Боярыню уложили, накрыли, бабки-ведуньи почти оттолкнули свекровь от постели болящей, захлопотали-запричитали, мигом напоили болящую каким-то зельем, заодно посварили (поругали) свекровь: «разве можно было болящую грибочками-то кормить, чисто отраву бабе подсунули, после голода, да грибочков в сметане! И как болящая только Богу душу не отдала»?!
Свекровь при сыне отмалчивалась, побаивалась, а сын, поглядев на бабские хлопоты, поправил жене покрывало, да молвил: «За неделю управитесь? Сроку даю ровно неделю!», и укатил по княжьим делам да боярским всегдашним хлопотам-нуждам.
Ведуньи старались, ночи не спав, днём не присев: каждый день баньки творили, водицу каленую медочком да мятой душили, клали чабрец, чистотел да душицу. В руки боярыне клали папоротник, свернув его трубкой, да всё причитали, мешая господни молитвы (их в очередь в голос читали), с бормотанием неслышным своих заговоров да зачиток.
Свекровь не смела вмешаться, молчала.
Утром болящей давали с полынью какое-то варево и к обедне у той румянец на щёчках, аппетит, слава Богу! Отварили просо-пшено на жидкой водичке с початку, затем просо варили в кипя щей водице, добавляли туда молоко, ну, а потом и к южину-ужину (южин – солнце на юг, значит вечер, иначе, вечер-вечеря) на боярский стол подавали еду, что аппетит разжигала, и всё специй побольше, тимьян да укроп, петрушка, всё те же чабрец и тимьян, пища не жирна, зато как полезна. Каши да взвары, сарацинское зерно (гречка) боярыня ела сперва через силу, затем уже к пище обвыкла.
Но молчала, молчала, молчала.
И когда лёжком лежала на боярских-то пуховичках и когда поднялась и села у оконца светлицы. И всё сидела, сидела, сидела. Взор направлен на далёкую степь, сидит, едва дышит, и всё смотрит, смотрит и смотрит.
Свекровь уже не молчала, тихое ворчанье перерастало в ворчанье собаки, у которой хозяева кость отнимают: и укусить хозяев не можно, и кость отдавать страшно жалко. Вот и ворчит старая грымза то на бабок-ведуний, то на челядь, то на невестку.
Ведуньи на бабку внимания не обращая, в поте лица приводили до тямы (в сознание приводили) молодую боярыню, им и самим было жалко такую красавицу в темноте оставлять. Челядь, увидев свекровь, металась по клетям, подклетьям с глазу долой, авось пронесёт Господняя милость мимо злобы старухи. Ну, а невестке ворчанье старухи, как горохом о стенку: молчит да молчит, глядя на небо да степь.
Старуха от злости к утру шестого дня накинулась на ведуний: может, зря, бабульки, стараетесь? Вдруг невестушка носит в себе басурмана отродье? Тому и молчит моя ненаглядная? От стыда да позора молчит? Или хворобу какую в дом принесла и потому молчит?
Ведуньи утешили, щебеча в один голос: «Чиста боярыня, словно девица, чистехонько-чистая, скоро будет цвести, словно маков цвет. Гляди, струпья сошли, коросты откинулись, вошек да блошек, ищи, не найдешь. Волосы, волосы струятся волнами, ногти порозовели, как у младенца, белая кожа, дивись, изнутри румянцем цветёт. Боярыня – самый цвет, драгоценная ты моя!»
«А пошто молчит, слово не скажет, как басурманка немая?»
«А ты потерпи, касаточка сладкая, потерпи. Она натерпелась, и ты потерпи. Не в раз горе стишается, не в раз лихо на убыль уйдет».
Так и молчали в богатых хоромах, только шёпот ведуний да сказы-приказы ключницы Мавры ползут по горенкам, сеням, клетям да подклетям, поварне
(кухне), поднимаясь к светёлкам…