Путине рады все. Кроме, конечно, самой кеты, издалека за тысячи морей и океанов приползавшей в светлые чистые горные воды Дальнего Востока умирать, дав жизнь миллиардам икринок.
Радость путины, это азарт и азарт, в погоне за икрой, где все средства добычи драгоценных икринок сгодятся.
Трое дилетантов, проживших немного в таёжных условиях и возомнивших себя только что не дерсу узала местного разлива, отправились в тайгу – добывать благословенной икры. Экипировка была несложной: три ружьишка, лодка-долблёнка, по случаю купленная у нанайца за две бутылки водки, рюкзаки с нехитрым харчем, вот и все снаряжение. И, самое главное, драгоценная в пору путины валюта – каменная соль.
Окрылённые добычей, а они икру брали так, что лодка дала осадку больше чем надобно, ночью не стали спать у сырой водицы, а перебрались под сопку, где у валежника и спать было приятней, и поспокойней от таёжного лиха.
Ранний рассвет принёс первое горе: кто-то из недобрых таёжных лихоманцев спёр лодку со всем снаряженьем, и, что особенно больно, с солью. Похлопали руками, поматерились от души для согрева, и отправились вниз по реке. Река завсегда к людским покоям вынесет.
Мокрая глина скользила под ногами, галька под ногами противно скворчала, а всё-таки шли. А не пойдёшь, так сдохнешь от холода, голода, а всего более, от тоски. И могилы в тайге от тебя не останется: таёжные твари съедят всё до косточки. Потому и брели охотнички за икрой, злые до того, что было не до разговору иль мата.
Самый старший, мужик в самом расцвете своих двадцати пяти лет, со статью Шварценеггера, услышал детский писк. «Откуда здесь дети?».
Недоумение быстро прошло: увидел в горной речушке, дно которой мелко-мелко усыпано галькой, мальца-медвежонка. Он всеми своими силёнками стремился вырваться из плена воды, но та, мало что речка была неглубока, от силы полметра, в быстроте своих струй несла все: кету и какие-то брёвна, заодно зацепила и понесла и малого медведя.
Малыш что есть силы пищал, ну совсем как пятилетний пацан, нашкодивший и от шкоды своей натерпевшийся так, что больно и стыдно, – а надо на помощь кого-то позвать. Второй, что был поразумнее, метался по берегу, подрыкивая братцу в помощь надежды.
Наш добряк кинулся в воду спасать медвежонка. Его сотоварищи с наслаждением цирка наблюдали картину: их помощь рослому мужику вроде не надобна, а среди надоедливой скуки хождения по гальке сырой скудное зрелище было им в радость.
Грозный рык свирепевшего зверя осадил добряка в метрах трёх от мальца: вставшая на дыбы медведиха пасть ещё не закрыла, как двое невольных свидетелей в миг, за долю секунды, были на сопке. На сей раз мокрая глина помехой им не была. Оттуда, с высоты сопки-утёса, отвесные склоны которой входили в самую реку, они досмотрели таёжную драму.
Медведица качнулась в сторону врага, посмевшего подойти к её медвежонку. Ещё шаг-полтора, и рассвирепевшая туша двухэтажной мамаши разорвала бы удальца, но очумелый последний взвизг детёныша метнул её в реку. Выхватив сына из плена реки, она в точности как злая мамаша, лапой отшлёпала шкодника – «героя».
Тот взвыл уже от обиды, на скользком бережку почесал больное место дрожащею лапкой. Мать рыкнула ещё раз, тот кинулся к брату. Второй брат отпрыгнул в сторонку: мамаша под горячую руку могла и ему подкинуть «ласковой» трёпки.
Медвежата дружно закосолапили к бурелому, мамаша обернулась во вражью сторону. Спаситель отечества стоял уже среди сотоварищей на сопке.
Мамаша, тяжело вздохнув, потрусила за сыновьями на всех четырёх своих лапах, даже не обернувшись в сторону таёжных злодеев.
Как потом мне признавался неудачливый спаситель медвежонка, он сам не понял, как взобрался по мокрой, до невозможности скользкой глине, на сопки вершину за миг или два.
Хоть убейте, не помнил. И повторить ещё раз такой скачок решился б едва ли. Только всё повторял: «представляете, во мне чуть не два метра, а я стою перед ней, как пацан перед дядей. Выше меня головы на три или две. Не, я не вру, не со страха так показалось! Здоровенная баба, а пасть!!» И жестами показал, какая громадная пасть у медведицы.
Кстати, в тайгу они уже не ходили.