Полного имени никто и не помнил, все звали её баба Дуся. Она, когда еще могла выходить, отзывалась, потом в комнатушке закрылась. Комнатушка её находилась на самом верху парадного входа. Просто кто-то после войны загородил холл на самом верху в живых оставшегося в годы войны красивейшего дома. Так и получилась бабкина комнатушка. Жила одна. Изредка только навещал её постаревший племянник, горбатенький живчик, вьюном вившийся близ старой бабки. А та не сильно его то и жаловала, но племяш всему двору шептал да рассказывал, как он тетеньку обожает, какие гостинцы ей носит. Приучал двор к себе: бабка не вечною ж будет. А что двор? Двору всё равно, помрёт или нет старая ведьма.

В последние её годочки старушка вовсе от разума избавилась: вывесит вонючее до тошнотищи белье или матрас и дыши, наслаждайся прохожий народ! Раз как-то случайный мальчонка осмелился только сказать: «фу, как воняет!», так старая ведьма с прытью невероятной накинулась матом на пацана и его вовсе безвинную мать.

Соседи терпели: внизу открывали окошки во двор, а справа и слева окна на море.

В комнатушке старой мебели не было, не было плитки и унитаза. Как только жила? Весь двор обзавелся удобствами. Бабушка Дуся одна коротала свой век в привычном дерьме неудобств. Что ела не ведаем, гоститься у Авенировны она не привыкла. Скандальный характер довёл даже кроткую.

Да, Авенировне на соседей уж точно не повезло: справа жил бывший полковник Максим, слева дни коротала ошалелая старая Дуся.

Дуся долго жила, пережила даже Максима, хотя старше была лет на пять или восемь. А умерла она страшно и странно.

Племяш с парой бутылок кефира по лестнице прогремел, долго стучал в дубовые двери. Дверь не открыли. Позвали соседей да участкового. Тот что-то быстренько так появился. В крохотной комнатушке лежала нагая старушка. Ободраны до крови руки и ноги, всё тело покрыто пятнами синяков от ударов, рот порван почти до ушей. Зрелище – жуть! Версия грабежа отпадала мгновенно: весь городишко наш знал, что бабка жила слишком уж бедно.

Конечно, злых языков в городишке хватало. Болтали про нажитое неправедно в годы войны, когда бабушка Дуся, тогда вовсе не бабушка, с немцами миловалась, добро наживала, да сразу после войны с комендантом сдружилась, потому лагерей избежала. Тоже болтали, что награбленный скарб коменданту отдала, выторговала себе комнатушку у моря. Сразу после войны той комнатушке цена, что сейчас «мерседесу». Зажила баба Дуся привольно, вольготно, нимало не печалясь отсутствием как мужа как такового, да и детей. Ну, с мужьями после войны была еще та проблема, а вот ребенка родить тут Дусе вначале было некогда за делами-делишками торговыми да развесёлыми вечерами с комендатурой городской да пришлыми вояками. А потом стало поздно.

Нет бы, нерастраченные материнские инстинкты перебросить на неудавшегося племяша: его горбик рос и рос. Да не любила Дуся убогих. Так, иногда кидала ему кусок от щедрот своих, комендантских. Вот и все привилегии. Племяш обиду не держивал: пустое брюхо гордыню не терпит.

Кто Дусю грохнул, осталось неведомо, только мотался племяш по милиции, прокурорам зазря. Заключение дали: умерла, мол, от старости. И в воду концы. Хлопоты по эскгумированию, ну ещё чего, прокурор даже засмеялся, откуда, мол, знаешь, убогий, такие слова. На том все и покончили.

Племяш куда-то долго отписывал бумажонки, бегал по юристам та адвокатам в слабой надежде на правду, пока не сказали умные люди – боись! Тогда только отстал.

Авенировна было пыталась докопаться до правды да истины, водила племяша бабы Дуси к знакомым юристам.

Все кончилось тем, что продала Авенировна хатынку добрым людям из самой Москвы, перебралась к дочке на Волгу. И, правда, если убили соседей двоих, и слева и справа, что ей ожидать, пенсионерке, муж-инвалид, сын не подрос. Забоишься.

А дом был высокий, красивый, с лепниной, балконы резные, потолки под пять метров, окна смотрят на море, лестница в мраморе. Чудо, не жизнь.