Присказка будет такая.

Было трудным, очень трудным раннее детство. Да и позднее сахаром-медом в рот не лилось. Родители оба и сразу погибли в голод, что лютовал в Украине в середине тридцатых годов. Постарались Сталина люди, и мёрли и мёрли млад и старой человек. Так умерли и родители. Полинка в двенадцать годков подалась работать по найму наймичкой. И нянькой, и кухаркой, и лён ворошить. От какой работы откажешься, когда от голода скулы сводит на нет! Помытарилась-помытарилась, походила «по людям», нахлебалась ласки людской чуть не досыта. К шестнадцати заневестилась.

Красавицей стала! Очи синевы небесной, необычайной, высокая грудь, ровная стать, шелковые волосы спрятаны под платок. Женихи кругами стали виться у хаты. Сёстры её, а были и сестры, и помоложе и старше, уговаривали: не продешеви красоту!

Не продешевила. Вышла замуж за некрасивого, да богатого. Не любила, но богатство манило, тянуло к весёлому пареньку. Характер у парня был славным, слыл добрым и работящим. Вот и сошлись.

Родители парня взяли сиротку Полинку в семью за её красоту с целью улучшить породу. Да за работящую натуру. Полинка умела и мыть, и скрести, и белить, и красить, мешки тягать (носить), что мужикам не под силу. Делала всё, что в селе надобно делать невестке.

Съедала не миску, а тазик еды – и за работу! Пахала, что конь.

Но опять напасти, опять приключилась беда. Да беда не приходит одна! Ох, как права народная мудрость. По-первости, раскулачили стариков, родителей мужа. Увезли на телеге ноченькой тёмной. Пока их везли, в хате добро растащили «добрые люди». Вернулись Полинка с мужем из города, и что делать теперь двум работящим да молодым? Подались в другое село, что красиво раскинулось в километрах пяти от Днестра, в самом красивом районе хмельниччины, а тогда проскуровщины. Смастерили себе мазанку-хатку. Полина ночами не спала, месила глину на хатку (а, может, отговаривалась от нелюбимого мужа ночною работой, кто знает?). Смастерили хатынку, так себе, с глиняным полом да потолком невысоким. Сойдёт! Тихонько жили, на люди не высовываясь, так власти боялись.

Да как не бояться? Вон, бают люди, брата двоюродного мужа Полины как забрали ноченькой темной люди лихие, люди в шинелях, как увезли в мгле ночной, и не у кого расспросить, куда подевались муж да жена да двое детишек? Будешь молчать да помалкивать, крепко язык во рту то держать. А не то приедут так ноченькой тёмною, ночкой осеннею, и поминай, как тебя звали!

Про родителей мужа тоже не спрашивали. Да и соседи не любопытствовали: тогда голод много людей отобрал из семей. На голод списали родтелей мужа. За правду сошло. Ну и пусть.

Это уже потом, в восьмидесятых, сын Полины похвастался, что случайно попал на адрес дяди, того самого, что угнали вместе с семьёй. Написал ему малое письмецо в далёкую Швецию. Так мол и так, я ваш племянничек, живу на Дальнем Востоке России вместе с женой, отпишите и вы, как живёте. И отослал вместе с письмом фото с женой. Ответ на письмо пришёл месяца через или три. И тоже с фото. На фото старик со старухой, седенькие, но сразу видно, чтосытые. Со стариками рядышком дети и внуки, все улыбаются около дома, богатого дома. Да две машины стоят во дворе вольво и мерседес. А в письме откровения. Старик отписал, что угоняли их долго. В поезде стылом погнали на север, там всех бедолаг, а собралось душ триста или четыреста, на баржу посадили, и та баржа попыхтела на середину лютого моря.

Команда была: катерок, что пыхтел перед баржою, отвязать, да и пустить ту баржу на Божью волю. То есть грозила людям бескровная смерть, смерть лютая, смерть стужалая. А с ним жена да двое девчонок, доченек милых. Готовились к смерти, прощались друг с дружкой, прощались с народом. Смерть неминуемая виделась рядом. Да на счастье людское конвойный корабль норвежцев догнал утлую баржу, катерок потопил. Тем люди спаслись.

Осела семья вначале в Норвегии, там доченьки подросли. Старшая так и осталась в Норвегии. Вышедши замуж, язык родной позабыла. Младшая, когда подросла, в Швеции, куда семья потом перебралась, тоже вскорости замуж выскочила. Красивые девочки, русые девочки породу викингам не испортили, только улучшили.

Старик в письме жаловался да печалился, что язык родной, украинский, он только с женой когда никогда применял, да зятьев своих мату приучил, как приспичит.

Пришло и второе потом письмецо: старушка скончалась. На том переписка и прекратилась. Видать, вскоре умер старик.

Но то было потом: и переписка, и фото. А в тридцатых кто мог предсказать как жизнь повернется, каким обухом стукнет?

Муж повторял, наученный горьким опытом сгинувших в лагерях обоих родителей: нам стоит помнить, что богатства нажить, то себе не к добру. А Полина твердила: да какое богатство? Посадишь яблоньку малую, а уж с района приходят товарищи: плати налог как со взрослого дерева! И платили. Куда же деваться, Сибирь то Сибирью недаром зовётся.

А тут другое, более страшное лихо нагрянуло – война! Немцы в село, муж свистнул в армию, подался в Красную Армию, против «фрица» бороться.

Не мобилизовали, не погнали, как прочих, на бойню в мясорубку войны. Сам пошёл драться против немецкой агрессии. За это потом сам поплатился. Но об этом попозже.

Долго ли коротко история длилась, история о том умолчит, но как муж повернулся из армии, вскорости и сыночек родился. Глаза мамкины, синие-синие! А характером ни в маму ни в папу. В селе глухо поговаривали, вслух не смели сказать острой на язычок Полине, что ребенок тот от немца прижит.

Да и то. Полина Сталина, это уж было потом, в восьмидесятых, когда стало можно многое говорить, сильно ругала. И за налоги, и за другие поборы, и за дороговизну, и за родителей, короче, пошло да поехало, как Сталина вспомнит.

А вот немцев хвалила. Расскажет, как будто случайно, что немец местных не трогал. Едет себе на телеге немчура, коленочки с воза спустит, автомат валяется за спиной на соломе, играет себе на гармошке, да кричит да покрикивает: «бабки, млеко, яйки»! Принесут ему женщины из села яйца, сало, да молоко со сметаной. Немчура обозный только прижмурится, да сильней на гармошке губной наяривает песни свои, песни немецкие.

Так и прожили при немцах не битыми.

Показывала мне старую грушу, в которой остались вмятины на коре от ремней: то немцы коней так привязывали. На мой невинный вопрос, а где жили немцы, ответила: в хатке. А я опять, невинная дура, а где жили вы? Глаза потупила, да подалась в огород. Срочно капусточка на «кисляк» (местный борщ) ей понадобилась.

Ну да ладно. То её дело, с кем спать, от кого детишек рожать.

Вернулся муженёк с войны, да подался в бега от супруги, аж в донецкие шахты полез. По селу версию распустил, что за деньгами подался. Да село не поверило, решив, что убежал муженёк от жены, что от немчуры ребеночка прижила.

Победовала сердечная, да за муженьком подалась в степи донецкие. Как уж там уболтала, неведомо, но возвернулся её муженёк, мужик работящий. А вскоре и сына второго она родила. Теперь уж точнее точного, от мужа понесла ту дитятю, да родила в положенный час.

Прелюдия кончилась. Переходим к основной части «марлезонского балета».

Двое детей, жена, что не перестала быть красавицей при такой то работе да жизненной лихотне. Что мужику прикажете делать? Естественно, работать до потов седьмых. В колхозе руки его работящие при голоде послевоенном на мужиков ох как были надобны. Да еще и безотказный в работе был мужик Николай. Председатель и впаривал его в работу любую, что колхозу была сильно в надобности. А после работы, тяжкой и трудной, надо и быт обустраивать. Мальчишки растут на домашнем на молочке да сметанке и сале, эвона, скоро уж в женихов превратятся. Так чего ютиться в старенькой мазанке?

И стал строиться дом. Для села был то не дом, а домище! Из чистого-чистого камня. Камень носил на себе, когда-никогда подвозил на телеге, коли председатель по жалости коня разрешал. Камень тяжёлый, а все-таки дом потихонечку становился. Черепицу делали сами. Пацаны подрастали, стали отцу в тяжкой работе чуть-чуть помогать. Больше работалось младшему. Старший как то уж очень уж ловко от работы отлынивал. Не по болезни, отнюдь. Был здоров, что бугай. А отлынивал. А младший? Что младший? Нравом в отца, сопли утрёт – и в работу.

Полина от работы никакой не откажется: и глину месила на черепицу, и вапно (извёстка по-украински) притащит с ближних гор, и булыжники наравне с мужем таскала. Вся работа по ней, вся работа сноровится да спорится в умелых руках. Для себя строила, не для Сталина.

Младшего сына, пока был в младенчестве, относила к старшей сестре. Та и воспитывала племяша, как родного. И её он любил, как матушку родную наравне с мамкой родимой.

А пока младший, младенец, руки не связывал, строила дом. Душу вложила в дом тот каменный, в несколько комнат.

Не случайно тут слово, что душу вложила, применено. Далеко не случайно.

Всё для дома, всё для него. Тащила в дом всё, что могла. А что? Все воровали, и я уворую! Тишком да молчком воровали в селе его жители. Да и то? Где достать кровлю да шифер, кирпич да дефицитную краску? В магазинах тогда не торговали таким дефицитным товаром. Послевоенное время тяжёлое, люди пусть подождут, пока государство не отстроит всё заново. А где взять? Только и воровать. Только не у людей же! Другие в селе воровали и у соседей: а не спи, стережи, что плохо лежит. Стерегли по очереди, и сыновья и родители. Раз младший уснул на своей охороне, так что-то и спёрли у них со двора. Матушка родная, наша Полина так отстегала сыночка, что тот трое суток с дерева не слезал, так боялся мамаши.

И отец заступиться за сына не смог. Не смог, не имел права перечить супружнице. Уж больно лихая была на язык его жёнушка, да и ручку тяжелую со сковородкой (по местному говоря сковородка называлась «потэльня») могла приложить. И не важно для буянки Полины, люди вокруг или в домашней тиши муженька и сыночка, и только младшенького, потельней она уговаривала.

Стал муженёк потихонечку пить-попивать. Не буянил, не бил супруженцию милую, а так пил по тихой, уходя иногда и в запой. От чего стал прикладываться к самогоночке? То ли жёнка достала, то ли жизнь, поди знай, почему отдавал предпочтение мутному вареву самогонки, а не ночным прелестям красивой супруги. Пьянство в селе непривычным не было и не казалось. Пили и пьют на руси-украине, как издревле пили. Тем утешался наш Николай, семейства отец и добрый работник.

Это в сказке дом да дворец строится быстро, а наша Полина и муж Николай дом строили долго. Ютились в хибаре, что ещё до войны ими была слеплена-смазана. В той самой, с низенькими потолками, где царское место – печь. В пол мазанки печь. И спали на ней, и готовили варево для скота, варево для себя. Оконце подслеповато, слегка покосилась хатынка, а доси (до сих пор) стоит. В отличие от дома. Но об этом чуть позже.

Строится дом! Комнат – четыре! И даже была так называемая «каса-маре», комната для гостей. В ней не спят. В ней стоит стол огромный, длинный-предлинный, смастерованный николаевыми руками. Табуретки стоят. Тоже сами не делались. Николай мастерил, считая за отдых такой лёгкий труд.

Белая скатерть из полотна, что сама Полина ткала да белила. Всякие рюмки да гранёные стаканы, стаканчики валялись на чердаке, где хранилось всё «про запас». Вход на чердак только из дома, потому воров не стереглись, и хоронили всё «на потом» на чердачном просторе. Копилось за долгие годы это всё «на потом». Пылилось да ржавилось. И годы прошли, а всё так и пылилось добро, ожидая заветного часа: свадьбы сына или чьих похорон. И на похоронах и на свадьбе нужны стаканы-стаканчики и ложки. Вилки не полагались, особенно на похоронах.

Итак, строится дом. Младшенький подрастал, всё больше и больше втянут в работу. Про черепицу мы уже говорили, да кроме неё хватало хлопот на целый день. А ещё треба (нужно) пасти худобу (крупный рогатый скот) по очереди, по жребию, что улица учинила. А ещё сено косить для коров. Вначале в хозяйстве держали не одну и не две толстых коровы, почти стадо паслось за селом. Молочко да сметанку Полина возила на рынок. На обмен дефицитных товаров: после войны город жил туго. А город большой, рабочий Каменец-Подольский. Людям и сало, и сметана, и молочко только давай! У рабочего люда тоже детишки растут, молочко да сметанку домашнеюю растущие организмы трескают за обе щеки. А государственное молочко, разве то молоко, до пяти раз разбавленное.

Полина ранним-ранёхо плелась в Каменец, тащила на собственном на горбу и молоко, и сметанку, и черешню и сало. Что родила земля, а земли там благодатны! носилось за тридцать с лишним километров на рынок на городской. Оттуда опять на горбу гвозди тащила и скобы, и ещё тысячу тысяч наименований нужных товаров для дома.

Сыновья трудно закончили школу. Младший так и писал всю свою жизнь дождь таким чином: «дощь», путая русский с украинским (на украинском языке «дождь» пишется как «дощ»).

Старшего призвали в армию, точнее на флот. На целых три года. Дом достраивали втроем мать, младший сын и отец. Именно в такой очередности: мать, затем сын, потом уже сильно пьющий отец.

Считай, почти двадцать лет ставился дом. Крепок дом, прочен и сложен на славу. Окна сияют оконным стеклом. Ох, как доставалось стекло, как доставалось! У председателя вымолила да вытребовала Полина стекло. Только что не матом не крыла застарелого председателя, но выписал таки стекло для семьи, вспоминая заслуги работящего Николая.

А что младший сын опять без рубахи остался, так то дело житейское. Походит в домашней тканине, что выткала мать да из которой сшила рубашку. То же и со штанами, которые брюками обозвать крайне трудно. Штаны они и в африканской пустыне штаны, не то что в селе.

Ах, если бы речь была только в этих штанах. Штаны, что? Тогда все жили трудно, и всем надо строиться, учиться и жить.

Как все, тогда и ладно бы и было бы. Вся страна горбатилась на работе, голодала и ночевала в холодных домах. Но детишек рожали, и ладили семьи, и жилища себе худо-бедно отстраивали. Кто ладил дом деревянный, кто из самана-глины наскоро мастерил. Каменный дом это редкая редкость была. В камень строили роддома и больницы, здания сельсоветов и изредка школы. Сады там и ясли деревянными были, а то и из самана лепились на скорую руку.

А уж в селе, да для для частника каменный дом это богатство неслыханное, богатство невиданное.

Подкатывал председатель: отдайте нам дом под школу, под магазин или садик. Колхоз вам любой дом отдаст, на который укажете.

Мать отказала.

Мать страстно кипела, как строила дом! Не раз, и не два, а тысячу или две, вспоминала, рассказывая сыновьям, как жили их баба и дед, родители мужа. Ну, те самые, что раскулачены перед войной. Какой достаток имели, сколько коров, сколько свиней, и сколько люда батрачило на стариков, пася и доя тех самых коров, выгребая дерьмо из скотинников.

Как сладко ели за панским столом, как обрезки-доедки бросали наймитам. И как она, из простой наймички, стала снохой, и стала сидеть не у порога, ловя жадно объедки, а за столом! За хозяйским столом, где царствовал дед, отец Николая.

Не прекословили тем речам её сыновья, не прекословил и муж. Мотали на ус? Только муж чаще и чаще прикладается до самогонки, старший рад да радёшенек, что подался на флот, где флотская тяжкая служба казалась ему за раз плюнуть, как часто сам потом говорил.

Младший лямку тянул до четырнадцати, пока не пошел в «ремеслуху», то есть ремесленное училище. А куда ещё брать пацана, если в грамоте не силён, зато руки на месте?

Итак, дом почти выстроен. Оставалось по мелочи то да се долатать, достроить да приладнать.

Выстроен дом, дом громаден и… пуст!

Старший сын лямку тянет на флоте, дослуживается до флотского старшины. Младший? Из ремеслухи да в армию, загнали аж в Узбекистан, суд охранять. Там отличился. Как то в роте охраны стоял, пока судьи судили какого то армянина, которому надлежало смертную казнь получить за грехи. А в зале суда народа толпа, армян набралось битком набито. Агрессивность толпы возрастала, и наконец подались они к клетке, выручать однородца. Младший сын был в наряде за старшего. Вначале криком крикнул: стоять! Толпа есть толпа, в инстинкте крови жаждала, крови судей и этого хлопца, что с автоматом стоял, стережил клетку с их одноплеменником.

Смотрит сын младший: толпа то неймётся! Да как вскинет свой автомат, да как даст очередь в потолок. Шарахнулась толпа врассыпную. Пули летели вверх, в потолок, где на втором этаже судейского здания восседал его председатель. Тот председатель чуть было не осрамился, с такого перепугу да переляку (перепуг по украински). Ещё бы, ни с того ни с сего пули летят, пробивая полы.

Ну, естественно, разобрались в инциденте, да вместо армейского нагоняя получил младший сын отпускную. Да и случай такой попался, как не отпустить, раз пришла похоронка на отца.

Приехал в село хоронить родного тятеньку. А как дело было? То тайна сия, и опять шепотком-говорком по селу покатилось, что не без греха Полины тут обошлось.

Убили отца. На Днестре. Якобы он пошел на рыбалку, да бросил в воду то ли динамит, то ли иную глушилку. Да вместо рыбы попал сам в себя. И погиб. Но село буркатало, что ему, наконец, бандеровцы отомстили за службу в рядах Красной Армии, раз такой случай удобный нашли.

А, может, жёнушка родная подустала от пьянства мужа. Да и зачем ей такой муж, только растраты на самогон. Дом то уж выстроен.

Да что бы не говорили злые языки по селу, отца не воротишь. Поплакал младшой, постоял у отца на могилке. И снова в свой Узбекистан, службу заканчивать.

А после службы братья, старший со флота, младший с охранной стези подались кто куда. Вы спросите, в дом? Категорично отвечу: и думать не думали.

Старший женился вскорости на городской, прекрасной дивчине Свете, стали они угол снимать в городке. В том самом, в Каменец-Подольском. Родили дочку, потом и сынишку. Но к матери не перебрались. Отмазки одни у снохи и сыночка: работа обоих в городе, садики для детей тоже в городе. В гости наведавывались, да не сильно и часто. Когда-никогда мать дозовётся черешню собрать, клубнику да прочую ягоду закатать по банкам-вареньям. Да картошку сапать(окучивать), собирать. А картошки той чуть не в гектар. Но соток десять, наверное. И весь урожай – в кладовые, в погреба, что на западной Украине лёхом зовутся.

Младший, тот более учудил. После армии взял да подался на Дальний Восток. От матери за семь тысяч верст юноша дёру дал. И тоже с красивой отмазкой: дескать, я подженился на крале, что Асей зовут, с ней и бедуем на Дальнем Востоке. А домой мы поедем, когда на то отпуск даётся.

Правда, в тех отпусках урабатывался до невозможности, дом обихаживая да забор городя, что муром звался по местному. Дом стоял у дороги, и забор вечно ремонта требовал, то текущего, то капитального.

Да и двор свое требовал. То во дворе колодец чинить, то лёх ремонтировать, то сушилку установить для урожайной для фрукты и ягоды. Чернослив и малина, яблоки, груши, клубника, черешня и что-то ещё, я уж забыла, росли во саду, да не по деревцу. Сад, целый сад виднелся за домом. Ага, вспомнила, ещё был абрикос. Я уже говорила, что земля урожайная в тех местах. Богатейшая там землица.

Соберётся весь урожай, а во дворе умелые руки давно смастерили сушилку для фрукты и ягод. Коптится ягода-фрукта, отдаёт аромат. Благодать. Сутки иль двое, и «сушка» готова.

Ту «сушку» мать мешками везла по зимам, то в Мурманск, то ли куда туда, где народ побогачей. Так и наскребла на сушке бесплатной деньжищ на машину. Купила старшему «жигули». За семь тыщ с половиною. И это при пенсии в 12 рублей. Не шучу. Сама видела пенсионное, где чёрным по белому отписано, что колхозная пенсия у Полины 12 рублей да с малой копеечкой.

Пенсия маленькая, а во дворе машина блестит, и в стеклах оконных громадного дома машина тоже блестит да отсвечивает.

Ах, какой то был дом. Домина! Окна блестят, ставни синею краской покрыты по деревенской по моде, черепица краснеет на крыше. Комнаты в доме сундуками набиты добром. И свое, вязаное, тканое да расшивное, и приобретенные шубки две или три. Полина вещи складает, да думает про себя: может, сама буду шубки носить, может, невесткам что перепадет когда то, но не сейчас. Кроме шуб, в сундуках одеяла, платки, полотенца да простыни, и прочая и прочая нажитая годами рухлядь (вещи).

Раз в год, перед Пасхой, перекладывались сундуки. И снова щёлкал замок. А для жизни обыденной и малая кухонька пригодится. В той кухне спала. В той кухне готовила. в той кухне ночь коротала в ожидании. Чего? Сама понять не могла, всё чего то ждала. Может, счастья?

Отдыхала когда? Никогда. Некогда отдыхать при хозяйстве, курах да свиньях. Корова неспросит, какой праздник сегодня. Её ежеутренне отдои, да выгони на пасовище (пастбище), весером пригони, опять подои. Зимой трохи полегче. Пастбище снегом покрыто. Вот и весь передых.

К старости стали «крыжи» (плечи) болеть, бронхит привязался, не отставал дни и ночи. Но работала, как привычно могла. Вместо стада коров одна лишь корова. Но корова была. И молоко, и сметана, и масло не переводились. Свиньи? А куда в украинском селе без свиней? Хрюкали за загородкой вблизу забора в ожидании пойла. Куры квохтали в вольном житье по двору, носилась пара петухов, ободранных в драках. Правда, собак во дворе не было. Поначалу была, да отравили «добрые» люди, а потом хозяйка решила, чего это ради зря деньги тратить на пропитание собак? Кошек тоже не было в доме, разве что блудная кошка забредёт в поисках пищи: мышей то хватало при таком то добре.

Итак, радуйся да живи, при таком то хозяйстве. Когда-никогда сёстры придут, гостинчика поднесут. Когда старший сын, редкая редкость, в гости наведается. А когда и младший прибудет: бесплатная сила рабочая тащилась за семь тысяч верст матери помогать.

Радуйся да живи. Жила. А радости мало.

Старший сын, любимый сынок, к матери ласков не был ни разу, только что не матом с матушкой разговаривал. Внуки, дети его, радости не приносили: не любила невестку, а с ними и деток. А детки славные были. Почему это были? Они и сейчас славно живут, и мальчик и девочка, ставшие в нынешние времена главами домов своих собственных.

Младший сын, нелюбимый, тот, что по детству отсидел трое суток на дереве за случайную за вину, матери помогал по полной по мере. Всё тащил ей в дом, вез издалече и посуду, и мотоцикл, и мотороллер припёр. И даже краски бадью для покраски окон привёз в специальном контейнере. Для матери ничего не жалел.

А она недовольна: не так он женился, не так. Первый раз Асю привез, да с ребёночком. Ребёночка не уберегли, похоронен в селе, могилка заброшена. Отец ребёночка далеко, матери младенчика след простыл после тех похорон. Ну а ей чего ради переться на кладбище, старые ноги тружить?

Второй раз сын отмочил чудо почище: женился на русской. Москальку в гости привёз! И опять с ребеночком малым, дочуркой в пару годков. Девчушечка славная, на сына похожая. Добрая, милая, да упитанная. Да тетёшкаться с маленькой некогда: огород!

От снохи, братова (на местном наречии жена младшего сына) помощи не дождешься. Она книжки читает, она книжки покупает, каждую неделю в город мотается в бане помыться. А чего каждый раз денежки тратить на проездной да банный билет? Так нет, катается и катается с маленькой дочкой в город. Помоталась так две-три недели, да и пристроилась жить у старшего сына. Видите ли, невестки сошлись, подружились. Тьфу, какой такой толк от москальки! Безъязыкая вроде, раз украинский не понимает. А сын любит, пылинки сдувает: образованная! Ну, помогла документы нужные справить на дом, так чего не стараться, раз образованная? Не спасибо ж ей говорить! Лучше бы на огороде картошку окучила, или абрикос собрала, вон, какой урожай пропадает.

Да ещё и с языком невестка попалась. Ты ей слово, она в ответ два преподнесёт. Ну и что, что на день рождения внучки она, то есть Полина, ничего в подарок не преподнесла? Не дала ни картошки, ни хлеба, ни мяса от порося? Так в моем доме праздник празднуете, вот и спасибо скажите. А та вместо спасибо губы надула. Не дорог, видите ли сам подарок, как дорого внимание к её малышу. И улетела на своих каблучках в город к Светлане.

Хотела было прикрикнуть на своенравную, да осеклась. Та в лёт заявила, что не допустит с собой такого, видите ли, обращения. Цаца какая! Одним словом, москалька! Вон, Светку мерзить (ругать) можно по всякому, та сопли утрёт и за работу. Навозные кучи разбрасывать по огороду, хотя мёрзлый навоз так тяжело поддавался лопате. Или пойло попросишь сварить в тяжелейшем бидоне. Светка крякнет, сварит да понесёт пойло свиньям. А что тяжело? Так в селе баловаться некогда. Мешок на плечо и пошёл. А что в том мешке пятьдесят килограмм, так баба всё выдержит. И Светка терпела, втайне завидуя своенравной подруге. Образованная, что тут сказать!

Полина рада была, что невестка смоталась на свой Дальний Восток. А когда времечко утекло, и сын развелся с этой москалькой, ах, сколько радости наконец! Пожила бы в такой радости ещё сколько лет, да время радости так быстротечно.

Подкралась болезнь, замучила старую. Бронхит мучил и ночью и днем. Так достала болезнь, чуть не до смерти. А помочь то кому? А помочь то и некому!

Старшего, что любила, ранняя смерть унесла от порога её.

Так уж случилось в жизни его, что попал за решетку невинно, отбыл половину положенного, подхватил в той колонии туберкулез, да и умер у неё на пороге. Как жалела она сына любимого, как страдала и плакала на похоронах. Да кляла ту бывшую невестку, ту братову, которую Светка вызвала аж из Крыма горю помочь, мужа вызволить из беды. Та «помогла». Что то писала ночами, куда то те бумажки и отвезла, вроде, в центр областной, к людям от власти. Да просила позвать её еще раз, когда центр вызовет их бумагой казенной. Да намекнула, что может, машину продать, помочь бывшему родственнику? Светка та радостно закивала: о чём речь, какая машина? Муж мне дороже всякой машины.

А вот Полина уперлась: я что, даром горбатилась, сушку сушила, мёрзла по мурманскам и петрозаводскам? Не год и не два мешки на себе по вагонам тащила, в общих вагонах мёрзла и голодала. Эвона, сын сейчас сидит рядом, авось и далее повезёт. Не отдам я машину, и не старайтесь.

Невестки не упирались. Знали, грешно на взятку деньги просить. Ну и потом, когда нужно было бывшую братову в город-центр позвать на расправу сыночка, Полина вновь воспротивилась: нечего зря деньги давать ей на дорогу. Не обеднеет, прикатит и на свои из далёкого Крыма, не барыня, хотя образованная.

И не дали той телеграмму, по телефону не позвонили.

В большом коридоре властного здания вышли дяди серьёзные и только одно и спросили: братова приехала с вами? Полина и выступила наперёд: сын мой не виноват, и братова тут нам не треба! (не нужна).

Властные люди переглянулись, да сказали ей прямо в лицо: вы мать? Полина ответила «так» (да по-украински). А они: «не виноватый сыночек? А ничего, что ваш сын задавил двух женщин, причём одну насмерть»?

И ушли. И забрали сыночка.

После смерти сынка жить стало тяжче. Обнаглели соседи, стали переть со двора и фрукту и ягоду, не раз и не два лёх вскрывали – напасть!

Младший сыночек в Крыму проживает, сам фрукту-ягоду с дерев продаёт. Ему некогда часто мотаться к матери за 800 километров. Подкинет деньжонок ей на лекарства и ладно. Своих хватает забот. Огород, свиньи и молодицы. Крутиться требуется мужику, свой дом-быт обустраивать. Сын дом двухэтажный отгрохал в селе, на кубышку дом смахивал. А сыну нравится. Сам горбатился, сам несуразицу вылепил, сам и живёт.

Однажды Полину бронхитом скрутило, да так, что поехала в город в больницу ложиться. Лежала там три недели, и зря. Бронхит не прошёл, врачи залатали старые дыры, и иди, бабка, домой.

Поплелась на вокзал, добралась до дома. И – ах! Дом зияет девственной пустотой. Вместо окон провалины. Вынесены и стекла, и ставни. Стужий ветер гуляет по комнатам, выметая оставшийся сор. Ни сундуков, ни телевизора, ни табуреток, ни даже совка. Все вынесли люди. Добрались до чердака и оттуда всё выгребли. Чуть не по камушку дом разнесли, да дом сложен славно, строился на века. Стоит холодная громадина остова дома, пугает народ своей серою массой. Дом нежилой. Печи остыли. С печи сбиты плитки старинные, изразцовые, что доставала когда-то да пёрла из Мурманска.

В «каса-маре» пусто и грустно. Валяются на полу два гранёных стаканчика да бутыль от самогонки. Да цветочки искусственные, запылённые растоптаны кирзовыми сапогами.

Вот и всё добро старой бабки на сегодняшний день.

Повыла, повыла, подалась со двора. Оглянулась в надежде, что хоть какой поросёночек остался живехонек? Ага, размечталася старая! Ни поросёнка, ни курицы во дворе. Только ветер осенний воет и вторит ей, тоже воющей, как этот ветер осенний: тоскливо и тяжко.

Младший приехал, сын нелюбимый, забрал свою мать. И стал обихаживать старую старость. У него на руках в постылом тёплом Крыму умерла. И похоронена. Вдали от могилы сына родного, сына любимого, старшего сына. Вдали от могилки младенца-внучонка. Вдали от могилы нелюбимого мужа.

Вдали от могилы, что раньше был домом.

А что с той машиной? Да проржавела.

А с внуками как? Трое-четверо проживают в Крыму, одна перебралась с матерью вместе на север Италии, где и живёт уже много лет.

Дом разрушается. Прогнили полы, печь покосилась, изразцы на ней частично разбиты, частично сворованы. Зарастает травой большое подворье. Яблони, груши, черешни и вишни срублены на дрова. Село то большое, охотников до чужого добра хватает пока. Где картошка росла да помидоры соседи хозяйствуют, собирая раз в год урожай.

Того и гляди, разберут дом по камушкам. Кому на забор, кому на скотинник.

Помнят ли старую? Вспоминают в селе? Навряд ли. Новое поколение не знает, старое или повымерло, или предпочитает молчать о покойнице, помня завет, что о покойниках или хорошо или ничего.

Вот, слово точное. Ничего!

Ничего не осталось от тяжких трудов: ни дома, двора или скотины, ни мужа, ни сына.

И даже могилка её не у края родного села, а за околицей шумного степного села, где младший сын проживает в своём одиночестве.

Вспоминают внуки старую бабку? И как?