Демитра сама говорила с Захарией, тот принял оклад, и только условием окреститься Мириам была спасена.
Демитра не смела присвоить драгоценную вещь: в такой ситуации рисковать репутацией, и, страшно подумать, опалой? Ну, уж нет, повторно дурищей Демитра быть не могла.
Хватит, нарыдалась, наплакалась в тишине своей спальни, перетряслась под теплейшими шкурами, близкой опалы озноб ходил по коже воочию. Передумала, перестрадала, утром стиснула зубы, и пошла напролом. Терять было нечего, значит, вперед!
С поклоном, с нижайшим поклоном, под завесом убора, драгоценная ткань которого опустилась к земле, скользя по плитам мощения у агоры, преподнесла драгоценный оклад: эффект был прекрасно ожиданным!
Жёнка стратига вышла на плац в самом лучшем из одеяний, толпа в миг охватила глазами тончайший хитон и плащ, весь тканый золотыми павлинами. Глазки павлинов сверкали-светились изумрудной зеленью драгоценных камней, громадный аграф-фибула (застежка) сверкал громадным алмазом на левом плече патронессы. Оплечье (воротник) мерцало жемчугами и драгоценными самоцветами, жемчужные подвески (жемчужины подобраны один к одному) головного убора качались в такт дыханию волнующейся патрицианки, качалась им в такт и узорчатая кайма на хитоне, – роскошное одеяние предназначалось скорей для толпы: пусть знает хозяйку, чем для нищих монахов.
А для Захарии квадрат вставки на высокой груди, на супергумерале (плаще, иначе называемом сагум), который украшен богатьём узорочья. Не узорочья и полоски мехов леопардовой шкуры внимание Захарии привлекли. Квадрат говорил о высоком происхождении и положении этой просящей в согбенном положении. Поза явно была непривычной для византийской красавицы, привыкшей повелевать. Картинно тяжелый плат склонился до плиток агоры, картинно в руках вложился оклад. Драгоценные камни в ровном порядке, тяжелое золото каменело руки Демитры и руки дрожали то ли от тяжести золота, то ли от волнения момента.
Звёздный час стратилатки настал, настиг её звёздный час!
Не о муже думала гордая византийка, чего о нём думать? На её гордые плечи, высокую грудь, ясные очи и в комодах тряпьё найдётся любой базилевса прислужник, «базилика антропи» иль катафракт. Может, даже будет помоложе стратига. Происхождение патрицианки, это зарука успеха, и найдётся жаждущий обуять положение знати. Нет, не о муже думала дама.
И не о плачущей Мариам думала в этот момент торжества гордая византийка. Что Мириам, только лишь повод для вызначения момента, но повод прекрасный и проявить милосердие, даже к врагу, это истинно христианская доблесть.
Умнейший Захария вмиг раскусил византийку.
Умнейший мужик поднялся с низов черничьего бытия до мужей, решающих судьбы империи. Думать, мыслить обязан был, опережая супротивников мысли. Выжить в кипящем котле византийских проблем, интриг и змеиного бытия царедворцев, одно уже это подвиг для грека. А выжить и преуспеть простому среди гордой знати катафрактов, базилик атнтропи и прочей твари людской почти невозможно, однако выжил и преуспел.
Заслали в Херсон? Не впервой судьба посылает ему испытание, справится и сейчас.
Захария принял драгоценный подарок! С поклоном, нижайшим поклоном, это для патронессы. Искренний набожный поцелуй приложил до оклада, монахи, как овцы вслед за бараном, приложились к окладу, а следом толпа, уже на коленях, ползла к тяжелому золоту квадрата оклада.
Захария думал: то ли подарок отдать в Киев великому князю, известному жадностью Святополку, к его рукам всё прилипало, не отдерешь. Или в столицу синклиту отдать? Решился, вернётся назад, отдаст император и пусть багрянородный сам разрешит, где будут сверкать драгоценные камни, в одном из тысячи храмов столицы или мерцать а алтаре монастыря, подалее от жадных глаз да соблазнов мира людского.
Принял подарок, и разрешил одной только жертве остаться в живых из презренного клана предавших монаха. Так не токмо воля, а жизнь была по дарена Мириам, несчастной сиротке. Внял мольбам просящей Демитры, проявил милосердие: толпа ликовала!
Как выкрутился сам Иаков из пасти «черной старухи», забравшей сотни жизней его одноверцев, незнаемо, но, вернее всего, опять откупился, и не торжественно, а втихую, тем более повод остаться живым всё-таки был: он непосредственно в казни участия не принимал, и даже там не присутствовал. А будучи киевлянином, мог и не знать о злодействе родных ему соплеменников. Также втихую сдал розыску византийцев дядю-тёзку Иакова, Фанаила и многих других, окружавших жертвенный холм и казнящих невинного.
Кровь на кресте была их заслугой, а не его, не бедного киевлянина, грешного в одном, в любви к милой девушке Мириам. А разве любить – это грех?
Иаков крестился чуть не бегом, опережая иных соплеменников, так жить хотелось, хотелось любить Мириам, рожать с ней детишек, и деньги копить.
Как деньги-денежки выручали! Что он, без них? Ни красотой, не умом не удался, богатства пока не имел, и как Мириам с таким будет жить, как в очи супруге голодной и деткам будет смотреть?
Денежки, денежки, как выручали, как помогли. Крестик, оклад, пара каменьев, шелка и парча, этот товар давал только благо, жизнь и питание, весомость житья. С деньгами Мириам все ж таки будет любить или терпеть, что не так уж и важно, принимая ласки его и любовь безмятежно. Не будет думать она, как пропитание доставать, как в дырявом тряпье ходить в синагогу, прекрасная Мириам будет ходить, как икона в окладе. Прекрасна в прекрасном его Мириам!
И вытерпит всё: побои и унижение, голод и холод пути, поношенье врагов, будет готов креститься, молиться, принять даже ислам, ибо его Мириам должна жить безмятежно, то есть безбедно. На пальцах, точнее на пальчиках прекрасной жены будут сверкать каменья не хуже, чем у этой вот византийки, одетой богато, даже чрезмерно богато.
На одно одеяние всех рабов мира можно купить, или сдать Херсонес пеженежской ватаге. Пусть не будет его Мириам носить узорочья и красный хитон, да, Мириам не императрица, не стратилатка, но для неё он выскребет всё от должников и арендщиков, чтобы смогла на пальчиках камни носить, золотые браслеты, они лучше стеклянных, так будет носить золотые браслеты его Мириам.
Только бы осталась жива она среди этой бурлящей и ненавистной толпы христиан.
И, когда вымолвил сухенький старый Захария: «Я прощаю её!», Иаков чуть не заплакал, точнее, заплакал. Камень свалился с души, не камушек, целый булыжник.
А бедная Мириам, почти ничего не поняв, стояла рядом с Демитрой в глубоком поклоне. Бедная девочка, столько страстей, столько невзгод! Иному за жизнь хватит тех потрясений, что выпали Мириам, а ей за такую краткость своего юного бытия остаться сироткой без матери и отца, без копейки куны, миллисиария, без гроша. Нищенка! Нищенка! Нищая, без отцовской и материнской любви, нищенка, без копейки (неправильно выражаюсь, копейки пришли на Русь значительно позже), то есть без миллисиария в кошельке, и куда ей податься?
Инстинктом, на полубессознании ноги погнали в центр города, где повсюду враги, стражи варангов, монахи. Но гнал самый главный инстинкт самосохранения в покои её покровителя, знатной дамы матроны Демитры. А для поддержки сзади брёл юный Иаков, не отставая от невесты ни в шаг. Она почти не обращала внимания на ухажёра, ловкий говор его пролетал мимо прелестных ушей, она вспоминала, возвращалась в недавний миг жития.
Отрывком сознания воспринимала, как падают камни ракушняка на мамины плечи (камень-ракушняк пилили в каменоломнях строго по размерам, например, 70 см х 20 см, вес одного такого камня около 70 кг), как оттолкнула её мать в предсмертном порыве от неминуемой бездны жадной «чёрной старухи», как выскочила на подворье.
Что было потом? Туман… Солдаты из стражи тащили отца: это видела, не понимая, зачем и куда тащат бедного папочку? Окружила грубая солдатня целый квартал иудеев, тащила отца, Фанаила и других мужчин, не взираючи, бедный или богатый еврей трепещется в их беспощадных руках.
Смерть матери даже не оглушила: если бы хоронила родную мать, как положено по обряду, может, наплакалась бы вдосталь, разрывая одежды и посыпая землёй шелковистые волосы. А так, мать ушла под камни дома родного, осталась навек умершей без должного почитания обрядом похорон иудеев.
Когда бабушку хоронили, как плакала мать, как плакала Мириам, и как плакал отец. Долго соседи потом говорили, хорошая семья у отца, умеют жить, умеют и хоронить. А сейчас? Кто мать похоронит? Кто отца оживит?
Если бы не Иаков-молодший, её могли, как других жён и деток казнящих монаха, засечь. Вон сколько верных подружек секли, не щадили. Не щадили ни деток, ни мамок старых. Грубые и бездушные рыжебородые, варанги или русы, будто баранов на бойне, бездушно считали умерших.
Демитру они встретили почти что на выходе из дворца, она следила, как местные полицейские осторожно закрывают ставни дворца, берегут драгоценные стёкла.
«О, вот и вы!», – обрадованный оклик матроны, и втроем понеслись-потащились на площадь агоры. Как во сне, встала рядом с матроной, как во сне, отупевшая от постоянного стресса, была как бы в тумане.
Отупелая Мириам стояла рядом с Демитрой то на коленях, то на ногах, отупело слушала речи матроны, отупело воспринимая слова хитрой лисички: «не за себя прошу, отче, а за сиротку!» Отупело думала: «сиротка, то – кто?» и озиралась вокруг: кто здесь сиротка? Отупело дрожала на холодном ветру пыльной агоры, ожидая лишь одного, конца этой драмы.
Наверно, не удивилась бы, если бы потащили с агоры сильные руки варангов иль руссов на публичную казнь наказанием розг, отрубанием ушей или рук. Может, тогда отупелость прошла бы? От боли физической могла пройти такая усталость, что отупелости сровне. А, может, и не прошла бы, стрессовый шок мог пройти пострашнее, чем казаться простой отупелостью девочки.
Это потом, в далёком пока от неё стольном городе всех славян Киеве придет к ней сознание бытия, и будут истерики и рыдания. А пока стоит, легко качаясь, тонкая девушка, укрывая лицо от тысячных глаз озверелой толпы славян и аваров, торговцев, ремесленников, домохозяек и греков.
А греки? Что греки?
Греки, хитрые греки, сами они убивать не хотели, потому и сошли с кораблей рыжебородые чужеродные твари варангов убивать, убивать, убивать!
Греки? Греки только молились, молились неистово, сплошь на коленях. Днями, ночами молились и плакали, исстрадая, молили всевышнего Бога послать им прощение за то, что не углядели они.
Что не смогли разглядеть изуверов в привычном своём бытии Херсонеса: каждый день виделись с изуверами, катами (палачами), здоровались, знали о детях и стариках, покупали товары, торговались, парились в термах и удивлялись сейчас, откуда у этих простых иудеев, почти что соседей, ненависть лютая к ним, христианам?
Это ж надо было так догадаться: сотворить наживо казнь Иисуса?!!
Казнили рабов все, греки и печенеги, славяне и саксы, но – так?!! Изощренность ума поражала, рождала даже не ненависть, а жалость к этим выродкам рода людского.
Захария, переняв настроение народа, понимал и потому пощадил Мириам: девица невинна, видно, что девушка умом не сильно то торовата, красива чрезмерно, но не умна. Такая не сможет идею родить, в жизнь воплотить. Что отец ей попался таков? Ну что же, несчастная девушка освободилась от отца изувера, значит, пожалеем её, пусть поживет, пусть покрестится и живёт. За изувера-отца дитя не в ответе. Пусть поживет, нарожает христианских детишек этому рыжеватому юнаку, что мельтешит рядом с девушкой, ловя её вздохи и взгляды, как коршун над юной голубкой.