Иудей был красив, не просто красив, а прекрасен. Ничего бабского в его внешности не было, а оторваться нельзя. Черные волосы, густые, вились кольцами так, что любая модница губы закусывала от зависти бабской. Брови густые, дугой, нос ровен, как будто римлянин подарил. Вылепленный нежным резцом ваятеля профиль, такой хоть сейчас на монеты. Губы чисто мужские, очерчены так, что ни миллиметра прибавить или убавить вовсе нельзя. Округлая борода вызывала завистливый взгляд бородатого же любого ромея. Рост мелким на зависть. Стан ровный, прямой, поступь почти величава. Что ни оденет, все ровно и точно.

Если одним лишь словечком всё передать – мера, то есть образчик породы мужской, совершенство. Придраться нельзя ни к рукам, ни к ногтям, ни к ступням. Ну нет у него изъяна ни одного. Хоть бы в насмешку его наградили голосом хриплым, как у павлина, хотя бы заикой позволил стать ему Яхве. Но голос певуч, с редким бархатным баритоном. Хоть бы вспыльчивый нрав был ему в наказание, однако спокоен и ровен характер, улыбка всегда на устах.

В его леты-года ровесники седели, кое-кто сверкал лысиной или проплешинами, а ему хоть бы что, волос вьется и ни капли сединки, с годами кажется все гуще и гуще на зависть любой из женщин прекрасных.

Как женщины млели, любые. Словянки, которых в городе было достаточно много, гордячки-ромейки тоже чёрные очи с него не спускали, забредавшие на шумный базар половчанки, которых самих красотой Бог не обидел, при виде смуглого ивраис (ивраис, так херсонеситы и византийцы называли евреев) рты открывали, а потом, как сказку, у круга вечернего, у костра пели про белые ровные зубы, легкие длинные пальцы и голос. Ах, какой это голос. И бессильны были передать легкий румянец смуглой чистейшей кожи его.

К тому же богат. К тому же, какой это был сын и отец, и даже примерный супруг.

И всё это счастье досталось единственной женушке иудаис, бедной и честненькой Анне.

Фанаил (Афанаил), так звали несравненного красотой, тяготится ею, как тягостью редкой, как ношей, что мучила от роду его. Как ветошь, как дрянь у дороги, готов был сбросить её, как куль с ненужной травою камкой, но ноша нужна и ноша посильна, потому и терпел благоверную Анну.

Ревностен был в поклонении Яхве и община гордилась своим Фанаилом, ибо не просто ревностен был, фанатичен в одном. Оно и сгубило его, наконец. Не порок, нет, не порок, фанатичная вера,

свят и безгрешен есть только Господь.

А люди все не без хотя бы одного, но греха. Нет двуного без греха или порока. Так и наш Фанаил страдал, на внешний взгляд херсонесской округи, пороком. Но не ивраис, нет, ивраис считали, что Фанаил был примерен во всем, даже в этом, на взгляд иудаис, только грешком, а отнюдь не пороком: алчен был до безмерия.

Деньги сами текли в эти руки, легкие пальцы считали монеты, почти что порхая. Денежек много было у Фанаила, ой, как много.

Любой мог придти и взять в долг, хоть ночью, хоть днем, сумму любую. Всегда и везде Фанаила улыбка встречала людей. Бархатным баритоном назывался процент, и денежка вытекала их пальчиков ровных в обветренные руки рыбалок (рыбаки), в мозолистые руки мастеровых, гончарных или бондарных, неважно. Потом втекала в тёплые руки ростовщика с немалым процентом. И снова процент, и вновь оборот звенящего византийского злата или в замену ему херсонесских номисм с отметкою «хер». Херсонес имел право чеканить монеты, он и чеканил, ставя отметку свою, сокращенную «Херсонес», для краткости – «хер».

В то утро он мало внимания обратил на приход византийских дромонов, цепочка вестей ему мало что говорила о приезде посланника, византийских монахов. Может, снова церковь откроют? Мало им, что храмы и базилики торчат на херсонесском мысу, издали с моря видать. Любой то ли корабль, то ли рыбачья фелюга, идущие с севера и востока, огибавшие прямой херсоннеский мысок, смотрели на храмы. И как было их много! Эти крестовые храмы возвели в самом центре и окраины тож не забыли. Говорят, в том храме, что около главных ворот, мощи хранились то ли Сергия, святого, то ли Вакха какого, тех древних. Мощи мощами, но вот ковчег, говорят, красивый ковчег, в коем мощи покоились или хранились. Серебряный. А какая там позолота, византийской работы, не местной. Эти ромеи, говорят, на колени падали ниц перед тем алтарем, где ковчег возвышался. Глупые люди, как будто это минора, чтобы так поклоняться. Покачал головой и тут же забыл.

Хлопоты дня торопили.

Соль! Как мог забыть он о соли. Фанаил заспешил побыстрее домой.

Если бы мог, он помчался б домой, как мальчишка, вприпрыжку. Дома ждал гость. Прибывший был налегке, ни поклажи, ни даже котомки. Всё оставалось на постоялом дворе. Гость мерил шагами плитки двора, заложив руки за спиной. Гость был не из ивраис, да суть разве в том? Соль нужна всем ивраис, ромеям, половцам диким, варварам этим (тут Фанаил был согласен с ромеями и варваров-половцев знал накоротке), булгарам, словянам, аварам и прочим.

Как Фанаилу хотелось купить промысел соляной. Озеро с солью – выгода велика, беда лишь одна. Эти ромеи промысел соляной держали в лапах своих и достаточно цепко. Догляд державный за солью, как будто скарбница какая. Фанаил лукавил, ибо соль, то действительно, была скарбницей ромеев. Озеро вечно, есть, пить не просит, яркое солнце выпарит воду, вот тебе соль и затрат никаких. Рабов на озерах жалеть не жалели, соли надобно много. Хочешь, вези в Византию, где раз в десять окупишь затраты, хочешь, своим продавай. Рыбы то сколько, понтийская рыбка – славная рыба и Таврики берега рыбой богаты. Рыбу поймаешь, да и в засолку. Огромны цистерны, те, что под землей. А соус какой, аж есть захотелось. Пару цистерен Фанаил откупил, лапы державы простирались только на соляные озера.

Нервничал гость, ожидая хозяина. Как Фанаилу удалось заполучить хоть одно озерцо? Естественно, на подставного. Опять же, что же взамен обещать, пшеничку или вино? А, может, лучше лекарства? Ах, жаль, эпидемии нет, а то бы мигом ушел залежалый товарец.

Увидев бежавшего Фанаила, придерживавшего на бегу кошель с ключами, гость успокоился вмиг: сделка нужна более Фанаилу, чем даже ему. Ну, значит, вино, не пшеничку. Пшеничку придержим: сейчас по весне или кончится осень, импорт зерна прекратится, пшеница в цене то взрастет, а куда им, этим херсакам, без пшеницы, мигом подохнут.

Утерев капельки пота взмокшего лба, хозяин издали приветствовал гостя: привет тебе, гость мой желанный!

На возглас хозяина появилась и Анна. Гость мельком взглянул на хозяйку, как все, удивился: как такая-да-никакая у Фанаила в женах? Анна привычно уловила взгляд гостя, что только скользнул без особого интереса по тощей фигурке. Лет так пятнадцать назад она бы еще попечалилась и поплакала, а сейчас уже всё отболело, отгорчилось сумраком лет.

Ах, как было прекрасно в день её свадьбы! Самый из самых, красивейших из красивых, и вдруг её муж. Подружки, соседки ели глазами счастливую Анну. Вот кто-то и сглазил: муж был спокоен, слишком спокоен, раз в месяц, а то в полтора совершит долг свой, супружеский, да как-то спокойно, как будто что Анна, что старая кошка, что самая последняя из придорожных рабынь, и всё. Ни ласки, ни счастья, полуулыбка в ответ, так он всегда и всем улыбался.

Да, Фанаил не обижал, покупал даже наряды. Как все мужья был с заботой о доме, заработке и доходах. И где то там, вдалеке, в самом конце его списка, жена.

Да, она некрасива. Если еврейка рыжа, то она или красавица или уродка. Причем первых намного, и очень намного побольше, но Анна была из вторых. Тоща. Редкость для иудаис редкие волосы, еще большая странность, редкие волосы у рыжих, до стались именно ей. Грудь даже с рождением детей ничуточку не пополнела. Бледная рыжая кожа да пара зеленых глаз, что тут особого?

Но зато она – иудаис, из самых что ни на есть настоящих иудаис. И дети её по праву рождения от матери иудаис тоже, и им не грозит манумиссия (манумиссия – отпускавшиеся на волю мужчины могли обратиться в иудаизм. Если он пытался отказаться от иудаизма или недостаточно хорошо исполнял обряды, его могли вернуть в прежнее зависимое состояние).

И синагога (в прежнем понимании синагога – собственно, собрание иудаис, а не молитвенный дом, как мы понимаем сейчас) будет всегда на её стороне, ибо она иудаис. И не просто так ивраис из тех, что рождены уже здесь, в Херсонесе, она именно иудаис, она рождена в Иудее, остальные просто ивраис. Но как они все старались называться иудаис, хитрецы. И потому она часто старалась ввернуть в разговор у колодца или в банях своё иудаис. Товарки молчали, только косились: тоже мне, тощая рыжая вобла опять принялась за своё, больше то нечем гордиться. Ой, Яхве, ой! Такому красавцу, и эта тощая дрянь. Зато дети её себя называют гордым именем «иудаис».

Но, как обычно, молчали, обходя дюже скользкую тему. Быстренько разговор переходил или на миленьких деток (как это тощая умудрилась родить двоих премиленьких деток?), или на привезенный с очередным осенним караваном судов шустрым купцом желанный товар: духи, ароматное масло, помады, колечки, посуду, желательно, естественно, из стекла. Беседа плавно переходила в мирное русло, пока Анна снова не заводила вечную песню про свою Иудею.

И снова опасный очаг возгорания женской досады, что прямо ручьем течет из русла подземной бурлящей реки, зависти лютой. А, как всем известно, среди всех времен и народов зависть, мать всех пороков именно зависть.

Как часто многие из банных товарок мечтали назло этой гордячке поймать в свои сети красавца Фанаила, мечтали – да, ой, как мечтали. Иной раз красавица местная шла на все тяжкие, заполучая наряды, духи, притирки и мази, только попался бы он в её сети, а получала в ответ горькие слезы и разочарование. Легкий поклон да полуулыбка, вот и все, на что был способен Афанаил. Нет, нет, нет, никто и не думал винить приятного гордеца. Анна, вот где причина! Точно, наверное, околдовала. Там, в далекой от них Иудее, научилась она этими тайнам, безо всяких притирок и мазей, косметики и духов она получила такого мужчину, убить её мало!

Убили бы, да только боялись.

За 15 лет жизни все притерпелось, даже страсти товарок по мужу её.

Есть в жизни любовь, что ровно ненависть. И не поймешь, ненависть это или любовь, так сильно клокочет в душе. И достается такая любовь, что не страсть, страсть, та обычно бывает недолгой. А это не страсть, это – всё. Встаешь и ложишься с одним этим пожаром то ли ненависти, то ли любви. И никогда не знаешь, не угадаешь, убьешь ты его или, наоборот, кинешься ради него в пламя иль в воду. Судьба достается такая, как правило, некрасивым. Не знаю уж, почему.

Честная Анна терпела, пятнадцать лет мучилась и терпела, терпела, страдала, молчала.

Еврейские матери детей своих любят так, что другим матерям из народов других совсем не понять. А тут просто всё: отдушиной в свет – только дети. Когда женят родители, свекровь поедом ест, а муж вовсе не любит, ты стерпишься с жизнью. Дети, вот кто твои, и чем больше их, тем тебе лучше, ты их мать, ты продолжаешь род иудаис, и ходить будешь гордо, и будешь смотреть на товарок, красивых и полных, смотреть свысока.

Да взять хотя бы и Сару. Подумаешь, родила одну дочку, правда, хорошенькую, даже больше чем надо, одна копна волос чего стоит. Украдкой мать даже подстригала Мириам длинные косы. Копна волос была ниже колена, волосы так тяготили нежную дочкину голову, особенно в дикое жаркое лето, что мать шла с обычьем вразрез, тихонько-тихонько подстригая каштановые с черным длинные пряди. Все в доме делали вид, что этого не замечают, так Мириам в доме любили. Тем более что, опасаясь взгляда дурного, Сара дочь в общую банную не водила.

Ни в дни, когда в бани ходили одни иудейки (умный эпарх добился, чтобы еврейки ходили особо, как уж умаслил стратига, то только ему и ведомо), ни в дни похода словянок, и, уж само собой, ни в дни, когда бани посещали ромейки. О, те в бани ходили по-старому. И мыться, конечно, но больше для отдыха тела и сердца восторгов. В такие дни старые банщики (между прочим, из евнухов), старались вовсю. Гипокауст (центральное отопление в банях) готовили особенно тщательно и старательно, чтобы ромейкам было тепло во все время банного дня.

Ромейкам готовили сладости, горкою фрукты грудились на краю бассейна в дорогущих вазах стеклянных, пар им подавался с особыми ароматами миндаля. Много сплетен ходило о дамских причудах гордых ромеек в банные дни. Говорят, они даже театр заказать себе позволяли. Так и смотрели то Еврипида, то Эзопа старого или даже Аристофана. Смотрели прямо из ванн или из прозрачной водицы бассейна.

Дамы с утра отправлялись в бани, и только к вечеру они возвращались домой, насытившиеся и довольные. Тайком, говорят, им подавали даже вино, нет, не по-скифски, но все же вино (вино по-скифски, вино неразбавленное).

Мужья не роптали: дамы из бани несли новостей целый ворох, там разговоры шли о том и об этом, радуйся да живи, ну, а что от хозяйки слегка и пахнуло ароматом вина, ну так что же, отоспится, и все будет ладно, зато муж узнает все новости и даже задумки стратега и катепана.

Так вот, у Сары одна только дочь, а что, толстой дуре, кто-то мешал забеременеть снова? Вот то-то же. Ущербная, точно, толстая дура. Вечно потная да вонючая Сара жалости не вызывала. А еще, видите ли, рот поджимала, когда она, Анна, про свой род иудаис ей говорила. Лучше бы слушала, дура, на ум свой короткий наматывала. Так нет, же, еще и глазёнки свои под лобик закатывала, дескать, как надоела ей Анна со своим иудаис.

Но Сара-то, ладно, она на её Фанаила и не смотрела, ей бы пожрать. Вечно ротик забит, да как рыбку любила, рыбный соус готова была у них с Фанаилом каждый день покупать, все ела бы да ела. Прорва, и только.

А вот другие, те, думая, что Анна не видит, так в банях смотрели на отвисшую грудь, пару костлявых осколков сморщенных ягодиц, что Анну аж со спины прожигало. А обернется, они мило ей так: «как там детишки?».

Банная пыткой, дома не лучше. Вот и сейчас, только в дом из банной вернулась, гость на пороге. И взгляд, как у всех: как этот красавец на ней оженился?

Анна молча смотрела на мужа: что подавать? Муж строго взглянул: иди, приоденься. Анна сменила наряд, нацепила ряд украшений и вышла во двор. Там гость и хозяин к разговору уже приступили: улыбками да посулами манили друг друга – выгода впереди. Муж отмахнулся – иди! Гость равнодушно скользнул по наряду, зацепился глаза крайком на паре браслетов и отвернулся. Гость был не местный, одет, как готт или варвар, поди разбери. В Херсонесе обычаев куча, много народа, когда и мешались, котел из людей людское месиво переваривал, выдавая потом «на-гора» породу гордых херсонеситов.

Вот, не зря же ромеи порой издевались над херсонесским нарядом мужчин: штаны им в диковину были. Им-то смешно, а как зимний ветер задует, сами тайком штаны надевали.

Из уважения к гостю Анна отправилась в самый центр двора к колодцу. Рабов отогнали на производство: в хлева, мастерские, да кладовые.

Набрала два кувшина воды. Становилось все жарче. Поставила воду на стол и удалилась: женщине иудаис в делах места нет. Пошла на второй этаж по скрипящим ступеням к себе в комнату, помечтать: ах, если бы снова в баню. Одной! Смыть следы этих взглядов, что так принижали. Глиняный пол добавил прохлады, села на пол, свернулась в комочек. Ждать. А чего было ждать? Но предчувствие горя давило. Как с утра накатило, так и давило что-то под сердцем, каменной жабой давило сердечко.

Ой, Яхве, мой Яхве, как близко – беда!