Колыхалась толпа, обсуждала свалившиеся на бедные головы горожан события и напасти.
Недавно редкие видели чудо: над западной стороной к вечеру, после пяти пополудни, по небу неслась огненная колесница, и гром громыхал над людскими страстями. Грозы так и не было, воздух был чист, тучки иль облачка на худой-то конец не случилось, как вдруг от земли поднялась к небесам колесница в полнеба, в огне, и оттуда гром громыхал, на людской голос похожий.
Кто-то даже и клялся, что слышал, как голос с небес возвещал: «вот истинный гражданин града небесного!»
Толпа говорившим верила и не верила.
Ходили по храмам, вопрошали епископов, те отмолчались. Город стал волноваться, а тут на тебе, новое чудо – дромоны. Да ладно водой запастись иль провиантом: город богат, дань воинам жалко не жалко, отдай. Но дромоны воду не брали, с рассвета качались в порту Карантинной (бухты, одной из тридцати трёх бухт Херсонеса), а к вечеру залпами гаркнули-харкнули по кварталу евреев.
Будет тут от чего голове свихнуться!
Например, колесница: её видели многие, про голос с небес говорившие, может, соврали, но гром то слышал весь город.
А инкерманская монастырская братия закрылась в пещерах, молилась всечасно, сутками не прибегая ни к пище, ни даже к воде – почему?
Стояли на коленях в пещерах у алтарей и Богу молились, просили прощения за глупый народ, за собственное небрежение – почему?
Город мучился в судорогах сплетен, мрачных догадок: зачем дождались визита дромонов? Что задумали власти имущие, затеяли – что? От незнания, от недомолвок горожане рожали самые странные, самые страшные предположения: от грома с небес до войны с Дикой Степью.
Говоривших про голос с небес и про войну с Дикой степью высмеивали. Про голос просто не верили, а про военные действия с дикарём-степняком со сраженьем на море, так то просто нелепица. Степняки морем воевать не умели, дромоны со степью войну бестолковую не начинали бы.
Но самые из дальновидных не зря говорили, что неспроста на кораблях приплыли монахи, ой, не спроста, ведь не каждый же день с небес колесница.
И всё это на еврейские пасхальные дни. Есть от чего христианский город мутить-каламутить.
На агору собрался народ, практически весь народ Херсонеса скопился на центральной площади с вечными храмами и буйством торжища.
Захария руку поднял. Толпа замолчала. Кто-то вздохнул, собираясь прикашлять, толпа чуть не сдавила в смертельных объятиях неудачника.
Захария треснувшим от волнения голосом стал говорить на чистейшем на греческом. Толпа понимала, пусть в ней и мешались ромеи, аланы, армяне, русины, словяне и кто там еще.
«Помолимся, братия, за раба Божьего, свободного человека!», и упал на колени Толпа тоже рухнула, как один, на колени на плиты агоры.
«Помолимся», и била ударили во всех храмах. Церкви, соборы, церквушки квартальные, все от собора Влахернской Богоматери до дальних храмов у Западных ворот, все била гудели, звонили, к небесам возопили.
Как стихли звоны церковные, Захария вновь продолжал:
«Помолимся, братие, Богу Единому, за душу раба, за Евстратия!»
Толпа было вздохнула: а кто же таков? Мало ли в городе церков и монастырей, да странноприимных домов, всех иноков и не упомнишь.
Но промолчала. Захария от постов и горя говорил слабенько-тихо, но почему его надтреснутый тенорок проникал до самой глубины христианской общины.
Скоро толпа заливалась слезами. Слез не стеснялись и отцы благородных семейств, и юные отроки, что больше всего боялись, что их обвинят в умении плакать. Женщины, не стесняясь, концами платков утирали себе и детишкам потоки из глаз. Общий экстаз человеческой массы задел и аланов, да и армяне на слезу не скупились, не говоря про ромейское большинство. Настроение народа менялось, как ветер у моря: только что плакали, но тут забурлили, гневом покрылись глаза. От самосуда толпы над евреями спасал лишь Захария. Его голос твердел, хрипел от натруги, но все боле крепчал, и толпа слушалась пастыря, властно-привычно привыкшего повелевать людской массою, теперь уже не толпой, а христианской общиной древнего города.
Охрану из стратиотов и корабельных матросов толпа могла снять в едином порыве, затоптала б, бурля, но пастыря голос вливался в мозги струей правды и мощи, не давая собравшимся оставаться толпой.
Привыкшие к многодневным постам, воздержанию и стоянию в храмах, христиане и тут подчинились, взнузданные речью митрополита.
Захария продолжал:
«Убить их не трудно, но не все виноваты. Мы заединщиков (зачинщиков) уже знаем, они в казармах стратига под надежною стражей. Остальные, вы видели сами, как воины исполняли приказ.
«Император, да, сам император!», – тут толпа задержала дыхание, а священник продолжил: – «сам император дромоны прислал!».
Толпа была уж готова и на колени припасть, подчиняясь императорской воле, но так кучно стояла толпа, что повалиться на камни не вмочь никому, и продолжали стоять, замершими во внимании.
Захария продолжал:
«Виновные в казармах стратига под надёжной охраной, арестован эпарх».
Толпа разом охнула: «арестовали эпарха?»
Захария уточнил: «Да, эпарха! Командовать городом будет пока катепан…», – и немного замялся, вспоминая имя второго человека в Херсонесе.
Из-за спины кашлянул, изогнувшись в поклоне, полноватый мужчина: «Никанор, отче, меня зовут Никанор из фамилии Каматир».
Захария, оглянувшись, продолжил: «да, Никанор. Стратиг ваш в отъезде, император сам решит его участь. Нам будет надобно суд порешать по указу господина нашего, базилевса. Сейчас вам зачитают указ», и подвинулся, дав кому-то отмашку рукою.
На камень вскочил бравый посланник.
Константин недовольно посмотрел на Захарию: как это тот даже не представил его этой толпе, окружившей камень агоры?
Посланник представился сам, терпя такое уничижение. Для вящей убедительности, и еще более желая успокоить себя, он погладил красиво подстриженную курчавую, «по-ассирийски», бородку, и начал:
«Я – севаст Константин из рода Дука, это – по-нынешнему, а по-старому, я – протоспафарий». Толпе объяснять долго не надо: не простой то посланник, пусть даже просто протоспафарий (нововведение «севаст» пока не приживалось в народе, хотя сам Комнин не так уж давно был севастом), раз приехал из стольного города. Но более всего поразила фамилия: Дука! Явно родичем императрицы Ирины Дукини красавчик-посланник являлся.
Народ Византии за пятнадцать лет правления Алексея попривык, что император понасаждал, во все щели запхал-позатыкивал родственников, как своих, так и жены. А уж родственников своей матери, властной Анны Далассины, где только в империи не найдешь. Провинции, ближние и далёкие, сама столица кишмя кишели свояками, шуринами, братьями вплоть до седьмого родства. Родственнички обдирали империю, а император препятствий им почти не чинил.
Зато император в любой момент мог забрать у родственничка, дальнего или ближнего, его состояние, дабы пополнить казну, чаще всего на войну. А война была постоянна, и империя привычно жила в состоянии войн со своими, чужими, своими-чужими, чужими-чужими, и «ет-сетера».
Пурпур сандалии базилевса давил не только чужих, но более всего он давил да придавливал по крови своих.
Толпа испугалась: обдерет базилевса посланник, протоспафарий, скорее всего, из этих, из новомодных, из архонтопулов («дети вождей» – греч.) под шумок Херсонес, такой далекий от столицы, но такой богатый провинциальный. Толпа вновь всколыхнулась, ожидая сама от себя: бунтом пойти на посланника рать или всё-таки испугаться?
Константин продолжал, не заметив волнения массы:
«Я зачитаю указ базилевса!» А толпа волновалась: брожение масс, начинаясь от центра, кругами шла к окончанию, и там переживание о возможных репрессиях кошелька каждой семьи начиналося сызнова, давая опять оборот волнения масс теперь уже к центру.
Тут Захария поднял белую руку, толпа засмирела.
Указ слушали в полном безмолвии!
Лязганье металла оружия, полукруг императорской гвардии – морских пехотинцев, суровые лица солдат, властный голос Захария и кресты на грудях всех священнослужителей остановили толпу.
Захария почти грубо оттолкнул родственника императрицы.
О, как потом дорого обошелся ему этот жест, когда в уши царицы вливали рассказ о происшедшем в Херсоне. И так император пытался задвинуть патриарха и клир на задворки своей власти безмежной, и клокотала повсюду ропотом церковная власть, вместо того, чтобы поддерживать базилевса в его трудной работе. Мало того, так церковники решаются на публичные жесты, и императрица приняла свои меры.
В итоге Захария был сослан в Киев. Что, кстати, для Киевской Руси обошлось только добром дальнейшего усиления, распространения христианства.
Итак, Захария оттолкнул севаста-протоспафария, и привстал на цыпочки, почти что взлетая. Ветер надувал парусом рясу монаха, крылья рукавов взлетали, как птицы. Ощущение полета вилось над толпой, та окрылялась вместе с духовным своим поводырем. Захария продолжал:
«Казнь над предавшими веру Христову состоится назавтра, откладывать смысла не видим. Иудеям приказано прибыть на Западный холм не позже обеда, и ждать исполнения указа базилевса империи. Ослушание пресекать на корню! Списки виновных готовы, местное управление постаралось на славу»… и посмотрел в сторону катепана.
А тому хоть сквозь землю от такого внимания. Думал чиновник, что в хитросплетениях интриг он алгебру начал осваивать, а вот нет, оказалось, половину азбуки только освоил.
Выдал его Захария с дальним прицелом: теперь катепан, пережив унижение, будет верен ему, а кому же иначе? Не этому же сосунку из челяди императора, научившемуся стройно стоять, выпучив грудь, на смотрах да в карауле почетной императорской стражи при торжественных выходах базилевса в народ, да тешить услугами раздобревших на казённых откупах престарелых матрон. Да льстить безумерно своей патронессе – императрице, пристроившей очередного благородного отпрыска своего знатнейшего рода служить императору в почетной страже.
И этой толпе, думал Захария, катепан верным не будет: надолго запомнит народ того, кто может предать сегодня евреев, а завтра кто знает? Кто знает кого?
«Вам, православные, завтра всем на молебен! Водосвятный молебен проведу я у моря, близ ворот, что называются западными, проведу на рассвете. Придете?»
Общий вздох громадной толпы выдохнул: «Веди, отче, веди!»
«Символ веры» (православная молитва, квинтэссенция православной религии) закончил вече народа.