В доме стратига пусто, темно. Тишина и из каждого уголочка выползает скука-скучища.

Как отозван был муж по скорой депеше в Константинополь, так она заскучала. При стратиге, шумном, отважном, в доме всё трам тарарам. А без него сутки отрада, а дальше тоска.

Да и что ей без мужа?

От скуки самой, что ли, на рынок пройтись, да отобрать притиранья, свежий медок, яйца, чтоб свет через них прозрачнел янтарно, да свежее маслице, да лимон. Гуляла по рынку долго, торгуясь с честными словянинами. Яйца, масло, медок отбирала так строго, что бортник-старик (пчеловод) аж крякнул с досады, на ломаном койнэ сказав: «Милая боярыня, не волнуйся, сынок твой самую свежую пищу получит. Медок мой всяк в городе знает, сотами деток побалуешь, мужа пьяным медком. Бери, не торгуйся, мой знатен медок». И из корчаги неглазурованной ложкой дубовой тянул мёд, как есть с лапками пчелок, крылышком матки.

Не думая, ударил по сердцу: детей Бог стратилатке не дал. Уж сколько молила, к Влахернской Богоматери на коленочках ползала, муж брал в столицу, к Софии (главный храм Византии – Софийский собор, сейчас – мечеть) ползла.

Всё зря. Всё зря. Зря!

Выцветали глаза, седина пробивалась в густых волосах, мелкая паутинка морщин опутала очи, дело шло к тридцати, а деточек нету.

Ходила по рынку, зелье смотрела красоту навести, любимому мужу ночью отдаться да детушек ждать.

Всё зря. Всё зря.

Сидела, грустила. Закрыла оконце стеклянное, пусть и жара, да не очень хотелось, чтобы фема видала, как жена-стратилатка тоскует. И бабка из русичей не явилась!

Такая хорошая бабка. Все говорили, лечить, повивать, роды принять, всё бабка умела. Говорили, что роженицы потом не страдали. Так детское место могла удалить, да без боли и стону, что к Еремеевне бежали не только русинки, но и знать, балуясь своими врачами, в беде посылала за старой русинкой.

Та дипломами не трясла, не хвасталась домом отдельным, аптекой, своим обученьем в столице. Лечила, как лечила мать её, бабка, и кто там ещё лечил у русинок.

Старуха опрятна: волосы спрятаны под синий платок, морщинки вымыты до кожицы розовой, ногти чисты, хоть сейчас под венец. Чистая бабушка, чистая. И пользует славно, и не ломается, кстати.

А хоть бы и вздумала перед нею, патрицианкой, женой самого стратига подолом вертеть? Нет уж, тут шуточки плохи!

Вся фема (административно-территориальный округ Византийской империи) знала крутой нрав жёнки стратига. Сам муженек побаивался: если она посидит так день или два в тенёчке да в одиночку, ого, как развернется потом. И все ей не так. Не там стены стоят, не так ополченцы свой марш тренируют. Беда с гневной бабой! Но самое странное, пошумит, покрутит стратигом, а потом смотрят, права. И точно, стены не там поставили новые: оползень давит, рушатся стены. Снова и снова тянутся люди с камнями на плечах стены крепить, а вода вновь и вновь подмывает фундамент.

Новые стены, уж как город разросся! ставят с недавна от Симболона через пустырь к Черной речушке, что летом речушкой, весной полноводной рекой в море стремится. Вновь по горе: скалы и скалы, по ним легко вести крепостную громаду. Город ставит мощные стены метра в 3-4 толщиной, а кое-где толщину добавляли и в 7-10 метров толща была. Потом (ударение на первом слоге) каждый камушек полит, а как же иначе? Что половец, что печенег, оба народа жадные, с раскосом глаза пялят на город, на жёлтые стены, на жёлтые с золотом купола крестовидных и круглых церков. Город богат, ой, как город богат.

Половец, печенег, что рабами торгует, так разукрасит у костреца свои подвиги, заодно и распишет храмы, блестящие золотом, богато одетый народ, зачастую тоже блещущий златом одежд, украшений, загорятся глаза у свободного люда, грабежом и нахрапом берущего города, жгущего сёла, посады, деревни, да и сорвутся в набег по приказу грозного хана, на мощные стены пойдут за златом добычи.

С моря-то хорошо, с моря половцу город не взять. Дикий степняк моря не знает, к волне, что собакою лижется у камня, не подойдет да ни в жизнь.

С моря? Там корабли, причём много военных, там снуют рыбачьи фелюги, где поди разбери, то рыбаки с Березани, Олешья приплыли по рыбку, или отвага сторожевого дозора скучает на утлых рыбачьих суденышках, что плещутся в Карантинной (бухта Херсонеса, старое название не сохранилось). Так тем и команды не надо: враз чужеземца порежут.

Знамое дело те рыбаки! Просмолённые потом, просолённые морем, видавшие ураганы с севера Херсонеса, им ли бояться кривой половецкой сабельки? Печенега аркана?

Море надёжно, даром что каждый год смывает в себя берег чудного города. Сползают в море кварталы, рушатся стены, что издавна город вершили. Но море всё лижет и лижет берега Гераклеи (Гераклейский полуостров, на котором расположен Херсонес. По старинным преданиям, тут побывал Геракл-Геркулес, отсюда – название Гераклейский), сужая пространство для жителей местных.

Народ поневоле стал тесниться все дальше от моря, все ближе к степи. А без стен крепостных какая надёжа?

Вот и пришлось не только стратигу (военно-гражданский губернатор фемы, то есть округа, административно подчинявшийся Константинополю, и им же назначавшийся на должность), но и верной супруге, драгоценной Демитрии, заниматься то стенами крепостными, то обучением новобранцев из ополчения.

Тут Демитра сама себя похвалила, прихвастнула: обучением-то нет, кто ей даст заниматься солдатами, а вот сносной экипировкой, конечно. Сколько нервов отняли торги с купеческим людом за каждый кинжал, меч, копья, секиры да топоры. А одежонка и обувь, только приобретёшь, опять рвань!

А попробуй припасы не дать, а заготавливать пропитание надо, конечно.

Одни таксеоты (полусолдаты-полуполицейские для эскорта местных властей) чего стоили имперской казне, вынь да положь им два литра номисм, 144 номисмы пакта, денежек договорных.

Мысли Демитры потекли по привычному руслу. Пора заниматься рутинной работой: не каждый же мог из дома принесть на 50 положенных суток хлеба и масла, сыра, вина, особенно из наёмников в фемном ополчении, да чужаков из аланов и готов.

Демитра на полуслове доносившегося за окнами ора солдат захлопнула окна.

Драгоценные, чужеземные, прозрачные, как небо столицы, стёкла окон. Стекло ей везли, раз местного не захотела гордячка. Мутновато оно, не прозрачно-зеленого цвета, потому и везли из-за моря. Из Сирии, что ли? Как становили стекло, так изныла душой вся стекольная слобода: всё ей не так, и всё ей не эдак. Ворчали между собой мастеровые: мы в церквах стеклом узоры стелили, сколько бассейнов цветочным стеклом уложили, а ей всё не так.

Ворчали, конечно, как не ворчать? Их умение да старание Демитра не оценила, вынь ей заморское чудо и вставь!

Ворчали зазря. Стекло сирийское или дамасское несравнимо с местным, действительно, мутным, зеленоватым и толстым стеклом. Конечно, в бассейнах иного не надо, тонкое, звонкое стекло из заморья не годилось под ноги. Зато на окна Демитры с порта с кораблей люди смотрели вприщур, так било по глазу солнечный блик-отраженье, просто на заглядение!

Вначале стратиг был причудой жены недоволен: пришлось отскрести из положенных для кастрона Херсона дотаций, а это 10 литр казенного золота в 720 монет на прихоть супруги. Но когда из порта на окна смотреть, так стекла солнцем пылали, что сразу всем видно: знатен стратиг и богат. И заранее кланялись чуть не в ноги мошенники из купцов и нахалов-гостей, понимая, такому стратигу медушку не кинешь, отстегивай золото, да и только.

Причем, полноценные деньги-номисмы, не базилевсовы, что в двенадцать раз дешевле по весу.

И опять оценил стратиг тактику драгоценной супруги, стал называть её в шутку «мой стратег». И шутка была принята с благосклонной улыбкой.