Волк нараспев, как былину, рассказывал:

«Дым стлался над городом, черный, смердящий: несло смрадом сгоревших домов, тел мертвецов, что были не погребены. Некому плакать, некому вой подымать по брату и сыну, мужу и матери: Боняк город жёг!

Что Киев? Киев стоит. Да, разорили-сожгли поганые Берестов! Уж, чай, и лето прошло, и зима, а город оголтаться никак не могёт: пепелища на каждом шагу».

«А храмы, как, Десятинная?»

«Ты уж прости, брат-хозяин, я ведь по храмам-церквам не ходок. Десятинной не видел, наверно, сожгли половцы лютые вашу церковь. Люди бают, ни храмов, ни монастырского побытья под Киевом не найдешь. Ни тебе княжьих хоромов, ни теремов боярина или дружины, но везде шум топоров, ветер стружку по городу носит, строится Киев. Люд прибывает с волынской земли да черниговской. С Севера едут, идут, Киеву строиться надо, а местных людишек мало осталось.

Боняк лютовал: монастырские домы, что вы лаврою кличете, сжег до пепла-пожарища, людей да монахов, что оборону держали, всех умертвил. Добычу везли, аж возы скрипели: оклады икон, кресты серебра, древние книги. Да мало ли скарба на возах лежало! Местные плачут, бают про многие гибели да погибели киевлян.

Ещё люди толкуют, много таких по рынкам-базарам в одних рубищах кусок хлеба, как подаяние просят. Дал я одному такому хлебца кусочек, да конину вяленую на костре, так старик аж заплакал, вцепился в меня. Ну, я и привел его к огневищу нашему, сели вечерять. Старичина всё плакал, да приговор говорил. Хочешь, тебе расскажу?»

Хозяин часто-частенько закивал головой.

Волк продолжал, а в хате темнело, свет от лампадки освещал только угол, где грозные образа византийских икон взирали печально и беспристрастно. Тень от лампады упала на гостя, увеличивая его облик до странных размеров. Хозяин как-то и оробел.

Бабы сидели, ни живы, ни мертвы, боясь обронить хоть словечко, хоть звук: гостюшки голос глухой завораживал, намертво пригвоздив к доскам полатей.

Гость продолжал:

«Так вот, старик все печалился, что трое князей Бога Господа прогневили. Давно или недавно, а было такое, что собрались князь Изяслав, велик-князь наш Киевский, Ярославич, да Ярославичи же Святослав из Чернигова да Всеволод Переяславский в поход против половцев. Что им там вздумалось против нехристя Боняка дружины вести, я почём знаю?

Только пришли они к Антонию, что в печерах обетовал под Киевом-градом с двадцатью братьями во Христе. Пришли благословения поискать. А тот заплакал при встрече да отговаривал их: «Из-за ваших грехов и вы побеждены нечистыми будете, да в бегство уйдёте от неверных поганых! Воинов хоть пожалейте! Много потонет в реке, много в полон заберут, многие от меча упадут на сыру мать-землицу, там и останутся. Не ходите на Альту-реку, не ходите!»

Выслушали братья старца старого, пожали плечами, да долго не думали, уж больно Боняк был богатен и знатен, много добра воевал. Значит, было чем поживиться! А предлоги искать, далеко что ходить? Поход на неверных без старческого благословенья? Да что молодым, чья кровь горяча, слушать старого иссохшего старца, что годами из келии не выползал? Затворил себя в печерах, что над рекою руками иноками вырыты да с ходами по ним, сидит там, вещует.

Так или нет, думали горе-князья, нам неведомо, только разбил их Боняк на Альте реке. Сбылось предсказание старца сухого, старца святого. Его помышлением да трудами монастырский братии выстроили церковь Печерскую, что летов так десять тому освятили, ну да, при князе Всеволоде Ярославиче же было это.

Ну и что же, как быть простому то люду, раз князья наши Господа Бога прогневили, тому и открылась Русь этим поганым, беззащитная, ровно как малое дитятко.

Топчут половцы землюшку руськую, земли словянские много годков!

Вот и теперь пришел Боняк шелудивый на Русь прошлым летом, пожёг всё, пожёг, ни детушек, ни церквей не жалел, не помиловал. Церковь Печерскую тоже пожёг, монахов бил не щадя, да не жалуя. Говорят только, сам я не видел, что человек пятьдесят, иноков вроде да челяди на послушании в полон загребли. А ты, милок, откелева будешь?», – стал расспрашивать меня старичина.

Я ему рассказал, что буду с херсонесской земли, с Корсуни тёплой, что на море Русском (Черное море) стоит.

Старик покивал, покивал головою и продолжил:

«Слушай, милок, так, может, боярыню встретишь мою где на рынке? Еленою окрестили, Еленой, запомнишь? Красивая, баская (красивая) будет, спокойная да тверда. Может, враг басурманский не продал еще христианку, посмотришь?»

Я обещал, так вот завтра начну искать ту Елену. Может, и правда, на Корсунь попала, раз половцы терем сожгли, а её, люди видели, брали в полон лютые половцы. Может, жива?

А еще старик говорил, что вроде что половцы тех иноков да прислугу на Корсунь вели, на рынок богатый, невольников много ведут…»

Хозяин двора аж встрепенулся:

«Как так, монахов? На Корсунь? Сюда? Не видел, не знаю, но завтра же спозаранку пойду, попытаю (пытать-спрашивать), как так братию продавать? Не слыханно дело, не божье иноков продавать!»

Волк отмахнулся:

«То, брат, твое дело. Я в дела ваши христианские лазить не лезу, батюшка мой да и матушка тоже Сварогу да Ладе кланялись, жертвы каждый раз принося. Да я и от отца-батюшки недалече ушел, хотя ваши греки-хозяева Херсонеса нас не больно и жалуют. Вас, вот, христиан любят… Ну ладно, я не больно и жалуюсь.

А вот что народы словенские да русинские на Корсуни стонут да плачут на рынке неволи, сам, брат, печалюсь. Сколько жиды предлагали обратную дорогу оплачивать да дружину покорную одалживать, дескать, полонников приводи. Я, что, жидовин какой или князюшка лютый, что своих до полону вести? Нет, брат, куны да гривны мои честно заработаны, потом да солью посыпаны. Энтот то раз сам едва живот (живот-жизнь) свой сберег, на силу отбились. Напали в ночи, поди знай, тать то лихой, половецкая погань или жидовин старается? На личины глядеть недосуг, мы отбились ватагой да и айда по Днепрову-реке на Корсунь родную»…