— Шомпол из мушкета вынь! Патрон из сумки достань! Патрон скуси! В дуло высыпай! Шомполом прибивай! Натруску вынимай! Полку замка открывай! На полку порох высыпай! Полку закрывай! Шомпол на место вставляй! Прицеливайся! Пали! — кричали охрипшие сержанты и капралы на огромном поле для воинских учений, подавая команды для стрельбы, и мушкетеры его величества курфюрста Бранденбургского, впервые после занятий на плацу выведенные в поле, в лагеря, усердно рвали зубами бумажные патроны, боясь просыпать заряд, ссыпали его в ствол ружья, медленно — что вызывало ярость командиров, — двигали шомполами, запыживая заряд бумажной патронной оболочкой.

Сержанты бесновались:

— Что ж ты, дубина, полпатрона в рот засунул? Посмотри, козлище, — ты же порох жрешь, а не бумажку откусил! Палок получить мечтаешь? — тряс кулаком один, другой же, вначале ударив молодого мушкетера в ухо, кричал:

— Недоносок! Мать твоя кобыла! Куда же ты на полку так много пороха насыпал — все на земле и оказалось! Маленько, одну щепотку нужно!

Кое-как зарядили ружья, начали стрелять по мишеням, что белели в семидесяти футах от строя. Шеренгами стреляли — передняя на колени вставала, вторая через неё палила. Офицеры, что в трубы подзорные следили за стрельбой, хмурились, качали головами, говорили, что новобранцы совсем уж никудышные попались, и не миновать им гнева самого курфюрста, когда он увидит, что за гренадеры служат в лучшем его полку. До ружейных стрельб солдаты багинетами кололи чучела, потом метали гранаты — все было плохо: ни в том, ни в другом не виделось той сноровки, что видеть желал курфюрст, возмечтавший сделать армию свою сильнейшей во всей Европе.

Вдруг кто-то из офицеров в окуляр трубы увидел скачущих в их сторону кавалеристов.

— Господа! — воскликнул один из командиров. — Да это сам курфюрст!

В самом деле приближался к ним повелитель Бранденбурга со свитой. Белые, красные плюмажи трепыхались по ветру, резво вились плащи, и скоро Фридрих Третий вместе со своей женой Шарлоттой и в сопровождении придворных гарцевали близ строя гренадеров. Вот Фридрих оставил седло, сам помог супруге соскочить на землю, и пошла вдоль строя чета властителей одного из самых крупных княжеств Империи.

— Ну, капитан, как идут дела? Готовы ли к смотру гренадеры?

Ротный командир, как мог, пытался объяснить, что новобранцы стараются, но все ещё никак не могут освоить премудрости воинской науки, ибо набрали каких-то деревенских олухов, не способных видеть разницы между правой и левой ногами, а уж что до стрельбы, то здесь они ведут себя так, будто держат косы или грабли. Курфюрст не слушал капитана — потребовал продемонстрировать ему выучку солдат.

— Шарлотта, — говорил он, улыбаясь, — неужели ты поверила этому негодяю? Они, дескать, занимаются с рекрутами уже полгода и до сих пор не могут сделать из них настоящих гренадеров! Ты видишь, я не сержусь, потому как не верю этому щеголю, но, помилуй Бог, если окажется, что я напрасно платил жалованье своим офицерам, этим ослам в фазаньих перьях, пьяницам, бабникам и растратчикам полковой казны, то, клянусь, им не поздоровится!

Присутствие великого курфюрста не смогло улучшить боевую выучку солдат — они путались при перестроениях, неуклюже кололи чучела, роняли патроны, шомпола, рассыпали порох при заряжении мушкетов, а стреляли по мишеням так плохо, что курфюрст в конце концов даже закричал:

— Капитан! Капитан! Прекратите тратить порох! Ваши гренадеры — это косорукие бабы, которых катали на сеновале целую неделю! Офицеры тоже хороши — мерзавцы! Я плачу им жалованье для того, чтобы они сумели сделать мне солдат из быдла, а на самом деле что выходит? Ну, хоть кто-нибудь из этого дерьма умеет делать то, чему его учили?!

Капитан на негнущихся ногах подошел к курфюрсту, запинаясь, весь в красных пятнах, заговорил:

— Ваше величество, таких, конечно, много, но вот… взгляните… превосходный гренадер…

Петр был вытолкнут из строя. Подходя к курфюрсту, тянул носок, ногу поднимал до пояса, страшными глазами пожирал князя Бранденбурга. За полгода службы все царское, властное сжалось в нем в одну-единственную цель — быть солдатом, замечательным солдатом. Петр, за неимением подданных, направил желание повелевать на самого себя, подчинил свой мозг, каждый своей орган некоему уставу, который сам же для себя и придумал, а поэтому то, что увидели Фридрих, его жена и приближенные, действительно поражало. Этот долгоростый гренадер под команды капитана шагал, как заведенный, точно внутри его огромного тела был спрятан отлаженный механизм, превосходно делал все ружейные приемы, стрелял отменно и стоя, и с колена, не мешкая, выхватывал из сумы гранаты и бросал их так далеко своею длинною рукой, что не видно было, где они падали. В дополнение ко всему, он без запинки, на прекрасном немецком языке по требованию капитана пересказывал статьи устава, точно он сам и был его составителем.

Курфюрст смотрел на превосходного гренадера, и слезы блестели на его ресницах. Он был страшно тщеславным человеком и со дня на день ждал, что император Священной Римской империи признает наконец его притязания называться королем Прусским, а поэтому иметь прекрасное войско, вооруженное, обмундированное и обученное по самым совершенным образцам, являлось заветной мечтой Фридриха. Гренадер же, один-единственный из всей роты соответствовавший представлениям курфюрста об идеале солдата, заставил его забыть огорчение от скверной вычки других гренадеров. Худой, длинноногий, с некрасивым лошадиным лицом Фридрих подошел к вытянувшемуся по струнке Петру, со слезами на глазах обнял его и трижды звонко расцеловал.

— Смотрите на своего товарища, смотрите! — закричал он, поворачиваясь к строю. — Деревенские олухи, не способные быть солдатами, дармоеды, не желающие постигать воинскую науку, вы должны стать такими, как этот превосходный солдат! Как его зовут, капитан? Я желаю знать его имя!

Оказалось, что капитан не знал имени отличившегося гренадера. Спешно спросили у лейтенанта — не знал и он.

— Сволочи!! Предатели!! — бесновался Фридрих. — Они не знают, как зовут лучшего солдата гренадерской роты гвардейских мушкетеров. — Кто знает, как его зовут, кто?!

Петр, давно уже ждавший случая, когда можно было бы открыться прусскому владыке, чтобы с почестями быть отправленным в Москву, хотел было назвать свое имя и титул. Но — промолчал. Нет, не опасение, что он будет поднят на смех, удержало его от этого. Петр был счастлив, как не был счастлив прежде никогда. Он стал немецким солдатом, лучшим из всех, и сейчас ему не хотелось быть никем иным.

— Так как же зовут этого прекрасного гренадера, мерзавцы?! — взывал к командирам взбешенный Фридрих, и вот уже к нему бежал сержант, тараща на государя выпученные глаза.

— Питер Романофф, ваше величество! — гаркнул сержант, подбросив к гренадерке руку в замшевой перчатке.

Фридрих смотрела на Петра с материнским умилением, как на родное чадо.

— Спасибо, Питер! — прокричал он неожиданно. — Сегодня же нашьешь на свой кафтан серебряный сержантский позумент! Через полгода, если будешь служить мне верою и правдой, наденешь мундир прапорщика. Знайте все, я умею ценить хороших солдат! Ты, Питер, я уверен, станешь таким же знаменитым, как Валленштейн, Тюренн или Сюлли! Служи, солдат!

Весь переполненный чувствами, Фридрих, не зная, чем бы ещё выразить свое восхищение прекрасным гренадером, вытащил из кармана горсть серебра и пересыпал в карман Петра, снова поцеловал его, потом вскочил в седло и в сопровождении свиты помчался к воротам столицы Бранденбурга.

Если бы Петр не стоял перед курфюрстом, вытянувшись по струнке, и не пожирал глазами своего властелина, то непременно бы увидел, что не один Фридрих взирал на него с восхищением. Курфюрстина Шарлотта, красавица лет тридцати, стройный стан которой был обтянут бархатным лифом платья для верховой езды, позволявшим видеть её пышную, часто вздымавшуюся от непонятного волнения грудь, казалось, была готова броситься на шею рослому гренадеру вслед за супругом. Долгим и томным взглядом прильнула она к тому, кто оказался лучшим среди гвардейских гренадеров, и не только широкое, варварское лицо служило предметом пристального внимания Шарлотты, но все его тело, облаченное в голубую форму. Женщина была уверена, что уже где-то видела этого человека, в совсем иной обстановке, но где, она не могла припомнить.

— Фриц, что ты мне собирался подарить ко дню моего ангела? — спросила Шарлотта у мужа, когда они сидели за вечерним кофе. Она рассеянно помешивала напиток ложкой.

— Гм, ты очень любопытна, дорогая. Что ж, открою секрет, — заулыбался Фридрих, предвкушая, что ответ вызовет восторг. — Новую карету. Это чудо! Мягкие рессоры, лак, гербы на дверцах, а внутри обита атласом. Уверен, тебе она понравится, Шарло!

— Мне не нужна карета, — сурово сжала красивые губы курфюрстина.

— Тогда что же тебе нужно? — Фридрих был огорчен.

— Что? Подари мне… гренадера, того самого, которого ты отблагодарил за службу сержантским галуном.

Фридрих любил свою жену, даже боготворил её, закрывая глаза на её любовные шалости, о которых знал, пожалуй, не только весь дворец, Берлин, но и, наверно, вся империя. Однако бросаться отличными гренадерами курфюрст не хотел.

— И не подумаю! — визгливо прокричал он, бросая на стол салфетку. Моя армия — это моя честь, моя гордость и все мои надежды! Я не позволю лишать меня моего любимого детища! Ты, Мессалина, готова затащить в свою спальню любого мужика поздоровей, пусть даже конюха, истопника, цирюльника! Ты меняешь любовников не еженедельно — ежедневно! Я прекрасно знаю, что иногда ты по вечерам, укрывшись под вуалью, выезжаешь в город, останавливаешь карету возле какого-нибудь кабака и проводишь там ночь в оргиях со всякой сволочью! Я знаю, что так делают берлинские мещанки, которым наскучило нести бремя добропорядочных матрон, но ты — не мещанка! Ты, Шарло, жена курфюрста! Без пяти минут королева Пруссии! Постыдись!

Выслушав упреки мужа с полным равнодушием и даже легким презрением, Шарло махнула рукой:

— Да перестань! К чему весь этот водопад слов? В конце концов, я же выполнила свой супружеский долг, родив тебе двух сыновей. Ты тоже не пропускаешь ни одной юбки во дворце — мы квиты. Тебе просто жаль солдата, но ведь я и не прошу его навечно. Дай мне его лишь на месяц, освободив от казармы. Я позабавлюсь с ним, а потом пусть опять бросает свои гранаты и колет штыком набитых конским волосом болванов. Карету же можешь оставить себе или продать.

Фридрих пожевал губы в раздумье. Он был скупым и втайне обрадовался, что тратиться на дорогую карету нет нужды.

«Черт с ней, — подумал курфюрст. — Пусть позабавится с гренадером месячишку. Что с ним станет?»

— Хорошо, — улыбнулся Фридрих. — Если ты так настаиваешь, дорогая, то сегодня же Питер будет в твоей спальне. Чем не пожертвуешь ради любимой женщины! Только смотри, не умори мне его! — погрозил он пальцем. — Знаю я твой пыл!

После вечерней поверки Петр уже собрался было раздеться, чтобы забраться на второй ярус деревянных нар, на которых спали гренадеры, но вдруг раздалась команда сержанта, приказавшего ему немедленно выйти на плац одетым по полной форме. Когда Петр вышел из казармы, два богато одетых господина велели ему идти с ними, вывели за пределы полкового двора, посадили в карету, где черная повязка, надетая на его голову, скрыла от Петра мир Божий.

— Ничего не спрашивай, солдат, — услышал он приказ. — Знай только, что месяц ты проведешь в раю. Но если потом ты хоть единым словом обмолвишься о том, где ты был, что делал и что видел, можешь быть уверенным, что твоя дурная голова очень скоро будет лежать в корзине палача.

Нет, Петр не стал срывать повязку, не стал бранить тех, кто решил распорядиться его свободой в каких-то новых, неизвестных ему видах. Он был солдатом, и, умалив все свои царские амбиции до скромных пределов сержантской должности, подчинился.

Везли его недолго. Потом повели с закрытыми глазами по переходам, комнатам и лестницам какого-то то ли дворца, то ли замка, где его обоняние ловило запахи вкусной пищи, аромат духов и пудры, запах книг. Но вот его ввели куда-то, где пахло уже вовсе необычайно, и он поневоле зашевелил ноздрями, жадно втягивая в себя призывный, волнующий запах.

— Ну, снимите с него повязку, — услышал он нетерпеливый женский голос.

Повязку сняли, и Петр увидел, что находится в уютном будуаре. Несколько свечей выхватывали из темноты широкую кровать, над которой распростерлась сень балдахина. На постели в коротком пеньюаре сидела молодая женщина. Густые локоны, распущенные по плечам, точно змеи, обвивали шею, плечи. Женщина призывно улыбалась и протягивала к Петру руки и говорила:

— Ну, что же ты замер, мой прекрасный Голиаф! Будь смелее! Подойди и возьми то, что досталось тебе без единого выстрела.

Петр был поражен. Никогда прежде, даже в ту пору, когда он жил в Москве, ни одна женщина не предлагала ему себя так открыто. Он оробел, смутился. Вдруг память взяла верх над робостью, он вспомнил, что эта женщина была сегодня днем рядом с курфюрстом Бранденбургским, но тут же возникло другое чувство — он посмотрел на женщину с презрением и ненавистью.

— Сударыня, — сказал он зло, — я не ведаю, кто вы такая, но скажу вам, что я — не жеребец, которого можно на аркане привести на случку с кобылой. Когда явится охота, я и без принужденья сумею добиться от любой женщины того, что мне надобно!

Шарлотта, привыкшая делать то, что ей хотелось, не знавшая отказов со стороны мужчин, на которых её страсть простирала свое внимание, резко поднялась с постели, пробежала босыми ногами по мягкому ковру и трижды своею маленькой, но сильной ручкой ударила Петра по широкому лицу. Потом она схватила шнур колокольчика, с неистовством принялась дергать его, и Петр уже был уверен, что она зовет лакеев, чтобы хорошенько отлупить его за непокорство, но не слуги явились на зов Шарлотты — сам курфюрст в шелковом халате с бранденбурами, в колпаке, связанном самой Шарлоттой, встревоженный и недовольный, ворвался в будуар и закричал:

— Ну что, что случилось?! Завтра назначен государственный совет, так почему же, черт возьми, мне не дают уснуть?!

— Потому, — задыхаясь от ярости, заговорила Шарло, — что моего приказа, оказывается, недостаточно. Твой лучший гренадер, видишь ли, отказывает мне в том, на что я имею право как государыня. Может быть, ты прикажешь ему, Фриц?

Фридрих, со строго сдвинутыми бровями, скрестив на груди руки, резко повернулся к Петру, стоявшему в сторонке:

— Что я слышу, сержант? Или я напрасно превозносил твои воинские таланты перед всей ротой? Или я зря лобызал твою мерзкую крестьянскую рожу? Ты, наверное, забыл, что находишься на службе у великого курфюрста Бранденбурга, подписал контракт? Изволь сейчас же исполнять то, что велит тебе моя супруга! Или шпицрутены тебе милей? Гляди, какой капризный! — И Фридрих, погрозив Петру кулаком, скрылся за дверью.

Опозоренный, униженный, смолчавший лишь потому, что не мог прекословить господину, которому обещал служить, Петр стал раздеваться. За последний год своей жизни ему довелось быть плотником, узником, лесорубом, моряком, актером, гренадером. Теперь же ему предстояло быть рабом, холопом, любовником поневоле. Но Петр оставался в душе царем, и желание оказаться на высоте и в будуаре курфюрстины заставило его забыть позор неволи.

…Месяц подходил к концу. Шарлотта, видел Петр, привязывалась к нему все сильнее, часто начинала рыдать, беситься, потому что курфюрст едва ли не ежедневно напоминал жене, что любовь любовью, но интересы княжества куда дороже, и он не собирается жертвовать прекрасными солдатами ради её альковных прихотей.

— Ах, как он жесток! Как я ненавижу мужа! — повиснув на шее Петра, говорила курфюрстина. — Он такой же подлый, как и его отец, Фридрих Вильгельм — скупердяй, хитрая лиса, жестокий солдафон. Он способен предать, расторгнуть любой договор, если прежние враги вдруг посулят ему кусок земли или сотню-другую тысяч талеров. Да я вообще ненавижу всех немцев — варвары! Что за язык у нас — сопит, храпит, шумит, гремит, трещит! Мерзость! О, мы варвары в сравнении с французами! Ты знаешь, через год мы с Лейбницем откроем в Берлине академию наук, но там все будет на французский лад!

— Я тоже хотел бы в своей стране открыть академию наук, — изрек со вздохом Петр.

— Ты? Академию? В своей стране? — со смешком отпрянула от него Шарлотта. — Твоя страна! А, я понимаю! За этот месяц ты возомнил себя по меньшей мере каким-нибудь маркграфом или принцем! Ничего, мой Питер, это ощущение улетучится, едва ты снова попадешь в казарму.

— Нет, в казарму я больше не пойду, — решительно сказал Петр, и женщина почувствовала, что возлюбленный не разыгрывает её.

— Скажи мне, но кто же ты такой на самом деле? — страстно зашептала Шарло, вновь обхватывая руками его шею. — Я… я догадываюсь, что ты не так прост. Может быть, ты незаконнорожденный ребенок какого-нибудь владетельного князя? От тебя так и исходит жар какой-то благородной, но в то же время… дикой силы. И ещё меня не оставляет ощущение, что я уже где-то видела тебя, где-то на торжественном приеме, совсем недавно.

— Нет, ты не могла видеть меня, — помотал головой Петр, который на самом деле не встречал Шарлотту прежде. — Но я тебе откроюсь, кто я такой. Я — русский царь, Петр Алексеевич. В Голландии я был пленен, шведы увезли меня к себе, чтобы посадить на московский престол кого-то из своих. Понятно, свой человек на русском престоле им был очень нужен. До сих не знаю, что там… в России…

Шарлотта была готова взорваться бомбой — до того её переполняло изумление и радость, что мужчина, которого она успела полюбить так страстно, был не простой солдат, а помазанник Божий. Тут же она потребовала, чтобы Петр передал ей все злоключения свои в подробностях, а когда рассказ, продлившийся целый час, был завершен, она, точно молоденькой девочкой была, соскочила с постели резво, принялась ходить по будуару, морща лоб, всплескивала руками, потом снова залезла на кровать и с глазами, широко раскрытыми от внезапно явившейся догадки, заговорила:

— Ну вот, я вспомнила, я вспомнила и сразу все поняла, да! Это было больше года тому назад, когда мы гостили в Вене у императора. Тогда был устроен пышный праздник в честь русского царя, возвращавшегося домой из Англии. Да, я хорошо запомнила тогда его лицо, фигуру, то, как он говорил. Весь он казался неуклюжим, каким-то мужиковатым, порывистым, но, представь, он мне понравился. Мне нравятся такие мужчины. Но потому-то я и находилась в недоумении, когда увидела тебя — ты мне сразу напомнил кого-то, и теперь я твердо знаю, что человек, который выдавал себя за русского царя, был на тебя похож, точно он твой брат-близнец.

Петр, в одних подштанниках, стал в волнении ходить по комнате точно так, как это делала Шарлотта ещё три минуты назад. Вдруг остановился и спросил:

— И ты не замечала, чтобы приближенные царя смотрели бы на него… с подозрительностью, недоверчиво?

— Нет. Они оказывали ему знаки самой пылкой преданности.

Петр рухнул на колени, обхватил голову руками, в отчаянии, не стесняясь присутствия женщины, запричитал, заголосил, раскачиваясь из стороны в сторону. Желание обрести престол, приглушенное страстным интересом к прусской военной службе, ожило в нем сызнова. Оказывается, самозванец, столь на него похожий, правил сейчас в России, а поэтому никто в Москве даже и не пытался искать его, никто не всполошился, не углядел подмены. Горько и обидно было сознавать, что он своей стране уже не нужен, что заменить его на троне без труда сумел какой-то швед, надевший на себя шапку Мономаха совсем не для того, чтобы процветала Русь, а ради выгод шведских.

Утерев лицо, Петр мигом поднялся на ноги, дико сверкая глазами, спросил:

— Ты читала газеты? Что пишут в Берлине о России за последний год?

— Нет, газет я не читаю никогда, — сделала Шарлотта гримаску презрения, — но муж мне говорил, что русский царь после возвращения в Москву залил столицу кровью, ну, этих самых… кажется, стрельцов, сбрил бороды боярам, обрядил их в европейские кафтаны, а теперь собирает войско, чтобы идти завоевывать шведский город Нарву.

Петр слушал женщину, недоуменно приоткрыв рот.

— Ничего не понимаю! — вскричал он. — Для чего же нужно шведу, выдающему себя за русского царя, зачинать войну с теми, кто его послал в Москву!

— На самом деле, странно, — с зевком ответила Шарло, которой уже было скучно. — Скажу тебе еще, что этот самый швед отовсюду приглашает офицеров в свое войско, и Фридрих даже как-то раз при мне смеялся, зная, какие мерзавцы отправились к нему из Бранденбурга. Фриц просто был счастлив, когда избавился от этих пьяниц, ничего не смысливших в военном деле. Но, милый, долго ты ещё будешь там стоять подобно статуе? Ну, иди ко мне!

— Нет, постой! Кажется, я начинаю понимать… Да, да, он идет под Нарву с негодным войском, чтобы дать шведам повод начать против Москвы войну и полностью разгромить русских уже в первом сражении!

— Какой ты скучный и… противный, когда так говоришь!

Вдруг лицо Петра исказила страшная гримаса — ярость и радость переплелись в ней. Он бросился к постели, осыпал Шарлотту жаркими поцелуями, стиснул её тело так сильно, что женщина вскрикнула.

— Слушай, я ведь знаю, как стремится твой супруг отобрать у Стокгольма шведскую Померанию, — зашептал он. — Если я верну себе престол, то в союзе с Бранденбургом Швеция будет разбита, и Штеттин снова станет собственностью Берлина. Но… но пока в Москву возвращаться я не хочу…

— Чего же ты хочешь? — заинтересованно спросила женщина. — А, знаю, вернуться в свою казарму!

— Нет, не в казарму! Я еду… в Нарву, но только в другом обличье. Уговори курфюрста, пусть выдаст мне патент на чин полковника…

— Ого! Недурно! Из сержантов да сразу в полковники.

— Да, в полковники! Скажи, что это будет платой, — Петр усмехнулся, за мое усердие. Намекни ему, что я вовсе не крестьянин, как он думал, что в моих жилах течет благородная кровь. К тому же, пусть не тревожится полковничьего жалованья я у него не попрошу. Еще мне нужен аттестационный лист, где будет прописано подробно, что я отменно знаю артиллерию, фортификацию, пехотный и драгунский строй и даже… даже способен командовать военным кораблем.

— Ах, ты на самом деле царственно талантлив, — не без иронии молвила Шарлотта, проводя рукой по заросшей волосом груди Петра. — Хорошо, я поговорю с супругом, но о военном союзе с Бранденбургом ты уж не забудь. К тому же, знаешь, Питер, за все эти патенты и аттестаты тебе придется ещё две недели хорошо поработать в этой постели. А то смотри, я ведь могу сказать, что пошутила, и ты вовсе не похож на человека, которого я видела в Вене. Так ты и останешься сержантом, а то и гренадером снова станешь, если я обижусь…

Петр, который уже горел желанием отправиться в дорогу, чтобы поскорей, ещё до подхода русской армии, быть в Нарве, проскрипел зубами:

— Препоганый же вы народ! А ведь когда-то я всех русских мечтах превратить в немцев. Теперь же сомневаюсь, надобно ли это.

— Да, правда, — не обиделась Шарлотта, — оставайтесь такими, какими вас устроила Природа. Уверена, если бы ты был немцем, то не был бы так хорош. — И курфюрстина, чувствовавшая, что ещё два-три года, и она начнет стареть, прильнула к гренадеру-государю всем своим пылким телом.

А через две недели Петр на прекрасном скакуне, в дорожном плаще из грубого сукна выехал из ворот Берлина в восточном направлении. Полковничий патент и аттестационный лист на имя дворянина Каспара фон Тейтлебена, а также охранная грамота для проезда по владениям Бранденбургского курфюрста были спрятаны во внутренний карман кафтана, а в переметных сумах хранился запас еды, пятьдесят золотых и богатый полковничий мундир с золототканным, бахромистым шарфом. Большие седельные пистолеты, надежно всунутые в ольстры, смазанные и тщательно заряженные, были готовы к тому, чтобы устранить в пути нежданно явившиеся препятствия. Длинная шпага у бедра всадника служила той же цели.

Но как бы хорошо ни был подготовлен Петр для долгого путешествия, сомнения и даже неуверенность терзали его сердце. То он совсем уж было решил, что нужно ехать в Нарву, чтобы, устроившись на службу к шведам, получив под свою команду часть гарнизона, в момент штурма отворить ворота, впустить своих, а после того, как будет занят город, открыться Меншикову, Борису Шереметеву, которые непременно должны быть под Нарвой. Но Петр страшился в то же время этого прожекта. Разве мог он надеяться, что сумеет доказать приближенным свое царское происхождение, а что человек, приведший войско под стены Нарвы, — самозванец, шпион, агент Стокгольма.

«Если уж согласились под его началом на войну, так уж верят ему крепко, — не переставал вздыхать Петр. — А мне не поверят, сказнят, и следу моего не будет на сем свете, и никто уж боле не спознает правду…»

Но он все мчался и мчался на восток.