Словята не в волю свою, а исполняя княжий приказ (служба есть служба, князь не щадил ни себя, ни прислужников), с малой дружиной верхом на конях помчался в Переславль послом. Княжий посол – неведома участь, хоть мчишься к басурманам поганым, хоть скачешь к князькам в поселенья, исполняя княжеву волю.

Посланника ждали: князь Переславский сам вертелся вьюном, вертелась и челядь. Посла ждали к обеду, к обедне и прибыл. Отстояли обедню, короткую, не по чину: то ли поп был слабенек в христианских обрядах, то ли князь торопил, привечая заветного гостя.

Обед был сотворен по-царски.

Подавали и лебедя, подавали и щуку, подавали и белорыбицу. На заедку (десерт) каких только снетков да медков не поставили. Сладкие соты сочились янтарною желтизной, белый хлеб царствовал на столе, а столько было навалено пирогов, пирогов. Ломился дубовый стол, накрытый белыми скатертинами, ломился от яств, уже не теша сытое око.

Пост или не пост, а гость не побрезговал, уговариваемый вездесущим попом, – «Ты, гость дорогой, ведь с дороги? Ну, а путникам преходящим да детушкам малым в пост отпуска бывают. Ты не чадушко малое, зато с дороги большой да тяжелой».

К попу голос свой подавал и князюшка малый: «Ешь, гостюшка дорогой, угощайся! Дорога тяжелая, путь вечно опасен, с малой дружиной, чай нелегко»?

Уколол, уколол за малую-то дружину, и как вовремя словечко худое-то вставил!

Путь стелился путем не тяжким, а наезженным да нахоженным, стояла погода, негоды (непогоды) не было во весь путь, да и Переславль от Киева недалече, но посол был падок до лести. Слаб человек, греховен, да и грех невелик отведать на княжьем столе лебединого мяса в пост.

А после мяса какой разговор? Из вежливости в княжьей палате часа два вели толк-разговоры о том да о сём, щупали каждый противника, умён или дурён, сговорчив или тверд, как камень дорожный?

К вечеру затемнело. Князюшка предложил: «Может, в баньку? Давно истопили, кости попарить с дороги, боярин, не хочешь?» От баньки разве только что басурман и откажется.

К баньке дорожка проторена, словно как столбовая. Оконцы предбанника светом светлы, тусклые окна мигами свечами. Князь расстарался, не лучинами свет в баньке светлил, а ради посла дорогого дорогие свечки из церкви у батюшки выпросил. Тот и не против: слава о боярине, что храмам богатые дары-подарунки дарует, и до Переславля дошла. Разве новая ряса, крытая лисом, в зиму не пригодится попу?

А в баннице (предбаннике) – девки! Посол ошалел, попятился было назад, да медовые квасы или сплошной заградительный ряд князя да званых гостей пировавших, а теперь толпившихся у дверей помешал, но сделал Словята шажок, и гульба почалась!

Девки подобраны были со вкусом, статны, полногруды, кровь с молоком. Забава, Дубрава, Зазноба, Милуша, Копуша, Поляна, Снежана, Остуда, Малуша: девки в белых полотняных рубахах с песнями-хороводами, с закличками выкликали полузабытые песни обряда, как у кострищ.

Язычницы-девки, ядрёные, молодые светились от счастья, так сытые девки были рады предстоящей забаве, телу утехам.

Вольны девки в ту пору, когда тело отдыхало от тяжкой летней страды, от страстных ночей на Ивана Купала, от осенних забот лён молотить да белить, нитки сучить.

Вольные девки вольны до замужья: выбирай молодца хоть Грязя, хоть князя.

Общую баньку истоплено жарко, приворотными травами углы пообвешаны, камень-жар на берёзе, венички, тож из берёзы, отпарены в теплых чанах.

Язычницы-девки вольным вольны! Племя нуждалось в чадах: голод и холод, княжья напасть да набег басурмана косили древлян и полян (словянские племена), тысячи лет поганые кони лихих степняков топтали днепровские и днестровские берега, дошли до Дуная.

Редко кто выживал в огнищах пожарищ, а если кто и нашел у князя защиту, то от волка, медведя или мороза лютого кто защитит? Прорубь ночная жертв тоже не обминала (не избегала): омут возьмёт, охочих до ласки русалок в омутах много. Косы они не плетут, расчешут длинную зелень волос, и пропадать добру-молодцу или девице красной. Добра молодца ласками защекочут, девку в кровь издерут, потом увлекут в омут обоих.

Потому и стремилось племя людское детишек рожать всё больше и больше, а от кого тот младенец, было не важно, абы не от басурмана или жида. Тогда девку церковная братия заточит навеки в монастырёк, басурманина или жидовина, если он ведом, казнят. Ну, а неведом, девице или младенцу всё равно жизни не будет.

Закреплено было церковным уставом Ярослава Мудрого, параграф 17 которого гласил: «Аще ли жидовин или бесерменин с русскою или иноязычник, на иноязычнецах митрополиту 50 за гривен, а руску пояти в дом церковний».

К сравнению скажем: за убийство свободного человека накладывался штраф в размере 40 гривен. Смертная казнь на Руси к тому времени заменялась денежными штрафами. Мужчинам устанавливалось более лёгкое наказание за это преступление: «Аще кто с бесерменкою или с жидовъкою блуд сотворит, а не лишится, от церкви да отлучится и от христиан, и митрополиту 12 гривен».

Данный штраф приравнивался к штрафу за убийство княжеского старосты, а русский отлучался от православной церкви и от христиан, то есть от всего окружающего его мира.

Князья, женившиеся из чисто политических побуждений на половчанках, наверно, платили этот незначительный для них штраф, и, естественно, окрещали своих супруг. Страх отлучения от церкви и мира был очень силён, и единственным выходом было крещение будущей княгини, и, естественно, детей. Соития с басурманами или жидами всячески избегали, кроме связи с половцами.

Жизнь древней Руси требовала расширения политических интересов, и князья всё чаще и чаще женились на половчанках. Вспомним, что матерью Александра Невского была именно половчанка. За князьями следовали жизни и моде знать, а затем и простолюдины. Окраины Руси поневоле плодились от смешения браков с половцами. В то же время браки с печенегами были крайне редки: уж слишком разны были этносы светловолосых и светлоглазых славян-русичей с черноглазыми и черноволосыми, явно азиатско-монгольского типа печенегами.

А внешние различия между русичами и половцами были не такими заметными, пограничные области должны были заселяться людьми, и люди селились, входя в смешанные браки с инородцами.

Так появился новый народ – украинцы; и его отличие от русского до сих явно существует и в языке, и в обычаях, да и чисто внешне.

Рожали детишек, плодились, и вервь (сельская община) поднимала детей, воспитывала, учила работать, мать и отца почитать, идолам поклоняться, чаще втайне от власти, ибо новая власть крестом и мечом крестила народ почти два уже века.

А боги родные: Велес и Хорс, Даждьбог и Малуша, Ярило, Купала и даже Перун детей за грех не считали: рожайте, словянки, рожайте! Славьте Мокошу (богиня плодородия), приносите ей жертвы. Земле нужен пахарь, князю покорный народ, деревне община, будущему государству потребен народ.

Девки в баньке пели почти подблюдные (свадебные) песни, маня ошалевших мужчин своею красою. Каждая в тайне мечтала, а вдруг княжий дружинник или сам князь или знатный боярин заберёт в Киев-град топтать постолами тротуары, торжища смотреть, в боярских хоромах в светлице сидеть, детишек глядеть или рожать.

Вон, говорят, сам этот князенька лысый на простолюдинке оженился, одел её в бархаты да жемчуга. Это им, бедолашным, ходить в набивной льняной пестряди, да мониста носить из рябины-калины, зимою овчинку, реже зайца или лису надевать.

А там, в стольном Киеве-граде торжища, баские (баской-красивый) хоромы, княжьи дворы. Город велик, велики и соблазны.

Старались девки во все свои силы потчевать гостюшек дорогих белым телом да мёдом ядреным, парным веничком да устами сахарными. Ласками да шутками снимали с тела гостей кресты. Деревянные, в основном, крестики дружинников не тяготили, но девки шутили, смеялись, и крестики вешались на бревна, загонялись в пазы, откуда изо всех щелей и щёлок лезли морды кикимор да хари домовиков.

И таяли в девичьих ласках киевские добрые молодцы, во всю удаль старались творить новых богатырей да красавиц Руси. Таял и славный боярин Словята: жёнка больна, а девки здоровы. «Подарок» человечеству в виде сифилиса и гонореи западные рыцари, (первый крестовый поход как раз и состоялся в 1097 году), ещё не успели разнести по Европе эту новую заразу, не лучшую, чем чума или холера. До русско-славянских деревень эта зараза проникла где-то к 14-му-15-му векам.

Свальный грех да блудные утехи пленили мужей естество, и наутро, как собираться в дорогу, отдарил Словята местного батюшку волчьей дохой. Тот и промолчал в докладе митрополиту про дошку да баньку.

Молчал и боярин: куда христианину про такое казать. Поп на бегу принял исповедь, отпустил грехи, и боярин, довольный, верхами помчался домой. Молчал и князь Переславский. Сам в баньке он не был, кости не парил, дружина его на охране стояла.

Так что пусть киевский князь со своего боярина спросит, а с него взятки гладки.

Таял от счастья князюшка местный: славный боярин подался в столь – град, не исполнив княжеской воли. А ему, Переславля хозяину, передых от великого князя, от запросов да нескончаемых треб (требований) ненасытно жадного князя Руси.

Доволен остался и Киевский князь: с великим почётом ранее неудобный, брыковатый князь Переславский поклоны ему передал, подкрепив своё унижение медами да квасом, да обещанием по зиме леса дубового князюшке передать: будет чем крыть терема, да ворота княжьего терема!