И снова марево полусна.

Ни деревца, только сине-голубые заросли дикой колючей травы ветер гнёт вниз днем и ночью, утра туман стелется над холмом. Везде дичь, запустение.

Холм давно позарос дикой травою, поросли диким мохом тропинки, дорожки, что раньше так густо вились у холма.

Кладбище старое со старым же храмом, люди явно забыли о старых гробах.

У подножья скалы, что разделом водным служила между зеленью жизни и склепью могильной, высится храм.

В полумраке сонного марева чудится храм, чудный, крестообразный. Раз крест, значит, храм посвящен Богу Единому, Христу несравненному, распятому на кресте.

Раз крест, значит, вечное успокоение.

Ниже и ниже ступеньки ведут от подножия храма в глубину вечного мрака затишья.

Храма громада посвящена одному Богу Единому и в честь Его верного раба, папы Мартина.

Вспомнилось, как в пещерах, когда дрожали от хлада и глада, отцы начинали диспут. Братия разгоралась, кипела, огонь был в глазах. Помнил и этот странный, как тогда ему показался, диспут о папах.

О Мартине папе вспомнил один, в спор включился другой. Спорили долго, сумбурно: давно, ой, давно, империя знала верного папу Мартина.

Старый-престарый, больной, он чистым дыханием не осквернял веру святую. Пошел против юного базилевса. И патриарха не праздновал папа.

Монахи делились: пусть православие, и вера одна, но Божества суть все равно никому до конца не понятна, ибо суетна жизнь человека, бьется мыслею, бывает, о невозможное.

Императорские эдикты были частью со рвением, частью против воли подписаны четырьмя патриархами, но Иерусалимский патриарх папа Мартин отказался подписать данный эдикт. Более того, папа Мартин и его Латеранский собор предали проклятию коварное и преступное молчание греков, после чего сто пять епископов не подчинились базилевсу Константу и даже не побоялись назвать еретиками тех, кто поддерживает монофелитов, так как они отступили от веры и стали орудиями дьявола.

Естественно, император рассвирепел: его практически назвали еретиком, как и его деда. И, как пишет Э. Гиббон (т.6, стр. 268 «Закат и падение Римской империи»), «папа Мартин окончил свою жизнь на негостеприимных берегах Таврического Херсонеса, а его оракул, аббат Максим был бесчеловечно наказан отсечением языка и правой руки. Но их упорство перешло к их преемникам».

Шестым вселенским собором было утверждено постановление Латеранского собора о двоеволии, то есть что у Христа есть воля божественная и воля человеческая.

Папа был тверд: есть у Богочеловека и воля человеческая и воля от Бога. Потому и един в этих двух волях, что не разделить в нем человечества силу и Божью.

Патриарх недоволен, недоволен и юный Констант, восклицавшие: «У Христоса только божественна воля, ибо он – Бог!»

Нет, утверждал упрямый старик: «Нет, Бог Он и все же из человеков. Если бы и весь мир это новое учение, противное православию, решился принять, то я не приму, не отступлюсь от Евангелия и Деяний (апостольских) и от Святых Отец, если бы даже пришлось пострадать мне до смерти».

Пусть будет так! И Констант пошел на эдикт, запретил, издав в 638 году Экфесис («Изложение»), даже мыслить о двоеволии под страхом кары тяжелой.

А папа был тверд!

Тогда ярой базилевс и направил Олимпия в Рим с приказаньем послать кого-либо верных убить старика, что выставил себя на посмешище. Тот волю выполнил и послал стража верного: «Меч спрячь под длинным плащом, подойди, папа добр, допускает всех до креста и руки целованья, руку то поцелуй и мечом порази, да желательно в сердце».

Как ослушаться воину? Да и фанатику? Да никак! Меч под плащом, плащ на груди, службу выстоять выстоял, не впервой, затесался в толпу, что шла ко кресту и целованию папиной длани, подошел и ослеп!!!

А блаженненький папа пошел на собрание в Риме Собора, что случился в 649 году, да и осудил базилевса Константа.

Как разозлился всемощный владыка судеб людских, как озверел. И до того был жесток, необуздан, а тут решился и вовсе на крайние меры.

Долго иль коротко ждал мести часа, но ровно через четыре года верный ему Каллиопа схватил мятежника-папу. Так начался крестный путь папы-мученика за веру, за православную.

Год пережил на Цикладах (островах) в голоде лютом, где стражники отбирали у люда еду, что с добрым сердцем приносили папе.

Пережил и синклит, где его объявили государственным злодеем, перенес поруганье толпы на дощатом эшафоте, где и сидеть то не мог, так изнемог; стойко жил правдой в тюремных сырых диомидовых старых клетушках. И это то при его застарелой подагре! Там ожидал смертного часа, и «добрый» патриарх по имени Павел испросил милости у базилевса отправить папу на Херсонес, да через восемь дней сам и умрет в небрежении божьем.

Долго-долго мучили папу. По одной из версий, более ста дней. По другой, более двух лет истязали.

Мучили папу: пытали, морили, нервы мотали, понимая, что тот стоит у последней черты, ожидали, исправится или нет, гордый упрямец.

Блага земные: тёплая пища, тёплое одеяло, неба глоток дать старику обещали за малое, за самую малость: отрекись от того, что Христос обладал человеческой волей. Всего-то делов, ведь сущий пустяк.

Паства всё равно ничего не поймет, куда ей от горшков, усадеб и рынков подниматься к заоблачным высям премудрости нашей: есть у Христа воля от человека или только Божественна Его суть.

Всего-то и надо сказать, можно даже и не писать папскую грамоту, только скажи: едина воля у Него, воля Отца, и монофелиты отпустят на волю. Зачем старому папе инкерманские штольни, мрак полумрачных пещер? Сотни рабов-христиан, поддержавших его разве помогут, раз сами рабы? Добывают и режут громадные камни, грузят на корабли, что черпают солёной водицы аж по корму, плывут в Рим, Синоп и подалее города возводить, храмы в честь Бога построить.

Разрешили пленному папе даже письмо написать. И написал! И чем то письмишко закончил?

«О бренном же сем теле моем позаботится Господь сам, все по воле Его, и в непрестанных мучениях и в незначительном утешении. Ибо Господь уже близко, и чего я боюсь? Уповаю на Его милосердие, и предохранит вас Всевышний Бог своей мощной рукой ото всякого наказания и да спасет вас во Царствии Своем!» Утешил, что называется.

И судилище пережил, да какое судилище! Осенью 654 года привезли его в Византию, болящего в скорбях. Ранёхоньким утром пришли людишки от патриарха и от царя и с утра до ноченьки темной хулили его да злословили. Святой молча терпел бесовскую ересь.

К вечеру появился нотарий по имени Саголива, звучно явился со множеством стражи, будто старый дряхлый, скорчившийся от болей монах мог руку поднять на него.

Взяли святого, несли на носилках, он совсем одряхлел от бессонья, болезней и голода. В доме ирандиаия положили в самой тёмной из тёмных клетушек, приставили самую сильную стражу; и так двадцать три дня пролежал он в безмолвии.

А уж потом принесли на судилище.

Принесли в сенат на носилках, старший сенатор приказал ему встать пред высоким собранием вершителей судеб.

Старец молчал. С визгом приказывал старший сенатор: встань перед нами! Пучило сенаторство от спеси, аж искорежило, но старец молчал. Слуги робко заступились за папу: «болен он, стар, на ногах опираться не может». Тогда сенатор грубо сказал: «тогда держите его, простолюдины!»

Воины поддержали святого, скрепив руки в замок: ноги старца дрожали, на мрамор сами встать не могли.

И стали поносить папу многие лжесвидетели, клянясь Священным Писанием.

Папа пытался, не разумея по-гречески, ибо был из латинян, через переводчика объяснить суть своего виденья Бога, но сенаторы грубо прервали святого отца, лишив его слова. Переводчика избранили и выгнали из судилища.

Папа твердил: «видит Господь, что великое благо мне сотворите, коли просто убьете меня!»

Но не пожалели его, не убили, а, с точностью наоборот, приказали привязать к позору столба, где стоять он не мог, посадили. Долго сидел, опустив седую главу, измученный папа.

Констант наслаждался позором врага, ковыряя в носу, болтая ногами в высокой башенке-тереме. Потом послал сакеллария с царскою волей: «Смотри, ты оставил Бога и Бог оставил тебя! Проклинайте народ этого пса, проклинайте!»

Кричала чернь анафему папе, и лишь немногие верные, плача, уходили с позорища.

Потом приказал сакелларий воинам взять блаженного и разорвать его по частям. Воины срывали одежды. Верхние сняли, нижние разорвали сверху до низу, показав черни срам дряхлого старца. Смердь, радуясь этой утехе, унижала достоинство папы, а папа терпел бесовскую немощь.

Надели вериги на шею, на тело, с позорищного места поволочили, неся перед папой меч обнаженный, которым он должен быть усечен.

Чернь из народа ругалась, поносила святого: «Где есть Бог его, где учение веры его?»

Ввергли в темницу, окружив злодеями да разбойничьим окруженьем, связанного тащили по ступенькам лестницы, смеясь над тем, как стучит голова о ступени, как льётся кровь от ушибов.

Разбойники и злодеи жалели его, утирали кровь, капали водицу в запекшийся рот.

Тогда перенесли его в Диомидову тюрьму, где холод иголками пробирал до костей, а еды совсем не давали.

Терпел папа святой бесовское поруганье, молчал.

Пришла жёнка тюремного стража, сжалилась над святым, умыла, укрыла своим одеялом. Так до вечера пролежал безгласный святой.

Вечером поздно старый Григорий, старейшина евнухов базилевса дворца, прислал к нему друга с просьбой не изнемогать в скорби, уповать лишь на Бога, ибо он не умрет. Папа был опечален: хотел смерти, как избавления от страданий.

Утром Констант посетил с величайшим визитом болящего патриарха Павла-еретика, который был уже при смерти, и хвастался, хвастался, хвастался жадной победой над папой.

А Павел заплакал, отвернулся к стене от базилевса лица и простонал: «увы, мне, увы, и это приложится к осуждению моему…»

«Ты что, сбрендил, старик», – голос базилевса гневно высок, а Павел стал плакать, просить прощения за папу, просил перестать мучить дряхлого старца.

Павел умер в продолж восьми дней.

Пришли к папе знатные гости: нотарий по имени Демосфен, иные знатные лица, передали ему: «Владыко, базилевс тебе говорит: в какой был ты славе, а в какое бесчестие впал. В бесчестии сам ты повинен!»

Папа смог только промолвить: «Аллилуйя Единому Царю бессмертному, аллилуйя»!

Долгих восемьдесят пять дней пребывал он в темнице. Разбойники, каторжники жалели его, делились с ним пищей, давали водицы испить, и плакали, когда с ним прощались, так как увозили папу в безвестные дали. А папа просил: «не плачьте, братие, но более радуйтесь за меня, так как в заточение иду я за правоверие».

Корабль неспешно вёз блаженного в Херсонес, в инкерманские каменоломни, где долгих-долгих два года мучили папу голодом, от которого он и скончался в 655 году 14 сентября, а святое тело его погребли близ Херсонеса, в церкви Пресвятой Богородицы Влахернской.

Мощи его исцеляли, народная молва несла слух о святости папы, и народ шел к папе, к его святости прибегал, укрепляясь духом его, бодростью его.

И понял народ, тот самый, что назывался монофелитами чернью, о двуединой воле Богочеловека, и что человеческая воля Его подчинялась Божественной воле; и был собран собор (в 680 году), и объявлено было о том.

И строил народ легенды о папе.

Так, был храм, который построили над печью для обжига извести. Папу Мартина ввели в печь, и вышел оттуда он невредим, ибо воля Господня хранила его.

Упокоился дух Мартина на Херсонесе.

Господь Вседержитель побеспокоился о теле его. В храме Матери, Девы Марии, за стенами города на расстоянии стадии был выстроен храм, великолепный, живой – меморий Мартину – слава! Велик храм и светел: Влахернский храм могуч, гробницы у храма в мраморе, что везли издалека, мрамором или мозаикой настелили полы.

Чтили живые папу и инших (иных, других) святых: епископов херсонесских, Сергия и Вакха.

Чтили, чтили, да и …забыли…

Века пролетели, стрелою промчались года.

…В мареве сна видится узнику храм, что стоит величаво у Карантинной (Карантинная бухта – район Херсонеса) среди тысячи малых гробниц, видятся толпы паломников, что идут поклониться святейшим мощам Херсонеса.

Текут люди с Боспора, с Севера и востока Причерноморья, спешат поклониться мощам. Спешат поклониться, покаяться и получить исцеление.

Столько людей спаслось, исцелилось за года и века, что над степью и морем летели, как стрелы.

Но запустел старый храм, забылися люди.

Прах Мартина упокоен в ином месте святом, в церкви святого Мартина в Риме.

А могила-гробница и храм в Херсонесе забыты, заброшены: народ пакостен стал, даже к святым.

Особенно люди от власти, эти своекорыстны жадные прилипалы.

Меняются времена, а жадность градоначальников и их прихлебателей меры не знает, топча святыни и святость.

Полумрак-полусон: о славе ли речь, о достоинстве мужа, о крестных страданиях?

Зачем этот сон? А, может, не сон? Он Херсонеса не знает, а как будто жил здесь сто лет и еще тысячу лет здесь жить будет: камушки храмов, мощи святых, свечение храмов, старых, забытых: тянется к Богу незримая цепь святости ореола.

Что ж люди? Забыли? Ну что же, придет время, и вспомнят!

Всё знает и помнит, всё ведает лишь Один Свят Божество, Ему и хвала! Что воле Божией противиться? На Него уповаю! И пою (запекшиеся от застарелой жажды губы не поют, едва что шепечут псалмы: «На Тебя уповаю! Спаси от гонителей и избави меня, Господь судит народы. Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во мне. Да прекратится злоба нечестивых, а праведника подкрепи. Щит мой – в Боге! (Псалтырь, 7).

(Монофелитами в православной церкви называются лжеучители, которые утверждали, что во Христе Спасителе хотя и существо Божеское и человеческое соединились не раздельно и не слитно, но воля человеческая была совершенно поглощена, так сказать, волею Божественной, потому монофелиты и признавали за Богочеловеком только одну Божескую волю (История церкви, Иннокентий).

В инкерманском монастыре, носящем имя Святого Климента, хранится часть мощей Святого Климента, а вот мощей папы Мартина, к сожалению, в Херсонесе-Севастополе нет.