Предыстория-присказка

Я – Валентина. Если хотите, Валентина Ивановна. Моя история началась в Севастополе, в начале семидесятых.

Но хочу начать по порядку.

Жил-был поручик. В Крыму. Да не в Джанкое каком или в Старом Крыму. Жил в Севастополе. Дом имел в самом центре славного города. После революции, той, что в семнадцатом прошлого века, его не обидели. Стал служить новой власти, дом остался при нём. Потом лихолетье войны наступило. Надо было как то прожить. Дом поделил, стал проживать в одной половине. Вторую продал. На те деньги и жил. Жена, красавица-полька, давно умерла, детишек Бог им не дал.

Старость пришла. А с ней и болезни. Стало невмоготу самому проживать, самому дом топить, обеды варить, садик садить.

Как мы с ним познакомились, я уж не помню, вроде на дне рождения у соседа его, старого мичмана. Старик, как подвыпил, на старость стал бить, про тяготы да больные колени. И там у него свербит, и там у него болит, и там чешется. Известное дело – старость! Она никого не помилует, имей ты хоть сто регалий или двести.

Мичмана супружница, Татьяна, возьми и скажи: да вы Валентину пустите, пусть с Анатолием у вас проживает. Себе будет готовить – семья! и вам тарелочку супчика принесёт. И стала нахваливать меня: такая, мол, работящая Валентина. Я молчала, краснела, в разговор не вступала: боязно было идти к старику. От Тольки, мужа, радости мало, придётся самой на себе воз работы тащить.

Я и так на виноградниках до того урабатывалась, что еле до дома ноги несла, а тут еще и старческие блажь да причуды холить да лелеять.

Ну, пустит он в дом. А дальше? Не понравится суп, и иди, Валька, на улицу. Сколько так мы с Толькой квартир поменяли. Сколько хозяек мне в душу плевали, не счесть. Чужой дом, чужая изба не свой уголочек, пусть крохотнющий, пусть маленький, но свой.

Засиделись в гостях, пошла я Татьяне помочь посуду помыть, а она мне на ушко: ты, дура, чего? Старик то один, без жены и детей, в таких то хоромах. Неужели угла для вас не найдёт? У него уже живут квартиранты, и вам комнатушку внизу отведёт. Целых шесть комнат у старого генерала (почему то Татьяна упорно звала его генералом), а ни помыть, ни постирать старому некому, и самого немощи одолели.

Помыли посуду, на лавочке во дворе посидели, пока мужики допивали спиртное за бесконечным своим разговором про армию да войну. Каждый перебивал, каждый подвиги вспоминал. Эвона сколько времечка надо всё вспомнить, обговорить.

Татьяна меня потянула на галерейку второго этажа посмотреть на соседский участок. Посмотрела: зарос в бурьянах да крапиве участок. Но вишня цветёт, орех шелестит, дарит свой аромат. По белой трёхметровой стене одичавший виноград вьёт свои сплетни-лианы. Красота! Аж дух перехватывает, тишь то какая да буйная зелень. Вон и роза чайная вьёт, извивает побеги у распахнутой двери.

Махнула рукой: была не была. Согласилась.

Старик тоже обрадован: с Толькой за рюмкою спелись, как будто ровню нашел.

Условия проживания оговорили просто и быстро. Мы живём без оплаты за хату, а я буду пищу готовить, стирать, отмывать. Вроде нетрудно мне будет, работящей то бабе. С тем по рукам и ударили.

История начинается

Долго ли коротко жили так жили, но прожили лет этак пять. Осмотрелась, принюхалась к жизни. Славно выходит. После привычной работы на виноградниках, после тяжких трудов, потом просоленных, возвращалась в прохладу тиши старого дома.

Старик мне с мужем отвел комнату на полупервом этаже. Дом с улицы был одноэтажным, а со двора вид иной. Со двора дом был почти двухэтажным. Почти, так как на первом на этаже, состоящем из двух комнатушек, потолки невысокие. На взгляд современный. А для нас потолки были высокими. Мы оба с Толькой росточком не вышли.

Какой уж росточек, когда детство пришлось на войну.

В войну север страны немец не тронул, а как было тяжко. Это потом, почти в наше время, признали меня и таких же других «детями войны», да стали льготы оплачивать. А трудное детство, голодное детство, какой уж тут рост. Выживали, кто как умел. Хорошо, хоть семья не распалась, выжила мать, выжили дети. Спасала корова. Мать утром на дойку и мы следом за ней. Корова сопит, наедается сеном, я и сестренка греемся тёплым теплом, что от скотины исходит. Мать в ведро цвыркает свежей струей, вьётся теплый дымок над ведерком, парным пахнет.

Мать первую кружку завсегда младшей сестренке подносит, а я на потом. Сколько слез проревела тогда, сколько понервничала. Ну да ладно, мать хотя бы не била. Слышала, правда, как однажды она соседке пожаловалась, что наша малая туберкулезом больна, и нужно ей больше не коровье, а от козы молочко. Да где козочку взять, купить её не на что. Есть тёплый хлеб, что мать дважды в неделю из русской печи вынимала, да молоко каждый день. С тем и прожили военное, полуголодное детство.

Я было раз заикнулась, что хорошо что туберкулез, можно молока вволю напиться, так материнский кулак так по спине мне прошёлся, что чуть с горбом не осталась.

Ну, ничего, обошлось, а как заневестилась, подросла, выросла ладная. А что? Грудь высока, глаза голубые, волос в тугую косу. Такая и в ситце в мужских взглядах купается, не то что которые в медополамах костями трещат.

Подросла, заневестилась, да подалась на юга, ближе к тёплому солнышку. Осела в пригороде Севастополя. Это уже славно. Работа? Работа всякой была. Рабочие руки любой власти надобны: и виноградники обихаживать, и по строительству помалярничать-штукатурничать, и другое всякое, за что платили зарплату.

Крым после войны совсем обезлюдел. Татар, немцев и греков Сталин по Сибири да Казахстану поразогнал, и после войны выживших в их дома, что зияли пустыми окнами в крымской зелени буйных садов, не впустил. Местных людей тех гитлеровцы изрешетили.

От Севастополя жителей осталась даже не треть, так, малая толика шумного города выжила в катакомбах да пещерах Казачки и Инкермана (Казачья бухта – дальний пригород Севастополя, Инкерман – город, входящий в состав Севастополя).

А люди нужны, нужно строить город, значит, и руки нужны. Вот мои руки и пригодились на тёплых югах.

Хорошо в Севастополе. Зима только зимой называется. Ни метели, ни снежных бурь, ни волков по ночам. Лето, а тут круглый год это лето. Из ботиночек сразу в босоножки ноги вбиваешь. Эка, какая экономия получается. Ни рукавичек не надобно, ни пары толстых штанов, ни даже валенок. Я, когда в валенках прикатила на Меккензиевы горы (ж\д станция вблизи Севастополя), вызвала гогот у толпы на вокзале. Народ в босоножках, а я в валенках рассекаю по железнодорожным путям.

Ну да ладно, обустроились мы, приезжие, кто куда. Я тоже пристроилась на работу, где дали общагу. Общага, не комната вовсе, а так, койко-место. Нас собралось в комнате общежития штук этак восемь. Жили, однако. Хотя иногда и дрались. Всяко бывало, когда долго, нудно и вместе живешь в одной комнатушке, где из имущества только кровать да матрас. Да и то, казённые были и матрас с одеялом, и та кровать, пусть даже с шишечкой. Кровати скрипят, бабы храпят, шарахаются до полуночи, когда и кого бессонница одолевала. Жила! Подружилась с Тамаркой, что тоже приехала счастья искать у тёплого моря.

Замуж я долго не выходила, хотя видной была, с прекрасной фигуркой. Так хотелось найти того, кто побогаче, кто заберёт из общаги в квартиру с ванной да туалетом. Эх, хорошо бы! Да не получалось. Женихались такие же, как и я, из сёл, деревень, погнанные в город за стабильной зарплатой и маревом будущего предоставления жилья.

Пойду с подружкой на танцы, там душеньку отводили. И «ручеёк», и вальсок и новомодное танго. И кавалеры на нас, что те мухи на мёд. А что мухи? Мухи они мухи и есть. Ни пирожком угостить, ни мороженым. Денег у них, что у лысого волос. Оркестр старается, щёки свои надувает, наяривает нам севастопольский вальс да аргентинское танго.

Так мы с Тамаркой и проаргентинились до тридцати. Голытьба женихов по дороге растаяла, и что оставалось?

Оставалось еще… Что оставалось? Да морячки! На капитана или стармеха рты мы не разевали: года уходили. А на вояк, что поплоше по званию, глазки, как перископ, я наводила. Вот так стреляла, стреляла глазами, пока сороковник не стукнул. Кончились танцы. Старовата для танцев стала фигуристая Валентина, Валька по местному.

Да улыбнулась удача. Подцепила я чуть не в последние танцы морячка, да не торгового, а военного. Моториста со флота, Анатолия. Почти царский подарок поднесла мне судьба. Был Толька моложе на целых на десять лет. Но без жилья. И ещё выпивал, немного и втихаря, но попивал горькую водочку.

Замуж вышла, честь по чести сработано. Тамарка на свадьбе аж обзавидовалась, как наша скромная свадебка состоялась. А дальше куда? А дальше беда. Семью в общагу жить не пускают. Беда!

Стали мыкаться по квартирам, где жадные хозяйки обдирали меня чуть не до ниток. Долго ли коротко ли мытарили жизнь, как набрели по случайности, спасибо Татьяне, на старика, на поручика.

И перебрались мы с Толькой в хоромы. Какие хоромы? Да уж не общага, продуваемая всеми ветрами и вечными драками на общей кухне, с плевками в соседский борщ.

Теперь у нас целая тёплая комната, маленький садик во дворе обихожен руками. Моими руками. Розы цвели, ароматы даря, какие то цветики я разводила. Словно как у волшебницы, сад расцветал. Посажен орех, и орех стал давать свои драгоценные плоды. Вишенка во дворе и та вишню дарила. На память о детстве калина посажена. Кланялось деревце благодарно хозяйке, по осени кисти красных ягод мне презентуя.

Двор цвёл, пах, с каждым годом лучше и больше радуя глаз. И всё трудами моими, не квартиранты же помогали – куда! Они только грязь разводили да мусор копили.

Толька скоро был выгнан с позором со службы. Напился до блевотины, скотина такая. И из-за него, пьяного моториста, корабль вовремя в море не вышел. И лётчик погиб, самолет рухнул в море, а если бы вовремя подоспела морская команда спасателей, спасли бы. А так и лётчика нет, и самолета.

Выгнали с треском по позорной статье, без выслуги лет и наградного. Стал напиваться чаще и чаще. Как трезвый, так слова от него не добьёшься, работу делает молчки: и белит, и красит, и рубит дрова. Безропотный тихоня, он где-то как-то пытался устроиться на работу. Устроится, и пропьёт. Так годами и пропивал нажитое. А как выпьет, такой говорливый. Но как работник, никак. Только пьяные бредни.

Сколько я лет терпела овечка овечкой. Сколько раз обижали меня дедовы квартиранты, я только глаза свои опущу, да и пойду по соседкам плакать про жизнь, про несерьёзность соседей, да как приходится мне вместе с Толькой канализацию выгребать от осколков бутылок, стаканов, что понакидали те квартиранты. Соседи охали да вздыхали, большей частью притворно. Я не была им ровней, хозяйкой домов, как они. Скорее, прислуга поручика, чем квартирантка. Правда, жалели меня, уже более искренне, за вечные пьянки мужа.

Сколько раз бегала, наново избитая муженьком, к соседке Татьяне, той самой, чей муж был целым мичманом. И фронтовиком. Как участник войны получил в соседней двухэтажке квартиру, и Татьяна не бедствовала. А потому и могла от щедрости душевной и пожалеть меня, как товарку: ни жилья у меня, ни путнего мужа.

Другие соседки, те все при квартирах. Тоже по-бабски жалели меня: бедолашная баба. Но нет, нет да и уколят: жалко, как жалко, жить без квартирной.

Приду от соседок, запрусь в своей комнатушке, и вынимаю занозы из сердца, что понавтыкивали соседушки по «доброте». Час посижу или два, утишится сердце, и снова во двор: работа не ждет, работа не терпит. Старика нужно кормить? Да не раз и не два, а по три раза на день свеженькое ему приготавливала. Благо, что рынки то рядом: ходи, выбирай. Старику, как почётному пенсионеру, пайки полагались. Вот на пайки, на его офицерскую пенсию еда ему и готовилась.

Ну, а что при варке большая часть уходила себе, так то поручик на кухню и не заглядывал: барином жил. Не дождёшься от него «Валентина», все Валька да Валька. А иной раз и «эй ты, скоро ты там»? Нажрётся, трубку раскурит, и сидит, книжки почитывает. Книжек тех у него было – страсть. На книжки и тратился больше всего. Прогуляется в город, прибредёт с книжкой в кармане, и сядет, читает. Сунусь с вопросом, а он: «иди, бестолочь». А то хуже: начнёт поучать, что, мол, чего это я такая неграмотная, книжки в руки свои не беру. Учит, поучивает: в техникум поступи, ведь не глупая ты, Валентина!

Я покиваю ему, покиваю, а про себя думаю так: ученые – ну и что? Вот мастер наш по поливу: техникум кончил. А что имеет? Сто двадцать. А я по выработке до трёхсот дохожу. Вот и расклад, сам себе рассуди. Техникум, как же. Ночами корпеть, чтобы потом чистыми на руки сотню? Дураки-то нонче повывелись.

Уж лучше поддакну старому, соскребу незаметно со стола мелочь, что каждый раз оставлял после похода по книжному, да и в карман. А что? На проезд, да на хлебушек мелочь как раз и сгодится. А старик и забудет, где мелочь бросал: к старости памяти вовсе не стало.

Глядишь, а по концу месяца моя зарплата цела. Отщипывал Толька на водку. Ещё как отщипывал: в голос ругала его, вся улица слышала, как за пьянки ему достаётся. А что самую малость из бюджета семьи он тратил на бормотуху, так про это дело молчок. Нечего всем соседкам тарахтеть про запасы мои да заветный сундук.

Шло и текло время-времечко, и назревала проблема. Работа, она, конечно, прокормит, пока руки-ноги целы.

А что, на улице в старости бедовать? Тольку с очереди сняли, как только со флота попёрли, мне на виноградниках квартира не светит. Отдали квартиру мастеру по поливу. Им, видите ли, специалист нужен, а не голая чернь, как директор совхоза в лицо заявил. А что? Промолчала, да втихую сходила в местком. А там директорский подпевала: «чего это вы, Валентина Ивановна»? Ишь, не Валькой, а по имени отчеству обозвал.

«Вы прописаны в городе, вместе с мужем, в центре Севастополя (старик все-таки нас прописал, а сколько я его уговаривала!). Вот если бы не прописаны были, мы бы в Каче (пригород Севастополя, где и располагался одноименный совхоз) вас на очередь вставили. Но не скоро, очень не скоро очередь подойдёт. Жилья строится мало, а очередь, наоборот, всё растет и растет. Вон, сколько многодетных очереди дожидается…»

Уколол, падла, в самое сердце! Видно вспомнил заморыш, как в юности ему отказала на танцах. Уж больно был неказист, кривоногий, да в конопушках. Тоже мыкался по общагам, правда, старался ближе к начальству тереться. Вот и втёрся. Ишь, стал предместкома. Ну, я ему, конечно ответила, как следует, не деликатно. Матами душеньку отвела. Тут из бухгалтерии выскакивает эта лахудра, жена предместкома, и тычет мне пальчик: вы что, женщина, вытворяете! Ну, её то я просто тычкнула. Так она сразу после тычка в сытое брюхо и имечко мое вспомнила. На танцах по юности вместе вальсовали да аргентинили, и звали её, кажись, Валентиной. Ну, точно же Валентиной. Тогда. помню, заморыш ещё говорил, что дескать, не знает какую в жёны выбрать себе, меня или эту лахудру, да похахатывал: обеих возьму, имена одинаковы.

Ну, ладно, ушла из месткома, рёвом ревела, а что? Он то, заморыш, вскользь про деток сказал, а мне каково?

Да, детьми меня Бог обделил, уж и не знаю, за что мне мера такая?

Вышла из месткомовского кабинета, ехала в город, тряслась в «скотовозе» (автобус), а мысли вертелись: как быть, где мне жить? Куда ни кинь, везде клин получается. От государства маковой крошки в жизнь не достанется, от мужа проку ни в грош. Короче, крутись, Валентина, сама.

Мало-помалу, старик дряхлел и дряхлел, вот-вот за книжкой копыта откинет.

Поневоле стала его обихаживать: дескать, кому все достанется? Целых шесть комнат. Домина! Да огород. Да деревья в саду. И розы? Кому? Государству? Ведь у поручика ни жены, ни детей. И возраст под девяносто.

Тихой сапой его я доставала не год и не два. Но достала!

Пошёл, сделал мне завещание. А все же подлянку мне сотворил: до той, до подлянки, весь дом был его, и половину дома он как бы сдавал людям хорошим, ну а те уже и своих квартирантов пускали, чего им мешать? Люди хорошие, тихие да спокойные, муж да жена.

Так вот, втихомолку пошел тот поручик гвардии царской, с мозгами на месте в свои девяносто, и ту часть дома, где жили соседи, то бишь квартиранты его, им и продал. Честь по чести продал, провёл по бумагам, как было положено.

Новые совладельцы стали было свою часть двора обихаживать: туалетик достраивать, над дверью в комнату навесик устроить. Им, видите ли, дождик мешал, на голову капал.

Я, понадеявшись сдуру, что дом теперь мой, устроила новым соседям скандал. Чего это они без спросу, без разговору начали и туалет, и навес обустраивать.

Те мне в лицо тычут бумагу: они теперь на полдома хозяева.

Проскрипела зубами «домохозяйка», как я себя называла, хотя никто больше так меня и не звал. Но промолчала опять: не хозяйка я, не хозяйка.

Сунулась было с советом к своему благодетелю, что вот, мол, не следует часть дома чужим отдавать. Так старик накричал: чего лезешь, паскуда, не лезь в эти сани, они не твои. Рассерчал, да пошёл, отменил завещание.

Я и притихла. Стала слаще кормить старика. Икорочку подносила, а к икорочке и стаканчик. Старик водку любил. Крякнет за обедом рюмашку, икорочкой жизнь подсластит. Вот и жизнь ему хороша. Раз раздобрел после икорки, борща (я готовила вкусно), пошёл, вновь завещание сделал. Отдал таки мне на хранение гербовую бумагу.

Ахнула я: вот он какой, старичина проклятый! Завещание отменял? Могла совсем без угла оставаться? Каково, пенсия скоро, а я без угла на мусорке жить? С пьяницы мужа что прок?

Опять мыслю, опять в голове планы строятся. Завещание сделал, а как если и Толька будет претендовать, когда дед откинет копыта?

Перво-наперво развелась с Анатолием. Вопли, что пьяница муж и синяки у меня под глазами судью убедили. Развела она нас.

Первая часть плана мне удалась.

Удалась и вторая. Уж и не знаю как получилось, но месяца через два после составления второго завещания, старик за обедом привычно водочки выпил, икорочкой закусил, прилёг отдохнуть после сытностей, книжкой прикрылся. И не проснулся.

Что в водочку ту я налила, никому до смерти своей сказать я боялась, никто не прослышал, не знал, какова такова водочка в рот стариковский влилась. Да и то, сам водочку пил, не поморщился.

Похоронили, конечно. Расходы на гроб и могилу понесло государство: старый военный заслуженным был. Был и салют над могилой его. А свидетельство выписано с причиною смерти какое? Самое что ни на есть естественное: старику подкатил девяносто первый годок. Кто бы там стал разбираться, отчего не проснулся старик после рюмашки с икоркой?

Молчала, крепко в рот набрала водицы, пожалуй, с ведро. Прошло много лет, более двадцати, как рискнула при случае у соседки – юристки спросить, а какой такой срок за убийство дают, если прошло лет не меряно. Та пёрышки распустила, проявила свою юридическую грамотёшку, успокоила: прошел срок давности то, прошел.

Успокоилась я, наконец, вроде передохнула.

Ладно, развелась с горьким пьяницей, а проблем больше и больше становится на мой малый век.

Вначале справила приятные хлопоты. Оформила на себя согласно поручиковому завещанию свою часть дома большого.

А зарубка на память осталась: часть дома, не целый дом достались в наследство. Получила первую горечь во рту от удара судьбы, от стариковской причуды. Даже ходила к юристам, целый рубль отдала! за расспрос, можно ли оспорить ту куплю-продажу? Ответили: нет.

Стерпела. Сколько терпела, стерплю ещё раз.

Подошла к жестокой проблеме с другого конца.

Стала насаждать новым, то есть старым, соседям. Тут пригодился и разведённый со мной муженек. Ну и что, что развод состоялся? Как жил Толька в доме, так и живёт. Ему невдомёк, что по бумагам он мне вовсе не муж. И я разъясняться не стала. Тихо свидетельство о разводе в загсе оформила, положила в свой потаённый уголок, где денежки спрятаны.

Дождалась загульной пьянки бывшего мужа, а ждать-то чего? каждый день напивался. Поплакалась, наговорилась про «козни» соседки. Тут Толька ножик схватил, и за соседкой! А та как заорёт имя мужа, с перепугу сама и забыв, что муж на работе. Толька притих. Одно дело с бабой сражаться, другое с серьёзным мужчиной дело иметь. Вечером соседка, конечно, мужу нажаловалась на меня, точно вычислила, подлюка, кто тут вина нападению.

Сосед мигом принял решение: продаём. И продали часть дома евреям.

Те за дело шустро взялись. Сделали над дверью в свою часть жилища навес, туалет во дворе разделили на части. С ними орать да замахиваться на убийство не стала. Вдруг да поймают и «лапти сплетут» за покушение на убийство? Нет уж, учёная.

Стала действовать через суд. Хорошо, попалась опять та судья, что нас разводила, встала на сторону на мою, и я выиграла по суду целое дело. Суд заставил соседей навесик сломать, туалет перестроить как было.

Хотели соседи курочек заиметь, свежих яичек поесть. Согласия не дала – обойдётесь! Хотели что-то там посадить, опять не дала: ваши зелёные насаждения свету мешают.

Подумали, подумали соседи и, нет, чтобы мне полдомика отдарить, или хотя бы комнатушку отселить бывшего муженька. Так нет же, подлюки, они, видите ли, свою часть дома продали.

Я еле это пережила!

Часть злополучного дома купил кгбэшник. Целый полковник. Чекист. Дождался, пока я да Толька с вещами уехали навестить родню и мою, и его, выехав на месячишко там или два к сеструхе моей да братьям его. Козню мне сотворил.

С сестрой я замирилась давно. Переписку вели, письмишки мне слала она чуть не в месяц разишко, пару раз приезжала, да недолго была. Я жила квартиранткой у деда, Толька пьёт, да ещё и зятя к питию приучает. Собралась сестричка, подалась в родительский дом на север, в Архангельскую губернию, тьфу, то есть область. А письма писала, не забывала меня.

Не забыла и я, как в голодное детство молочко прежде ей отдавали, а потом уже мне кружку совали. Забудешь такое! Выросла сестрица, чуть не в семнадцать замуж пошла. И где тот её туберкулез делся, неведомо. Здорова, детишек рожала, с мужем спала. И при чём здесь, скажите, туберкулез?

Ну, ладно, поехали в гости к ней с Анатолием. Тащила его за собой, пьяницу клятого. Не могу же сестрице признаться, что развелась. Не поймёт, скажет, не по людски я поступаю. Ну да ладно, терплю и терплю.

Приехали с Толькой в родительский дом, еле добрались. За трое суток общий вагон вымотал нервы, что впору беги. Добрались, передохнули, за вечерним столом мать помянули, а наутро я подалась в сельсовет. Поговорить пришла по-хорошему с председателем. А там, как назло, сидел да чаёчки гонял председатель колхоза, молодой, удалой, с крепкики кулаками.

Именно он меня грубо выставил: иди вон, приехала с дальних югов домишко оттяпывать! Да грамоте юридической меня стал учить: в колхозном дворе право на дом имеют только колхозники, а не заезжая шваль. Это я то заезжая?

Погостила я у сестрицы, поплакали на материнской могилке, и я втихаря смоталась в райцентр, подалась до юристов. Те мне популярно по книжкам растолковали, что ничего мне не светит от материнской избы. Толковали про какой-то там колхозный двор, что всё остается проживающим в доме, и что мне не нужно было уезжать из деревни. Подалась до судьи. Та сидит, пёрышком по белой бумаге поскрипывает. Я ей про горе-злосчастье, про родительский дом, а она голову подняла от своих бумажонок, и отрезала мне: не положено. А тут и секретарша в двери суётся, чаёк судье подаёт. А у меня в горле моём пересохло, с раннего утречка ни маковой зёрнышки в роту не бывало, мне бы водицы испить, да куда? Подалась на вокзал, там пирожком горе своё закусила.

Прокол, опять прокол!

От сестриного дома съездили к толькиным братьям. А там голь соколиная, пьянки, гулянки да голые стены. Что делать? Прокол!

Вернулись домой. Это уж точно: домой. Хоть половина дома, но моя половина. Подошли к дому и ахнули. Аж чемоданы с гостинцами от сестры наземь рухнули.

Новый сосед размахнулся на славу.

Достроил домишко чин-чинарём. Пристроил новый вход к себе в кухню, облагородил подворье. Огородил сеткой-рабицей часть землицы своей, сломал туалет, это позорище дома, провел канализацию как положено (один-единственный со всей улице сделал во дворе центральную канализацию).

А что, полковник умел жизнь свою строить, и обихаживать быт. Сделал все по-людски, узаконил по-человечески. А как приехали мы, так оставалось только ахать да зубами скрипеть. Я пыталась куда-то ходить, жаловаться, даже в горком, да получила отпор. Кто спорить станет с силой всесильной, с Комитетом аж государственной безопасности.

Меня ещё и поругали в больших кабинетах: для вас же старается ваш сосед, облагородил жилище, канализацию провёл. Не ломать же цивилизацию из-за прихоти вашей, дурной бабской породы.

Может, шепнул ему кто и на ушко, да вечером во дворе так на меня зыркнул бравый полковник, что я чуть ног не лишилась: присела на лавочку. И до того меня больно не праздновал, всё соседка или Валентина, ни разу по отчеству не называл, а тут мне в лицо: деревенщина, кляузница.

Я было пошутила: «Сталина, мол, на вас нету», так он мне ровно так, с придыханием говорит: «Сталина нету? А Сибирь-то осталась!»

Честно скажу, я неделю нос во двор не высовывала. Толька за хлебом ходил, когда и Татьяна молочко принесёт, так и жила, бедовала в своей части дома. А кому жалиться, кому плакать?

Не его же жёнушке, что в павлиньем халате во двор выходила кофий попить. Пальчики оттопырит, пальчики наманикюрены, бровки сведёт, да кривым ртом мне проржавеет: вы когда, Валентина, мужа уймёте? Видите ли, его пьянки ей сильно мешают спать-почивать.

Я промолчу, да у себя в моих комнатах душеньку отведу. Такими матами откостерю чекисткову женушку, что и годи.

Да не успел долго полковник насладиться уютом: перевели аж на Дальний Восток. Но успел продать свою часть дома, облагороженную часть, с ванной, туалетом, кухней и отоплением, радуйся да живи! Новым людям продал. Поэтессе с супругом да тремя дочерьми и сынком, великовозрастным балбесом.

Вот тут, наконец, мне пришлось развернуться. Пришло моё времечко. Пришла радость на старости лет.

Тихая рыбка-соседка мне не мешала. Углубилась в свое запоздалое творчество, устав от проделок мужа и сына. Потом развелась, остались с ней три девчонки, да сыночек-студент. Тянула жилы, кормились кашей да хлебом, на большее малюсенькой зарплатки не хватало. Девчонки росли, радуя мать. На хлебе и каше, а образование получили. Аннушка даже и в МГУ поступила на вновь открывшийся Севастопольский факультет.

Запустила поэтесса с вечной гитарой в руке хозяйство, запущен был огород, отопление в доме отключено за неуплату. Куда там с соседкой сражаться? Вечером скучатся в доме у электрической плитки, где кашка кипит, прижмутся друг к дружке. Читают стихи, песни поют, да смеются. Собачку пригрели, дворняжку дворовую. Ту тоже кашкой кормили. Хорошо, сосед дома с другой стороны, Александр Иванович, собачатником был, дворняжку прикармливал.

Чего их трогать таких, почти что убогих? Не год так прошел, и не два, но зацепила я поэтессу. Пусть прибрался к рукам весь огород, пусть только мои курочки бегали по участку, пусть поэтессы сынок тишком да молчком пробирался в свою комнатушку внизу. А всё таки нехорошо. Полдома то их. И зачем им полдома на пятерых?

А вот мне полдомика мало. Мужских рук, считай, в доме и нет. Пустила квартирантов туда, где прожила сама долгий десяток, ухаживая за престарелым. Копеечка за копеечкой складно и ладно ложились в карман. А где копейка одна, хочется и вторую. А вторая, вот она рядом, только руку свою протяни. Комнатушка, где жил сын поэтессы, как пригодилась бы квартирантам. Ох, как копеечка мне нужна. От Анатолия толку ни в грош, пьёт да буянит. Ремонты? Какие ремонты, вон как дом обветшал. Прошлёпины свежей побелки дом не украсили, краны в доме текут, хорошо, удалось при молчаливом согласии поэтессы подключиться к канализации. В доме тоже краска-побелка нужна. Стены и потолок кричали: ремонта хотим.

Приходили пара-трое взрослых мужиков, просились на хату. Я бы пустила, они ремонтами занимались. А куда? В одной комнатушке квартиранточка обитает с малолетним сынишкой, к себе пускала, так мужики не пошли, не захотели вместе с хозяйкой и пьяным её муженьком проживать.

Выгоняла Анатолия я и бранила, бранила и выгоняла. Проспится, денёчек по трезвости чем то займется: начнет дом белить, тут же и бросит. Купит обои, а на большее духу не хватит. Как то прознал, что супружница ему не супружница вовсе, было подался вон со двора. Небось, Татьяна и проболталась, кому же ещё мне свинью подложить. А куда? Ни работы, ни жилья, правда, пенсию отхлопотал. А пенсия то какая? На водку только и хватит.

Да и я всё ругаю: с глаз долой, иди, чёрт постылый, вонючая тварь. Все нервы вымотал, пьяная мразь. И матами крестила, и другими словами, а он проспится, и снова во двор.

Пошла опять я к юристам, пришлось не рупчик выкладывать, а целый червонец, а те мне в просьбе моей отказали. Дескать, выселить бывшего мужа совсем невозможно, хлопот очень много и денежки надо. Расстроилась, платочек поправила на светлорусой головке, дома тихонько поплакала, да что делать? Делать-то надо! А что?

Выход один: снова надобно взяться за соседкины апартаменты. Не квартирантов вселять, так хоть Анатолия в комнатушку пристроить. И под боком, и не воняет в моей половине. Славная мысль, к жизни пригодная. Будем осуществлять.

Пошла по соседкам плакаться и рыдать: какой такой сынок у соседки, совсем наркоман, потихоньку вещички мои пропадают с веревки. Курочки яички несут, а яичек и нету. Проклятый наркоша яички съедает. Да и девчонки, взрослые вроде, а так лазят по крыше, что те пацаны. А как шифер продавят, где денежки взять на новую крышу?

Ахали сердобольные, более всех Татьяна, мичманша то есть. Понесли по улице, считай по селу, вести печальные о семье поэтессы. Уличка в самом центре, тихая, редко-редко когда какая машина проползёт по ухабам старенького асфальта. Несколько домов по тихой улочке, чем не деревня? Петухи пели по ранним утрам, собачки гадили, где им захочется, коты распушили хвостами в деревенском приволье, в общем, всебщая красота.

Докатилась худая молва до рыбоньки тихой, схватилась за голову поэтесса: людская молва стала хуже ей пистолета. Девчонки во двор уже нос совсем не казали, сын нашёл, окончив медицинский, работу, а с ней и жильё. Его комнатушку закрыли они на три замка.

Стала я петь, приговаривать поэтессе: уступи, уступи комнатушку.

Пела год, пела два, достала соседку до самой печёнки. Решилась тощая поэтесса, заговорила – продам. Говорила, зачем мне полдома? Старшая выросла и укатила за мужем в дальнюю даль. Сын на своих хлебах, куском оторванным проживает. Две младшие? Так Аннушка учится в МГУ, а потом упорхнет из гнезда из родительского. Так, кстати, и оказалось. Анна закончила институт на отлично и укатила в Москву, работать в толстом журнале. А младшенькая будет при мне. Так зачем нам двоим хоромы нетопленные?

Поделилась со мной мыслью заветною. Как сердечко мое ёкнет да прыгнет! Получилось, наконец, у меня, получилось! Дай, думаю, подсчитаю, что там за денежки подкопились в заветном моем сундучке.

Подсчитала. И прослезилась: на половину положенного только хватает. В который раз недобро помянула я старика: поручик-то отписал мне, старая тварь, только часть дома, а деньги зажилил. Пошла я тогда к нотариусу после смерти его, оформить наследство. Там оказалось, что у старика деньжищи в сберкассе хранились. Это сама нотариус и проговорилась. Что-то там печатала-печатала на машинке, потом спохватилась и порвала напечатанное. Досмотрела она документы, что мне только по дому наследство перепадает, а деньги, и деньги немалые, отошли государству. Ну, не дурак старый дурак? Я из чистейшей воды любопытства спросила нотариуса, а денежек много? Та мне ответила, а что вам до того, вам денежки не положены. А явно денежек много, раз столько раз нотариус головой покачала. Да звонила в какой-то финансовый орган, чтобы те пообрадовались.

Ну, ладно, мне испытания судьбой не впервой переносить. И теперь тяготы вынесу, раз такой крест мне тяжёлый достался.

Ну так вот, подкатила к соседке: может, отдашь комнатушку? Достал пьяница горький, ох, как достал. На комнатушку у меня денег хватает… А та с хилой улыбкой в ответ: а вы комнату перегородите, вот и живите сама.

И объявление подала поэтесса и стала ждать своего часа. И дождалась.

Купила прыткая дамочка у неё, да задешево, полдома в центре. Почему дёшево? Дом требовал и визжал ремонта, ремонта, ремонта! За отопление долг за целых пять лет дамочка погасила, другие какие платежи тоже внесла, не забыв вычет из денег за куплю-продажу.

Поэтесса на радостях купила двухкомнатную на окраине города. Барыней зажила. Квартира не дом, много ухода не требует. Встречала её, та похвасталась, как дети устроились, как Анна в Москве в толстом журнале работает, как сыночек карьеру строит, да как им двухкомнатная в Балаклаве понравилась.

Опять я скриплю, опять я осталась при своих интересах. С милой улыбкой подписала согласие на продажу: деваться куда? Собственных денежек вовсе не хватит откупить у тощей творческой личности её половину, а подарить, так та с милой улыбкой только заметила, укусив за сокровенное: «вам, Валентина Ивановна, Бог деток не дал, а меня их целых четверо. И что им скажу, если вам подарю? Что по миру пойду за свою доброту? Извините, не буду».

И что больше всего обидно то. Не ругалась, не оскорбляла, а с милой улыбкой так саданула по сердцу, что я еле очухалась.

Выскочила на свою половину, подвернулся мне Толька, пьяный, как завсегда. На нём отвела свою душеньку. Даже подрались. А у соседки двери то заперты, не вышла зараза заступиться за сироту.

Ну ладно, оформили они сделку чином-чин. Поэтесса даже не стала ждать, пока у неё нога заживет (ногу сломала на уличной лестнице или кто ей помог свалиться «удачно» со ступенек крутых?). Приковыляла на сделку, денежку за полдома в бинты замотала, да быстренько смылась из дома вместе с детьми. Пожиток у них кот наплакал, на машину не набралось. Голытьба.

Дамочка, что считай, мои полдома купила, с ходу ремонт учинила, затеяла капитальный. Шуму то было. Грязи то было. Стены и те укрепляла. Правда, только со своей стороны. Подошла, правда, перед началом, спросила: соседка, не хотите подключиться к ремонту? Отнекалась я: где денежки взять? Та и отстала.

Сколько денежек ухнула на ремонт, соседка не скажет, только отшутится да промолчит.

Может, для каких-то крутых-то был не ремонт, а так, ремонтишко малый, но для меня царская жизнь. Кафель испанский, лак итальянский, дом «короедом» покрыт да камнем обдекоративен.

В доме полы лаком покрыты, обои то шелкография. Колонка газовая стоит импортная. Шторы из чистого льна соседка повесила.

Я было раз пошутила: это как же так надо поворовать, чтобы так обустроиться? А соседка в ответ (и надо же, никогда мата от неё не слыхать, всё тихо да тихо, с детьми только ласково, не наорёт, не побьёт их, тварь образованная). Так вот, соседка в ответ: «а вы, Валентина Ивановна, поработайте с моё, поучитесь в институте, живя пирожками, потом карьеру удачную сделайте, и заживите. Да не завидуя никому».

Да разве завидую я? Какая тут зависть? Мне просто обидно: я что, не работала? Сколько горбов могло вырасти на спине. Виноградники, стройки, сколько трудов, сколько тягот. И зарабатывала я прилично, дай всякому такую зарплату. Эх, как народ заживёт при такой то зарплате. А вот квартиры не дали. Даже общагу не дали: живи, Валька, где хочешь. В родительский дом и то не вхожа. Какой такой там колхозный двор напридумали.

Мыкаюсь с пьяницей, метлой со двора не выметешь, не расстреляешь.

Ну, ладно, сколько терпела. Терплю и теперь.

Соседка ремонт не месяц, не два, года три делала, старалась, старалась дом до ума доводить. Дом оштукатурит снаружи, и не довольна. Сыночка своего подпрягла: по жарище июльской выкладывал дом диким камнем. Правда, красиво получилась у него эта работа. И вообще паренёк молодец! Считай, вес ремонт был на нём и сестрице: и потолки, и обои, и штукатурка, и даже фундамент, всё мог молодец. По случаю и мне помогал, пока мамка не видела. Виноград обрезать сама я могу, а вот канализацию там прочистить или кран починить, это к нему обращалась.

Не обеднеют, поди. Как не обедневала соседка, угощая меня то борщом, то пирожками, то варениками со сметаной.

И думалось мне, а не нацелилась ли соседка на мою половину? Чего ради меня обихаживает? Что у неё некому пирожки доедать? К сыну друзья прибегут, враз пирожки со сковородки в жадные рты попадают. Зачем же соседке нести угощенье? Ох, неспроста соседка любезная, неспроста расстилается передо мной.

Вон, сосед Александр Иванович, так тот напрямую, как Толька-то сдох, подступает: отдай да отдай, Валентина, полдома. Целое лето по пятьдесят долларов отдавал ежемесячно: бери, Валя, бери, пригодится.

А что? Я и деньги брала от соседа, и от вареников не отказывалась. Всё впрок, всё не за свои. Свои мне и так пригодятся.

Виделось мне, что соседушка не то подарить, продать мне свою часть не решится. Милая, милая, а кремень!

Вон как с людьми расправлялась! Недавно вроде то было, ещё жив был мичман-сосед. И слышу я, во дворе разоряется мичман, матом ругается на кого-то. Я, чуть не бегом, посмотреть. Смотрю, стоит мичман на крыше кухни своей, и что есть мочи ругается матом на соседкину дочь. Якобы та залезла на крышу его, шифер валила. Та шестнадцатилетняя дурёха только плачет, едва говорит, типа, чего вы, дяденька, на меня напраслину гоните?

А мичман орет, а мичман старается!

Тут, летит, как тот самолёт-истребитель, соседушка-дамочка. Меня по дороге сшибает в кусты (тогда розы меня здорово оцарапали). Встаёт перед мичманом, дочку в дом загнала, да как руки в боки поставила, да как заорёт! И что она на работе прежней своей не только мичманов, полковников строила, и что его, старого дурака, в «дурку» отправит, несмотря не его боевые заслуги.

Бедный сосед пытался что то на матах ей объяснить про крышу, про шифер, да без толку то. Та, как собака цепная, только что камнями не кинула в старика. Орёт, что за детей порвет кого никого, чины не считая. Плюнул мичман, отстал.

Дамочка с того времени перестала здороваться с мичманом и с Татьяной.

А я здесь при чём? Ну, пожаловалась мне Татьяна недавно, что кто-то по крыше шалит, шифер кусками пошёл, так что дождик в кухоньку залетает пока редкими каплями – а все непорядок. Да стала расспрашивать, видела я, кто по крыше шалит? Может, соседи? Я ей ответила, что, может, соседи. Я ж не сказала, что это точно они, я только предположила…

Это потом стало известно, что из соседнего дома юные наркоманы лазали-шастали по крышам чужим, залезали ко мне на чердак, пытались и у дамочки в чердачное окошко пролезть. А она-то, паскуда, и там решетки поставила, не то что окна в дому, но и чердак обрешетила.

Ну, это было потом, это потом стало известно, что дамочки дочь совсем не при делах в «шиферном деле».

Но весь околоток, вся улица знала теперь, что милая дамочка не промах по жизни. И что интересно, все к ней по имени отчеству обращались. И почему этой стерве такая великая честь? За вшивенькое образование?

Потом она еще людей наказала. За что?

Да за забором её стала строиться некая стоматолог. В запале строительства повалила забор, что огораживал дамочку от других. Ну, дамочка и наказала строптивицу: через штрафы большие так достала зубную врачиху, что та носа не кажет годика два на стройку свою.

А я что? Я с той не ругалась. Спросила врачиха меня: не против я стройки? Я ей ответила, стройтесь, конечно. А что забор до меня не касается, ну и чего? Двор то дамочкин общий с моим. А что над забором окна врачихи будут смотреть на дамочкин двор, я здесь при чём? Мне окна чужие спать не мешают, я не буду кричать, как дамочка эта: незаконно, всё незаконно, самострой. Ну и что самострой? Я ж себе выстроила ванную во дворе, самостроенную, не законную, дамочка и не пикнула.

Нет, с этой соседкой каши не сваришь. Подать в суд? А за что? Правда, поболтала я с нижним соседом (наши дома террасного типа, и забор дамочки трехметровый, это стена нижнего дома). Поболтали про дело житейское, что, дескать, дамочка сильно свой огород заливает, и что вода может в нижний двор просочиться. Пришёл нижний сосед, посмотрел, да и подал иск в суд на соседку. Чего там многого запросил.

И что вытворила эта соседка? Подключила к делу меня! Говорит, раз у каждой полдома, то и ответственность сообща. И судья ей поверила. Я в суд приходила, тот нижний сосед пытался что-то судье объяснять, что виновата одна в его бедах, дамочка эта. А судья его словно не слышит: ответственность пополам.

Признаюсь, трошки я испугалась: а вдруг и с меня деньги сдерут? Перестала в суде появляться. Решение суда получила по почте: дамочка суд выиграла подчистую. Оказалось, в беде нижнего бедолаги виноваты воды подпочвенные. Родники. Так экспертиза сказала.

Обложили меня, как медведя. Дамочка эта да пятидесятидолларовый сосед. Я их, правда, рассорила, но ненадолго.

Чувствую, оба хотят мою половину.

Где искать мне сочувствия, кто мне поможет? Стони не стони, сколько матом соседку не звери (а что я, на виноградниках каким политесам училась?), а толку ни в грош. Я ей в лицо: чтобы ты сдохла, подлюка! А она улыбается!!! Гадина! Перекрестится, и уйдёт.

Сколько лет я терпела, а теперь не хватает его, терпежу. Думала, думала и решила. Надо в людях искать помощи да сочувствия.

А кроме сочувствия нужен ремонт! Севастопольгаз достал: нельзя в ванной котел устанавливать, не положено. Да и разве то ванна, так, унитазик стоит. А хочется ванны. Вон, как соседка плещется каждый день, напевает, и не жалко воды ей, противной! Чистоплюйка чёртова, как я её называю.

Эх, как стало трудно одной после гибели Анатолия. Да и что говорить, хоть он пил, да сколько раз от него убегала (один раз соседка, правда, жизнь мне спасла, когда Толька кинулся на меня с длинным ломом), а жаль человека. Считай, тридцать лет вместе прожили.

Это просто случайно так получилось, что пьяный полез бранью ругаться: захотелось ему супчика из крапивы. Я послала его, сильно послала. Он озверел. Я и жахнула по затылку обухом топора. Как Толька вышел к воротцам из дома, я и не помню. Но сам выполз он со двора, сам дополз до любимой своей «наливайки», там его и нашли поутру. Едва теплого. В больнице и умер. Меня и спасло, что близ «наливайки» Толька лежал. Менты приходили, я им сказала, что Толька ушел водку пьянствовать, я его и не видела. Обошлось!

Правда, соседка стала коситься, перестала здороваться. Ну и хрен с ней, образованной дамочкой. Чёртова чистоплюйка.

Мир не без добрых людей. Тёзка нашлась, Валентиною прозывается, при ней, сестра вроде, крутится Антонина. Как помогали мне, как помогли. На свои, я копеечки не вложила, ванную мне во дворе выстроили да построили, да со всеми удобствами. Тёплая ванна, хорошая. Плитка, правда, не испанская, как у соседки, но белая плитка на полу и на стенах. Тёплая батарея, купайся зимой, как в июле. Моя квартирантка так ванне обрадовалась. А я что, я без ванны той проживу, когда-никогда старые косточки прогрею в тёплой водице.

В доме тоже ремонт. Валентина и Тоня ко мне только с лаской: Валечка, Валечка. Ни разу Валькой не кликана, с таким уважением к старости отнеслись. Помыли квартиру, обои наклеили, полы настелили да и покрасили сами.

На старости лет я зажила. Правда, хотели к соседке моей заглянуть: какой там ремонт, может, и мы такое сможем поделать? А та дверь на замок, да что то про секту ворчала. Ну и ворчи себе в своей половине, хоть до самого несхочу.

Милые женщины Тонечка с Валей. Какой день рождения мой мне устроили. С пирогами, ватрушками. Я даже всплакнула, вспомнилось детство. И зачем мне теперь соседские пирожки, когда Валентина мне напечёт. И простокваши мне принесёт, и хлебца свежайшего из булочной притарабанит.

Такой старости только радоваться, да поделиться могу этой радостью я только с Валентиной да Тоней. Соседка Татьяна недавно померла, как раз вскорости после мужа. Не перенесла, что он с ней тайком лет двадцать назад развёлся ради квартиры для сына. Квартиру сын получил. А как умер мичман премудрый, так сынок и квартирку прихватил по наследству, да и продал. Так быстрехонько-скоро продал, что успела Татьяна только часть пожиток собрать. Продал той самой врачихе зубной, которая самострой учинила в общем дворе двухэтажного дома.

С Тамаркой о чём поболтать? Так Тамарку, поди, злые риэлторы увезли, хорошо ещё, если в замёрзлые дачи. А могли утопить. Вон сколько моря вокруг. Я ездила, хлопотала, а толку? Тамарку не вернёшь, и квартирка её тем риэлторам и осталась.

Прибегают ко мне то Тоня, то Валя: как ты живёшь, Валечка милая? Посидим, поболтаем, я им нажалуюсь на соседку: то розы не так ей растут, колются, видите ли, кусты моей розы. То подметает только свою часть двора, не хочет чёртова чистоплюйка весь двор поскрести да полить. То ей крапива моя не по нраву: кусает за ноги, раз растет у ней на дороге. То покрали с верёвок халаты да полотенца. Не нравится ей, что настежь калитку я открываю. А как не открыть? Мне интересно, что там на улице делается? Интересно. Окна мои только во двор. Ну, забываю на день калитку закрыть. Так чего с меня взять, старость приспичила. Давно семьдесят стукнуло. Ой, да какое там семьдесят. Мне ж давеча восемьдесят пятый пошёл.

Пойду с ними на наше собрание: там хорошо. Пастор читает нам по бумажке, потом песни поём, потом чай распиваем. С печеньем. А то и на море пойдем корабль встречать, из Америки из самой корабль приплывает. Экскурсия по кораблю так интересна. Там тоже кофе дают, или чай. Кому что по нраву. Печенье дают. И сладости разные. И книжки дают. И брошюрки. Читаю, кумекаю – хорошо.

Не то что в церкви, что куполами светит с Большой Морской (центральная улица города Севастополя). В церкви той и не сядешь, нужно службу выстаивать. А у нас насобрании посидишь. Скамеечки ладные. А по углам и кресла расставлены.

В церкви что? Денежку требуют. Ходят по кругу с подносами-кружкой: клади, Валентина деньгу. А не дашь им копеечку. так бабки станут коситься, что не дай Бог. Ну ее, эту церковь. В другие церкви-соборы я не ходила: небось, тоже денежек требуют.

А у нас на собраниях деньги не требуют. Ни разу не слышала, чтобы деньги просили. А вот кофе и чай раздают.

Да ещё говорят, кому помощь понадобится, обращайтесь, поможем.

Я за помощью и обратилась.

И куда только я Валечку не таскала. И паспорт выправить на российский, и документы по дому новые делать, и какой-то кадастр.

Даже ходили к нотариусу. Валечка мне объяснила, что нужно переправить бумаги на кого-то еще, чтобы соседушке не достались. Что-то я подписала, такой ласковый да любезный нотариус мне попался. Все бы так со мной говорили, как он меня через раз Валентина Ивановна, да Валентина Ивановна. Такое милое обхождение.

Что-то Валечка ему заплатила, сказала, госпошлину.

Видите, как хорошо обихожена старость. Пенсия вся мне остаётся, раз Валечка с Тонечкой молочко принесут, расходы несут за госпошлину, за кадастр и другие поборы от государства. Красота моя жизнь, красотюнюшка.

И при чем здесь соседкино: секта то, секта. Ну и что, что в другого бога я верую? Кому дело какое тут до меня и до Валечки с Тонечкой?

Хожу на собрания. Вод видите, у нас собрания называется, а не секта. На собраниях пастор так правильно говорит, так красиво раскладывает. Вместе с иными я осуждала Наталию, которая отказалась отдать квартирку двухкомнатную насовсем пастору нашему. У ней, видите, детки. Девчонки растут. Ну и что что девчонки? Разве пастор обидит? Или Валечка с Тонечкой? Вот, Тонечка вышла во двор. Соседка как раз ремонт продолжала. Парней наняла, те во дворе работу делают на солнцепёке. Тонечка с книжками умными вышла к ребятам, стала учить, как правильно жить, стала добро им в души вколачивать.

Как вдруг соседка несётся, да как закричит: «не дам секте молодежь обольщать бесовскою прелестью»! Ну не дура ли?

Другой раз пастор хотел у меня на дому собрание провести. Дом мой большой, места всем хватит. Мы пирожки напекли. Валечка с Тонечкой так расстарались. Честь ведь великая мне снизошла: пастора принимать на дому. Как не стараться, как пирожки не испечь. Часа два на жаре мы у печки толклись, часа два пирожки румяненькие со сковородок снимали.

Так эта паскуда нам не дала провести собрание на дому. Как заорёт: не смейте бесов в дом наш впускать! Валечка ей тихонечко предупреждает, что, мол, за нами большие люди стоят. А та ни в какую. Да еще и нахально так говорит: «на вашу «крышу» плевала с высокой горы, пусть ваш Турчинов умоется»! (На то время Турчинов А. был вторым или третьим лицом в государстве. Главный сектант Украины). Так пастор ко мне не зашёл, ему Тонечка перезвонила.

Вот рассудите. Тонечка с Валечкой тихие, скромные. Никогда не орут. Помогут всегда. Вон какой мой дом приукрасили. Недавно совсем окна новые вставили. Из новомодного пластика окна. Пусть не как у соседки. У той деревянные окна, большие и дорогущие. Ну а нам и простые из пластика в самую масть.

А соседка? На членов собрания наорала. Пастора не впустила. Меня квартиранткой или жиличкой стала обзывать года два. Это после того, как мы с Валечкой у нотариуса обходительного побывали.

Не соседушка. Срамота.

Недавно соседке замечание сделала, типа, что мои розы мешают? А та мне опять: ты не хозяйка, раз полдома свои через Валечку якобы подарила какой то Виктории, и что они дом поделили уже по суду. Они, то есть дамочка и какая там Виктория-Вероника, точно не помню. Брешет, наверное.

Да Алинка, Валина внучка пошутила недавно так неудачно. Я Алину и мужа её, полицейского, впустила пожить. Прежних квартирантов я выгнала. Так Валя просила. Ну живут и живут Алина и парень. Правда, пусть Валентина не обижается на меня, девка, что называется, ни за холодную воду. Я ей тихонечко замечание сделала. Чего, мол, пол не метёшь, двор мусором обрастает. А та мне: чего вы, теть Валя? Живу у себя, когда захочу, подмету. Или бабка придёт убираться к вам, заодно и двор приберёт.

Как Валентина пришла помогать по хозяйству, я ей про Алинкин причуд рассказала. Та глаза опустила, стыдно, видать, за внучку то за неряху. И говорит: пошутила Алинка, не обращайте внимания. И Алина попросила прощения за неудачную шутку.

Да, шуточки у молодёжи пошли, не дай Бог.

Но вот зачем вчера приходили ко мне какие то люди? И говорили, что я якобы дом продаю? Что продаётся моя половина! Неужели Валечка с Тоней?..

Или опять соседка нагадила?