Это история не из моей практики адвоката, мне поведал ее, рассказал старый, опытный адвокат из семьи адвокатской старинной. Династия их адвокатской среды уходила корнями в империю царскую, в дела давние да старинные. Вот оттуда память его вытащила историйку про Настасью-дурёху.

Стоим мы, адвокаты, в суде, стены подпираем, озираем обшарпанные стены да обдрипанный потолок судейского здания, да рассуждаем о кардинальном отличии грабежа от разбоя. Ожидаем, когда судья выйдет из совещательной, огласит приговор. Потому отлучаться нельзя, потому языки в свободной беседе развязаны.

Ну, вот, этот адвокат из династии зацепил тему тем, что, дескать, дед и отец его говорили, что до революции, до октябрьской, то бишь, в этом здании тогда тоже суд находился. Называлось зало суда присутственным местом, вдоль стен стояли кресла, скамьи, чтобы вошедшие в суд дискомфорта не ощущали (мы дружненько повздыхали на этакое благолепие), по коридору дорожка стелилась ковровая. Ну, чтобы народ понимал, где он находится и заранее трепетал перед императорским правосудием.

И вот как то пришлось деду дурочку защищать, Настасью, ей вменялся то ли разбой, то ли грабеж (это к слову о размежевании понятий разбоя и грабежа, о которых мы, адвокаты, у стены суда спорили, рассуждали, умишко показывали, какой есть у кого).

Дура Настатья была не по медицинской тематике, а по жизни дурой была. А как попала под статью уголовную, тяжкую, сейчас расскажу, как помню из рассказа того адвоката.

Жила Настасья, почти что не бедствовала. Муж попался ей работящий, и вовсе не пьющий. Зато молчаливый и по характеру такой, что никогда ни во что не вмешивался, хоть гром разрази. Село, где они проживали, небогатое было, в верстах восьми от губернского города. Мазанка называлось оно, да и сейчас так называется. Иван-муж дом наладил, небогатый домишко, да им хватало, хотя нарожали они шестерых: пять дочек подряд, копии Анастасии, да сыночек родился у них, последыш, Феденькой мать его называла. Сын Федор удался в отца.

Иван, когда дети уже подрастали, сооружил себе то ли в сарайчике, то ли в летней кухоньке, то ли в хибарке такой верстачок, на котором наладил игрушечки делать. Баловство? Баловство! Да невольное баловство получилось. А дело было так: каково на пять девок одну куклу иметь? Драки одни, ругань да слёзы. Девки-погодки куклу разодрали на клочья, да все вместе дружно реветь… От Настасьи ласки, кроме тычков да пощёчин не сышещь, побежали к отцу. Тот повздыхал, повертел куклу разодранную, дочек по головкам погладил, да и сказал: налажу вам куклы. И наладил, да так, что все девчонки села обзавидовались. Теперь по остальным хатам села пошли сопли с рыданиями: куклу хочу! Пошли матери к Ивану с гостинцами: сладь куколку дочери. Иван безотказен, и стал мастерить, да с выдумкой, да с «изюминкой», не на поток дело поставил, не на шаблон, а талантливым мастером оказался. Матери девочек и рады стараться: кто пироги в дом Ивана притащит, кто вареники притарабанит, кто кашу из тыквы несёт (это самые бедные женщины их села). А Иван всякому рад: шестерых нужно кормить, а от Настасьи проку и толку не жди: неумёха. И в домике грязно, и варить не умела, да и учиться бабскому вечному труда охота у ней была дюже мала.

А что, пацаны, разве не люди? Первым Феденька запротестовал: а мне, батюшка, игрушечку смастеришь? Иван смастерил, да такое, что ахнуло все село. Паровоз смастерил, и колесики, и даже маленький машинист из окошечка выглядывал, нарядный такой да с улыбкой. Ну, тут орава мальчишечья возопила: хотим! Отцы понесли не вареники да кашу из тыквы, а кто ведро принесет, кто корыто, кто косу наладит – сено косить. Глядишь, хозяйство Ивана наладилось. Настасья, хоть и не перестала ворчать: ей ругаться переставать, что не дышать, такая злобная баба попалась Ивану, что страсть. Так вот, Настасья, хоть не переставала ворчать, а приносимое в дом добро место свое находило. Шутка ли, в доме пять девок растёт, это же пятерым надо ладить приданое.

Ну так годочки и шли. Ах да, Иван так наладился мастерить, что избыток Настасья на рынок тащила, в город губернский, аж в Симферополь. Первый то раз Иван сам пошёл, да вернулся без денег и без игрушек. Улыбнулся детишкам виновато, высыпал пряники им на стол: ешьте, ребята.

Дальше Настасья сама стала торговать: чего с непутёвого взять? На хозяйстве дочек оставит, и ну на базар. Не каждый же день в город моталась, это понятно. Но как какой праздник престольный или там ярмарка, Настасья с рани уже на ногах. С вечерочка напросится кому из соседей ее подвезти, и с товаром из домика шасть! А вечером тащит домой добро городское. Какую деньгу добывала, Иван сроду не знал, и дети не знали. Не голодали, и ладно.

Ну вот, деточки выросли, девки по хатам чужим разбрелись, приданое каждое в дом свекрови несли путь не на телеге, а в руках узелочки таскали, но все же про людски замуж выскочили, как им след по традиции да по бабской породе.

А тут и Федька женился! Настасья вся изошлась, изкостерила невестку, еще ни разу не видевшу молодую: умудрился сыночек немчуру найти.

Крым того времени был сильно разноплемённым: вперемешку, не ссорившись, жили татары и немцы, малороссы, болгары, армяне и греки, караимы и кто там еще. Жили, не ссорились, веру чужих уважали. Иноди (иногда) и роднились, ну как вот Фёдор женился на немке. Ну, как немке. Немка из русских: как Екатерина Вторая переселила немцев на Крым, так немцы и обрусели, родной немецкий язык старались не забывать, да русский им более стал привычен. Вот из таких обрусевших Паулина и оказалась. Шестнадцать годков, да такая ладная девушка оказалась. Не посмотрела на слезы матери-немки, исплакавшей все глаза, что, мол, в какую семью ты идёшь, какого горя с Настасьей хлебнёшь, никто не завидует. А Паулина одно: я люблю!

Ну, отгуляли свадебку на стороне невесты, забрала Паулина приданое и пошла к мужу – жить.

С первого дня жизнь со свекровушкой не заладилась. Перво-наперво всё приданое Паулины ушло к родным дочкам. Молодым на постель постелить простыни не нашлось, кинули рядно какое, и ладно. Терпела пока Паулина, молчала. Домишко был небольшой, комната да что то вроде сеней или кладовки. Вот в той кладовке молодые и жили, да так славно все было у них, так глаза от счастья светились, что только слезу умиления утирай. Это как про кого, да не про Настасью. Отняла девка сына от матери, да еще и порядки свои наводить? Ишь, повычищала пылищу из хаты, вывела тараканов, стол и полы выскоблила набело – сразу видно породу чужую, немчурка она. Это я перевожу ругань Настасьи на привычный язык.

Иван… А что Иван? Иван никогда и ни во что, особенно в дела жены, не вмешивался. Паулина терпела. Федька выходки матери не замечал: с младенчества попривык, мать она мать, хоть то Настасья, хоть Домна иль Фекла какая.

Конфликт, как чирей, вызрел, когда Настасья плюнула в только что приготовленный Паулиной обед. Молодица старалась, щец натомила: пыхтела, училась русской еде. Щи вышли наваристые, ароматные, кипели в горшке, у Федьки аж слюнки потекли от предвкушения рая.

Настасья, только что пришедшая из города, оттоптавшая восемь вёрст, не присела отдохнуть или прилечь с дальней дороги. Нет, с порога кинулась на невестку, узрев как сыночек пялится на горшок. Поднеслась к печке, ухватом вытащила котелок, да как плюнет в кипящую жижу! С чего? Словом, баба дурная. А плюнув, кинулась на невестку, замахнулась на нее кулаком. В брани свекрови все прояснилось: невестка запасы еды взяла, не спросясь, перевела за раз то, что готовилось на неделю. Ну вот, кинулась баба на молодую в сладком предвкушении, как оттаскает ту за косу, передник порвёт.

Ага! Паулинка оказалась сильнее. Молодица повернула остервеневшую бабу к двери лицом, да как жахнет по заднице той сапожком!

Федька аж ахнул. Охнула Анастасия.

Короче, выгнала молодых. Те подались в сараюшку Ивана, а где же им ночевать? Помыкались так немного, с неделю. А тут случай такой, случай-оказия.

К Ивану заглянула городская из Симферополя. Дамочка в шляпке прикатила в коляске за игрушечкой именной, которую ладил ей по заказу Иван. Иван к сроку то не успевал, и налаживал игрушечку заводную, а дама ждала в коляске своей. Сидела, скучала, смотрела и видела. Что видела? А как молодая хозяйничает, как Федька косит траву, как Настасья, нимало не стесняясь посторонней особы, костерит из дома Ивана, невестку и весь род людской (однако, Феденьку пощадила).

Посмотрела, посмотрела дамочка на весь этот бардак, да и говорит Паулине: «а перебирайся ты, девонька, вместе с мужем ко мне в флигелёк в Симферополь. Я сама из Москвы, в вашем городе прикупила дом небольшой, вроде как дачу. А дом обихаживать надо, стеречь. Вижу я, ты очень аккуратная, муж твой непьющий, перебирайся, будете жить во флигелечке, я вам и жалование положу».

Как услышала Паулина про жалование да про дом, согласилась, нимало не думая. Ну и Федька за ней, хоть в прорубь, хоть в воду.

В городе ладно сложилось. Барыня в шляпке оказалась жуткой, как бы сейчас сказали, фанаткой А.П. Чехова, а тогда говорили, пламенной сторонницей великого писателя. Это ради него она заказала Ивану игрушку, ему и повезла оную то ли в Париж, то ли в Саратов.

А Паулину с Феденькой-муженьком оставила «на хояйстве». Дел то делов: дом сторожить, собаку кормить, да дом принаряживать к приезду хозяйки. Отвела им обещанный флигелек, жалование заплатила, не обманула. И так радостно зажилось, словно в сказке. Работы то – тьфу! А денежка есть, и у хозяйственной и по-немецки скупой Паулины денежка не транжирилась, а приросла. Как? А как ниоткуда. Федя от скуки стал обихаживать, ремонтировать дом. Славненько получилось, соседи шеи посворачивали, как смог удалец из ничего конфеточку сделать. То наличнички смастерит, то навесик какой, а так ладно выходит, в таком этаком древнерусском стиле-орнаменте. А как дом покрасил, за садик взялся. Беседку приладил, с балясинами да крылечком полукруглым. Понасадил роды, магнолии всякие. А что не садить, коли зимы в Крыму почти нет, и розы цветут чуть ли не год. Сад небольшой, не сильно и развернёшься, так Федя и улицу приободрил. С обоих сторон калитки, выкрашенной разноцветно, посадил два деревца с такими разлапистыми ветками, что тенечёк по улочке сразу пошёл. Улицу стал подметать. Не за плату, охота к чистоте Паулинкой ему уже привилась.

Соседи аж обзавидовались. Что сделает глупый сосед? Собаку отравит, калитку измажет дерьмом, деревья сломает.

Что делает умный сосед? Переманивает украшателя. У той дамочки, что Чехова обожала, умный сосед оказался, немец и доктор в одной ипостаси. Он первым к Феденьке подошёл, заплатил, как положено, и Федька стал пропадать в соседнем дворе. Еще одним домом чище стало на улице, а там и другие соседи в очередь встали к непьющему молодцу.

Как улица называется официально, никто и не помнит. Стали улицу Чистою называть, вот это название прижилось. Стал мало помалу народец по улочке той прохаживаться в тени малых дерев. И дамочкам хорошо, их подолы грязью не пачкаются, и их кавалерам приятно с такой чистой дамой пройтись. А на улочке тень, а на улочке благодать. Там, где гуляющие, обязательно, хоть один, но торговец окажется. Так и тут, шустрый татарин опередил конкурентов-евреев, и стал предлагать дамочкам разные сласти. А где сласти, там водичка нужна. Так появилось ситро, его приносили из-под Петровской балки (там чище вода). А когда Федя наладил у конечного обитателя улицы беседку, которой как бы закруглил улицу эту, улица почти официально стала местом выгула горожан. Тогда покатали по улочке этой особ великих фамилий, может, и царских, а почему бы и нет?

И слава Феденьки возросла до того, что сам митрополит пригласил его сад у епархии обиходить. Правда, денежку не заплатил, зато те, кто за митрополитом в очередь встали, деньги давали не в счёт.

Ну а Паулинка? У ней дел было столько, что суток не хватит, хоть занимай. Первенец народился, назвали Иваном. За малышом глаз да глаз, да и хозяйство внимания требует.

А тут еще одна оказия приключилась.

Старший Иван все делал и дела игрушки. А кто продавал? Анастасия! Да как то она занемогла, и пришлось продавать Феде-сыночку, который ее в селе навещал: мать она все таки, как сыну мать не любить, хотя Паулинка ее в дом в городе не впустила, отговорившись, что дом то не их, а хозяйка чужих в дом пускать не велела. Ну а какой с Феди купец? Такой, как отец, задарма игрушки отдал. На другой раз Паулина встала рядом с мужем. День был приветный, солнце играло, Паулинка оделась по русски в сарафан ярко-жёлтого цвета, ленты зелёные в волосы приплела, мужа одела в косоворотку тоже жёлтого цвета. Издалека видна красота, и люди скружались посмотреть на красавицу-молодицу и мужа ее. А Паулинка старается, игрушки на свет выставляет, хвалит работу тестя Ивана, как будто свою. Ребятня ротики поооткрыла, на красивую тётеньку посмотрев, за игрушкой ручоночки тянет. Родители денежку отдают, да раз в пять подороже, чем Настасья торговала. Да и то: у Настасьи личико злое, иной раз и игрушку в руки брать не хочет никто. А тут молодица, а тут молодец, да русские прибаутки, да косоворотка.

Подходят скучающие офицерики. Их роту или полк подогнали в южный город на упреждение бунта татар. Бунта, слава Тебе Господи, не случилось, и офицерики заскучали. Пошли по театрам, по кабакам. Вот одной актрисулечке они подарочек выбирали, а тут глядь, красавица-молодица торгует красивым товаром.

Офицерики глазками заиграли, эполетами засверкали: почем, дескать, красивый товар у такой распрекрасной девицы? Паулиночка цену им называет, а один, самый нахальный штабс-капитан ей говорит: «за поцелуй, моя душечка, я тебе в десять раз заплачу!»

А Паулинка брови настрожила, да говорила ему: «вот мой муж рядом стоит, его и целуйте, если захочет».

Народ рядом заржал: эка умыла девчонка нахальников. А офицер не обиделся, наоборот, зауважал, и положил перед красавицей денежку, агромадную! И говорит, это тебе на ленты да бусы, красавица, да за чистоту твою да за верность своему молодцу. И игрушку самую ладную, куколку, обнаряженную, как испаночка, выбрал актрисульке в подарок.

Паулина мужу часть денежек отсчитала, чтобы отвёз матери в дом, как положено, на молчаливый вопрос, где остальная, большая часть, Паулина ответила: это как бы возврат моего приданого, что твоя матушка прикарманила. Федьке нечем и крыть.

Только с тех пор Паулина приналадилась игрушечки торговать.

Тут опять случилась оказия: стал прихварывать тесть Иван, прихварывать да покашливать. Так раскашлялся, что поневоле к доктору повезли в город губернский, аж в Симферополь. Паулинка тестюшку привела к соседу: посмотрите, соседушка, сильно ли плох тестюшка мой? А доктор и приказал: будем лечиться в городе, ищите жильё. А чего искать? Поместился тесть во флигелечке, теснота, зато в дружбе. Федька смотался в село, притащил отцовы прилады, и Иван стал мастерить. Чем не житьё? Федя по людям сады-огороды устраивает, денежку Паулиночке отдаёт, Паулинка игрушечки на базаре торгует, тесть мастерит да за внуком присматривает. Красота!

Красота да не очень. Прибредёт мужа жена, Анастасия, да враз учиняет скандал: чего мол, в городе ошиваешься, делаешь вид, что больной. Вот так пошумит, денежку у Ивана отберёт, пнет старого пса, и за порог. На внука даже не глянет, а тот, как увидит бабусю, так шасть в конуру, к верному Атаману (так звали пса).

Не устали? Мы где то посередине. Ну, дальше история была так.

Ну вот, как то раз сильно шумела Настасья, да так, что доктора дочка вызвала околоточного: у нее случилась мигрень, и головная боль была адской, а тут у соседа драма такая, что ор Настасьин слышен в конце улицы, у беседки той, закруглённой. Околоточный как раз и стоял на посту у самой беседки. Прибежал, Настасью за шиворот, и в участок потащил. А что Иван? А вы помните, что он никогда и ни во что не вмешиваелся, особенно в дела жены? Ну и тут не вмешался.

Короче, в участке Настасью избили. Плетьми отстегали, чтобы не нарушала порядок на улице Чистой. И поплелась баба домой, еле дотопала, так было больно. А что сыночек ее, Феденька? А он как раз сад обихаживал у епархии, и оттуда не слышно, не видно родную улицу. А вечером дома никто ему не сказал про проделки Настасьи, только сынок что то пролепетал, да кто же его, младенчика, понимал?

Как то раз навестила доктора его родственница, вдова купца. Тот купец, собственно, и был родственником доктора, вроде как двоюродным или каким то иным кузеном ему приходился. А вдова прибыла за советом знающего доктора: что то серчишко стало пошаливать. Да и доктор по родству меньше возьмёт, чем иной какой доктор в округе. Доктор был занят, осматривал пациента. И купчиха стала глазами смотреть, чего глазам зря пропадать, коли рядом природа красивая. А в соседнем дворе бравый мужик с мальчонкой играет, то ли сыном ему, то ли внуком. Мальчишка в руках игрушку вращает, красивую, ладную, яркую. Посмотрела, посмотрела купчиха на эту красоту, отметила в уме, что красива игрушка, ладная очень. Ну и поитересовалась у доктора, кто тут и как в соседях живет. Доктор и рассказал про мастера, мужика явно непьющего, мастерового, про Паулинку и Федю. Из чувства тактичности про Настасью доктор предпочёл промолчать.

Опять таки случилась оказия!

Прикатила из столиц государства обрёванная хозяйка жилья Паулины. Умер великий писатель, и дамочке дом стал ни к чему. Она его быстренько продала, да взяла чутьне вдесятеро, так Федя наладил дом и садик при нем. А в благодарность новому приобретателю присоветовала Паулину и мужа. А тот и рад: новый хозяин был из Санкт-Петербурга, и дом навещал раз в год, а то и меньше. Дом считал вложением капитала, и был прав. Так этот владелец, санктпетербуржец, как любил себя называть, охальник какой, стал приставать к Паулине! А что его, бить? Короче, стали искать да подыскивать пристанище новое. А ждать не пришлось: купчиха нарисовалась. Сама предложила им перейти к ней. Не в дом, хотя двумя домами в городе она владела. В одном доме сама проживала, другой дом был доходным, сдавала квартиры, тем и жила. У мужа ее были склады, там, за домами. Ну, не склады, а так два длинных барака. Правда, каменные, и с печами. Вот она и предложила семье: «я тут посоветовалась с батюшкой, и мы предположили, почему вам, Иван, не наладить производство игрушек? А вам в подмастерья дадим учеников, парнишек из бедных. И им хорошо, болтаться не будут, и вам хорошо, вдруг да кому опыт свой передадите. И деньги будут другие: наладим так производство, что игрушки пойдут и в Москву, Саратов и в Питер. Вон, говорят, ваша игрушка здорово понравилась Чехову, мне говорила ваша хозяйка. И жить будете тут: два барака, в одном – мастерская, а другой приспособите под жилье, у Федора руки, не руки – талант».

Ударили по рукам, и нехитрый скарб «благородного семейства» перекочевал в первый барак. Наладилось производство, детишки из бедных не баловали, приучались к казенному мастерству, домой денежку приносили, малую, но несли.

Паулина наладила новое дело: с немецкой тщательностью и настойчивостью стала собирать с жильцов вдовицы «квартирные деньги». Паулину ни соплями, ни слезами не проймёшь, она закаленная опытом жизни с Настасьей, и квартиранты, хошь там или не хошь, приучились вовремя денежку отдавать. А купчиха и рада, такой воз с шеи свалился, да и некогда ей. Она занята.

А чем, почему? Да влюбилась в Ивана. А что? Мужик еще ничего, высокий и статный, и кашель куда то пропал. Округлился на паулиных щах, а, может, от спокойствия худоба то пропала. Синие очи, да еще и молчит! Золото, не мужик, а купцам мимо золота проходить не положено. Ну и Иван был не прочь, раз купчиха была в самом соку, да и бездетна. Это к тому, что фигура испортиться не успела. Короче, сладились оба, Иван перешел жить в покои вдовы, Паулина с ребёнком и мужем обиходила первый барак, во дворе ребятни мало-нимало обучаются мастерству, по ходу играясь в сделанные ими игрушки. Одним словом, жизнь просто кипит белым ключом. Некогда и вроде некому думать про Анастасию.

А она сама о себе людям напомнила. Как?

Вот тут начинается криминальный сюжет, а то вы подумали, что я уже подзабыла про грабеж и разбой и россказни адвоката? Извольте, начну.

Праздник престольный, гуляет народ. Игрушки Паулинка давно расторговала, осталась одна, она и оставила мастера Ивана последнюю распродать, и убежала к церкви, где женщины хлопотали, готовя общий обед. Паулинка с купчихой сдружились с батюшкой и его семьей, и стали матушке чуть не подругами. Вот Паулинка и бежала помочь. У церкви Федор, рядом сынок. Федору тоже работа находится: ладить столы и скамейки, утварь таскать, да мало ли что. Весело всем, спорится дело.

Иван скучает один на торжище, он бы ушёл, да невестушка приказала остаток продать. Ребятишки давно разбежались по торжищу, заполучив заработанную на игрушках деньгу. Голодных мальчишек давно ждут баранки и «французские» булочки с маком, ситро и щипящий изюмный квас. А там, глядишь, карусели-качели манят, иная какая забава найдётся сытым ребятам. Так что «прощай, дядя Иван!» и стрекача босыми пятками.

Стоит Иван одинёшенек, переминается. Купчиха его дома осталась, не хворала, а так, беспокоился за нее: на восьмом месяце женщина, ей нечего по рынкам бродить, пусть лучше дома лежит, ребеночка сохраняет.

Тут подходит к Ивану благородная дама. Вся в кисее, даже зонтик, явно из-за границы, тоже весь в кружевах. Дамочка та подплыла, интересуясь игрушкой. Только что стали они торговать, при чем дамочка постаралась очаровать продающего: глядишь, скинет с товара какую деньгу, посмотря на ее личико под беленькой шляпкой. Да и мужичок был очень даже и очень совсем ничего, ладный, высокий и чистый. Стреляет глазами дамочка в кисее, перчаточкой тоненькой игрушечку трогает, как вдруг раз! кто то ей в спину кулак.

А это Настасья! Кому же еще? Наконец то, подумалось бабе, застала я муженька с тварью его (слово у Настасьи было другое, его применить не могу). И чего тут думать да песенки петь? Нужно твари по роже наподдавать, да чтоб кровью умылась, да желательно хребет ей, паскуде, перешибить!

Вот с этими самыми благими намерениями Настасья и приступила. Для началу хряснула бабу по спине кулаком, потом с ноги ударила по толстой заднице.

Дамочка было опешила, повернулась, увидев обидчицу: «ты что, баба, сдурела?»

Мигом рядом – толпа. Иван стоит отрешённо. Вы помните принцип его? Особенно, если дело касается жены, попом венчанной? Вот он и стоял ровным столбиком, млякая синими очами.

Не успела дамочка сообщить, что, мол, тетенька, вы ошиблись случаем, как получила кулачищем по роже. Мгновенно умылась соплями в крови, кровь потекла по беленькой кисее, оставляя следочки в базарной пыли. Захлебнулась дама в крови, а народ рядом стоит, рты поразинул.

Откуда то издалека городовые бегут, услышали дамочки крик или на зрелище толпы набежали?

Дама, увидев, что некому ей помочь, на инстинкте уразумела, что она русской крови, и вознамерилась дать сдачи безумной, особенно как увидала, что осатанелая баба рвёт в клочья зонтик ажурненький, по случаю привезённый из самого центра Парижа, как уверял дотошный купец. Сколько денжищ отдала за ажурненький, чтобы дамой света казаться, а тут озверелая баба топчет в грязной пыли красоту в тонком кружеве!

Только что собралась навернуть парочку оплеух простолюдинке обезумевшей, только что собралась вцепиться в волосья нечёсанной, как только…

Но победил опыт! И опередивший полицмейстершу кулак Настасьи пришёлся по левому уху дамы кисейной, а правой рукой со словами: «нажрались кровинушки нашей, делиться пора!», она сорвала с уха дамы серёжку. Мочка разорвана, серёжка в руке. Не простая серёжка, а изумрудная. Муж подарил, и по случаю престольного праздника жена полицмейстера, а это была именно она, нацепила в ушки свои драгоценности. На беду, муженёк отлучился якобы по делам, на самом деле искал милый подарочек очередной актрисульке, да замешкался, и побежал, только услышав голос супруги: «Иван!»

Как Настасья услышит «Иван», так вдвое иль втрое сила прибавилась, приободрилась баба: точно же, наконец то прищучила я эту паскуду! А то никак не получалось увидеть разлучницу: два раза ходила к дому разлучницы, да невпопад. То на Паулинку наткнулась, пришлось развернуть стопы назад, то на собаку. Пёс обиду запомнил надолго, и так зарычал, что Настасья решила не спорить. А тут на тебе, получилось!

И вдругорядь произнесла, протянула с надрывом: «напились кровушки нашей, паскуды! Пришло время отнять!», и вознамерилась повторить процедуру вырывания серьги из ушей мнимой разлучницы.

Тут её и скрутили.

Свидетелей было, не счесть. И Иван, которого первого допросили, и пару зевак, и полицейские. Все дают показания, ничего не тая.

Полицмейстер, так тот вознамерился Настасье дело пришить, политическое: дескать, кричала она, что кровушки напились? А кто так кричит? Политические, кто же еще!

Осадил его судья, слывший большим либералом: «вы что, батенька, опомнитесь! Разве ваша жена похожа на особу царской крови»? И ехидно добавил: «вот если бы у вас серьги из уха тащили, тогда да, тогда несомненно был бы политический окрас этому делу. Или дали бы вам по сытой то роже, тогда, простите, конечно, явно аспект вреда строю великой нашей империи, а так простите, простая уголовщина».

И пошла Настасья-Анастасия по уголовной статье.

Адвокат настоял на присяжных, либерал согласился.

Адвокат перед самым судом навестил бедолашную и говорил: «вы, милая, только молчите, можете плакать. Я сам все скажу. Я вам назначен от государства, за денежки не беспокойтесь, но не обижусь, коли отблагодарите потом после суда».

Про деньги Настасья враз поняла, а вот остальное? Попробуйте марсианину объяснить про наши дела, он с ходу поймёт? Так и Настасья не вразумела, кто такой адвокат, для чего он, собственно, нужен, какой такой суд, какие такие присяжные заседатели, когда она всего-навсего разлучнице рожу расквасила. Сколько баб по селу ходят, битые ею, и ничего. А тут подумаешь, неженка горожанка получила по полной программе, и было за что, нечего мужей уводить от венчанной пары. И за это судить?

Однако судить. Зало судебное заполнено до отказа. Только что не висели на люстре да на окне. Студентики, барышни из кисейных, пара заезжих бунтовщиков, для размыва публики на передних скамьях восседали отцы благородных семейств и их разнаряженные спутницы жизни. Процесс обещался быть громким, однако, слушок по городу шелестел, что не простая то баба на скамеечке жмётся, а политическая! Что приехала из самой столицы особа, принарядилась под простолюдинку, да и в центре губернского города учинила расправу над женой полицмейстера, этого царского сатрапа.

Нда, процесс обещал быть бурным и сложным. Замерли двенадцать присяжных, «большое жюри», как называют во франциях. Замерло зало. Ждали судью.

Воссел либерал, ровно король на своем возвышении, покашлял, покашлял, и начал процесс.

Первой стали допрашивать пострадавшую. Полицмейстерша постаралась! Блузон из муаровой ткани серебрил высокую грудь, юбка из шерсти шотландской, скромного серого цвета, такого, что сразу видно даже самым отсталым, что ткань жутко как дорогая. Ботиночки на шнуровочке тоже скромного серого цвета, правда, из замши, тоже явно не за рубль или червонец прикуплены. И шляпка! Ах, какая на даме шляпка была! Скромного серого фетра, и ленточкой перевязана ровно в тон ткани блузона. А из-под шляпки вроде не нарочито, но так, чтобы всем было видно, ушко перевязанное видно с бинтиком свежим. А впридачу к тому благоухает дама французским флёр-ароматом, явно доставленным из Парижа.

Кто то из записных остряков, а такие всегда есть в любой толпе и любого народа, аж крякнул от зависти: «смачная баба!» Порозовела потерпевшая от похвалы, глазки скромно потупила. Муженёк потерпевшей приосанился с ходу, новым взгядом присмотрелся к супруге, поднадоевшей доселе до степени походов к акрисочкам: «а что, моя, ничего, не зря тратился на эти наряды».

Сочувствие массы толпы потерпевшей было уже обеспечено. Но что она станет тут говорить? А она, то есть, потерпевшая от лютой расправы, почти что не говорила. Так, тихонько слёзоньки капали, носиком шмыгала, да повторяла: «за что мне такое, за что? Я только хотела игрушечку прикупить, да бедным девочкам в честь православного праздника в приют отнести, пусть детки порадуются. Не порадовались…» Во как дело то обернулось, женщина еще и доброй самаритянкой оказалась!

И женщины в зале, до того обсмотревшие потерпевшую с пяток до верху, и застрадавшие от того, что не одеты, как эта принцесса, и мужичье, до того тоже смотревшее больше на высокую грудь да на тонкую талию невинной, да рисовавшее в уме чулочки из кружева, да белье кружевное, короче зало суда вмиг приняло сторону потерпевшей.

Один полицмейстер головой закрутил, да будь его воля, затылок чесал бы полдня: эва, какая умная баба, а он об этом не знал, сколько лет по утрам чаи с «самаритянкой» распивая.

Звёздный час потерпевшей продолжился, когда стала она отвечать на вопросы суда.

«Нет, господин прокурор, со свидетелем не знакома», – это с Иваном, то бишь.

Настасья аж охнула на такой беспредел, но по первости промолчала, тем более что адвокат дёрнул за руку да прошипел: «помолчи!»

Далее невинная сторона рассказала, как игрушечку выбирала, заодно похвалив мастеров, что сделали такую славную вещь, как неожиданно сзади ей ударили кулаком в область спины (про пинок по ягодицам тактично умалчивая). Как обернулась лицом к нападавшей, и та неожиданно нанесла ей удар в область лица.

Нда, дамочка показания давала ровно по писанному, недаром учила два дня наизусть листочки бумаги, что дал ей супруг.

Присяжные слушают, головами кивают. Зал рты приоткрыл: ишь ты как брешет, красивая сучка! Почему я применила такое грубое слово? А посудите: завидно бабам, что не они на пъедестале стоят, в нарядах парижских? Еще как обзавидно особам женского полу! Значит, кто она, эта красавица, которую, конечно, жалко, временами даже и сильно жалко за разорванное ушко, но все таки она – сучка.

А мужики? Хоть сто раз обсмотри красивую бабу с ног и обратно до головы, хоть спереди и сзаду ее обсмотри, а толку? Слюной изойдёшь, а она явно из верных супружниц, значит кто она? Правильно – сучка! Но сочувствие ей обеспечено, а среди молодёжи даже и нередкое обожание, особенно если учесть флёр-аромат.

Бесстрастен судья. Кипятится защитник. У него версии две для защиты. Первое, это называется в юридической среде, «ошибка в выборе объекта», то есть по-простому, баба просто ошиблась. Не на ту напала, короче говоря. И тут пригодилась бы до чрезмерности линия правды, то есть ревность супруги. И изумрудик, что лежал на столе у судьи, как вещественное доказательство по ограблению, лёг бы в строку защитительной речи, как нечаянная вещь. И прокатило бы, явно бы прокатило!

Вторая, запасная версия, была той самой, политической. Развернул бы ее, если бы версия ревности провалилась, да так, что и в Питере ахнули! И тогда такая слава ему, такая заслуга, что не надо копеек от государства за защиту Настасьиной дури.

Кипятится защитник, готовится.

А допрос потерпевшей продолжается, и после вопроса прокурора: «это ваша вещица?» (прокурор берёт со стола серёжечку изумрудную и тычет залу в глаза), потерпевшая скромно потупилась: «да, моя». Тогда защитник задал встречный вопрос: «а откуда взялась драгоценность такая, извольте сказать».

Потерпевшая чуть-чуть прищурилась, взяла серёжку в ладошки (ах, как не хотелось её отдавать!) скромно ответила: «тятенька подарил. По случаю бракосочетания моего с Иваном Ивановичем».

Два человека из зала аж хмыкнули: полицмейстер, что вовсе недавно выкупил изумруд у купца первой гильдии за немалую денежку, и тот самый купец, что хотел взять за изумруда серёжечки сумму раза в два или три подороже, чем выманил сквалыга блюститель закона. Оба подумали, не сговорясь: экая умная баба, однако.

Допрос плавно перешёл собственно к нанесению удара по лицу и вырыванию серьги. Потерпевшая было в мельчайших подробностях стала произносить, как наносился удар кулаком в область носа, как виновная особа (дама Настасью иначе как этим термином не называла, ни разу не назвала ее дрянью или, хуже того, паскудой, все «виновная особа» да «виновная особа», чем, кстати, снискала у зала добавочной популярности) с возгласом…

Тут её дружно прервали и прокурор, и защитник, и сам судья, в голос один произнёсшие: «что именно произнесла подсудимая, когда вырывала серьгу?»

Потерпевшая успела сказать: «виновная особа сказала, что досыта напились нашей кровушки…» и хотела дальше продолжить свою «тронную» речь, как Настасьюшка взорвалась: «и еще раз бы вырвала, паскуда ты этакая!»

Всё.

Ахнул зал, защитник руками схватился за голову, попытался в отчаянии Настасию усадить, да та вырвала руку, и в пылу гнева праведного (ведь мужа уводят!) ответствовала адвокату: «молчи уж, старый дурак! Денежку от меня захотел, еврейская рожа?»

Тут, к слову сказать, из всей речи адвоката перед процессом она поняла лишь одно: что хочет отнять ее денежки этот еврейчик. А за что, не поняла, не вразумела, не догадалась, не разобралась. А что еврейчиком обозвала, так испокон адвокатская среда состоит из представителей этого народа, чего тут против правды грешить. Это все понимают и по молчаливому уговору про это молчат. Все то все, но не Настасья.

Зал взорвался, заржал. Заскучавшие до этого отдельные лица снова встряхнулись: эвона, какой поворот, и заострили внимание на «виновной особе».

Потерпевшая растерялась: что теперь говорить? Прокурор привстал со своего места, два солдатика, что стояли «на караул» у скамейки подсудимой, встряхнулись. Судья тоже привстал, и призвал к порядку и подсудимую и зал присутственного места.

Шумок поневоле стихал, и судья предложил вернуться к допросу.

Потерпевшая славно закончила речь, свидетели слово в слово повторили слова подсудимой про кровушку и про зажравшихся, что подсудимая не нечаянно вырывала сережку из уха, а преднамеренно со словами «надо делиться» и т. д. и т. п.

Настасья на слова потерпевшей, что боль от раны до сих пор не зажила, выкрикнула: «неженка! Сколько баб по селу бродят с ухами оторванными, и ничего! Их проучила, и тебя научу!»

На эти слова зал отреагировал бурно, а кое кто от избытка чувств даже присвистнул.

Но это зал, юридически не искушённый, в юристы молча переглянулись, с выражением посмотрели на присяжных, те тоже попереглядывались, и участь Настасьи предрешена.

Настасью еще пару раз призывали к порядку, грозили выставить из зала, пока допросят свидетелей всех. Без толку были угрозы суда, подсудимая разгорячилась, что тот кипяток.

Зато адвокат приуныл и только рукою махнул, когда предложил судья и ему задать пару вопросов. Приободрился разве что при допросе Ивана (заготовил заранее пару хитрых ловушек, начиная с первого, про фамилию его и его подзащитной. Услышали бы присяжные, что перед ними супруги, по иному стали бы смотреть на происходящие в зале вещи, и версия ревности стала бы преобладать), да опять помешала Настасья.

Как увидела Ивана в зале суда, так разъярилась так, что пыталась со скамьи соскочить, кинуться на супруга, да удержали солдаты.

В полушуме Иван успел проговорить, что фамилия с этой особой однакова, только Настасья именно эти слова не услышала: была занята, пыталась она стукнуть солдата по темечку, да адвоката лягнуть. Ну а дальше ей было не интересно: Иван говорил то, что до него говорили остальные свидетели. На уточняющий вопрос прокурора, знаком ли с потерпевшей, правду ответил, что не знаком, что подошла дама за игрушкой, что они как раз торговались за цену товара.

Тут адвокату и проявить свою принципальность к рассмотрению дела, но он промолчал: отомстил Настасье за причинённую боль. Умела драться Настасья, умела, так навернула ему, что нога сразу опухла и потом долго болела. И он промолчал, массируя ногу: «чёрт с ней, с бабой паскудной! За бесплатно еще и увечье от нее принимать? Нет уж, спасибо, пусть дальше парится без участия адвоката».

А что неграмотной против стольких юристов?

Хотела им всем рассказать, как трудно ей, одинокой, живётся, какой паскудный у нее муженёк, как страдает она без мужниной ласки, как голодно, холодно по вечерам. Да как отлупили ее полицейские, и еле-еле она добралась да не до дома родного, а забрела нечаянно к сватам в гости.

Немецкая слобода была по пути, вот Настасья решилась проведать какую никакую, а таки родню. Нашла дом по фамилии, там ахнули, увидев ее, но все ж накормили. И даже оставили ночевать. А утром сватья передала для дочурки пару хлебов из утренней выпечки. Не донесла до невестки хлебы, съела, запила родниковой водой. Это в степном Крыму воды нетути, а в предгорьях родников то, родников то течёт, ровно не меряно. Какие то добрые люди обиходят родник, камушком выложат, да камни большие для сидения приспособят, а кое-где даже скамейки поставят. Хороша водичка у родников, пьёшь, не напьёшься. Вот и Настасья съела хлебы, напилась за бесплатно водички и домой подалась, в дом опустевший, где ни детей, ни даже собаки. Одни тараканы усами из-за печки шевелят, ожидая крошек-добычи. И так снова захотелось поесть, что на слова судьи: «вам предоставляется последнее слово, подсудимая, что хотите сказать суду?», она честно-пречестно ответила: «курочку бы сейчас!»

Через полторысекундное замешательство зал снова грохнул, и долго не умолкал.

Удалились присяжные, вернулись, и вынесен приговор, и присяжные однозначно сказали: виновна. И на вопрос, заслуживает ли подсудимая снисхождения, тоже одноголосно ответили, что нет, не заслуживает.

И пошла по этапам Настасья, осуждённая за открытый грабёж. Пересыльные тюрьмы, Сибирь вместо цветущего Симферополя. Короче, сломана жизнь.

Как и что дальше было, мне не известно. Знаю одно, что сын Паулины фашистами был расстрелян за участие в партизанском движении. Надо же, НКВД его пощадило за немецкое происхождение, а вот немцы не прониклись сочувствием: расстреляли.

Вот такая история про Настасьину дурь. И разве важно, когда это происходило?

Меняются времена, да не меняются люди.