К храму дорога не близка, да и не далека будет. Шли, по дороге здороваясь да толкуя с другими братьями да сестрами во Христе, что к храму в воскресный день торопились. С греками приветствовались по-византийски, по-гречески, со своими словянами в пояс поклонами, выкрестам Шульга руку протягивал для пожатия. Народу шло много, приход был большой, а по случаю праздника, воскресного дня народ валом валил в храмы родного Херсона.

После службы толпились у храма, никому уходить не хотелось. Родство душ христиан ещё долго не отпускало от паперти храма. Стояние долгое не утомляло, пусть даже и в пост, христианин учился терпеть, учился любить. Без пышности фраз, без пафоса речи в храме и ещё долго у храма всеобщая ласка любви держала людей, вот вроде как мать любит дитя. Может молчать, может ругать, может просто рядышком сесть, а маленький знает, что маменька здесь, что маменька – рядом, что маменькин свет материнской любви и в нем, и возле него ореолом. Так и у храма, как возле наседки толпятся цыплята, толпился народ.

Пора бы уходить, да люди искали поводов для разговора, все б не уйти от храма родного. В храме не поговоришь, в храме службу всю отстоишь, ногой не переминаясь. Так все же до вечера не простоишь, и народ стал разбредаться: дела да желудки пустые звали домой.

По дороге Еремеевна поздоровалась с каким-то мужчиной. Тот тоже приостановился, тепло привечая старушку, здравия пожелал и Шульге. Еремеевна, низко кланяясь в пояс, благодарила встречного за хлеб да соль, да пристанище. Мужик скромно отнекивался: «что я, зверь что ли или поганец, что не пущу двух старух к себе в хату?

Еремеевна указала рукой на Шульгу: – «вот наш новый хозяин, пустил за хлеб-соль»…

Слово за слово, мужики разговорились.

Оба роста одного, оба похожего возраста, к сорока пяти лето жизни катилось, даже бороды были похожими. Нет, на братов похожи не были, русый Шульга и новый знайомец Волк не были схожи. Волк прозвище не оправдывал. Был он не серым, а черным, только борода пегим волосом отдавала. Но крепкий мужик был видно, действительно крепкий.

Волк был ходоком за солью. Её добывали в ближних озерах да отвозили на Русь. Там торговали задорого, оттуда везли, что торговый народ на поклажу даёт. Волк да ватага торговыми гостями не слывали, соболей да куниц не возили, червленым серебром не интересовались, а вот соль, это дело другое. Получали за соль свои куны, да и домой, в тёплую Корсунь, что греками звался Херсоном.

Вот и недавно прибыли в Херсонес с дальней дороги.

Шульга не удержался, пригласил гостя в дом, уж больно новостей с Киева-града узнать захотелось. Хоть и за тысячу верст Корсунь от Киева, а всё родиной пахнет от Руськой земли.

Волк не ломался:

«К вечеру загляну. Соли гостинцем уважу». Расспросил про дорогу и пошел к людям торговым дела толковать.

По дороге назад усталая Еремеевна рассказала про знайомца:

«Как мы попали в Корсунь, так лучше не помнить, на три года слёз не хватит. А тут встретился на дороге, подобрал, что дворняг, привёл в дом. Отогрелись, отъелись, помогли по хозяйству. Работы там много, хозяйки-то нету. Один ведь живет, бобылем. Да и не бобыль вроде он. Была жёнка, были и детки. Куда делись, не знаю, но вроде как взял он их с собой как то на Русь, да попались на дороге то ли торки, то ли печенеги, нехристи, одним словом. Да при нем детей да жену зарубили. Он их в плен отдать не давал, а силушки не хватило. Вот эти каины детушек не пожалели, мать их миловать не помиловали. С тех пор и живет, как перст, один. Тяжело, а добрым не перестал быть, как видишь.

Сказал нам: «Как надоест у меня, уходите, дверь только палкой переметните, чтобы бродячие псы в дом не зашли».

Так мы и жили у нехристя доброго, Волка по прозвищу. Дома бывает он редко, видится мне, что не дела он ищет, да от себя убежать кому же позволено?. Ан, он то бежит. Вроде суров, нелюдим, а как добр. Если был бы крещёным, назвала бы его братом во Боге, а так, просто жалею его».

День был воскресным, потому на вечерню стоять нужды не было, можно было и домашним покоем дышать, наслаждаться, можно и гостя приветить ласковым словом.

Гость прибыл к вечеру.

Собаки было рванулись охаять-облаять чужого: уж больно соскучились по хорошей работе, да хозяин не дал насладиться собакам, цыкнул, и псы разбежались. Гость по обычаю низко кланялся дому, хозяину да хозяйке, чадам и домочадцам. Не краснобайствовал, а от души привечал хозяйку, отдавая гостинчик, солюшку каменную. Хозяйка обрадовалась соли, как дорогому подарку, хозяин – рассказам про Киев.

Пока суть там да дело, Еремеевна с нянькою суетились по горнице, накрывали на стол, передавая хозяйке яства нехитрые: пост он и гостя не жалует пищей скоромной, но редкостные в корсуньской-то земле губы (грибы) соленые да в маринаде, груздочки, лисички, вешенки да опята сдобрили конопляным маслицем: ешь, гость дорогой! Да по случаю воскресного дня хозяйка на блюде поставила рыбу на стол. Маленькая барабулька-султанка желтыми брюшками золотилась ошметками солнышка на столе, вареный бок пеленгаса белел посредине.

Хозяйка раз пять извинилась, что свежих хлебов нет на столе: не ждали гостей, а хлеба творят спозаранку.

Гость привстал, с легким полупоклоном хозяйке ответствовал:

«Радушие Ваше, господиня дому, слаще хлеба и меда насытит».

Хозяйка, слегка покраснев от нечаянной похвалы, отправилась на женскую половину, где Лютка да нянька сидели рядком, боясь хоть словечечко пропустить из рассказов о Киеве.

Гость насыщался недолго. Домашняя трапеза насыщала быстрее, чем приоскомившийся вкус варёной конины да вечный кулеш с дымком от костра.

Волк в краснобайстве не был силен. Так, пару фразу мог за день пробурчать. Но тут или домашние яства были виной, или радушие миловидной хозяйки да крепкого мужика, но Волк мало-помалу стал разговорчивей:

«Повстречал на пути старика, из-под Киева был или в Киеве жил, то не всё ли равно, а вот истину мне рассказал, и вам я поведаю нашу беседу. Что в Киеве видел, что старик рассказал, ты, хозяин, не торопи, я не умелец баить (говорить нараспев сказы-былины) красиво…