Тишина монастырского жития его не удивила: монахи жили тихо, не гласно. Он и ранее, когда пробирался к Херсону, забредал в пещерки-монастыри Шулдана, Чолтара, огибал мыс Мангупа, однажды чуть не попал в Сюирень. (пещерные монастыри Крыма, некоторые сейчас возрождены и действуют, например, Мангуп, Шолдан, и, конечно, Инкерман) Везде монастырские люди бытовали тихонько, не терзали душу лишними разговорами, делились скудной едой. Пшено на воде, значит, монахи славянские, хлеб из пшеницы иль ржи, то греки-ромеи. Но одинаково жили покойно, трудились, аж чёрные мокрые рясы белели пятнами соли, и очень много молились.

Чудно так молились! Становились перед нарисованными лицами грозных людей, лица разные, а одежды и взоры у всех одинаково строги. Только лицо очень красивой женщины, когда одной, когда и с младенцем на тонких руках, был светел и чист: мать она везде мать. Очень долго молились, ну очень уж долго молились монахи.

Атрак, ожидая воды или пищи у келий монахов, терпеливо мог ждать часами, так долго молились монахи.

И ни тебе веток деревьев с завязанными узелками и лентами, ни обо (груда священных камней), ни каменных балбала (каменные бабы-истуканы, разбросанные по степям Евразии от Монголии до Венгрии).

Только нарисованные на тряпках или на дереве лики разных людей да свечи, вот и всё, чем владели монахи. А у многих из них и того не было: собирались вместе в самой большей из этих пещер, и там расставляли иконы и долго молились. Один из них всегда был наиглавным. Ну, то правильно, вожак должен быть в каждой стае, даже среди этих одинаково чернорясых мужчин.

Поднялся к третьему ярусу диких пещер, и тут удивился в который уж раз: монахи, все, как один на коленях, молились. Не стояли обычно, как вкопанные, а повалились на камни пещеры и молились так истово, как будто плакали. У некоторых, вправду, слезы светились в глазах, их монахи не вытирали, и почти пели на своем непонятном классическом греческом.

От этого пения хотелось заплакать. Атрак и заплакал, может, впервые в жизни, ну точно как и монахи, не вытирая слез. Непонятно о чём плакал, непонятно что слышал, но слушал эту странную песню монахов, эту песнь как тоску о чём-то печально прекрасном, такую странную песнь, что раздирала и душу и кости ножом.

Корёжило кости, выкручивало, переламывалось что-то там внутри, ломалось и скручивалось, и выпрямлялось. Текли слезы градом, текли по издавна грязным щекам, оставляя тонкий белый след, высветляя светло-смуглую кожу. Рыдания уже не сдерживались воспитанием кочевника, рыдал как рыдал. Рядом ни косых взглядов, ни равнодушия. Общий экстаз соединял всех людей, как братьев. Вот теперь понимал, почему монахи обращались как к брату, ещё усмехался тогда, какой он им брат, кочевник и враг.

Наконец успокоился.

Монахи, что рядышком были, на ломаном койнэ спросили, чего он тут, и что ему надо? Он понял, молебен закончен. На том же ломаном койнэ смог пояснить, как грянул Голос с небес, как испугался, как видел огонь с синих небес и колесницу!

Монахи кивали, поддакивали: многие тоже видели чудо, их более удивило немного другое: половцу слышался Голос с небес на его, половецком наречии?

Они тоже слышали Голос, гремящий с небес: «ВОТ ДОБЛЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН НЕБЕСНОГО ГРАДА!», видели также и колесницу, и небесный огонь. Но что, почему, объяснялось пока только одним: чудо есть чудо, пути Господни неисповедимы еси.

У монахов пробыл так долго, что уходил, как стемнелось. Ни монахи, ни он, ни люди, что пеши и конны стремились к монастырю, никто так и не понял, о каком таком гражданине вещалось с небес?

Наместник монастыря отвечал всем одно: пути Господни неисповедимы еси, Господь вразумит, да на все воля Господня!

После вечерни, во мраке ночном, заспешил наместник монастыря в Херсонес в епископат. Добрался за ночь, проторенная дорога темна, конь спотыкался о камни и пни, густой лес шумел и кручи херсонских холмов давали знать тяжесть дороги, но таки добрался. А там, вместо спячки, разбуженный улей гудит, гомонит голосами!