Чуть не подрались: подавать на стол властителям судеб барабульку иль нет? Неказистая на вид рыбка вкуснотищи была величайшей, но это когда раскусишь. А как подавать, если рыбка мала, некрасива на вид. Византийские гости, порода из бало ванных властью да жизнью, а мы им барабульку на стол? Ругались, рядились и ждали эпарха: пусть сам рассудит, что подавать императоровым людям на стол. А пока стелили белейшие льняные скатерти-покрывала на стол, гоняли рабов и рабынь к колодцам по воду, и плескавшаяся из кувшинов вода промочила дорожку к дому стратига.

Ромеи суровы: посты соблюдают и чтят, а перед пасхой особенно. Хорошо, хоть рыбу подавать разрешалось к столу. А так, пропадай: корка сухая да водицы глоток обычная пища монахов. Посланник со свитой туда же: сутки на море, а в рот что камней побросали, только воду и пьют. Качка не качка, штилем не штиль, а пост оставался постом. Суровые ромеи за дорогу устали, исхудали лицом.

Барабулька и кстати!

Отозванный в Константинополь стратиг еще не вернулся (боялись и думать, вдруг не вернется, император крутехонек, ох, как крут и горяч), потому и ждали эпарха. Он оставался по старшинству фемой распоряжаться, командовать да владеть, коль катепан разрешает.

Тут же крутился и катепан (буквально – верховный): Никанор Каматир был вторым человеком в Климатах Херсона.

Эпарх томился с гостями по храмам, а тем мало было всю утреню отслужить. Из храма Богородицы Преблагой пошли по святыням, по храмам да склепам, и ведший монах как будто бы в пище и не нуждался, а с ним и все остальные, даже посланник.

К дому стратига добрались к полудню, даже рабы утомились.

Зато со всего города успели насобирать из лучших прасолен гарос, рабы только что не бегом (или «гарума», «гарон» – местный соус рыбный) тащили его.

Умельцы Херсона добились славы особой: соус гарума готовили строго по схеме. Два месяца вялили на солнышке рыбку, как есть с кишками, жабрами, кровью, ругая рабов, если не часто её ворошили, заставляя руками подбрасывать чаще и чаще горькую соль. И только потом опускали в цистерны, или по худости, в какой-то сосуд, дожидаясь, пока гарума сквозь сито корзины потечет, избавляясь осадка.

Рецептуру хранили в секрете. Наврали даже в энциклопедию для хозяек «Геопоника», куда рецепт дать-то дали (куда же деваться!), а вот соль указали не так, не десятую часть, как отцы-прадеды полагали, а больше.

Вот и добирались к ним корабли со всей Византии за соусом местным, называя кто как, кто гарума, кто гаросом, кто вовсе гарон. Коверкали только название, сам соус знай себе королевал над другими приправами роскошной империи.

И пока жива Византия, гарума любому нужна, коли карман дозволяет.

А самый богатый да славный позволить мог и гаруму из барабульки. Дорого, цена обжигала, зато какой вкус, на зависть пирующим у хозяина славного.

Да и то, гаруму к любому блюду подать подавали, только что в мороженое не пихали.

Добычу соли тоже держали в секрете. Ароматная соль добывалась в Сасыке, озеро так себе, в верстах ста от Херсона, под Керкинитидой. Та и платила дань солью особой, торгуясь с Херсоном. Ну, пряности в соус возили с Востока и в этом проблем не было вовсе. Каждые сутки через моря шел караван купеческих «пузачей», кто-нибудь пряности и привезет, ибо купцам выгода слаще неволи.

Да и то, ой, как не каждый дозволить себе позволял две амфоры прикупить драгоценной приправы общим весом около шести литров за баснословные деньги. В древности продавали гарум чуть не в 1000 сестерций, да и сегодня от той цены ушли недалече.

К посланника столу принесли и гарума из барабульки, правда, трошки схитрили и разбавили соусом из анчоуса (хамсы): хвастать посланник будет в любом варианте, а прознает про подмену иль нет, так чистый гарум императору поставляют, а он что, император?

Хозяин прасольни, словянин Капитон гарума отвесил честь-честью, грамм в грамм. Словяне славились честностью при торгах, пуще обиды любой обман на торгах меж русичами и словянинами. Через поколения передавали прозвище обманувшего продавца, так что слава худая потомкам ой как мстила-вредила. До конца 19-го столетия у славянских купцов даже миллионные сделки совершались зачастую изустно, что называлось «ударить по рукам».

Ну а по дороге от словянского то квартала мало куда раб забежит, вот и смешали умело ловкие руки два соуса гарума, один с золотою ценой и поплоше другой.

Стол рыбный ломился: рыбаки постарались на славу. Свежайшую рыбку, за которой отправились в море все триста рыбачьих суденышка, на берегу отобрали. Брали лучших из лучших: скумбрию, ту же султанку, барабульку то бишь, которой все же решили перед гостями похвастать, пусть рыбка мала, да улов ее сладок.

Подали, конечно, рыбу-змею, по-местному называлась «сарганом». Длиной небольшой, сантиметров так сорок, серо-зеленоватая стайная рыбка с длинной вытянутой мордой, и особенно длинным носом, подавалась как деликатес. И вяленая, и жареная в ход пошла быстро, гости слопали всю.

Хотя гости ели не всё, скоромную пищу не трогали. Посланник со свитой налегли на дозволенное херсонское угощенье, голодные молодые рты жадно жевали и барабульку, и скумбрию, источавшую янтарные капли свежего сока, кое-кто добрался и до осетрины, горделиво сверкавшей колючим горбом среди белоснежной скатертины стола.

Отдали дань уважения и рыбе-дракону. Вовремя вмешавшийся в разговор Аркадий-эпарх рассказал столичным гостям о коварстве дракона: «нечаянно хоть один ее шип, хоть все три шипа вонзятся в ладонь, и все, пиши пропало тогда. Если поймалась злая рыбешка в мае-июне во время брачных игрищ, вначале пальцы немеют, потом озноб по телу прокатит чёрной волной, пот прошибет на затылке. Это вначале. Потом судорогами тело пойдёт. Кому повезёт, тот не сдохнет. А в основном, – Аркадий вздохнул, – летальный исход (ввернул в оборот красиво словечко из умных). Кто выживет, станет калекой: руки не согнет, так пальцы немеют.

Гости качали умными головами, боялись искушать редкой рыбёшки. Эпарх улыбался: она опасна только при ловле, при обработке весь яд пропадает. Гости отведали и рыбу-дракона.

Вскоре куски пирогов, ошметки рыбешек перемешались собакам на счастье.

Вино пили тоже из местных. Запасы его никогда не иссякнут, пока жив Херсонес.

Пили любое: янтарное, густотой не пропускавшее солнечный свет, красное молодое и красное старое, сладкое и сухое, в общем, вина лились рекой.

Эпарх ждал-дожидался удобного случая: зачем море пригнало византийскую спесь в Херсонес?

Сладко потчевал, угощал блюдами, каждый с которых хоть сейчас к столу грозных Комнинов, веселил речами разомлевших гостей, и ждал, пока языки сами развяжутся от еды и вина. Потому вин не жалели: ни инкерманских, ни с Калос Лимена, ни симболонских, ни с Алустона (Алушта.)

Местные вина крепки, напоены солнцем, обветрены ветром близких степей, впитали из почвы запах цветов, аромат близких садов, чуть горчили солью из моря. Ох, хороши были местные вина. Пились легко, добавляя в кровь солнце, в голову головокружение, в чресла силу любви.

Эпарх наклонялся к каждому из гостей, спрашивал, куда можно отнесть амформы с винами драгоценному гостю в подарок? Гости кивали, дегустируя вина, плескали из чаш золотое вино через плечи, боясь опьянеть, и все же пьянели. Пьяные местные вина, пьяные.

Гости болтали про всё, а самые захмелевшие полоскали косточки императору. Видно, крепко засела обида в византийских вельможных сердцах, раз простить не могли императору его низкое ремесло: трон выжимал из империи всё, не щадя ни знати, ни простонародья. Комнину войны обходятся дорого. Но не это было главным в обидах вельмож.

Простить не могли самое главное Алексею Комнину. И до него, и после будут подниматься к императорскому трону разные люди, тому империя знала много примеров. Но чтобы нарушить главную заповедь каждого, кто дорвался до власти, это уж слишком.

Первая заповедь – ты должен предать. Мать или брата, соратников или тестя – предай. Предать нужно всех, особенно тех, кто помог дорваться до власти ибо предай, пока сам предан не будешь. Предашь, и не надо искать для приведших тебя к вершинам почестей, должностей, приятного звона монет. Предай, и, пожалуйста, властвуй. Предашь, и хочешь, казни, хочешь, отправь их в почетную ссылку в тот же Херсон или в пиратскую гавань Калос Лимена, но только – предай!

Патриции распалялись от собственных мыслей, таившихся в глубине серых извилин, вино требовало дани, и все громче таённые мысли лезли наружу, изливаясь мутным потоком речей.

Бояться уже не боялись. Худые патрицианские речи Комнину не внове, и император правил, не озираясь на лай знатных родов. Соглядатаи всё ж донесут, куда надо, кто, что и как говорил, кто сколько выпил и съел не по чину, кто запустил в императора камень, и потому эпарха в его гостеприимстве не останавливали: империя выгоду знала во всем.

Тысячелетие цвела гордая Византия, тысячелетие учила свою агентуру, доводя до совершенства умение слушать, слышать и доносить.

Да и на дармовщинку поесть каждый сумел, все экономнее будет казну-то считать.

Тайная служба жила широко. В свите чуть не каждый второй состоял на учёте, чуть не каждый второй теперь распалялся, кидая в базилевса камни обиды, ибо чуть не в каждой родне найдутся обойденные славой. Патриции ждали свой час, да старились вместе с ожиданием, а император правил больше пятнадцати лет, и умирать не хотел. И свергнуть его не смогли: не хватило силёнок?

Да, не смогли! Император силен был не только стражей варангов да мощью полков катафрактов, нет, он был силен, если можно выразить так, тылами. Крепкой семьей, прежде всего. Императрица Ирина Дукиня, дочь кесаря Андроника Дуки, была верной доблестному муженьку, дети послушны, кстати, пока. Бунт Анны Комнин будет только по смерти отца, но это случится нескоро, в 1118 г. Мать Анна Далассина ему не вредит, а, с точностью наоборот, помогает сыночку удержаться на троне. Нет, Алексею Комнину дал Бог долго прожить в дружной семье, и долго править на троне.

Хотя влить отраву сонному в ухо каждый сотый не прочь, или подговорить пьяных варангов и, потом поди докажи, чьи это заячьи уши торчат после каждой разборки, заговора иль мятежа.

Потому и держал громадный штат тайных агентов. Семья то семьей, да мало ли завистников земля носит из ближних и дальних льстецов.

Лилось вино, вместе с ним лились пьяные речи.

Эпарх койнэ знал как свой, где и поддакивал, где и кивал, где гкхымал в знак солидарности, чиновник был якобы свой и должность ему позволяла бегать в своих, пусть на подносках: не каждый-то день дромоны в Херсон прибывают.

Саднила задняя мысль: почему никто не обмолвился о цели прихода армады? В чем тут беда? В чем состоит подвох? Император-солдат далеко не дурак. Империя твердо запомнила это, за года непрерывного бдения император приучил подданных понимать, что с ним шутки плохи, в «случае кое-чего».

Это его знаменитое «в случае кое-чего» империя знала до последнего замурзыки: Комнин «кой-чего» применял, не жалея. Кое-чего, и голова удалого падала с плеч, кое-чего, и горела вилла банкира, кое-чего, и неслась конница вскачь, добивая врага. Да, его «кое-чего» многого стоило.

Объевшиеся до блевоты, опившиеся до уссачки патриции молчали о главном, о цели прихода дромонов молчали.

Эпарх уж устал, истекая дежурною лестью, как понял в конец надоевшего пира, что эти патриции сами не знают, для чего их сутки назад тащили на корабль из теплых постелей приятных матрон, плыть на север, на Херсонес заставляли.

Посланник хотя надувался спесью безмерно, вспоминая о поколениях и поколениях своих предков, вплоть до латин, хотя поругивал как бы и нехотя императора Алексея, хоть и лакал, налегая безмерно на алустонские вина, о цели приезда только мычал, шевеля тонкими перстами знатного аристократа, брызгая во все стороны лучами алмазов на перстах своих. А о цели похода ни тебе слова, ни даже гу-гу.

Все, что смог выродить: «Захария и та, его чернорясая братия, провожалась странно. Солдаты, упряжки, кони и люди, все поступили в его повеленье прямо перед отходом. Четкие марши бравых солдат, приказы с красной печатью Главного Дома, все подчинялось Захарии, а не мне. Что за монах? Откуда я знаю, много их чернорясых в империи нашей, в Константинополе только столько церквей. Да и монастыри только плодятся, скоро до патрицианских владений доберутся, черные рясы».

И уже обращаясь к эпарху на «ты», повторил:

«Ты не смотри, что они так худы и невзрачны. Монастыри их богаты, людом полнятся, чай, десятину каждый платит исправно. Для кого десятина– полушка в кармане, а для меня?» И перечисляя отсчеты, все брызгал и брызгал блеском перстней. И уже шепотком:

«Зато императора они знаешь, как любят! С чернорясыми он день да и ночь готов толковать, а с нами..» И отмахнулся рукой куда-то в сторонку.

Царедворец лукавил: приближенный к императору страж, уже и почетный, знал многое, ему доверялось тоже многое. Быть в страже самого базилевса, это уже не просто почет, это само доверие императора. И только такому доверенному человеку мог он отдать свой приказ базилевса, писанный красным чернилом.

Но протоспафарий, по-новому, звавшийся «севаст», «севастократор», императорский хлеб ел недаром. Он многое знал, многое ведал, много умел говорить, еще больше помалкивать. А самое лучшее, что умел делать, это слышать и слушать, в том числе и эпарха, ведь крещёный еврей был уже на примете.

Ввечеру пьяный бред кончится, уснет свита патриция, а он, протоспафарий, примет катепана: второй человек в климатах знал всё в Херсонесе, как севастократор знал всё во дворце базилевса. Катепан давно ждал с докладом, ждал терпеливо, знал, что в случае выгоды и удачи стратиг полетит, и он, катепан Никанор Каматир встанет на место стратига.

Пусть маленькое между ними различие, для местных почти незаметное, но все же, но все же стратиг везде первым, он лишь второй. Второй и только второй. И даже в постели прекрасной Демитры он только второй, злосчастный второй. Он умней и красивей, он сильней и богаче, а все же второй.

Умен был стратиг, царедворец умелый, и скинуть его повода не было вплоть до сего злосчастного дня. И вот, наконец, он первым узнал о позоре стратига.

И неустанно вливал в мозги Константина-севанта главную мысль: пропустить казнь монаха ритуалом убийства презренным иудейским отродьем, как низко пал стратиг Херсонеса. Пусть сейчас он в отъезде, это ещё не причина, раз распустил он людишек в Херсоне.

А патриций, внимая речам катепана, думал свое: «Херсаки распоясались, это уж точно. Полгорода можно казнить за такую провинность!»

И, как будто сейчас, видел в покоях дворца, как писали Комнину красным чернилом указ:

«Казнить жида как иуду, ибо он казнил инока, как Господа Нашего, и иной смерти не достоин! И не забудьте в ладонь его вбросить тридцать серебреников – с дьяволом расплатиться!»

И короткий размашистый почерк Комнина внизу на указе: КОМНИН. И личный императорский перстень печатью клеймил этот наказ, грозя двуглавым орлом непокорным.

И потому за столом, слушая льстивые речи эпарха, он изучал, как изучают комашек и мушек в музеях дворца, беспристрастно и молча. Слушал речи, поддакивал глупцам за столом. Потом пригодится в узде их держать в метрополии сладкой, вдали от этих грязных отсталых херсаков, что умудрились даже на пир явиться в штанах. Расшитые порты (штаны) так смешили. Близость варваров сказалась на этих, на херсаках, вон, умудряются не только штаны одевать, да еще расшивают их красною нитью. Да, от варваров они недалече ушли, несмотря на прекрасные вина и вкуснейший соус гарон-гарума.

Катепан тот умнее, не льстил, пить вроде пил, а вроде не пил, предпочитая разбавлять винище водой, как и положено греку. И говорить мог ровно столько, сколько требовалось по его чину, чину второму в этих климатах окраины Византии.

Они были очень похожи нутром два царедворца, ждавшие часа, и потому потянулись друг к другу протоспафарий-севаст Константин и катепан Никанор. Друг друга нашли два паскудника, два интригана.

В тишине теплых покоев, где окна закрыты тяжелой завесью из парчи и муслина, они долго беседовали, выясняя причину, повод и меры. И, когда к ним неслышно и скоро зашел Захария, закончивший обход главных церковных владений Херсона, вот тогда началось!!!

И только тогда, наконец, понял народ, зачем в Херсонесе дромоны!