Иисус сотворил им (евреям):

(Евангелие от Иоанна, 8: (34, 37)

Истинно, истинно говорю вам:

всякий, делающий грех, есть раб греха.

Знаю, что вы семя Авраамово;

Однако ищете убить Меня, потому

Что слово Мое не вмещается в вас».

И утучнел Израиль, и стал упрям,

(Второзаконие, 32, книга Иисуса Навина)

Утучнел, отолстел и разжирел,

И оставил он Бога, создавшего его,

И презрел твердыню спасения своего

И мерзостями своими разгневали Его,

Приносили жертвы бесам, а не Богу,

И Господь увидел и в негодовании

Пренебрег сынов своих и дочерей

И сказал: сокрою лицо Мое от них,

ибо Они род развращенный, дети,

в которых Нет верности.

Соберу на них бедствия и истощу на них Стрелы мои,…

Ибо они народ, потерявший рассудок

Атрака сбросила лошадь! Верный конь, прошедший битвы и печенежские лавы, с детства всмоктавший запах войны, боевой конь дёрнулся, захрапел, и седок упал навзничь.

Атрак и сам испугался до животного страха: такого с ним никогда не случалось.

Атрак обернулся на стены Жёлтого города. Ужас был так велик, что не хотелось вставать, хотелось впитаться в подножные камни, залечь в самую узкую щелинку скал. Инкерманские скалы (предместье Херсонеса) стояли твердо и прочно, весь ужас длинной волной, волнами шел, настигал от Жёлтого города.

Пересилил себя, приподнялся. Вокруг тишина, давно стих топот копыт сотоварищей, они торопились к ночлегу. А он нарочно отстал: хотелось еще раз пересчитать деньги добычи, ведь золото так приятно тяжелило карман. Сладостный груз покоя не дал, хотелось считать и считать, горстями, десятками, столбиком или дорожкой. Деньги желтели, скупо бросая отблики на запылевшие камни, равнодушные к слабостям и страстям. Забрался на лошадь, чтоб посмотреть, далеко ли ускакала ватага, и на тебе, сбросила лошадь.

Раз обернувшись, глаз от картины оторвать был не взмочь: далекие корабли, что звались у греков дромоны (русское название «кубара»), продолжили свой маневр, полукругом сходясь вокруг бухты, что блестела водой близ Херсона. Бухта невелика, и кораблям тяжело совершать свой маневр. Но недаром кормчие от ромеев лучшими были, лучшими были и их корабли: корабли растянулись полукольцом, слегка вытянутым в море.

Мелкие рыбачьи фелюги так и застряли на мелководье, даже и не пытаясь уйти из полукольца громадин дромонов. Но не фелюги интересовали дромоны: что там фелюги, пузатая мелочь.

Корабли вновь повторили залп из орудий. Жерла орудий плюнули в берег, тяжелые ядра летели в зареве от огня, вой был так страшен, что конь Атрака, привыкший к степному разгулью, присел, прянув ушами, потом развернулся, – и в степь! По единой узенькой дорожке, что вилась меж камнями и скалами, кинулся в степь.

Атрак коня не удерживал: ужас вбил в землю. Он даже полуприсел, ногтями царапая землю. Ядра летели на город! Вернее, не на весь Жёлтый город: город велик, и армада дромонов не окружала весь город, нет, ядра влетали только в один из кварталов.

Бухта кипела, вода пузырилась кипящим огнем и враз почернела, даже отсюда видать, как столпы огня проникали в моря глубины, выплескивая трупы дельфинов.

Райончик пылал, и море горело!

Атраку вскользь вдруг подумалось: в старости расскажу, как море горело, так внуки до смерти засмеют. Отмахнулся от мысли: при чем здесь какие-то внуки?

Горели дома, черным дымом стелился низкий воздух, отблески пламени и пожарищ отсвечивали на морскую гладь, где ещё не кипела вода.

Криков людских и животных слышно не слышно, но маленькие фигурки метались по берегу в бессилии смерти: впереди море пылает, за пылающим морем кружат дромоны, рыбачьи фелюги догорают, треща, головешками затухая на горящих волнах.

Сзади, от центра, от храмов стоит воинов окружение с пиками и мечами, приученное колоть и рубать и давить копытами тяжелых ромейских коней. Воины не давали людям утечь от пожара, пиками тыча в людские тела.

Зрелище завораживало, манило жадным блеском близкой войны, которой костёр сам по себе красив и хорош, на него так приятно смотреть в тишине, поджав коленки, но чтобы костёр разгорался в таких вселенских масштабах, это зрелище манило сильнее, чем кровь чернокожей. Наслаждение войной впитывалось все сильнее и сильнее. Парень забыл про деньги, делёж, сотоварищей, так был красив и ужасен пепел войны.

Красота разрушения давала ему наслаждение, ужас и страх, близость войны, кипение крови, адреналин наслаждения близкой войны перекрывал страх и временный ужас.

Только сейчас Атрак вразумел, понял громаду ромеев, их мощь и величие: они могли сжечь собственный город! Пусть на окраине величайшей империи, но за что наказал их верховный правитель, их базилевс свой собственный город, город громадный?

Любопытство манило туда, обернуться назад, узнать, за что и почём такая немилость самодержца Комнина к херсонесцам?

Третий залп «греческого огня» довершал картину избиения квартала. Видно было, как маленькие фигурки людей из других кварталов застыли на стенах Жёлтого града. Люди смотрели, как и он, на бойню.

Никто, просто никто не пытался бежать, помогать или спасать, пусть даже не погибающих в пламени, а что-то своё.

Театр войны завораживал взор, и люди стояли, терпели смрад горевших развалин, трупов людей и скотины. Очумевший петух пролетел над районом, обгорелые крылья вспыхнули смрадом, кур свалился под ноги стоявших на башне. Вот снаряд из камня попал в синагогу, белые инкерманские камни летели пуще снарядов вперемешку с мрамором статуй древнейших, греческих изваяний.

Мелкие брызги камней чиркали по каменным стенам укреплений Херсона, прочёркивая в камне следы. Люди увертывались от камней, кое-кто падал, наткнувшись на камешек, что летел как снаряд. Остальные сдвигались в живую стену, не давая проникнуть к стенам последних убегавших из квартала людишек.

Те, ускользая от окружения стражи, как своей, так и прибывшей на кораблях из столицы, пробегали под крупами мощных коней, копытами давивших не вертких, подбегали к стенам валов, умоляя спасти их.

Но люди молчали. Христиане молчали.

Жалкая кучка спасшихся от бойни жалась к стенам внутренних укреплений, но ворота закрыты. Недавно смонтированные мощные стальные ворота прочно держали город в осаде. И оттого становилось ещё страшнее: осаду снаружи, от степняка ожидали всечасно, осаду внутри, такого тут отродясь не бывало.

Много жил-пережил богатый город-торжище: знавал степняков, знавал и хазарского хана. Русича Володомира, осадившего город столетье назад, и взявшего его голодом да безводьем, он испытал. Но то чужаки, варвары были, а не свои.

А тут император, свой, из стольного Константинополя приказал сжечь город, пусть даже на окраине своей мощной империи, но город то свой!

Потихоньку люди стали осознавать, что дромоны, расстреляв только квартал в Круглой бухте, стали совершать маневры отхода, направляясь к Карантинной балке и бухте. Народ валом повалил из центра, хватая все ценное впопыхах. Не скоро дошло, что бойня закончена, не война, не сражение, а чистая бойня.

Дромоны мирно пристали к тихому берегу, оттеснив из порта торговую сволочь и рыбачьи фелюги.

Воины по команде развернулись и уцелевших людишек квартала, что расстрелян был за минуты, погнали наверх, на агору, к артемидовой площади.

Христиан заставляли показывать свои крестики и отпускали. К агоре гнали только евреев.

Ввечеру остывающий от эмоций народ сам по себе собрался на торговую площадь: каждому не терпелось узнать лютой казни мотивы. От Западной стороны шла скорбная группа монахов, своих и прибывших. Лица монахов чернели от горя.

Захарий, увидев, как много народа собралось на торжище, взобрался на камень. Руку поднял и толпа, как единое существо, вздохнула и замерла.