Когда-то меня звали Салах. Но это было давно. Очень давно. Я уже отвык от этого имени, так часто звучит моё новое имя: Карающий меч Аллаха Всевышнего.

Как нас поймали? Не знаю, Аллах только ведает, но поймали белые свиньи и притащили на суд.

Нет, к суду, собственно, нет претензий. Пока шло долгое следствие целых два года, пока шел собственно суд, суд специальный, Международный, мы жили в чести и достатке. Нас мыли, и это было неплохо. Кормили нас, как на убой, телевизор и всё остальное – пожалуйста! Вежливы с нами аж до противности! Да и мы не крысились, а чего? Кормят и поят, суры Корана читай хоть до одури. Называлось красиво обхождение с нами – толерантность.

А чего, собственно, плакать?

Ради нас создали трибунал. Тот самый, Первый международный по борьбе с терроризмом. Здание выстроили специально в центре Европы, в Люксембурге. За два долгих года следствия я выучил не только это название, что сломаешь язык, но и другие словечки типа «толерантность», «соблюдение прав человека», «высокие договаривающиеся стороны». Эта белых людей словесная шелуха прочно села нам в уши.

Сразу дали нам адвокатов. А как же! Права человека и право на самый справедливый суд в мире. Ну, пока мы дружненько отмели назначенного адвоката из этих, их презренных врагов-иудеев, он успел нам шепнуть, что смертной казни не ждите. Та самая толерантность. Ура! И жидёнок пошел восвояси.

Нас послушались. И послушно нам дали новеньких адвокатов. Причём, каждому из сорока по целому адвокату. Такие важные, напыщенные, ну точно мыльные пузыри. Шелестят перед нами бумажками, объясняют через переводчика. Ну да, каждому дали по целому переводчику. Вы не забыли про толерантность и права человека? Прибыли адвокаты и переводчики «по назначению». Что это значит? А то, что мы никакой копейки, ни драхмы, ни доллара или евро не дали на адвокатов. Нам их дали совершенно бесплатно. Ура!

Во, белые сволочи как повелись.

Суд создавали множество государств. Как рассказали нам словоохотливые адвокаты, отмели государства, где введена смертная казнь. Ну, там Россия, за ней Пакистан и Китай. Сербия тоже вошла в этот список. Ну и ещё сколько там государств. Для нас главное, что нас не сдали России. Ура! И мы плясали от радости. Все сорок плясали. А чего? Кто остановит? Опять толерантность!

Отовсюду мы были: сирийцы, арабы, несколько штук чернокожих, мы звали их между собой «чернозадыми», пара людишек с Кавказа, из русских. Мы не разбирали меж ними, чеченец он или туркмен. Из России, значитца, русские. Эти были особенно злыми. Иногда и мы их боялись, не то что стражники, или там переводчик. Целых полгода ушло у белых свиней найти им каждому переводчика. Не на русский. Хотя они русский знали прекрасно, такие маты нам гнули, что только держись, не боялись Аллаха, скверные твари. Нет, им находили переводчиков на их языки. Ребятки, конечное дело, издевались над западным правосудием. Оно и понятно, раз белые твари ведутся, так чего не поржать. Мы, знамо дело, встали на сторону наших, и целых полгода прокайфовали на чистеньких простынях.

Одно было плохо. И очень плохо. Не было баб. Очень скверное дело для мусульманина отсутствие баб. Поневоле мы вспоминали про бабью прослойку, которую мы «шмарили» там, у себя на войне. И сириек, и египтянок, и экзотику из славян.

Одну вспомнил сейчас, обхохочешься. Собрался отряд: привезли новеньких женщин. Из этих, из дурочек-добровольцев. Среди них было несколько беленьких. Понятное дело, шейх отобрал (старый шакал!) самых свеженьких, даже нетронутых.

Затем моя очередь наступила. А как же. Я – командир. И богатенький командир. Целых два бензовоза моих качали мне денежку, клали на счёт. А счёт, кстати вспомнил, хранился у этих, у белых свиней. В Женеве счётик имелся, счёт тайный. Я проверял, когда парочку актов делал в Париже. Наверно, нас на этих парижских актах и вычисляли. И вычислили, подлюки, белые твари. Судя по обвинению, никакие наши «дела», что мы творили там, на нашей войне, белые не доказали. Ну, например, про этих девчонок, что добровольно пришли к нам воевать за Аллаха, за мусульманское государство в масштабах белого мира.

Ну, отобрал я пару девчушек. Славянки, они без чадры. Лица и груди открытые, ноги в стоптанных босоножках от долгой ходьбы по пустыням жаркой страны. Но юбочки – до колен.

А как на это смотреть моим верным бойцам? Понятное дело: с вожделением величайшим! Ну, я для смеху у беленькой и спросил, откуда она? Ответила: Киев. Я: где это? Ответила с гордостью: Украина. А зачем ты пришла, если там дело есть, и братья воюют за правое дело? Ответ: Аллаха пришла защищать. Вот где заржала моя голодная братия. Я ей в ответ: Аллаха пришла защищать? Всевышнего – от кого? Если он всемогущ, от кого его защищать?

Ну и отдал эту белую девку моим. Всем отрядом мы «парили» эту девчонку. Уже мёртвую пару раз, пока тепленькую, пара бойцов «отпарила», то есть «добавила жару». Любители оказались они до мёртвого тела. Белые это как по-мудрёному называют, брезгуют этим, ну а нам ничего, если желание есть.

Остальные из пришедшего бабья смотрели на эту жуткую казнь киевлянки. А пусть смотрят, отродья, что нельзя не уважать Всевышнего и поношать его оскудением разума. Видишь ли, дура пришла защищать Всевышнего, как будто он смертен и жалок. Поделом белой дуре! Отшвырнули мёртвое тело на обочину трассы, и дальше пошли в лагерь, на остановку.

Ну, это так, я вспомнил к слову.

Ну, вот, наконец начался белый суд. Смехота. Судьи, их много, штук этак двадцать. Напополам бабы и мужики. У белых это называется «равность по гендерному типу». Выучили и это за год словоблудия европейского.

Мы, было, пытались протестовать против баб, однако, не получилось. Смирились. Да и между собой «перетёрли»: какие же это бабы? Сморщенные личики, в глазах пустота. Ни грудей, ни аппетитных двух половинок заднего места. Как будто не бабы, а так, что среднее между человеком и кем-то еще. Потому и смирились. И что интересно. Целых два года следствия и год рассмотрения дела в суде, мы к этим судьям, как к женщинам, отнестись не могли. Ни разу не вызвали вожделения эти белые твари с уродов лицом и впалыми грудями. Из разных стран были они, а все, как одна, страшилища.

И что ещё интересно. Судьи были только из белых! Только эти белые твари сидели в креслах с высокими спинками, и только они, эти белые твари, шелестели бумажками, и, так сказать, как они постоянно твердили, «отправляли правосудие».

Как так у них получилось, нам не понять. Европа, старая шлюха, давно стала нашей. Эти белые откатились на Север. Ужались в Норвегии, Северной Швеции и в Финляндии на островах. Материковая часть старой Европы давно уже мусульманская. Гордо в небо минареты мечетей, оттесняя рыбьи кости соборов католиков. До сих пор жалко мне, что не дали нам стереть все храмы неверных. Где-то там, наверху, откуда идут в наши отряды команды, почему тот решили, что соборам стоять. И те стоят, оскверняя пространство. Одинокие и безлюдные, окружённые минаретами наших мечетей, они всё же стоят. Непорядок. Много раз вслух я высказывал недовольство, много раз предлагал подорвать во имя Аллаха храмы неверных. Не дали. Зачем? Они же пустые. Белых в них нет. Белые, они давным-давно к Всевышнему подзабывали дороги. В соборах устраивали пьянки и полуголые девки разносили там пиво. Называли красиво: фестиваль пива или рок-фестиваль. Оскверняли веру, свою, между прочим, святотатством. Так зачем им соборы?

Опять я отвлёкся.

Так вот. Европа давно стала нашей, поделена между нами, как вкусный пирог. На кусочки. Турки Германию отхватили. Турки, они умные твари. Зажали немцев в тиски своей демографией. Той и конец. На одного немца по десять турок, каково? И все поголовно имеют гражданство. Да, туркам в уме не откажешь.

Ср…ную Польшу никто брать не хотел. Холодно там и отголосок Чернобыля понижает рождаемость. В Польшу ссылали ненужных людишек. Такие, к сожалению, бывают у нас. Вот их и ссылали. Всяких учёных, писателей и поэтов. Короче, хлам отсылался. Для смеху скажу. Они и там, в ср…ой Польше, между собой передрались да перессорились. Небо не поделили, славу, или что там ещё?

Ну, в мелкие страны, в Румынию, Венгрию, Косово да Албанию мы вступили, как саранча. И безо всякого сопротивления. А кто будет нам там противостоять? Албанцы? Смешно.

Чего говорите? Сербия? Держится, падла. На русских и держится. Там базы русских стоят. Ощетинились на Адриатике, в горах на Балканах. Везде. Там ходу нету. Нет, мы, конечно, взрываем то да сё. Но по мелочи. А они, то есть сербы и с ними хорваты (замирились они перед нашей угрозой) только злее становятся. Нет, нехорошие люди славяне. Что сербы, что русские, что те же хорваты. Я бы их всех… (скрипнул зубами).

Ладно. Вернёмся к суду. Ну не понятно арабу! Почему только белые восседают в том трибунале? От Германии белый, от Норвегии, ну это понятно, белый совсем, даже рыжий. От Франции черноволосенький, но тоже белый. И так ото всех стран-осколков Европы. А от Америки целых три белых придурка сидели на возвышении трибунала.

Они, белые, между собой какие-то сильно неровные. Я говорил, что не пустили в состав трибунала те страны, где введена смертная казнь? Говорил. Тогда почему в трибунале американцы? У них электрический стул и инъекции давно существуют! Во!

Сколько их, истинных европейцев, точнее, белых осталось? Миллионов с десяток. А нас? К миллиарду! Не вру. Считаю вместе с индийскими и малайскими братьями.

Опять я отвлёкся. Ну всё. Вернёмся к суду.

Да, позабыл рассказать. Я для брата, для младшего, Салема, добился нового адвоката. Разрешили мне с шейхом связаться. Понятное дело, зачем разрешили. Хотели проследить наши каналы. Но и я не дурак. Была у нас тайная связь для экстренных случаев, дорогущая правда, но брат этого стоил. И предоставили брату нового адвоката за деньги шейха.

Итак, год длился суд. Посмешище, а не суд.

Месяца три только наши личности устанавливали. Спросили меня, я ответил: Карающий меч. А они посмеялись, и целую кучу свидетелей привезли, чтоб те подтвердили имя мое. Ну, да ладно.

И вот, наконец, приговор! Мне, как командиру отряда, организатору «преступных деяний, повлекших множество смертей потерпевших», это из приговора, дали жалкие двадцать лет. За сотни и тысячи тех, что умерли от моих рук и товарищей рук, дали жалкие двадцать лет. Слава Аллаху, Он всемогущ!

Теперь мы гадали: куда повезут? Или оставят нас в Люксембурге, нейтральной стране, где отсутствует смертная казнь, и царствует толерантность?

Ага, размечтались! 39 нас… Опять подзабыл рассказать. Простите, память не та, многое стал забывать, поймёте, как дальше я расскажу, что с нами творилось.

Итак, нас тридцать девять. Брата, младшенького, оправдали. Адвокат аж плясал. И братишка заплакал. Я простил ему слёзы его, мал он еще, четырнадцать едва только и исполнилось. А по этим белым законам ответственность наступает только с 14-ти. Адвокату – респект. Это он придумал, что брату четырнадцати ещё нет. А чего? У нас, в нашей голой стране, свидетельства о рождении не выписывают, мать и то не всегда помнит, когда родила очередного младенца. Вот и свидетели по установлению личности, как под копирку, сказали: не помним, когда это тщедушный пацан появился на свет. А некоторые даже заврались: ему, мол, и двенадцати нет, вы только смотрите, какой он на вид. И белое правосудие отступило. Итак, на радостях поплясал адвокат, братишка поплакал.

Вот прессе было за радость. А прессы на этом сборище судей понабиралось со всей планеты. Щелкали фото – это отсталые. Новомодные снимали на телефоны, планшеты. Часто пресса скучала: нудно долго слушать вялую английскую речь. Ах, да, процесс шел на английском. Это Америка настояла. Ну, а Россия в процессе участвовать не могла. Не дозволила демократия европейская участия в правосудии не толерантной стране.

Так потому пресса страшно обрадовалась, когда кончен процесс и сроки стали известны, и виновность доказана почти всех. И снимки с пляшущим братом и его адвокатом стали известны на целый мир. Во, адвокату свезло! Мало нажился на шейхе, так теперь, небось, слава его столько клиентов добавит, что только держись. Если службы «не хлопнут», а они мстить умеют, заразы. Да и чего мне это об адвокатишке думать, соболезновать? Вот за брата я рад. Вернётся в отряд, будет мстить за меня и собратьев. И бензовозы теперь будут его. Пусть собирает копеечку. Пригодится семье, а нас в нашей семье очень много. Только детей девять штук у отца, а ещё жены его и братья его, и, естественно, сам отец и моя с Салемом мать.

Шейх почему денег дал? Во-первых, брат отрабатывать за меня и отряд будет мщением еженощным. Во-вторых, шейх братан моего отца. В-третьих, часть денежек от бензовозов пойдет на карман сыну шейха. Он тоже растёт, как Салем, и ему хлеб пора самому зарабатывать.

Надо сказать, нам с Салемом повезло. И родились мы как надо. И в лагеря не попали. Ну, те лагеря, куда везли малолеток. И откуда их только и не возили! И проданных в рабство от нищеты, и просто украденных от мамкиной сиськи, и просто бездомных. Война!

А мы росли сытыми! Бензовозы кормили.

Вот с этой самой минуты, как нас повели, я стал понимать всю суть европейцев. И вы дальше поймёте, какая она эта самая «толерантность».

Итак, нас повели, потом повезли. Долго ехали. И привезли в гавань глухую. Стоял белый корабль. Красивый, с огнями по бортам. Красотища какая! Мы духом воспрянули: наконец, нас покормят. Выгрузились на корабль. Растаскались по трюмам. В нашем оказались не только мы, тридцать девять, но и другие, всех около ста. Самые разные люди на вид. Один был, как помню, в шёлковом галстуке и белой шляпе – чудак! Были средь нас два китайца. Они чётко молчали. Даже между собой речь не вели, как будто враги.

Ну, погрузились. Конечно, трюм не роскошь постели суда, но протерпеть пару дней можно, если воздуха хватит и жрать подадут.

Жрать дали только сереньким утром. Баланда! Мы возопили, китайцы молчали. Вышел к нам капитан. Вежливый очень, по речи француз. Нудно и долго он извинялся, что вовремя не подвезли все припасы, потому-то терпит и он, и команда, и мы должны потерпеть. Поверить пришлось: за вежливым капитаном автоматы торчали в руках солдатни. Знаменитые на целый мир АК (автомат Калашникова) к делу явно были готовы. А куда с корабля?

Терпели баланду, качку терпели, зной и отсутствие воздуха. Ждали, когда, наконец, выгрузят нас на берег. На берег! Любой, лишь бы прошла дурнота от баланды и качки, от трескотни капитана.

С тех пор, как нас увели, и закончился суд чтением нудного приговора, да адвокаты за нас расписались, что получены приговоры (мы, как один, играли в неграмотность, особенно «русские» из Чечни), и мы с белой бумагой в руке – приговором, потряслись в нудной качке не день или два, а прошло несколько мутных суток, мы наконец-то вдали увидели берег. Через мутные иллюминаторы с решётками на каждом из них каждый старался краешек берега увидеть. Столпились и дрались за право увидеть берег свободы. Каждый из нас понимал, что не к маме везли, и не на суд толерантности, но каждый верил, что впереди белые простыни и оранжевые одеяла и три раза за сутки жратва. Будешь тут драться: повод нашёлся мышцам разжечься, себя показать.

И только китайцы сидели, молчали. Как истуканчики: маленькие, узкоглазенькие и не шевелятся.

Драка тогда прекратилась, как двери трюма открылись, и нас высадили. Нет, не на берег, он так и желтел далеко. Толстая, как старая бабка, баржа приняла сидельцев и из нашего трюма, и из соседнего, и из других. Баржа аж осела. И запыхтела, ну ровно как старая бабка. Баржи капитан, как родного, встретил капитана-француза. Тот отдал ему, как положено, честь, и удалился корабль белоснежный в марь синевую. Нам так опостылел этот корабль, что мы проводили его дружным плевком.

Баржи капитан говорил по-английски.

Я почему вам так долго рассказываю, что корабля капитан из французов, баржевой капитанишка шпарил с американским акцентом, а судьи тожить говорили на чистом английском? Не зря я вам всё говорю, сам потом допетрил и догадался, в чём суть сговора европейцев. Да и не только их.

Итак, попыхтела баржа к жёлто-белому берегу. Все ближе и ближе песок, на взгорочке пальмы. За пальмами лес. Я вырос в пустыне, и столько леса сразу не видел, и не поверил бы и пристрелил бы того, кто сказал, что так много и сразу деревьев бывает. А тут сам увидел. И братья мои загудели, тыча пальцами в лес.

А этот, что в белом пиджачке и шёлковом галстуке, по-английски сказал, глядя на нас: дикари. Хотел было я бросить за борт нахалишку, да мы так плотно стояли на барже, что даже змее не проползть. Ну, ладно, переглянулись с братвой: там, на месте, его порешим.

Китайцы молчали. Стояли спиной друг к дружке и тупо молчали. Да что мне их дела, сами пусть разберутся.

Прибыли. Шлёпнулась баржа о песок, как старая бабка о камень. Ни тебе сходней, ни трапов каких. Плюхались в воду, вплавь добирались до берега.

На берегу? О, на берегу нас уже ожидали. Перед леском по периметру песка жёлто-белого стоит огорожа. На метр бетон, выше бетона колючая проволока, на ней подмостки, опять по периметру.

На берегу – автоматы. Через ровные пять шагов, опять-таки по периметру, автоматчики. Хари ровные, абсолютно бесстрастные, ноги расставлены широко. Все, как один, подобраны из расы белых, и откормлены хари, аж жопы трещат. За каждым третьим собачки. Точнее, здоровенные псы, я таких не видал, хотя повидал волкодавов в горах. И псы, и охрана молчат. Просто ни звука, ну ровно, как те два китайца, что истуканчиками нам показались.

И эти здоровенные истуканы тоже молчат, как автоматы. Вот каламбур: «автоматы держат в руках автоматы». Смешно.

Ага, сильно стало нам не до смеху, как только мы беспорядком толпы повыбирались на берег. Я в суматохе успел сильно толкнуть того выскочку в шёлковом галстуке, и он так звучно шмякнул о берег своей мордой красивой, что братья мои оборжались.

Ну, вот, выбрались на бережок. Кое кто обессилел: еще бы! Баланда и качка дали сказаться на каждом из нас.

Так вот, эти ровные истуканы автоматами, и опять-таки молчком, погнали нас на ровный плац песка жёлто-белого, что утоптан был впереди. Кое-как повставали на плац. Автоматчики нас выровняли. Непонятливым, как вставать, дали автоматами по затылкам. Все быстро поняли, как тут шутят, и как нам дальше будет смешно.

А уже стало смеркаться. Я встал в самом заднем строю. Шкурой чувствовал, так будет надежней. Сзади меня, прямо втёрлись в бетон, те два китайца. Попали в «мёртвую зону». Опытные, сразу видать, по тюрьмам сидельцы.

Кто-то в первом ряду, кажется из этих, русских чеченцев, получив по зубам автоматом, сквозь мат успел только крикнуть: фашисты вы, что ли? Мы и не поняли, что такое фашисты, как автоматчик, даже не подняв свой автомат, «с брюха» лениво расстрелял «приговоренного к пятнадцати годам». Я сам слышал тот приговор. Я тогда позавидовал: только пятнадцать! Автоматчик так же молча нас всех оглядел, очень цепко и, прямо скажу, профессионально, нас оценил, и дулом автомата вызвал тех двух китайцев: сюда, мол, идите. Те вышли из «мёртвой зоны», и по молчаливому приказу оттащили тело «приговоренного только к 15-ти» на бережок, где тихо плескалась вода и какие-то птицы морские слетелись мгновенно, и стали клевать это тело, вцепившись сначала в глаза. Жуткое зрелище, я вам скажу. Я много видел смертей, даже слишком. Сколько сам убивал, и сколько нас убивали. И лютые казни я применял, было, конечно, куда мне от правды деваться. Да, навидался… но вот такого?!

Шок наш прошёл.

И мы молча теперь ожидали что будет теперь?

С надеждой и даже тоской посмотрели на воду: где там баржа, плывёт? А то мы бы ее мигом охомутали, охрану убив. Вон сколько нас. А этих, пусть с автоматами, ну пусть тридцать или даже и пятьдесят. Кто-то погибнет, а кто-то и выживет, да если еще с автоматом в руках – гей, где баржа?

Да нету баржи. Уплыла старая шлюха куда-то.

Вот и стояли. Стояли чего? Кинуться на автоматы? Сдуру все и погибнем. Ведь, если выживем, куда нам бежать? И вообще, где это мы? Понятно одно. Впереди автоматы, сзади вода, а мы посередине. Молча стоим. И стража молчит.

И так сразу ночь наступила. Только что видно было и день, а тут ночь и страшная темнотища, негров совсем не видать. Вот так мы всю ночь простояли. Кто мог, валился на землю, это кому немножко места досталось. А так, в основном, масса людская стояла.

Кто из «русских» сказал: ну прямо стакан. И словоохотливо разъяснил: когда впервой в тюрьму попадаешь, то держат вот так всю ноченьку тёмную в таком вот «стакане», и только поутру ждёт перекличка. И даже жратва. Слушали молча все, и кто понял его, а кто и не понял. Не все же сидели по русским СИЗО. (СИЗО – следственный изолятор).

Но прав оказался тюремный сиделец. Поутру нас подняли дулами автоматов. И стали мы ждать переклички. А этот, который словоохотливый, нам рассказал, что могут и под номерами нас пересчитать. Так уж бывало в его стороне: и Сталин считал, и немцы-фашисты. Аж любопытство меня разбудило: что это такое за штука, фашизм? Про Сталина только ленивый не знает. Вон, даже неграм известно про величайшего из героев. Шутка ли, двадцать миллионов жизней отдал своего народа за идею всемирного братства народов. Был молодец и даже умер смертью своей, а не на плахе. Чем не герой? Не, Сталина мы уважаем. Жаль, не мусульманин был, а коммунист. Но зато методы – наши.

Но нас не стали даже считать. Так же молчком, как и вечером, кивком головы подозвал старший китайцев, те притащили котёл: баланда ждала.

Рассветало, и мы, правоверные мусульмане, лицом на восток. Священное дело – намаз. А остальные жрали баланду. Их было немного, но выжрали все, аж пузо пораспиралось от жадности слабых на веру. А мы, зато сотворили намаз.

Эти, то есть охрана, собачки и каменнолицые, как ни в чём не бывало, смотрели на нас. Молчали они, молчали и мы.

После намаза, то есть после «роскошного завтрака» для остальных, китайцы котёл утащили. Всё. Остались без завтрака правоверные мусульмане. Но мы были готовы и не то претерпевать за веру в Аллаха.

Ну, вот, «завтрак» окончен. И что было дальше? А дальше периметр раздвоился и открылись ворота, что вели туда, в глубь холма. И мы потащились туда, в жерло горы.

Там не было темно. Какой-то краснеющий свет освещал глубь горы. Полумрак, но все-таки видно, что свод горы полукруглый. Высоко. Мы, люди-людишки внизу, а там, высоко, очень ровное полукружие свода горы. С песка, от воды холм казался таким невысоким. Так, горушка, холмик. А внутри гора то гора. Свод верха горы был частью тоннеля. Там, где тоннель был окончен (и окончен ли он?), свет шел, красноватый, и что-то тихо гудело. Да изредка под ногами земля колыхалась. И было страшно. И очень жарко.

В горе мы не были одинокими. На нас смотрели глаза таких же, как мы, узников этой печки громадной. Эти, что ранее нас прибыли в гору, молча поотдавали нам кирки и лопаты, молча собрались в разрозненный строй и побрели туда, откуда прибыли мы.

Поняли мы: рабами мы стали. Пахать будем в этой горе, пока все не сдохнем. Кто сколько протянет, год или два, ну уж никак целых двадцать, что назначил именно мне гуманнейший суд европейский. Не умею я, да и другие братья мои по отряду, лопатой махать и киркою работать. Ну, думаю, сделаем бунт. А там будь что будет: убьют? А, может, все вместе дождёмся баржи и того капитана с белого корабля.

И стали мы ждать. И стали работать. Лазили на самый верх. Долбали свод красной горы, до зеркального блеска отполировали свод тот противный. А кто работать не мог или ленился, того ждали плети. Как было больно, поверьте на слово, как было больно! Несколько человек забили до смерти каменнолицые твари. И все это молча.

Я, знаете что, стал понимать чуточку раньше, а теперь всё больше и больше осознавать про «европейские ценности»?

Вот, когда я и другие бойцы трахали девок, или когда убивали неверных, гнобили их в тюрьмах подземных или заживо хоронили в песке, мы всё-таки знали, что они тоже люди. Нечистые и неверные, но всё-таки люди. И негры, что люди второго сорта для нас, тоже людишки, пусть и наполовину они обезьяны. И даже эти китайцы с узкими щелочками глаз, тоже людишки, только сорта какого?

А вот судьи из толерантных, и особенно эти, охрана песков, людями только и назывались. Не было главного у этих особей, так похожих на человеков: глаза у них были пустые, совсем пустота была в этих глазах. И когда судьи вежливо слушали нас, и соглашались на подмену адвокатиков и перевода, свидетелей слушали и листали бумажки томов, и когда читали нам приговор, и даже когда освобождали братика моего, пустота в их глазах, каменнодушие.

К вечеру (а кто его знает, вечер то или ночь, раз в горушке было темно, как у негров в их задницах) мы стали почти валиться: накатила усталость голодных людей. Даже охрана стала меньше махать своими нагайками. Тоже устала, поди, бедолашная.

И вот тогда пятеро смелых подрали в тоннель. Тенями мелькнули и стрекача в глубь этой горы. Смельчаки! Я позавидовал им, да, видно, напрасно… А стража? А стража (может, тоже устала?) молча смотрела, как дают стрекача пятеро смелых. Я узнал их, это было пятеро «русских».

Ну, вот, вечер настал. И нас выгнали из горы. На воле, то есть, извините, оговорился, наверху, тёмная ночь. И нету с баландой котла. Мы, злые, голодные и усталые, сотворили намаз. Пусть неверные знают, какова сила Аллаха! Повалились на землю поспать.

А утром снова баланда. И снова намаз. И так мы, голодные мусульмане, держались суток так три. Или пять. И не столько хотелось нам этой баланды из кукурузы, как пить. Но питьё подавалось строго после баланды в одноразовых стаканчиках грамм по сто. И эта доза полагалась на целые сутки.

Держались китайцы: им доставалось больше стаканчиков, чем остальным.

На пятые сутки сдались. Набросились на баланду и на питьё. Шершавые языки едва справлялись с зёрнами кукурузы, но без баланды не видать нам воды. О, каждый глоток – величайшая драгоценность. Я вырос в пустыне, и мне вода всегда была праздником. Но даже в пустыне я так не страдал.

За что нас Аллах наказал, правоверных?

А вечером, когда из горы возвернулись, нас ждали «сюрпризы». Во-первых, приползли из жерла горы только двое из «русских». Оба седые совсем. Один только успел прошептать: «сволочи вы и фашисты, недаром мой прадед бил вас на Висле», и сдох. А второй навсегда онемел. И, по-моему, двинулся трохи. Он первым полез на огорожу. Но об этом потом.

Второй из сюрпризов – костёр. Охрана тычком автоматов нам приказала вытащить всё, что было у каждого. А что было у каждого? У мусульман по Корану, что нам дали в суде (проклятая толерантность!), у остальных маленькая библия. Что у китайцев? Не знаю… Забрали у нас даже чётки. И куда это всё? А в костёр! И, знаете, не было сил сорваться и подбежать, выхватить из костра священную книгу. Да что я вам вру, что не было сил. Мне всё равно было, как трещат книжки в костре, я просто тупо смотрел, как страницы тлеют, горят, желтеют, чернеют и умирают в костре. И так все остальные. Они тоже тупо смотрели, как вера горит, как искрами чётки сгорают. Одно только радует: сгорели все приговоры.

И, только, знаете, что видел я? Странный огонь, чёрный огонь в глазах стражи и наших китайцев.

Песком разровняли остатки костра, и мы позасыпали. А утром баланда и драгоценность воды.

Сколько так было времени, я не знаю. Но однажды, когда ранним утром мы встали в очередь за баландой, корабль появился. Тот самый, белый с вежливым капитаном. И припыхтела баржа. Мы, как могли, затянули времечко с завтраком: мысль ворошилась у нас – бунтовать?!

И вот, на свеженький бережок, повылезала из солёной водички новая партия свежих рабов. И сплошь белые люди. Здоровые, рослые, сразу видно, что не бродяги какие, а военная косточка приплыла на французском кораблике на берег морской к проклятой горе. Сколько их было? Да очень много. Полк, может, или дивизия. За что провинились перед «европейской демократией», я не знаю, и узнать не успел.

Их было много. И они были военные. Они враз оценили всю обстановку: охрана мала, в несколько автоматов. Мы рабы нищие и бессилые, им не враги. Собачки? Собачки тоже не в счет.

Корабль ещё не ушел, качался на рейде, и баржа мирно пыхтела, качаясь у берега.

И бунта идея мгновенно созрела и в их, и у нас в головах.

Всегда найдется или дурак, или предводитель, чтобы начать. Тут начал белый придурок, тот самый, седой, что из русских чеченцев или дагестанцев. Как бросится он на колючую огорожу! И мёртвым упал, током пронзённый. Ну да и что? За ним бросились несколько: вставали на мёртвых, старались добраться до автоматов. Пятеро, на берегу, из вновь прибывших, кинулись на баржу захватить управление.

Понимаете, это в секундах всё было.

Так вот, на какой там из секунд на подмосточках, что были на самом верху колючки, появилась рыжая баба. Кепчонка едва держится на голове, грудь распирает серо-зеленый мундирчик, крепкие ноги обутые в сапоги. По такой то жаре дамочка та в сапогах. Держит в руках что то вроде двух палок. Я такие видал на площадях, в славном городе Франции во столице, в Париже, когда уличные клоуны вот такими палочками создавали для деток огромные воздушные пузыри. Мы, то есть группа моя, эту идею здорово подхватили. На какой их праздник, вроде день взятия какой-то тюрьмы (День взятия Бастилии – общенациональный праздник Франции) мы переоделись в таких вот клоунов разноцветных, притащили на площадь взрывчатку, вроде как оборудование для клоунады. Ни один из их полицейских тогда на нас никакого внимания не обратил. Эти белые истинно олухи.

И сколько детишек подсобралось на площади, прямо не счесть. Братишка Салем вертелся среди детей, искал, где половчее взрывчатку подбросить. Место нашёл, дал мне условный знак, и ко мне, в кафе посидеть, круассанчик поесть да мороженое полизать.

Ну, мы и рванули. Доели наш круассан, брат объелся мороженого, и тогда я скромно нажал на кнопочку телефона – и ах! Славненько бомбануло. Корчились детки этих французиков, мамочек звали. Только напрасно. Велик наш Аллах, и слава Всевышнему. Немножко и жалко детишек иных: много на площади было из мусульманских семей. А как им не быть, если в Париже на французиков сто, да тысячи верных Аллаху людей? Правда, жалость к детишкам из правоверных была недолгой. Им нужно было сидеть по домам, суры Корана учить, а не болтаться по площадям, как зеваки. Наказал их Аллах. Я только был исполнителем.

Ну, вот опять я отвлёкся.

Итак, дамочка встала, ручонки свои протянула. Я стоял возле стены, почти упёрся в бетон, рядом в своей «мёртвой зоне» китайцы. Впереди многолюдье толпы. На бабу все враз внимание обратили, отвлекшись даже от бунта: женщина тут, это же просто же чудо какое.

Каждый подумал, подумал и я: ручонки свои протянула, небось, нас будет просить, о чем-то молить, молитвы к Богу читать? И стало почти что и не интересно. Как вдруг!

О, об этом – подробно. Вы сами хотели узнать про секреты. Так слушайте, белые люди, слова араба!

Из этих двух палочек как-то воздух пошёл и сгустился. Ну, вроде как стеклом встал воздух, иначе и не смогу объяснить. И этот воздух стеклянный стал обволакивать вновь прибывших. Сравнение с детской игрой в мыльный пузырь было стопроцентным. Этот мыльный пузырь обхватил полк или даже дивизию, и сверху, и по бокам. И уйти из этого пузыря они не могли, и, странно, даже и не пытались. А молча падали на жёлтый песок и задыхались. За пару секунд умерли все. Полк или даже дивизия полегла.

Мы в ужасе замерли: сейчас наша очередь? Что это было? И как так могло получиться: не надо ни войск, ни подготовки, танков и автоматов? Вот так слабая баба протянет ручонки – и всё?

Сегодня полк уложила или дивизию, а завтра? Уложит народ? Представляю такую красавицу с бело-белым лицом и рыжими волосищами, стоящую на горе над пустыней моей. Взмахнет так ручонками, и что, ляжет народ? А выживет кто? Кто в норах таится, кто в катакомбах сумрака ждёт? А если такая с вертолета или, только представьте себе, с космолёта ручонкой взмахнет?

Представляю, на что способны белые твари. Куда нам с терактами? Это так, мелкие дребезги перед этим взмахом руки.

И что показалось или было на деле? Полыхнуло огнём в зелёных глазищах стервищи рыжей, таким же огнем, как в китайцах глазах. Вон, смотрят оба на трупы, на белую стерву, и ничего. Только мрачный огонь в узких глазах.

Засмотревшись на дамочку, я сперва не заметил, что за спиной у неё старикашка стоит, седенький, скромненький, без мундирный старик. Не старик, а милашка. Бородка седа, да глазки весёлые. Старикашка похлопал дамочку по плечу: молодец, дескать, девочка. И что-то прошамкал. Вот тогда я услышал, напомню, впервые, язык этих людей.

Немцы! Ахнули рядом. Некрасивый язык, какой-то он гавкающий, вроде лая собаки. Это я понял, когда девка, подняв правую руку и выбросив её вперед, ответила старикашке: дескать, рада стараться. И ещё я услышал имя её, этой твари фрау Ангела. Ангела. Значит, Ангел женского рода?

Фашисты! Опять кто-то рядом со страхом, сказал. И повторил: немцы. Фашисты! Ну, всё, теперь только держитесь! И с грустью, нет, с горькой горечью прошептал: жалко, русских на них здеся нету.

Я уж было хотел приглядеться, кто так хорошо знает про немцев из наших? А это тот щёголь, с галстуком, совсем сильно расстроился, даже заплакал. Я с ним рядышком проторчал дня эдак три, когда только что не языком свод горы драили до зеркального блеска. Тогда и узнал, что белопиджачный красавец осужден сербским судом. Он сам назвался хорватом. А мне один хрен, серб он или хорват. Славянин, одним словом. За то осуждён, что много насиловал девок, а потом убивал вот этим самым галстуком-шёлком. По приговору суда он этот галстук должен носить, не снимая до смерти. Вот он и носил.

«Сколько девок затрахал»? Его я спросил.

Он ответил спокойно: «да штук этак двадцать».

«А убивал то зачем»?

«Да орали, надоедали. Двух сохранил. Молчали со страху, ну я, дурак, их пожалел. Они меня сдали. Ну а дальше пошли экспертизы и прочая мутота…»

«Ну и дурак! Надо было всех до единой прикончить. Наверняка».

«Да я сам это понял, как в руки попал правосудию сербскому. Да что уж теперь: к пожизненному приговорили…»

«Ну да», – я пошутил, – «мы все здесь к пожизненному».

Так вот теперь этот самый хорват аж затрясся от страха, как немцев увидел, и ночью шёпотом порассказал, как на давней войне немцы, то есть фашисты, чудеса вытворяли. Нам и не снились их зверства.

Да, фантазия белых тварей не знает границ. Аж завидно мне стало, как рассказал про Бухенвальд и Освенцим, где евреев убили великое множество, а заодно и славян сожгли и в камерах газами потравили. Теперь эта техника устарела.

Плакал хорват: «я думал, мы немцев тогда победили, за то русским спасибо. А получается, живы они. Эх, сербские судьи, сербские судьи, лучше бы русским отдали меня. Мёрз бы в Сибири. Там лютые холода, да народ, говорят, очень добрый. Эх, не судьба! хотя я русским ничего и не сделал.»

Ну вот, полегли перед нами полком или даже дивизией белые люди. Девка ушла, ушёл и старик.

Ну, мы все разнервничались, разволновались: заставят нас те трупы собрать, и «утилизировать» как-то.

Ан нет. На наших глазах как из-под земли появились бульдозеры и техника какая то еще, я названий не знаю. Разровняли очень ровными слоями людские тела. Кровища текла, аж песок почернел. Потом позаливали слоем бетона. Опять разровняли, уже бетон. И ровная красивая серая полоса ровной нитки бетона легла между входом горы и синей кромкой воды.

Сколько было потом таких ровных полос, я и не знаю, но получился целый аэродром. Сам видел: вертолёты садились и самолёты. Старикашка часто куда то летал. Мы его подносили на руках на своих, слаб был ногами. Это сколько людей полегло под бетон? Тысячи, сотни тысяч?

А тогда, когда в первый раз девка руками махала, несколько нас убегло: помогла суматоха. А стражники вдогонку даже собак не посылали. Потом поняли мы, что зачем, когда в руки их беглецов привели чумазые красножопые с длинными копьями в грязных руках. Из одежды у них только копья и были. Даже без бус или каких-то там иных украшений. Даже тату не было. Вот дикари!

Сам видел: этим тварям из леса дали канистру воды… Или водки? Те, немцы, называли то пойло «шнапсом», кажись. И довольные дикари смылись, как не были вовсе.

Мы думали, что беглецов просто убьют. Не-а, их не убили. Вернее, убили, но ручки пачкать не стали: отдали собакам. Как рвали собаки людские живые тела. Как было жутко. Как люди кричали! Кусками мяса людского давились четвероногие твари, твари двуногие смотрели на пир. Охрана с подмостков, мы рядом с беднягами жались к бетону стены.

Страх был у нас, а у этих, что на подмостках? Каменнолицые! Даже чёрный огонь не полыхнул в их глазах, как у девки и деда и этих двоих, узкоглазых китайцев.

Да, мы и рядом с белыми тварями не стоим по качеству пыток! Может, и вправду мы дикари? Дикари дикарями, но мы были людьми! А эти? Из толерантных? Они кто? Дикари или люди?

Как мы спаслись? Я и китайцы? Наверное, повезло! Когда стали «утюжить» вроде «стрижами» (российский военный самолёт) гору и всё, что в ней таилось, тогда повезло. Старикашка то удирал самым первым. А несли его мы. Вчетвером: я, хорват и китайцы. Одного из китайцев пилот застрелил, остальных не успел: надо в воздух подняться, пока «стриж» не зацепил вертолёт. Мы и ломанулись в открытые двери. Старикашку пнули, он и упал. Я ж говорил, слаб был ногами. Пилоту некогда разбираться да бегать по серым полоскам бетона за стариком: он сам удирал во все мочи. Ну и мы рядышком улеглись в тесной кабинке, рассчитанной на двоих. Ничего, в теснотищи летели, зато не в обиде. Исключая, конечно, пилота. Тот орал на нас. И кстати, орал по каковски? А на чистом английском орал, что мы б…ди, что мы дикари.

А хорват? Учудил наш хорват, за то ему и спасибо. Он лётчика вышвырнул из кабинки, мы и не охнули. И пересрать не успели. Оказался хорват инструктором авиации. Так вот где он девок цеплял. Авиатор, мать его так! Девки и липли к «воздушному гению», как он себя называл, наш скромный подельник.

Теперь уж летели почти что в комфорте, не считая «стрижей», что уцепились за нами. Короче, посадили нас на «маленький» аэродром. Авианосец нас поджидал в водах нейтральных.

Что ещё хочу рассказать? Были те самолеты, что бомбили, гонялись за нами, беспилотниками, без летчиков и штурманов. И были такие, что даже стрижами не назовешь: какие-то квадратно-круглые. Были пара вообще странных совсем: треугольно-круглые и вовсе бесшумные. У всех затемнённые окна, навроде, как тонируют стёкла машин. И прозрачные, между тем. Очень быстрые, как стрижи, потому на память это сравнение и легло. Ну, или как ласточки. Те тоже быстрые очень. А летали и цели бомбили, как будто пилоты сидели внутри. И ещё кажется мне, что не из металла были они, а навроде как пластика, из какого делают телефоны. И совсем непонятно, как они появились? Ведь не было их, и вдруг сразу тучей. От той горы только яма осталась. Да гул, что шёл под землей. Мы в воздухе были, а слышали гул. И от того еще страшнее казалась земля, и чёрные клочья, что летели под небо: ошмётки земли, ошмётки горы.

А потом как рвануло! Авианосец качнуло, развернуло его, и волны погнали его, как бумажный кораблик.

Да, натерпелся я страху, хватит на жизней сто.

Вот там, на допросах в каютах авианосца, мы и узнали, куда занесла и где нас судьба испытала. Слава Аллаху, я жив. В дальней, дальней Южной Америке я оказался, вот как. Представляете, где пустыня моя и где Америка? Да еще Южная. Я и не знал о такой.

Как мы врали, кто мы такие! Это я про себя и хорвата сейчас. Ещё раз обрадовались, что немцы сожгли все приговоры, а если бы не сожгли? Тогда бы эти, с авианосца, мигом прознали про подвиги и мои и хорвата. Ну, парни, тогда уж держись: из огня да в полымя бы попали.

Что говорил им китаец, не знаю. Не видел его больше я никогда. И за что их китайские боги наказали, тоже не знаю. Как и не знаю имён. Да что мне китайцы? Мне жалко брата!

В одной из партий очередных, что легли под бетон, я брата увидел. Оправданного! Лицо и всё тело его явно были под пытками: он еще маленький, а уже без зубов. И ухо оторвано, не отрезано, как полагается по обычаю пыток, а оторвано. И нету руки. И всё тело, как будто когтями тигра изрыто. Кто его так? Я не успел даже крикнуть иль ахнуть, как брат, как и все новоприбывшие, под колпаком рыжей стервы с бело-белым лицом ложились на жёлтый песок. И брат мой улёгся, и на него люди валились слоями. Вот слой, а вот и ещё. А белая стерва полыхает глазами: в радости тварь! Едва и успел я Аллаху вознести слова поминальные, как брата видно не стало.

Как кончу я? Что видел я? И что меня ждет? После русских допросов, а? Впереди целая жизнь, или лютая смерть? И кто я – жертва? Или палач? И на чьей стороне? Вот сейчас русские с американцами драку устроили: бомбёжки, утюжки «стрижами» и прочими белыми птицами («белый лебедь» – бомбардировщик российский). От нашей пустыни, мне следак говорил, остался кусочек. Им теперь нашей нефти не надо. С Полюсов закачки идут подо льдом. Так что хана моим бензовозам.

И деньгам моим тоже хана. Я ещё раньше узнал, что «толерантные» судьи добрались до наших счетов, и, получается, мы сами им всё оплатили. И их работу, и переводчиков, и адвокатов, и белые простыни, и жратву. И даже белый корабль, и капитана баржи, который считал свой доход от каждой партии пленных. Да и француз, небось, поднажился, как не пожить за счет за чужой.

Как ржал тот француз, а заодно и команда, когда читали мой приговор! Оказался наш приговор на трёх языках: английском, французском и на немецком. Так вот про «подвиги» про мои он молча читал, а когда добрался почти до конца приговора, стал ржать! Ему то смешно, а как мне было обидно. Обвели меня, дурака, вокруг пальца, как несмышлёныша. Оказалось, что судьи подсчитали всё до копейки, до цента. И зарплату свою, и зарплату юношей-секретарей, и переводчиков, и адвокатов. Все расходы пошли с открытого ими счета, как моего, так и брата.

А я, дурак, набитый соломой, ещё и переспросил капитана, что ржал надо мной: как мол вот так? Ведь деньги со счета мог снять только я. Да и то только по левой ладони мой отпечаток, да для контроля правый зрачок должен я предъявить.

И снова ржёт наш капитан, аж корчится он от смеха. И объясняет мне, малоумному. Банки обязаны выдать секрет банковских вкладов, если владелец счетов террорист. А не откроют, банк «хлопнут» наутро. А банкира под суд, рядышком с тем террористом. А кому же охота сидеть лет этак…дцать за тебя или брата? Вот и отдали твои миллионы судьям, а те посчитали затраты, а вкладов остатки отдали. Куда? Да в фонд содействия борьбы с терроризмом. Короче, араб, твои денежки плакали. Их просто-напросто раз-во-ро-вали! Умеют они воровать, чиновничье злое племя, никогда никаких ты концов не найдёшь, не ищи, не трать попусту время, чудак.

Вот так и остался я в дураках. И куда я теперь? И к кому мне теперь, если жизнь сохранят арабу эти с авианосца. К ним податься, с Америкой воевать, или в Америку, с русскими пободаться? Или в Китай, который тоже воюет? Куда на войне деваться арабу без денег, без бензовозов, и без пустыни своей, наконец.

Кстати, хорвата они бросили за борт. Тот только ойкнул, и бульк!

Но кажется мне, что не выживу я. А выживет только этот китаец. Им дай хоть сто войн, хоть двести. Вот же живучий народ. Наверное, булькнут меня, как хорвата. А что? Очень лёгкая смерть. И, главное, им совершенно бесплатно: ни тебе пули, ни верёвки на шею.

Так получается, что приговор, что вынес далёкий теперь сербский судья, не исполнен как надо. Хорват умер без галстука.

Мне этот, что допросы ведёт, такой же, как я, «разговорчивый», сквозь зубы сказал, что хорвата, как и меня, подвёл «чип».

«Чего это»? – я спросил у него.

Вот взгляды у белых! Как на полного идиота он посмотрел на меня, и сказал, что наш адвокат был обязан нам рассказать, что если мы сорвёмся и ударим в побег, нас быстро вычислят по нашим чипам.

И, опять с какой-то тоской посмотрев на меня, он добавил: «по приговору суда каждому из осуждённых вшивается чип. Ну, это такая маленькая, очень маленькая штучка, она из прозрачного материала, а в ней изотоп»…

Поняв, что я понял ровно что ничего, он буквально что не по складам стал объяснять для него очевидное: «многие государства, очень много их собралось под эгидой ООН (не стал, подлец, объяснять, что такое «эгида». Что такое ООН я знал без него. Гуманитарная помощь и автоматы, и даже мои бензовозы, всё шло к нам как раз через ООН). Ну, вот, собрались, и порешали по терроризму вести одинаково и процесс, и статьи одинаково называть, и меру наказания осуждённым. И повшивать в их тела чипы, где есть вся информация: имя, статья, соответственно, мера справедливого наказания. И, что особенно важно, местонахождение данного человека, где бы он ни был, пусть даже в космосе. Да в космосе проще, там спутник быстрее берёт.

«А вшивают куда»? – я спросил.

А он мне с издевкой такой и ответил: «а это, мой брат, как кому карточка ляжет. Можно в желудок через таблетки какие. Вот тебе давали таблетки в тюрьме»?

Я включил свою память: о, точно, давали. Помню, как голова заболела и сильно тошнило, и сопли лились, точно ручьи… Тогда доктор тюремный таблетки давал. И помогли те таблетки, и вкусные были.

«Во-во! Кому как: кому в ухо, как брату Салему, кому в желудок, кому в жопу вошьют. А другану твоему, что хорватом назвался, вшили сзади на шею. Да плохо вшили: торчало. Вот тогда галстук и повязали ему пожизненно. Остроумненько, правда? Вот за что, как ты думаешь, хорват срок получил?»

Я промолчал.

А этот, с издёвкой: «чего тебе плёл прожжённый садист?».

Я опять промолчал, и он тогда с неохотой сказал: «не хочешь, не говори, ему теперь все равно. Акула давно его съела, даже без галстука».

Ну я процедил: «за девок его…»

А он мне: «ну, ну, а как же! И девочки – тоже. Только не девки, как ты говоришь, а девочки от трёх до пяти. Более старшими брезговал твой товарищ. А ещё этот самый хорват массово учинял смертные казни. Работал с масштабом хорват. Красиво так прилетал на собственном вертолёте, и деревни уничтожал. С фантазией, гад, работал. Одну деревню напалмом сжигал. Другую бомбами «угощал», а потом там под танками погибали мирные люди. Третью заживо загонял в песок, и люди гибли от жажды. Почему я тебе говорю? Так, миленький мой, твоя то деревня так и ушла вся в песок. И отец. И братишки, и матушка тоже. Вот ты пока два года под следствием был, что знал о деревне? Да ты и не интересовался, поди. Тебе бензовозы важнее. Шейх рассказал, как ты торговался перед судом. Вот в течение этих двух лет хорват и гулял по пустыням. Нашкодит и улетит. А обученные им людишки следы заметали, да на нас всё сваливали: русские это, смотрите! И следы доказательств, кому надо клали на стол. Да, «проказник» хорват начудил по пустыням, пока не поймали его наши да сербский спецназ. Ведь он вместе с вами по делу не проходил»?

Я покачал головой.

«А потому, что по нему суд по одному шёл, так много за ним «подвигов» было.

Ну, так вот, включили в статьи, что, дескать, кто убежит от справедливого суда, то любая высокая договаривающаяся сторона имеет право»…

И тут я вспомнил. Во время суда мы много и долго ржали. Нам было весело, когда судьи нудно читали свои бумажонки, и такие слова, как вот те, что сейчас произнес сухощавый и до невозможности светлоглазый русак, вызывали у нас приступы смеха. А потом мы ещё долго смеялись, как они стучали своими молотками по столу и «требовали соблюдения порядка». Да, было смешно. А они то как раз и читали нам, наверняка, всё это, что сейчас мне блондин разъяснял.

А тот продолжал: «ну вот. Каждое из государств право имеет, если поймает такого, как ты и хорват, уже без дополнительного следствия и суда, применить, и он процитировал: «незамедлительно применить любой вид смертной казни, который в данной ситуации наиболее предпочтителен. С возвращением «чипа» суду».

Вот и понял тогда, почему на хорвате галстука не было. И почему так легко его бросили в воду: точно знали – умрёт!

А я еще и спросил у блондина, больно мне интересно, несмотря на издёвки его: «а почему на бетон полегли столько, просто масса народу. А чипов никто не снимал? Ведь чипы нужно сдавать, как ты говоришь, в суд высокий?»

А он аж подвёлся: «запомни, подлюка. Недолго осталось тебе, и таким, как ты и эти, с песка у горы, и враги нашей страны, что без суда гонят военнопленных, и их заливают в бетон. Герои они, а не вы! И запомни еще: русские не сдаются, и своих не сдают! По брату по твоему вычислили мы, куда наших сгоняли и заливали в бетон.

Братец твой, что после освобождения? Кинулся землю пахать? Детишек лечить? Кинулся на войну, опять людей убивать. В ухе чип у него, по чипу и вычисляли, где будет очередная беда. Вычислили и поймали. Так он ухо себе оторвал, малолетний придурок! И опять срок получил. Без снисхождения к малолетству. У нас называется «рецидив преступления». А по-вашему, вновь встал он на путь неверный.

И возмездие наступило! Кончатся те, кто против правды идёт и против России!»

А, как, интересно, кончат меня?

Но все равно, Слава Аллаху!

А как хочется жить… Всевышний, ты видишь всё! Ты видишь Салаха, маленького араба. Уже не Карающий меч, а мальчишка молит тебя.

О, Аллах, мне всего девятнадцать!