Другая, но менее позорная казнь не минула эпарха, верного друга и сподвижника Фанаила. Позорно закончилась жизнь, так, как паскудно жилось сластолюбцу.
Толпа, как любая толпа, ожидала хлеба и зрелищ, и зрелище им преподали, преподнесли, как на блюде.
Только теперь увидел отдалённый Херсон, как правят владыки в империи, цивилизованной до невозможности.
На открытом плацу, на леденящем ветру собрали душ триста евреев. Собрали мужчин, молодых и не очень. Длинные бороды, длинные пейсы. Сплошь в чёрных одеждах. Знали, что казнь, знали, что неминуема, но ожидание чуда живет в людском сердце от младости и до смерти.
Видели, как страдали их малые детки, иссеченные плётками жарых варангов. Как стонали под плетками жёны, умолявшими взорами смотревшие на мужей.
Ражие стражи под присмотром ромейских монахов отбирали согласных креститься, и каждый второй или вторая соглашались немедленно: умирать под плетью или жить в чужой вере, милосердной и благодатной – кто выбор дает? Кто жизнь отбирает? Бог лишь один, а вот решать переходить в христианство или умереть каждый выбирал сам для себя. И выбирали жизнь массово, почти истово, через каждые десять секунд озираясь на плётки.
А триста вовсе не жаждущих смерти ожидали её на леденящем ветру.
Страстно монахи читали молитвы, и, чистый, чеканный греческий, не привычный херсонскому уху, привыкшему к «койнэ», летел в небеса, отрываясь от уст монашеской братии.
Бесстрастно стояли готовые каты (палачи), привыкшие исполнять ежедневно приговоры царственного базилевса.
Резким контрастом была эта тишина по сравнению с предыдущею радостью иудейских мужчин, когда распинали они одного, совсем без оружия, без друзей и покровителей, одного, вооруженного только молитвой и – верой!
И как чужды были тогда им молитвы Евстратия, произносившего то на греческом койнэ, то по-славянски молитвы, межая молитву Господню и Символ веры своей. Казался им бредом полураспев одичавшего пленника, наипоследнейшего и наипрезреннейшего раба из презренных рабов.
Что мог дать монах? Ни денег, ни имени славы, ни покровительства сильных. Не просил монах ни пощады, ни времени отступного проститься с миром и светом. Несчастный уродец! Презренный и жалкий, такой одинокий!
Вовсе не живописны были лохмотья, колыхавшиеся на весеннем ветру, вовсе не живописны лицо и брада, острые ребра, колени и ступни. Опущенный взор, молитва из уст, ну, ничего живописного, только брезгливость порождал весь его вид.
И потому считали тогда евреи общины, что удался им Песах.
Эпарх в заводилах, Фанаил идейным вдохновителем, раввин, тот был чуть в стороне, но един с ними в этом своеобразном триумвирате, и потому экстаз толпы был всеобщим, и праздников праздник им удался.
И торопились люди собрания «веночек поправить», и гвоздики поострее найти. А почему ж не развлечься при полной безнаказанности: если что, раввин выручит или эпарх. Как никак, третье лицо в фемах Херсона, начальство немалое, прижмут, и откупится, а то мы не знаем его, корыстолюбца, изворотливого подлеца. Откупимся, нам не впервой.
А теперь Песах прошел, и нынешняя тишина являлась диким контрастом недавнего экстаза толпы.
А толпа была сейчас хоть и иная, но всё же толпа, жаждала зрелищ, жаждала крови. Монахи работали не на толпу, толпа везде одинакова, жрёт пищу и зрелища ждет, чёрная масса сброда людского. Проглотит любое: казнь иудеев, песни варангов, поруганье Демитры, спасение славненькой Мириам.
Умение давлеть над толпой было издавна присуще Захарии, и потому он толпу направлял на религиозный экстаз, не давая придти самосуду. Устрашение – да, преклонение перед силою базилевса – да, да, конечно! Но! Главное, сделать из этой бурля щей человеческой массы то, что достойно Христа – верующих и верящих в него, Божьего Сына и Человека! И толпа замолчала, ожидая от Захарии начала процесса.
В жаждущей зрелищ толпе у одного чешется глаз, другого тешит мёртвая зыбь близкого моря, третьей нужно следить за шаловливым дитятей. Толпа поневоле рассеивает внимание от стоящего на амвоне или агоре пастыря этих зачастую заблудших и заблуждавшихся душ.
Велико умение владеть людской массой, и редко кому удается привлечь надолго внимание людей. Без главной идеи, без веры слова пусты, не доходят до сердца, пусть эти слова прекрасны, умны и рассчитаны на внимающих.
«Именем Бога Живущего», – произнес священник с агоры, и толпа замерла. «Именем Бога живущего», – повторил он опять, и молитвы слова соединили толпу воедино.
Следом Захария зачитал приговор, повторив слово в слово указ базилевса: казнить всех, кто возжелал смерти монаха, да, мало того, повторил казнь Иисуса.
Ахнули люди, перестав быть толпой. Стали как человеки: каждый сопереживал своему одноверцу, сопереживая Христу.
И, уловив это мгновение, Захария махнул правой рукой.
Отсекались те руки, что подавали гвозди, отсекались те руки, что держали терновый венец, отсекались те руки, что ставили крест. Наполнялись ямы людскими конечностями, наполнялись ямы кровью людской. Вырывались те языки, что хулили Всевышнего Бога.
Эпарха не били, не стегали звучными плетками. Должность позволила смерть неминуемую принять достойно, пусть на миру.
Но визжал поросёнком именитый эпарх, извивался, стараясь вырваться из мощных лап рослых варангов. Корчился на плитах мощения, сбивая коленки об острые плиты, руки-крючья стирались ногтями, вгрызаясь в землю, застревали в руках тонкие былинки-травинки, прораставшие ранней весной в между плитках.
Эпарха казнили самым первым из первых! Оказали всё-таки милость не смотреть на казни других, наполняя ужасом душу при каждом взмахе меча.
Севаст Константин зачитал ему его «подвиги», напомнил ему напоследок и остальным, чтобы запомнили надолго чуть подзабытый (издан был Алексеем Комнином в 1095 году) указ базилевса и ранее изданные Василием Первым и Львом Шестым эдикты: «никто из иудеев и не-эллинов, или еретиков да не имеет рабов-христиан, а если имеет и обрежет его, то раб принадлежит полной свободе, а виновный да каре принадлежит головой» (гл. XL, параграф 27), и далее более конкретно: «Эллин, иудей, самаритянин и всякий, не являющийся православным, не может иметь рабов-христиан, а если такое случится, то раб освобождается. А владевший им отдаст 30 литр золота освобожденным» (гл. XL, параграф 28).
Спросил Константин возмужалым за час голосом бранным и трезвым (насмотрелся на плетки варангов, косивших детей) у эпарха-градоначальника: «Ты! помнил! указы?!» Тот закивал, уже мало что понимая, ибо страх мертвой хваткой точил душу и сердце.
Константин продолжал: «А раз понимал и помнил эдикты, то вывод один, что намеренно ты извратил указы порфирородного базилевса! Ты – крамола, ты – отступник от веры! И будь у тебя хоть две головы, каждая отсечена должна быть за измену своему Государю и за веры отступничество, понял, ничтожество?»
При этих словах Константина Захария одобрительно покивал головой: «Эвона, как мальчишка растёт!»
И Константин, воодушевленный поддержкой, вновь продолжал перечислять грехи могущественного из херсонеситов.
Громкий голос севаста народу всё объяснил: так вот оно что! Эпарх то, зараза такая, изменил императору! А напасти пали на них, на простых херсонесцев?
И после такого какое уж тут милосердие к эпарху, или даже простое сочувствие к борову на ногах.
И отвернулся народ, громадный серою массой, христианский народ, от выкреста из евреев, что посягнул на святое: на разрешение казни, подобной распятию Христа, и на поношение императоров-базилевсов!
И ещё поражало народ, как узнали монахи всё то, что происходило на еврейский Пасех на холме Херсонеса.
Каждому перечислялись его злодейские действия, каждому! Отсекались руки только у тех, кто был в этом виновен, вырывались злосчастные языки у всех тех, кто был славен хулой на Всевышнего и на его смертного раба, доблестного христианина по сути.
Но головы отсекались у всех, и казнь была поэтапной. Чёрные головы с чёрными бородами валились на отсеченные руки, последние всхлипы предсмертных страданий да короткое «эх», вылетавшее при каждом ударе из уст могучих катов, а потом тишина, тишина, тишина!!!
Безмолствуют массы, безмолвием скрыты уста у монахов. Не молились они за упокой душ презренных, что смели хулить Того, Кто дает жизнь и дарует выбор жизни людской. Каждый из человеков-людей имеет право от Бога выбирать свой путь, тот или этот. И каждый из этих имел право быть или влачить жалкое существование. И выбирать себе жизнь, не отнимая жизни иных, пусть других, но также имеющих право на жизнь.
Не берите на себя функции Бога, не надо! Не понял еврейский квартал этой истины, очень простой и не сложной, не понял, не осознал вины за грехи, и расплатился!
Самое малое, что мог сделать Господь, это пресечь их низкие жизни. Ну, а способ казнить, их, презренных, избрал базилевс.
И потому толпа, что стала людьми, поняла эту сущность, и поддержала царственного Алексея.
Мало-помалу поодиноко с разных углов громадной толпы начиналось стихийное пение. Фальцеты старух, мужские басы, детские альты начинали чуть нараспев проговаривать «Верую», и как-то кругами вовлекалась масса людей в общее пение общей молитвы. Центробежная сила громадной духовной силы людской соединялась там, где в центре агоры стоял их духовный пастырь Захария.
И слышно не стало ни криков предсмертных, ни «ахов» катов, хотя люди пели негромко (Господню молитву орать было грешно), но в такой унисон, что понимали отходившие от жизни бренной в вечный мрак ада, что нельзя победить казнью монаха веру людей.
Нельзя искажать веру Христову, претворяя на фарс жизнь Иисуса, пусть спустя тысячу лет, пусть с жертвой людской.
И потому летели головы в общую яму, завершался круг общей молитвы, и наступила вновь тишина.
Такое действо, ибо зрелищем обозвать мы смерть не рискуем, может иметь разное действие: превратить массу людей в кровожадную тварь, или влить в их слабые грешные души понимание момента, укрепить в вере единой, вере святой и – православной.
Базилевс и Захарий знали, как опытные царедворцы, до тонкости понимавшие страсти людские, эффекты зрелищных действий – и цели достигли!
Первая, малая часть миссии базилевсовой воли была исполнена в точности!
Оставалась вторая. Главная часть.