Погорело сельцо, погорело! Ни бревнышка, ни головёшки нет, все пожрал огонь-пламя, пожар. Кажется, стоять деревушке сотни лет да стоять, боярина радовать. Ан, нет, все как есть погорело!

Выли голодные бабы, выли ребятки, что жались к своим матерям. Кошки, те вмиг куда-то исчезли. Собаки бродили, зализывая попёклые боковища, спускались до Припяти жар остудить. Мужики, что остались в деревне, седели прям на глазах.

Две-три живые коровы бродили, жалобно мукая: подои. Трупы животных, людские тела – всё вперемешку: пожар! Мертвяков было много: как на грех, к ночи ветер поднялся, и золотое зарево стонущего огня накинулось на село, как на добычу, терзая живое и неживое с голодной жадностью тощего зверя.

Осталось село сам на сам с горем своим да злосчастьем: подеться то некуда!

Погорело село, погорело!

И то, правда, боярин село не любил. Не вотчиной (вотчина – наследственное имение) доставалось, не даром от князя его, благодетеля за подвиги бранные (брань-война, военные действия) получил, а всего-навсего выиграл в кости у зазевавшегося унака.

Вот тот то и был из лутчих (лутчие люди-богатые, знать) людей. Лутчих то лутчих, а тятенькино имение ни за понюх отдал. Отец наживал, горбился, ночи не спал, зато в село ехали, шли добрые смерды, хорошие мужики, на подбор, сильны да могучи: тут и пахарь, и воин, и жнец и дудец в одной ипостаси.

И баб подбирали грубых (грубые – крепкие, выносливые, рослые), под стать мужикам.

Село поднималось, росло каждый день. Лес, вот он, рядышком, ветер в кронах гуляет, шумит. А в лесу, что грибов, что зверья, видимо да невидимо. Ребятне по весне да лету наслада, ягоды да грибов наберутся, и в речку, купаться. Орут, сверкают голыми тельцами в чистой реке. Знай, мать, гляди да поглядывай, чтоб девка-русалка дитя не сманила в омут речной.

Шустрая ребятня рыбу руками ловила. Поди, так оно проще, ведь пока добежишь до села за острогой, рыбка сверкнет чешуей и в глубину воды. А глубоко нырять да заныривать мать не велела: много русалок водилось, ой как много под чистой водой. Река Припять шустра и бойка, весела, озорна, но деревню весной топить не топила, наверно, любила.

Грозный Перун стоял на пригорке, губы обмазаны мёдом да маслом. Ошметья засохшей крови по тулову застыли, потоки конопляного и льняного масел застыли янтарными каплями, видно, народ жаловал идола. И грозный Перун село не обманывал: зело (зело-очень, тут-старательно) сторожил от наветов, проклятий, от лиха да печенежских набегов.

Да как-то пришли людишки от князя, Перуна в Припять-реку, да не с берега кинули, чтоб был он поближе к речным пескам-берегам. Нет, кинули в омут, где денно и нощно крутилась вода, заметая в речную глубь рыб и детей, могла когда и воина с лошадью в омут свой засосать. Девки речные людишек любили, хватали и в жерло реки на утоп.

Так мало было горя-злосчастья с грозным Перуном, так боярин Тычина в сельце появился. Долго людишек не мучил, не пёк. Покрутился разок, похвалился другой, в третий дань подсобрал. И назад, в стольный Киев-град кутить, да деньжищи проматывать. И наплевать унаку, что следом придут в сельцо сборщик податей, за плечами которого княжья дружина бряцает своими мечами да уздами гордых коней.

А теперь разбери, кто деревню поджег?

А что село подпалили, то к бабкам-ведухам (ведухи – ведьмы, ведуньи, буквально, ведающие, знающие дело и толк) ходить непотребно: с четырех сторон село занялось как раз до рассвета-зори. И, поди разбери, то ли половец сжёг, то ли чья то рука поднялась на живое, но, как третьему петуху то за петь, село и сгорело!

Боярин Тычина не в возочке приехал, прискакал со своею челядью да частью дружины из Киева града, быстренько так прискакал. И, видно не спал, погуливал где-то: бородища в капусте, из рота несет огуречным рассолом и глаза накрасне.

Проскакал по селу, вернее, по его пепелищу, гикнул, свистнул, и ошметья грязи да пепел столбом за ним да дружиной его боевой. Вот и ходи к нему, жалуйся!

Стояли, стояли смерды у тлеющих головёшек почти что до вечера, да достоялись на свои головы: к вечеру прибыли людишки из Киева, забрали всех мужиков на правёж.

Бабы снова завыли: считай, не вернут мужиков, обвинят облыжно в пожаре, и пропадай, буйная голова. Откупиться не можно: где хоть одну гривну штрафа возьмешь, коли сгорело всё дочерна, до земли. А ещё князь решит, и пойдет все потоком и разграблением (поток и разграбление, являлись высшего вида наказаниями, применявшимися, в частности, за поджог, разбой и конокрадство в Древней Руси. Мерой наказания служило обращение преступника и его семьи в рабство и конфискация имущества), поскольку обида (преступление по-старорусски) нанесена боярину немыслимая.

Решит так старый князь, на прибыль себе, селу на вечный раззор и несчастье. И боярину Тычине что то да перепадёт: хоть черна земля от пожара, но землица – его.

К Перуну пробраться в ночной то тиши пожалиться, помощи попросить, так Перун на горьком дне ила слизью покрытый сам себя выручить то не выручил, разве людям поможет?

А людям каково?

К волхвам-ведунам идти и того пострашнее: мало, что тебя самого запытают, замучают, ослепят, в лучшем случае нос урежут иль ухо (виды наказаний, применявшихся церковью к отступникам), как от греческих церковников спасенье найдешь?

Так еще при тебе тем волхвам не сладко придётся: попытают-помучают и на сосну стучать босыми пятками по вековечному дереву, вися в крепкой петле. Вон, каково оно было на Ростовской землице лет двадцать назад, про то знамы люди добредали, страхиття (ужасы) порассказывали.

Толку, что люди села были грамотными, руськие письмена (письменность древних славян, существовавшая плоть до 11 века, когда стала вытесняться алфавитом Кирилла и Мефодия) полсела освоило, знало: челобитную князю подать, а на кого? Скажут, что половцы селище подожгли. Что их, поганых, искать для правёжа? На княжий то суд?

К ночи усталые люди, как сговорились, поразбредались к своим пепелищам, валились как снопы повязаны, и засыпали.

А перед рассветом вервь (вервь – община села, всё население) разбредалась. Большая часть побрела до столицы Руси, к Киеву-граду, меньшая – по деревням да весям (весь – село) к родне, да искать доброго князя, может, пристанище даст?

Твёрдо стоящие на ногах люди за одну ночь превращались в голь перекатную, в нищету, смиренных ужей. И безобиден уж, и пресмыкается, а люди его ненавидят, убивают и бьют за ради потехи.