Страшно было и вспомнить, как город горел, как падали домы квартала, как синагога обрушилась на людей, искавших пристанище в стенах её, как в пыль обертались скарбы, нажитые долгим трудом и бессоньем.

Полукруг жёлтых дромонов, горящая нефть, кровь на кресте и колесница с небес, такое вряд ли забудешь.

И казни, казни и казни!

Священник Захарий (вот он, шел впереди, махая клюкой, будто саблей), сейчас стоит на холме, на агоре. Рядом толпа византийцев: севант Константин, кучка монахов, открывающих рот в песнопениях, стража из местных и пришлых, вернее, приплывших, обученных драться, страшных и мощных рыжих и ражих варангов.

И кучка греков, изнеженных, чернобородых. Рыжие дяди сжимали оружие, то этериоты-наёмники, словяне и англы, саксы, варанги. Могучи, бесстрашны, бездушны, как показалось Иакову, стояли, сжимая пики, мечи и топоры-боевые секиры. Пешая тагма (боевая единица империи, в пехоте насчитывала около шестисот человек, в кавалерии около девятисот, в этерии до двух тысяч) стояла вплотную, окружая монахов.

Не хватало разве что катафрактов (тяжелая конница, главный вид вооружения византийской империи), но император не стал нагружать дополнительным бременем расправы с Херсоном главную удаль страны. Ему катафракты нужны были рядом, у Византии хватало врагов. И оголяться не стоило, так понимал порфирородный (порфирородный – рождённый в порфирной, т. е. багряно-пурпурной палате дворца Византии, резиденции императоров, синоним императорской власти).

Любил базилевс катафрактов, любил. Дисциплинированы, организованы в постоянные части, они имели свои униформы, где плащи и пучки конских волос разного цвета означали и полк, и подразделение воинов.

Катафракт окутан кольчугой, наручи и поножи из деревянных пластин отполированы до блестящего света. Копьё, меч, кинжал днём и ночью у рыцаря наизготове. Иногда катафракты меняли копье на лук или дротик, сути то не меняло. Миндалевидный щит, доспех из чешуек, поверх кольчуги железный, кожаный или даже из рога клибанион. Вся эта роскошь в походе спрятана под жёлто-бурым плащем, обязательным как униформа.

Архонтопулы («дети вождей») в гвардию лезли, как мухи на мёд, так почётно, престижно и выгодно было служить Алексею. Куда там дикой Европе с рыцарскими жизни отбросами до кавалеристов империи византийцев. Умны и холёны, почти что равны «базилики антропи» (люди императора).

Конечно, красный плащ да туника с красными же круглыми вышитыми вставками на ней офицера из «базилики антропи» снился ночами почти каждому катафракту. Попасть в непосредственное окружение императора можно, конечно же, можно. Например, севасту Константу: ещё бы, он родня императору. Блат! Вот он – настоящий базилики антропи.

А император любил как раз катафрактов. Холёные бороды придворных стиляг, не очень любивших служить «на часах», но обожавших цыплячить в церемониале, картинно выпячивая раззолоченные мечи да кинжалы, шлема в жемчугах, серебряный панцирь с обивкою золотой, а за что их любить императору из солдат? Терпел, выдвигал, и засылал, как Константа, избавляясь как от обузы

Вот и стоял Константин спиной к монаху Захарии, наблюдал, как молчаливо растекались монахи, повинуясь жестам жреца. Как с кораблей летели снаряды, как падали в воду огни, как загорались и таяли до головёшек рыбачьи фелюги, как полукруг жёлтых дромонов с красно-кровавым крестом окружал Херсонес.

И как гнали евреев, как будто баранов, на бойню.

Таким вот бараном казался себе и Иаков.

Оценить красоту полукруга дромонов, одеяний варангов ему недосуг, одно на уме: как выжить? Как выжить еврею в такой обстановке, как защитить Мириам? И кинулся тощий и юркий Иаков к казармам, где в центре, на площади красовался дом стратига, в котором царствовала матрона Демитра.

Подползал к ногам прекрасной Демитры и выл, как собака, как пёс, как дворняга. Умолял, угрожал, умолял, обещал, и отдавал каменья прекрасные, обещал груды шёлков, угрожал Божьей расправой.

Но искренним был лишь тогда, когда умолял всевластную даму помочь, спрятать, укрыть его Мириам от ока Захарии, от диких варангов, от пожарищной люти черни.

Напоследок, как аргумент, достал драгоценный оклад. Показал стратилатке, та охнула тихо. Понял – попал! Но встретились на торгу ради жизни жадный и жадная, и стала ломаться патрицианка: «а себе что мне взять? Оклад, то для церкви. Дар драгоценный, конечно, отмолятся мне все грехи, я надеюсь, в тишине византийской столицы в одной из тысяч церков или монастырей.

«А мне что, а мне? Свою жизнь спасать скоро надобно, а не этой несчастной красивой девчонки, ради которой расстилается перед ней худышка еврей. А, правда, сколько жизнь моя стоит?», – подумалось патрицианке, и озноб продрал даже не до костей, а продрал через кости, вбираясь в клеточки мозга, аж ноги осели. Если бы не сидела в кресле своем, драгоценном, из кипариса, рухнула б наземь. Её жизнь стоила многого и за нее многое надо отдать! Смотрела, как извивается червь человеческий перед нею, патрицианкой, а виделось, что она, как этот червь, пресмыкается перед Захарией.

Разведка, о, у Демитры своя разведка имелась! Втихую от мужа, втайне от катепана она подкармливала некоторых горожан. И многое знала о городе, зачастую совсем с другой стороны, чем официальные доклады соглядатаев катепанских, стратиговских о жизни вечного города.

Обмолвлюсь: я недаром назвала Херсонес-Севастополь городом вечным, он старше Рима. Насколько? Намного, мне думается.

Когда Рим основали, и Ромула с Ремом кормила волчица-тотем, древние греки основывали задолго до этого, пусть даже священного для римлян кормления, свой полис. Назвали его Херсонесом – полуостровом, так как стоит он, и вправду, на полуострове, на Гераклейском. Названия греческие и греческая суть у города, теперь окраины Византии. Ну, а со всем уж теперь, в нынешние времена это мощный русский город Севастополь, ключ к Чёрному, да что к Чёрному, к Средиземному морю. А за Средиземным морем, думали древние греки, кончается Ойкумена. Значит, им Херсонес как ключ к богатствам тогдашнего мира. И не сильно они ошибались, я полагаю. Ключ-город, достоин он поклонения (один из переводов названия Севастополь-достойный поклонения) только за одно из событий, потрясавших его во все дни. За величайшее событие в жизни его, за крещение князя Владимира.

А к крещению князя Владимира что предрасполагало? Не его только личная воля, а воля царственных базилевсов, братьев, отдававших за варвара, а Владимир и был настоящим варваром по сути своей тогда, до крещения, сестрицу свою, единокровную базилевсову дочь Анну. А в приданое Анны они от давали, кроме много – многого крестик её, невероятной ценности крест. Тот самый, что нашли в мутном Днепре забулдыги да пропили его ростовщику, деду Иакова. Чем драгоценен тот крест, фантазировать я не смею, но раз крест был у царственной дочери Византии, он был драгоценен. Византийский церемониал мелочей не признавал и раз крест у базилевсы, значит достоин царственной шейки красавицы-базилевсы маленький крест.

И вот теперь этот крестик доставала трясущаяся от страха рука Иакова-младшего, и, как последняя надежда на жизнь ради его Мириам, отдавался он в руки патрицианке Демитры. Та, вначале полубрезгливо протянув левую руку (была левшой от рождения, тщательно это скрывала, но в минуты волнения забывалось табу), потянула крестик к себе. Любопытство преодолело: что там такое ей предлагает полубезумный от страха еврей? А тот лопотал про крест и про Анну, скороговоркою передавал слова, что запомнил от наставления мудрого деда.

Демитра встряхнулась: вот оно, вот спасение! Отдаст в руки только Захарии крест. Разведка её давно донесла, что главнейший в странном походе на Херсонес мощных дромонов, есть старый монах, предводитель Захария. Он милует и казнит, а Константин только щёчки свои надувает, изображая повелителя греков.

И понял умный Иаков, что торг состоялся, что невеста его, без которой нет жизни, что она спасена.

И вечером, после того великого действа, что сотворил с Херсонесом Захария, после казни большой иудейских мужчин, после своего торжества при многолюдной толпе херсонесского люда, когда вручила оклад, Демитра почти приползла в монастырь, где временно обитались монахи из Византии. И жертва была принята, и оценена по должному чину. Вечером принял её Захария в узкой и мрачной келии монастыря, что был недалече от площади главной – агоры. Уступил игумен здешнего монастыря ему свою келью, перебрался к братии на пока.

Так вот, в полумраке келии, в которой молились много и часто, и светел был дух полужилища, Демитра безо всяких торжественных соблюдений обряда, передала главному из монахов драгоценнейший крест. Передавала, полунапевно передавая рассказ, что поведал ей юный Иаков. Старалась, чтобы голос не дрогнул, страха не выдал.

Как величайший секрет, как самую драгоценную драгоценность принял Захария крестик малой, крест самой Анны Святой!

Тут торга за жизнь и не думалось весть, поняла стратилатка, поняла, что если начнёт вымаливать жизнь, придётся рассказывать ей, что многим грешна. А кто его знает, за какой из грехов монах не помилует? Лучше уж промолчать, сохраняя остатки достоинства.

И поняли оба, мудрый монах и не менее умная патрицианка, что ей прощена небезгрешная жизнь. Прощена. И Захария получил кроме в подарок креста, ещё и вдобавок почти верного друга. То есть свою соглядатайку в Херсоне. А стратига жена получила поддержку в столице.

Скрытый торг? Естественно, но с величайшим соблюдением всех византийских приличий: и честь знатной особы соблюдена, и монашеству подтверждение мощи и силы в империи Византии, пусть даже на дальне-далёкой окраине. Ну, а про город-ключ мы вам поведали.

Где крестик? Захария знает. А у него мы не спросим, не можем за давностью лет.