Весь день как-то не удался с ранней зари. То сдуру сплоховал перед заносчивым эпархом, а давно ли вместе сшибали первую копеечку? Уж как он ни распинался перед пузатым гордецом, то скоса, то спряму хвастаясь красавицей-доченькой, тому всё нипочем, подлому любителю малолетних мальчишек. И что он только в них, сопливых, находит? Не дал, толстая собака, к главному-то перейти: как уж хотелось этажик надстроить. Нет, конечно же, нет, мечталось давно о расширении владений, хоть на чуть-чуть потеснить друга-соседа. Зачем тому столько земли под строения? Семья у него вроде мала (про себя же хитрил, у самого, кроме дочки, детишек не было), рабов в услужении, что котик наплакал, зачем ему столько землищи? Представил все тяжбы за землю и тихо вздохнул: хотя бы этажик надстроить!

Земля в Херсонесе ценилась как золото: где-то его залежи, а тут за пластик землицы сражались, бывало, и насмерть. Вот и суетился с утра перед толстопузым эпархом, так этажик надстроить очень хотелось. Красавица-дочь стала хорошим товаром. Волосы – роскошь, грудь, о, то была грудь, и тонкая, тонкая талия, что даже не верилось, что бывает такая. Круглые, желто-кошачьи глаза невинно смотрели скромно на землю. Нет, дочка стала хорошим товаром. Недаром ждал несколько лет, холил, лелеял единое чадо, одевал, обувал, не стыдно перед соседками девчушку на люди выводить. Нет, разумная доченька у него, от матери с бабушкой – ни на шаг. Старая мать его век доживала в комнатушке рядом с девичьей постелькой. И нагляд за дочкой, и самой вроде нескучно.

На жену свою, Сару, надежды не было вовсе. Сплюнул с досады, вспомнив супругу. Рыхлые толстые груди мотались чуть ли не до колен, громадные бедра, такие, что боком входила в любые двери, хриплый то ли голосище, то ли лай с ранней утрени до поздней ноченьки – такова его женушка.

Ах, как он радовался приданому за нее, хорошему, доброму приданому: дом чуть не в центре Херсона. За этот домище, как ему тогда показалось, готов был взять не то что громогласную Сару, хромую собаку в жёны бы взял. А Сара тогда была ничего, и груди на месте, бедра тоже пленяли своей крутизной. Ну, а что и тогда была толстовата, на то были причины, но округлый животик её ему не мешал.

Она же жрала тогда с утра до ночи, прорва такая. Вздохнул, и опять плюнул. Мысли к хорошему уже не вернулись, а потекли про торговлю. Не задалось! Принесла погода некстати византийский караван, и нет, чтоб с добром, да товаром хорошим, радости было б до утра или ноченьки. Так нет, же, военный эскорт, явно то не к добру, не к добру. Сам себе покачал головой, тихонько вздохнул: эх, помоги, всевидящий Яхве!

К дому приплёлся тихонько: донимала жара, будь и она неладна и проклята, как прокляты им византийцы и варвары, херсаки, да и все, в этом треклятом городишке у моря.

Не радовало синее море, певшее вечную песню любви и свободы, раздражали до зуда зоркие птицы бакланы, воровавшие сдобычь у зазевавшихся рыбаков. Слегка вроде отвлекся: надо завтра же будет самого ловкого из рабов, из ручисей или словян (русичи и словене в те времена еще не сростились в единое племя), народ этот честный, прямой и открытый, и можно ставить такого на фелюги рыбачьи, пусть орёт на бакланов с утра да хоть до ночи, абы добыча морская шла не бакланам, а ему, в хозяйские добрые руки. Да заодно пусть, подлый, проверит, рыбаки или бакланы добычу воруют?

Подплелся к задам своего двора и очумел: невинные девичьи дочкины губы смоктал какой-то верзила. Здоровенная ручища бандита с рыжими волосками хваталась за трепетно поднятую грудь его дочки, его Мириам. Дочка застыла в невинном экстазе: ой, что будет дальше?

Сонный плеск синего моря, кудахтанье кур да крики бакланов затмил общий ор: Иаков бил свое чадо. Из круглых глаз миленькой Мириам круглыми виноградинами слезы катились ручьем. Причем, странное дело, глазки ее не краснели, личико не опухало: девочка впрям была очень красива. Не дочка орала, эта кошечка знала, чье мясо съела, и предпочитала терпеть силу отцовских, крепких пока кулачищ.

Орали две дуры: Сара, да мать его, старая стерва. Мамаша в свои сорок семь с небольшим орала, как молодая, и с наслаждением, а как же, она была в центре скандала. Будет о чём потом говорить да плакаться таким же древним старухам, как и она.

Сара в мгновение ока принеслась с соседских, обычнейших для неё посиделок, куда «на минутку» завернула после банного утра, где с утра до ночи толстые бабы обсуждали да осуждали всё население Херсонеса, как еврейское, так и греческое, задевали даже славян, народ многолюдный, спокойный, прямой. Знали, почём у кого шла рыба, кто вчера в стельку напился, от кого сегодня с утра спозаранку крался пригожий херсак. Всё знали, толстые дуры.

Она принеслась на ор мужа: таким она его давно не видала, ой, как давно, с тех пор, как без спроса обменяла пару монет херсонесских на красивое покрывало, что в моду входило тогда. Тогда муж орал, но не бил, пожалев неродившееся чадо. Сейчас Сара неслась, как рыбачья фелюга от близких пиратов: груди мотались ненужным придатком к толстым филейным местам, покрывало сбивалось с сальных волос, глаза округлились, топот ножищ заглушал хрип дыханья: в доме беда! Первое, что на ум приходило: кто-то ограбил! Кто?

Домыслиться не успелось: толстенький нос с ходу нарвался на кулачище. Дальше Иаков управлялся так, будто каждый день упражнялся в битье домочадцев: один удар Саре, другой – Мириам. Постепенно сила ударов и мощь переходила на Сару: с Мириам было довольно. Только тогда Мириам тихо завыла, отползла к ступеньке порога.

Там уже ждали подружки-соседки. Мигом принялись за утешение милой девицы, слезы которой катились горохом. Подружки наперевес суетились, обнимая подругу, в душе пела-звенела их радость: наконец-то досталось красивой гордячке. А вот за что? Любопытство распирало, давило дыханье, но хитренькая Мириам только страдала, картинно страдала. Подружек всё больше душила толстая зависть.

Из того, что орал, понятно одно: какой-то товар мог быть испорчен. Какой? А, какой? Рыба ли стухла, так в пищу рабам. Меха от славян? Так как их испортишь? Кожи протухли? Гадали, судили, а Мириам промолчала: а что, про рыжего молодца рассказать? Того след простыл, как только папочка ротик открыл. Мириам понимала: подружечки разнесут молву, разметелят её красоту. Тогда что, за раба выходить, самой в рабыни податься? Не маленькая уже, видела, как отец рабынь заставляет ему угождать. Те плакали молча на кухне, боялись, что Сара узнает, со свету сживет. Забавы отца её не смущали, отец в доме хозяин.

А тетёньку Анну разве расспросишь? Вон как папочка воздает жене по заслугам. Ристалище боя влекло иудеев, те быстро столпились с трех сторон забора из ракушняка на бесплатный театр в доме Иакова.

По двору вихрем носилась старая мать Иакова, вопила так, что от дома эпарха приближался стражи наряд: греки не вмешивались в дела хозяйственные иудеев, но вопли старой мешали отдыхать каким то очень важным ромейским персонам. И тут шутки закончились: старая ведьма вмиг замолчала, подсела к внучке, отирая потную пыль с сине-красных щек.

Иаков напоследок так вмазал женушке ненаглядной, что стражник аж крякнул – вот то был удар. Сара кулём оселась на плиты двора (щёголь-хозяин двор вымостил плитами, как будто богач), Иаков хлопнул дверями входными. Все стихло, как вымерло. Двор опустел.

Иаков сидел в полумраке опочивальни: жар донимал даже сюда. Теперь, кроме сонного тихого моря, не слышно было ни звука: утихли бакланы, не кудахтали куры, не стонала привычно старая мать. В тишине так думалось хорошо и спокойно. Гнев весь ушел с последним ударом по телу жены, ватному, теплому, потному. Передернуло, так было противно.

Думалось хорошо, и решение загадки пришло, да такое простое, что только не прыгнул. Жилья теснота? Пустяки! Этажик надстроить, оно, конечно же, можно, но столько затрат, и для кого? Для дуры его толстомясой, Сарочки драгоценной? Нет уж, позвольте! Дочку, ну, ту быстренько замуж с отходом, в дом зятя. На её красоту нужный зятёк уже приискался-нашелся. Жалко, срочно отъехал тёзка Иаков назад в стольный свой Киев: сватьба-то сорвалась. Осерчал, ну будто младенец. Ну да ладно, он в дочку так уж влюблен, что воротится, да навряд ли с пустыми руками. Вернется еще и с подарками для будущей драгоценной жены.

А эта дура-дурища, доченька Мириам? Жених за порог, так она варягу-верзиле в руки пошла?! И что сталось бы? Как он, взял Сару с довеском?

Нашелся же он когда-то на Сару, пригожую, пусть и с довеском в виде округлого брюха. Нет, когда маленькая Мириам появилась на свет, он годика два не смотрел на ребенка, ему чужое претило. Но когда понял, что детишек от него ни у Сары, ни у других, более миловидных подружек или даже рабынь его быть не могло, тогда полюбил Мириам. Потешный ребенок, тихий, спокойный, так лепетал заветное «папа», что он ни разу! довольный, подумал, и вправду, ни разу, не упрекнул свою Сару за грех. Мириам поднимал, как свою, и вредные старушонки отстали от гнусных намёков. Да и мать его постаралась, доказала противным старухам, что внученька от него, единого чада Иакова. Ну, а что Яхве больше детей не даёт, так то невестушка виновата, толстая дура. Сара молчала. А что скажешь? Судьба! И так мужу готова была ежечасно ноги омывать, раз спас от позора.

А так всё хорошо, дочка растет красавицей из красавиц, дом – полная чаша, есть чем похвастаться перед соседками да подружками, подразнить их браслетами да медальонами.

Иаков тихо утешился милым браслетом, что на днях подарил Мириам: синее прозрачное стекло с золотыми на нем завитками так мило легло на легкую ручку дочурки. Уплощенный браслет как будто родился для дочки. А нитка патовых бус, а прово лочный браслет, из бронзы, между прочим! А серьги к нему, а серебряный перстень с плоской жуковиной. Правда, перстень был сильно уж великоват для тоненьких пальчиков милой девчонки, но не Саре же его отдавать. Так, похвастаться можно, и всё. Жди, пока в приданое девке пойдет, а там пальцы её разжиреют, если в мамашу пойдет.

Приданое, сватьба, это потом. А сейчас можно приняться за мать. Зажилась старая дура, хватит. Корми и пои, а толку на грош. С утра до ночи или на кухне жрет все подряд или талдычит с бабёнками, сплетни разносит. Хватит, свое пожила! Конечно, спасибо ей за дочку, за дом, но что-то уже заживаться стала старуха. А если бы он сегодня не вовремя подошел? Ей, видите ли, сплетни на улице дороже невинности внучки становятся. Нет, уж, позвольте! Решения он принимал достаточно быстро: научила торговля, и тут мешкать не стал.

С утра рабам строго-настрого было приказано: старую не кормить. Воду давать только раз в сутки, и то вечером. Всё! Провинившимся – кандалы. Или на скорую распродажу, туда, к Фатимидам, в далекий Египет, где или на буйной войне голову сложишь или от дикой жары пропадешь.

Бабка промаялась очень недолго…

На упокойном обряде Иаков рыдал, ой, как рыдал! Плакала Сара, ни на шаг не отходя от дочурки, обливалась слезами хорошенькая Мириам. Их все жалели. Выли соседки, оплакивая свое затянувшееся бытие, выли, как знали, тихонько шептались: «уморил, ой, уморил Иаков старушку свою». Да волен хозяин и в жизни девичьей, и в жизни жены, и матери старой. Ну что же, пожила она ведь неплохо, вон, сколько золота Иаков ей отрядил. Богатый был похорон, очень богатый. Местное кислое виньицо разливалось строго по чину: вначале эпарху, знати великой, что честь оказала домишку его. Ночью рабы допивали обливки, поминали старушку. Безвредная, в общем, старушка была. Могла и с ними, с рабами, если в настроении пребывала, и в кости сыграть, и винишко допить, что от мужского хозяйского пира оставалось. Хлебала винище наравне с мужиками. Веселая старушенция умерла, рабы по грустили, поплакали над умершей, доели хлебцы – всё быстро забылось.