Чуть не плача навзрыд, плелся Иаков к западной окраине города. Плача, добрел до окраины городища. Запустелые кладовища были безлюдны, лишь вдалеке пасли стадо коровье рабы. Стрекотали цикады, зеленела трава, раздували ноздри йодные ароматы набегавшего на берег синего моря, волны тихо шипели: «ши, ши, ши…», белые барашки лизали жёлтый песок, зелёное дно побережья манило обманчивой глубиной.

В природе так тихо, так мирно и будто не грудень (декабрь), а тёплый апрель далекого милого Киева. Волчонок резвится среди буйной травы, стрижа лишь ушами, откликаясь на кличку. Мухи кружатся, пищат комары. Благодать кружит голову.

Успокоился, чуть не уснул, но писк волчонка поднял на ноги. Тот, вцепившись когтями в лёгкую травку, что свешивалась над обрывом, задними лапками болтался беспомощно в воздухе. Ножки дрожали, не доставали до спасительной верхней земли. Внизу только камни, вечно зелёные от волны да от мшалости. Морская трава поднималась с неглубокого дна, колыхалась, страшила. Волчонок пищал из последних силёнок, синие глазки бездонны от ужаса. Иаков мгновенно в полпрыжка очутился у края обрыва, и чуть сам не свалился в кипящую пропасть. Ноги скользили, трава, что твои лыжи. Страх еще не успел охватить его сердце, как резкий рывок вырвал его из когтей близкой смерти.

Одним рывком Атрак выхватил Иакова от скользящих шагов в пропасть камней и волны, вторым рывком выхватил тельце волчонка. Иаков только мотал головой, ничего не поняв. И только теперь ужас смерти входил в его сердце. Ноги внезапно ватными стали, и он повалился на землю, сырую, холодную, как никак, а все же декабрь!

Атраку приелся вечный базар, походы в Херсон стали будничным делом, без друзей да куреня (объединение нескольких семей) скучно сидеть в постоялом дворе. Привычка кочевья гнала его в степь. Вот и сегодня побрел вдоль каменных стен Жёлтого города. Стража, стоявшая на верхних камнях, ему не мешала: пусть смотрит кочевник, как город силен, как стража могуча, как стены мощны, пусть бродит кочевник, пусть бродит. Атрак забредал все дальше и дальше от города, брел по осколкам степи, приближаясь к синему морю.

Там, над обрывом, резвился щенок (глаз половца в хорошую погоду мог видеть расстояние до десяти километров!), около него примостился какой-то щёголь в легких одеждах, отдыхал, видите ли, и не смотрел за щенком, собирая, как девка, букетик, а потом и вовсе уснул, уткнув голову в тощие коленки.

Писк щенка услышал чутким ухом, глаз увидел, как щенок прокатился по скользкой траве ближе к обрыву, и Атрак кинулся к нему на подмогу. По скользкой дороге уловил скользавшего в обрыв незнакомца, заодно перехватил у смерти волчонка.

Иаков, едва только вздохнул полной грудью воздух спасения, едва-едва ноги переставали быть ватными, наполняясь иголками, задрожал и ужас опять завладел его телом: перед ним стоял половец. Самый настоящий живой половец! И половец скалил зубы. Одно дело, торговаться с половецким отрядом за новый полон, риск, он, конечно, присутствует, в работе торговца, риск составная часть ремесла. Другое, стоять одному, без охраны, вдалеке от людей, перед самым что ни на есть настоящим кочевником!

У словян в Киеве часто слышал присловье: «из вогня да в полымъя», но что это значит, не думал, а теперь осознал своей шкурой, каково оно прыгать танец смерти над обрывом у моря херсонского. И тут же голову отдавать на потеху быстрому на расправу кочевнику. Осознать осознал, а что делать, не думалось.

А юнец всё шире оскаливал зубы, пока что мало обращая внимания на осевшего от ужаса иудея, его внимание полностью занял щенок. Когда был от щенка вдалеке, мысль проскочила: чего лезть за щенком, мало ли животины сдыхает от голода, холода или забоя. Но, когда взял в руки щенка, дрожавшего всем своим хиленьким тельцем, понял: волчонок, тотемный зверёк. Символа рода, хранителя рода бросать было нельзя ни в пучину, ни в голод и в холод. Спасение дикой тварины, тотема – дело чести половецкого воина.

На ломаном койнэ греков и речи своей пытался спросить у дрожавшего паренька: откуда волчонок? Только минут через двадцать тот понял, что половец не за ним пришел, не за добычей, а просто интересуется его Найдой.

Половец, озверев от тупости труса, перешел на ломаный руський. Спасибо, тот странный монах научил объясняться, и владелец щенка понял в конечном расчете, что воин спрашивает про найдёныша.

Так, около часа два ровесника, бесконечно отстраненных по рождению, воспитанию и прочим атрибутам цивилизации, объяснялись больше руками, чем языком: чертили на влажной земле свои пути-дорожки к Херсону. Переходили с койнэ Херсона на койнэ гортанный степной, половецкий, переходили на общепонятный обоим язык киевлян, а пару раз подрались. Если быть точным, половец надавал тумаков непонятливому иудею, не разумевшего его родного напевного языка.

И, наконец, половец понял самое главное: волчонка, спасённого от печенежской стрелы этим самым щеголеватым юнцом, этот самый спаситель принес на крутой берег херсонской земли на погибель, чтобы избавиться от щенка. Убить? Утопить? Или дать сдохнуть без матки волчицы? Или руками удавить беспомощность плоти?

Иаков аж замахал руками: «нет, что ты, что ты! Я Найду – убить? Тут половец переспросил: «как назвал ты его? Что значит Найда?». Иаков растолмачил (объяснил) кличку волчонка.

Половец утвердительно закивал: «правильно, правильно, я тоже буду звать его Найдом.»

Вот так просто вопрос был решён, и найденыш обрёл своего покровителя.

Волчонок мало-помалу пригрелся в руках у Атрака, уснул, смешно зачмокав беззубеньким ртом.

Ещё поболтали на тихом ветру в дальнем углу Херсонеса два одиноких, без сердечных друзей, паренька, скучавших по дому.

Какие разные домы были у них! У одного степной ветер свистит в изголовьях, у другого уютное тёплое, наполнено светом жильё, пусть не в центре, но всё-таки в Киеве. Оно ограничено четырьмя углами, и ветер в жилище – то плохо, то – холод. Один, изнеженный сибарит, так думал Атрак (если бы знал значение этих слов), с холёными руками, в простой, но явно не задешево купленной легкой одежонке, второй чисто дикарь (как ясно-понятно, думал смышлёный Иаков) в тёплом тулупчике с запахом (ударение на втором слоге) налево и донельзя грязном кафтане. По случаю ранней жары открытая шея и грудь, также донельзя измазанные и немытые от рождения.

Хилый пасынок города и могучий сын дикой степи, играющий мускулатурой, более разных людей трудно было найти.

А вот, болтают на берегу одинаково чуждом обоим сине-зеленого моря, по очередности ласкают волчонка, не отпуская его от себя ни на шаг.

Болтай, не болтай, а пора расставаться: волчонок поднял скулёж, и ровесники стали прощаться: иудей поклонился, половец поднял свободную правую руку, открытой ладонью к иудею.