Половцы смотрели на юного вожака: к чему привел этот дальний путь? Ни коням водопоя, ни людям напиться. Тогда к чему мутное озеро с глубокими каменными ямами вкруг озерца? Каждая яма неглубока, не широка, на домовины (захоронения-гробы) славян не похоже, на могильники кочевников тем паче, что за странные выдолбленные ямы? Ямы были явно древними очень, свежая поросль фиолетовой травы пучками окружала ямы странного черно-серого цвета.

Недоумение воинов смешило Атрака. Поняв, что люди ждут пояснений и от недоумения готовы перейти к резким вопросам, усталость пути сбивала привычный ритм дисциплины отряда, Атрак пояснил:

«Как-то дядя привел нас сюда, когда посекли пол-отряда. Тогда посеклых людей мазали черной грязью из этого вот озера каждый день, грязь застывала серою коркой, тогда снова мазали. Семь лун мы были у озера, семь дней мазали люди раны свои. Дядька и меня мазать заставил спину ему да шею, в которой стрела печенега след дырявый оставила. Так вот, не поверите, на седьмую луну рана та затянулась. Грязь мы смывали этой водою. Знаете, как люди противились? Дядьке орали: «половцу – мыться!? Обычай нарушить, сдохнуть прикажешь!?» Так дядя пример подавал, грязью из озера ладонью зачерпав, на раны ту грязь положил. И люди привычкам своим изменили, согласились, что лечение грязью, это ж не мыться в воде, а просто лечиться.

И вам я советую: грязи приложим, здесь отдохнем не семь лун, как дядя, но три луны дам, отдыхайте, впереди – Херсонес!

(Речь идет о знаменитых сакских грязях, лечивших еще Плиния Старшего сотоварищи. То есть древние римляне добирались морем и берегом по провинциям, добредая до сакских озёр, которые лечили-излечивали тысячи болячек. Радикулиты, прострелы, кожные заболевания, раны, и даже проказу, как гласила молва, лечила чёрная грязь. Лечила чёрная жижа даже бесплодие.

И тащились в дальний путь, очень далёкий путь и патриции, как Плиний, и простолюдины, болеют то все. А после Плиния ромеи из Византийских провинций протоптали путь к сакским озёрам, даже поначалу облагородили их, но потом запустили, почему, невдомёк.)

Атрак дал отмашку, и полонянам дали место привала у самых дальних каменных купален. Славяне с величайшим наслаждением лезли в воду, вспоминая родные баньки, березовые венички, глубину и чистоту озерцов или речек близ банек. Тут было хоть и не то, но все же вода. Озеро было не глубоким, женам по шею. Купались совместно: сказался старый обычай русских селений.

Монахи отбрели подальше от гама людского, тоже с наслаждением окунались в небывалую иордань. Каламутилась со дна черная грязь, щипля усталые ноги, раны от соли зудели, черная грязь впитывалась в мелкие ранки, застревая на струпьях. Чистила вода, очищала, Иордань, да и только. Счастливые лица полона смешили конников стражи: что такого в воде находит полон? Вода – это пить, а мыться, то блажь или дурость отсталых словянских племен!

Воин половец степью силен, а водой ослабляется. Мыться в воде даже не блажь, это смерти обычай.

Но раны болели, а болеть не хотелось, и инстинкт жизни заставил лечиться, мазаться грязью, смывая её и снова набирая полные горсти мазать и мазать больные места. Но полностью мыться нельзя, пусть рабы-полоняне тешатся рабской забавой. На то и рабы, что рабам достается рабская радость.

Грязь, и вправду, лечила. Легко застывая серою коркой на жарком солнечном свете, она на глазах залечивала болячки, переставали ныть ноги, слезиться глаза. Женщины, радуясь чистой водице, волосы мыли, грязь, как мыло, смывала не только грязь, но и вшей. Вши, блохи мучили всех, и рабов, и хозяев.

Одно удивляло: монахов вши не трогали, питаясь остальным человеческим стадом. Остальные к вшам привыкали, переставая брезгливо морщиться при виде сатанинских отродий.

Эти три дня людям прибавили толику счастья: как только сильнее пригревало щедрое солнце, люди лезли в теплую воду, лечась, наслаждаясь.

Много ли надо человеческой особи? Водицы глоток да пищи кусок, горсть чистой водицы умыться да в чистое переодеться. Не до злата иль серебра: что то злато иль серебро, когда главного нет, нет воли.

Немного надо славянскому человеку: прежде всех преждь нужна воля. Свобода и воля! Ветер свободы, не надышишься им. А после воли испить водицы глоток, съесть пищи кусок, водицы помыться да в чистое переодеться. Да детский смех, что душу родителя тешит, забавит. Да избу и баньку у речки поставить, пахоту натворить, да жито собрать…

Как мало надо простолюдину: мира, покоя, воли глоток.

И как много надо князю да тиуну.

Нужен терем высокий, подвалы глубокие да злата, серебра до краю подвалов. Челяди много, холопьев так много, чтоб и на полон продавать жадным печенежским, половецким ватагам, да золотишка в подвал добавлять, да и себе на потребу чтобы хватало. Людишек много надобно, много: поля житом засеивать, деревья рубать, дороги прокладывать, заморские вина к столу подавать. Да, людишек надобно много.

За хлопотами да заботами о чистой воде, хлеба куске думать не думаешь, тебе челядь и водицы поднесет, и хлебца душистого из пода печи на стол выставит. Да не то что воды, денежки на вина заморские да пива хмельные вдосталь будет хватать, коли злато да серебро в подвалах-то водится.

Много, ох, много надо тиуну. А в сто крат больше нужно боярину, да в тысячу раз больше князюшке!

…Наплескались, намылись в душистой водице теплого озера, а на третью луну Атрак погнал полон уже проторенной дорогой к Херсону.

Как вышли из стольного града Киева, так все не уставали удивляться, как все теплей и теплей идти по дороге, где незнакомые травы цвели и степь колосилась, отдавая ночным ароматом напоенную дневным солнцем жизнь.

Погоды стояли, ну как ровно как бы в июле.

Бабы за вечною трескотней, и то, бабе рот за шить везде невозможно, хоть и в плену, а трещат языками, как у себя на подворьях. Так вот, бабы у вечерних костров вздыхали, болтали, что теплынь-то какая, смотри, сколько травы пропадает. Накосить столько травушки, сколько скотины можно пасти, удои рекою польются.

Но дикая степь колосилась своим разнотравьем в девственной чистоте, не пахана, не боронена. Не видала она отроду серпа или рало-сохи.

Сотни, тысячи верст непаханой пустоши, и крестьянская кровь бунтовалась: столько земель пропадает без взору, без нагляду.

И только топчет копытом благодатную землю извечный кочевник, гунн или половец, печенег или торк. А будет топтать вскоре кочевник-монгол.