадровик. — Одни кавалеры на уме».

В третьем деле анкета была заполнена телеграфисткой отделения связи на железнодорожном вокзале. Кадровик пояснила:

— Данные устарели. Она уже работает в 38-м отделении, на Ботанике, и не телеграфисткой, а почтальоном. Понизили ее в работе. Временно, конечно. Телеграфисток у нас не хватает, а она специалист высокой квалификации.

— Почему же вы так нерационально их используете? Телеграфистка — и вдруг почтальон?

— Пришлось пойти на это: нарушения допускала грубые. На вокзале ведь как — народ торопится, проезжий в основном народ. Дают телеграмму, о квитанции забывают. Она и пользовалась. Телеграммы отправляла, а деньги присваивала. Мы ее наказали. Пусть разносчицей побегает, а дальше видно будет.

Вержбицкий еще раз перечитал листок по учету кадров. Год рождения — 1946-й. Уроженка села Богородское Зуевского района Кировской области… «Землячка вроде», — он вспомнил места, где начинал работу. Образование — среднее, окончила училище связи, работала радисткой в управлении тралового флота на Камчатке. Замужем, муж — студент, ребенок четырех лет. Под судом, следствием не была. К листку была приклеена маленькая фотография. Несмотря на небольшие размеры снимка и неважное его качество, можно было заключить, что молодая женщина привлекательна: мягкий, даже нежный, овал лица, красивый разрез глаз, чуть вздернутый нос… «Работницы отделения связи в один голос утверждали, что получательница переводов была весьма симпатичной. А уж если женщины так отзываются о другой женщине, можно не сомневаться в их правоте. Неужели это и есть мифическая Шуфлынина?» И хотя перед ним лежали три личных дела, Вержбицкий особенно заинтересовался именно этим. Почему? Интуиция? Да, чутье следователя наводило его на размышления. Что бы там ни говорили, а есть она, эта самая интуиция.

Предупредив работников отдела кадров, чтобы они никому не говорили об их беседе, оперативники распрощались и на следующий день выехали в районы.

 

7.

Первый сюрприз ожидал их в Калараше. Работницы отделения связи с интересом рассматривали фотографии, увеличенные в оперативно-техническом отделе МВД. Наконец Лидия Синицына нерешительно произнесла:

— Вроде вот этой перевод выдала, — указала она на снимок «Шуфлыниной».

— А что вы можете еще о ней сказать? — уловив эту нерешительность, продолжал расспрашивать Вержбицкий. — Что вам запомнилось?

— Запомнилось, что из себя хорошенькая такая и одета красиво. А из разговора… — Женщина всплеснула руками: — Так она же ничего не говорила! Я еще подумала: такая молодая, красивая и — немая. Жалко стало.

— Интересно… Немая, значит… А вы в этом уверены? — засомневался следователь. В самом деле, обычно люди не вступают в особые разговоры со служащими отделений связи. Достаточно протянуть паспорт, извещение, расписаться — и получай деньги. Эти несложные операции можно произвести вообще без слов.

Синицына смущенно пояснила:

— Понимаете, не хотела я ей перевод выдавать. Паспорт у нее был очень уж потрепанный, грязный. А она руки ко рту подносит и вроде мычит. Жалобно так смотрит. Пожалела ее. А вон она как, жалость-то, обернулась.

— Жалеть тоже надо с разбором, как видите, — жестко сказал Вержбицкий. — В следующий раз будете построже.

Одно за другим объезжали оперативники районные отделения связи, настойчиво идя к цели поиска. Подобно золотоискателям, они «перемывали» многие десятки показаний, по крупицам отбирая зерна истины. Показания были зыбкими, противоречивыми. Разве легко запомнить внешность женщины, которой два месяца назад выдали перевод? Однако многое говорило за то, что это была «Шуфлынина». Особый интерес представляли показания нескольких работниц Дубоссарского отделения связи. Едва взглянув на фотографии, они указали на «Шуфлынину».

— А почему вы уверены? — осторожно спросил следователь.

Одна ответила за всех:

— Мы уже закрыли отделение, работу закончили, а тут эта женщина в дверь стучит. Просила деньги выдать, плакала, говорила — мать в Магадане померла, ехать надо. Выдали перевод. Ее еще такси ожидало. На нем и уехала.

— А какой номер был у такси — кишиневский или дубоссарский? — почти одновременно спросили Вержбицкий и Горовой.

— Кто его знает, такси — и все, я не присматривалась.

Когда они вышли на улицу, Горовой сказал:

— Ну и артистка эта Шуфлынина, талант зря пропадает. Это же уметь надо — такие сцены разыгрывать.

— Привыкайте, лейтенант, и похлеще артисты попадаются. Ради денег они кем угодно представятся. Думаю, что скоро мы с этой «артисткой» познакомимся поближе. Пора вроде.

— Если я вас правильно понял, товарищ майор, приедем в Кишинев и будем брать?

— Не сразу. Вдруг какая-то ошибка, невиновного человека арестуем. Очень нехорошо получится. Надо действовать наверняка. Вы, лейтенант, сходите в 38-е отделение, копните там, только поделикатнее. А дальше видно будет.

 

8.

В министерстве их ожидала папка с ответами коллег на запросы. Из Одессы сообщали, что ни 25, ни 26 апреля телеграфные переводы из 10-го отделения связи на имя Шуфлыниной не отправлялись и что телеграфистка по фамилии Грищук, которая якобы передала телеграмму, здесь не числится. Ответ из Управления внутренних дел Магаданской области гласил: паспорта указанной серии в области не выдавались и Шуфлынина в Магадане не проживает. Бумага из Москвы поставила все точки над i: паспортов такой серии вообще не существует. Никаких следов Шуфлыниной не обнаружили и в районах Молдавии.

Эти сообщения еще раз подтвердили, что преступница действовала обдуманно, переправив серию паспорта и фамилию его законной владелицы.

Вержбицкий переступил порог кабинета заместителя начальника следственного отдела и услышал нетерпеливый вопрос:

— Нашли?

Не дожидаясь ответа, зам сообщил:

— Замминистра несколько раз спрашивал. Что-то долгонько вы ездили, майор.

«Начальству не угодишь», — подумал Вержбицкий и вслух сказал:

— Сложное дело, товарищ подполковник, потому и долго разматывали.

— Разматывали? Стало быть, уже размотали? — Подполковник недоверчиво взглянул на Вержбицкого. — Неужели? — Он потянулся к трубке внутреннего телефона, чтобы доложить вышестоящему начальству, но Вержбицкий остановил его:

— Подождите, товарищ подполковник, надо еще кое-что уточнить.

Он вкратце рассказал о поиске. Зам слушал внимательно, настроение у него поднялось. Когда майор кончил, сказал:

— Молодцы. Будем ходатайствовать о поощрении. — И уже озабоченно добавил: — Как бы не ушла от нас эта артистка. Надо бы за ней присмотреть. Я дам команду.

Лейтенант Горовой справился со своей деликатной задачей быстро. На другой день он рассказывал Вержбицкому:

— Отзываются о нашей знакомой в отделении без особого восторга. Замкнута, высокомерна, ни с кем особенно не дружит, только разве с телеграфисткой Людой. И вот что особенно любопытно, — со значением продолжал он, — в последнее время стала часто появляться в новых нарядах, кольцах. Женщины ведь все замечают. Говорит: муж подарил. А откуда у студента деньги? И что еще подозрительно: подала заявление об уходе, вроде хочет подыскать работу поближе к дому. Я думаю, просто следы заметает…

— Ее дело, пусть подает, только далеко все равно не уйдет. Где она сейчас может быть?

— На почтамте оформляет заявление.

— Отлично. Пошли, лейтенант.

В коридорах почтамта сновали люди. Вержбицкий заглянул в отдел кадров, узнал «Шуфлынину» и быстро прикрыл дверь.

— Подождем, когда выйдет. Там, в кабинете, как-то неудобно.

Минут через десять в коридоре появилась стройная молодая женщина в изящном летнем костюме. Она равнодушно скользнула взглядом по двум мужчинам в безрукавках, стоящим возле двери, и, независимо тряхнув волосами, пошла дальше.

— Гражданка Шуфлынина! — окликнул ее Вержбицкий.

Женщина остановилась, смерила взглядом, с головы до ног, учительского вида человека в очках с черным портфелем в руке.

— Вы ошиблись, молодой человек. — Она произнесла эти слова спокойным, ровным голосом, но в ее подведенных глазах следователь уловил смятение.

— Ошибся? Возможно. Все же пойдемте с нами.

— С вами? Куда? — с деланным удивлением спросила она.

— В милицию, гражданка, куда же еще. — Майор показал ей служебное удостоверение.

— Это что, арест?

— Нет, пока задержание.

Через несколько минут черная «Волга» въехала во двор городского управления милиции. Из нее вышли двое мужчин и женщина и скрылись в одном из кабинетов с зарешеченными окнами.

Поначалу на допросе «Шуфлынина» держалась вызывающе, отрицала все начисто, угрожала, что будет жаловаться на произвол. Не впервые следственные работники сталкивались с подобной тактикой преступников. Поэтому они спокойно и терпеливо вели допрос. Дошла очередь и до сумочки, которую женщина нервно теребила в руках. Вержбицкий щелкнул замком. На стол вывалились тюбики губной помады, крема, тени для век, флакончик духов, пачка сигарет «Шипка», помятый телеграфный бланк…

— Вы курите? — спросил он, разглядывая содержимое сумочки.

— Когда как… — Женщина смешалась.

Следователь открыл пачку. Вместо сигарет она была набита денежными купюрами крупного достоинства. Сосчитал. Оказалось 520 рублей.

— Откуда у вас деньги?

— Странный вопрос. Накопила. Разве это деньги? Подумаешь…

Майор отложил в сторону пачку и занялся телеграфным бланком. Он был весь исписан цифрами, буквами, названиями городов: Магнитогорск, Донецк, Одесса, Курск… «Код», — догадался он.

— А это тоже накопили? Интересно, как и зачем?

Женщина заплакала. Слезы, размывая краску на веках, оставляли на щеках темные грязные подтеки. Лицо сразу стало некрасивым. У майора шевельнулось чувство, похожее на жалость. Он кивнул лейтенанту на графин с водой. Женщина сделала несколько судорожных глотков, сквозь слезы выдавила:

— Что теперь со мной будет… Муж бросит, а у меня ребенок.

— Раньше нужно было думать, голубушка. Придется отвечать. Могу только сказать, что чистосердечное признание может облегчить вашу участь.

 

9.

…Все началось с мелочи. Той самой мелочи, которую она присваивала в отделении связи на вокзале. Нечистую на руку телеграфистку наказали — перевели в почтальоны. Молодой женщине дали возможность одуматься, сделать выводы. И она сделала выводы, только совсем не те, что от нее ожидали. Вместо осознания своей вины — озлобление «несправедливостью»: ее, телеграфистку высокой квалификации, — и вдруг простой разносчицей почты, как какую-то девчонку. Она еще докажет всем, на что способна, и докажет это не как-нибудь, а с помощью телеграфного аппарата, от которого ее отстранили. Легкомыслие, бездумное стремление к «красивой» жизни, уверенность в безнаказанности, помноженные на весьма шаткие нравственные устои, — вот истоки ее преступления. То, что казалось мелочью, стало крупным нарушением закона.

Паспорт, забытый рассеянной получательницей почты до востребования, она не сдала в милицию, а хранила у себя. Переправила первую букву в фамилии, серию, и родилась на свет «гражданка Шуфлынина». Без особого труда удалось узнать служебный реквизит, которым сопровождаются телеграфные переводы. Вскоре подвернулся удобный случай. Вечером 25 апреля она осталась в отделении вдвоем с телеграфисткой Людмилой В., своей приятельницей. Людмила торопилась домой. Предложила подежурить вместо нее у телеграфного аппарата. Доверчивая Люда оставила ключи и ушла. Этого-то момента только и ожидала «Шуфлынина». Опытная телеграфистка, она сумела отключить автоматическое устройство аппарата, которое в начале передачи печатает на ленте «КШН-38» («Кишинев, 38-е отделение связи»), и вручную отстукала «Одесса, 10», изменив время передачи. В двенадцать районов Молдавии пошли фиктивные переводы. Получив их, поддельный паспорт — важную улику — сожгла.

Прошло несколько лет. Однажды Вержбицкий задержался на службе и собрался домой, когда уже смеркалось. Стоял погожий сентябрьский вечер, и майор решил немного пройтись. Он не спеша шел по главной улице, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Его обгоняли торопившиеся по своим делам люди. Вдруг в толпе мелькнуло женское лицо, показавшееся знакомым. Вержбицкий невольно замедлил шаг. Остановилась и женщина. Майор вгляделся в постаревшее, осунувшееся лицо и с трудом узнал «Шуфлынину». Она тихо сказала:

— Не удивляйтесь, Владимир Николаевич, это я. Очень, наверное, изменилась?.. — Помолчала. — Досрочно меня освободили… за хорошую работу. Да что толку-то. Муж все равно оставил, и ребенок с ним. Но я никого не виню, сама виновата. И к вам зла не имею…

Она хотела сказать еще что-то, но махнула рукой и пошла своей дорогой.

 

Вячеслав Варфоломеев

И В МИРНЫЙ ЧАС…

В безлюдных чистых коридорах областного Управления пожарной охраны стоит прохладная тишина. Лишь изредка за стеной послышатся приглушенные голоса, обрывки телефонного разговора да долетит с улицы шум проезжающей машины. Лучи заходящего солнца заглянули в широкое окно в конце коридора, высветили белые таблички возле дверей с фамилиями сотрудников. Вышел из кабинета молоденький лейтенант, заспешил, читая на ходу какую-то бумагу, зацокал железными подковками, спускаясь по лестнице. И снова тихо.

За дверью застрекотала пишущая машинка. Машинистка печатала приказ. Последние его строки отлить бы в металле:

«…начальника тыла штаба пожаротушения капитана внутренней службы Афонича Владимира Федоровича навечно зачислить в списки личного состава Управления пожарной охраны…»

Я не был знаком с Владимиром Афоничем. Видел его один только раз. Гроб стоял в клубе Управления внутренних дел облисполкома. Менялись люди в почетном карауле. Откуда-то лилась едва слышная печальная музыка. Было много венков и цветов. На бархатной подушечке, мерцая в приглушенном свете, лежала медаль. Мимо гроба шли молчаливые люди. Чей-то ребенок, мальчишка лет четырех, потрогал медаль тоненьким пальчиком и неожиданно громко спросил:

— Пап, а что он сделал? Этот дядя что сделал? А?

Отец, стоявший неподалеку старший лейтенант милиции, остановил его, шепнув:

— Тихо, Дениска!

Он взял сына за руку и повел к выходу. Тот засеменил ножками, то и дело оглядываясь.

— Ну скажи, что он сделал? — спросил Дениска уже не так громко.

— Совершил подвиг.

— А как?

— Потом расскажу. Помолчи.

На улице ярко светило солнце, электронные часы на здании управления отсчитывали и отсчитывали минуты. Под строгими и торжественными голубыми елями, расхаживая по газону, ворковали голуби. По широкому проспекту бесконечным потоком мчались машины. Было по-августовски тепло.

Через несколько дней в этом же здании на проспекте Ленина, в одной из тихих прохладных комнат, я листал «Личное дело» капитана Афонича. Страницы его жизни. Вся она — 31 год, 6 месяцев и 21 день — уместилась в этой тоненькой серой папке. Впрочем, это, наверное, не так. Она вдруг как бы спрессовалась, уложилась в те скоротечные минуты и секунды, которые отвело ему его главное дело там, на пожаре, в горящем складе, и последний ее ярчайший миг озарил эту жизнь негаснущим светом подвига. Все, что было до этого, — годы, месяцы, дни — все шаг за шагом приближало его к той пылающей черте, которую он переступил и геройски преодолел, как солдат в решающую минуту атаки. Он и был солдатом. Бойцом огненного фронта.

После гибели капитана Афонича в его рабочем столе нашли среди разных бумаг листок с выписанной из «Боевого устава пожарной охраны» статьей. Может быть, понадобилась ему для занятий с бойцами. Может быть, положил, чтобы всегда была под рукой. Как-то на дежурстве он сказал своему товарищу:

— Можно много говорить о нашей службе — боевая, героическая, трудная, опасная, романтическая. И все будет правильно! А весь смысл ее — в этой третьей статье!

Вот она, третья статья:

«Работники советской пожарной охраны должны быть беззаветно преданными своей социалистической Родине, делу Коммунистической партии и Советскому правительству, вести боевые действия по тушению пожаров с полным напряжением моральных и физических сил, проявлять при этом мужество, смелость, инициативу, находчивость, стойкость и, невзирая ни на какие трудности и даже угрозу самой жизни, стремиться выполнить боевую задачу во что бы то ни стало».

Он выполнил эту заповедь.

Володя родился и вырос в Туле. Учился в 46-й средней школе, окончил десять классов. В характеристике, написанной учительницей на тетрадном, в клеточку, листке, есть такое место:

«Дисциплинированный, тихий, скромный юноша, никогда не имел замечаний и нарушений. Характер спокойный, уравновешенный. В общественной работе аккуратен и исполнителен. Честен, искренен, чистосердечен, пользуется уважением товарищей. Увлекается мотоспортом, другие виды спорта его тоже интересуют…»

После выпускного вечера он долго не раздумывал и пошел на машиностроительный завод, стал слесарем. Однажды за обедом неожиданно отложил ложку и сказал, как бы советуясь с отцом, хотя вопрос был уже решенным:

— Бать, а что если я стану, как и ты, пожарным?

Федор Петрович внимательно посмотрел на сына, спросил:

— Ты это серьезно?

— Серьезно.

— Почему вдруг? На заводе тебя хвалят, ты там почти год, со временем можешь стать неплохим слесарем, мне мастер говорил.

— Понимаешь… Чувствую, что не совсем по мне это — слесарничать. Не потому, что я эту профессию не уважаю. Ну, хвалят меня, это я знаю, и ребята у нас подобрались хорошие, и мастер что отец родной. А все же чувствую, что «аглицкую блоху» мне не подковать. Левшой я не стану. А быть посредственным, заурядным — не хочу!

— Что-то ты не договариваешь…

— Помнишь тот пожар? Дом в Криволучье?

— Еще бы!

— Ну вот. Я в тот день к товарищу поехал. Вдруг пожар, я его видел. Когда ты мальчишку из того дома вынес, я и решил. Не сейчас, не вдруг, как ты говоришь, а еще тогда, на пожаре. Он у меня все время перед глазами стоит, тот перепуганный мальчишка… Я уже и документы отнес.

— Та-а-к, — Федор Петрович встал из-за стола. — Уже, значит, отнес… Ну что ж, дело это нужное, мужское, не каждый решится в огонь пойти. Боевое дело! Я вот в пожарной охране уже больше тридцати лет. Дослужился, как видишь, до заместителя начальника отряда. Да-а… А знаешь, что о нашем брате иные говорят? Эти пожарные, мол, — сущие бездельники, дармоеды, сидят целыми днями в своей пожарке и «козла» забивают да спят сутками, а случится раз в год на пожар выехать, так они пока приедут, все уже и сгорит. Вот как некоторые рассуждают! Обидно, конечно. И тебе придется не раз услыхать подобное, но ты на такие слова внимания не обращай… А в какую же часть устраиваться будешь?

— Пока ни в какую. У нас на заводе майор был из управления, отбирал молодых ребят, комсомольцев для службы в пожарной охране, вернее, сначала для учебы. Я записался. Теперь меня направляют в Ленинградское пожарно-техническое училище. Звучит?

— Звучит. Выходит, пойдешь по стопам отца?

— По стопам, батя!

— Ну и молодец! Правильно решил!

Володя вышел из-за стола, принес зачем-то свою записную книжку.

— Ты знаешь, — сказал он, листая ее, — у вас в управлении художники на днях стенд оформляли. «Герои огненного фронта» называется. И там стихи. Я их списал и сразу выучил. Вот послушай!

И, не найдя нужную страницу, стал читать по памяти:

— «И в мирный час, живя спокойно, мы знаем, что на вахте вы: герои, труженики, воины — пожарные моей страны!» Здорово! Я бы так не написал.

— Ешь, герой! Суп уже совсем остыл.

Вскоре Володя уехал. Курсантом стажировался в должности инспектора Госпожнадзора, начальника караула. Тогда и увидел впервые, что такое не учебный, а настоящий пожар — сложный, как говорят специалисты. Это когда перед тобой стена ревущего пламени, всепожирающего, злобного, грозного, неумолимого. Когда нужно забыть обо всем на свете, о себе тоже, и любой ценой победить, обуздать стихию. Когда нет другого пути, кроме того, что ведет в огонь.

«С достоинством носит звание курсанта» —

так написал в характеристике руководитель стажировки. И еще:

«Принимал участие в тушении сложных пожаров, действовал тактически грамотно, смело и решительно».

В Тулу Владимир вернулся через три года с погонами техника-лейтенанта на плечах. Допоздна разговаривал с отцом — рассказывал об учебе, о Ленинграде, о предстоящей службе. А рано утром стал собираться в управление.

— Погулял бы недельку, — сказала ему мать, Мария Яковлевна, — отдохнул бы после учебы.

— Что ж мне, мама, дома-то сидеть? — улыбнулся он. — Наотдыхался уже! — И добавил полушутя, полусерьезно: — Мне отец сказал, сколько у нас в области ежегодно бывает пожаров. Считай, по три-четыре в день. Зачем нам столько?! Мне эта цифра очень не нравится! Пока я тут чаи буду гонять, знаешь, сколько сгореть может?

— Выбрал же ты себе профессию, — вздохнула Мария Яковлевна, ставя самовар на стол. — Вон у моей знакомой сын на конструктора выучился, сидит себе в кабинете, машины разные выдумывает. А тебе с кишкой этой в огонь лезть. За отца сколько переживала, теперь еще и за тебя буду…

Придя в управление, Владимир выложил документы на стол начальника отдела кадров. Тот почему-то не торопился взять их.

— Ну что ж, товарищ техник-лейтенант, поздравляю с окончанием училища и возвращением в родную Тулу!

— Спасибо!

— Как настроение? Какие планы?

— Все нормально! Буду служить!

— Вот и хорошо. Приказ о вашем назначении на должность начальника караула уже заготовлен. Если нет возражений и вопросов, завтра можете приступать.

На другой день он пришел во вторую самостоятельную военизированную пожарную часть — СВПЧ-2. Дело было знакомое, ведь уже приходилось побывать в этой роли, когда еще учился в Ленинграде. Но тогда он был курсантом, стажером, и рядом всегда находился «настоящий» начальник караула, которого он дублировал. Теперь «настоящий» — он сам. И потому казалось, что он ни за что не «потянет». Но дни побежали один за другим, ничего особенного, романтического, а тем более — героического: дежурства, занятия с личным составом, тренировки, учения, профилактическая работа. Одним словом, служба.

И вот, наконец, сигнал тревоги, первый его выезд.

Через несколько минут пожарные были на месте происшествия. Однако оказалось, что торопились они напрасно, там могли бы управиться и без них — достаточно было плеснуть на горящую автомобильную покрышку несколько ведер воды. Мальчишки подожгли баллон и убежали, дым повалил такой, что всполошил старушек из соседнего дома, и они позвонили…

Потом были настоящие пожары. Редко, но случались. И с каждым месяцем — все реже. За это часть хвалили, караул старшего лейтенанта Афонича стал именоваться отличным, а сам Владимир был удостоен звания «Мастер тушения пожаров».

А еще хвалили часть за спортивную работу. Афонич как-то сказал, выступая на собрании:

— Наша служба требует основательной физической подготовки. Это доказывать не требуется. Мы много занимаемся пожарно-прикладным спортом, неплохо выступаем на соревнованиях, есть у нас спортсмены-разрядники. Почему бы не создать еще и свою мотоциклетную секцию? Машины есть у многих из нас, можно даже организовать мотобольную команду!

И организовали. Капитаном стал начальник караула. Команда получилась дружной, участвовали в мотокроссах, турнирах по мотоболу, агитпробегах. Кто-то из бойцов пошутил однажды:

— Вот скажите, почему физкультура и спорт достигли у нас невиданных высот? Отвечаю: потому, что Афонич живет на улице Физкультурной!

И когда в части узнали, что Афонича переводят в управление начальником тыла штаба пожаротушения, первыми были огорчены спортсмены.

— Жаль, что уходишь, — сказал один из них Владимиру. — Теперь только на мотогонках и встретимся, да и то в качестве соперников.

— А на пожарах? — улыбнулся Афонич. — С огнем-то все равно вместе придется воевать. Как в тот раз!

В тот раз в одном из микрорайонов города возник пожар в многоэтажном доме. Красные машины, оглушая улицы воем сирен, помчались к месту происшествия. Прибыли машины и из других частей. Возле дома собралась толпа жителей.

— Подвалы горят! — слышались голоса.

— Того и гляди первый этаж охватит!

Да, огонь бушевал в подвальном помещении, в так называемом техподполье. Оно было сильно задымлено, температура в нем перевалила уже за сто градусов. Но главная сложность была не в этом: подполье оказалось низким, тесным, с узкими проходами, которые вдобавок были захламлены. Жильцы понастроили там всяких сараюшек, кладовок, сделали это вопреки запрету — не то что с техникой, а и одному в иных местах не пробраться.

Пошло одно звено. Через несколько минут вернулось. Командир доложил, что проникнуть в зону очага невозможно. Тут же послал второе звено. И ему тоже пробиться не удалось.

— Там такие катакомбы! — с досадой сообщили пожарные. — Самый просторный проем всего сорок сантиметров на пятьдесят. Темнота, теснотища!

А огонь набирал силу, и в толпе уже заметили, что пожарные вроде бы замешкались. Все яснее было слышно, как воет и гудит огонь, он в любую минуту может вырваться из подвального плена, перекинуться на лестничные площадки, в квартиры. Из подъездов уже повалили клубы черного удушливого дыма. Как подступиться к очагу, как подавить его? Каждая секунда на счету, решение должно быть быстрым и единственно правильным.

Афонич взялся возглавить третье звено.

— Я пойду, — сказал он. — Отберу самых толковых и проворных, они хоть сквозь игольное ушко пролезут!

Вместе с тремя бойцами он скрылся в дыму. Снял кислородно-изолирующий противогаз, который обычно носят за спиной, и пополз, толкая его перед собой, крепко держа пожарный ствол. За ним ползли остальные.

Томительно тянулись минуты. Наконец стало ясно, что Афонич с бойцами проник к очагу. Огонь стал сдаваться и вскоре был окончательно усмирен. В «Личном деле» начальника караула появилась еще одна запись:

«Объявлена благодарность за смелые и решительные действия, проявленные при тушении пожара».

Он всегда поступал так: если требовала обстановка, если нужно было рискнуть, — не колеблясь, шел первым, брал на себя самую трудную часть опасной работы. В служебных документах эта мужественная черта характера капитана Афонича отражена всего тремя словами: «Показывал личный пример». Эту же черту называют главной и его боевые товарищи.

Василий Иванович Снурницын, помощник начальника штаба Управления пожарной охраны:

— Он пришел к нам в управление в семьдесят шестом. Я тогда был старшим в своей смене, и руководство предложило мне подобрать на должность начальника тыла подходящего человека. Володю я знал до этого хорошо, не раз видел его в деле, и поэтому выбор сразу пал на него. Почему? Работа у нас оперативная, требующая умения быстро принимать правильные решения, не побояться взять ответственность на себя, рискнуть, показать личный пример. Все эти качества у него были. Ведь что такое в нашем понятии тыл? Тыл — это все, что необходимо для борьбы с огнем. Техника, в первую очередь. Водоснабжение. Газодымозащита и многое другое. А главное в работе начальника тыла — забота о людях, о тех, кто идет в огонь. Каждый из них должен быть твердо уверен, что тыл надежный, тогда и действовать он будет уверенно, без оглядки, без опаски, что очень важно в морально-психологическом плане. И неверно представлять поэтому, будто начальник тыла сидит себе где-то там, далеко от пожара, от опасности, и руководит, вроде как диспетчер. Он на самом что ни на есть переднем крае. По натуре Володя был человеком общительным, открытым, оптимистом. Не знаю, как другим, но мне ни разу не приходилось видеть его унылым, раздраженным. Любил шутку, юмор. Мы дружили семьями, вместе ездили на рыбалку, на охоту… В последний раз я встретил его здесь, в штабе. К нам только что пришел новичок — старший лейтенант Лисовой. По всему было видно, что чувствует он себя не очень уверенно, и Володя подбодрил его: «Ну что, Алексей, привыкай помаленьку, не тушуйся, берись сразу за дело. Я тоже, когда пришел сюда, не знал, с чего начинать. То ведь у меня была одна своя часть, караул, а тут сразу вся область! Да еще вдобавок в первый же день сложный пожар навалился. Но ничего, как видишь…»

Юрий Михайлович Сидоров, заместитель начальника штаба:

— Владимир Афонич как-то сразу влился в коллектив. Сработались мы быстро, много раз были вместе на пожарах. Он не любил «кабинетную службу», ему больше по душе была оперативная работа. Отличался смелостью, моментально ориентировался в сложной обстановке. В борьбе с огнем это ценнейшие качества. Я не раз ловил себя на мысли, что если бы он избрал себе профессию военного, то из него получился бы отличный командир и воспитатель. Впрочем, наша служба, можно сказать, не отличается от армейской, ведь недаром пожарные части именуются военизированными. Да-а… Отважный был человек. Володя был надежным товарищем и настоящим бойцом. Очень нам не хватает его сейчас. Бывало, войдет, помашет рукой: «Привет бойцам огненного фронта!» — «Привет, Афоня!» — скажет кто-то из друзей. Так мы его иногда называли, по-приятельски, когда можно было забыть о субординации. Он не обижался. Хорошим семьянином был. У него и Тамары — двое маленьких детей. Борис и Элла. Очень он их любил…

Лев Николаевич Микеров, заместитель начальника управления:

— Капитан Афонич отличался исключительной добросовестностью, дисциплинированностью. За любое дело брался настойчиво, я бы сказал, горячо, и всегда доводил его до конца. На пожарах действовал энергично, грамотно, инициативно. Нужно после смены остаться — он останется без слов. Если надо — и на сутки, и на двое. Не работал «от сих и до сих». Не раз шел в самое пекло, хотя, в общем-то, не его это дело — пробиваться с пожарным стволом к очагу, он всегда мог бы сказать, что у него совсем другие задачи. Его гибель — большая и горькая утрата…

Таким он был.

В его «Личном деле», в разделе «Награды и поощрения», с десяток записей. Объявлена благодарность за смелость и мужество, проявленные при спасении людей на пожаре. Вручена Почетная грамота Управления внутренних дел. Еще грамота. Премия. Благодарность. Награжден медалью «За безупречную службу» III степени…

Последняя запись в послужном списке датируется тем августовским днем, когда он до конца выполнил присягу:

«Погиб при тушении пожара».

…Он пришел в штаб, как всегда, в половине девятого утра. Наступающий субботний день опять обещал быть жарким — на небе ни облачка. Давно не было дождей, вон и трава у ограды порыжела, только в тени деревьев она густая, сочная и зеленая.

У людей его профессии затянувшаяся сухая погода всегда вызывает понятное беспокойство, у них к ней свое, особое отношение. Как только наступает засушливое лето, кривая количества пожаров и загораний настойчиво лезет вверх, и с этим трудно бывает что-нибудь поделать. Конечно, принимаются дополнительные меры для предотвращения пожаров, скажем, грибникам и туристам запрещается выезжать в лес. Но ведь и луч солнца, сфокусированный осколком стекла, может зажечь пересохшую траву…

Постояв с минуту у окна, Владимир доложил руководству о заступлении на дежурство и привычно занялся обработкой информации, только что поступившей из Тулы и районов области. В деревне Пронино сгорела часть зернотока… В Юрьевке едва удалось потушить пожар в гараже… В Туле, на улице Луначарского…

В комнату зашел приятель Владимира Андрей Щукин, тоже капитан и тоже заядлый рыболов и охотник.

— Привет, Афоня!

— Привет, Щукарь!

— Я на один момент, товарищ капитан, потому как вы при исполнении. Имею вопрос!

— Валяйте, товарищ капитан! Я весь внимание!

— Дожди обещают. Если пройдут, по грибы махнем в ту субботу?

— Махнем. А куда?

— Знаю одно местечко. За Ясной… Еще кого позовем?

Затрезвонил телефон, Владимир не успел ответить и взял трубку, стал что-то писать на листке бумаги, изредка кивая головой.

— Из леспромхоза звонили, — сказал он, кладя трубку. — Доложили о выполнении наших предписаний. Вот с кем надо дружбу водить — с лесниками! Уж они-то наверняка знают грибные места!

Он раскрыл журнал, сделал какую-то запись, откинулся на спинку стула.

— Так за Ясную, говоришь? Ты, кстати, когда в последний раз был на выставке?

— На какой?

— На нашей! На постоянно действующей областной пожарно-технической!

— Давненько не заглядывал.

— А я недавно был… заглядывал. В зале автоматики появилось кое-что интересное. Очень любопытен новый сигнализатор горючих газов. А еще картину повесили — «Лев Николаевич Толстой на пожаре». Оказывается, он был отчаянно смелым графом! Однажды в деревне Ясная Поляна загорелся крестьянский дом. Вместе с дочерью Марией Львовной Толстой кинулся тушить пожар и вынес из горящего дома пятерых детей крестьянина… — Владимир достал из кармана записную книжку, поглядел в нее и продолжил: — …крестьянина Паканова. Вот так! В наше время Лев Николаевич мог бы получить медаль «За отвагу на пожаре», а то, глядишь, и орден!

Они поговорили еще немного, Щукин ушел, и опять стало тихо, только слегка пощелкивало реле на сигнальном щите.

«Видите, как народ интересуется нашей работой, — говорил Владимир, когда узнал, что на выставке побывал стотысячный посетитель. — И это ведь не простое любопытство. Люди хотят быть уверены, что, если случится беда, у них есть надежная защита. Ну и, конечно, там очень интересно. Пожарный прошлого века, восседающий на телеге возле бочки с водой, сегодня выглядел бы просто смешным в своей начищенной медной каске. А у нас сейчас и техника, и кадры!»

Каждый раз, бывая на этой выставке, он приходил в один из залов, где оформлен мемориальный уголок, и смотрел на портрет, висящий на стене. На нем был изображен командир отделения 4-й самостоятельной военизированной пожарной части рядовой внутренней службы Сергей Анатольевич Аксенов. Надпись гласила, что он погиб 19 августа 1977 года при тушении пожара в Мяснове и навечно зачислен в списки личного состава части…

Впереди у Владимира Афонича были сутки напряженной работы. Но сутки оборвались…

Пожар в городе Алексине был замечен в 11.45. Оттуда сообщили, что горит склад химического сырья, вокруг на большой площади занялась трава. Огонь, вырвавшийся из помещения, охватил кровлю и грозит перекинуться на соседние здания, где хранится готовая продукция на миллионы рублей. Борьба с огнем началась в 11 часов 52 минуты. Нужна помощь из Тулы.

И такая помощь пришла незамедлительно. Одна за другой спешили в Алексин пожарные машины. Тушение пожара возглавили прибывшие из областного центра заместитель начальника Управления пожарной охраны Лев Николаевич Микеров, руководитель одного из отделов Анатолий Александрович Королев, ставший начальником созданного тут же оперативного штаба, другие специалисты, и в их числе капитан Афонич.

Выяснилось, что пожар возник, как это часто бывает, из-за грубого нарушения правил техники безопасности. В складе вели сварочные работы, не приняв должных мер предосторожности. Искра попала в бочку с наполнителем для нитрокраски, и огонь тут же охватил помещение. А в нем, кроме наполнителя, хранились еще и растворители, и эмали…

Прежде всего нужно было локализовать огонь, не дать ему выхода, а для этого предстояло обрушить на него всю мощь имеющихся противопожарных средств. В работу включили шесть пожарных стволов, извергавших потоки воды. Потом подали еще девять, производительность которых вдвое больше. Все прибывали и прибывали машины с людьми и техникой, но огонь не сдавался. Он набросился на соседний склад, с гулом и завыванием ворвался в окна и двери. А в складе сырья тугая знойная волна разом вспучила и вырвала тяжелые стальные ворота. Огненно-рыжее облако взметнулось над зданием, послышались частые гулкие взрывы, рухнула одна из стен. Пламя бушевало с разгульной, дикой свирепостью, неистово пожирая все, что встречало на своем пути.

Капитан Афонич распорядился заменить пожарные стволы только что прибывшими лафетными установками и умело руководил службой тыла. Лавина воды устремилась через оконные проемы и ворота секций, но облака жгучего пара и ядовито-черного дыма выбрасывались то там то тут. Огненный вал горящей смеси выплеснулся наружу, трава и кусты горели уже на площади в несколько сотен квадратных метров.

Это был сложный пожар. Куда еще сложнее! Но его все же удалось обложить. На это потребовалось 30 минут. Оперативный штаб доложил в Тулу, что главная опасность ликвидирована, теперь огню не выйти на простор, и предстоит, отвоевав у него метр за метром, окончательно задушить его в складе. Для этого нужно было прежде всего подавить очаги в труднодоступных местах, под завалами. Нужно было, говоря профессиональным языком, победить огонь активными наступательными действиями.

Капитан Афонич, как это бывало не раз, взялся лично возглавить звено газодымозащиты.

— Действуйте! — сказали в штабе, разместившемся по-походному возле одной из машин. — Завалы образовались, в основном, в районе стеллажей. Преодолеете — главное будет сделано.

Облаченный в боевые доспехи, в шлем-маске, с кислородно-изолирующим противогазом на спине, Афонич вместе с группой пожарных через минуту скрылся в огнедышащем чреве склада. Пламя бушевало в нескольких метрах от него, не подпускало к себе, огрызалось, охватывало жадными космами, но он шел и шел, упрямо пробиваясь вперед. Шел первым. Так солдаты, поднявшись на решительный штурм, идут навстречу и лютому свинцу.

Вперед! Еще шаг… Еще! Под ногами пузырился и клокотал кипящий гудрон, вязкая смола сковывала ноги, и он с трудом выдирал из нее сапоги, чтобы сделать еще один шаг. Еще… Еще! Рядом рванула бочка, но он был уже за грудой раскаленных кирпичей и искореженного металла. Вот и стеллажи. Осталось перебраться через последний завал. Еще шаг… Еще!

— Береги-и-ись! — крикнул находившийся неподалеку начальник местной пожарной части Владимир Александрович Орлов. — Стена падает! Сте-е-на-а-а!..

Тяжело качнулась кирпичная кладка и вместе с железобетонной перемычкой над дверью стала валиться стремительно и неудержимо.

И рухнула…

Было 14 часов 20 минут…

Крика Орлова капитан Афонич не слышал. И не мог услышать…

Мы никогда не узнаем, о чем думал Владимир в эти последние минуты своей жизни. Но твердо знаем одно: он до конца выполнил свой долг. Подвиг может длиться долгие годы. Для подвига достаточно и мгновения. Те несколько метров, которые он отвоевал у огня, стали плацдармом, и он не оставил его, удержал…

Его похоронили на воинском кладбище с воинскими почестями. Сухой треск ружейного салюта трижды потревожил тишину. А в штабе в эту минуту настойчиво зазвонили телефоны.

— Тревога!

И снова — бой!

Капитан Афонич не оставил свой пост. Его портрет висит на стене у окна, за которым шумит большой город, его родная Тула. Здесь, в штабе огненного фронта, несут боевую вахту его товарищи. Здесь тишина — как перед атакой, она может взорваться в любую минуту и позвать новых героев на передний край.

«И в мирный час, живя спокойно, мы знаем, что на вахте вы: герои, труженики, воины — пожарные моей страны!»

Имя капитана Афонича начертано золотом на мемориальной доске «Жизни, отданные во имя жизни» в здании Управления внутренних дел.

Орденом Красной Звезды отметила Родина подвиг бойца огненного фронта.

 

Юрий Проханов

ОСИНОЕ ГНЕЗДО

— Что и говорить, дело это получилось любопытное, оче-е-ень любопытное… — Лицо Абдуллы Убайдуллаева, старшего оперуполномоченного УБХСС МВД Узбекистана, до этого вежливо-строгое, как-то сразу оживает. Он быстрым движением поправляет упавшую на лоб черную прядь. — Такие запоминаются надолго. Начнем с того, что оно переплелось с другим, также весьма объемным, — о злоупотреблениях в Узтекстильторге. Оттуда и потянулась ниточка к экспертам Торгово-промышленной палаты. На языке Уголовного кодекса их замаскированные махинации характеризовались не одной статьей, а целым «букетом» составов преступлений — хищения, спекуляция, взяточничество. Мы, конечно, отлично понимали, что комбинаторов голыми руками не возьмешь. Поэтому приходилось особенно скрупулезно продумывать тактику изобличения. Зато и цепочка доказательств по каждому эпизоду и по каждому обвиняемому — все они как один, кстати говоря, в конце концов подробно рассказали о своих преступлениях — получалась достаточно прочной. Впрочем, давайте по порядку…

Все, что было связано с Торгово-промышленной палатой, прямо-таки не выходило у Абдуллы Убайдуллаева из головы. Хотя забот хватало, со всех сторон обступали другие неотложные дела. Интуиция опытного оперативного работника подсказывала: нечисто там. Впрочем, она основывалась на фактах, которых становилось больше и больше, по мере того как он и его коллеги все пристальнее интересовались хозяйственной деятельностью палаты.

Взять торгово-промышленную группу. В чем основная обязанность ее работников? Когда партия товара поступает на базу или в магазины — провести экспертизу при его количественной приемке, определить фактическое наличие. Акты, акты… Целые пачки аккуратно подшитых актов, где внешне все в полном порядке. Но вот информация к размышлению: судя по документам, эксперты Ирветова, Валибов, Каранбаев, Пирецкий и другие явно тяготели к совершенно определенным объектам, особенно к складам республиканской оптовой базы Узбекпотребсоюза. А поступал туда в основном дефицитный товар — ткани, одежда, обувь, галантерея.

Наводило на некоторые мысли и еще одно обстоятельство. По существующему порядку, эксперт мог получить только один наряд на производство работ, у многих же одновременно бывало и по два, и по три — конечно, с благосклонного разрешения руководителя группы Ларисы Тиграновны Коломянц и начальника Магриппа Гирхайбарова. Но так ли уж бескорыстны эти разрешения? Главное же — зачастую приемка товаров производилась… без экспертов. Валибов даже отлучался на месяц в Иркутск, а в актах, составленных за этот период, красовались его подписи. Значит, завскладами что хотели, то и творили. А здесь уж никак не обойтись без четкой договоренности с представителями Палаты.

Изучение их личностей показало: в каком-то азарте, словно соревнуясь друг с другом, они покупали и покупали — дома, машины, драгоценности, мебель. Та же Саодат Ирветова щеголяла в золоте и бриллиантах, похвалялась недавно приобретенными домом (за восемь тысяч) и последней марки «Жигулями». А месячная зарплата ее была в пределах полутора сотен рублей… И еще один существенный момент — она и большинство ее коллег постоянно жаждали веселья: пьянки-гулянки устраивались по всякому поводу и без повода.

Постепенно для Убайдуллаева картина прояснилась — и не только благодаря дотошному изучению документов, личным впечатлениям: помогли и многое подсказали честные люди. В отношениях между заведующими складами и экспертами вовсю действовал принцип — рука руку моет. В некоторых партиях товара имелись излишки; скажем, в рулоне кримплена было хоть на полметра да больше, чем указано в сопроводительных документах. А такой рулон поступал не один. Большую часть подобных излишков комбинаторы присваивали и делили между собой. Шли они и на то, чтобы искусственно завысить недостачу, создать пересортицу. Похищенное зачастую сбывалось спекулянтам — конечно же, по завышенной цене. Так вот и текли рубли — набегали тысячи…

Но понять механику действий преступников еще совсем не значило изобличить их. Они тоже были не лыком шиты, тщательно маскировались, прибегали к разным уловкам. Акт экспертизы, служивший основным документом для определения того, сколько поступило товара, писали набело только после его реализации. Потому в большинстве случаев такие экспертизы проводились без работников Палаты — документ-то все равно составлялся липовый.

Очень трудно, практически невозможно было поймать воров на одних излишках. Нагрянь милиция на склад и даже обнаружь «красное» — всегда можно сослаться на ошибку при приемке (акта ведь еще нет!), ну, в крайнем случае, получить дисциплинарное взыскание. И такой прецедент, кстати, уже имелся.

Словом, требовался искусный обходной маневр.

…В этот день многие кабинеты Торгово-промышленной палаты были закрыты на замок. А их хозяева — еще с утра — один за другим подкатывали на машинах к одному из домов в Чиланзаре. За столом, ломившемся от яств, звучали пышные тосты, пир шел горой. Разъехались только под вечер, изрядно навеселе, в прекрасном расположении духа.

Остались довольны и Убайдуллаев и дружинники-понятые. Хотя им не очень приятно было столько часов отдежурить возле дома, зато пребывание здесь всех участников развеселой компании оказалось зафиксировано. А ведь в тот обычный рабочий день, согласно нарядам, эксперты должны были находиться на базах, куда как раз поступал товар. Потом уже, на допросах, все это очень помогло некоторым обвиняемым разговориться…

Таким вот образом был отработан один из этапов этого, впоследствии многотомного, уголовного дела. Затем другой…

— Кажется, здесь то, что мы с вами и предполагали, — выход от спекулянтов на Ирветову! Вот, смотрите… — Старший следователь по особоважным делам министерства, руководитель бригады Уйгур Султанов положил на стол перед Убайдуллаевым листки протокола допроса. Тот так и впился глазами в мелко-исписанные строки. Карандашом подчеркнул слова:

«Тоже спекулирует Маримов Хушнуд из Хорезмской области. Его снабжает красивая узбечка из Ташкента, по имени Саодат. Может достать любые вещи, только за это надо хорошо платить. Один раз они оба были у меня дома».

Так впервые, из протокола допроса крупного спекулянта-оптовика Булатова, по кличке «Старик», всплыла эта фамилия — Маримов. А предшествовало этому событие, которое иначе, как трагикомическим, не назовешь. Как говорится, по уши увяз Булатов в деле о хищениях в Текстильторге и, почувствовав, что вот-вот окажется на скамье подсудимых, ударился в бега. Одновременно он передал десять тысяч рублей своему знакомому — взятку для следователя. Тот вручил всю сумму приятелю, который через несколько дней доверительно сообщил, что деньги отданы по назначению, а сам попросту их присвоил. Уверенный в своей безнаказанности, «Старик» перестал скрываться, и тут же был задержан. Следователи в течение нескольких дней установили всех, кто был причастен к мнимой взятке, нашли и злополучные десять тысяч. Тогда-то полностью изобличенный в спекуляции Булатов и дал показания о Маримове.

И вот уже с борта самолета, приземлившегося в Ургенче, сходит Абдулла Убайдуллаев. На первых порах — заминка: в адресном бюро Маримов не числился. Но человек — не иголка. Все-таки напали на след: встретилась эта фамилия в документах облпотребсоюза. Под нею значился скромный экспедитор райпо в одном из отдаленных районов.

— В общем-то из молодых да ранних. Мотается туда-сюда, всегда у него модные дефицитные вещи. Кое-какие сигналы к нам поступили, но… — Начальник райотдела слегка пожал плечами. — Словом, зацепить не удалось.

— Что же, бывает. — Убайдуллаев, разговаривая, делал быстрые пометки в блокноте. — На этот раз, думаю, должно получиться. Общими силами. Надо собрать активистов, только самых проверенных. А я — к прокурору за санкцией на обыск.

С этого момента события стали развиваться в ускоренном темпе. Обыск и задержание Маримова. Обнаруженные груды шерстяных платков, импортных костюмов, ондатровых шапок. Установлены один за другим полтора десятка покупателей, которые подтвердили: да, покупали, да, по завышенной цене. Товароведческая экспертиза купленных вещей как существенное доказательство спекулятивного характера сделок. Серия очных ставок. Растерянное, угрюмое лицо Хушнуда, когда он вслушивался в глуховатый голос «Старика», текущий с магнитной ленты, — это его сломило окончательно. Маримов не только рассказал все об Ирветовой («Дубленка, в которой меня взяли, — от нее, и тот вон финский костюм, и этот, и…»), но и назвал несколько человек, приобретавших для себя вещи у Саодат.

— Теперь у нас против нее все улики, — сказал Убайдуллаев на оперативном совещании. — И все-таки хорошо бы задержать с поличным.

Настроение у Ирветовой в то весеннее солнечное утро было как нельзя лучше. Только погода погодой, а главное — радовало предвкушение очередного солидного куша, который она должна была в скором времени получить от завскладом Узбекпотребсоюза Вахитова. С ним уже имелась полная договоренность.

— А пока, Хамидулла, я возьму вот этот голландский костюмчик и отрез кримплена, — довольно щебетала Саодат, заворачивая вещи в бумагу. — Будь здоров, до встречи!

Со свертком в руках вышла со склада и поспешила в ателье, к своей знакомой, чтобы с большой наценкой «уступить» ей костюм и отрез. Вышла уже без свертка. Вот тут к ней и подъехала легковая милицейская автомашина. А в это время один из сотрудников допрашивал портниху, изымал только что купленные ею вещи.

И пока проводился первый допрос Ирветовой, одновременно шли обыски. У нее на квартире, в углублении раздвижного стола, Убайдуллаев нашел толстую пачку облигаций трехпроцентного займа — на три с лишним тысячи рублей, а в книгах — хрустящие денежные банкноты.

Следователь Султанов вел допрос в спокойной, даже нарочито неторопливой манере, но так, что арестованная чувствовала: о ней здесь знают многое, очень даже многое. И каждое веско сказанное слово, каждая из предъявленных одна за другой улик били в цель, все меньше оставалось лазеек из лжи и умолчаний. Наконец наступил вполне закономерный момент, когда категорическое отрицание вины — с рыданиями и истериками — сменилось ее полным признанием.

— Нет уж, одна я сидеть не буду — они не дождутся! Отвечать — так всем!

И тут Ирветова в лихорадочной поспешности стала называть фамилии, имена, документы, суммы похищенного и взяток, говорить о том, как все это делалось.

Но пока что было нельзя (попросту рано) ворошить все осиное гнездо. Поэтому заместитель начальника следственной части Двухбабный, побывав в Палате, сообщил Гирхайбарову: Ирветова арестована по делу, связанному с Текстильторгом, — к тому времени оно практически закончилось. Оттуда он привез на двух машинах кипы изъятых документов — тысячи актов экспертиз. Следователи вместе со своими коллегами из УБХСС сортировали их, скрупулезно изучали, составляли целые аналитические «простыни» — с обозначением фамилий, эпизодов, дат. Среди других там было много актов и за подписью Кабулджана Валибова, которые фиксировали ущерб, причиненный автомашинам в результате аварий, и, соответственно, — размер страхового возмещения.

— Он здесь руки здорово погрел, — сказала по этому поводу Ирветова.

Сначала сотрудники отобрали документы, вызывавшие наибольшее сомнение, — таких оказалось около ста. Все сведения о дорожно-транспортных происшествиях внимательно анализировали, а затем уже проверяли выводы Валибова. И немало же в них оказалось разных странностей и несуразностей! Только тогда, почувствовав себя во всеоружии, Султанов стал вызывать владельцев автомобилей.

— Вы говорите, Виталий Петрович, что все было в порядке. Хорошо, допустим. А как тогда объяснить вот это? — Следователь достал из папки несколько листков. — В материалах о происшествии ясно сказано: бульдозер повредил у ваших «Жигулей» багажник и два задних крыла. А резюме эксперта — заменить весь кузов. Пока вы здесь находитесь, наши специалисты успели осмотреть машину. Так и есть: ремонтировался только багажник и два крыла!

Несмотря на то, что в кабинете было прохладно от кондиционера, на лице Виталия Петровича проступил обильный пот. Он нервно комкал платок.

— Это все Валибов. Вымогал деньги, предлагал завысить ущерб. Отдал ему пятьсот рублей…

Несколько таких упрямых фактов плюс отрывки из магнитофонных записей допросов Ирветовой сделали предприимчивого эксперта сговорчивым в первые же дни после ареста. Сказав «а», ему ничего не оставалось, как сказать и «б» — о том, какие творил махинации с тем же Вахитовым с базы Узбекпотребсоюза, — у него он непосредственно перед задержанием провел последнюю экспертизу партии импортного кримплена.

…Когда на складе появились сотрудники милиции, Вахитов заметался. Едва успел выбросить сверток с крупными купюрами — 3700 рублей, их должен был отдать Валибову. Моргнул племяннику: мол, забери. Тот понял. А к нему уже спешил от ворот базы Убайдуллаев: стал расспрашивать, что выбросил, зачем. Но кладовщик сделал удивленное лицо:

— Почему так говорите, Абдулла-ага, вам, наверное, показалось!

Но потом дела его пошли из рук вон плохо. Пришлось вынуть из другого кармана пиджака остаток тех, валибовских, денег — почти восемьсот рублей. В столе нашли бумажку с черновыми записями о количестве поступившего товара — не успел ее уничтожить. Вскоре был обнаружен тайник: небольшой подвал с тщательно замаскированной дверью. А там — оставшиеся от прошлых поступлений и нигде не числившиеся плащи, пальто, зонтики… Но больше всего Вахитов боялся, что доберутся до главного — десяти двенадцатиметровых рулонов кримплена, припрятанного излишка.

И он решился на отчаянный шаг — пытался подкупить одного из находившихся на складе людей, просил помочь ему избавиться от излишков. Тот посмотрел на него, как на сумасшедшего…

А через некоторое время кладовщик уже сидел, потупившись, перед Убайдуллаевым.

— Все хитрите, все крутите… Только от нас никуда уже не денетесь. Показывайте лучше добровольно, где спрятаны рулоны!

Пришлось показать. И о выброшенном свертке тоже вынужден был рассказать работнику УБХСС. Тот быстро разыскал племянника и вернулся уже с деньгами.

Операция была проведена без сучка и задоринки. А теперь настал черед раскрутить до конца эпизод с коврами…

— Вот, Валибов, изъятая у вас записная книжка. На странице девятой вы собственноручно записали телефон и мелко так, едва заметно пометили: «ковер». Расшифровывается это как «ковры» — мы правильно поняли? А телефон чей, вспомнили? Верно, Пулата Назирова, заведующего магазином из Джизака? А вот изъятая у вас фотография. Узнали, кто эти двое улыбающихся мужчин рядом с вами? Тоже вспомнили — Назиров и Анвар Эшбулатов. Хорошая у вас память! А не подскажет ли она, куда делись те ковры? Наверное, вы уже поняли: мы ведем разговор отнюдь не вслепую. И потом — предыдущее ваше заявление начинается словами: «Хочу чистосердечно признаться…»

Этому разговору со следователем предшествовала большая, кропотливая работа. Устанавливали владельца телефонного номера и личности тех, кто изображен на снимке. Выезжали в Джизак. Назирова не застали — находился в отпуске, в Москве. Под благовидным предлогом проверили торговую документацию, поспрашивали кое-кого. Действительно: в магазин поступило двадцать девять импортных ковров, но ни один в Джизаке продан не был. Любопытные сведения дало изучение личности Эшбулатова, обыкновенного продавца газированной воды. Оказалось, что торговал он не только газировкой, но и промтоварами с большой выгодой для себя, то есть спекулировал. Построил в старом Ташкенте дом: с внешней стороны — невзрачные глинобитные стены, а внутри — с расписным орнаментом, ультрамодная обстановка, фонтан с золотыми рыбками — современная вариация «Тысячи и одной ночи» да и только. Картину дополнял фундаментальный гараж. Правда, недавно «Жигули» оттуда исчезли вместе с хозяином — видимо, тот почувствовал, что запахло паленым. Зато удалось найти кое-кого из числа знакомых Эшбулатова, кто покупал у него с большой переплатой товары, — уже стала вырисовываться свидетельская база.

Наконец, признавшийся Валибов рассказал, как они проворачивали эту сделку. Вместе с Анваром на двух машинах приехали в Джизак, домой к Назирову. Ночью из его бани, куда он свез ковры, погрузили их — и назад, в Ташкент. Там, тоже под покровом, темноты, поместили в гараж к Эшбулатову. Однако как ни прятали, но и это тайное стало явным…

Несколько суток Убайдуллаев и его товарищи, расположившись неподалеку от дома с фонтаном, усердно «ремонтировали» у знакомого дружинника машину. А сами все поглядывали в переулок. И дождались. Поздним вечером показались «Жигули» со знакомым номером. Не успел Эшбулатов захлопнуть дверцу, как его с двух сторон крепко взяли под руки.

Прилетевшего из отпуска Назирова сотрудники милиции встретили прямо в аэропорту. Во время обыска у него дома изъяли два оставшихся ковра из той самой партии.

Вскоре, после очных ставок, заговорил и Эшбулатов, стал называть еще не известных следствию покупателей. А однажды утром во дворе МВД можно было наблюдать необычное зрелище: разостланные прямо на асфальте разноцветные ковры — гамма красок и рисунков. В таких своеобразных условиях производилось опознание предметов спекуляции.

…Рабочий день в Торгово-промышленной палате только начался, когда на столе у начальника отдела Гирхайбарова зазвонил телефон.

— Говорит Двухбабный из МВД. Прошу вас приехать ко мне часов в одиннадцать, хорошо? Кое-что надо обсудить.

К тому времени были уже с исчерпывающей полнотой изобличены и находились под стражей пять экспертов Палаты — об аресте их Гирхайбаров, конечно, знал. Не знал лишь о том, что все они самым подробным образом, в деталях, показывали, как систематически давали ему взятки — деньгами и вещами. Но что это конец — начальник отдела все-таки почувствовал. И предчувствие его не обмануло.

У подъезда Министерства внутренних дел машина Гирхайбарова разминулась с другим автомобилем: к нему на обыск ехала опергруппа. Вернулась она только к вечеру, в сопровождении еще одной машины: пришлось захватить с собой множество ценных вещей — предметов взяток. А еще везли выкопанную из земли трехлитровую банку: в ней хранились скрученные пачки облигаций трехпроцентного займа — на четыре тысячи рублей.

Уже после первого разговора со следователем, проведя бессонную ночь в камере, Гирхайбаров утром попросил дать ему авторучку и бумагу. На первом листке он написал:

«Министру внутренних дел Узбекской ССР. Чистосердечно признаюсь…»

 

Леонард Фесенко

ПОЧТОВАЯ КВИТАНЦИЯ

В дежурную часть городского отдела внутренних дел позвонил заместитель начальника строительно-монтажного управления № 3 Тюмени и, не скрывая волнения, рассказал дежурному капитану милиции Мальцеву, что еще в 12 часов машина ушла в банк за деньгами и до сих пор ее нет.

— Кто поехал? Номер машины?

— Шофер Сергей Банага. Живет у нас в общежитии. Работает полгода. Машина — автофургон. Бортовой номер…

— Приметы водителя?

— Молодой, лет двадцати пяти, рост выше среднего, коренастый, темно-русый, на правой руке татуировка.

— Какая?

— Кажется, якорь.

— Кто кассир?

— Светлана Николаева. Работает у нас около десяти лет. Полная, среднего роста, около сорока пяти лет. Замужняя, имеет троих детей… Нет, нет, ни кассир, ни шофер дома не появлялись. Мы узнавали…

— Не волнуйтесь, будем искать, держите с нами связь.

Мальцев обернулся к своему товарищу старшему лейтенанту Черняеву, стоявшему у оперативной карты города.

— Слушай, Коля, сдается мне, паленым пахнет.

— Что случилось? — спросил Черняев.

— Сейчас звонили из третьего СМУ. Кассир с деньгами пропала.

— И большая сумма?

— Крупная. Вся получка рабочих и служащих управления.

Для розыска пропавшей автомашины были созданы две поисковые группы, возглавляемые заместителем начальника уголовного розыска УВД полковником милиции Харитоновым; выехали по двум основным трассам — Ялуторовскому шоссе и Старому Тобольскому тракту. Кроме того, были мобилизованы силы Ленинского, Центрального, Калининского и Тюменского районных отделов, оповещены все наряды линейных отделов, посты ГАИ о розыске машины, разосланы ориентировки, в том числе и в соседние области. Капитану милиции Павлу Кушленко было поручено собрать все сведения о шофере Банаге и кассире Николаевой.

Машину найти пока не удалось. Полковник Харитонов собрал оперативное совещание, отрабатывались первоначальные версии загадочного исчезновения кассира и шофера. В частности, работники милиции выясняли возможность их сговора в хищении крупной суммы денег. Поэтому милицию интересовало все — их настроение накануне исчезновения, образ жизни и многие другие данные, которые могли помочь в поиске.

Первым выступил капитан Кушленко:

— Шофер Сергей Банага приехал в наш город из Перми, здесь можно заработать побольше. Подруга кассирши рассказала, что Светлана после одной из поездок в банк за деньгами как-то ей говорила, что Сергей Банага собирается осенью поехать в отпуск на родину в Молдавию к своей невесте. В день исчезновения Сергей ушел на работу в обычной своей одежде: сером пиджаке, резиновых сапогах с подвернутыми голенищами, черных брюках. Выходная же одежда при проверке оказалась в квартире и тщательно отутюжена.

Кассир Светлана Николаева в последнее время была весьма недовольна своей работой. Ей хотелось больше времени уделять детям, разным по возрасту и характеру, сетовала, что много времени они предоставлены самим себе. Это, в частности, подтвердил и ее муж. Накануне своего исчезновения она подала заявление об увольнении по собственному желанию. Руководство управления уговорило ее в последний раз съездить в банк. Одна из работниц бухгалтерии даже вызвалась сопровождать ее, но Светлана наотрез отказалась и поехала в банк с шофером Банагой, мотивируя свой отказ тем, что привыкла ездить с ним.

— Спасибо, Кушленко, — сказал Харитонов. — На основании изложенного для розыска пропавшего шофера и сбора более полных сведений о его личности и связях вылетят две группы: одна — в Пермь, на прежнее место жительства, другая — в Молдавию, где проживают родственники Банаги.

Харитонов посмотрел на Лагутина. Он давно знал майора, его исполнительность, интуицию, без которой не бывает хорошего сыщика.

— Что же, Лагутин, поедешь в солнечный край.

— Когда?

— Сегодня же, — ответил полковник. — Не тяни, но и торопливых выводов нам не надо.

До позднего вечера обстоятельно обсуждали: могла ли кассирша вступить в сговор с водителем и похитить деньги. Все сошлись на том, что это маловероятно и не подтверждается многими фактами.

Утром следующего дня в дежурную часть милиции поступило сообщение от железнодорожников со станции Северная:

— На обочине проселочной дороги обнаружена машина, завязшая в грязи… Да, да, автофургон, тот самый, что разыскивается!..

Полковник Харитонов немедленно выехал с оперативной группой на Северную…

Автомашина была действительно та, которую искали. Она оказалась застрявшей в грязи. В колею набросаны ветки, задние колеса опутаны проволокой. На переднем крюке бампера висел обрывок троса, видимо, кто-то пытался вытащить автофургон на обочину. В кабине сиденье и лобовое стекло были тщательно засыпаны песком, разорван чехол сиденья. Под ним во многих местах сразу же обнаружили следы крови. Здесь же, под сиденьем, валялась раскрытая дамская сумочка. В ней среди прочих вещей были бухгалтерские документы и банковские счета. От кабины до заднего борта по земле тянулась цепочка пятен, похожих на кровь. В кузове автомашины обратили внимание на откинутую крышку ящика для инструментов. В нем лежал труп женщины, которая была опознана как кассир Николаева. На голове было несколько ран. По какой-то причине преступники или преступник не успели или не хотели избавиться от трупа кассира, лишь только втиснули его в ящик. Отпечатков пальцев на деталях автомобиля обнаружить не удалось, не были зафиксированы следы ног, так как почва на участке была болотистая.

Тщательно осмотрели местность, но ничего существенного не обнаружили. С тем и вернулись в город.

И снова поиск, снова вопросы, вопросы. Кто убил Николаеву? Где Банага? Где деньги? Кто тот водитель, который пытался вытащить застрявший грузовик?.. Начальство торопит…

Харитонов в глубокой задумчивости расхаживал по кабинету. Размышлял, анализировал, сопоставлял факты. Итак, гибель Николаевой если не окончательно развеяла первую версию о ее преступном сговоре с шофером, то поставила розыск перед непреложным фактом: вместе с деньгами исчез только Банага.

Сейчас отрабатывается этот вариант — убийство и хищение совершил водитель. Одна оперативная группа ищет его следы в Перми, вторая — под руководством Лагутина — в Молдавии. Однако многолетний опыт розыскной работы подсказывал полковнику, что эти поиски могут оказаться безрезультатными.

…Он опустился в кресло, полез в карман за сигаретами, но тотчас досадливо поморщился: вчера дал слово жене бросить курить, на ее глазах демонстративно смял и выбросил последнюю пачку «Явы». «Ну что ж, полковник, давши слово — держись… Снова встал, ниточка мысли завязалась в узелок: итак, ни та, ни другая группа могут сейчас Банагу и не найти.

Прежде всего потому, что, совершив преступление, он немедленно «ляжет на дно», на длительное время затаится в заранее подготовленном месте. Но ведь не исключено, что шофер вовсе и не замешан в преступлении. Тогда… Тогда его исчезновение приобретает противоположный смысл. Из подозреваемого он превращается в потенциальную жертву, разделившую трагическую участь Николаевой.

Значит, в любом случае нужно искать не только Банагу, но и самым тщательным образом выявить круг его знакомств, установить буквально все его связи, особенно — в последнее время. Не упустить из поля зрения никого из тех, кто знал или мог знать, когда именно и каким маршрутом Банага с кассиром возвращается из банка.

И снова — до глубокой ночи — скрупулезно взвешивал Харитонов все «за» и «против» этой версии, обобщал итоги предварительного анализа дела, обдумывал и намечал пути дальнейшего поиска.

…Одна за другой вернулись обе оперативные группы. Как и предполагал Харитонов, в Перми никаких следов пропавшего шофера обнаружить не удалось. Когда в Тюмень прилетел Лагутин, в аэропорту его уже ожидала машина из управления.

— Ну, докладывай, с чем прибыл, — крепко пожал руку майора Харитонов. — Готов поручиться, что свидание с Банагой у тебя не состоялось. Да ты садись, садись, — придвинул он кресло. — Ведь вижу, как устал: вон даже щеки ввалились и глаза красные.

— С Сергеем Банагой и правда не виделся, товарищ полковник. Зато разыскал двенадцать его однофамильцев, с каждым подробно беседовал. Выяснил, что один из них как раз несколько дней назад вернулся из Тюмени. Да только не тот это человек.

— В Перми тоже никаких результатов… — Харитонов поднялся из-за стола, вплотную подошел к Лагутину. — Ваши выводы, товарищ майор? — перешел он на официальный тон.

Лагутин тоже попытался встать, но полковник решительно удержал его:

— Сидите, сидите. Ну, я вас слушаю.

— Сомневаюсь я, товарищ полковник, в виновности Банаги. Уже тот факт, что руководство управления именно ему поручало столь ответственное дело, характеризует шофера с самой положительной стороны. Да и вообще, если рассуждать чисто по-человечески, — совсем еще молодой парень, полон надежд и планов на будущее, вот и на родину к невесте собирался вскоре поехать… И вдруг, именно вдруг, решается на такое дело. Нет, нет, здесь явно концы с концами не сходятся…

— Ну, сомнения сомнениями, а какова же ваша версия и ваши конкретные предложения?

— Полагаю, что преступление мог совершить кто-либо из работников управления или лиц, хотя и не работающих там, но знакомых с режимом этого учреждения.

— Значит?..

— Значит, надо проверить по возможности всех и каждого, кто так или иначе был связан с Банагой. Таким путем мы будем иметь больше возможностей выйти на след не только преступников, но и самого Банаги… Живого или мертвого…

— Мыслим примерно одинаково, товарищ майор.

— Прошу поручить разработку этой версии мне.

— Добро, принимаем этот вариант за основной. Людей вам в помощь выделю сегодня же. Однако одновременно Кушленко будет заниматься отработкой еще одной версии. Понимаете, есть кое-какие основания предположить, что машину с деньгами могли встретить лица, недавно бежавшие из места заключения.

Проверка каждой версии требовала времени, и вместе с тем все три версии необходимо было отработать «по горячим следам».

Лагутин, как уже делал не раз, начертил на бумаге что-то вроде плана, прикинул, что нужно сделать в первую очередь, чтобы полностью опросить людей, знакомых с шофером Банагой. Время поджимало, а результатов пока не было.

Опросили десятки людей, всех, у кого, как говорится, было хотя бы шапочное знакомство с Банагой и Николаевой. Проверили алиби всех водителей, возивших раньше кассира в банк. Опросили диспетчера автокомбината, откуда машина выехала в последний рейс. И… нашли во всем этом ворохе информацию. Диспетчер сказала, что Банага обещал в тот день пойти с ней после работы на танцы, что он уже привел в порядок выходной костюм. И это еще больше укрепило Лагутина в мысли о том, что и Банага погиб, что теперь надо искать его труп, а путь к этому — лишь через удачные поиски преступника.

Своими предположениями он поделился с Харитоновым. Тот его внимательно выслушал, нетерпеливо постукивая карандашом.

— Все?

— Пока да.

Харитонов вышел из-за стола, сел рядом с Лагутиным.

— А ты уверен, что Банага погиб, а не скрывается?

— Полной уверенности, конечно, нет, но интуиция подсказывает мне, что, скорее всего, мы найдем труп Банаги. А пока его ищем, настоящие преступники «лягут на дно» и замрут…

— Что же ты предлагаешь? — спросил полковник.

— Поскольку преступление было совершено среди белого дня, тщательно проверить на автокомбинате и автобазе всех, кто не вышел в этот день на работу или работал неполный рабочий день.

— Сколько же времени на это потребуется?

Лагутин решил не отступать.

— Товарищ полковник, другого выхода не вижу, подключим к проверке обе группы и по-быстрому провернем это дело.

— Кажется, уговорил, — впервые улыбнулся Харитонов и протянул руку. — Желаю удачи, сыщик.

— Спасибо! — тихо засмеялся Лагутин.

Среди тех, кто не вышел на работу 20 мая, числился некто Быков: он представил администрации больничный лист об остром респираторном заболевании. Подлинность представленного документа сомнений у Лагутина не вызывала. И чтобы окончательно вывести Быкова из круга подозреваемых, он решил все-таки подробнее поговорить о нем с заведующим гаражом:

— В дни болезни Быков, случайно, не заходил на работу?

— Да нет, в гараже его не было. А вот на улице я его как-то видел. Смотрю — идет бледный такой, осунувшийся. Ну, думаю, понятно: болеет ведь человек. Только вот при чем здесь ОРЗ, ежели у него чуть ли не во всю щеку под глазом здоровенная царапина, да свежая такая? Я еще тогда подумал: вот тебе и ОРЗ — «очень резко завязал», значит… Трезвый-то, трезвый, а все-таки, наверное, с кем-нибудь подрался…

Этот разговор насторожил Лагутина. Вроде бы ничего существенного — ну мало ли по какой причине могла появиться на лице Быкова эта злополучная царапина? Но, с другой стороны, какой-то внутренний голос нашептывал майору: «Тут что-то неладно. Проверь этого человека более тщательно!»

Интуиция не подвела. Выяснилось, что Быков ранее был дважды судим. И, что еще больше насторожило Лагутина, не только за хулиганство, но и за воровство. Правда, сейчас он на производстве характеризовался с положительной стороны, жил с женщиной, имевшей шестилетнего ребенка, по словам самого же Быкова, «обзавелся чужой семьей». Сожительница его, Настя Федотова, рассказала, что к Быкову приезжал в гости его земляк Саша, что днем 20 мая она работала. Вечером, придя с работы, обратила внимание на то, что Быков и его гость переоделись в новые костюмы, а на лице Быкова заметила царапину. Настя также показала, что Быков отправил на родину посылку своей бабушке. В ее присутствии он положил в ящик набор постельного белья, затем вышел на улицу и там что-то еще вложил в посылку.

Сам Быков при разговоре у следователя, куда его вызвали для дачи показаний, заявил:

— Не земляк он мне вовсе, а кореш по камере. Вместе под Красноярском срок тянули.

На следующий день майор милиции Сергей Лагутин вылетел в Красноярский край и установил, что названный Быковым Саша не мог быть в Тюмени, поскольку уже три года как вновь осужден за новое преступление.

Значит, надо было искать загадочного земляка все-таки в «солнечном краю», как говаривал полковник Харитонов. И на этот раз в станице Каневской Краснодарского края Лагутину удалось найти тюменского гостя Быкова. Им оказался некий Валентин Яценко, год назад отбывший десятилетний срок наказания за совершенное им хищение. Выяснил майор и то, что Яценко последнее время сорит деньгами. Его часто видят в ресторане с дружками, хотя вот уже год как он нигде не работает.

Теперь многое выстраивалось в логическую линию. Казалось бы одиночные, не связанные между собой факты, но, сложенные вместе, давали интересную картину: Быков — Яценко. Майор Лагутин попросил каневских коллег задержать Яценко.

— Откуда берете деньги на разгулы в ресторане? — был вопрос Лагутина подозреваемому Яценко. — Ведь вы не работаете, получки нет.

— Гражданин начальник, не единой зарплатой жив человек, — разглагольствовал Яценко. — Есть у него и другие источники пополнения кармана. Допустим, наследство. Каким-то ротозеем оброненный туго набитый кошелек, прошлые сбережения.

— Не петляйте, Яценко. Говорите прямо, на чьи деньги пьете?

— Кончил петлять. Делаю сметку и лапки кверху. Отбывая срок, выиграл в картишки две тысчонки на мелкие расходы.

— Не врите. Таких крупных сумм у отбывающих наказание нет.

— Клянусь маменькой и тетенькой, ловкость рук и никакого мошенства. Ими раздобыл — только картишками. В двадцать одно.

— Хорошо. Мы это проверим.

Яценко нахально ухмыльнулся:

— Милости просим. Но кто вам про денежную картежную игру скажет? Там закон: молчок — могила.

Лагутин связался с полковником, тот распорядился:

— Вези Яценко в Тюмень, мы сами сделаем запрос в лагерь, где он отбывал срок.

Но из места лишения свободы пришел ответ, из которого стало ясно, что разговоры Яценко о выигранных деньгах в колонии — липа, причем сочиненная не без умысла. К тому же выяснилось и еще одно обстоятельство. Оказывается, Яценко посылал Быкову телеграмму: «Приезжай срочно решать вопрос домом», хотя никакого вопроса о доме родственники Быкова в станице и не собирались решать, и тем более о продаже его. Однако Быков взял отпуск и отправился поездом в станицу.

В отсутствие Быкова в его квартире произвели обыск. Обнаружили различные предметы, свидетельствующие о преступных замыслах Быкова: самодельную ручную лестницу для зацепления «кошкой», набор отмычек, слесарные инструменты и… обрез.

И теперь Лагутин особенно методично осматривал вещи, стараясь не упустить из поля зрения ни малейшей детали: в их деле нет и не может быть мелочей.

Вот койка с небрежно наброшенным поверх постели байковым одеялом… Небольшой столик, покрытый выцветшей клеенкой… Деревянная этажерка, на полках которой пылятся вперемешку наваленные книги и тетради…

Майор тщательно просматривал, перелистывал, перетряхивал. Из зеленой ученической тетради высунулся кончик розовой промокашки. Посмотрел — чистенькая. Некоторые страницы пособия по слесарному делу заложены игральными картами. Подумал: характерная подробность… Когда встряхнул толстую поваренную книгу, на пол выпал аккуратный квадратик сероватой бумаги. Ну-ка, что это? Ага, почтовая квитанция. Так, так, адрес получателя — станица Каневская… Штемпель — местного отделения связи с майской датой… Вот, значит, она, эта самая квитанция на посылку, которую Быков, по словам Насти Федотовой, перед отъездом на родину отправил своей бабушке.

— Любопытно, очень любопытно, чем именно нежный внучек решил порадовать дорогую его сердцу престарелую родственницу, — с нескрываемой иронией встретил полковник Харитонов сообщение Лагутина. — Вот что, майор, надо запросить разрешение на осмотр содержимого посылки и телеграфировать в Каневский РОВД о задержании Быкова. Так что немедленно вылетайте опять в Краснодарский край.

В Тюмени тоже не прекращали работу. В поле зрения оперативной группы после упорных поисков попал некто Рыбинский, работавший шофером в мехлесхозе, который, как выяснилось, незаконно хранил малокалиберную винтовку. А винтовка эта вдруг, после визита слесаря УПТК Шарова, загадочно исчезла из дома.

После недолгого отрицания Шаров вынужден был признаться, что он украл винтовку и продал ее, за небольшую сумму, Быкову.

Отпускника Быкова сотрудники каневской милиции «встречали» прямо на вокзале, когда он, ничего не подозревая, с хорошим предчувствием того, что Яценко приготовил ему приятный сюрприз, направился от поезда к автобусной остановке. Там ему был действительно уготовлен сюрприз.

— Гражданин Быков, пройдемте в машину, — сказал подошедший майор Лагутин.

Оглянувшись, Быков понял, что сопротивление бесполезно, и как-то сразу обмяк. Вот и кончилась его уголовная авантюра. А как же Яценко? Где он? Может, еще не все потеряно? Может, он не арестован и есть смысл упираться, отрицать?

Но увы! Им суждено было встретиться в Тюмени.

Сначала оба наотрез отказывались давать какие-либо показания, твердили одно и то же: «Какой кассир? Что плетете? Никакого кассира мы не видели. Первый раз слышим. С водителем автофургона Банагой в тот день не встречались. Так что ищите других. Вины за нами никакой нет. И доказательств у вас нет, и свидетелей нет».

— Доказательств нет, говорите? — произнес полковник Харитонов и устало откинулся на спинку кресла. — Попросите ко мне, пожалуйста, товарища Лагутина, — сказал он по селектору.

Через несколько минут в кабинет вошел майор Лагутин, держа в руке какой-то сверток. Им показали обгоревшую обувь, найденную в засыпанном землей костре, недалеко от вагончика, в котором жил Быков.

— Что скажете? — спросил полковник.

— Зря валите, не наша. Ничем не докажете, — нагло отвечали арестованные.

Надо было сбить эту спесь, и Лагутин зачитал показания сожительницы Быкова о том, что в апреле Яценко приезжал в гости к своему земляку, уехал двадцать второго мая, а перед отъездом дал ей триста рублей на подарок и велел «держать язык за зубами». Пришлось напомнить им и о том, что именно двадцатого мая они купили себе в универмаге новые финские костюмы, обувь, а старую — сожгли, что ранее они сделали из малокалиберной винтовки обрез. Оружие тут же предъявили.

— Это ваше?

— Никак нет. Впервые видим.

— А отпечатки пальцев? А показания того, кто винтовку выкрал и вам продал?

И тут же, не давая Быкову опомниться, Лагутин поставил на Стол посылку. Ту самую, которую он отправил бабушке. И показал аккуратный квадратик сероватой бумаги:

— А вот и квитанция на посылочку, найденная в одной из книг на вашей этажерке, Быков.

Это был последний, точно рассчитанный и вовремя нанесенный удар. Глаза Быкова в ужасе расширились, он побагровел, судорожно глотнул широко раскрытым ртом:

— Эх, Валька! Хана! Не пофартило нам…

С ненавистью глядя на трясущегося в лихорадочном ознобе сообщника, Яценко прохрипел:

— Шестерка паршивая! Раскололся все-таки, гад ползучий!

— Да, да раскололся! Жить хочу, начальники, жить! Это он меня подбил, мокрушник проклятый. А я вам все расскажу, чистосердечно, как было… Только зачтите признание! Записывай, начальник: в этой посылке лежат восемь тысяч пятьсот сорок рублей…

Он частил захлебывающейся скороговоркой, стараясь в этой лихорадочной поспешности выложить все подробности страшного дела, надеясь на ничтожно малый шанс спасти свою шкуру:

— Дело это мы задумали давно. Разрабатывали подробно: проследили маршрут машины из банка, приготовили обрез, патроны, веревки, инструмент… в общем, все, что требовалось. Когда в тот день кассирша зашла в банк, мы с Яценко незаметно для Банаги залезли через задний борт в кузов. Затаились там… Примерно через полчаса слышим — кассирша голос подает: «Ну как, Сергей, все в порядке?» А он ей в ответ: «Полный порядок».

Села она в машину. Пока Банага вел газик по улицам, мы сидели тихо. Но там на пути есть большой пустырь, вот я и начал колотить по крыше кабины. Так задумали заранее: надо же было Банагу из кабины выманить. Ну он и клюнул — дескать, что это за посторонние люди в кузове? Мотор глушить не стал, выскочил из кабины, а как только голова-то его показалась из-за борта, Валька и саданул по ней ломиком… Он — с копыт, мы его подхватили и — в кузов. Пока там Валька его веревками, обалдевшего, пеленал да кляп засовывал, я заскочил в кабину. У кассирши — глаза на лоб, а я ей — обрез в бок и грожу: «Тихо!» Две ноги и левая рука у меня свободные, правой — уперся обрезом ей в бок, палец — на спусковом крючке: «Только пикни!»

Он замолк внезапно, будто споткнулся, перевел свистящее дыхание, попросил:

— Дай воды глотнуть, начальник, в глотке все ссохлось…

Лагутин протянул стакан воды. Быков пил жадно, звучными глотками. Острый кадык так и ходил под щетинистой кожей. А потом, все с той же лихорадочной поспешностью, продолжал:

— Ну, дал я по газам, направленье держу на Гилевскую рощу — место это пустынное, глухое. Кассирша сначала сидела тихо, а потом, хотя и дрожала вся, говорить начала: «Что же это вы делаете? Паразиты вы, бандюги проклятые! Все равно ведь поймают вас!» Я ей опять: «Молчи!» Тут как раз поворот крутой, я тормознул, машину занесло, а кассирша вдруг изловчилась да как вцепится мне в щеку ногтями. Ну тут я и двинул ее обрезом по башке. Кровь у нее лицо заливает, а она когтями своими все одно мою рожу метит… Я тогда и давай молотить ее обрезом…

— И вам не жаль было женщину, мать троих детей? — не выдержал Лагутин.

— Сама виновата — зачем в меня вцепилась?! Ведь я оборонялся, начальник, и это вы тоже учтите…

От такой беспримерной наглости даже много повидавшие в своей практике Харитонов и Лагутин изумленно переглянулись.

— Продолжайте, «потерпевший»! — не скрывая злой иронии, потребовал Харитонов.

— Когда въехали в Гилевскую рощу, она уж и не дышала вроде. Тормознул я, подался к заднему борту. Смотрю — Банага очухался. Валька кляп у него изо рта вынул, говорит: «Ну, кореш, выбирай — или с нами в долю, или… Все равно ведь не поверят, что ты в деле не участник. Ежели нас заметут — уж мы расскажем, как с тобой заранее обо всем сговаривались…

А Банага, белый весь, как мел, и говорит: «Развяжите меня, сволочи. Лучше в тюрьму сяду, а с вами мне дороги нет!» Развязали мы его. Пошел он от нас — медленно так шел, шатался, да только шагов через десять Валька его с одного патрона в спину… Ну, вырыли яму и закопали его… Потом помчались к вокзалу, хотели там бросить машину, чтобы Банагу в побеге заподозрили да век бы его искали… А, черт… Сорвалось… Фургон забуксовал. Попутному грузовику не удалось выдернуть нас из кювета… Пришлось бросить и пересесть на грузовик. На нем и добрались до города. Тогда еще подумалось: чисто сработали под шофера… Укрыли его надежно… — цедил Быков, трусливо пряча глаза.

Полковник встал. Глаза его гневно горели.

— Не будет вам пощады! Ответите сполна…

 

Ольга Лаврова, Александр Лавров

СЛЕДОВАТЕЛЬ ПО ОСОБОВАЖНЫМ ДЕЛАМ

Здесь рассказывается об уголовном деле, которое велось сотрудниками МВД и прокуратуры. О его раскрытии нами был сделан фильм, показанный в свое время по Центральному телевидению.

Есть жанры: сценарий, запись фильма, воспоминания о том, как он делался. Предлагаемая повесть — ни то, ни другое и ни третье; это — «всё вместе». Мы не везде буквально придерживались экранного варианта при изложении событий, стремились дать больше, чем фильм, что позволило включить немало интересного, оставшегося некогда за кадром.

Стремление к абсолютной документальности остановило нас в желании как-то обработать «сырой» материал, и потому речь действующих лиц дана в «непричесанном» виде, такой, как она звучала в жизни. Надеемся, это поможет читателю отчетливей услышать эту жизнь.

Остается сказать, что и повесть, и оба фильма связаны для нас с именем талантливого следователя полковника милиции М. П. Дайнеко.

Он безвременно ушел от нас, полный нерастраченных сил и оптимизма. И пусть эта небольшая повесть будет данью памяти замечательного человека, друга, гуманного и бескомпромиссного работника — Михаила Петровича Дайнеко.

Дело Ладжуна возникло необычно. Не с традиционного звонка по «02», не с крика о помощи, а сугубо оперативным путем, в глубоких недрах министерства…

Каждое звено милицейского аппарата периодически отчитывается о своей работе, составляя рапорты и сводки. Местные сводки объединяются в областные, те — в республиканские, и со всей страны они стекаются наконец в МВД СССР. На их основании уголовная статистика может судить о картине в целом: от характера и количества правонарушений до колебания числа их в течение года и даже времени суток. И вот при анализе сводок в один, как говорится, прекрасный день было обнаружено, что в различных союзных республиках остались нераскрытыми несколько десятков краж и мошенничеств, совершенных путем так называемого «предварительного вхождения в доверие».

Конечно, какие-то преступления, сколько ни бейся, приходится заносить в графу нераскрытых. Но когда набирается целая коллекция однотипных дел… Или уж милиция повсеместно разучилась ловить мошенников?

Чтобы разобраться, дела истребовали в министерство и просмотрели. Именно просмотрели, так как особенно изучать там было нечего: тощие папочки с заявлениями потерпевших и еще двумя-тремя бумажками. Однако даже беглый просмотр кое-что дал, причем определение причин, по которым следствие застопорилось (ради чего дела и прибыли в Москву), отступило на задний план, на передний же выдвинулась версия: а не совершены ли все эти «операции» одним и тем же лицом?

Взвесить «за» и «против» подобного допущения поручили Михаилу Петровичу Дайнеко.

На первый взгляд, решительно «против» была география происшествий. Когда Дайнеко нанес их на карту и попытался уловить логику перемещений преступника, то лишь руками развел. Если это был один человек, то он метался, словно угорелый. Двух преступлений подряд не то что в одном городе, но и в одной области не наблюдалось.

Сопоставление дат тоже, видимо, говорило «против». С карандашом в руке, словно в далекую школьную пору, Дайнеко решал простенькие арифметические задачки. В воскресенье в пункте А некто обманул гражданку Н. В понедельник в пункте Б некто обжулил гражданина М. Спрашивается, с какой скоростью должен был двигаться некто, если расстояние от пункта А до пункта Б равно 520 км по прямой?

Получалось, что в момент обмана гражданки Н. некто уже держал в кармане билет на самолет в пункт Б, а затем мчался с аэродрома на такси или попутной машине, чтобы успеть ко времени обжуливания гражданина М.

Но когда же он ухитрился наметить гражданина М.? И войти в доверие? Невероятная расторопность!

Еще одно «против»: разнообразие методов вхождения в доверие. Строго говоря, единого почерка не было. Во всяком случае, он варьировался в широчайшем диапазоне, что обычно не свойственно преступникам, отрабатывающим два-три приема. Рядовым преступникам.

Ну, а если допустить существование сверхмобильного, неистощимого на выдумки проходимца? Ведь были и свои «за».

Возраст потерпевшие называли в пределах 30—40 лет. Лицо все описывали как круглое и полноватое, с пухлыми губами, рост указывали средний. Цвет волос, правда, определяли неодинаково: то темный шатен, то брюнет, но восприятие цвета — вещь довольно субъективная. Зато все дружно подчеркивали украинский акцент и то, что мошенник был на редкость обаятелен и мгновенно вызывал симпатию.

Приблизительное сходство примет еще ничего не доказывало, но оно все же несколько подкрепляло версию единого преступника. А приняв ее, можно было и на хронологию взглянуть иначе и тоже усмотреть в ней маленькое «за»: хотя даты происшествий подчас буквально «сидели» друг на друге, но двух прямо совпадающих дат не нашлось ни разу.

Таковы были факты и соображения, на основании которых предстояло сделать вывод. И Михаил Петрович сделал его, стоя на столь шаткой почве, где дальше предположений, казалось бы, и двинуться нельзя.

— Орудует высокопробный ловкач, — доложил он руководству. — Един в пятидесяти лицах. Почему един? Потому что иначе мы имеем несуразицу: полчище вдруг расплодившихся всюду ловкачей, каждый из которых предпринял только по одной афере. Да еще, будто строго по уговору, в разные дни, чтобы время нигде не пересеклось!

#img_27.jpeg

М. П. Дайнеко

Как видите, не премудрости криминалистики, не таинственная интуиция, но просто здравый смысл; и руководство согласилось с доводами здравого смысла и решило взяться за розыск неведомого ловкача.

Но отчего не воспользовались словесным портретом, спросит искушенный читатель, отчего не применили фоторобот, чтобы установить тождество личности?

Оттого, что в ту пору привычный ныне фоторобот был только-только разработан в НИИ МВД и широкого внедрения в милицейских подразделениях еще не получил. Для подробного же словесного портрета разыскиваемого преступника — при всем обилии потерпевших — не хватало материала. Конечно, в протоколах их заявлений внешность преступника фиксировалась, но лишь в общих чертах. И психологически это понятно. Сотрудники местной милиции с уверенностью ждали, что мошенник вскоре даст о себе знать вторым, третьим преступлением. Тогда-то и удастся его поймать. А он скоренько исчезал и выныривал уже где-нибудь в другом месте. И заведенное дело засыхало на корню. Чему, кстати, способствовало и поведение потерпевших, почти всегда убежденных, что исчезнувший с их деньгами или вещами человек вернется — уж слишком симпатичен для жулика. Скорее, с ним стряслось что-то неожиданное, считали они и заявляли «на всякий случай».

В такой ситуации официально объединять дела под общей «шапкой» не было достаточных оснований. Требовались новые, тщательно детализированные допросы, а те из потерпевших, кто лучше всего помнил преступника, должны были приехать в Москву и на приборе в НИИ воссоздать его портрет. Если он затем будет опознан остальными потерпевшими, значит, версия об одном неуловимом негодяе верна.

Руководство министерства приняло решение организовать бригаду, и в распоряжение Москвы были откомандированы сотрудники из ряда союзных республик. Возглавил их Дайнеко.

Бригада получила четкие инструкции. Надлежало выявить и передопросить всех свидетелей и потерпевших и выяснить: обстоятельства, при которых они сталкивались с обаятельным мошенником и становились жертвой обмана; его повадки, вкусы и привычки, вплоть до мельчайших черточек; города, где, судя по его рассказам, он бывал и когда; любые намеки на его прошлое, упоминания о знакомых людях; сведения о документах, которые он для какой-либо цели кому-то показывал, а также его корреспонденция (если он таковую получал или отправлял); характерные словечки, профессиональные знания или термины, которыми он пользовался в разговоре.

Короче говоря, надлежало собрать как можно больше информации о его личности, биографии и характере, потому что для тактики розыска важны не только факты, но и ясное представление о психологии преступника. Импульсивного прожигателя жизни станут искать иначе, чем хладнокровного игрока, просчитывающего свои действия на десять ходов вперед.

Члены бригады разъехались и через 2—3 недели начали возвращаться с «уловом».

На следующий день мы попали в небольшой, плотно заставленный канцелярскими шкафами кабинет Дайнеко.

Радушное рукопожатие, и без всяких предисловий: «Садитесь, слушайте, сами войдете в курс».

В кабинете сменяли друг друга педантичный следователь из Литвы Апелес; необычайно широкоплечий, двигавшийся с тигриной плавностью работник угрозыска Грузии Джонни Маткава; Борис Мудров, от «титула» которого по спине пробегали мурашки: старший инспектор Главного управления уголовного розыска.

Постепенно из их разрозненных докладов начала выстраиваться связная история. На карте перед Михаилом Петровичем от города к городу прочерчивались стрелки.

Д а у г а в п и л с. Гражданин Пущин заявил об исчезновении денег и удостоверения ударника коммунистического труда. Никого не подозревает. Правда, недавно с ним был странный случай. На окраине города в машину подсел попутчик. По дороге говорили о том о сем, Пущин, в частности, сообщил, где работает, и показал свой дом. Вскоре он уехал в командировку, а в его отсутствие к жене наведался, судя по всему, тот самый попутчик. Представился задушевным другом Пущина по прежней работе и попросил разрешения переночевать, так как он-де сюда только на сутки по служебным делам, а бронь в гостинице почему-то пропала. Жена Пущина была очарована любезными манерами гостя и, не колеблясь, приютила его на ночь. А неделей позже Пущины обнаружили пропажу.

К а л у г а. В гостинице появился молодой научный работник, приехавший на «секретный объект». По рассеянности он забыл дома паспорт — такая досада! Из документов имел при себе лишь удостоверение ударника коммунистического труда (на имя Пущина, как вы догадываетесь). Научный работник до того располагал к себе, что администратор в нарушение правил разрешил ему проживание в гостинице по удостоверению. С благодарностью принял «Пущин» ключ от номера и тотчас при администраторе продиктовал телеграмму жене:

«Немедленно вышли паспорт ценным письмом».

Здесь же в гостинице «Пущин» встретился с женщиной-инженером, которая находилась в Калуге в командировке. Узнав, что она москвичка и собирается на два дня домой, рассеянный молодой ученый очень обрадовался. «Я чувствую, вы меня выручите!» — воскликнул он и изложил свою просьбу. Не имея пока паспорта, он не может получить денежный перевод. Занимать же у здешних коллег, которых он, по сути, инспектирует, неловко и даже двусмысленно. А деньги нужны, он не привык жаться в расходах. Так вот пусть его прелестная новая знакомая снимет в Москве с его сберкнижки на предъявителя полторы тысячи рублей и привезет по возвращении в Калугу. О, он ей абсолютно доверяет, порядочного человека за версту видно!

Смущенная женщина, не желая брать ответственность за крупную сумму, долго отнекивалась и наконец предложила иной выход. У нее есть около 250 рублей. До получения паспорта и перевода она охотно одолжит эти деньги попавшему в затруднение «Пущину». Тот растроганно поцеловал ручку и принял. Затем проводил женщину на вокзал к московскому поезду. И, как-то вдруг закруглившись на «секретном объекте», раскланялся с администратором.

К е м е р о в о. «Ударник коммунистического труда Пущин» познакомился в ресторане с гражданином Пшенцовым. Приятно посидели, потолковали на научные темы — Пшенцов был специалистом в области ядерной физики. К вечеру он хватился бумажника и документов.

М и н с к. Пока Пшенцов и милиция искали в Кемерове проходимца «Пущина», в Минск прибыл «Пшенцов» — многообещающий молодой ученый. Буквально на улице «физики» по уши влюбляется в хорошо одетую Надю Л. И — благо теперь у него завелся какой-никакой паспорт («от сидячей жизни поневоле полнеешь. Смотрите, каким я был худощавым!») — он предложил девушке подать заявление в загс. Решать надо было спешно: «физика» посылали в длительную заграничную командировку.

Надя Л. решилась. Свадьбу договорились сыграть, не дожидаясь официальных формальностей, в предотъездной горячке будет некогда. И пошел пир горой. Тосты. Песни. Танцы. Дорогие подарки молодым… А наутро жених как в воду канул. И вместе с ним исчезли большой чемодан и множество ценных вещей. Да вдобавок один из приглашенных, моряк, лишился своего кортика и отпускного свидетельства.

О д е с с а. Еще невеста в Минске обливалась слезами и выбегала к двери на каждый звонок, а «капитан дальнего плавания Чурин» уже фланировал по знаменитой набережной в отличном расположении духа. Он был в отпуске и при деньгах. Чтобы убить время, «Чурин» сел на теплоход и день за днем кутил в ресторане, угощая всех вокруг, с шиком стреляя шампанским и взрезая дыни кортиком.

Широтой натуры и красочными морскими рассказами он увлек молоденькую заведующую, Аню В., которая скучала на внутренних рейсах и мечтала о настоящем океанском просторе. Что ж, «капитан дальнего плавания» мог это устроить, и даже с удовольствием. Аня — прекрасный работник, его собственная команда примет ее с распростертыми объятиями!

Не рассчитав стоимости выпитого и скушанного, «Чурин» к концу маршрута поиздержался и договорился, что занесет деньги (пустяковый должок, рублей 30—40) родителям Ани в Киеве. А заодно сообщит, удалось ли организовать ее переход на океанский лайнер. Впереди маячили пальмы, киты, тропические закаты и прочие бананово-лимонные грезы.

К и е в. «Капитан» посетил родителей Ани В., отдал долг, засиделся со стариками допоздна в заманчивых разговорах, и те, разумеется, не отпустили его на ночь глядя, уложили спать в Аниной комнате.

Ушел «капитан», как он любил, пораньше, не беспокоя хозяев. Наскоро прихватил десяток «безделушек». Элементарный подсчет показал, что ресторанные расходы для завоевания доверия заведующей с лихвой оправдали себя. Взятое у ее родителей — старых ювелиров — многократно возместило «капитану» убытки.

К и ш и н е в. Здесь наш ловкач вынырнул тремя днями позже под именем Сажина, доцента Киевского университета. (Как он раздобыл эти документы, еще нуждалось в уточнении). В Кишиневе ловкача опять настигла внезапная любовь, и он вознамерился вступить в брак. Чтобы доказать серьезность своих намерений, он при невесте отправил телеграмму ректору Киевского университета, сообщив, что задержится из-за свадьбы, и прося из неполученной им зарплаты выслать 500 рублей в адрес его суженой.

Пока ректор дивился странной телеграмме, «Сажин» двинул дальше, увозя, что попало под руку. На некоторое время страсть к женитьбе поглотила его целиком. Пользуясь по очереди старыми документами, «Пущин-Пшенцов-Чурин-Сажин» разбил подряд шесть женских сердец в разных городах. По одинаковой примерно схеме, но нигде не повторяясь в деталях, подобранных с фантазией и мастерством.

Характерно, что в большинстве случаев девушки не спешили в милицию: они ждали возвращения обаятельного жениха. А он подогревал надежды (и отодвигал момент заявления о краже), подавая о себе весточки и обещая возвратиться еще более пылким — вот только уладит некие свои срочные дела.

В конце посланий стояли небрежные постскриптумы, типа:

«Люда, — это женщине, у которой стащил приличную сумму и ковер, — очень прошу тебя не волноваться. Ковер тебе не нужен. Я тебе шубу привезу, только, пожалуйста, не волнуйся!»

Или:

«Ирочка, хочу, чтобы ты приехала ко мне. На всякий случай забрал твои вещи. Не волнуйся».

Обратного адреса, к сожалению, не было. Вот эти любовные послания и легли первыми вещественными доказательствами в папку следователя: все они были писаны одной рукой.

Когда потерпевшие отчаивались ждать и наконец обращались в милицию, в комнатах столько раз уже мели пол, стирали пыль и вытряхивали пепельницы, что ни пальцевых отпечатков, ни других следов преступника зафиксировать не удавалось.

Энергичный розыск, предпринятый московской бригадой, позволил кое-где выявить не зарегистрированные прежде эпизоды деятельности того же ловкача. Ведь многие пострадавшие вообще никуда не обращались: велика ли охота признаваться в глупой доверчивости, выворачивать наизнанку подробности своей личной жизни! Но узнав, что не они одни попали в сети, люди рассказывали и о собственной беде…

Колечко за колечком вязалась цепочка преступлений, восстанавливались недостающие звенья, и некоторые из них свидетельствовали, что обаятельный, шикующий жулик не брезгует и мелочами. (К примеру, не пробившись в гостиницу, он как-то переночевал у больной дворничихи. Утром вызвался сходить в аптеку за лекарствами и взял на них три рубля. Последние в доме до получки. Разумеется, не вернулся).

Даугавпилс — Калуга — Кемерово — Минск — Одесса — Киев — Кишинев — Харьков — Рига — Таллин — Юрмала — Псков — Сочи — Рязань — Запорожье…

— Эк рыскает! — ворчал Дайнеко, чертя новые жирные стрелки. — Поди-ка поймай.

Длинная ломаная линия скакала по карте, выкидывала лихие коленца, пересекала саму себя; ловкач без устали мотался по стране.

— По холодным следам тащимся, братцы, по холодным следам. А нам надо вперед забежать! А поди знай, куда он махнет? — Дайнеко косился на нас хитрым глазом: — Нет, как говорится, «кина не будет».

— Будет, Михаил Петрович! Оператор уже пленку получает.

— И что же он станет снимать?

— Хотя бы эту карту. И тебя над картой. И как создают портрет на фотороботе. И как члены бригады приезжают и докладывают о похождениях неведомого афериста. А там вы его поймаете — и закипит.

— Не сглазьте удачу, — посмеивался Дайнеко.

Но он верил в удачу, а мы верили в него и его «сборную». Съемки начались, когда забрезжил первый «теплый» след.

Из Петрозаводска пришло известие о только что обобранной и брошенной невесте. Коварный жених был симпатичнейшим брюнетом, лет 35, с ласкающим ухо украинским акцентом. Кто-то случайно заметил, что накануне исчезновения он интересовался расписанием авиарейсов на Вильнюс.

Борис Мудров молнией кинулся в Вильнюс — вдруг удастся «перехват»? С собой он вез только что изготовленный портрет преступника.

Пока Мудров ищет его в Вильнюсе, попробуем рассказать искушенному читателю то, чего он, пожалуй, о фотороботе не знает.

Принцип прост донельзя: при помощи того или иного механизма собираются воедино отдельные черты лица. Делалось это и прежде, но степень приближения к прототипу была невелика. В современном же виде фоторобот способен воссоздать множество портретов. Это значит, что, не вставая с кресла, можно получить узнаваемое изображение любого из живущих на земле людей!

Свидетель не всегда умеет обрисовать человека словами. Он и разглядел его, и, безусловно, опознал бы при встрече, но… форма лба? длина носа? форма ушей? Сплошь и рядом отвечают: «Да, вроде бы, обыкновенные». То есть не отвечают практически ничего. Потому что обычно мы воспринимаем чужой облик целиком, не дробя его на части, не раскладывая по полочкам. Если нет какой-то броской черты, то без тренировки описать человеческое лицо не так-то просто. (Попробуйте, допустим, вспомнить цвет и разрез глаз десяти-пятнадцати своих приятелей — вы очень скоро споткнетесь.)

Фоторобот имеет то преимущество, что описывать нет нужды. Достаточно найти похожее, назвать номер, за которым эти брови или нос числятся в альбоме, и изображение их спроецируется на экран. Если результат вызывает сомнение, тотчас пробуют второй, третий, четвертый из близких вариантов.

В деле, о котором речь, задача облегчалась еще и тем, что можно было сличить впечатления ряда потерпевших. Они приехали в Москву и в один день и час собрались в НИИ МВД — несколько мужчин и женщин, явно стеснявшихся друг друга: ведь все они были так или иначе одурачены. Не мудрено, что поездка не привела их в восторг; каждый в отдельности, вероятно, предпочел бы лучше плюнуть, пережить и забыть. Но это касалось не только их. Преступник продолжал действовать, жертвы его множились. Стоило претерпеть некоторую неловкость, чтобы прервать его преступное «турне»…

Сначала овал лица. Шелестели страницы, потерпевшие передавали альбом из рук в руки. Обсудили, сошлись на одном из номеров.

Потом губы. Открыт новый альбом, опять шелест страниц, короткое обсуждение — и на экране уже обозначился низ лица, подбородок с губами, и они бесспорно похожи! Люди, втайне сомневавшиеся в реальности затеи, начали надеяться…

Теперь нос…

После советов и споров утвердили и губы, и нос, нашли глаза и брови, чуть подвинули их вверх-вниз, стремясь поточнее уловить пропорции лица, поспорили об ушах и прическе — и в изумлении уставились на экран. Почти как в детской игре: «носик, ротик, оборотик», а портрет-то, между тем, составлен!

— Глядите, прямо он! Только не улыбается.

— Да, он все, бывало, улыбался…

— И сейчас кому-то улыбается…

— Ну, теперь, я думаю, недолго осталось. Поймаете?

— Обязательно поймаем! — отозвался сотрудник НИИ.

Однако в Вильнюсе до поимки не дошло, хотя Мудров и поднял всех на ноги и откопал-таки следы пребывания преступника в городе.

…Женщина подала заявление в милицию о том, что у нее пропала пачка облигаций трехпроцентного займа. Была уверена, что взял их муж, больше некому. Взял и пропил, совершенно ясно, сколько бы он ни клялся в обратном! Сажать его, конечно, не надо, но, сделайте милость, попугайте, чтобы впредь поостерегся!

Казалось бы, что именитому инспектору до семейных неурядиц какой-то пожилой четы? Но Мудров верен себе. Среди огромной массы прочих наведенных им в городе справок он, в частности, попросил выяснить, не жил ли у поссорившихся супругов кто-либо посторонний за последнее время.

Да, согласилась женщина, был у нее квартирант проездом, четыре ночи ночевал. Тогда ей показали фоторобот: не он ли, случаем?

— Он! — обрадовалась хозяйка. — Он самый и есть, его карточка… Но к чему вы это клоните? Будто он облигации что ли?.. Нет уж, незачем на хорошего человека напраслину возводить! Такой душевный, такой ласковый, культурный. Что вы! И подумать-то грех, право!

Даже авторитет Мудрова со всеми его титулами не помог. Хозяйка осталась при своем: облигации пропил муж, а милиция ни с того ни с сего выгораживает его, старого негодника!

Мудров вернулся из Вильнюса почти восхищенный.

— Артист! — приговаривал он. — Вы бы послушали, как бабуся его защищала! Классный мошенник отличается от посредственного тем, что с первого взгляда просится в душу, а через пять минут вы уже любите его, как родного. Завидую, Михаил Петрович, тебя ждет любопытный собеседник!

— Ждет? Пока я его жду. И начальство. Да еще киногруппа.

Главные надежды все мы возлагаем на всесоюзный розыск по фотороботу.

Через полчаса после создания портрета камеры и магнитофоны перекочевали к дежурным МВД. Здесь командовал крепкий, сухопарый, легкий в движениях полковник, перед ним располагался сложный пульт.

Движение пальцев, щелчок — и уже официальным, хорошо поставленным голосом полковник произнес:

— Срочная ориентировка. В разных концах страны неизвестным преступником совершаются кражи и мошенничества, характерной особенностью которых является предварительное кратковременное знакомство с потерпевшими и предъявление им документов на различные фамилии. Примите меры к выявлению лиц, знающих преступника, и к его задержанию. Портрет разыскиваемого, созданный методом фоторобота, передается одновременно.

На что же рассчитывали, рассылая повсеместно фоторобот? Меньше всего на то, что ловкач на чем-то «засыплется» и попадет в милицию, где его физиономия не останется незамеченной. Он был слишком увертлив и предусмотрителен, чтобы по-глупому угодить в милицию.

Нет, бригада Дайнеко и Мудрова рассчитывала на другое. Сведений о преступнике было достаточно для общего представления о его психологии, для предсказуемости его поступков в определенных ситуациях. Или, как нынче модно говорить, для построения «модели» преступника. И «модель» предопределила: у прототипа ее одно из слабых мест — жадность и неразборчивость. Укравши накануне золотые часы и кольцо с бриллиантом, он мог тут же польститься на пятерку из студенческой стипендии.

Было соображение и чисто житейского свойства, опирающееся на поговорку «мир тесен». Крутясь в курортных городах, мелькая на вокзалах, в аэропортах — на пересечении человеческих потоков, которые нежданно-негаданно сводят годами не видевшихся людей, — преступник обязательно должен был сталкиваться и с кем-то из прежних своих приятелей или земляков, кому известны его подлинное имя и происхождение.

Итак, задана ситуация — встреча с давним знакомым. Как в подобном положении поведет себя наш ловкач? «Модель» подсказывала: почти наверняка и тут не утерпит, постарается чем-нибудь да поживиться.

В них-то, в этих давних знакомцев, и «целились» Дайнеко с Мудровым, объявляя всесоюзный розыск. В дополнение к ориентировке местная милиция получила указание предъявлять фоторобот всем, кто стал жертвой любого надувательства, обмана, шантажа со стороны случайно встреченного, ранее не известного человека.

Слышим скептический голос читателя: ну можно ли всерьез ожидать такого стечения обстоятельств? Ведь это расчет буквально на «авось»!

Мы тоже побаивались, что выпадет «пусто-пусто», но Дайнеко отмахивался от сомнений.

— Это вам не литература и не кино. Это жизнь!

— Согласны, жизнь щедра на совпадения. То, что в литературе выглядит натяжкой, в жизни происходит на каждом шагу. Но все же подумай: ты собираешься найти иголку в стоге сена, да еще чтобы в нее уже была вдета путеводная ниточка!

— Вот именно. Потянем за ниточку, размотаем и клубочек. Я головой ручаюсь, что он натыкался на старых знакомых не раз и не два. Только бы не постеснялись заявить, что околпачены!

Расчет оказался на удивление верным, даже большого терпения набираться не пришлось. Однажды утром все оживились, заулыбались. Телетайп в штабе отстучал:

«Разыскиваемый преступник опознан гражданином Базилюком, служившим с ним совместно в армии, как Ладжун Юрий Юрьевич, уроженец г. Мукачево. Протоколы опознания и допроса Базилюка высланы авиа».

Базилюк встретил бывшего однополчанина в вагоне-ресторане, простодушно обрадовался и согласился ссудить ему почти всю свою наличность (27 рублей) «до Свердловска», где Ладжуна, дескать, будет ждать на вокзале жена с деньгами. Он записал адрес однополчанина, обещал наведаться в гости, и все бы хорошо, если бы приятный попутчик вдруг не сошел, не доехав до Свердловска.

Показания кровно обиженного Базилюка летели «авиа» где-то на полдороге к Москве. Но сейчас Дайнеко и его товарищей интересовали не столько эти показания, сколько родина Ладжуна. Разумеется, не потому, что они надеялись застать там Ладжуна; схема его «гастролей» наглядно свидетельствовала: этого волка кормят и поят ноги. Но чему же тогда радоваться? Если дома он не сидит и всегда прикрывается чужими документами, то что проку знать его истинную фамилию и место рождения? Оказывается, это очень важно: здесь можно получить подлинные фотографии; узнать прошлое человека; выйти на его родственные связи и круг друзей-приятелей (или неприятелей), до которых время от времени доносятся и вызывают оживленные толки слухи о новых похождениях «Юрки Ладжуна».

Мукачевский уголовный розыск работал оперативно. Уже вечером стало известно, что только что возвратившаяся из командировки Л. Павлова (некогда учившаяся в одном классе с Ладжуном) за день до отлета из Москвы видела его на Ленинградском вокзале. Ладжун выглядел хорошо, был прекрасно одет, при себе имел небольшой элегантный чемоданчик и — что ее насмешило — ночной порой щеголял в очках с затемненными стеклами. Пока Павлова шла по перрону, он сел со своим чемоданчиком в «стрелу».

— Погулял в столице и позавчера отбыл к берегам Невы. Живут же некоторые! — усмехнулся Дайнеко. Пожалуй в Ленинград он не на один день. — Дайнеко обернулся к Мудрову, — Если, конечно, доехал, а не притормозил, как по пути в Свердловск.

— Это проверяется очень просто, — Мудров был уже в дверях, конец фразы долетел из коридора: — Запросим поездную бригаду…

Остановимся на минутку на этом «очень просто». Сотрудники уголовного розыска употребляют эти слова часто и охотно; вероятно, невольным отголоском будут они звучать и в нашем рассказе, и на этом «очень просто» мы будем порой проскакивать действия, требующие огромного труда.

Так вот, к примеру, запросили поездную бригаду. То есть: выяснили в отделе кадров состав проводников «стрелы» в ту ночь и их адреса; в день после прихода поезда, когда проводники отдыхают, всех их посетили дома, опросили, показали фото Ладжуна, описали его манеру держаться и разговаривать. И так — в тройном объеме, потому что «стрелой» в обиходе называют три идущих подряд экспресса Москва — Ленинград, и Павлова могла видеть Ладжуна входящим в любой из этих поездов, тем более что все они были составлены из красных вагонов.

Выяснилось: никаких пропаж или иных событий не случилось. Предъявленный для опознания пассажир ничем особенным не запомнился. Похоже, ехал, а может, и нет. Но если ехал, то до Ленинграда; раньше не сходил, это застряло бы в памяти.

Прямо из министерства, не заглянув домой, Мудров помчался на аэродром.

— Считаете, есть какой-нибудь шанс? — режиссер Виктор Виноградов испытующе всматривался в лицо Дайнеко.

— Почему ж нет? Конечно, есть шанс.

— Но ведь в Вильнюсе-то… а в Ленинграде, небось, и подавно…

— Почему «подавно»? Вижу я, братцы, что вы маловеры! Сейчас соль не в том, Вильнюс или Ленинград. Если глаз мне не изменяет, Мудров дошел точь-в-точь до кондиции. Он уже способен поймать Ладжуна где угодно. Хоть на Марсе!

Теперь представьте себе настроение съемочного коллектива. Впервые на Центральном телевидении решили выпустить большой документальный фильм о работе органов МВД. Долго колебались в выборе дела, потом ждали, пока оно сдвинется с мертвой точки. Наконец начали снимать, но…

— Действия мало, — твердил Виноградов. — Мало внешнего действия. Кино — это движение. Нельзя сложить ленту из одних статичных планов!

И вот если Михаилу Петровичу «глаз не изменял», то приближалось эффектное драматическое событие: задержание преступника. А мы сидели сложа руки! Виктор Виноградов пошел в атаку на собственное начальство и на Михаила Петровича и добился, чтобы в группу задержания был включен хотя бы один оператор с ручной камерой.

С него взяли клятву беспрекословно слушаться Мудрова и проводили в Ленинград, где уже широко были раскинуты «ловчие сети».

Но прежде чем рассказать о задержании (которое все-таки состоялось в Ленинграде!), вернемся чуть назад, ответим на вопрос: кем оказался Юрий Юрьевич Ладжун? Что нового получило следствие, кроме имени и фотографий, переданных из Мукачево по фототелеграфу?

В детстве и отрочестве его на первый взгляд не было ничего, прямо толкавшего на преступный путь. В простой трудовой семье, не грешившей ни пьянством, ни повышенным инстинктом собственничества, ни иными явными пороками, подрастал живой и смышленый мальчик, подававший надежды в школе и сам себе прочивший большое будущее.

В положенный срок пошел в армию. Жесткая дисциплина и необходимость ежеминутно быть «как все» пришлись ему очень не по вкусу, но кое-как он все же отслужил. Вернулся с обостренной жаждой свободы, удовольствий и разных житейских благ. Однако блага с неба не валятся: либо учись, работай, пробивайся год за годом, либо довольствуйся рядовым положением. Неразрешимая дилемма для человека, которому подавай все и сразу.

Ладжун попался на краже в поезде. Его судили, получил срок. В колонии он вел себя безупречно, трудился старательно и проявлял столь горькое раскаяние, что был условно-досрочно освобожден. Его направили на завод в Волгограде, надеясь, что здоровая рабочая среда довершит «перековку». Начальник колонии написал теплую рекомендацию; «случайно оступившегося парня» устроили с жильем, поставили к хорошему станку.

Но не для того он рвался на волю, чтобы «перековываться» в рабочей среде. Считанные дни пробыл Ладжун в Волгограде: исчез, даже не взяв первой получки. Видно, обдумывал планы совсем иной жизни.

Начальный ее этап неизвестен. Вероятно, Ладжун осторожничал. Может быть, порой терпел неудачи, примерял новые личины, испытывал новые приемы — учился. А затем пошла цепь авантюр, которым следствие намеревалось теперь положить конец.

Что же происходило в Ленинграде? Мы воспроизведем здесь рассказ Бориса Мудрова.

«За то время, что я летел в Ленинград, там уже готовились к операции. Все мы знали, что делать. Ладжун обычно останавливался в гостиницах, обедал и ужинал в ресторанах. Тут же — за столиком или в холле — заводил знакомства, намечал будущую жертву. Стало быть, надо перекрыть гостиницы, рестораны, кафе. В общем просто, только хлопотно. Гостиниц в городе много, ресторанов — тем более. И везде горничные, администраторы, швейцары, кассирши. Мы показывали фотографии Ладжуна, описывали привычки, манеру держаться и разговаривать и напрямик выкладывали, почему ищем. Другого пути не было, только люди могли помочь. Признаться, рассчитывали больше на женщин — сейчас было на руку, что этот подлец «неотразим».

Между собой поддерживали непрерывную связь. Малейший намек на след Ладжуна — и я с группой задержания устремлюсь туда. После Вильнюса, где мы разминулись, до смерти хотелось наконец встретиться лицом к лицу. Каково же было убедиться, что ни в одной из ленинградских гостиниц среди постояльцев его нет!

Значит, он набился к кому-то в гости, предположил я. Или получил адресок, где принимают приличных проезжих. Но не будет же он сидеть дома, в самом деле! Столько вокруг карманов ждет, чтобы их обчистили! Столько мест, где можно распить бутылку шампанского, а без него, говорят, ему жизнь не в жизнь!

В Ленинград его, похоже, занесло впервые. Тут еще нет брошенных невест, некому схватить вдруг за полу и закричать «Держи!». Словом, бояться абсолютно нечего, ведь он понятия не имеет, что в сейфе у следователя лежит кипа дел из десяти республик, что он опознан свидетелями и потерпевшими, а в Ленинграде его уже запомнили в лицо многие сотни людей, видевших его обаятельную фотоулыбку!

На третьи сутки след обнаружился в Гатчине. Мы мчались, будто на пожар родного дома. На шоссе встретил сотрудник уголовного розыска, провел к местному ресторану. Там ждала буфетчица, начала рассказывать. Утром им показывали портрет Ладжуна, а среди дня появился он сам. Пообедал и подошел разменять 50-рублевую купюру. Тут женщина узнала в нем посетителя, который накануне ухаживал за официанткой Викой. «Я, — говорит, — поглядела и еще думаю: приятный какой мужчина, жалко, Вика выходная. Отсчитала деньги, снова на него смотрю, и вдруг сердце дрогнуло: да это ж тот, с фотографии! Растерялась я, понятно, оглядываюсь, кому бы сказать, а тут заведующая. Слушай, говорит, ты не находишь, что этот человек очень похож… Я говорю: не то что похож, а он и есть! Ну, пока мы шушукались, он уже за двери. Заведующая побежала в милицию звонить из кабинета, а я кассу заперла да через зал в вестибюль. Спрашиваю гардеробщика: проходил такой мужчина? Только-только, говорит, вышел. Я говорю: как же быть, его задержать надо! А он, говорит, Вике нашей свидание назначил. Позвонил отсюда и сказал: в семь часов, мол, буду у тебя, жди».

Вот так Ладжун нам и достался. В семь часов его уже, понятно, не Вика ждала, а кое-кто другой. Тихо-мирно взяли и доставили Михаилу Петровичу. Вот и все».

Разумеется, мудровское «тихо-мирно» тоже требовало тщательной подготовки и мастерства. Во-первых, заручиться союзницей в лице Вики. Она упорно не хотела верить, что вчерашний Володя, инженер из Москвы, «прямо слов нет, какой симпатичный и остроумный», — это матерый преступник с многолетним стажем. Почему-то только фотография из «Дела» Ладжуна (в фас и в профиль) убедила ее и склонила помочь милиции.

А помощь могла понадобиться. Гардеробщик верно уловил смысл телефонного звонка — Вика действительно условилась о свидании с «Володей». Они собирались в кино, «а там видно будет». Но твердого уговора, что он придет домой, не было. Девушка могла и сама выйти навстречу, к ближайшему перекрестку. Не найдя ее там в назначенное время, «Володя» должен был либо зайти, либо позвонить и поторопить Вику. Вот в последнем случае ей и надлежало под каким-нибудь милым предлогом настоять, чтобы он поднялся в квартиру, потому что брать Ладжуна решили в подъезде: удобней и спокойней. Не угадаешь, что преступник выкинет на улице, а вокруг прохожие.

Жила Вика на четвертом этаже в доме без лифта. Поэтому группа задержания разделилась на две. Часть заняла позицию на пятом этаже (в том числе кинооператор), а часть скрылась в скверике напротив. Сигнал для верхней группы — «объект в подъезде» — предстояло подать из стоявшего в стороне такси.

Пожалуй, больше всех волновался оператор. Что удастся снять в лестничной тесноте да еще при строгом наказе не шуметь, не соваться вперед, не путаться под ногами и самое лучшее — вообще не слезать с пятого этажа, а только перевеситься через перила?! Стоило ехать из Москвы, чтобы с «птичьего полета» снять невразумительную возню из чьих-то голов и плеч!..

Уже подступали сумерки, но Мудров, сидя в такси, был уверен, что распознает Ладжуна даже во тьме кромешной. Он и впрямь узнал его тотчас, хотя тот возник и направился к парадному как-то неожиданно и непонятно откуда.

Мудров дал сигнал: зажегся зеленый огонек такси. Оператор припал к объективу и забыл о половине запретов. В результате зритель получил живую, выразительную сцену: преступник бойко шагает по лестнице, вот миновал площадку второго этажа; вдруг увидел, что навстречу непринужденно спускаются трое молодых людей; ничем не выдали они себя, даже как бы и не смотрели на Ладжуна, но мгновенно сработала звериная интуиция: круто развернувшись, он кинулся вниз… А внизу неслышно поднимался Мудров «со товарищи».

Несколько секунд брыкался Ладжун в объятиях Мудрова, пытался протестовать, пока тот не сказал почти благодушно:

— Ну ладно, Юрий Юрьевич, ладно, хватит трепыхаться! Отгулял ты свое, понимаешь?

Ладжун был помещен в следственный изолятор. Туда же, получив соответствующее разрешение, собиралась «переселиться» и киногруппа.

Отправились на разведку: где и как размещать людей и аппаратуру. Снимать предстояло, естественно, скрытой камерой.

— Нам нужно не так много, — бодро объяснял Михаилу Петровичу режиссер Виноградов. — Комната рядом с той, где вы будете допрашивать, и отверстие в стене, что-нибудь двадцать на двадцать сантиметров. Мы его хорошенько замаскируем, не беспокойтесь.

— Двадцать на двадцать? — с сомнением переспросил Дайнеко.

— Ну, в крайнем случае, десять на десять. Даже чуть меньше. Перебьемся.

Но вот мы ходили из одного следственного кабинета в другой и впадали в уныние. Что-что, а стены их были поистине тюремные: толстые, глухие. Старинный кирпич, как кремень. Нечего было и думать пробить тут дыру.

Что же делать?

И тогда один из служащих повел нас вниз и показал две смежные камеры, разделенные дверью со смотровым глазком. В большей можно было допрашивать, а в соседнюю каморку без окна, но с отдельным выходом в коридор кое-как втискивалась съемочная группа. Снимать предлагалось через глазок, вынув из него стеклышко. Все понимали, что уже не до капризов. Убрали из каморки ведра-метлы и стали устраиваться, радуясь, что какое-никакое решение найдено.

Но когда оператор установил камеру, чтобы объектив точно пришелся в отверстие глазка, и посмотрел, что же получается, он помрачнел.

— Прекрасно! — одобрил Михаил Петрович. — С моей стороны ничего не видно.

— С моей практически тоже, — сострил оператор.

В кадре еле-еле помещались две фигуры по пояс за столом — если они не откидывались на спинку стула.

Это никуда не годилось. Пришлось уплотнять кадр. Стол заменили более узким, стул для подследственного — привинченной к полу табуреткой. Дайнеко позвали к глазку.

— Смотрите сюда, Михаил Петрович, — попросил оператор. — Если вы сидите, как Виноградов сейчас, я вас беру. Если отодвинетесь, то вываливаетесь из кадра. Постараетесь помнить?

— Нет уж, уволь! На допросе других забот по горло.

— Но, Михаил Петрович, у меня объектив закреплен этой проклятой дыркой! Камеру невозможно повернуть.

— Тогда прибивай к полу и мой стул. Чтоб не думать, куда я там вываливаюсь.

Прибили стул. Протерли окно. Ввернули лампочку поярче. А тем временем выяснилось, что электричество в штаб-каморке зажигать нельзя — глазок светится; кашлять и в полный голос разговаривать тоже нельзя — слышно; в коридор рекомендуется выходить редко и осторожно — раздается слишком характерное металлическое лязганье замка. И так далее. Словом, надо было набраться превеликого терпения, чтобы молча и пассивно фиксировать многочасовые допросы в течение… какого времени? Никто не мог сказать заранее.

— Ну что ж, в тюрьме как в тюрьме, — пытался пошутить Виктор Виноградов…

Мы приоткрыли предсъемочную кухню не для того, чтобы пожаловаться на трудности. Конечно, их было куда больше, чем с обычным фильмом (и чем мы описали), но не в том дело. Условия съемок в значительной мере определили угол зрения на следствие — сквозь глазок, за которым разворачивался внешне статичный, но полный внутренней остроты поединок между Дайнеко и обвиняемым. Два голоса, приглушенно доносившиеся из динамика, мимика двух лиц, когда оператор брал крупный план, плюс жестикуляция на среднем плане — и все.

Виноградов уже старался не вспоминать, что кино — это движение. Ставку делали на психологизм, на пристальное прослеживание борьбы двух людей с диаметрально противоположными взглядами и целями.

Это ясно отразилось в смонтированной затем ленте. Костяк ее составили 15 допросов. Они разделены, правда, то короткими, то более длинными эпизодами вне тюрьмы, но воспринимаются как один непрерывный, долгий, напряженный, а к концу уже «добела раскаленный» допрос-разоблачение. Допрос, в котором обе контрастные фигуры раскрываются столь отчетливо, глубоко и интересно, что это искупает недостаток внешнего действия. Получился детектив без погонь, схваток и других присущих жанру атрибутов.

Точка зрения «сквозь глазок» поневоле отразится и сейчас в нашем рассказе.

Итак, Ладжун дожидался вызова к следователю. Годами привольно кочевал по стране, воображал себя неуловимым и вдруг, как в кошмарном сне, очутился за решеткой, в тюремной камере на четверых.

Надо думать, настроение у него было прескверное. На допрос он явился угрюмый, «зажатый», раздираемый страхом и надеждой, — совсем не тот, что, бывало, очаровывал направо-налево и женщин, и мужчин. Нам же хотелось показать зрителям хоть «кусочек» прежнего Ладжуна, чтобы нагляднее стала затем эволюция его в ходе следствия.

Посоветовались с Михаилом Петровичем.

— Это идея! — оживился он. (Михаил Петрович любил новые идеи.) — Давайте попробуем. На подручных средствах.

А стояла солнечная весна. Прошумели первые майские ливни, и трава, деревья — все заторопилось зеленеть. С точки зрения обитателя тюремной камеры, воздух на воле был совершенно опьяняющим.

И мы пристали к начальнику следственного изолятора с очередной сумасбродной просьбой: принести в жертву обычный маршрут провода арестованных в следственные кабинеты.

Вместо того чтобы доставить обвиняемого внутренними коридорами, его повели на первый допрос через двор, где расцветал чудесный сад — гордость местных служащих. Мы рассчитывали, что, внезапно попав из мрачной тюремной обстановки на воздух, к солнцу, он на минуту-другую рассеется, отвлечется от предстоящей беседы и примет более непринужденный вид. Второй оператор, спрятавшись за окном возле подъезда, куда Ладжуна должны были под конец ввести, приготовился запечатлеть всю сцену.

Съемка удалась. Ладжун шел по саду прямо на камеру, жадно дышал, с улыбкой щурился от яркого света, оглядывался вслед взлетавшим голубям, и, видя его сейчас — полноватого, но легко шагающего в почти не измятом костюме, его приближающееся круглое лицо с мягкими губами, его ласковые, затуманенные глаза, — вы понимали, почему у потерпевших и свидетелей не сходило с языка «обаятельный». Да, весьма приятный и внушающий доверие молодой мужчина шел по дорожке на зрителя. Вот дорожка изогнулась параллельно зданию, и, минуя окно, мужчина повернул голову и… хитро подмигнул в самый объектив.

А ведь раз пятнадцать проверяли, хорошо ли загорожена камера занавеской и растениями на подоконнике!

— Нет, я ничего не заметил, но как-то почуял, — объяснял он позже Михаилу Петровичу. (Ошибся он только в одном: счел, что снимают для предъявления фотографий потерпевшим.)

Киногруппе это был урок. Максимум осторожности!

Первый допрос запомнился тем, что был удручающе скучен. Вопреки предубеждениям — и нашим, и Михаила Петровича — все сразу ждали чего-то волнующего. А разговор шел о том о сем и, в сущности, ни о чем.

Нет ли проблем в отношениях с сокамерниками? Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы носили передачи? Есть ли жалобы на здоровье?

На здоровье Ладжун не сетовал. Сообщать никому не надо. Сокамерники, конечно, грубияны и подонки.

— Не привык я, чтобы рядом храпели всякие… Да еще пристают: за что сидишь? А я, между прочим, сам-то не знаю.

Дайнеко игнорирует выжидательную паузу и возвращается к вопросу о физическом и психическом самочувствии. (Ему бы сейчас впору белый халат.) Как «пациент» переносит заключение? Бессонница не мучает? Раздражительность? Может быть, головные боли? Раньше тоже не наблюдалось?

Нет, и раньше не наблюдалось. Бессмысленные расспросы Ладжуну надоели.

— Никогда я не был хиляком или психом каким-нибудь! Говорят, полный, а у меня не жир, это мускулатура. Я всегда о теле заботился, я считаю, иначе не настоящий мужчина!

Михаил Петрович одобрительно кивает: он тоже не уважает хиляков и психов. У мужчины должно быть крепкое тело и крепкие нервы. Некоторое время собеседники топчутся на данной теме без всякого видимого проку, но понемногу взаимно устанавливают, что Ладжун хотя и «тонкая натура», и брезгует нынешним окружением, однако вполне уравновешен, за слова и действия свои отвечает, памятью обладает хорошей, даже отличной.

— Ну что ж, — говорит Дайнеко, — раз память у вас отличная, нам будет легче работать. Начнем?

Ладжун настороженно застывает. Пока он не встречался со следователем и не ведал о его высоком ранге, оставалась надежда, что попался на одной-двух аферах. Погоны Дайнеко его смутили: к добру ли? Не терпелось услышать, что же именно милиции известно. Очень тревожили погоны подполковника. Но вместе с тем поневоле ласкали самолюбие: магическую власть имели над Ладжуном чины и звания; он сам обожал представляться каким-нибудь проректором или доцентом и теперь принимал мундир Дайнеко как лестное свидетельство того, что Юрия Юрьевича Ладжуна не числят среди рядовой уголовной шушеры.

В таком настроении застало его предложение Дайнеко поработать.

— До обеда еще час, кое-что успеем, правильно?

Ладжун нечленораздельно бормочет, что согласен. Наконец-то он поймет, что против него есть!

Но Михаил Петрович чувствует, как у того уши торчком, и снова ударяется в общие разговоры. Прежде чем касаться конкретных эпизодов, ему бы хотелось представить, как Юрий Юрьевич провел последние годы. Где-нибудь постоянно работал? Нет? А жил? Ага, нынче здесь, завтра там. Ясно. Случайные заработки и страсть к путешествиям. Отлично. Путешествия — увлекательная штука. Юрию Юрьевичу нравятся больше сельские пейзажи или города? Города? О вкусах не спорят. И где же ему удалось побывать? Много где? Что ж, для интереса давайте запишем. Подряд не припомнить? Подряд не обязательно, можно, например, по союзным республикам. Начнем хоть с вашей родины. Какие местности вам знакомы, кроме Мукачево? Кишинев. Живописный город, согласен. А что, базар там на прежнем месте?..

Географических изысканий хватило и до обеда, и после обеда, и определенно могло хватить на неделю вперед. И когда Ладжуна увели, съемочная группа выбралась из темной каморки, разминая затекшие руки-ноги, и ошалело уставилась на Дайнеко.

— Спору нет, вам не позавидуешь, — сочувственно сказал он, пряча улыбку. — Мне, между прочим, тоже. Намаюсь я, прежде чем поведу его, куда мне требуется!

— Но… как же быть?.. Как-то спланировать бы, Михаил Петрович. Когда вы начнете действительно допрашивать?

— По-вашему, я дурака валяю? Я же допрашиваю, братцы! Такое начало нужно.

— Именно такое? Единственно возможное?

— Нет, не единственно. Можно другое. Но тут и его характер роль играет, и мой, и… сложно объяснить. Даже вообще не все словами объяснишь.

Стали думать, что делать. С одной стороны, никто в группе не ожидал — и не желал бы, — чтобы перед камерой что-то специально разыгрывалось. Всех привлекал чистый документ. С другой — один реальный допрос равнялся по длительности трем полнометражным фильмам. Не новость, разумеется: давно было известно, что необходимы выборочные съемки. Но надеялись, что удастся ориентироваться на слух: кто-то из авторов (либо режиссер) дежурит в углу у динамика, ловит в разговоре интересное место и подает оператору сигнал, когда включать камеру, когда выключать.

Чтобы не гнать пленку зря, но и не прозевать важного, попросили Дайнеко все-таки немножко поработать на нас — делать маленький характерный жест перед тем, как в кружении необязательных слов и вопросов он начнет закладывать вираж для выхода на серьезную цель.

Прогноз Михаила Петровича оправдался: Ладжун шел на сближение медленно.

Взаимное прощупывание, пробные атаки и контратаки, уход в глухую защиту, обманные маневры, поиски тактики, стиля поведения… С чем все это сравнить? Для бокса — чересчур сложно, для шахмат — сумбурно. Ни с чем, пожалуй, и не сравнишь, кроме как с допросом, но не экранным или литературным, четко выстроенным и очищенным от примесей, а с живым, который и увидеть-то можно лишь сквозь глазок…

В том, как складываются отношения следователя и допрашиваемого, есть много психологических сложностей. Рано или поздно хороший следователь их преодолевает, и возникает определенный контакт. С виду Дайнеко добился контакта без труда. Уже на втором допросе Ладжун держался гораздо свободней, а к концу его, похоже, произошел решительный сдвиг. Но впечатление было обманчивым. Просто дала себя знать многолетняя привычка Ладжуна к общению с самыми разными людьми, к «задушевной дружбе» с первым встречным, если тот мог оказаться полезным. В теперешней же ситуации полезней благожелательного следователя не было для него человека на свете.

— Пока веду не я, — усмехался Михаил Петрович. — Пока это он меня охмуряет методом «предварительного вхождения в доверие».

А чем завоевать доверие следователя? Только признанием вины. И приходилось Ладжуну признаваться. Но — понемногу и в пределах неоспоримо доказанных фактов, не более того. Шла усиленная игра в откровенность, которую Дайнеко для начала принимал, позволяя себя «охмурять». Он стал говорить Ладжуну «ты», «Юрий Юрьевич», порой даже «Юра», потому что обращение в виде «обвиняемый Ладжун» окатывало тело ледяной водой. Дайнеко терпеливо, с потаенным юмором сносил его пустословие, мелкие хитрости и увертки.

Внешне разболтанный, рассеянный, непрерывно отвлекающийся на мелочи, впадающий в амбицию по пустякам, с легко и неожиданно меняющимся настроением, он в действительности был ежесекундно собранным, расчетливым и наблюдательным. «Гибрид Чичикова с Хлестаковым», — определил как-то Михаил Петрович.

Вот Ладжун быстро лопочет какую-то чушь, всплескивая красивыми руками, картинно изумляясь и изображая, что душевно рад бы помочь следствию и не затруднять своего доброго друга Михаила Петровича. Но не может же он признать того, чего не делал!

— Стало быть, о Рижском взморье ты рассказал все?

— Все я рассказал, потому что все-таки меня совесть мучает, все-таки я нехорошо поступил, если разобраться.

— Взгляни-ка, Юрий Юрьевич, не напоминает ли тебе эта фотография о скрытом тобой преступлении?

— Эта фотография? Никогда в жизни!

— Но сфотографирован ты?

— Ну я.

— И с какой-то женщиной.

— Понятия не имею. Я даже не знаю, где это!

— Присмотрись получше. Красивая женщина. На столе сифон, шампанское.

— Вижу сифон. Шампань вижу. Клянусь честью, Михаил Петрович, не помню!

— Хорошо. Поближе тебя подведу. К городу Юрмале тебя подведу в Латвийской ССР. Ну? Станция Майори.

— Я в Булдури был.

— С Булдури мы покончили. А в Майори ты тоже был, причем жил у одной хозяйки довольно продолжительное время.

— В Майори? Никогда в жизни. Еще раз говорю: никогда в жизни я там ни у какой хозяйки не останавливался. Я такой человек, Михаил Петрович, прямой, клянусь!

— Юра, ты же прекрасно понимаешь, что есть у меня, так сказать, дополнительные глаза и уши и есть люди, которые работают со мной в этом деле. И когда нам доподлинно известны какие-то обстоятельства, а ты их утаиваешь, поневоле возникают сомнения относительно твоей искренности. Ты сам толкаешь меня на то, чтобы я изобличал тебя доказательствами.

— Если у вас факты будут, я подпишусь и никогда не скажу, что не знаю.

— Думаю, ты имел возможность убедиться, что фактов у меня хватает. Женщина тебя опознала. А карточку отпечатали с негатива. Негатив случайно сохранился.

— Негатив? Даже интересно, какая это женщина. Я ее даже в жизни не видел! Три места я только посещал в Латвии… Впрочем, я вспомнил. Это я гулял у двух фотографов.

— В Майори?

— В Майори.

— И жил там?

— С неделю, наверно.

— Другой разговор. А то — «клянусь честью, не был!»

— Нет, я говорил, что не останавливался на квартире нигде. А я, короче говоря, отдыхал в гостях. У этой вот, у медсестры. Она медсестра в санатории.

— Как звали ее?

— Нина, по-моему. Да, Нина.

— Правильно. И по какому поводу был сделан снимок?

— Ну, она пригласила, мне что? Пожалуйста, фотографируйте сто раз. Принес шампанское для обстановки. Они соседи там, пятый дом от нее.

— Что еще ты помнишь об этих фотографиях?

— Петя самого звать, мужчину. Петя. А она была беременная, жена его… У них домик мне понравился, пять комнат.

— Память у тебя, Юрий Юрьевич, отменная. Будто месяц прошел, а не два года. Надеюсь, и родственников помнишь?

— У нее? Которая медсестра?

— Нет, я про фотографов.

— Про фотографов?

— Да. Например, старушка там жила.

— Ну, знаю эту старушку. У нее в Австралии сестра. Она даже летала в Австралию. Рассказывала мне.

— А почему я тебя про нее спрашиваю?

— Ну, короче говоря, у нее золотые часы. Хорошие были часы, английские…

Часы были занесены в протокол. Одна из бесчисленных краж на извилистом пути Юрия Юрьевича Ладжуна.

И так по каждому эпизоду он взвешивал, до какого мгновения можно отнекиваться, чтобы все-таки успеть потом «добровольно признаться». (Позже он будет проклинать себя за то, что «тянул резину». Позиционная «война» и впрямь обошлась ему дорого. Но не будем забегать вперед.)

Особенно упорно сопротивлялся Ладжун встречам с потерпевшими. Сообщение о том, что предстоит лицом к лицу столкнуться с прежней жертвой, неизменно влекло взрыв протеста.

— Я не желаю! — кричал он.

— Юрий Юрьевич, тут уж твои желания я не могу принимать в расчет.

— Тогда я буду молчать. Даже ни слова!..

— Несерьезный разговор. Придется видеться с потерпевшими, придется рассказывать.

— Никогда в жизни! Черт бы побрал! Зачем я должен каждый раз вспоминать!

Киногруппа, напротив, очень любила эти сцены: в кадре появлялись новые люди, а главное, снимать можно было открыто. Оператор получал свободу действий. Нормы допускают фиксацию на пленку следственного эксперимента, опознания и некоторых других моментов, так что это не вызывало подозрений у Ладжуна. Да ему уже и не до оператора было: сидел стесненный, скованный, глаза в пол. Возникало впечатление, что ему мучительно стыдно.

Дайнеко подтвердил:

— Разумеется, стыдно. Но не того, что обманывал и воровал, а что попался! Такой орел, супермен, считал себя на голову выше тех, кто шел на его удочку. И теперь — на тебе! — под конвоем, руки за спину.

Перенеся очередное унижение, Ладжун дулся на Дайнеко, а тот с поразительным терпением продолжал искать ключи к его душе.

— Его тоже надо понять, — говорил Михаил Петрович, — столько лет прожил одиноким волком. Он же ни единому человеку не мог сказать правду о себе! Разучился напрочь.

— Но вам все-таки рассказывает. Со скрипом, но рассказывает.

— Нет, я не привык клещами тянуть. И, кстати, ему откровенность больше моего нужна.

— Для облегчения совести?

— Хотя бы. Если он преодолеет барьер, он и сидеть будет по-другому, и на волю выйдет с другим настроем.

Дайнеко учитывал все.

Учитывал повышенную потребность Ладжуна пусть в поверхностном, но постоянном общении, которое являлось важной частью его «профессиональной» деятельности. Зная, что с сокамерниками он не сближается, Дайнеко иногда два-три дня давал ему поскучать, чтобы накопилась жажда выговориться. Учитывал стремление Ладжуна внушать симпатию собеседнику. Когда Михаил Петрович веско произносил: «Юра, так негоже. Ты роняешь себя в моих глазах», — то желание нравиться нередко брало верх над расчетливым решением помалкивать. Учитывал и использовал его хвастливость и самомнение.

— Михаил Петрович, вы меня только поймите, — изливался Ладжун, — я не слабохарактерный человек. Я никогда ни слезы не пророню и никогда не буду милостыню просить! Я прямо гляжу следствию в глаза. Я не боюсь, вы поймите меня правильно.

— Юра, иного от тебя не жду, — отзывался Дайнеко. — Твои такие качества ценны и заслуживают уважения. Потому я задаю прямой вопрос и полагаю, что получу прямой ответ.

Не всегда добивался Дайнеко прямых ответов, но порой ставка на «сильного и смелого человека» срабатывала.

Как часто случается, преуменьшая на словах свою вину, Ладжун внутренне преувеличивал собственную «уголовную значимость». Он вам не какой-нибудь паршивый воришка, которым занимается лейтенант из отделения милиции. У него следователь аж из министерства! Да по особоважным делам! Да весь в орденах!

Заметил он, конечно, и необычность помещения, где его допрашивали, спросил об этом у Михаила Петровича. Дайнеко мягко уклонился от объяснений, но кто-то в камере, очевидно, «догадался», что там кабинет для особо опасных и в соседней комнате дежурит специальный часовой. Мысль эта тоже давала пищу тщеславию Ладжуна. Он так занесся, что даже устроил скандал, когда ему принесли недостаточно горячую кашу, и дошел с жалобой до начальника изолятора.

Допросы, допросы, допросы… Каждый день что-то оседало в протоколах и накапливались отснятая пленка и километры магнитофонных записей.

Между тем беседы с Юрием Юрьевичем протекали все оживленней. Проскальзывали и неследственные темы: о жизни вообще, о литературе (Дайнеко принес ему несколько книг для чтения, любопытствуя, какова будет реакция). Да и по делу Ладжун становился податливей, не боролся так рьяно за каждую «высотку». Случалось даже, стоило Михаилу Петровичу произнести: а там-то и тогда-то — твой грех? И Ладжун соглашался: чего уж темнить, мой. Однажды, увлекшись, рассказал историю, вовсе не числившуюся в анналах Михаила Петровича.

Кто-то из группы поздравил Дайнеко: Ладжун наконец раскрылся и контакт достигнут.

— Раскрылся? Да он заперт на все задвижки! Это разве контакт!

В тот день, идя со съемки, группа стала свидетельницей сцены в своем роде поразительной. Во внутреннее помещение тюрьмы въехал фургон для перевозки арестованных. Как положено, сопровождающий конвой выстроил доставленных для передачи следственному изолятору. При нашем приближении один из арестованных вдруг закричал:

— Михаил Петрович! Михаил Петрович! Гражданин подполковник!

Дайнеко сказал нам: «Минуточку!» — и направился к нему. Тот, сияя лицом, протянул обе руки и начал что-то торопливо говорить. Дайнеко кивал, переспрашивал — весь внимание. Группа ждала с неловкостью. Неужели здесь, в шеренге, кто-то из друзей Дайнеко?!

— Мой бывший подследственный, — буднично объяснил Михаил Петрович, вернувшись.

— Но… почему он к вам так?

— Как «так»? Вполне естественно. У него сейчас идет суд, хочется поделиться.

— У вас был сразу контакт?

— Куда там! Это же такой матерый хапуга… Двадцать семь потов сошло, пока он сдался.

Сдался. И теперь, уже навсегда расставшись со следователем, ни в чем от него не завися, безмерно рад нечаянной встрече и возможности рассказать, как решается его судьба. Кому? Человеку, который его изобличил!

— Чему же удивляться, братцы? — говорит Михаил Петрович. — Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходятся врагами, не расходятся друзьями — сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольствия. Между прочим, не сумеешь прижать — ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил — уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубовным…

Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так: он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осуществляет не только служебный, но и гражданский, и человеческий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.

В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.

Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.

— Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, — бросил он как-то многозначительную реплику.

— Вы так думаете?! — Ладжун старательно обиделся, отвернулся, мутным, нехорошим взглядом уперся в объектив. В глазах бродило что-то этакое… Мысль? Воспоминание?

— Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.

— С кем?

— С Горностаевой.

— С Горностаевой? Из Тулы?

— Совершенно точно.

— Зачем?

— Оставь это мне как следователю.

— Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.

— Юра, мне нужно только то, что там было.

— А что было? Я все рассказал, что там было.

— Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.

У Горностаевой Ладжун — очередной заезжий интеллигент — не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму — 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун — что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.

Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирующие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.

Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держалась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.

— Потерпевшая Горностаева, знаете ли вы сидящего напротив гражданина?

— Да, немножко знаю.

— Откуда?

— Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… Так вот мы познакомились.

— Как он вам представился?

— Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.

— И позже вы виделись?

— Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.

— Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?

— Как она говорит.

— Подтверждаете показания. Хорошо. Гражданка Горностаева, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы последний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.

— Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед Маем он пришел и попросил и еще сказал: «Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну». Я сбегала в конторку и вынесла ему.

— Значит, где вы их взяли?

— У себя в сумке, в конторке.

— То есть в помещении кассы?

— Да, там, где я нахожусь непосредственно.

— А передали ему?..

— На улице, мы на улице разговаривали.

— А обвиняемый входил в конторку?

— Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка маленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну я и вышла.

— А прежде внутри бывал?

— Нет, мы после работы встречались.

— Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?

— Да.

— Что значит «да»?

— Подтверждаю.

— На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы приносили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… Простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.

— Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.

— Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?

— Отказываюсь. Я ошибся.

— Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.

— Можно я его спрошу?

— На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спросить через меня.

— Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…

— Ну, пожалуйста.

И тут произошла крошечная сцена, которая чем-то — трудно выразить чем — потрясла нас. (Большое впечатление она производила и на зрителей.)

— Послушай, Миша… — детский голос Горностаевой прерывался, — тебя по-другому зовут, но неважно… Слушай, как ты мог докатиться до такого? Молодой, здоровый мужчина, способный, наверно… и чем занялся! Ну почему?!. — Она подождала ответа и добавила, как о чем-то прекрасном и бесконечно ценном: — Трудился бы, имел семью, как все…

— Я не такой, как все, очевидно, — голос Ладжуна завибрировал от ее волнения.

— Знаешь, я болела сильно, меня муж бросил, но все равно работала… А ты сам себя загнал в тюрьму! Понять же нужно: у тебя не будет ничего, уже все. Жизнь твоя пройдет… так. Столько сидеть! Нет, ну как ты мог?!

Ладжун откачнулся назад, будто ударенный, и впервые посмотрел ей в лицо — потерянно посмотрел, слепо.

— Это длинная история… — пробормотал он, осекся от невозможности хоть что-то свое объяснить простодушной, так нежданно и непритворно горюющей о нем женщине и лишь рукой махнул: — Ах, Танечка!..

Весь его глубоко загнанный страх перед будущим, и нестерпимая жалость к себе, и сознание безвозвратно загубленной жизни — все слилось в этом коротком стоне. Как говорится, ни одному актеру не сыграть.

После ухода Горностаевой Ладжун продемонстрировал один из резких скачков настроения, которые были ему присущи.

— Дура какая! — заговорил он, распаляясь. — Дура, что пришла. Она же знала, что я могу ее опозорить! Я ее не стал топить, потому что одинокая женщина. Черт с ней. Но еще мораль читает! Еще мне не хватало!..

Уязвленный тем, что публично пережил миг слабости и абсолютного банкротства, Ладжун задним числом кинулся мстить Горностаевой.

— Что она из себя изображает? Кристально чистый человек из сейфа не будет деньги давать. Она не из сумочки брала, а из сейфа!

— Ты видел?

— Если б не видел, я б не говорил.

— Значит, опять настаиваешь на прежних показаниях?

— Конечно, она меня пускала в контору в эту, в кассу.

Дайнеко подлил масла в огонь:

— Не верю. Горностаева выглядит женщиной порядочной и искренней.

— Я был, видел, понимаете? Проверяйте, пожалуйста. Подымешься по лестнице — слева бухгалтерия, там большая комната. Справа — главного бухгалтера кабинет. А прямо — ее касса, и за барьером — сейф.

— И сейф ты видел?

— Конечно, видел. Вот такой высоты.

— Уж ты покажешь! Какая ж у него тогда дверь?

— Я думаю, сантиметров восемьдесят. Вообще такие сейфы имеют большие магазины… А когда я раньше приносил деньги, она сказала, что инкассаторов ждала и деньги сдала им.

— Ну, Юрий Юрьевич, не при тебе же.

— Не при мне, но что я, инкассаторов не знаю? В одно время приезжают за деньгами.

— Ты, я гляжу, многое подмечаешь.

— Слишком много, да?.. Михаил Петрович, вы не подумайте, что я что-нибудь… я просто наблюдательный человек. Я вам привел просто для примера, что я не вру…

— Боюсь, братцы, кроме Чичикова с Хлестаковым тут еще кто-то. Пошибче, — объявил Дайнеко после допроса. — Я уже подумывал, а сегодня специально пощупал и… больше не сомневаюсь.

— Но что вы подозреваете, Михаил Петрович? Хоть примерно?

— Угадать не берусь. Но что-то есть, что-то было. Может, потому у него и язык не развязывается… Вы слушали разговор после очной ставки?

Группа призналась, что в основном смаковала «Ах, Танечка!».

— Стоит послушать, пустите-ка запись.

Перемотали. Прослушали приведенный выше диалог.

— Уловили? — спросил Дайнеко. — Он ведь удрал не с самой крупной суммой из тех, что брал у Горностаевой. Зачем он около нее кружился, волынился? В сущности, не важно, входил он в служебное помещение или нет, важно, что выведывал порядок работы кассы, расположение внутри и прочее. Словом, его занимал сейф. А это уже принципиально иной уровень умысла… Нет, непохоже, чтобы он никогда не дерзнул на крупное дело!

Отсюда начался второй этап следствия и… вторая серия фильма.

Внешне дело близилось к завершению. Последние эпизоды, последние потерпевшие, последние допросы. Но еще тщательней, чем раньше, проверял Михаил Петрович каждое слово Ладжуна, каждую мельчайшую подробность. Где-то преступник оставил электрическую бритву, которой никто потом не пользовался; в ней обнаружены срезки волос — Дайнеко назначал экспертизу для идентификации волос. В другом месте сохранилась присланная им открытка («Скоро приеду и все объясню. Не волнуйся»). И хотя почерк был явно знакомый, Дайнеко все же направил открытку графологам для идентификации почерка. Он старался документально подтвердить каждый случай, отыскать бесспорные доказательства, не довольствуясь признаниями Ладжуна и ничего не принимая на веру. Часть бригады, включая Джонни Маткаву, занималась исключительно сбором таких доказательств.

— Меня откровенность Ладжуна как-то не убеждает, нет, — говорил Дайнеко.

Проницательный человек был Михаил Петрович!

Минуло дня три, и возвратился из очередной командировки Джонни Маткава. Возвратился с любопытным докладом. Он проверял типичную для Ладжуна историю: несколько месяцев назад в небольшом городке мошенник, назвавшийся научным сотрудником из столицы, увлек молодую девушку, сумел понравиться родителям, сделал предложение, а потом обобрал семью и скрылся. По фотографии потерпевшие твердо опознали Ладжуна, и сам он подтвердил: да, помню такой случай. Но обстоятельства излагал в общих чертах, без деталей. Маткава отправился за деталями. Слово за слово выяснилось, что однажды жених-обманщик посылал при девушке телеграмму сестре. Текста и адреса девушка не знала, но перед «женихом» стоял в очереди ее сосед.

— Дальше все было просто, — рассказывал Маткава. — Я засел на почте и стал подряд листать бланки. К вечеру телеграмма за подписью соседа нашлась. Значит, следующую отправлял преступник. Утром я уже стучался в квартиру по указанному адресу, а еще через день мы напали на след мошенника. Тоже шатен, и полноватый, и круглолицый, да только не Юрий Юрьевич!

То, что попутно поймали еще одного афериста, хорошо. Но вот почему Ладжун берет на себя чужое преступление?.. Дайнеко начал допрос издалека.

— Ты, Юрий Юрьевич, все твердишь, что понял, осознал и ничего не скрываешь.

— Не скрываю. Я… Короче говоря, я вам душу изливаю, можно сказать.

— Можно сказать, действительно, если со стороны на нас с тобой посмотреть и послушать. Но я же чувствую: человек ты половинчатый, созреваешь медленно. Верить тебе или не верить — не знаю.

— Почему вы считаете так, Михаил Петрович? Что нельзя верить?..

— Да ведь было уже однажды — все ты осознал и раскаялся, тебя досрочно освободили. Условно, но освободили. Послали в Волгоград…

— Хороший город, между прочим. Летом купаться можно.

— Отличный город. И завод отличный.

— Большой завод.

— Так вот, тебе поверили. Но ты доверия не оправдал.

— Понимаете, что тут, Михаил Петрович… Я когда устроился там, в Волгограде, мне было трудно. И ни одна живая душа со мной не беседовала, никто не сказал: так-то, мол, и так-то. Ни один пенсионер не пришел! Он мне и не нужен, пропади он пропадом, но просто как человек, чтобы проявил внимание.

— Юрий Юрьевич, ну что ты рассказываешь! Не пришел пенсионер, не побеседовал: надо, дескать, честно работать, а не воровать. Можно подумать, ты сам не знаешь. Да и когда было приходить, ты через одиннадцать дней удрал.

— Михаил Петрович, у меня была мысль честно работать, но меня никто не поддержал… И, короче говоря, я не такой дурак, чтобы там ишачить! Чтобы у меня мозоли были на руках.

— Там, значит, дураки работают?

— Это их личное…

— Ты даже зарплаты не дождался. Все-таки семьдесят рублей. Пригодились бы.

— Мне уже ничего не нужно было, я дня не мог оставаться, клянусь! Пропади оно пропадом… Мне эта зарплата, откровенно сказать… сами понимаете. Я жил, как король, как эмир бухарский! Все имел. Что хотел, делал. А то в пять тридцать вставать, в семь приходить… мне это не нужно. Я вам чистосердечно…

— Ну вот, а говоришь, была мысль работать. Как же тебе верить?

— Мысль была, да, была мысль. Но я не говорю, что я бы стал обязательно честным. Если б кто другой здесь присутствовал, я бы подумал, как отвечать, а вам прямо говорю, как есть. Если б я сказал, что жалею о заводе, вы бы мне хуже не поверили! Что я там десять лет хотел надрываться.

— Да, похоже, ты выбрал судьбу по себе. Но откуда это убеждение, что ты «не такой, как все», и можешь жить наперекор закону, как заблагорассудится?

— Михаил Петрович, у меня западная кровь. Меня понять надо.

(Ладжун имел в виду, что родители его вернулись на землю отцов из Америки, где у них остались родственники. Несмотря на скитания, Юрий Юрьевич пытался переписываться с заокеанской родней, в то время как дома от него не имели вестей по многу лет подряд.)

— Ну, положим, кровь у тебя славянская, украинская кровь. И мать с отцом уже смолоду здесь крестьянствовали. Другой вопрос, что влияние западное могло сказаться.

— Могло, конечно. Если разобраться, я анархист.

— Даже, анархист?

— Ну не то, что батька Махно… но все-таки что-то есть.

— Тянуло тебя за кордон, признайся?

— Намерения мелькали иной раз. Но потом вдруг стукнуло: боже мой, там тоже надо работать! Конечно, из меня мог получиться неплохой гангстер. Но надо прекрасно язык знать!..

— Ну, Юра, раз уж мы сегодня так откровенно разговорились, давай уточним одну мелочь по делу. Помнишь случай в Энске?

Ладжун, прерванный в своих разглагольствованиях на вольную тему, захлопнул рот и настороженно уставился на Дайнеко.

— Но… я же там все признал.

— О чем и толк. Ты признал, а выяснилось, что действовал не ты.

Ответная речь Юрия Юрьевича заняла 25—30 минут и не содержала ни единой вразумительной фразы. Это была отработанная реакция на трудный вопрос: из него начинал изливаться бурный словесный поток, возбужденная болтовня вокруг да около, почти бесконтрольная, только с условием, как в детской игре: «да» и «нет» не говорите, черного, белого не берите.

— Михаил Петрович, я там был, я не хочу канители, клянусь честью! Вы спросили, я признал, потому что есть случаи, которые действительно… я их, хоть никем это не доказано, я их помню для себя. Когда я там присутствовал, если хотите знать, там были еще две девочки-москвички, я на них рублей триста израсходовал. Когда мне женщина нравится, я на все готов. Я мог взять две болоньи и костюм джерси, чтобы их наказать, пусть себе новые покупают. Я мог так. Но я не тот по натуре человек, понимаете, в чем дело?

— Погоди, Юра, ты не про то, давай конкретнее. Преступление в Энске совершил молодой мужчина, внешне похожий на тебя, но…

— Я на себя это беру, клянусь, но ваше право мне не верить. Конечно, ваше право мне не верить. Мне один черт, десять случаев или одиннадцать. Я к примеру говорю. Я мог не взять ни рубля, но я обозлился…

— Всего случаев, кстати, семьдесят четыре.

— Боже мой!

— Вот именно, хватает. И к чему еще нужно на себя клепать?

— Все улики падают на меня, потерпевшие фотографию мою узнали. Что после этого? Я думал, вам нужно…

— Ты плохо думаешь о советском правосудии и обо мне лично.

— Нет, Михаил Петрович, клянусь! Я хочу только одного: если даже на суде не будет тех свидетелей, я могу все-таки встретиться с ними. Я этот случай помню, что себе нервы портить? Я уже проклял все на свете и могу выложить «от» и «до». Меня никто за язык не тянул, я сам признал, написал собственноручно, добровольно, короче говоря, потому что прямо решил, вы понимаете?..

И так, скороговорочкой, до бесконечности, туманно, но упорно, повторял он свое «признание».

«Это наверняка имело определенную цель; пустых фокусов Ладжун не выкидывал. Но какую же цель?» — рассуждал Дайнеко.

Нет, он не терялся в догадках, они возникли сразу. Михаил Петрович срочно собрал бригаду — всех, кто оказался под рукой. И мнения совпали.

— Энским делом Ладжун прикрывает другое преступление, более тяжкое.

— Энск подошел по срокам. Для ложного алиби.

— Ухватился, а теперь не знает, как дать задний ход.

— Добро, — подытожил Мудров. — Надо поднимать, какие серьезные происшествия были в тот период по стране.

Теперь требовался «пустячок» — нераскрытое преступление, совершенное в любом уголке страны (кроме Энска) в период с 16 по 21 октября.

Выяснить, где что случилось, нетрудно. Но вот «примерить» все это к Ладжуну и понять, какое из преступлений придется ему «впору», — задача не из легких. Задача и на интуицию, и на сообразительность.

Дня три от Михаила Петровича не было вестей, а затем… Но лучше предоставим слово ему самому.

— В воскресенье решил переключить мозги на что-нибудь постороннее: чувствую, забуксовал. Дочки обрадовались, потащили в Измайлово на выставку охотничьих собак. Ну, идем вдоль рингов, голос из динамика объясняет, где какая порода и чем замечательна. Остановились возле русских гончих, диктор их расхваливает: неутомимы, дескать, во время преследования зверя и особенно ценятся за «вязкость», то бишь настойчивость в поиске потерянного следа. И вот стою, слушаю, смотрю на псов, ни о чем вроде не думаю. Хорошие такие, вислоухие, морды с задумчивыми глазами. Солнышко светит. Хозяева волнуются… И вдруг, братцы, в голове откуда ни возьмись: «Терек»! Будто какие шестеренки сами собой сцепились, и — бац! — завертелась механика. Пошло одно к одному. У Горностаевой Ладжун интересуется системой инкассации. В роли капитана дальнего плавания он тоже интересовался порядком сдачи выручки — когда гулял на теплоходе «Чернышевский». Помните, обещал устроить заведующую рестораном на заграничные рейсы? А теперь в делах, которые мы собрались проверять, фигурирует убийство с ограблением на «Тереке». Это речной теплоход того же типа, что и «Чернышевский». И убита опять-таки заведующая рестораном! Вы руки Юрия Юрьевича крупно снимали? Я, пожалуй, других таких не встречал. Стою я там на выставке и уже ни людей, ни собак не вижу, одни его руки в глазах плавают.

(Да, мы снимали руки Ладжуна, они были чрезвычайно выразительны. Пухлые, ухоженные, они и впрямь плавали в воздухе — то разгоняли сигаретный дым, то красиво прижимались к груди, то взмывали вверх, призывая в свидетели небо. В его похождениях они служили своего рода визитной карточкой: смотрите, вот человек, никогда не работавший физически, не набивший мозолей и не возившийся в грязи. От рук веяло хорошим мылом, довольством и скрытой хищной силой. Потерпевшие вспоминали: при знакомстве Ладжун первым делом выкладывал на стол, на барьер — на то, что отделяло его от будущей жертвы, — свои холеные руки и играл ими на разные лады.)

— Почему представились руки? Да потому, что женщина на «Тереке» была задушена голыми руками. Его голыми руками, уверен!..

Так из порядочной груды происшествий Дайнеко «по наитию» извлек единственно нужное.

Фабула преступления (как выражаются юристы) состояла в следующем. Во время предпоследнего рейса прошлогодней навигации, когда теплоход подходил к Ярославлю, заведующая рестораном Титова не появилась на рабочем месте. Пошли ее звать, постучались в каюту. Молчание. Дверь и окно заперты, стекла зашторены. Забеспокоясь, взломали дверь. На койке словно спала, завернувшись в одеяло, мертвая Титова. От ресторанной выручки, которая хранилась в ее каюте, почти ничего не осталось. Было выдвинуто несколько версий. По одной из них подозревался пассажир каюты № 20. Он ухаживал за Титовой в рейсе, а с теплохода сошел, не доехав до пункта назначения. Розыски его тогда оказались безуспешными, и прокуратура приостановила следствие.

В материалах, затребованных Михаилом Петровичем, имелось приблизительное описание внешности подозреваемого пассажира. Им вполне мог быть Ладжун…

Группа в лихорадке ждала предстоящего допроса. Юрий Юрьевич, которого все привыкли воспринимать несколько юмористически, грозил обернуться фигурой страшной и зловещей. Для фильма поворот, конечно, выигрышный, но неужели действительно?.. И как будет держаться Дайнеко? Сумеет ли сохранить прежний тон? Одно дело, когда перед тобой ловкий вор и мошенник, совсем другое — возможный убийца! И нужно не выдать ни подозрений своих, ни цели допроса. Более того, поначалу успокоить Ладжуна, который наверняка встревожен предыдущей встречей.

За Дайнеко группа волновалась напрасно. Он был сама естественность и благодушие и легко согласился с Ладжуном, когда тот, нервно сглотнув, произнес заготовленную фразу:

— Время идет, дело пора закрывать.

— С тем сегодня к тебе и намеревался. Сроки истекают, основное мы в общем прояснили, осталось немного дочистить — и распрощаемся. Любопытно, Юра, будешь меня вспоминать добром или худом?

В ответ полились заверения в вечной любви, затем разговор незаметно потек иным руслом (надо ж напоследок потолковать по душам): каково будущее Юрия Юрьевича, как вести себя в суде, сколько могут дать за его «художества». Юрий Юрьевич стонал и маялся при мысли о грядущей расплате и охотно переключился на любимую утешительную тему: жизнь в прошлые годы, победы над женщинами, дурачье, которое он водил за нос и ощипывал.

Михаил Петрович выжидал и подавал короткие реплики, осторожно направляя беседу. Он и раньше знал, что в многослойности Ладжуна есть неведомые глубинные пласты, и не надеялся вскрыть их, обладая всего лишь догадкой, но не доказательствами. На первый раз достаточно было убедиться, что не зря он подозревает Ладжуна в убийстве на «Тереке». Для этого следовало атаковать в точно выбранный момент.

— Сегодня нужна до-олгая подготовка, — предупредил нас Михаил Петрович. — Дам ему расслабиться, поболтать, распустить хвост. Когда речь зайдет о пароходных путешествиях — включайтесь. Тут я кину внезапный вопрос, и посмотрим, какая будет реакция.

…Прошло часа два, прежде чем в наушниках прозвучала фраза Дайнеко:

— Ты, видно, больше любил путешествовать по воде.

Вместо традиционной команды «Мотор! Камера!» Виктор Виноградов хлопнул по спинам кино- и звукооператоров: давайте!

— Да-а, плавать-то я люблю. Мои похождения можно назвать «Морской дракон». Я люблю морские книги, недавно я читал про американскую подводную лодку…

Дайнеко, служивший некогда на флоте, компетентно обсудил с ним книгу, снискав завистливое почтение Юрия Юрьевича.

— Ну хорошо, а с чем у тебя связана эта склонность?

— К морю?

— Да.

— Не знаю. Люблю! Я готов умереть на море, хоть сейчас. Люблю я шторм, бурю. Чтобы ей наперекор идти. Бороться чтобы с ней. Люблю, чтобы волны большие. Так бы и любовался!

— Значит, преодолевать стихию морскую?

— Во-во. Если б не этот век, я бы пиратом стал.

— Под черным флагом.

— Да! Уважаю моряков и люблю. Не то чтобы там романтика… а в общем-то и романтика. С детства я их уважал. И сам с детства плаваю. Мне дома говорили, что утону. Я был как щепка, мог плавать целыми днями…

— Выходит, когда ты назывался капитаном дальнего плавания, это было осуществлением детской мечты?

Юрий Юрьевич просиял искренней улыбкой — в сердце тронули чистую струну. Возможно, единственную.

— А на «Тереке» не доводилось плавать? — беспечно уронил Дайнеко.

Ни разу мы не видели Юрия Юрьевича столь обмякшим и безоружным. Момент был выбран точнее некуда! И все же по мечтательному его лицу не скользнуло ни облачка. Веки не дрогнули! Лишь какие-то секунды ему понадобились, чтобы перестроиться и ответить. Он задумчиво оглядел свое правое плечо — повернувшись к камере — и дунул на невидимую пушинку. Но та, вероятно, не исчезла; тогда он снял ее пальцами, отвел в сторону, проследил, как она медленно падает вниз.

И поднял к Михаилу Петровичу полное лицо с невинными глазами:

— По-моему, нет, — безукоризненная равнодушно-небрежная интонация. Только голос севший, с хрипотцой да с излишним упором на «о».

— Каков?! — спросил Дайнеко, отпустив Ладжуна. — А ведь был он на «Тереке», был, негодяй! Ну и поединочек предстоит!

Ладжун продержался еще два дня. За это время Михаил Петрович провел долгожданное для группы опознание. Ладжун перенес его сравнительно спокойно — видимо, предчувствовал, что оно неизбежно, и подготовился. Боцман, штурман и буфетчица по очереди указали на него как на пассажира, который ехал предпоследним рейсом, с командой держался на короткой ноге и неожиданно сошел в Ярославле.

Юрий Юрьевич все подтвердил, а по окончании процедуры, оставшись вдвоем с Дайнеко, разразился бурной и многословной речью, полной обид и претензий. Если он за давностью и обилием своих приключений что-нибудь спутал или упустил, то к лицу ли Михаилу Петровичу ловить его, устраивая «канитель и комедию»?! Разве он, Ладжун, стремится что-то скрыть?

Дайнеко выслушал с серьезной миной.

— Рад, — сказал он, — что ты утвердился в желании быть до конца правдивым.

— Да, я утвердился. Я прямой человек, Михаил Петрович, пусть мне даже хуже будет, и я даже буду жалеть потом, но я расскажу все как есть. Хотите знать, почему я сошел в Ярославле? Да потому, что еще в Тутаеве хотел…

— Обожди, Юра, к этому мы придем позже. — (Отрепетированная сказка мне не к спеху.) — Давай вернемся к вопросу, который мы уже обсуждали, но несколько в ином плане. Выяснилось, что плыл ты не последним рейсом и разговоров о происшествии действительно не слыхал. И не мог слышать, потому что сошел в Ярославле до того, как обнаружили тело. Ну, а саму-то убитую ты видел в живых? Был знаком?

— Ну… можно сказать, и знаком, и не знаком. Как всякий пассажир, если хочет прилично питаться, понимаете? За свои деньги имеет право. Но нужно знать шеф-повара или заведующую, чтобы отношение было, понимаете?

— Ладно, пишем: знаком, но не близко. Так?

— Да. Я считаю, близко — это когда… вы понимаете.

— Тут этого не было?

— Никогда в жизни!

— Ну а как она вообще тебе казалась?

— Никак она мне не казалась, я даже не смотрел, не на что смотреть, даже если б я один ехал, никогда в жизни…

— Ты о ком?

— Да о заведующей рестораном.

— Так про убийство ты не слыхал, а кого убили — знаешь? Неясно, Юра. На опознании ее не называли, совершенно точно.

Ладжун создал короткую паузу тем, что нечаянно столкнул локтем спички и наклонился их поднять.

— Вы сами назвали, очевидно. Иначе откуда знать, Михаил Петрович, больше мне неоткуда знать, кто убитая.

(Сам-то я не называл, но шут с тобой, считай, что выкрутился, не будем застревать на мелочах.)

— Еще вопрос, который мы тоже обсуждали, но не добились полной ясности. Что ты делал на стоянке в Москве? Кроме водки, что покупал?.. Ну? Обычно ты сразу отвечаешь.

— Я думаю, чтобы было, что сказать. Врать не хочется.

— Врать не надо.

Как писали в старых романах, пока наш «герой» думает, поясним подоплеку вопроса. В каюте убитой обнаружили нож. Складной нож, валявшийся на полу. Самой Титовой он был скорее всего не нужен: в шкафчике у нее лежали два-три столовых ножа и немного посуды, все подернутое легкой пылью, так как питалась она, естественно, в ресторане. Остатки свежей фабричной смазки позволяли предположить, что нож куплен совсем недавно. Не исключено, что принес его в каюту убийца, а затем предпочел обойтись без крови; вылезая же через окно, выронил нож из кармана. В свете этих предположений визит Ладжуна в «Хозтовары» представлял определенный интерес.

— Не припоминаешь? Поближе тебя подведу. К хозяйственному магазину у речного порта. Поскольку ты сегодня сетовал на мое недоверие, то вот пожалуйста случай проявить искренность. Свидетельскими показаниями тебя не жму.

Юрий Юрьевич колебался: «свидетельские показания»… вдруг кто и впрямь видел его там, у прилавка?

— Она… ну, эта моя девушка… ей что-то нужно было. Она говорит: пошли до магазина, и мы пошли… Если я что покупал, то я покупал кухонные ножи и вилки. Можно было подумать, что я порядочный человек, семейный. Когда спортсмен, то я покупаю гантели, понимаете? А что вот семейный — вот купил нож, — он заглянул Михаилу Петровичу в лицо и нашел подтверждение, что того Дайнеко и ожидал.

— Скажи мне конкретнее о цели приобретения этого ножа.

— О цели приобретения ножа… Ну, понимаете, в чем дело… Короче говоря, каждому человеку нужен нож. А я покупал кухонный нож как хозяйственный человек, что, мол, такого нет и как раз такой мне нужен. Я, по-моему, покупал за четыре рубля.

— Для благоприятного впечатления, значит? Ради бакинки?

— Да, чтобы убедить, что семейный человек. Не финку покупал, а дома нож нужен, я порядочный человек, понимаете?

— Юра, да ты же всегда играл холостяка, который собирается жениться!

— Не хотел ее обнадеживать. Хорошая девушка попалась.

— Силен ты вкручивать мозги!

Юрий Юрьевич с удовлетворением принял комплимент, сочтя, что тонкая тактика в обращении с женщинами оценена по достоинству. Дайнеко же имел в виду изобретательность, с которой тот за короткие секунды выдумывал и почти разыгрывал в лицах психологически убедительные миниатюры, призванные заменить правдивый ответ на вопрос следователя.

— Слушай, а откуда взялись деньги распивать на «Тереке» коньяки и шампанское?

— Почему бы нет? Деньги у меня были.

— Откуда? В графе твоих доходов весь предыдущий месяц пусто. Даже почти полтора месяца пусто.

— Перед тем я во Пскове прилично взял, Михаил Петрович.

— Так то в июле, а «Терек» — сентябрь. Да еще в Астрахани пальто купил, верно?

— Верно. Думал, еду на Волгу, хоть и тепло еще, но все равно пальто надо купить. Еще и шарф купил…

— Еще и путевку на теплоход в оба конца. Либо деньги были на исходе, либо какой-то августовский эпизод ты утаил.

— Нет, Михаил Петрович, клянусь честью! Денег, правда, немного было, но были, а я лишнего не выпью, вы знаете. Что на теплоходе, если разобраться? Плывешь и плывешь.

— Другими словами, ты сидел на мели.

— Не то чтобы на мели… немного денег было…

Все имеет конец. Наступал он и для следствия. Пришло время завершения допроса.

На экране в смонтированном виде он выглядел очень динамично. За счет убранного вступления и длиннот натиск Михаила Петровича казался стремительным. Но вместе с сокращениями ушли и некоторые краски и смысловые оттенки, которые в литературной записи стоит, вероятно, сохранить.

С самого начала допроса в кабинете царило напряжение. Чуя перемену, Ладжун беспокойно всматривался в Михаила Петровича, пока тот делал предварительные записи в протоколе.

— Перемудрил ты, Юрий Юрьевич, — сказал Дайнеко, откладывая ручку. — Надеялся хитрей всех быть, да не вышло… Когда-нибудь ты пробовал ставить, себя на мое место? Нет? Ну попробуй давай. Давай вместе разбираться. Сначала ты взял на себя чужое преступление. Естественно, я стал гадать: зачем? Такой ловкий, такой предусмотрительный человек не мог поступить случайно. Значит, у тебя были соображения. Ну у меня тоже явились соображения: возвел ты напраслину на себя, чтобы создать фальшивое алиби.

Ладжун, слушавший с большим вниманием, негодующе поднял плечи:

— Что вы обо мне думаете, черт побери?

— Сейчас договорю, и ты узнаешь. Все мои сведения выложу и мысли, и будем смотреть, что получается. Так вот. В июле есть псковский эпизод, в августе и сентябре ничего нет. Где ты находился, что делал — неизвестно. Начал я копать — и раскопал «Терек». Тут тебя подвели два обстоятельства: ключ от каюты и еще пальто, что в Жданове оставил в октябре месяце. Пассажир, на которого пало подозрение, сошел с теплохода в коричневом джерсовом пальто… Погоди, не перебивай! Возражения после. А сейчас следи. Я спрашиваю: плавал ты на «Тереке»? Говоришь — нет. Ладно. Предъявляю доказательство, и ты вспоминаешь, что да, плыл, но последним рейсом, и притом в оба конца. Я тебе снова доказательство, ты снова припоминаешь: рейс был тот, предпоследний, но с Титовой ты едва знаком. А между тем команда утверждает обратное. Утверждают, что обхаживал ты ее с самой Астрахани. Дальше. Не успели пришвартоваться, как ты в Ярославле выпрыгнул на берег. Хотя билет был «от» и «до». Но ты внезапно сошел. А по показаниям штурмана, пытался даже раньше сойти, в Тутаеве, то есть на рассвете после убийства.

— Черт побери! — не выдержал Ладжун. — Просто мне все это неприятно, понимаете. Думаю, елки-палки, я лучше сойду. Тут человека убили, еще вдруг на меня подумают, взял и сошел.

— Осторожно, Юра, я предупреждал, что надо быть внимательным. Вот опять заспешил оправдываться и вредишь себе ложью. Откуда тебе знать об убийстве, когда на теплоходе еще никто не знал? Только в двух вариантах мог ты раньше всех знать. Либо был очевидцем — но не советую, потому что запутаешься. Либо…

— Я не причастен!

— Не причастен… Еще раз прошу: поставь себя на мое место. Вот если ты здесь, а я по ту сторону стола. Ты бы мне поверил?

— Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!

— И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза! Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?

— Не оставлял я… — Впервые мы увидели смятенного Ладжуна.

— Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.

— Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.

— А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.

Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!

— Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?

— А почему нет? Считал, немножко выпьем… и нож не для чего-нибудь… Я взял закуску порезать.

— А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?

Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун — как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:

— Закрыт.

— Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней, ночью перед Ярославлем, так?

— Никогда в жизни!

— Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на «Тереке» оставил столько следов, на юридическом языке именуемых…

— Уликами, — подхватил Ладжун, осененный новой идеей. — А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт — и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?

— Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся… В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.

— Тысячу раз нет! — Ладжун заслонился от Михаила Петровича руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще «не для протокола».

— Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывет. Ты об этом думал?

— Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма…

— Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. — В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. — Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она… — Михаил Петрович провел пальцем по горлу. — Нельзя молчать!

— В камере я не хочу ни с кем говорить, — бессвязно бормотал в ответ Ладжун. — О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым… Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места…

— Это потребность облегчить душу.

— У меня столько риска, — прошептал Ладжун. — Я вам не могу ответить «да». Или «нет». Стою я вот так, — он опустил ребро ладони на стол и покачал ею вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.

— Все понимаю, Юра.

— Она меня закошмарила… Настолько нервы работают, что… Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу… Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены — рот есть, и я буду говорить!

— Говори, слушаю.

— Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!

— Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь… Вот ты вышел из своей каюты…

И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Ладжун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.

Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!

В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут пригодились 30—40 метров пленки, снятые на «Тереке» «про запас»: путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог «вписаться» в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то операторские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказались и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучительным попыткам Ладжуна выговорить правду.

— Ты вышел из своей каюты… — медленно произносит Дайнеко.

И одновременно мы видим на экране, как закрывается дверь с табличкой «20», отворачиваемся от нее и начинаем вместе с камерой приближаться к лестнице.

— Я… — доносится осипший голос Ладжуна. — Не будем об этом говорить, пропади оно пропадом…

— Нет, Юра, будем. Итак, ты вышел из своей каюты…

— Я не могу… Никогда в жизни.

На экране — два профиля, глаза в глаза, и вдруг остро ощущаешь всю степень власти Михаила Петровича над Ладжуном.

— В тот вечер ты вышел из своей каюты, — мягко, но неумолимо повторяет Дайнеко. — Огляделся. В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?

Еще один поворот, перед нами — длинный коридор с притушенными светильниками.

— Короче говоря, да. Да!

И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в коридор и замирает перед дверью с табличкой «15». Дверь открывается — пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного «Дела»: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.

— Она так лежала, когда ты уходил? — Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.

Тот морщится, стараясь не смотреть.

— Какое имеет значение, так или не так…

Михаилу Петровичу надо было услышать о подробностях преступления, потому что только они могли восстановить истинную картину происшедшего.

— Она так лежала?

— Какое имеет значение, так или не так… — И, кривя губы, старается не смотреть.

Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдерживает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоминанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.

— Как ты ее?

— Я ее задавил, черт бы ее побрал!

— Голыми руками?

— Да.

— Просто руками справился?

— Да-а… — с интонацией «подумаешь, делов-то!». — Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были…

— Но она все-таки сопротивлялась?

— Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.

— Кричала она?

— Как она могла закричать?

— Вырывалась, ногами билась?

— Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный… Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.

— Ты рассказываешь о себе. А что она?

— Я точно не помню… не могу помнить всю эту картину…

— Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?

— Нет, наверно.

— А отчего не воспользовался ножом?

Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, — все равно что согласиться: да, собирался воспользоваться, т. е. действовал с заранее обдуманным намерением.

— Когда шел, я не знал… это дела не меняет, не меняет дела, но, видит бог, я не хотел… Когда меня разозлят, я не отвечаю за себя…

— Что же тебя разозлило?

— Она меня задела… я был в таком душевном состоянии… Я не хочу сегодня все вспоминать. Я чувствую, я концы отдам. У меня сердце болит, Михаил Петрович, войдите в положение.

— Ну-ну, концы отдавать не надо.

— Я хочу собраться с мыслями, Михаил Петрович, оценить это все и трезво распределить по пунктам, чтобы я не жалел… У меня уже нет выхода, что я, мол, назад, отказываюсь, но поймите меня правильно… тоже бывает у человека состояние такое.

И Михаил Петрович нажал кнопку, вызывая конвоира.

— Да зачем же вы отпустили?! — кинулся оператор.

— Проголодался, братцы. Пора обедать.

— Нет, Михаил Петрович, ну серьезно! Надо бы давить, пока рассказывает.

— Он вправе подумать. Пусть защищается.

— Снова упрется!

— Снова и разговорится.

Назавтра Ладжун явился в следственный кабинет почти таким, как до признания: опять готовым крутиться, запираться и изобретательно лгать, чтобы умалить свою вину. Правда, о самом убийстве он распространялся теперь свободно, даже с некоторым увлечением, но имея твердую задачу: представить его как акт, совершенный в порыве оскорбленных чувств, а совсем не ради грабежа.

В двух словах, версия Ладжуна сводилась к тому, что во время ночного свидания к Титовой постучался посторонний мужчина и на Ладжуна напал острый приступ ревности. Теоретически можно было, конечно, допустить, что убийству предшествовала ссора, и это требовало проверки. Однако кто способен ныне правдиво ответить: что и как случилось в каюте Титовой? Только Юрий Юрьевич. С помощью косвенных вопросов правды надо добиться от него. Больше не от кого.

Потому и допытывался Дайнеко: сопротивлялась ли женщина, успела ли крикнуть? В ссоре обязательно есть развитие. При всей своей вспыльчивости Ладжун, прежде чем дойти до предела, должен был накалиться. В какой-то миг Титова испугалась бы, попробовала обороняться или позвать на помощь. Иное дело, если преступник хладнокровно выбрал момент и набросился на жертву, когда она меньше всего того ждала. Застигнутая врасплох, женщина оказалась беззащитной.

Слушая рассказ Ладжуна, излагаемый по заготовленной схеме, Михаил Петрович упорно возвращался к деталям, которые указывали либо на первый, либо на второй вариант развития событий.

— Михаил Петрович, я такой человек, понимаете, у меня западная кровь…

— Насчет западной крови мы уже беседовали однажды. Забыл?

— Ну, неважно. Короче говоря, я был в таком состоянии, волнении, понимаете… Говорили, к ней никто не стучит, ни с кем она ничего, а я уж у нее неделю бывал. Познакомился с ней и целую неделю был… Мужчину никогда в жизни не ударил, как бы ни выводили меня из себя… У меня никаких не было мыслей, но тогда меня задело, когда он ночью стучал. Стучал и говорил: давай быстрей — как ее там зовут? — пока никого нет. И тут у меня настроение испортилось и тому подобное… Я говорю, за такое мужья убивают!

— Когда ты понял серьезность своего намерения? Сразу?

— Да… нет… не помню, понял я или нет. Помню, что я ее схватил…

— Ну а она? Видела она по твоему состоянию, что ты намерен привести угрозу в исполнение?

Глядя в пространство, Ладжун простучал пухлыми пальцами нечто вроде гаммы туда и обратно.

— А черт ее знает, видела — не видела… Я не хочу врать.

— Врать не надо, — покровительственно согласился Дайнеко. — Но постарайся восстановить картину.

— Черт знает! Я же не такой убийца хладнокровный, который находится в безразличии, чтобы спокойно себя держать…

— Стало быть, на почве ревности. Но ревность не очень просматривается, Юрий Юрьевич. У тебя, в каюте с тобой, — азербайджанка. Молодая, красивая.

— Впрочем говоря, аферистка, — быстро сказал Ладжун.

— Почему вдруг?

— Потому что когда я уходил, она у меня рылась в чемодане. Я знаю, куда что положу. Для проверки. Я сказал, что иду в буфет, знал, что она наведет шмон, — понес Ладжун, начиная люто ненавидеть мифическую бакинку.

— Но, по твоим собственным словам, ты был увлечен так, что ничего вокруг не замечал всю дорогу.

— Не то что не замечал, но… понимаете, Михаил Петрович, тут дело не в том, а дело в том, что… у меня их было триста штук, если хотите знать. Я точно не считал, но к примеру.

— Твои донжуанские похождения известны. Однако как же у тебя совмещалось? Ты день за днем, ночь за ночью отправлялся к другой женщине. Девушка видела. А Титова, насколько я понимаю, в сравнении с той бакинкой…

— Да пропади она пропадом, эта Титова! Что, она мне нравилась? Коллекция мне нравилась!

— На таком фоне твои объяснения о ревности, Юра, вызовут в суде минимум улыбку. Давай честно: плыл ты один. Команда никакой девушки не заметила.

— Она плыла, Михаил Петрович… Но она раньше сошла. Она в Пензу подалась.

— И ты для коллекции переключился на Титову? И возревновал до беспамятства?

— Но бывает же иногда, Михаил Петрович… клянусь честью! Я разозлился, не соображал… Сам себя ставлю в тупик.

— Ладно. А как ты про деньги сообразил?

— У меня даже мысли не было, чтобы я у нее деньги взял. Мысли даже не было! — И плавно воздел руки, призывая небо в свидетели чистоты своих помыслов. — А если б у меня были намерения, я бы в первый день сделал.

— Отчего же не было мысли? Кошелек твой истощился.

— Даже не додумался. Даже в голову не приходило! Тем более выручка у нее маленькая, пенсионеры ехали.

— А где полагалось сдать выручку?

— В Горьком.

— Ты хорошо осведомлен.

Ладжун забеспокоился, спохватившись, что «пронес».

— Я не спрашивал, зачем мне, она просто упомянула, что в Горьком…

— Есть вопрос по вчерашнему разговору. Ты человек аккуратный, чистоплотный.

— Да.

— Вот видишь. А на ноже твоем смазка толком не стерта. Явственный запах. Закуску бы ты этим ножом резать не стал.

Возвращение к ножу очень расстроило Юрия Юрьевича. От бакинки он кое-как отделался, а нож торчал костью в горле. От ножа хотелось поскорее Михаила Петровича отвести.

— Если бы понадобилось, она бы обтерла, у нее же полотенце, салфетки.

— Но ты ведь у нее целую неделю был. Случалось вам выпивать, закусывать?

— А как же.

— При твоей наблюдательности заметил бы, что ножи в каюте есть.

— Ну… на всякий случай почему не взять? Почему нет? Хотите, Михаил Петрович, я расскажу, как все вообще получилось?

— Пожалуйста.

— Когда я там сидел и он стучал, я в таком был настроении! И тут она говорит: «На кой шут ты мне сдался?» Понимаете, как меня задело? Я ее спрашиваю: «Ты что, в уме? Что это такое?» Она мне сказала, что, мол, я за мужчина, у меня нет денег. Боже мой! Тут черт в меня вселился! И тут я ее схватил… И когда я это сделал… Да, когда я это сделал, подумал: елки-палки… и я начал искусственное дыхание ей делать. Понимаете? Мы же на полу с ней лежали. Я ее положил на кровать и искусственное дыхание делал. Мучился с полчаса, наверно. Потом так сел, и этак, и так просто сижу на столе… и ногой стукнул что-то там железное. Я потянул ящик и вижу — тут деньги. Я думал-думал: уже сделано, ей я не помогу ничем. Вы понимаете, в каком я состоянии? Думаю: ну, ревизию наведу.

— А ключ где был?

— Ключ у нее. В кармане.

— Она не прятала?

— Нет, я же свой человек, мы же туда и обратно вместе ехали. Она в моем присутствии подсчитывала и складывала выручку… сколько раз.

— А после убийства ты нашел, значит, деньги случайно.

— Совершенно случайно! Я не искал. У меня мысли не было их брать! Но когда я нашел… то смотрю и думаю: все равно уж… возьму, думаю, чего им лежать. Понимаете, как я попал?.. Но не с целью ограбления, клянусь честью! Я даже знал, что деньги еще у ней в сумочке, махнул даже рукой: ну их к чертовой матери!

— Почему? Часть ты все-таки взял, верно?

— Я не помню, чтобы из сумочки… Впрочем говоря, да. Которые были резиночкой перевязаны, в одной пачке.

— А другие почему оставил?

— Да не хотел я их брать, пропади они пропадом. Еще копаться. Я не хочу вас убеждать, Михаил Петрович, но действительно не с целью ограбления! Чтобы вы знали все-таки, понимаете?

— Не будем сейчас касаться твоих переживаний, давай по существу. Купюры были разные?

— По пятьдесят, по сто. В общем крупные.

— А мелких не было?

— Десятки были.

— Сколько же ты всего взял?

— Я прилично взял, — в тоне Ладжуна послышался отголосок давнего удовлетворения.

— Пересчитал?

— Да, на пароходе пересчитал.

— Здесь же, в каюте?

— Да. Деньги счет любят, — солидная сентенция делового человека.

— И сколько там было?

— Три тысячи пятьсот рублей.

— Немного не укладывается в моей голове. Ты пересчитывал деньги. А в каком состоянии тебя видела команда теплохода? Ты помнишь?

— В каком состоянии? Я был на палубе. Я сказал, что мне плохо и я вышел на воздух: покурю и пойду спать.

— А фактически тебе плохо не было?

— Фактически? Может, и было плохо.

— Так вот. С одной стороны, у тебя настолько трезвое сознание, настолько полное самообладание, что ты, совершив убийство, способен еще пересчитывать взятые деньги. А с другой стороны, у тебя появилась морская болезнь.

— Понимаете, все-таки неприятная это вещь — быть наедине с мертвяком. А я еще брезгливый.

— И все-таки ты считал. Три с половиной тысячи — нужно время.

— Купюры крупные в основном. Я так понял, она их где-то наменяла.

— На самом деле тебя мутило?

— Мутило.

— А как ты при этом мог?..

— Короче говоря, я хотел пересчитать… Хотя мне и было безразлично, я вам откровенно скажу. Я даже с теплохода не думал сходить. Мне было все равно, если разобраться. Если б взяли меня на теплоходе, даже не стал бы отказываться, что я, понимаете?

— Безразлично ли? Когда Титова лежала на полу, ты ее поднял, завернул в одеяло…

— Не завернул — укрыл, — укоризненно исправил Ладжун «бестактность» Михаила Петровича.

«Завернул» — значит, замаскировал. «Укрыл» — проявил некоторое уважение к покойнице, почти скорбь.

Не пытавшийся до того изображать ни раскаяние, ни сожаление об убитой женщине, только что преспокойно назвавший ее «мертвяком», Ладжун понял, что не укладывается с этой грубой откровенностью в собственную версию, будто задушил, вспылив, лихорадочно старался оживить, деньги забрал полумашинально, против воли, и вообще переживал все случившееся до дурноты. Осознав промахи, Юрий Юрьевич начал заботиться о «косметике» текстов.

И сейчас еще, много лет спустя, мы помним эти певучие, непередаваемые интонации, этот бархатный баритончик, с отвратительными подробностями повествующий о подлом преступлении.

Теперь Ладжун уже настаивал, что, «впрочем говоря», финансовые расчеты вел позже, в своей каюте, а у Титовой чувствовал себя ужасно и при встрече с капитаном едва держался на ногах. Хотя, вероятнее всего, дурно ему не было. Только-только выбравшись из окна Титовой, он придумал дурноту, чтобы объяснить, почему оказался ночью на палубе.

— Ладно, Юрий Юрьевич, вернемся немного назад. Ты положил Титову на койку и укрыл, словно спит. Но этого тебе показалось мало, и ты завесил дверь. Дальше искусно уничтожил следы: я имею в виду — зашторил окно, поднял стекло так, что снаружи невозможно открыть… Ответь, о чем эти факты говорят?

— Они говорят, вроде я хотел замести следы. Но это не так. Я просто сделал, чтобы сразу не обнаружили, если кто пройдет.

— Но тебе же было безразлично?

— Было тогда безразлично. Я действовал в ослеплении, Михаил Петрович! На моем месте каждый…

— Неубедительно, Юра. Пойми. Неубедительно. Позволь тебе сказать со всей откровенностью: ты совершил, что хотел и к чему готовился.

В фильме Дайнеко и Ладжун больше уже не появлялись вместе на экране. Последний кусок пленки пошел, к сожалению, в безнадежный брак.

Осталась лишь фонограмма. Конец ее мы и приводим в стенографической записи. Идет уже не допрос — беседа. Беседа совсем в открытую.

— Я все знаю, Михаил Петрович. Прекрасно знаю… Даже если тысячу раз напишу, что нет.

— То-то и оно. Единственный пункт, по которому можно спорить: с какой целью?

— Я буду стоять на почве ревности.

— Надо же, чтобы мотивировка была, Юра. Серьезная мотивировка. А обстоятельства все, поступки все говорят о другом.

— Я понимаю, судья задумается: куда он гнет? Если на почве ревности… кому он хочет это доказать? На почве ревности можно получить и пять, и десять лет. Однако с целью ограбления… Елки-палки… Может, сказать, что я рехнулся и тому подобное?

— Действовал ты трезво, логично. Предусмотрительно. Не пройдет…

Пауза.

— Пропади они пропадом, эти все женщины! Ненавижу! Они меня сгубили, клянусь честью!

— Ну что ты, Юра. Ты же человек неглупый.

— Глупый, такой большой дурак. Я мог сделать все это так тихо!

— Все равно когда-нибудь… сколько веревочке ни виться… Сидел бы ты здесь. Не я, так другой следователь…

Снова пауза, только чуть слышно шуршит магнитофонная лента.

— Если б дали… страшно дали, хоть пятнадцать лет, я бы работал. Не то чтобы искупить вину, я бы только работал, чтобы государству какую-то пользу приносить!

— Ты такие высокопарные слова говоришь не к месту.

— Михаил Петрович, вы не враг мне? Лично?

— Понимаю, о чем ты, но от меня ничего не зависит.

— От вас зависит, что написать в обвинительном заключении.

— Юра, как человек, как коммунист и как следователь я обязан написать правду! Об обстоятельствах. О степени твоей общественной опасности. Для того я сижу на этом месте. Для того на мне погоны. И высокое звание.

— Значит, по-вашему, справедливо меня разменять?!. Чтобы та-та-та — пульку?! — И тяжкий вздох со стоном.

И Михаил Петрович вздохнул в ответ.

— Подумай сам… Ну, отпустить бы тебя на свободу, и что? Один раз поверили, отпустили. Что вышло? А теперь ты уж до того ученый… Но я не решаю, Юра. Решает суд.

Суд приговорил Ю. Ю. Ладжуна к расстрелу.

Финалом фильма стал эпизод встречи Михаила Петровича с матерью Ладжуна.

Красивая старая женщина в темном платке, раскачиваясь и заламывая руки, надрывно причитала на экране.

«Йо-оу! — протяжно восклицала она и следом нанизывала горько-певучие фразы в ритме древнего народного плача. И снова, криком боли: — Йо-оу!»

«Сколько слез я от него пролила! — пересказывал переводчик. — Лучше б он не родился! Если б я знала, до чего он дойдет, о, пусть бы он умер в детстве! Я бы дала ему яду в колыбели!»

Но перевода не требовалось. От того, что слова оставались непонятны, горе только вырастало. Женщина говорила Михаилу Петровичу, оператору, окрестным полям, небу и земле. Всему свету. Это было и материнское горе вообще, и скорбь обо всех заблудших, погибших и погубленных, о всех грехах и бедах человеческих…

Из двухсот с лишним метров мукачевской пленки в фильм при монтаже попало… три. Три метра, шесть секунд экранного времени. И этого оказалось достаточно. Шесть секунд материнских слез — высочайших по накалу секунд, — а дальше холмы и перелески, — неспешно движущийся поезд, увозящий Михаила Петровича назад.

И ничего не слышно, даже перестука колес, только длящийся, летящий вслед поезду плач, обрываемый под конец грохотом состава, вошедшего в темный тоннель.

#img_28.jpeg

#img_29.jpeg

Ссылки

[1] На месте взорванного фашистами Ковельского моста в настоящее время установлен трубопровод. (Прим. авт.)

Содержание