Рынок гудел, что борты со пчелами. Издали рынок и был похож на рой, то ли пчелиный, то ли осиный, ровно гудел, ну чисто как пчёлы. Сходство на улей тем паче похоже, что кое-где и трутни ходили. То сборщики податей толстыми животами расталкивали гомон людской. Встречались и осы, жидовины шустрели, набирая гешефт. Ну чисто как осы, увидят, что пчелки собрались, раз, и туда осу подпускают. Та пожужжит, погудит, глянь, пчёлки в накладе, осы с наваром. Ходил тут и бортник-эпарх, хозяин непаханого да несеянного урожаю. Базар византийский – богатый базар!

Долго ходили мужики по торговым рядам, входили во вкус, уже почти и забыли, зачем и пришли. Волк уже было стал подряжаться за солью идти, когда повстречал знакомых перекупщиков. Вот они-то невольно и напомнили о цели похода на утренний рынок.

Один из них, хитрый, что лис, обхаживая Волка, как знающего прасола, стал понахваливать будущие барыши: «Вы же поймите, робята, я вам правду, не кривду кажу, соль нынче шибко в цене. Вон, у монахов Печерских какие соляные промыслы были, так в Дикое поле ушли, под кумана поганого, половца соли легли. Монахи-то и обнищали, поди. С початку пожары, ну, то знамо, было прошедшим летом, а теперя и соль отобрали орды куманов. Ты, я вижу, – посмотрел на Шульгу, – христианином будешь? Так помоги монахам своим-христианам, за солью поди, в стольный град Киев соль привези, и сам достатку набудешь, и монахам подкинешь сольцы!»

Мужики переглянулись: идея заманчива, и так подходила новому настроению Шульги, что Волк перекупщику пообещал заглянуть завтра утром. Распрощались, шапки надели, и пошли мужики по рынку-базару правды искать.

Про Елену-боярыню никто слыхом не слыхивал, правды не чул. И то, сколько боярынь погань угнала, разве Елену одну? Может, давно уже дома над пепелищем стенает, вдруг из полона кто выкупил? Муж или брат, сын или зять, кровушку родную из беды да неволи разве не вызволишь? Так что, может, и не доходила она до города Корсуни, раз никто не слыхал, никто не видал.

Сильно её не искали, так, для очистки совести разве. Шульга просто жалел душу её христианскую, чтоб на погибель ворогу не досталася. Пообещал свечечку боженьке затеплить, у батюшки молебен за душу её, за спасение заказать. С тем и пошли было с рынка-базара. Да все ж не пошли. Втемяшилась в голову Шульги, как гвоздем в темечке мысль торчала: неужели и вправду иноков полоном в город пригнали? Как тако статься могёт: иноков на базар? Христиан на полон в земли египетские? Быть не должно! Ан знал, какие чудеса-небылицы случаются на базарах, потому и ходил, все выспрашивал да выискивал, знает ли кто, что иноков да братии монастырской числом десять-на-пять в Корсуни-Херсонесе кому продавали? Тайком да тишком злое дело управили?

Долго ходили, а все же проведали! Пошли в храм, встретили батюшку. Грек долго выспрашивал, сведения достоверны? Было махнул рукой: может, старче из Киева просто ошибся? Ведь он сам не видал, что иноков угоняли. Может, просто половцы их, как и прочих монахов, в куски порубали? Расспрашивал долго, долго и думал. Потом отпустил. Осенил крестным знамением Шульгу-Михаила, внимательно посмотрел на Волка. Михаил заодно и спросил: как, батюшка, можно крестить язычника Волка да дочку свою, что речется Людмилой? Ведь пост на дворе, да не просто – Великий! Священник долго не думал: «Пост оглашению только подмога!» И ещё долго втолковывал, как обряд соблюсти. Подустав, уже собрались было назад. Дорога шла в гору, камешки с пылью врезались в ноги и хотелось домой, как сзади послышался шлёпанье босых ног и тяжесть чужого дыхания. Обернулись, чтобы дать дорогу усталому старцу. Догонявший их и вправду, был стар, но не немощен. Егорка, то был он, изо всех старческих сил старался догнать колоритную пару крепких славян. Догнав, замычал.

«Что тебе, старче?» Старик вновь замахал руками, показывая, что языка нет. Волк потянулся было за пояс достать кошель, да старик отмахнулся двумя руками. Сердясь скорее не на них, а на себя, потянул за полу Михаила-Шульгу, сам присел на дороге. И руками стал чертить руськие письмена.

Волк оживился: «Ну, так бы и сразу!» Читая горькие буквы, вскипал Михаил, глаза стекленели, руки сжимались в кулак. Короткие строчки были ужасны страшною правдой: так врать или шутить не мог, кажется, самый последний злодей.

Вскочил Михаил, поднял Егорку: «В храм, к батюшке, в храм!»

И потащил спотыкавшегося старика, сам чуть не бегом направил стопы к стоявшему на обдуваемом всеми ветрами холме громадному храму во имя Великого Василия. Волк, мало что понимая, пошел вслед за ними ожидать у входа в собор. Старик и Шульга-Михаил скрылись в полумраке храма, перекрестившись пред тем три раза у входа в собор.

Их долго не было. Можно так и сказать, очень не было долго. Волк приустал уже камешки в море кидать: долетят-доскачут «блины» до ближайших утесов? Уже и парой фраз перекинулся со знакомыми да соседями, спешившими с рынка с тюками да узелочками, уже полежал да вздремнул, считая облака на чистом небе, а старика да Шульги нет как не было.

Уже было подумал, что забыли про него, да другой дорожкой из храма пошли, вон сколько дорог да тропинок к храму ведет, как из храма вышли, как обессилели два человека. Враз, как состарился, смотрелся Шульга. Старик плакал.

«Эва дела!» – подумалось Волку, но в душу этим двум христианам разве полезешь?

Всю дорогу молчали.

Егорка по дороге отстал, растворился в наступающих сумерках. Волк плелся за Михаилом, как будто дорожку к дому забыл. Уже у ворот, считай, у порога жилища, Михаил как бы очнулся:

«Ну что же, пойдем ко мне в дом. Потолкуем. И с Люткой поговорим».