… Его разбудило щекотание и противное гудение — мухи летали рядом с его лицом, садились на щеку и ползали по ней. Попытался приподнять голову, чтобы понять, где он находится, но не сумел — точно пудовая гиря была привязана к голове, и болела она так, будто он свалился с лошади и ударился о камень.
«Да где же я? — с трудом соображал Александр. — Неужели все там же, в корчме, у Ганны?» Но не разбитую, пухлую корчмаршу увиде Александр, а Севрюгина. Штабс-ротмистр сидел за столом, стоявшем у оконца, в накинутой на плечи шинели. Волосы его и бакенбарды хоть и были всклокочены, но офицер был чрезвычайно серьезн и совсем непьян. Листы бумаги лежали перед ним, стояла чернильница. Севрюгин, лицо которого украшали очки, щелка костяшками больших счетов, хмурился, кусал кончик разлохмаченного гусиного пера, что-то чиркал в толстой тетради. Услышав, что Александр зашевелился, повернулся в его сторону всем телом, мрачно сказал:
— Ага, изволили пробудиться. А ты, брат, того, проказник из забубенных оказался. Ишь, как куролесил-то вчера у Ганки. Скрипку еврейскую сломал, пытаясь на ней играть, Глашку в укромные апартаменты поволок, точно древний римлянин сабинянку, опосля коляску свою заблевал. Ну да ты не думай, я не в укор тебе сие говорю — уланы таких, как ты очень даже уважают. Напрасно вначале институтку из себя корчил…
Александру вдруг стало так стыдно, что захотелось поскорее укрыться с головой шинелью, которой он был накрыт.
«Это я, государь, помазанник, так безобразничал вчера — в ужасе подумал он. — Нет, нет, просто из меня вылезло все то, что я раньше так тщательно от всех скрывал. Так неужели же я по природе своей столь дурной человек?»
— Ах, как голова болит! — со стоном произнес Александр.
— Голова?! — отчего-то с немалой радостью воскликнул Севрюгин и закричал: — Трифон, ирод окаянный, ты в сенях?
— Здеся, вашесыкородь, — донесся голос денщика.
— Баранину холодную мелко нашинкуй да огурцы соленые таким же манером. Все залей рассолом крепким да господину капитану подай немедля с рюмкой рома!
— Сей минут исполню! — откликнулся денщик, и скоро расторопный Трифон уже нес к постели Александра все нужное для его срочного выздоровления.
Как ни противен Александру был запах рома и острого кушанья, он, чтобы не обидеть хозяина, выпив рюмку, принялся черпать из миски баранину и огурцы, и к удивлению заметил, что силы вновь вливаются в него, будто их источник на самом деле содержался в этом варварском блюде.
Между тем Севрюгин серьезным тоном, не отрываясь от занятий, произнес:
— Ты лежи, лежи, а у меня тут дело, знаешь, щекотливое такое запоздал я с третным отчетом по своему хозяйству. Это я вчера был капельмейстер, с позволения сказать, а сегодня — квартирмейстер. Сам ведаешь, должность хлопотная да и сопряженная… Командиры эскадронов сейчас придут, будем вместе с ними мараковать, как обтяпать дельце…
— Занимайтесь, занимайтесь, я мешать не буду, — заверил Александр Севрюгин, продолжая лежать в постели. Ему понравилась деловитость штабс-ротмистра, который вчера казался ему лишь веселым повесой, сильно глуповатым кстати.
Один за другим явились офицеры. Многие с помятыми, бледными лицами, но все сосредоточенные, будто и не присутствовали вчера на бамферфлюхтере. Кивали Александру, рассаживались вкруг стола Севрюгина, доставали из карманов курток исписанные листки бумаги. Штабс-ротмистр, оглядев присутствующих строгим взглядом, начал:
— Итак, господа, дела наши неважнецкие, а пособить делу нужно. За треть сентябрьскую недостача по полку составила суммишку в пять тысяч пятьсот тринадцать рубликов и пять алтын. Чем можем её покрыть? Живем мы дружной полковой семьей, гуляем вместе, так что заединщиками быть должны всегда: сегодня у одного эскадронного недостача, завтра — у другого…
— Да и так все ясно, Федя, — раздраженно сказал ротмистр первого эскадрона. — Долго больно ты толкуешь. Ну так я со своей стороны могу для рапорта твоего такие сведения подать: рейтузам нашим срок носки давно уж минул, но я своим уланам сказал — носите, братцы, ещё полгода, новых не будет. Ничего, подлатают, зато впиши от меня пятьдесят шесть рублей в прибыток.
— Ладно, господин ротмистр, впишу, но сего мало. Как там у тебя с куртками, с уланками, с подковами, торбами, саками, недоуздками, седлами, вальтрапами? Что можешь выжать из сих вещиц?
Офицер вздохнул, глянул на свою бумажку?
— Ну, будь что будет. Запиши на все, что перечислил, ещё рублей сорок. Перетерпим.
— Уже вписал, — чиркнул Севрюгин в своей книге, а потом, обтерев перо о кудри, обратился к другому офицеру:
— Второй эскадрон пошел. Карабины, штуцера, сабли, пистолеты имеются из тех, что срок своей миновали?
— Отыщутся, — кивнул второй ротмистр. — С год или даже с два года ещё послужат, зато в приход тебе даю двести шестьдесят рублей.
— Записано, — деловито буркнул Севрюгин. — О состоянии котлов, палаток, водоносных фляг пускай расскажет нам командир третьего эскадроан…
Таким манером все десять ротмистров отчитались перед ушлым квартирмейстером о хозяйстве вверенных им эскадронов, Александр же, вначале плохо понимавший, в чем суть дела, мало-помалу стал смекать: деньги, что получились от казны на приобретение экипировки, оружия, всех необходимых для полка вещей, частью оседали в карманах командиров. Догадался Александр, на что Севрюгин покупал и ром, и поросят, и осетра. Догадался, но пока лежал и слушал, а штабс-ротмистр говорил:
— Так, господа — копейка, да копейка, да копейка — уже алтын. Дали вы мне в показаниях своих прибытку в две тысячи четыреста рублей, а где, скажите, мне ещё три тысячи сто тринадцать рубликов сыскать? Где, ответьте? Ты, Мефодьев, по ремонтерской части ездил на ярмарку, так неужто не прикарманил тысчонки полторы? Разве по сто рублей ты тех жеребцов купил? Нет, брат — по восемьдесят от силы! Вот и положи на стол хотя б полтыщи!
— Да побойся Бога, Федя! — развел руками Мефодьев, полковой ремонтер. — По сто и покупал.
— Я тебе не Федя! — вскрикул вдруг Севрюгин. — Я Федей для тебя вчера на абмферфлюхтере был, а ныне я господин штабс-ротмистр Севрюгин! Три сотни рубликов клади на стол сейчас же!
И смущенный, красный, как вареный рак, Мефодьев полез в карман.
— Теперь ты, Задырин, говори: всех ли овец задрали волки, когда твой унтер Загорулько ездил к гуртовщикам, чтобы закупить мясца уланам на приварок?
Севрюгин смотрел на Задырина с ненавистью того самого волка, который и мог, как сообщил всем ротмистр, погубить приобретенных на казенные рубли овец. Взгляд штабс-ротмистра был так страшен, что Задырин тут же согласно закивал:
— Нет… не всех, пятьдесят овечек убежали, да Загорулько их словил…
— Ну так хорошо бы было, чтоб и я словил с тебя рублей эдак сто тридцать пять!
Задырин не возражал — трясущейся рукой полез в карман и выудил оттуда пачку смятых ассигнаций. Севрюгин деньги пересчитал:
— Голову мне не морочь, здесь только девяносто восемь!
— После занесу… — виновато промолвил ротмистр Задырин, а Севрюгин уж повернулся к другому командиру эскадрона:
— Ты, ротмистр Гартенблюхер, по моему приказу занимался выпечкой хлебов из муки казенной, полученной из казенного же магазина, а после хлеб на сухри пускал. Так отчего же, скажи мне, милый Гартенблюхер, ты из пятисот пудов муки изготовил только двести пятьдесят пудов сухариков? Дело предивное, однако!
— Да помилуйте, штабс-ротмистр, на усушку половина веса и ушло! развел руками Гартенблюхер.
— Нет, брат так со мной не шути! — грозно потряс пальцем Севрюгин. Квартирмейстер знает, сколько уходит веса на усушку — ровно треть от веса. А посему семь десятков рубликов с тебя. Доставай сейчас же из своего умного немецкого кошелька.
Севрюгин ещё с полчаса выуживал из карманов офицеров деньги, а когда все десять командиров эскадронов вернули то, что им с таким трудом удалось зажилить из казны полка, Севрюгин с великим огорчением сказал:
— И все равно, как ни крути, а полторы тысчонки не достает. Придется, господа, за сентябрьскую треть жалованье рядовым уланам урезать вполовину.
— Не было бы недовольства… — осторожно заметил кто-то, что вызвало у Севрюгина вспышку искреннего гнева:
— Недовольства, говоришь?! А согласно артикулу устава за любое недовольство в случае задержки жалованья солдатам палки полагаются. Нет, никакого ропота не будет — ополовиним их оклады, по пятьдесят копеек за каждый месяц получат в руки! И того с них хватит! Вы на рожи их взгляните, господа — сытые, румяные да круглые, точно масленичные блины. Потерпят! Неведомо вам, что ли, что они в свободное от службы время на вольные работы ходят: кто плотничает, кто канавы роет, кто в поле возится за деньги. Зачем им жалованье? Иждивенцы! Я бы им и вовсе ни копейки бы не дал!
Александр, свято веривший в то, что в полках е г о армии царит порядок полный, нет казнокрадства, все сыты и довольны тем, что дается от казны, все сильнее и сильнее трепетал от негодования. Наконец терпению его пришел конец, и он, не замечая, что обряжен в одной белье, встал с постели и подошел к столу:
— Господа, — растерянно промолвил он, — я, пардон, все слышал, и уж обижайтесь вы на меня — не обижайтесь, но скажу вам откровенно: присваивать принадлежащие полку средства — есть казнокрадство и достойно по рассмотрении суда каторжных работ.
Вы права не имеете носить мундиры офицеров!
Все так и остолбенели. Иные смущенно отвернулись, другие нахально заулыбались, третьи разинули рты. Севрюгин же с улыбкой посмотрел на Александра:
— Вася, у тебя, видать, со вчерашнего бамферфлюхтера голова болит, коль ты такую дребедень изречь сумел. Поди-ка к Тришке, пуст ь он тебе ещё ромцу нальет — ямайский ром, хороший и очень, очень дорогой. Кстати, ты выпил его вчера рублей на пятьдесят. Чего же нас срамить?
— Ах я вам должен?! — так и обожгли Александра слова Севрюгина. — Ну так я же сейчас и верну вам деньги за ром, за осетра да и за поросенка!
Он кинулся к своему мундиру, брошенному у постели, стал рыться в карманах, но к великому огорчению и стыду Александра, карманы, в которых, по его подсчетам, должны были оставаться ещё рублей триста, оказались пустыми 3 лишь два серебряных рубля лежали на его ладони.
Офицеры же, заметив его обескураженный вид, дружно засмеялись, что заставило Алексндра испытать ещё более сильный стыд вперемешку с гневом. Он снова подбежал к столу, весь трясущийся, пылающий от негодования, сбивчиво заговорил:
— Вы воры, казнокрады, а не офицеры русской армии! И не стыдно вам солдатиков обирать? И так уж слышал, что в полках м о и х на тяжкий грех рядовые очень даже часто идут — руки на себя накладывают, а вы тому способствуете! Где же стыд у вас, господа?
Казалось, Севрюгина трудно было пронять укорами. Он сидел подбоченясь и с насмешкой смотрел на блеснувшегося перед ним «Ваську». Ответил он ему спокойно и даже важно:
— Слушай, егерь, ты свои волосы ерошь, да чужих не трожь. Или ты, командир роты, не тем же самым занимаешься? Или сам не знаешь, что господам офицерам, ежели подспорье денежное из имений не получают, на триста сорок рубликов годовых никак не протянуть. Вот и приходится вертеться, как грешникам на адских сковородках. Платили б нам хоть в два раза больше, так не мундиры б. Да и что за странное словечко ты вдруг тут молвил? насторженно спросил вдруг Севрюгин. — В каких-таких «моих» полках? Ты, собственно, тот ли, за кого выдаешь себя? Не шпионить ли в наш славный полк приехал? Уж больно ты на офицера, командира роты, не похож повадками кляузными своими…
Последние слова Севрюгина произнес, однако, с оттенком некоторой робости. Мысль о том, что он принял в своем доме ревизора от комиссариата да ещё так неосторожно открыл перед ним двери своей коммерческой кухни, заставила его струхнуть. Но испугался и Александр. Безусловно, он мог сейчас же открыться, вызвать в дом Севрюгина командира полка, заявить ему, что он — император Александр и требует немедленно арестовать уличенных в казнокрадстве офицеров, но тогда ему пришлось бы распрощаться с мыслью оставить мир, да к тому же история с переодеванием, преданная огласке, навек скомпрометировала бы его в глазах всего народа.
— Нет, нет, я не ревизор, заверяю вас, — сбивчиво и даже как бы прося прощения, заговорил Александр. — Если желаете взглянуть на мой отпускной билет, где прописаны мои звание и имя, то пожалуйста…
И тут Севрюгин, сам трусливый по натуре, но становящийся грозынм и даже величественным, когда видел робость других, сурово сдвинув брови, заговорил сквозь зубы:
— Ну, а коли так, господин капитан, то знайте, что словами своими вы оскорбили не только честь присутствующих здесь господ офицеров, но и достоинство славного третьего Украинского уланского полка. «Воры, казнокрады!» — сие никуда не годистя! Ежели вы не возьмете свои слвоа назад и во всеуслышание в самых вежливых тонах не выразите своего сожаления за сказанное и не попросите у нас прощения, то каждый… заметьте, каждый из присутствующих будет вправе бросить вам свой вызов. Итак, мы ждем!
Еще недавно сконфуженные, а теперь осмолевшие командиры эскадронов, наперебой принялись бросать фразы:
— Да, вы монстрюозно поступили, капитан! Сие смывается только кровью!
— Не позволим честь нашу марать! Мы вас радушно, как гостя, приняли, а вы нас оскорбили! Не позволим!
— Только извинения, иначе — сабли или пистолеты. Решайте!
Александр смотрел своими голубыми глазами то на одного, то на другого, а в голове, точно сноп искр, сверкали вспыхивающие одна за другой мысли: «Попросить прощенья? Драться? Но ведь я только по отпускному билету капитан, а на самом деле — помазанник! Как мне с ними драться? Но тогда придется извиняться, ведь я их и впрямь обидел!» Но в друг одна яркая, точно вспышка зажженного пороха, мысль скрыла своим сиянием все другие мысли: «Это — офицеры моей армии, они — защитники России, и не имеют права быть ворами, казнокрадами! Не имеют!»
— Господа, — со спокойной улыбкой принявшего решение человека сказал Александр, — я, безусловно, был резок в выражениях, но отказаться от них не имею права, ибо они отражают суть того, что вы чинили. Таково мое последнее слово.
Севрюгин хмыкнул. Ему сильно не хотелось драться с каким-то проезжим капитаном.
— Как мне мнится, ваш теперешний тон можно принять за тон вполне извинительный, не так ли?
— Нет, господин штабс-ротмистр, я перед вам не извиняюсь и слова свои назад не забираю! Вы не имели права грабить полковую казну. Ежели вам угодно драться, то я принимаю ваш вызов.
Севрюгин снова озадаченно хмыкнул:
— Полагаю, да и все полагают тоже, что вы сделали мне формальный вызов, а не я вам. Вдобавок ко всему, я являюсь оскорбленной стороной, а посему я вправе выбрать и оружие. Или я, господа, не прав?
Вопрос, обращенный к офицерам, был встречен единодушным одобрением, и Севрюгин, потеребив свой бакенбард, раздумчиво сказал:
— Что ж, господин капитан, коль извиняться вы были не намерены, то мы будем драться, на саблях драться. Думаю, что вам придется пожалеть о сказанных скоропалительно, грубых и, даже я бы сказал, брутальных словах. Желаете ли выбрать секунданта?
— Нет, зачем же, — тихо проговорил Александр, — я обойдусь. Только я вас очень попрошу, господин штабс-ротмистр, откладывать поединок мы не станем. Сейчас же удалимся куда-нибудь в лесок, найдем полянку, а там… там, как Господь рассудит.
Севрюгин, надувая щеки, отчего его бакенбарды стали ещё пышнее, забормотал с напускной важностью:
— Да, дело чести решить наш спор немедленно. Мне ведь ещё и рапорт составить нужно. Дела, знаете ли, неотложные… М-да… и так вот он и скакал в седле без головы двести саженей, славный был бой тогда…
Одетый по полной форме, с шарфом, со шпагой, в кивере, с офицерским знаком на груди, Александр шел в толпе уланов. Он жалел только об одном не успел дать указаний Илье и Анисиму, как им распорядиться в случае его кончины деньгами, что хранились в его шкатулке. Учитывая стоимость драгоценностей, там было не меньше пятисот тысяч.
«Мне просто необходимо победить, зарубить или хотя бы тяжело ранить этого бурбона! — явилась вдруг простая, ясная мысль. — Он оскорбил честь мундира офицера м о е й армии, значит, оскорбил меня, государя, а за оскорбление чести и достоинства императора, помазанника Божия, по закону устава воинского полагается смертная казнь! И я, государь, его казню!»
Но тут вторая мысль столкнулась с первой и мигом прогнала ее: «А какая кара полагается мне, их государю, если я положил этим офицерам такое мизерное жалованье, на которое не то что попировать в честь праздничного дня нельзя, но и мундир справить, прокормить себя, семью нет никакой возможности? Выходит, я толкнул их на воровство? Значит, я, если и не соучастник, то невольный их руководитель, так ведь? И почему казнить я должен одного Севрюгина, а не всех командиров эскадронов? Ах, я совсем запутался, совсем!»
А Севрюгин, покуда шли к лесу, бравировал перед офицерами своей отвагой и умением биться на саблях. Он то и дело выделывал сжатой в кулак рукой разные фортели, делал выпады, «рубил» направо и налево, а сам то и дело косил глаза в сторону Александра, желая увидеть на его лице растерянность, но противник штабс-ротмистра был настолько погружен в свои раздумья, что и не замечал гримасничанья.
Наконец нашли удобную поляну, и Александр стал снимать мундир. Скоро он и Севрюгин стояли на расстоянии десяти шагов друг против друга, а два офицера подали им сабли. Александр отчего-то с интересом взглянул на поданое ему оружие — когда-то на образцовом рисунке этой сабли он написал: «Одобряю. Александр».
Когда противники были готовы к бою, ротмистр Чернышов, тот самый, который рассказывал историю о Мишеле Шумском, обратился к ним с вопросом:
— Господа, не примиритесь ли? У вас есть последняя возможность.
Севрюгин, все видели, драться сильно не хотел, а поэтому сказал с ленцой:
— Ну, если господин капитан возьмет свои слова назад…
Александру вдруг припомнилась вся сцена с составлением фальшивого рапорта, он представил, что такие рапорты поступали в военное министерство ото всех полков и вводили в заблуждение министра, а значит и самого императора, то есть его лично, и страстное желание наказать за этот обман хотя бы одного человека заставило Александра сказать:
— Севрюгин, вы — вор и мошенник, а поэтому извольте изготовиться к бою!
И, отсалютовав клинком, Александр принял позицию для начала дуэли, услышав между тем произнесенное кем-то с грустной обреченностью:
— Что делать, Федя, придется уж драться… Ну, бог с тобой…
Александру никогда не приходилось драться с человеком насмерть, хотя фехтовать на рапирах и эспадронах, стрелять из пистолета в дворцовом тире, он любил ещё с детства. Но там всегда была игра, то есть не было опасности для жизни, поэтому можно было рисковать, делать сложные финты. Здесь же, при наличии остро отточенных клинков, при непременном желании противника убить тебя во что бы то ни стало, хотя бы ради того, чтобы самому не оказаться убитым, тело его было непослушным, скованным и вялым.
В глубине души Александр считал себя не слишком смелым человеком, но ему никогда не нужно было опасаться за свою жизнь, и чувство самосохранения посещало его редко, оттого и своей «несмелости» он почти не замечал. Севрюгин же, несмотря на показной бравый вид заправского рубаки, был трусом по натуре, и теперь его успокаивало лишь то, что егерский капитан окажется в бою ещё трусливее, чем он.
— Начинай бой! — махнул один из офицеров обнаженной саблей, и противники, находясь друго от друга на приличном расстоянии, на согнутых в коленях ногах, стали медленно двигаться по кругу, хотя в этом движении не виделось ни смысла, ни стремления поскорее закончить «дело».
Первым к «делу» приступил Севрюгин — желая устрашить Александра, он дико вскрикнул, скорчил рожу и пострашнее и завертел над головой клинок с такою скоростью, что сабля из виду пропала, а рассекаемый ею воздух загудел пчелиным роем.
«Да он меня боится! — пронеслось в голове Александра. — Он и фехтовать-то не умеет!» И вдруг жалость к этому пустому, жалкому человеку, фату и воришке, заменила чувство страха перед быстро вращавшимся клинком. Зная, что теперь он своей саблей отведет любой удар противника, Александр на своих длинных ногах шагнул к противнику, а потом сделал столь молниеносный выпад, что Севрюгин даже не успел отпарировать удар. Но делая выпад, Александр, очень не желая убивать вздорного штабс-ротмистра, на мгновенье зажмурился и, когда острие сабли вонзилось во что-то твердое, тотчас отдернул клинок назад невольно опустив оружие, смотря на противника широко открытыми глазами.
Севрюгин со сморщенным от боли и от жалости к себе лицом, уронив на землю саблю, стоял, покачиваясь и держась левой рукой за правое плечо, а между пальцев струилась кровь.
— Он ранен! Ранен! — прокричал кто-то. — Холстины бы перевязать!
— Эх, дуралеи, даже корпии не взяли!
— Да пусть же кто-нибудь рубаху снимет — разорвем её да перевяжем рану! Эка незадача!
Офицеры окружили товарища, уже сидевшего на траве и стонавшего. Затрещала разрываемая рубаха, а Александр все стоял и смотрел на суетившихся уланов, а когда плечо Севрюгина было перевязано, он громко произнес:
— Если кто-нибудь из вас так же храбро и умело воевал под Лейпцигом и желает вступиться за честь своего полка — милости прошу!
Но желающих сразиться не отыскалось — никто даже не повернул в сторону победителя лица, и тогда Александр продолжил:
— Господа офицеры, пусть один из вас, к примеру, ротмистр Чернышов, пройдет со мною на мою квартиру. Я передам господину ромистру пятьдесят тысяч с той целью, чтобы полковая казна была восполнена. Изношенные мундиры, негодная амуниция, оружие и прочее заменены на новые. Поверьте, мне не меньше, чем вам дорога честь третьего Украинского уланского полка. Ради сего я и готов пожертвовать личными средствами.
И воткнув саблю в землю, Александр надел мундир, повязал шарф, подвесил шпагу и надел кивер, а уланы с молчаливым недоумением смотрели на странного егеря. Никто из них не понимал, чем вызвана такая щедрость с его стороны, н кое-то вдруг припомнил, как этот лысоватый егерь произнес в доме Севрюгина престранные слова — «мои полки», и удивление офицеров возросло троекратно.
С ротмистром Чернышовым Александр пришел на квартиру унтер-офицера Гервуда. Ни говоря ни слова, отпер ключом шкатулку, отсчитал пятьдесят тысяч ассигнациями и передал их Чернышову.
— Надеюсь, сии деньги будут израсходованы по назначению? — спросил он у ротмистра с доброй улыбкой на лице.
— О, несомневайтесь! — торопливо спрятал деньги Чернышов и, пристально посмотрев на Александра, сказал: — И все же, я вас где-то видел — такое знакомое лицо. Уж не в Петербурге ли?
— Вполне возможно, — отвел взгляд Александр. — Ну да прощайте, ротмистр. Мы вряд ли увидимся с вами когда-либо… даже в Петербурге сего уж боле не случится.
— Чернышов почтительно поклонился и вышел.
— Едва раздался стук сапог спускавшегося с крыльца офицера, к Александру подбежал Шервуд, которого Александр вначале и не заметил, хотя молоденький унтер все время сидел в углу комнаты. Бросившись на колени перед ним, глядя на него полными восторга глазами, Шервуд сбивчиво заговорил:
— Молю вас, выслушайте, меня, молю! Еще вчера, на празднике, я хоть и не сидел за столом, не упускал вас из виду! Сегодня утром, стоя у окошка дома штаб ромистра Севрюгина, я слышал все, что там происходило. Я знал, что творится у нас в полку, знаю, что происходит в других, и если бы вы на самом деле были обыкновенным капитаном, командиром роты, вас бы не ранило все это безобразие! Потом я шел сторонкой, когда вы с офицерами проследовали в лес! Там я следил из-за куста за вашим поединком с Севрюгиным, и, поворьте, мое сердце сжималось от страха за все… за вас, обожаемого мной! Как вы могли так рисковать? Не знаю, что вас заставило надеть мундир обер-офицера — я не вправе пытаться постигнуть волю вашу! Но признайтесь мне, признайтесь, и тайна никогда не будет мной раскрыта!
— Да в чем же я должен вам признаться? — холодея, спросил Александр.
— Признайтесь, — молили глаза Шервуда, — вы… император Александр?
— Несколько мгновений Александр молчал, с полуулыбкой глядя на взволнованного унтер-офицера. «Что ему нужно? Правда, он выглядит искренним, но что стоит за этой искренностью? Простое любопытство?» — думал он.
— Предположим, вы правы, — тихо заговорил Александр, — но что же дальше?
— Лицо молодого человека, углядевшего в словах «капитана» подтверждение своей догадки, засияло. Он быстро поднялся, говоря: «Сейчас, сейчас, одну минуту, ваше величество! «- кинулся к сундуку, вскинул крышку и тащил оттуда что-то — это была тетрадь.
— Ваше величество, — шепотом заговорил Шервуд, подавая тетрадь Александру, — в армии против вас создан заговор с целью уничтожения самодержавия и установления конституционного правления. Пестель, предводитель Южного общества заговорщиков, призывает поднять бунт, уничтожить всю августейшую семью, а потом… впрочем, вы все сами прочтете. Сие — проект устройства политического, Пестелем сочиненный! Прочтите, если пожелаете!
— Александр присел за стол и стал читать проект. Его мало интересовали идеи бунтовщиков — ещё год назад Бенкендорф доложил ему о том, что в стране действуют тайные общества, имевшие целью свержение самодержавия. Сейчас же только горячность юноши заставила Александра приняться за чтение, но постепенно он увлекся и некоторые места немало поразвлекли его. Спустя четверть часа Александр встал из-за стола и с милой улыбкой протягивая Шервуду тетрадь, сказал:
— Молодой человек, вы ошиблись. Я — не государь император. На свете так много людей со сходными физиономиями. Ну представьте сами — император и вдруг в капитанском мундире, без свиты да ещё идет драться с каким-то растратчиком казенных сумм? Что за бред! У вас богатая фантазия, молодой человек. Вам бы сочинительством заняться. А о том, что знаете, напишите рапорт полковому, а то и дивизионному командиру, приложите при оном сию тетрадку да и служите себе спокойно. И пусть вам не мерещутся государи императоры в капитанских мундирах. — И тут же прокричал, уже не обращая внимания на остолбеневшего Шервуда: — Илья! Анисим! Собираемся в дорогу! Довольно погостили у господ уланов.