Максим Иванович любил захаживать запросто, по-соседски. Его никогда не оставляли без ужина или обеда, а если попадал на вкуснющие пельмешки, что так мастерица была готовить хозяйка Авенировна, да если еще и сосед Николай успевал, пока супруга не видела, и чарочку налить, тогда Максим Иванович оставался надолго. И в шахматишки с соседом побаловаться, и про жизнь стариковскую покалякать.

Ну, если честно говорить, стариковское, по его словам, бытие касалось только его жены, дамы дородной, высокой, что была лет так эдак на десять-пятнадцать моложе мужа. Та соседские чаи не баловала своим вниманием. В ней оставались замашки эдакой «пани», что не отказывала себе в соболях да хрусталях. Скромные соседские разносолы да нехитрая меблировка её мало, что не привлекали, скорее отталкивали.

Она обожала выходить на вечернюю набережную, где почти случайно встречаться с такими же, как она, отставными полковницами да генеральшами, и уже с ними обсуждать свои и их интересы. Тихое море шумело у ног, романтика тёплого вечера с его курортной музыкой да запахами нечисленных едален возбуждали не только подзабытый аппетит, но и воспоминания о своей, давно! ушедшей молодости, о бравых капитанах да майорах, что так некстати уже постарели-побурели, а то и поседели, но все ещё ровно держат спину. О кафе да ресторанах их юности, когда на десятку можно было до отвалу наесться трюфелей да упиться громким шампанским.

Дамы, оправляя оперение, тщательно избегали болезненных тем.

А к таковым изначально относились:

– свой возраст (не возраст мужа, так как зачастую дамы бывали на десять, пятнадцать, а то и тридцать лет моложе супруга);

– те схватки и ранения, что получались семьей отставных офицеров при получении благодатного жилья с максимальными удобствами у самого тёплого моря в мире. И, упаси боже, было напомнить подружкам или себе, как распластывалась перед замполитами всех уровней, как сшибала башку сопернице в борьбе за вожделенное жильё. Да и вообще, что было вспоминать о нехорошем!;

– своё социальное происхождение, так как вышедшие стройными рядами из кухарок при офицерских кухнях и столовых аэродромов, или прозябавшими горничными и уборщицами офицерских гостиниц, и только потом ставшие офицерскими женами, вторыми иль третьими, то не суть было важно, они намертво забывали о позорном, о родне, что связывала с тем далёким минулым, где они были просто Фроськи да Дашки.

Изредка, очень изредка какая из дамочек позволяла себе назвать не по имени, то упаси боже, дамы называли друг друга исключительно по имени с отчеством. Нет, как-то так подчеркнуть Ефросинья Андреевна, что обладательница имени тихо скрипела зубами, ожидая очередь отомстить может быть несколько лет. Да, она не Виолетта Соломоновна или Леокадия Львовна, да, в детстве звали Дашуткой иль Фроськой, так что ж?

И нехорошо, совсем нехорошо было напоминать даже самой себе о пьянках мужа, его девках в погонах и без. И уж эта-то тема подружек совсем не касалась…

И сидели на лавочках, пудря жеманно носы, и вспоминали, вспоминали про еду да помаду, фильдеперс и шиньоны, военторговский склад и приезд генералов. Сладко ухало сердце, рот был наполнен воспоминанием настоящего куйбышевского шоколада, глазки кокетливо щурились автоматом, губки сжимались. Дамочки млели.

Да мало ли о чём можно посудачить в теплый летний вечер в Евпатории, если дома не ждут внуки или дети, а постаревшие бравые офицеры-мужья сражаются рядышком в шахматишки, изредка вскоса бросая похотливые взоры на тела тех лёгких созданий, что пропархивали почти что в чем мать родила по парапету набережной.

Дарья Ивановна была завсегдатаем таких посиделок. Дом рядом, муж у соседей пельмешками балуется допоздна, дочь…

А что дочка? Дочка давно была замужем «за Киевом», и жила в стольном граде с мужем-доцентом почти припеваючи, писала очередную диссертацию, и, когда-никогда, навещала родителей, если удавалось поднять головушку от рукописей библиотек.

Ах да, была ещё внучка! Та давным-давно слонялась по заграницам, выполняя очередную миссию «миротворицы» с дипломом советской медицинской сестры. Деда и бабку вниманием уж точно не жаловала, ограничивалась открыткой к новому году, забывая про их дни рождения. Родителей раз в пятилетку ещё навещала, но старичков миновала, отговорки дела, дела да делишки…

Как-то уж очень внезапно дочь заболела, поболела немного, получила страшный диагноз – рак, и от него тихо так через полгода и умерла. Дарья Ивановна после тягостных похорон тихонько-тихонько перелегла на другую кровать, с которой так хорошо было видно громадный портрет её дочери, гордой и мрачно-красивой. Так сутками и лежала.

Пришлось Максиму Ивановичу на старости лет ходить в магазин, покупать то кефир, то сметанку старушке. Та ела всё без разбору, судя по его жалобам всем соседям, но как-то быстро худела.

От соседей Максим Иванович почти что и не вылезал, приспособив гонять за продуктами соседского безотказного пацана Сашку. Всё равно ж тому и домой что прикупать каждый день надобно. Авенировна стала беззлобно поварчивать про соседскую жизнь, а что толку? Муж Николай жену не поддерживал. Добрый был очень. Сашка, что Сашка, мотался себе день деньской на футбол, в магазин, на рыбалку, к вечеру притаскивал в дом свои подусталые ноги, и мать хлопотливо бежала готовить пельмени.

И, как теперь уж завсегда, Максим Иванович был на пороге. Шахматы под мышкой, улыбка из под усов шире и не бывает. Поворчала-поворчала Авенировна, да и свыклась, уж больно соседку ей было жалко. И Максиму Ивановичу пельмешек накладывала, и супруге его супчик носила, рассольничек. Старушка жадно хлебала вчерашний рассольник, потом засыпала, ну как дитя. Максим Иванович не отходил в это время от жены и соседки, ласково ругая жену, что плохо, дескать, питается, приходится самому всю сметанку съедать. Авенировна (вот простая душа!) молча кивала.

Дарья Ивановна умерла через год после дочери. Старухи соседки, полон двор которых бел – чёрен от давних нарядов, стали шептаться: уморил, дескать, Максим Иванович супруженцию, уморил! Вон он, какая худая в гробу-то лежит! А Максим Иванович всё плакал да плакал, смоктая жёсткие усы в цепочке слезинок.

Ни зять, ни внучка на похороны не приезжали. Им было некогда: делили квартиру в Киеве, что была на имя дочери стариков оформлена. Внучка вскоре оставила Киев, вернулась ишачить по заграницам, с зятем связь, и без того скудным-скудная, вообще прервалась.

Максим Иванович окончательно сел на шею соседям. Те и стирали его обмундирование с латками да перелатками, и слушали нескончаемые разговоры про лётный состав да полк авиации, коим командовал и до войны, да и после. Старик как бы забыл про смерть Дарьи Ивановны, про развесёлую внучку, всё юность да полк пережевывал.

Авенировне было уже и тяжело. Только что вышла на пенсию, работа, что была на мясокомбинате, перестала кормить. Попробуй растить сына-подростка при её маленькой пенсии да инвалидной пенсии мужа – не сахар. А тут еще и сосед! Утешало одно: старик обещал отписать им квартиру, а Авенировне так уж хотелось две их комнатушки присоединить. Было бы Сашке где ночевать, да и дочери, что из России каждое лето к матери с детишками приезжала, был бы свой угол.

Терпела.

Старику было давно уж за восемьдесят, как стал он припадать за молоденькими девчушками, что бродили, набирая загар, по золотым пляжам солнечной Евпатории. Вприпрыжку да молодецким скочком бежал за девчонками стариковской трусцой, лепеча про конфеты да мармелады. Девчонки то ржали над престарелым придурком, то убегали, издевательски бросая ему недоеденный ими пломбир. Старик жадно хватал палочку мороженого, как-то по зверски урча, доедал капающий грязно-коричневый шоколад.

Соседи все больше шептались-шептались, да и позвонили в социальную службу, что организовал местный горисполком. Оттуда пришла громогласная тётя, и занялась престарелым полковником. Как-то уж очень быстро отшила Авенировну, обижавшейся на хамство государственной служащей. А тётя та Авенировне стала частенько намекать на сыночка, что был участковым, да на возможные им проверочки, не избежал ли кто уплаты курортного сбора от многочисленных постоятельцев? Авенировна вовсе отстала, надеясь втихую на завещание старика. Встречала его в тёмной тесноте общего коридора, разыскивала порядочного нотариуса в городке. Старик обещал, обещал, обещал…

Прошёл вроде месяц, а, может, и два, как двор взволновался опять: умер старик. И странно-то умер, то ли его отравили, то ли сам грибочков наелся, что государственная тётенька приносила, но быстренько умер. И в тот же денёчек, что в день похорон, бравая тётя вселилась.

Авенировна плакала в голос: было жалко себя, дуру-предуру, что верила байкам полковника, и жалко его, дурака престарелого, и жалко соседку Дарью Ивановну. Жалко-то жалко, а ни старика не вернешь, ни завещания не было!

А двор всё трёпался-судачил: и тёти той вроде сыночек-племянник был «при делах» в убийстве соседа, и тётя крутилась совсем не зазря, обихаживая Максима Ивановича, с его вечно мокрыми штанами, – квартирка у моря стоила дорого! А Авенировна аж свалилась в горячке от беды да напасти, из дома не выходила, на стук никому не открывала.

Прорвалась к ней соседка Мария: от свеженькой сплетни горели глаза. Во, как бывает! Приехала внучка, рост чуть не в два метра, тряхнула ту тётю, вырвала из загребущих ручищ сберкнижку дедули (ой, как много деньжищ на сберкнижке скопилось!), ударом ноги свалила мента, что то ли сыночек, то ли племяшек был борзенькой тёте. За день или два оформила нужные на квартиру документы, и укатила в Италию.

Квартиру закрыла, потом продала. Не Авенировне, нет! Зачем же жалеть дурищу соседку, что кормила, поила, выхаживала бабку да деда. Прагматик по жизни, внучка квартиру так продала, что папенька родный от зависти аж заболел, деньгами со вклада внучка тоже распорядилась. Без папы.

Мария квакнула было, что, мол, Авенировна так уж старалась за деда и бабку, так уж старалась… Внучка одно и сказала: а кто звал её да упрашивал? Хлопнула дверь, Мария пошла вон, непрошена.