1. Самострел против лука

В кузне до того было жарко, так остро пахло гарью, окалиной, еще чем-то едким, проникающим в горло, даже в легкие, что любимый Владигором дружинник Бадяга Младший то и дело дергал себя за вышитый красной нитью ворот нарядной рубахи, дул на свою волосатую грудь, желая хоть немного охладить себя, проводил по мокрому затылку рукой. Казалось, еще минута, и он, знатный, смелый воин, выходивший в бою один против десятерых, упадет здесь замертво от жары, вони и частого, громкого стука молотов.

Младшим Бадягу прозвали еще в отрочестве, потому что нужно было отличить парня, уже не раз показавшего себя в сражениях, от отца, которого, так уж получилось, тоже звали Бадягой. К тридцати годам Бадяга Младший, когда уже не было на свете Бадяги Старшего, превратился в коренастого, даже толстоватого мужа с густющей бородой, с шишковатым носом и страшным рычащим голосом, а поэтому прозвание Младший казалось многим совсем неподходящим для могучего, свирепого в бою дружинника. Но тот сказал однажды строго, обращаясь к пытающейся шутить над именем его ратной братии:

— Не замай. Как отец прозвал, так и будет!

И вот сейчас стоял Бадяга в кузне, пыхтя и отдуваясь, и никак не мог понять, зачем он позван сюда Владигором. Сам же князь, раздетый по пояс, но с кожаным фартуком, прикрывшим грудь, с блестящей от пота кожей, под которой гуляли, бугрились мышцы, с волосами, перехваченными тесемкой, все ковал и ковал с тремя подручными наконечники для стрел, не желая замечать страданий Бадяги.

Дружинник же видел, что наконечники выходят какими-то чудными — вроде бы и для стрел, но совсем другого вида: тяжелые, почти как для дротика, иные — изогнуты, как полумесяц, с рогами, выгнутыми в направлении полета стрелы, другие — будто срезаны ножом, тупорылые, но с острой по кругу кромкой. Никогда раньше не видел таких чудных наконечников Бадяга. Зачем такие?

Владигор же все ковал и ковал без устали. Выхватит из горна клещами раскаленную болванку, прошепчет что-то, отвернувшись в сторону, положит на наковальню — и пойдет охаживать молотом раскаленную докрасна железку так, что искры летят. Поворачивает направо и налево, вверх и вниз, мнет ударами металл, и глядишь, через малое время в клещах и не болванка вовсе, а новый наконечник.

На поддон его бросает — тут уж наконечник клещами берет подручный, снова к огню несет, вновь раскаляет докрасна железо и для закалки опускает быстро в чан с какой-то жидкостью. Испаряясь, задымит она, вони в кузне прибавляя, и только после этого готовый наконечник кладется в большую глиняную мису, заполненную уж до половины.

Вдруг Бадяга, к великой радости своей, услышал, как один подручный виноватым голосом сказал:

— Господине, вышли уж болванки, нет боле…

Владигор сурово на него взглянул, сказал:

— Что, лоботрясы, поленились больше заготовить? Мало ж наковали! Вот попробуют в другой раз ваши спины каши березовой! Ну ладно, нет так нет. Огонь гасите в горне.

Увидев вспотевшего, чуть не валившегося на земляной пол кузни Бадягу, улыбнулся широко и не без лукавства:

— А, Младшой Бадяга здесь! Нарочно тебя позвал, чтоб видел, как князь работать умеет. Победа-то в бою здесь куется. Все, выходим.

Бадяга едва ли не бегом пустился прочь. На подворье княжеского дворца, где и была устроена кузница, он долго и тяжело дышал, похожий на огромного сома, вытащенного из воды. К Владигору же подошли два отрока-слуги. Один нес большой кувшин с водой, другой — льняное полотенце. Князь долго умывался, фыркал, шлепал по телу руками. Вытерся и, передавая полотенце отроку, сказал:

— А теперь бегом — неси мне кружку квасу, да смотри, налей побольше. А дружиннику Бадяге — пива крепкого, ледяного. Он запарился у нас маленько.

И подмигнул Бадяге.

Дружинник, выпив пива, ожил. Ладонью бороду утер, усы, заговорил:

— Не то худо, княже, что запарился, а тем недоволен я, за прямоту прости, что видел господина Синегорья за черной, срамотной работой. Да что ж ты, простолюдин какой, чтоб пустяками такими заниматься? Мог кому и поручить работу, коль нашла на тебя такая блажь — наконечники для стрел ковать.

Владигор посмотрел на Бадягу, наклонив голову к плечу, с сожалением, как на полоумного. Немного погодя сказал:

— Младшой, а ведь еще отец мой, Светозор, мечи ковал, заговоры знал…

— Мечи — не стрелы, дело княжеское, — махнул рукой Бадяга. — А острия для стрел в Синегорье и мальчишки делают. Эка невидаль.

Бадяга был прав. Стрельбу из луков в Синегорье любили. Даже мальчики, не износившие и первой пары штанов, такие выделывали луки и стрелы, что и взрослому воину не зазорно было из них стрелять. Деды, отцы долгом своим считали обучить сыновей рукомеслу этому. Луки делали гнутые, клеенные из нескольких полос древесных, причем до трех пород дерева шло на лук: сверху — полоса березовая, средняя — ракитовая, нижнюю же клали липовую. Мочили склейку, а после выгибали над огнем. Рукоятку делали удобной, по руке, а над нею — канавку, чтоб стрела по ней бежала.

Не меньше труда требовалось при изготовлении стрел. Городские кузнецы за небольшую плату ковали мальчишкам наконечники, но зачастую юные умельцы делали их из кости или даже из осколков кремня. Главным считалось материал для лука найти, и лучше липы или березы не было древесины — щепили полешки, выбирая те, что без сучков, потом тщательно круглили ножом и камнем, до блеска натирали сухим хвощом. Изготавливали стрелы и из тростинок крепких.

Лучше перьев сороки для стрелы не придумаешь, но годились и галочьи, и вороньи, и от всякой другой крупной птицы. Вставив перья в прорезь, крепили их рыбьим клеем, а то и просто бечевкой тонкой прикручивали.

Лук и стрелы жители Ладора готовили прежде всего для дел военных. У каждого в дому висел такой лук с полусотней стрел да с десятком запасных тетив из сухожилий бычачьих, которые хранились в особом месте, где не могли они пересохнуть или, напротив, отсыреть. Но для охоты пользовались другим луком, хоть и изготовленным подобно боевому. Дичи в лесах, что окружали столицу Синегорья, водилось видимо-невидимо, а поэтому глухарь, тетерка, заяц, кабан, косуля нередко украшали стол ладорцев.

А еще очень любили ладорцы стрелять из лука в цель. Состязания лучников, по обычаю, назначались в один из дней после сбора урожая. В умении каждого ладорца отлично стрелять из лука Владигор видел залог успеха при отражении набегов со стороны враждебных княжеств. Поэтому состязаниям придавалось большое значение, по этому случаю на поле за городской стеной ставились скамьи для зрителей и помост для князя с дружиной. Не скупился Владигор на богатые призы, главными из которых были скакун при седле и сбруе и меч. Но не только награды привлекали тех, кто стремился отличиться в меткой стрельбе, — восхищенные возгласы женщин и девушек, встречавшие каждый удачный выстрел, заставляли сильнее биться сердце лучника. И это было дороже всех наград.

— Я не для лука стрелы делаю, неужто не догадался? — похлопал по плечу Бадяги Владигор.

— А для чего же? Оно и видно, впрочем, — для таких тяжелых наконечников древки что у дротика быть должны…

Князь не ответил. Он, уже облаченный в длинную, украшенную по вороту цветными бусинами рубаху из тонкого холста, размышлял, стоит ли отвечать Бадяге, но вот, будто решившись, хлопнул по его плечу так, что дружинник покачнулся, и коротко сказал:

— Пошли!

Дворец правителей Синегорья был большим и сложным по устройству сооружением, с башнями-повалушами в три и больше этажей, с островерхими куполками, с сенями-балконами, с разноцветными кровлями, которые к тому же были самых причудливых очертаний. В обширных сводчатых, похожих на лабиринт подвалах хранились запасы пищи на случай долгой осады. Стоял дворец на холме, издалека привлекая внимание всех, кто подъезжал к Ладору. О богатстве, славе и могуществе правителей Синегорья свидетельствовал этот прекрасный дворец.

Владигор и Бадяга долго шли по переходам дворца. Шли молча. Наконец князь остановился напротив двери из толстых дубовых досок, обитой полосами из кованой меди. Толкнул ее, сам в помещение вошел и сказал Бадяге весело:

— Ну заходи. Такое здесь увидишь, чего отродясь не видел.

Бадяга, посмеиваясь про себя, вошел в большую горницу. Свет полуденного солнца лился сюда через слюдяные оконца, поэтому не нужно было и свечей, чтобы увидеть, что у больших столов хлопочут три человека — все те же подручные, что помогали Владигору в кузне. При появлении князя они оторвались от своих занятий и приняли почтительные позы.

— Наконечники, что ковали сегодня, успели насадить на древки? — спросил князь строго.

— Заканчиваем работу, господин, — ответил один из мастеров.

Владигор, подтолкнув Бадягу, сказал ему:

— Пройди вдоль стен да посмотри.

Дружинник повиновался. На дощатых стенах висело, как он сразу догадался, какое-то оружие, издалека похожее на распластанную птицу. Этих «птиц» было здесь не меньше дюжины, и все они подобны были друг другу. Бадяга руку протянул, дотронулся, пожал плечами, повернулся к Владигору:

— Не понимаю: вроде на лук похоже, только маленький какой-то, а тетива, наоборот, слишком толстая. Какой же величины зазубрину на стреле делать надобно? И зачем, скажи на милость, к луку этому деревянная колобаха присобачена? Прости, толку в таком творении не вижу никакого — безделка, сущая безделка, баловство ребячье.

И Бадяга с сожалением подумал, что Владигор, славный князь и воин, каких нигде не сыщешь, совсем одурел от безделья за последний, мирный для Синегорья год.

— Ошибаешься ты, Младшой Бадяга, — сказал князь серьезно. — Не баловство ты видишь и не безделку, а самострел. Его рисунок я как-то увидал в книге, где изображены предметы другого, будущего Времени и Мира. Книга эта — моего учителя Белуна…

Бадяга последнее сообщение прослушал без внимания и все рассматривал самострел, рассматривал с неодобрением и даже с легкой насмешкой.

— Самострел! — сказал он и усмехнулся пренебрежительно. — Что ж, он вот так сам по полю боя побежит, сам тетиву натянет и стрелку наложит, во врага прицелится да и стрельнет? А в тебя, княже, не угодит случайно?

И Бадяга, очень довольный шуткой, громко засмеялся, не боясь, что Владигор обидится. Князь и в самом деле не стал обижаться на Бадягу, он лишь дождался, покуда воин насмеется вдоволь, а после снял со стены один из самострелов и, держа его в руках, заговорил:

— Нет, Бадяга, сам он в поле не побежит, человек здесь нужен, который бы из него стрелял. Ну, гляди внимательно. Луковище таким коротким потому сделано, что из кованого железа оно, и если его согнуть, тетиву натягивая, то стрела силу для полета обретает необычайную.

— Да кто ж такую тетиву натянет одной рукой? — с сомнением спросил Бадяга. — Ну-ка, дозволь мне, княже, силу свою испытать на оном самостреле.

Бадяга взял в руки самострел и, уперев приклад в толстый живот, попробовал потянуть за тетиву, но она не поддалась, и луковище вовсе не согнулось. Бадяга побагровел то ли от натуги, то ли от смущения. Владигор с улыбкой сказал обескураженному дружиннику:

— Лук о пол упри, стопами луковище прижми и тяни теперь, да только двумя руками, не одной!

Сделав все в точности так, как велел князь, Бадяга вцепился пальцами обеих рук в тетиву, крякнул и потянул ее на себя, но лишь на полпяди продвинулась пеньковая, крученая тетива и совсем немного согнулось луковище. И снова крякнул Бадяга, не веря в то, что этот маленький, как будто для детей изготовленный, лук не поддается ему, но теперь тетива почти совсем не продвинулась, зато на рубахе дружинника затрещали швы, и, рассерженный, он бросил самострел на пол.

— Да заколдован твой самострел, Владигор! Уж если я тетиву эту не натянул, кому такое под силу?

Князь рассмеялся:

— Не огорчайся! Смотри, из какой толстой полосы выковано луковище. Немудрено, что ты его не согнул. Без особого приспособления тут не обойтись, ворот нужен…

— Да что за ворот, что за ворот? — бормотал совсем сбитый с толку Бадяга. — Стреляли всю жизнь из луков, а теперь, гляди-ка, самострел!

У Владигора между тем в руках появился странный предмет: луковище железное, короткое, и крепился к нему деревянный приклад, вдоль которого двигалась железная полоса с крюком, и вот крюк за тетиву зацепился и обратно пополз, ее натягивая, — и все потому, что Владигор ручку крутил, приводя в действие ворот. Не упирался Владигор ногами в луковище и даже, казалось, не прилагал никаких усилий, а лук между тем сгибался, повинуясь какой-то немыслимо могучей силе, и Бадяга с изумлением, к которому примешивался ужас, следил за движением тетивы, будучи уверен, что Владигору помогают то ли боги, то ли нечисть. Тетива же доползла до костяного выступа в прикладе и зацепилась за него.

— Ну, видишь, Бадяжка, что делать можно, коли разумом врага захочешь одолеть, а не только силой?

— Н-да-а… — только и ответил дружинник.

Владигор продолжал:

— Оружие мое готово к бою. Хочешь посмотреть, на что оно способно?

— Обидишь, ежели не покажешь.

— Ну так ступай за мной.

Владигор, держа самострел в одной руке, двинулся к двери. Дорогой взял со стола стрелу короткую и толстую, как заметил Бадяга, и с деревянным оперением. Толкнул дверь ногой, — и вот дружинник, пройдя вслед за князем, очутился в мрачном, неосвещенном зале.

— Свечи поскорей зажгите! — крикнул Владигор, обращаясь к подручным.

Послышалось чирканье огнива, через минуту с горящими лучинами прибежали трое подручных — в дальнем конце зала одна за другой стали загораться свечи. Бадяга вскрикнул от удивления, когда в дальнем конце помещения замаячили какие-то белые фигуры, — безрукие, безликие, они стояли в ряд у противоположной стены, шагах в сорока от Владигора и Бадяги. Их было не меньше десяти, безмолвных и страшных.

— Что за чудо?! — спросил Бадяга, указывая рукой на фигуры.

Князь улыбнулся:

— Не пристало такому витязю, как Бадяга, страшиться истуканов глиняных. Я велел поставить их там, чтобы испытывать свое оружие. Увидел я в книге учителя Белуна картинку, которая подарила мне основную мысль, все же остальное: устройство механизма спуска тетивы и ворота, что служит для ее натягивания, — все пришлось самому додумывать. Правда, мои подручные мне помогли немало. Но больше всего хлопот доставили стрелы. Не знал я, какого веса быть они должны. Сила у лука железного немалая, и легкая стрела здесь не годится. Пришлось испытывать, стреляя то одной, то другой стрелой, то третьей, то четвертой. Вначале вкривь и вкось они летели, покуда не выбрал я правильного соотношения между тяжестью наконечника и древка. Оперение тоже свое придумал. Не из пера оно — вырезано из той же деревянной чушки липовой, что и древко.

— Больно долго, княже, говоришь, — пробурчал Бадяга, которому не терпелось взглянуть на стрельбу из невиданного оружия. — Хорошо бы к делу перейти…

— Можно и к делу, можно, — ответил Владигор и, уперев конец приклада в правое плечо, поднял самострел на уровень подбородка.

Целился князь недолго. Легко надавил на рычаг спуска — толстая пеньковая тетива, толкнув стрелу, взрезала воздух с шумным хлопком. Стрела унеслась и через миг чмокнула, угодив в вязкую, еще не затвердевшую глину.

— Вроде бы попал! — с радостью, будто он сам стрелял, воскликнул Бадяга. — Вот бы глянуть!

Опережая Владигора, дружинник вразвалку, как медведь, потрусил к фигурам. Подошел к одной, к другой, быстро осмотрел всех болванов, даже ощупал их руками, а потом насмешливо сказал, поворачиваясь к Владигору:

— Видать, зря тратил время, княже. Криво твой самострел стреляет, даром что железный!

И загоготал, довольный, что самострел оказался никудышным и князь потерпел поражение, доказывая превосходство нового оружия над луком.

— Не спеши, Бадяга, самострел ругать, — спокойно заметил Владигор. — Как же ты мог на этом вот болване дырку не заметить?

Князь шагнул к одной фигуре и пальцем указал на отверстие там, где на глиняной голове должен был бы находиться глаз.

— В самом деле, дырка, — сказал Бадяга и даже засунул в глубокое отверстие палец. — Да только что с того? Эту дырку прислужники твои заранее могли проделать. Ты мне стрелу подай!

— А вот она. — Владигор прошел за фигуру. Туда же шагнул и Бадяга. Дружинник увидел, что стрела вонзилась в деревянную стену до середины наконечника. Попробовал, дернув, вытащить — не смог. Повернулся и увидел, что торчит стрела как раз напротив головы болвана, в затылке которого тоже дырка чернеет.

— Неужто насквозь пробила? — спросил недоверчиво.

— Насквозь. А что такого? Двух, пожалуй, таких болванов запросто прострелит.

Но тут Бадяга удивляться перестал, опять насмешливым и дерзким сделался.

— Княже, — сказал он с вызовом, — а не велишь ли ты своим людишкам обычный лук принести? Тогда я с тобой мог бы силенками помериться…

— Воля твоя, — ответил Владигор и крикнул в сторону открытой двери: — Понька, беги за старым луком моим, и два десятка стрел к нему тащи в колчане! А ты, Кныш, к самострелу неси все стрелы да ворот. Сам Бадяга самострел перестрелять решил!

В горнице, что служила мастерской, послышалась возня, суетливый топот ног, и скоро у князя и дружинника имелось все необходимое для состязания. Владигор поставил слева от себя берестяной короб, из которого оперениями вверх торчали стрелы. Бадяга перекинул через плечо ремень колчана так, чтобы стрелы находились у левого бедра. Пробуя лук Владигора, он, нахмурясь, дергал двумя пальцами за тетиву, порой отпускал ее, и воловья жила коротко гудела.

— Не знаю, право, как мы с тобой и соревноваться будем, — сказал Бадяга наконец.

— А просто, — ответил князь. — Пусть Кныш по моей команде зажжет лучину, и, покуда она горит, будем стрелять: ты — в пятерых правых болванов, я же возьму на себя левых. Когда Кныш нам крикнет, что лучина догорела, пойдем и поглядим, кто стреляет лучше.

— Ладно, будь по-твоему, — пробурчал Бадяга, и князь тут же прокричал:

— Кныш, зажигай лучину! Стреляем!

— Уже зажег! — послышался ответ из мастерской.

Бадяга, не глядя, правой рукой выдернул из колчана оперенную плотным лебединым пером стрелу. Чуть наклонив лук и уперев взгляд в крайнего болвана, привычной рукой нашел прорезь на стреле — тетива мгновенно легла в нее. Поднимая лук, Бадяга одновременно натягивал его.

Руки у дружинника были хоть и толстые, но коротковатые, — чтобы полностью растянуть княжеский лук, ему пришлось отвести тетиву до самого уха, так что четырехгранный наконечник оказался у самой рукояти луковища. Прикидывая в уме, что стрела в полете потеряет силу, он поднял лук чуть выше головы болвана и, разогнув пальцы, отпустил тетиву, больно ударившую его по запястью левой руки, что держала лук.

Стрела прошелестела оперением, и зоркий глаз Бадяги увидел, что вонзилась она прямо в «сердце» глиняной фигуры.

«Добре, — подумал Бадяга, довольный пробным выстрелом. — Теперь и побыстрее можно». Не глядя на противника и слыша слева от себя лишь неприятный скрежет ворота да редкие хлопки тетивы самострела, Бадяга быстро выхватывал из колчана свои боевые стрелы и посылал их одну за другой в цель. Дружинник представлял, что видит перед собой врагов Синегорья, и это помогало ему целиться точнее и без заминки. Одно смущало его: где-то там, впереди, но слева, время от времени что-то грохотало, и этот шум немного отвлекал Бадягу.

— Лучина догорела! — послышался голос Кныша, и Бадяга, положив было руку на колчан, с удовлетворением ощутил, что колчан пуст — он расстрелял все двадцать стрел.

— Ну что ж, Бадяга-друг, пойдем посмотрим, что мы с тобой натворили, — предложил Владигор, опуская на пол самострел.

Дружинника не нужно было упрашивать — он сгорал от нетерпения, желая узнать результаты состязания. В своей победе он не сомневался. Вот подошли к фигурам, по которым стрелял Бадяга, и он, волнуясь, стал показывать:

— Ну, княже, посмотри: одна, вторая, третья… А эта прямо в глаз угодила. Не хуже получилось, чем у тебя.

Из двадцати стрел Бадяги пятнадцать угодили в цель. Правда, не все из них вонзились в голову или в грудь болванов, но все же Бадяга был доволен собой. При такой спешке результат был очень даже неплохим.

— Что ж, молодец, Меньшой, — похлопал Владигор Бадягу по спине. — Недаром я плачу тебе за службу серебром. А теперь давай поглядим, как я разделался со своими…

Они пошли налево, и в свете двух десятков горящих свечей Бадяга увидел картину, потрясшую его. Такого ему не случалось видеть даже на поле боя: все пять болванов были обезглавлены! Глиняные их головы валялись на полу.

— Княже… да как же это? Не возьму в толк…

— Пойди к стене и посмотри, какими стрелами стрелял я, — велел Владигор.

Из досок торчали самострельные древки, и Бадяга, с трудом вытащив стрелу, увидел, что она имеет наконечник в виде полумесяца с рогами, направленными вперед.

— Вот этими-то серпами я и срезал головы болванам, — молвил Владигор. — Такова убойная сила моего железного лука, что одной стрелой можно пронзить навылет двух, а то и трех облаченных в доспехи воинов, если, конечно, будут они стоять друг за другом.

Бадяга, однако, быстро оправился от изумления, и прежняя насмешливость, хоть и замаскированная почтительностью, вернулась к нему.

— Так ведь, княже, покуда ты двух своих одной стрелою будешь убивать, я трех положу! Уж больно долго ты жернов свой железный крутишь! — сказал он.

— Есть у меня и другие самострелы, без ворота, — те руками можно натянуть, — быстро возразил Владигор. — Но не показал я тебе еще одну стрелу, последнюю мою придумку. Увидишь — убедишься в полном превосходстве самострелов над обычным луком. — И прокричал, обернувшись в сторону двери, что к мастерам вела: — Ребята! Щит железный в палец толщиной сюда тащите!

Минуты не прошло, как послышались шаги подручных Владигора. Два крепких парня несли лист железа с дверь величиной. Судя по тому, как тянуло к земле их руки, весил он немало.

— К стенке прислоните, — приказал Владигор и, когда подручные ушли, вынул из-за пояса стрелу и показал ее Бадяге: — Такую не видал?

Дружинник взглянул на стрелу. В самом деле, он видел уже этот тупорылый, но с острой по кругу кромкой наконечник, когда его ковали, и удивлялся: для чего он может сгодиться?

— Если бы раньше увидел, то никогда б не догадался, что это наконечник для стрелы. Неужто полетит? Да и нужда какая в нем?

— Увидишь.

Владигор пошел туда, где оставил самострел, неспешно натянул тетиву и выстрелил. Послышался все тот же хлопок, а вслед за ним звонкий удар железа о железо, резкий и короткий.

— А теперь пойдем посмотрим, друг Бадяга, — предложил Владигор, и когда дружинник встал рядом с железным щитом, толщина которого была не меньше мизинца, то увидел в нем сквозное отверстие.

Бадяга обескураженно крутил своей коротко стриженной башкой:

— Видно, сам Перун тебе помог, княже. Ежели б своими глазами не видел, не поверил бы. Точно глину прошила!

Владигор, довольный впечатлением, которое произвел на Бадягу давешний выстрел, поспешил его уверить:

— Да, без высшей силы здесь не обошлось. Боги, наверно, внушили мне мысль помочь Ладору новым оружием. Наконечник же мой и впрямь необычен: так выкован, что кромка острая просекает железо, а не рвет его, как стрела. Наконечники такие крепче быть должны, чем… чем доспехи врагов Ладора. Я же секрет открыл, как сделать железо крепким, и заклинания особые узнал от чародея одного. Теперь, Бадяга, во дворце своем десять кузниц заведу, чтобы дружину самострелами снабдить, а если понадобится, то и всех ладорцев. Неприступным наш город станет, и Борея, доведавшись, что мы обладаем столь страшным оружием, к союзу мирному подвигнется. А теперь, дружище Бадяга, пойдем в мою горницу да выпьем сыченого меду, духовитого, как скошенная трава полевая. За славу Синегорья выпьем да в честь Сварога и веселого Ярилы!

И князь, обняв любимого дружинника за плечи, повел его к себе в чертоги. Но не ведали ни Владигор, ни Бадяга, что за соревнованием их наблюдали. Наблюдатель притаился в дворцовой кухне, вернее, в одном из ее закутков, отведенном для хранения посуды, где дощатая стена покоробилась и рассохлась, образовав многочисленные щели. Этот некто приник глазом к щели и затаив дыхание следил, как Владигор расправляется с глиняными истуканами. Нет, он не спешил рассказать об увиденном товарищам по кухонному ремеслу, и вовсе не из боязни, что те донесут князю: мол, какой-то поваренок сует нос не в свои дела. Этот еще довольно молодой человек считал себя обиженным судьбой: был он низкого рода, тщедушный и невзрачный. Звали его Солодуха. С детства мечтал он сделаться богатым, купаться в роскоши, иметь власть над людьми, но до сих пор не продвинулся выше должности поваренка. И вот случилось ему нечаянно подслушать разговор Владигора со старшим дружинником, случилось стать причастным к тайне государственной. И тотчас решился он на черное предательство — лишь бы начать наконец продвижение к заветной цели…

 

2. Сети для Владигора

Владигор не любил борейцев, с которыми ему не раз приходилось сражаться, не любил за наглость и неуемное стремление воевать ради грабежа и крови, но отказать посланнику одного из самых могущественных борейских племен он не мог. Бореец входил в его дом без оружия, как гость, а прогнать гостя в Синегорье считалось поступком столь же недопустимым, как и бежать с поля битвы.

Извещенный о приближении борейского посла еще до того, как тот въехал в ворота Ладора, Владигор стоял у оконца и смотрел через прозрачную слюду на подъезжающую к городу кавалькаду. Все всадники были облачены в начищенные доспехи и держались в седле горделиво.

«По этим бы зерцалам да из самострелов…» — подумал невольно князь, но тут же прогнал от себя эту мысль: обстоятельства требовали проявлять спокойствие, если не учтивость. Владигор приказал:

— Живо готовьте обед на двух человек!

Он знал, что представитель племени игов, одного из самых сильных в Борее, захочет говорить с ним с глазу на глаз, потому что не что иное, как дела наиважнейшие, могло заставить князя Грунлафа отправить посла во враждебное Синегорье. В красной мантии, в окружении виднейших дружинников, бывших к тому же и политическими советниками князя, Владигор ожидал гостя в палате для приемов. И вот раздался звук рога, и вошедший в зал отрок-герольд торжественно доложил, что князя Синегорья просит о приеме Хормут, посланник Грунлафа.

Владигор велел впустить его.

Хормут был высоким, могучим с виду. Длинные усы свисали ниже подбородка, брови изогнуты гневливо, будто прибыл он в Ладор не с миром, а с объявлением войны. Но Владигор знал, что борейцы всегда нападали без предупреждения, а поэтому грозный вид посланника не вызвал у него беспокойства. Бореец, согласно правилам, оставил меч за пределами палаты, но на согнутой левой руке нес свой яйцевидный шлем и, когда до Владигора оставалось шагов пятнадцать, с достоинством поклонился.

— Многих лет жизни и процветания желает князь Грунлаф, правитель игов, князю Владигору! — не проговорил, а прорычал он, не умея, видно, говорить по-другому.

— Желаю того же князю игов Грунлафу и хотел бы знать, чем вызвано желание Грунлафа отправить ко мне посла, благородного Хормута? — спросил Владигор.

— О цели посольства мне велено говорить с правителем Синегорья лишь наедине.

— Что ж, тогда уединимся…

Долгое время Хормут поедал все, что приносили с кухни, забыв о Владигоре, который сидел за столом напротив и лишь из вежливости прикасался к еде. Сидеть рядом с этим грубым человеком князю было неприятно. А Хормут, казалось, не замечал Владигора, он ни разу не поднял кубок за здравие хозяина, зато со звериной жадностью поглощал пищу, чавкал и даже рычал, разжевывая мясо поросенка или зайца, и вливал в себя так много хмельного меда и пива, что Владигор засомневался, в состоянии ли будет посланник говорить о деле.

Наконец, звучно рыгнув и утерев ладонью капли меда с длинных усов, Хормут осоловевшими глазами посмотрел на Владигора и сказал:

— А теперь о деле, князь. Здесь, думаю, нам будет покойно?

— Да, вполне покойно, — ответил Владигор.

— Ну так слушай, князь, — молвил Хормут, вытирая руки о волосы, длинными прядями свисавшие на плечи. — Да будет тебе известно, что Грунлаф желает заключить с тобой союз. Ведь Борея по-прежнему неспокойна. Иги, гаруды, коробчаки, плуски непрестанно воюют меж собой. Мы, иги, разумеется, сильнее всех, но и нам не удается умиротворить враждующие племена. Вот и послал меня славный Грунлаф к тебе за помощью. Всем известно, что синегорцы ненавидят Борею, особенно игов, а те в свою очередь на дух не принимают твоих подданных и готовы перебить их всех до одного. Вот Грунлаф и вознамерился положить конец давней вражде. Если Синегорье объединится с игами, тогда и в Борее воцарится мир. Когда Поднебесной будут править двое — Грунлаф и Владигор, другим племенам придется им подчиняться. На много-много лет вперед ты, князь, своим согласием обеспечишь спокойствие своей державы.

Владигор молчал. Предложение Грунлафа, злодея и едва ли не разбойника, собравшего в своем дворце огромные богатства за счет набегов на слабых соседей, явилось для князя неожиданностью. Нужно было что-то отвечать, но слов не находилось…

— Что же ты молчишь? — снова изгибая брови, сурово спросил Хормут.

— Молчу, потому что знаю: если я заключу союз с Грунлафом, мне придется воевать со всей Бореей. Вот уже два года минуло, как Синегорье живет в спокойствии, люди отдыхают от войны, кругом кипит работа — в мастерских ли, на полях ли. Женщины без страха детей рожают, повсюду слышатся смех и песни. Союз же с игами Синегорью сулит одни лишь беды: едва мы встанем за Грунлафа, как гаруды, коробчаки, плуски ополчатся против нас, и если раньше мы воевали с каким-нибудь одним из борейских племен, то ныне на нас пойдут все сразу. Вот потому-то я и молчал, посланник Хормут.

Бореец громко расхохотался, до того слова Владигора показались ему нелепыми:

— Кто вооружится против Синегорья, если уже не будет ни гарудов, ни плусков, ни коробчаков? — Посланник замолчал, из ковша серебряного отхлебнул, снова усы утер и, привстав, как будто то, что он собирался сообщить, имело особенное значение, заговорил: — Знай, Владигор, что славный Грунлаф велел мне сообщить тебе: залогом вечной дружбы между игами и синегорцами станет… станет твой брак с дочерью Грунлафа, прекраснейшей Кудруной! О, видел бы ты ее прелести! — Хормут даже облизнулся, его глаза заблестели. — Высока, стройна, волосы черны и вьются, точно хмель. Она чиста, как свежевыбеленное полотно, но все в этой девственнице уже пылает жаром любви, желанием зачать ребенка. А ведь ты, Владигор, давно не юноша, тебе нужны наследники. Стрела на поле брани, нож или отрава подосланного убийцы могут в одночасье прекратить твое земное существование. Кто станет наследником? Сестра? Согласен, Любава способна продолжить твое дело, но ведь и она невечна. К тому же я знаю, что Любава бесплодна. Вот и некому будет править Синегорьем, а ты же знаешь, сколь небезопасно для любого государства даже на короткий срок остаться без правителя. О князь, соглашайся! Брак с Кудруной — порука долгому и прочному миру. Ты станешь счастливейшим из всех мужей Поднебесной, когда Кудруна снимет с тебя сапоги и омоет твои ноги!

Владигор молчал. Давно уже его сердце томилось в ожидании любви к единственной, той, что смогла бы даровать ему сына и наследника, но он полагал, что поскольку он является защитником своего народа, все в его жизни должно подчиняться этому главному делу, и при выборе невесты следует ему быть осмотрительным. Ведь Кудруну сватали ему те, с кем он еще совсем недавно скрещивал мечи на поле брани. К тому же Владигор был уверен, что Хормут преувеличивает прелести Кудруны. Итак, Владигор молчал…

Но вот он поднялся, решительно одернул мантию и, не глядя на посланника, сказал:

— Передай Грунлафу, что его предложение мне лестно, но… я вынужден отказаться от союза с игами из соображений безопасности моей страны. Скажи еще, что я не желаю им зла и первым никогда не переступлю пределы их земель. Еще… еще хотел бы я послать подарки Грунлафу и дочери его. Пусть они станут залогом мира между двумя князьями.

Владигор заметил, как побагровело лицо посланника, как опустились еще ниже его усы. Князь трижды хлопнул в ладоши, вызывая прислужника, которому велел проводить посла в сокровищницу, где уже были приготовлены для вручения драгоценные дары. Но Хормут быстро встал и, глядя на князя Синегорья с откровенной злобой, сказал:

— Грунлаф так богат, что не нуждается в подарках! Если бы ты видел его сокровищницу, то был бы куда сговорчивей.

Владигор улыбнулся:

— Я не падок на чужие богатства. Мне и моего хватает…

Он продолжал улыбаться и тогда, когда Хормут, не прощаясь, зашагал к выходу, всем своим видом демонстрируя обиду. Но ни князь, ни посланник не знали, что разговор их подслушивал все тот же кухонный работник, который незадолго перед этим наблюдал через щель в стене стрельбу владетеля Ладора из самострела. Пока Хормут с дружиной, отяжелевшие после обильного угощения и выпивки, спускались по лестнице во двор, этот человек лишь одному ему известными ходами покинул дворец, стремясь поскорее выбраться за пределы столицы Синегорья.

Вскоре под аркою городских ворот простучали копыта лошадей, на которых рысью скакали борейцы.

— Пусть лесная нечисть заведется в этом проклятом Ладоре! Пусть боги разрушат его стены! — прокричал Хормут, оборачиваясь в сторону города, но находясь от надвратной стражи уже на таком расстоянии, что его слова никак не могли быть услышаны ею и переданы потом Владигору.

Однако лишь только иги выехали на дорогу, что вела к Борее, как на их пути, внезапно вынырнув из кустов, появился какой-то человек.

— Что это за сволочь задерживает наше движение? — грозно спросил Хормут у ехавшего рядом с ним дружинника.

— Должно быть, нищий клянчит милостыню, — отвечал тот.

— Милостыню?! — заревел обозленный на все Синегорье посланник Грунлафа. — Сейчас он получит ее сполна!

И Хормут уже начал вытаскивать из ножен свой длинный меч, собираясь выместить гнев на беззащитном оборванце, но тот, предупреждая его намерение, бросился перед ним на колени прямо в дорожную пыль и воскликнул:

— Славный, благородный Хормут, посланник Грунлафа, князя Бореи! Конечно, ты можешь убить меня, но тогда ни ты, ни Грунлаф, ни племя игов никогда не узнают одной очень важной тайны, а это может обернуться для всей Бореи величайшими бедами!

Хормут натянул поводья, но правая его рука продолжала сжимать рукоять меча. Он смотрел на уродца с изумлением, не веря, что этому мозгляку в самом деле может быть известно что-нибудь важное.

— Послушай, ты, навозный жук, что ты мне голову морочишь? Лучше уйди с дороги по-хорошему, иначе плохо тебе придется.

Хормут вновь собирался выхватить меч, готовый изрубить дерзкого синегорца, но его товарищ шепнул ему:

— Постой, Хормут, а вдруг он на самом деле знает тайну, способную хоть в чем-нибудь стать полезной Грунлафу? Выслушай его и, если рассказ покажется тебе не стоящим потраченного времени, тогда и разделайся с мерзавцем.

Хормут важно кивнул:

— Ладно, синегорский скот, рассказывай, что ты там знаешь, да только побыстрей, времени у тебя совсем немного!

Синегорец, уже явно жалея, что преградил дорогу посланцу Грунлафа, залепетал, спеша и сбиваясь:

— Благороднейший Хормут! Я — поваренок по прозвищу Солодуха, работаю на дворцовой кухне. И вот узнал я, что князь Владигор изобрел такое сильное оружие, стрелы которого способны с расстояния в тысячу шагов пронзать по три воина, закованных в железные латы, каждая! Головы глиняных истуканов срезаются стрелами, точно кочны капусты ножом крестьянина! О, я видел действие этих стрел — оно ужасно! Лук против этого оружия — ничто! Владигор измыслил свое оружие для войны с Бореей!

Хормут недоверчиво покрутил головой:

— А не врешь ли ты, поварешка? Где это видано, чтобы стрелы летели на тысячу шагов и убивали сразу трех человек? И не подослан ли ты самим Владигором, чтобы запугать Грунлафа?

— Нет-нет! — Солодуха вцепился в узду Хормутова коня, страшно боясь, что ему не поверят и немедленно лишат жизни.

В разговор вмешался дружинник, что ехал подле Хормута. Он был умнее посланника и догадывался, что поваренок не лжет, хотя поверить в страшную силу невиданного прежде оружия он тоже не мог.

— Скажи-ка, приятель, а как выглядит этот… лук? Что толку рассказывать нам о стрелах… Поведай лучше о самом оружии. Ты видел его?

— Нет, господин, не видел. Не разглядел! Свечи освещали лишь ту часть палат, где стояли глиняные болваны. Я только слышал звук, который издавала тетива, такой громкий, будто хлопал пастуший кнут.

Хормут рассвирепел. То обстоятельство, что поваренок даже не видел загадочного оружия, о котором говорил, окончательно уверило его в том, что рассказ о стрелах, летящих на тысячу шагов, — военная хитрость Владигора, придуманная им с целью испугать посланца, да и самого правителя игов, — знайте, мол, что война с Синегорьем окончится неудачей.

— Кнут, говоришь? — вскричал Хормут. — А звук от пощечины, которую я тебе сейчас влеплю, не громче ли будет?

И со всего размаху он смазал Солодуху по лицу, да так, что тот отлетел на три шага и покатился в дорожную пыль.

— Верьте мне! — закричал Солодуха, тотчас вскочив на ноги. — За скромное вознаграждение вы найдете во мне верного помощника! Я могу провести во дворец Владигора любого, кто пожелает, и каждый убедится в том, что я не лгал и что это страшное оружие действительно существует!

Хормут, однако, не желал более его слушать и взмахнул мечом, решив прикончить уродца, но дружинник вновь удержал его:

— Нет, погоди! Парень, вижу, за что-то ненавидит Владигора не меньше, чем ты, так зачем же убивать этого хорька? Понятно, что он мерзавец и заслуживает смерти, но нам он может пригодиться. Давай захватим его с собой. Или нет, постой! Пусть возвращается во дворец и попытается узнать подробней, что это за оружие, которое стреляет на тысячу шагов и пробивает латы сразу трех воинов. — И, уже обращаясь к Солодухе, проговорил: — Слышал? Иди к своим и будь глазами и ушами славного Грунлафа! Узнай как можно больше не только о новом оружии Владигора, но и обо всех его планах. Вот задаток…

Дружинник, сунув руку в седельную суму, достал оттуда слиток серебра и бросил его под ноги Солодухе. Всадники, ударив в бока лошадей каблуками сапог, помчались по дороге в сторону Бореи.

Грунлаф, князь игов, ничем не выразил своего негодования, он не бил Хормута по щекам и не поносил его позорными словами. Оскорбленный отказом Владигора до глубины души, он сидел, крепко сцепив на коленях руки и опустив на грудь голову, украшенную уже поседевшей гривой длинных, все еще густых волос. Его борода, доходившая чуть ли не до пояса, стягивавшего стройный стан пятидесятилетнего властелина игов, вздрагивала — так сильно билось его сердце. Хормут же, повествуя о своей беседе с князем Синегорья, изрядно преувеличивал свои заслуги, — по его словам, он едва не сорвал голос, убеждая Владигора, что союз с игами сулит синегорцам немалые выгоды, а также расписывая прелести княжны Кудруны.

— И это не помогло? — не выдержал Грунлаф и поднял на Хормута печальные глаза.

— Не помогло, мой повелитель! — всплеснул руками Хормут.

Грунлаф хотел что-то сказать, но вдруг дверь, что вела в палату, распахнулась, и на пороге появилась Кудруна. Ее вьющиеся волосы не были на девичий манер покрыты покрывалом — она носила лишь головное украшение из тонкой сетки с жемчужными подвесками, спускавшимися на лоб. Сжатые кулаки и пылающие глаза, метавшие в Хормута молнии, красноречиво свидетельствовали о том, что она разгневана, но ни посланник, ни сам князь не понимали причины ее гнева. Кудруна меж тем подступила к Хормуту, который и без того был сильно смущен, и, размахивая руками, закричала:

— Ах ты мешок с навозом, свиной послед! Так-то ты просватал дочь Грунлафа за какого-то там синегорца?! Владигор не стоит даже моего мизинца, а ты, клок овечьей шерсти, не сумел описать мою красоту, богатство моего отца, не смог соблазнить ничтожного князишку выгодами союза с нами! Да теперь вся Поднебесная станет презирать славного Грунлафа, а тем более — меня, отвергнутую тем, с кого я постыдилась бы снять сапоги перед браком!

Отец смотрел на Кудруну с изумлением. Он знал ее горячий нрав, но никогда девушка не вмешивалась в дела правления, в вопросы войны и мира с другими княжествами и землями. Хормут же был обижен выше меры:

— Княжна, я сделал все, что мог, и уже поведал славному Грунлафу, как восхвалял перед Владигором твою красоту. Думаю, причина того, что синегорец отверг честь быть твоим суженым, кроется не в косноязычии моем, зря ты обижаешь меня и ругаешь перед господином.

— А в чем же дело? — надменно спросила Кудруна. Втайне она любила Владигора, о котором давно была наслышана. О его подвигах по всей Борее ходили легенды и пелись песни, хотя борейцы издавна были врагами Синегорья. Девушка даже не очень стремилась увидеть героя, боясь, что его внешность придет в противоречие с образом, созданным ею заочно. Этот образ был таким ясным, зримым, что она не желала никого другого, кроме прекрасного синегорского князя, который бесстрашно боролся за свою землю и побеждал в единоборстве самых сильных противников. И когда Кудруна узнала, что отец отправил в Синегорье посла с предложением заключить родственный союз, она с трепещущим сердцем ожидала возвращения Хормута. Едва он вошел в горницу к Грунлафу, девушка встала за дверью, чуть приоткрыв ее, но, услышав весть о том, что сватовство оказалось неудачным и даже унизительным, не выдержала и отворила дверь настежь.

— Так в чем же дело? — повторила она свой вопрос. — Почему Владигор отказался?

Хормут вздохнул:

— Знайте, что Владигор измыслил новый вид оружия и собирается идти против Бореи.

В мельчайших подробностях Хормут передал Грунлафу и Кудруне все, что услышал на дороге от синегорского поваренка.

— Повелитель, если ты мне не веришь, то можешь расспросить каждого, кто был в моем отряде, — все слыхали, — так завершил он свой рассказ.

Кудруна хотела что-то сказать, но в дальнем углу просторной горницы послышались легкие шаги. Все повернули головы в ту сторону — едва касаясь дубовых досок босыми ногами, точно скользя по ним, к Грунлафу, Кудруне и Хормуту приближался человек в коричневом ветхом плаще до пят. Он был совершенно лысый, и на лице его не было ни бровей, ни ресниц, что сразу вызвало у Грунлафа отвращение.

— Кто ты и как сюда вошел? — с негодованием спросил он, встав с кресла. — Только не вздумай меня уверять, что ты подкупил стражу! Это еще никому не удавалось!

Незнакомец усмехнулся:

— Прости, повелитель игов, Красу не нужны двери — это слишком ненадежная преграда для чародея, учившего черной магии самого Ареса. Просто я давно уже хотел встретиться с тобой, потому что… потому что тоже недолюбливаю Владигора. Не знаю, чем уж приглянулся он тебе, если ты даже отправил к нему столь важное посольство.

Казалось, Грунлаф стал ниже ростом, плечи его поникли, и он ответил тому, кто назвал себя Красой, заискивающим тоном:

— Иги воюют против других племен Бореи, вот я и подумал, что было бы полезно заручиться поддержкой Владигора…

Крас, выпростав из-под плаща худую руку, сделал пренебрежительный жест и сказал:

— Неправда! Можно обойтись и без давнего врага Бореи, а значит, и твоего врага. Не ведаешь ты, князь, что всему виною — твоя дочь, Кудруна. Она влюблена в синегорского князя и помимо твоей воли внушила тебе идею родственного союза. Ее страсть к врагу Бореи возобладала над твоей рассудительностью.

Кудруна шагнула к Красу. В ее руке блеснул кривой кинжал, который она выхватила из складок широкого платья. С перекошенным от бешенства лицом она замахнулась, намереваясь вонзить смертоносное жало в грудь чародея, но неизвестно откуда взявшаяся полупрозрачная паутина десятками, сотнями нитей в считанные мгновения опутала ее, насмерть перепугав, и вот уже она стояла перед Красом спеленутая и беспомощная, будто червь-шелкопряд в своем коконе.

Грунлаф и Хормут в страхе смотрели то на княжну, то на чародея. Наконец отец не выдержал и взмолился:

— Чародей, прошу тебя, освободи ее! Дочь задохнется…

Крас победно улыбнулся, и паутина, упав к ногам Кудруны вместе с кинжалом, превратилась в кучу червей, которые, извиваясь, тотчас исчезли в щелях пола.

— Девушка, — сказал Крас, — твое оружие — красота, а не кинжал. Кинжалами пусть орудуют мужчины, а ты приобретешь гораздо больше, если опутаешь любимого тобой человека сетью, совсем как я опутал тебя. Ведь удалось же тебе тайно повлиять на отца? Не надо этого стыдиться, но следует поступать так, чтобы твои собственные интересы совпадали с интересами отцовскими. Итак, ты любишь Владигора?

— Да, — покорно, словно и не размахивала она только что кинжалом, ответила Кудруна. — Но только он меня не любит…

— Полюбит, дитя мое, полюбит! — успокоил ее, прохаживаясь по горнице, чародей. — Теперь же я обращусь к славному Грунлафу: князь, Хормут не лгал, когда говорил тебе о новом оружии Владигора. Синегорец узнал о нем в книгах моего врага Белуна, повествующих о будущем. Мне, признаюсь, подвластно прошлое. Порой мне кажется, что я вечен и никогда не умру. Но ближе к делу: я хочу подарить Кудруне Владигора, а тебе, Грунлаф, союзника вместе с новым оружием. Пусть крепнет твоя держава назло соседям. Вы опутаете Владигора сетями моих чар и тем самым очень сильно огорчите моего врага Белуна. Хе-хе, у меня с ним старые счеты…

— Но как же тебе удастся добиться согласия Владигора на брак с Кудруной? — недоумевал Грунлаф.

— Ни о чем не беспокойся. Отправь меня послом в Ладор. Конечно, я явлюсь туда не с лысой головой и без бровей, а благообразным старцем. И захвачу с собой одну вещицу, которая мне заменит слова, способные описать прелести Кудруны. — Повернувшись к девушке, Крас с суровым видом спросил: — Дева, ты готова дать мне немного своей крови?

Кудруна вспыхнула:

— Ради того, чтобы стать супругой Владигора? О да!..

— Вот и прекрасно. — Крас, взяв чашу со стола, подошел к девушке.

Он протянул княжне руку, пристально глядя ей в глаза, и она послушно подала ему свою. Чародей произвел какие-то манипуляции над запястьем девушки, и тотчас брызнула кровь, струйкой побежавшая в чашу. Кудруна без страха следила за действиями чародея. Когда чаша наполнилась до краев, Крас на миг прикоснулся к ране, и вот уже только едва заметный шрам виднелся на запястье девушки.

— Но зачем тебе кровь моей дочери? — негодуя, спросил Грунлаф. — Не собираешься ли ты, колдун, принести ей какой-нибудь вред?

— О, никакого вреда, правитель, — одно лишь счастье! — усмехнулся Крас. — Этой кровью я оживлю краски, которыми хочу изобразить лицо Кудруны, и не будет мужчины, способного устоять перед этим изображением.

И Крас такой же скользящей походкой, как прежде, удалился в дальний угол зала и бесследно исчез, словно растворился в воздухе.

В пещере, где жил колдун, со свода свисали пучки трав, связки сморщенных сухих грибов. Скелетики змей, лягушек и мышей тоже были нанизаны на нити. В это место пещеры в полнолуние проникал бледный свет луны, и именно сюда Крас принес глиняную плошку с бурым порошком, что получился после того, как на медленном огне была выпарена вся влага из крови Кудруны.

Забравшись в лесную чащобу, Крас долго выкапывал из земли корни нужных ему растений, бормоча при этом заклинания, а на каменистом холме собрал камни, способные дать краску, если их истолочь в порошок. Покуда корни сохли вблизи очага, чтобы потом под действием песта превратиться в цветные порошки, он занялся приготовлением основы, на которой собирался сделать изображение Кудруны. На липовую дощечку длиною в три ладони и шириною в полторы нанес поочередно несколько слоев мела вперемешку с клеем. После того как мел засох, долго тер поверхность дощечки сухим хвощом, покуда она не залоснилась и не стала гладкой, ровной. После приступил к приготовлению красок.

Нужно было сделать их такими, чтобы возможно было передать всю красоту лица Кудруны. Из корня драгомиры, растерев его в медной ступке, он сделал ярко-желтую краску. Корень сваны дал ему зеленую, цир-корень — красную, а кумара — коричневую. До двенадцати цветов набрал колдун, растирая корни, а десять ему дали камни с холма. Не смешивая их пока с конопляным маслом, каждую краску он собрал в отдельный мешочек. Без кистей он также обойтись не мог, — из меха двух белок, пойманных в лесу, сделал семь разновеликих кисточек, упругих и мягких одновременно.

— О Владигор, как ты ни упрям, но настает твой час! — с торжеством в голосе сказал Крас после окончания работы. — Не Кудруны ради работал я, но ради того, чтобы посрамить Белуна, твоего наставника. Для меня что ты, что та, которая по тебе страдает, — все мошки. Я вечен, вы же смертны, а потому и суетны. Вечность делает человека мудрым, спокойным и уверенным в себе. Держись, Белун!

Когда во дворце Грунлафа Крас поведал наконец, каким способом он хочет заставить Владигора влюбиться в его дочь, князь тотчас вызвал Кудруну и сказал:

— Завтра мудрейший Крас будет делать твое изображение. Постарайся хорошенько убрать свои волосы и побогаче украсить их.

Услышав это, колдун рассмеялся:

— Правитель, сколь ты наивен! Я собираюсь пленить синегорца не блеском драгоценных камней, которых у него не меньше, чем у тебя, а красотою твоей дочери. Пусть же прелести ее лица не мешают какие-то мертвые камни.

На следующий день в одной из самых освещенных горниц дворца колдун на особом столике расставил все нужные для работы вещи. Краски уже были смешаны с маслом, а перед этим в каждую из плошек с порошком Крас добавил по равной для всех цветов доле крови. Кудруна, не слышавшая прежде о том, что можно в цвете делать изображения людей, которые получаются как бы живые, воссела перед Красом с надменным выражением лица, но колдун сказал ей:

— Княжна, если ты хочешь понравиться тому, кто тебе так мил, сделай свое лицо приветливым и добрым, будто ты уже готова быть заключенной в его объятия.

Кудруна представила себя в объятиях того, кого не видела ни разу, — могучий, бесстрашный воин возник перед ее глазами, — и лицо ее стало ласковым и мягким.

Когда на белой поверхности доски стало появляться изображение, девушка заметила, что колдун то и дело отходит в сторону, отворачивается от картины и что-то бормочет про себя, а чем ближе к окончанию продвигалась работа, тем чаще он отворачивался, и странные слова срывались с его губ, уже различимые для постороннего уха.

— Мудрейший, что означает это бормотание? — не выдержала девушка.

— Княжна, — отвечал Крас, — вот доказательство силы моих чар — я сам становлюсь пленником обаяния, исходящего от портрета, и мне необходимо время и некоторые заклинания, чтобы отогнать от себя чувство, пробуждаемое во мне твоим изображением.

Девушка обиделась. Ей было неприятно слышать, что кто-то может бояться ее лица.

— Почему же ты страшишься этого чувства? Боишься полюбить меня?

— Боюсь, — прямо отвечал Крас, продолжая работу. — На этой доске появляется лицо, в котором я попытался вместить всю красоту женщин, когда-то живших на земле, — ведь я видел многих.

— Значит, изображение будет не похоже на меня? — встрепенулась и даже привстала Кудруна.

— Нет, княжна, будет, только в жизни ты совсем не такая, ты всегда в движении, а истинная суть твоей души и красоты — для меня эти понятия едины — скрыта за мимолетным гневом, озабоченностью или, наоборот, веселостью. Какая ты на самом деле, знают только Вечность и я, живущий вечно. Я боюсь смотреть на твой портрет потому, что Красота и для меня явилась лишь сейчас в своем обнаженном виде, словно солнце, способное спалить любого, кто приблизится к нему. Лишь тебе одной да Владигору я покажу свою работу.

— А отцу?

— Никогда! Страшная сила власти, заключенная в портрете, его погубит так же, как и любого другого мужчину. Впрочем, на миг я все же приподниму перед Грунлафом покрывало над твоим изображением, чтобы благородный князь был уверен, что я не обманул его. О, будь уверена, Кудруна, Владигор покорится твоей красоте!

Когда портрет Кудруны был закончен, девушка, никогда не подозревавшая, сколь она прекрасна, увидев его, подумала: «А стоит ли Владигор того, чтобы я стала его суженой, рожала ему детей и вечно страшилась за его жизнь?» Но тут же она прогнала от себя эту мысль, припомнив слова колдуна, что в настоящей жизни она не столь пленительна, как ее изображение, вобравшее в себя красоту всех женщин, когда-либо живших на земле.

Увидел портрет и Грунлаф, и хотя чародей показал ему его лишь на мгновение, князь тотчас с жаром обнял дочь и трижды поцеловал ее, радуясь тому, что боги подарили ему бесценное сокровище.

— Крас, давай же скорее собираться! Я дам тебе в сопровождение своих лучших дружинников на самых красивых скакунах. Сам выбери подарки для Владигора, да не забудь и про его сестру Любаву. Ах, каким же неосторожным я был, посылая в Ладор этого неуклюжего дурня Хормута. Но смотри: если и у тебя ничего не получится, вторичного позора я не переживу — нет, скорее я всю Борею двину на Синегорье! Смерть, огонь, разорение станут платой за обиду.

Крас, укладывая портрет в деревянный ящик, сказал:

— А что мы будем делать с таинственным оружием Владигора? Ты о нем забыл?

— Нет, не забыл. Когда Владигор станет моим зятем и заключит со мной союз, он сам мне его покажет.

Крас, растягивая в улыбке свои пергаментные, желтоватые губы, возразил:

— Совсем не обязательно. Он увезет к себе Кудруну, а союзы как заключаются, так и расторгаются. Князь, у меня другое средство найдется. Владигор сам привезет в твой город свое оружие!

Грунлаф с недоверием посмотрел на колдуна:

— Да, привезет, но если полностью лишится рассудка.

— Именно! Портрет Кудруны лишит Владигора этого дара богов, поэтому тебе нет надобности подыскивать драгоценные подарки для синегорца и его сестрицы. Я явлюсь от тебя как посол с приглашением прибыть на праздник по поводу сбора урожая, который уже не за горами. Я сообщу князю, что благородный Грунлаф устраивает состязание стрелков из лука. Князья из всей Поднебесной и их дружинники будут оспаривать руку прекрасной Кудруны — твоя дочь станет главной наградой победителю. Владигор же, известно, один из лучших стрелков. Влюбленный в твою дочь после того, как увидит портрет, он несомненно согласится прибыть на состязание. Я же намекну ему, что допускается любое оружие, мечущее стрелы. О, поверь, ослепленный любовью, Владигор забудет всякую осторожность и приедет к тебе со своим изобретением!

Кудруна слушала разговор отца и Краса, и ее нежное, как мякоть спелой дыни, лицо то и дело покрывалось пятнами. Едва колдун замолк, она с жаром сказала:

— Крас, мне Владигор нужен даже и без своего хитрого оружия! И знайте: если он приедет на состязание, но не будет первым, я все равно стану его супругой.

Сказала — и выбежала из зала.

 

3. Стрельба в свою душу

Не в драном коричневом плаще, а в нарядной пурпурной мантии с золотой запоной на плече, в желтых сапогах из самой лучшей кожи и верхом на буланом жеребце отправился Крас в Синегорье. Совсем его было не узнать: вместо голого, как яйцо, черепа — грива седых волос под шапкой с бобровым околом. Длинные усы и борода скрывали бритый подбородок. Длинный меч в сафьяновых ножнах, отделанных золотыми бляшками, висел на левом его бедре. Сидел на коне он гордо и ладно, точно с детства приучен был к верховой езде, поводья небрежно держал левой рукой, облаченной в расшитую рукавицу, правой же придерживал кожаный мешок, что приторочен был к луке седла, — в мешке том вез колдун чудесный портрет Кудруны.

Как и обещал Грунлаф, дал он в сопровождение Красу лучших своих дружинников. Три десятка воинов в кольчугах и рогатых железных шлемах ехали следом за Красом, в сумах переметных везли еду на неделю пути: печеный хлеб, жито, ячмень, пшено, чтобы кашу варить в дороге, вяленое мясо да сушеную рыбу, а еще баклаги с пивом и брагой.

Крас, зная нравы дружинников, приотставал частенько, потешал воинов грубым рассказом, и историй этих, видели все, было в запасе у неизвестного прежде вельможи с избытком — не избудут за все время пути.

Так и ехали, останавливаясь во встречающихся по дороге деревеньках или разбивая легкие шатры прямо на лесной поляне. Балагурили, в котелках варили похлебку, ели кашу, пили брагу, пели боевые песни, вспоминали былые сражения, говорили о сражениях грядущих, к которым всегда были готовы.

Перебрались через Велонь-реку, и однажды уже под вечер дружинник, что Грунлафом был назначен старшим над остальными, подъехав к Красу, сказал:

— Господин, к Гнилому Лесу подходим, место нехорошее. Вот бы здесь переночевать, а то, как говорят, неладные там дела творятся. Мы хоть и неробкого десятка и никогда не отступали в схватках ни с воинами, будь они и семи пядей во лбу, ни со всякой нечистью, но уж больно дорога там узкая. В такой теснине нас из засады побить нетрудно будет…

Усы Краса шевельнулись в улыбке, колдун похлопал дружинника по плечу и молвил:

— Торун, что говорить о старых победах? Новые-то впереди…

Ничего не понял из этой фразы дружинник, в замешательстве вернулся к своим. Поехали дальше. Солнце зашло уже за макушки сосен, до леса совсем близко оставалось. В лес въехали, который сразу же, словно жернова зерно, зажал людей со всех сторон, но и двухсот шагов они по лесу не смогли проехать, как спереди и сзади упали разом несколько деревьев, дорогу людям отрезая. Дикий рев со всех сторон раздался, пронзительный и страшный, будто заголосило сразу медведей полтора десятка. Дружинники опешили, закружились на конях, осматриваясь, ища врага, ища дорогу к отступлению или к побегу. Но Торун нашелся быстро:

— Мечи из ножен! Щитами всем прикрыться!

Кто успел круглые свои щиты со спины на грудь перекинуть да просунуть левую руку под кожаный ремень, ненадолго смерть отсрочил свою: рев да свист утихли, зато со всех сторон запели стрелы. Находя себе дорогу между веток, понеслись к дружинникам, жаля их кого в горло, кого в глаз или находя уязвимое место между пластинок их панцирей. Хрипели в предсмертных судорогах люди, кони. На небольшом пространстве лесной дороги вскоре лежали вповалку те, кто еще совсем недавно похвалялся ратными подвигами, напивался брагой. Только один из въехавших в лес по-прежнему красовался на буланом коне — то был Крас.

Из леса, точно муравьи из муравейника, облитого водой, на дорогу выбежали люди — с луками, палицами в руках, одетые в медвежьи, козьи шкуры. Бросились они со звериным воем к поверженным дружинникам, но грозный окрик остановил их:

— А ну-ка, лесная сволочь, замри на месте! Кто раньше времени велел соваться?

Крас увидел, что к поваленным деревьям не торопясь подъезжает какой-то всадник в кожаных, правда, доспехах, но с хорошим шлемом на голове, с копьем, положенным на холку лошади, и дорогим мечом. Лишь три поваленных дерева отделяли его от Краса, который взирал на главаря лесных разбойников (это колдуну сразу понятно стало) весело и дружелюбно.

— А этого почему не положили? — прорычал разбойник, наконечником копья указывая на Краса, возвышавшегося над лежавшими вповалку воинами.

Люди в шкурах так и замерли от удивления, глядя на колдуна.

— Велигор, прости, но… ведь упал же этот человек, а после вот поднялся и стоит… — недоумевая, пожал плечами один из одетых в шкуры людей, с усаженной шипами палицей в руке, — было ясно, что только прикажи — и бросится он к человеку, обманувшему всю шайку, и размозжит ему голову!

— Падал? — даже подпрыгнул в седле атаман. — И снова поднялся? Ну так больше не поднимется!

Мгновения хватило Велигору, чтобы вскинуть над головой копье, чуть завести его назад и метнуть прямо в грудь старику. Все видели, что с локоть длины оставалось пролететь копью до невозмутимого старца, но вдруг оно словно натолкнулось на какую-то невидимую преграду, и увидели все, что серпом изогнулся железный наконечник и от страшного удара обо что-то твердое надвое переломилось древко.

Все охнули. Страх обуял диких людей. Не чем иным, как только чудом, никто из них не мог объяснить происшедшее.

— Сам Перун оберегает его! — воскликнул кто-то. — Бежим, братья, не то он всех нас накажет за обиду, что человеку этому причинили!

Люди в шкурах с искаженными от ужаса лицами уже хотели было броситься в чащу леса, но Велигор остановил их суровым окриком:

— А ну стоять, поганки! Пусть сам этот никудышный старикашка, дохлый козел, который не способен даже хорошенько навонять, скажет мне сейчас, какая сила оберегла его! Я на всех богов плевал и ни единому жертву не принес, так что же, я стану бояться какого-то Перуна?

Красу, видно, понравилась речь Велигора, в которой тот столь смело выказал свое презрение к богам, и колдун сказал:

— Храбрый витязь, сам не знаю, что произошло с твоим копьем, но и думать не хочу, что здесь какой-нибудь Перун замешан или Стрибог. Сам же зри очами: я хилый и хворый, и впрямь старый козел, как ты сказал. Отпустил бы ты меня, уж очень нужно мне скорее поспеть в Ладор.

Витязь хмыкнул:

— В Ладор? А за какой же надобностью ехал ты в Ладор, к Владигору, с такой охраной и откуда?

Крас смущенно опустил взгляд, дрогнувшим голосом ответил:

— Ах, витязь Велигор, не спрашивай меня об этом, иначе мне придется предать интересы одной владетельной особы из Бореи…

Эта уклончивая речь лишь возбудила интерес Велигора к миссии старика, и витязь заорал:

— Ты, находящийся в моей власти, смеешь не отвечать на вопросы Велигора, князя Гнилого Леса? Да знаешь ли ты, недожаренный индюк, что молодцы мои пригнут веревками к земле две молодые осины, привяжут твои ноги к их макушкам да и отпустят? Случалось тебе видеть разорванного на две части человека? Одна половина — на той осине, другая — на второй!

И Велигор, уперев руки в боки, захохотал так громко, что эхо пошло гулять по лесу. Он уже не боялся человека, которого вначале принял за охраняемого Перуном. Лесные люди вторили ему хриплыми голосами, и лес гудел, точно над ним проносился ураган. Но Велигор перестал смеяться так же неожиданно, как и начал. Нахмурившись, князь Гнилого Леса сказал:

— Ну, раз ты не устрашился такой казни, я иную придумаю тебе, старый гриб! — И, обращаясь к разбойникам, прокричал: — Хватайте его, братцы, не бойтесь! Да и убитыми пора заняться — кольчуги, брони, шлемы, мечи, все прочее, что ценно, забирайте да в городище несите наше! Победу славную отпразднуем сегодня пиром!

Рев сорока или пятидесяти глоток заглушил последнее слово Велигора, и люди в шкурах бросились к Красу и убитым дружинникам. Колдуна, словно и не был он способен защитить себя, стащили с лошади. Крас, однако, не выпустил из рук мешок с портретом. Его повели четверо свирепых лесных людей, глядевших на него с опаской, ибо они все еще верили, что Перун покровительствует этому тщедушному старцу. Нагруженные богатой добычей, разбойники двинулись вслед за предводителем, ехавшим на коне гордо, словно он был воеводой, победившим вражеское войско в открытом поле. Пронзительные, дикие вопли оглашали лес, покуда перед Красом, покорно шедшим подле стремени атамана, не открылась просторная поляна с признаками человеческого жилья.

Некое подобие вала опоясывало низкие постройки, наверное полуземлянки. Какие-то люди копошились на валу, и едва они заметили подходивших к лагерю победителей, как сразу же на валах вспыхнули костры, будто подготовленные нарочно, чтобы отпраздновать военную удачу. Заголосили писклявые рожки, загремели бубны, барабаны, затрещали трещотки, и под этот гром и вой разбойники вошли в свой лагерь.

Потрясая трофеями, радостно крича, они приблизились к жилищам, откуда навстречу им повылезали десятка полтора оборванных и грязных женщин да с десяток малых ребят. Жены бросились обнимать своих мужей, и судя по тому, как они плакали от радости, Крас понял, что жители этого разбойничьего городища далеко не всегда возвращались домой целыми и невредимыми. Разбойники похвалялись перед женами собственным удальством, уже успев надеть на свои кудлатые головы шлемы с рогами, от чего выглядели совершенной нечистью, но, несмотря на это, женщины глядели на них с восхищением.

— Все, братцы, хватит обниматься-целоваться! — прогремел вдруг голос Велигора. — Тащите на круг дрова, зажигайте побольше костров! В центре круга мы сложим трофеи, и я каждого награжу по заслугам. Хватит нам размахивать палицами да из луков постреливать — мечи обрели добрые, копья, шлемы, кольчуги. Всем достанется! Туда же, в середину круга, поставьте и этого хитрого старца. Посмотрим, что он за шустрый ежик, которого голыми руками не возьмешь. А после пир устроим!

Тотчас закипела работа. Люди, воодушевленные предстоящим праздником, сновали по городищу, словно муравьи по муравейнику, тащили бревна и дрова. И вот запылали костры, бросая отблески пламени на сложенное в центре оружие. Близ него поставили и Краса, так и не выпустившего из рук мешок. Стоял он спокойно, и только густые усы да борода, да еще и сумерки мешали разбойникам видеть усмешку на его губах.

— Ну, старый пень, — заговорил Велигор, когда разбойники, сидя на корточках подле горящих костров, замолкли, — если не хочешь, чтобы я с тебя живого кожу содрал, выкладывай поскорей, кто ты таков и куда направлялся. По одежде твоей судя да по отряду, что ехал с тобой, птица ты важная. Отвечай поскорей! Не видишь разве, как заждались товарищи мои, ожидая раздачи наград и веселого пира?

В подтверждение этих слов разбойники заулюлюкали, застучали палками о палки. Велигор, статный, усатый, бритоголовый — только единственный клок волос свисал у него чуть ли не до плеча, — поднял руки, и крики стихли.

— Право, отвечай скорей — некогда нам!

Все видели, что старик всем своим видом выказывает смущение, оглядывается по сторонам, словно в поисках сочувствия, обеими руками прижимая к груди что-то плоское, находящееся в мешке.

— Великий князь Гнилого Леса, — трепещущим голосом наконец заговорил Крас, — не потому скрываю я от тебя, откуда еду, что не боюсь смерти, — очень боюсь! Не знаешь ты разве, что на самом деле старцы сильно привязаны к жизни…

— Брось нести всякий вздор, — прервал его князь, — говори дело!

— Говорю, говорю, только не казни. Знай, что еду я из Бореи, от государя могущественнейшего племени игов, Грунлафа, и везу в Ладор портрет его дочери — то есть изображение ее лица, сделанное красками на дереве. Благородный Грунлаф хочет выдать свою дочь замуж за Владигора, но тот не видел лица княжны. Если Владигор не согласится взять в жены прелестную Кудруну, то после сбора урожая Грунлаф устроит состязание стрелков из лука, и тот, кто победит, получит в качестве награды его дочь. Ах, славный князь Гнилого Леса! Отпусти ты меня с миром. Что толку тебе от изображения лица какой-то там девицы? Ведь если я не довезу портрет, то Грунлаф казнит меня. Видишь, как я с тобою откровенен…

Велигор и все разбойники с интересом слушали речь старика. Всем им ужасно захотелось взглянуть на изображение той, что зовется Кудруной и является дочерью Грунлафа, о набегах которого на соседние княжества они слышали.

— А ну-ка, покажи мне эту самую Кудруну, — потребовал Велигор.

— Что ж, князь, я покажу ее тебе, потому что ты этого достоин, — ответил Крас, залез в мешок и достал оттуда плоский ящичек с портретом. Ключиком, что висел у него на шее, колдун отпер ящичек, положив его на землю, с благоговением извлек доску с изображением княжны и, склонив седую голову, подал ее Велигору.

— Эх, плохо вижу, подойду к костру, — сказал князь Гнилого Леса, подошел к ближайшему костру, и все увидели, что едва он взглянул на портрет, как вскрикнул, будто пронзенный стрелой, и застыл с раскрытым ртом и странно округлившимися глазами.

Разбойники, что были ближе всех к Велигору, пытались заглянуть через его плечо, и те, кому это удавалось, так же вскрикивали и уходили прочь, держась за голову, а иные продолжали неотрывно смотреть на портрет через плечо своего предводителя.

— Дайте и нам посмотреть! — раздались отовсюду голоса. — Мы, Велигор, тоже в нападении участвовали! Право имеем!

Вот уже чья-то дерзкая рука вырвала доску из рук оцепеневшего Велигора, и пошел портрет гулять по рукам людей, одетых в шкуры, косматых, грязных, с грубыми, точно кора старого дуба, лицами, и едва они бросали взгляд на лицо девушки, как тотчас замирали, подобно Велигору. Слышался восхищенный шепот:

— Какая красавица!

— Жизнь свою за нее положил бы!

— Руку бы сейчас отсек по плечо, только бы прикоснуться к ее платью!

— Везет же Владигору — такую невесту ему предлагают, а он еще нос воротит. Растерзал бы его!

Долго они пребывали в замешательстве, стеная, охваченные незнакомым им прежде чувством. Наконец, словно какая-то неведомая сила внушила им эту мысль, разбойники потянулись к Красу, со скрещенными на груди руками смотревшему на очарованных портретом лесных людей.

— А скажи нам, добрый человек, — заговорил один из разбойников, — всех ли допустят к состязанию или только людей знатных — князей, важных дружинников?

Крас покачал головой:

— Нет, кого попало благородный Грунлаф не пустит. Вдруг придет какой мужик, свинопас или дровосек, отлично стреляющий из лука, да и победит? Что же, выходит, такому прекрасную Кудруну отдавать, зятем своим такого делать?

Послышались стоны, возгласы печали, разочарования.

— А ведь мы и впрямь стрелки отличные, за сто шагов в птаху мелкую попадаем, и в бою страху никогда не знаем… — молвил кто-то.

Крас мягко ответил:

— Что ж, вижу я, что каждый из вас прекрасным бы дружинником в войске Грунлафа был, а раз дружинник, значит, право на руку Кудруны уже имеет. Но благородному князю нужен самый лучший, самый красивый, самый отважный. Договоритесь между собой, кого ко двору князя игов отправить. Ну, кто пойдет?

Разбойники молчали, ревниво поглядывая друг на друга. Тогда Крас, усмехаясь, сказал:

— Вижу, что не в силах вы лучшего выбрать, тогда пусть мечи ваши решат. Разберитесь по парам и бейтесь до смерти. Убивший противника своего против другого победителя выйдет, и так погибнут самые слабые, покуда не останутся в круге двое, самые сильные. И вот когда лишь один боец останется в живых, его-то я и представлю Грунлафу, привечающему храбрейших, самых ловких и умелых воинов!

Радостным ревом пятидесяти глоток поддержали разбойники предложение Краса. Раздались крики:

— Так и будет!

— Один останется!

— Им буду я!

— Нет, я!

Распаленные любовью к Кудруне, желанием служить Грунлафу, попасть на состязание лучников, победить в поединке товарища, а может быть, и нескольких, с которыми еще несколько часов назад они хлебали из одного котла, бросились разбойники разбирать оружие, хватали мечи, какие попадали под руку, пытались было натягивать на себя кольчуги, но Крас, заметив это, строго сказал:

— Нет, без кольчуг и панцирей биться будете, как отважным воинам полагается. Да и дров в костры подбросьте — что-то темновато стало!

Еще ярче запылали костры, освещающие круг, на котором, разобравшись по парам, вперившись в противника взглядом и страстно желая его убить, застыли тридцать человек — те, для кого хватило мечей. Отблески пламени играли на их рогатых шлемах и на клинках мечей.

— Все готовы? — спросил Крас.

— Готовы! — раздалось в ответ.

— Ну так начинайте! — прокричал колдун и хлопнул в ладоши.

Тут же раздался звон клинков, блики пламени заметались на них, описывающих круги, пытающихся разить справа, слева. Разбойники кричали, стараясь устрашить один другого, ибо каждый хотел быть победителем. Вскоре стали слышны предсмертные стоны и победные крики, некоторые бойцы корчились на земле, и не было им пощады…

Убитых за ноги оттаскивали за пределы круга те, кому не терпелось завладеть мечом убитого. Победители радостно вопили, но бойцы, пришедшие на смену убитым, набрасывались, еще полные сил, на изрядно уже уставших, и те, в свою очередь, падали под ударами мечей. Скоро за пределами круга уже не осталось лишенных оружия бойцов, там стояли теперь только жены разбойников и их дети, такие же грязные, некрасивые, в звериных шкурах. Многие из них, припав к груди убитых мужей и отцов, рыдали, рвали на голове волосы, срывали с себя одежду. Иные женщины бросались в середину круга, чтобы вытащить оттуда сражающихся мужчин, пытались их разнять, молили дерущихся прекратить бессмысленную бойню, но те, воспламененные любовью к Кудруне, продолжали рубиться и гнали жен то пинками, то ударами мечом плашмя, а совсем уже озверевшие и возненавидевшие своих жен даже рубили или кололи их.

Скоро вся площадка, заключенная в огненном круге, была залита кровью, и уже некому было вытаскивать за круг убитых. Две оставшихся в живых пары, спотыкаясь о тела поверженных товарищей, продолжали сражаться, но вот уже только два разбойника, самых сильных, упорных, хотя и безумно уставших, размахивали мечами на заваленной трупами площадке, озаряемые пламенем догорающих костров.

— А ты почему не сражаешься? — спросил Крас у Велигора, бесстрастно наблюдавшего за бойней. — Разве тебе не хотелось бы принять участие в состязании лучников?

— Не мне же биться со всей этой сволочью! — ответил князь.

— Значит, поедет к игам один из этой пары, если… если они оба не будут убиты, — с ехидством заметил Крас.

— Я убью победителя, — твердо сказал Велигор.

— Возможно, но лишь в том случае, если он не убьет тебя, — он же самый ловкий и сильный из пятидесяти. Наверное, мне его придется взять с собой…

— Этого не будет! Кудруна будет моей! — сквозь стиснутые зубы проговорил Велигор.

Его слова были заглушены предсмертным стоном одного из двух бойцов, упавшего на землю с рассеченной грудью.

Победитель, тяжело дыша, весь окровавленный, перешагнул через труп убитого товарища и, держа меч острием вниз, пошел к Велигору. Он знал, что идет звать на поединок того, кому еще совсем недавно подчинялся беспрекословно, кого любил, даже боготворил. Но теперь князь являлся для него лишь соперником, которого нужно было убить.

— Выходи! — сказал разбойник, обращаясь к Велигору как к равному, — они на самом деле были сейчас равны в своей любви к Кудруне.

О, это был очень сильный боец! Ростом выше Велигора почти на голову, да и шире в плечах; его обнаженный торс бугрился мышцами и блестел от пота, из колотых и рубленых ран на кожаные штаны струилась кровь, но его лицо выражало полное презрение к смерти и лютую ненависть к противнику.

— Придется выйти, — со смешком сказал Велигору Крас. — Стыдно отказываться князю.

И князь Гнилого Леса, быстро развязав ремешки, что скрепляли две половины его кожаного панциря, сбросил его на землю, снял с себя рубаху и лишь после этого выхватил из ножен меч. Не сводя с противника прищуренных глаз, Велигор выставил вперед меч, имевший большую крестовину для защиты руки, с чуть загнутыми вперед концами. Он ждал, когда разбойник первым нанесет удар.

— Не спеши, Гноище, отдышись вначале, — сказал он почти дружелюбно, — ты же долго сражался, убил пятерых, устал. Но ничего, сейчас ты отправишься к праотцам на вечный отдых, а я поеду добиваться руки прекрасной Кудруны!

Эти насмешливые слова произвели на разбойника, имевшего прозвание Гноище, именно то впечатление, которого и добивался Велигор. Крикнув: «Ты сам отправишься к своим предкам!», Гноище со всей мощью своей огромной руки размахнулся, и его меч, прочертив в воздухе дугу, пронесся у самого горла успевшего отклониться назад Велигора. Однако второй, более удачный удар разбойник нанести уже не успел — Велигор, сделав выпад, пронзил его грудь острием своего меча. Гноище с выражением невероятного удивления на лице широко раскрыл глаза, охнул и упал ничком, увлекая вместе со своим грузным телом застрявший в его груди меч Велигора.

Князь Гнилого Леса с деловитым видом перевернул труп на спину, извлек из него свой меч и тщательно вытер клинок о мех шкуры, валявшейся у него под ногами. Лишь потом он подошел к Красу и спросил у него:

— Так я могу ехать вместе с тобою к Грунлафу? Видишь, я оказался самым сильным из них. — И Велигор острием меча указал на площадку, заваленную телами разбойников.

Крас, словно сомневаясь в чем-то, озабоченно провел рукой по длинной своей бороде:

— Даже и не знаю, что тебе ответить, благородный Велигор. Ты и впрямь оказался лучшим бойцом, но, думаю, этого мало, чтобы оспаривать в состязании право на руку прекрасной Кудруны.

— Что я слышу, старик? — вскричал Велигор с гневом. — Не ты ли давеча говорил: поедет к Грунлафу самый сильный и умелый воин! Кто же этот воин, по-твоему? Не я ли?

Крас, сделав вид, что испугался гнева князя Гнилого Леса, залепетал:

— Ты, ты, Велигор, я не спорю! Но разве я могу представить тебя князю игов?

— Что же помешает тебе сделать это?

— А то, что ты страшно оскорбил посла Грунлафа, то есть меня. Ах, как позорил ты меня перед теми, кто лежит сейчас там, в круге. И вонючим старым козлом называл, и поганкой, и пнем. Да, гневлив ты, Велигор, и неучтив, крайне неучтив. А зачем метнул ты в меня свое копье? Что сделал я тебе дурного? Ну ладно, не уважил ты моей старости, так хотя бы имей уважение к миссии моей! Нет, не могу я ходатайствовать перед Грунлафом о тебе, поверь, никак не могу. Не примет он моего ходатайства!

Лицо Велигора исказилось злобной гримасой, он весь затрясся от бешенства и уже поднял меч, собираясь обрушить его на голову колдуна, но Крас, спокойно подняв вверх руку, коснулся ею запястья Велигора. У разбойника тотчас разжались пальцы, тяжелый меч упал на землю, и князь Гнилого Леса ошалело уставился на свою ладонь.

— Что со мной?! Что со мной?! — закричал он дико, видя, как вытягиваются пальцы его, делаясь плоскими и неестественно белыми. — Что ты сделал со мною, старик?

Крас молчал и лишь улыбался, наблюдая за тем, как рука Велигора покрывается вначале пухом, а потом и белоснежными перьями. Она меняла и форму свою — становилась тонкой, локоть выгибался вперед, и скоро стала она широким лебединым крылом, не имевшим ни человеческой кожи, ни кисти.

Велигор, ошеломленный, подавленный, молчал: превращение руки в лебединое крыло, той самой руки, без которой он теперь не мог бы сражаться, потрясло его душу. Ведь он верил прежде лишь в силу мышц, презирал богов и все, что лежит за пределами обычных вещей и обыденного разума.

Крас, уже без насмешки, с укоризной в голосе, заговорил:

— На кого ты поднял руку, жалкий, слабый смертный человечек, несчастный червяк, живущий лишь с утренней зари до заката? На чародея Краса, живущего вечно и презирающего вас, людей, за вашу недолговечность, суетливость, злобу, жадность! Велигор, я не прощаю обид, а поэтому наказал тебя. Везде ты будешь гоним, каждый примет тебя за оборотня, все отвернутся от тебя. Знай также, что, если левая твоя рука когда-нибудь коснется рукояти меча, она тоже превратится в лебединое крыло. И вдобавок страстная любовь к Кудруне будет пожирать твое сердце всю жизнь, словно червь, грызущий сердцевину плода, но никогда ты не утолишь страсть свою, потому что нет у тебя, урода, никакой надежды на взаимность.

Страшный стон, похожий на вой волка, вырвался из горла Велигора, обхватившего голову левой рукой и крылом, закрывшим все его искаженное мукой лицо. Крас рассмеялся:

— Велигор! Ха-ха-ха-ха! Гордое имя, очень похожее на имя князя Синегорья. Да только не тебе, а ему достанется Кудруна! Он красив, богат, он лучший витязь в Поднебесном мире!

Крас на удивление легко вскочил в седло. Насмешливым взглядом окинул лежавшие вповалку тела разбойников, перебивших друг друга лишь потому, что так захотелось ему, всемогущему, пожелавшему испытать силу своих чар. Колдун был доволен собой. Над телами разбойников причитали женщины, не понимавшие, почему их мужья скрестили мечи в поединках. Уже выезжая из городища, залитого бледным лунным светом, колдун крикнул им:

— Знайте, что они дрались за честь любить прекрасную Кудруну, дочь благородного Грунлафа!

И страшный раскатистый смех, смех существа, ненавидящего людей и богов, вместившего в себя все пороки и слабости когда-либо живших на свете, слился с топотом копыт хорошо отдохнувшего коня. Велигор тоже двинулся к лесу, спеша покинуть городище. Еще недавно мужественный, гордый, привыкший повелевать, он шел наугад, склонив на грудь голову с длинным клоком волос, и вдоль правого его бедра колыхалось белоснежное лебединое крыло, совсем не нужное человеку.

В рабочей горнице, склонившись над планом Ладора, Владигор вместе с мастером Яном за большим столом долго обсуждал, какие башни стоит перестроить, какие вовсе снести и заменить новыми, какой материал для строительства укреплений будет наилучшим. За последние годы Ладор похорошел — князь не скупился в помощи тем, кто сносил старый, обветшавший дом и сооружал новый из чистого, ровного леса, с резными подзорами, коньками, наличниками, сенями. Серебро таким хозяевам давал, конечно, в долг, на три, а то и на четыре года, но ростов не брал, потому что ростовщиков терпеть не мог и гнал из города, если забредали в Ладор из чужих земель или заводились вдруг свои, доморощенные.

Устроили в Ладоре и водопровод — вода от источников, что били у подножия Дворцового холма, текла по врытым в землю глиняным, обожженным до крепости необыкновенной трубам прямо в нижние кварталы города, в подол и в слободы. Всякий, захватив из дому деревянные ведра, мог без труда набрать чистой, как слеза младенца, ледяной воды.

А вот оборонительные сооружения Ладора в последнее время сильно беспокоили Владигора. Построенные еще при прадеде его, сильно обветшали они, кое-где обвалились. Князь сердцем чуял, что грядут лихие времена и стены с башнями нужно обновлять немедля, потому-то он полдня и просидел с городовым мастером над чертежом Ладора, искусно выполненным на пергаменте ладорской выделки.

— Чего тебе? — резко обернулся Владигор, заслышав чье-то осторожное покашливание, и увидел безусого отрока Хлада, челядника, что служил вестником при дворце.

— Осмелюсь обеспокоить, князь, — тихо заговорил Хлад, — но у дверей уже довольно долго вас ожидает какой-то человек. Из Бореи, говорит. Кто его впустил во дворец, не ведаю, да и привратники сказали, что неизвестных не впускали, — врут, наверно, — улыбнулся отрок, — не мог же сей человек пролезть в окошко или пройти сквозь стену.

— Отчего же… — задумчиво молвил Владигор. Он был недоволен тем, что ему помешали, но при слове «Борея» встрепенулся. Ведь именно со стороны Бореи он и ожидал нападения после того, как оскорбил Грунлафа отказом жениться на его дочери. И вот снова Борея «стучалась» в его дверь, но с чем же на сей раз?

— Спросил, откуда из Бореи прибыл этот человек?

Отрок снова кашлянул в кулак, сказал:

— Говорит, что из страны игов…

— Впусти! — сам не понимая, почему он так спешит увидеть человека, пришедшего из страны Грунлафа, сказал Владигор, а потом, обращаясь к Яну, мягко проговорил: — Мастер, продолжим завтра. Приходи ко мне пораньше.

Ян поклонился и пошел к дверям, Владигор же, вовсе не желая, чтобы кто-то из борейцев видел план крепостных стен и башен, поспешно свернул пергамент. Едва успел он это сделать, как дверь, только что закрывшаяся за Яном, распахнулась и в покой проскользнул человек с ярко-рыжей бородой, весь закутанный в мантию серого цвета. Он тут же пал на колени и трижды стукнулся лбом о доски пола, потом воздел руки и проговорил с восторгом:

— Великий Сварог, многосильный Перун, благодарю вас за то, что не воспрепятствовали мне лицезреть благороднейшего князя Поднебесного мира, храбрейшего из храбрых, мудрейшего из мудрых, славного Владигора!

И вновь тремя ударами лбом об пол засвидетельствовал он глубокое почтение, а потом, не вставая с колен, пополз к Владигору, то и дело стуча лбом об пол. Князю уже стало досадно, что разрешил допустить к себе борейца, неведомо как проникшего во дворец. Бореец же, преодолев расстояние от двери до стоявшего у стола Владигора, обхватил его сапоги и с жаром принялся их целовать. Этого синегорец уже стерпеть не мог. Резко подняв ногу, Владигор с гадливостью высвободил ее из объятий рыжебородого и решительно потребовал:

— Довольно! Хватит! Говори, кто ты такой, как проник во дворец и что тебе нужно от правителя Синегорья?!

Рыжебородый медленно, с трудом поднялся с колен. Его некрасивое горбоносое лицо с коричневатой кожей выражало радость.

— Вот я у твоих ног, Владигор, и если бы знал ты, кем послан я, то не стал бы пихать меня ногами и дал бы облобызать твои сапоги, сапоги благороднейшего и умнейшего…

— Отвечай на вопрос! — прервал его Владигор, уже готовый приказать, чтобы стража выгнала этого несносного и подозрительного человека.

— Сейчас отвечу, храбрейший из отважных, — закивал бореец, приторно улыбаясь. Потом, будто не надеясь на то, что княжеская горница — безопасное для него место, оглянулся назад, зачем-то приложил руку ребром к краю рта и приглушенно заговорил: — Благороднейший, есть в Поднебесном мире одна дева, которая не спит ночами, проплакала все очи, похудела, и все из-за страстной любви к тебе. Уверен я, что ты не удивился, услышав об этом, — знаю, многие мечтают пусть не о браке с тобой, а хотя бы о том, чтобы ты хоть ненадолго разделил с ними ложе.

Владигор поморщился. Он на самом деле знал об этом, а поэтому был разочарован, подозревая, что к нему явился обычный сводник, зарабатывающий серебро на устройстве браков, а то и просто любовных свиданий.

— Ты говоришь так долго и так… скучно, — сказал Владигор пренебрежительно.

Бореец испугался:

— Ах, Стрибог Великий! Короче буду говорить! Знай, что не просто дева тоскует о тебе всечасно, а… а прекрасная Кудруна, дочь Грунлафа, князя игов.

Владигор не ожидал такого поворота дел. Правда, он никогда не видел Кудруны, но сердце его вдруг забилось — приятно было сознавать, что княжеская дочь сгорает от любви настолько, что ее чувство стало достоянием посторонних лиц. Впрочем, Владигор быстро справился с волнением, скрыв его за напускной строгостью:

— А, так ты от Грунлафа! Одному не удалось улестить меня браком с Кудруной, так другой явился? Передай же Грунлафу, что никогда…

Владигор не успел договорить. Рыжебородый вцепился в его руку, и не успел князь отдернуть ее, как она была осыпана поцелуями.

— Нет, великолепный, нет, блистательный! — скороговоркой заговорил бореец. — Не Грунлаф, а сама Кудруна, более не имея сил сдерживать чувства свои и уже готовая пронзить себе прелестную грудь кинжалом, послала меня тайно, велев передать, что если Владигор вторично откажет ей в союзе брачном, то лишь могила сможет прекратить ее страдания, ставшие нестерпимыми. Ах, как мучается девушка, князь! Целыми днями сидит она у окошка и смотрит на дорогу, что ведет к Синегорью, ожидая, не покажется ли всадник, дорогой ее сердцу? То целыми днями плачет Кудруна, нет, рыдает, то вдруг начнет, словно безумная, кататься по полу, приговаривая: «Ах, Владигор, Владигор! Зачем ты разбил мое сердце? Сколько прекрасных князей сватались за меня, но всех я прогнала ради тебя одного!» Поверь, Владигор, нет в Поднебесном мире человека более несчастного, чем Кудруна!

Сильное смущение охватило сердце Владигора, доброе от природы: «Неужели я явился причиной несчастья девушки? Я, преисполненный любви к людям, не желающий никому зла?» Бореец, как видно, уловил настроение князя и, живописуя мучения Кудруны, все с большим жаром рассказывал о ней, а когда увидел, что Владигор даже рукой провел по вспотевшему лбу, даже, отвернувшись, согнал с глаз невольно навернувшиеся слезы, то, придав своему голосу особое, таинственное звучание, добавил:

— Нет, не одни слова печали и горячего призыва к любви привез я в Ладор, князь Синегорья, не одни!

И, приподняв полу мантии, в которую был закутан от плеч до щиколоток, бореец снял с пояса кожаный мешок. Видя, что князь внимательно следит за его движениями, уже неторопливо развязал ремешок, что стягивал верх мешка, и вытащил из него плоский деревянный ящичек. Щелкнула пружинка замка, и вот уже была откинута крышка… Но перед тем как показать Владигору содержимое ящичка, рыжебородый торжественно сказал:

— Благородный князь! Разве могут слова о любви Кудруны тронуть твое сердце?! Нет, вряд ли. Вот поэтому прелестная княжна велела показать тебе, желанному, изображение лица своего, исполненное красками на деревянной доске. Лицезрей его, но знай, что в жизни Кудруна еще краше.

И Крас, ибо рыжебородым борейцем был не кто иной, как колдун, придерживая портрет за края, чтобы не закрывать изображение, показал его Владигору.

Владигор взглянул на портрет — и вздрогнул. Никогда прежде не видел он изображений людей, сделанных разноцветными красками, да еще так искусно. Разум ему подсказывал, что перед ним всего лишь деревянная доска, покрытая красками, но чувства отказывались принимать доводы рассудка. «Нет, — говорил он себе, — это живая и очень красивая девушка! И несомненно, что в жизни она точно такая же, какая явилась нам нарисованной на доске».

Владигор был ошеломлен. Да, если Кудруна и впрямь была такой, как изобразил ее неизвестный мастер, то краше женщины, чем она, князь в жизни не встречал. Душа молодого мужчины, неотрывно глядевшего на портрет, была притянута к образу никогда не виданной им девушки, и чары, подобные невидимым нитям, уже стали опутывать сознание Владигора. На миг ему почудилось, что без Кудруны он больше жить не сможет…

Но вдруг Владигор увидел, как глаза девушки, глядевшие на него прежде добро и открыто, прищурились, выражая сладострастие, и на губах, чуть обнаживших мелкие зубы, заиграла плотская страсть. Но и этого мало — нежная, как у младенца, кожа вдруг покрылась рябью, и из пор выступили капли крови. Вначале чуть заметные, они становились все крупнее и вот уже не могли удерживаться на поверхности доски и побежали вниз, оставляя багровые дорожки.

— Что это?!! — в ужасе прошептал Владигор, до того неожиданным было превращение красавицы в отвратительное существо. — Откуда эта кровь?!

Он даже провел рукой по поверхности доски, взглянул на ладонь — и точно: кровь, человеческая кровь, которую Владигору приходилось видеть на своих руках десятки раз, а не краска обагряла его ладонь.

— Кровь!! — вскричал он и отбросил от себя портрет.

Крас, изображая на лице сильный испуг, бросился к портрету, поднял его, сам провел по лицу Кудруны рукой, вернулся к Владигору.

— Какая кровь, князь? Где она? — вопрошал колдун, показывая Владигору картину. — Тебе показалось!

Князь взглянул на Кудруну снова — все то же прекрасное лицо, открытое и ясное, в котором светилось отражение мудрости и любви к людям, взирало на него.

«Да что же это я? — с досадой подумал Владигор, проведя рукой по лбу. — Не отнял ли Сварог у меня разум? Неужели брежу я, принимая красавицу за блудницу, нечестивую и грязную?» Но, опустив взгляд и нечаянно взглянув на свои пальцы, он увидел, что они запачканы кровью, уже начавшей подсыхать. «Неужели кто-то советует мне остерегаться этого рыжебородого посланника Кудруны?» — пронеслось в уме Владигора. Резко отвернувшись от Краса, Владигор сказал:

— Бореец, удались! Немедленно удались! Мне не нужна Кудруна!

Он не видел, как исказились черты лица колдуна. Злоба, уже не прикрытая желанием льстить, выразилась в том, что кожа Краса из коричневатой превратилась в зеленую, глаза вылезли из орбит и заняли пол-лица, зубы удлинились и вылезли изо рта, истекающего слюной. Если бы Владигор внезапно обернулся, то непременно возникло бы у него желание пронзить мечом это безобразное, гадкое существо. Впрочем, колдун быстро овладел собой, глаза и зубы его приняли прежние размеры, и лишь угодливость да еще печаль по поводу судьбы Кудруны изображались теперь на горбоносом лице рыжебородого.

— Ты все еще здесь? — через плечо спросил у него Владигор.

Колдун заскрежетал зубами, что было принято князем за скрип половиц.

— Я удаляюсь, всемилостивейший князь, — проблеял Крас, — но если ты надумаешь ответить на призыв Кудруны, то ищи меня в квартале, где живут иноземные купцы.

И, пятясь, колдун дошел до двери и скрылся за ней. Владигор остался наедине со своими думами. Он воскрешал в памяти образ Кудруны, столь поразивший его вначале, и это было приятно, но сразу же вспоминалось и существо с гадким лицом блудницы, испещренным оспой. «Как могло случиться это превращение и откуда взялась кровь? Выходит, изображение делалось не без помощи злого колдовства! Но какая же на самом деле эта Кудруна, и любит ли она меня так страстно, как об этом говорил посланник? Ах, если бы неподалеку был Белун! Он бы научил меня, как быть и что делать! Теперь же я в полном замешательстве и не способен своими силами выбраться из плена, в который заманило меня это дивное, божественное лицо! А может быть, мне просто показалось, и не менялось выражение лица Кудруны, и не выступала кровь? Ведь не увидел же я ничего такого, когда рыжебородый вторично подал мне доску».

Так рассуждал Владигор, и больше не думалось ему сегодня ни об устройстве Синегорья, ни о перестройке крепостных стен, ни о стрельбе из самострела. Размышления о Кудруне изгнали из его сознания все, что не было связано с ней.

Крас, покинув горницу, где принимал его Владигор, прошел мимо отрока-вестника и так глянул на него, что юноша часто-часто заморгал и не двинулся с места, хотя ему следовало проводить гостя до самого выхода из дворца. Уверенно, будто он был хозяином дворца или по крайней мере служителем князя, Крас пошел по сложным переходам жилища Владигора. Ему навстречу попадались челядники, стражники, другие слуги, но колдун не обращал на них внимания. К его поясу, как раньше, был привязан мешок с портретом Кудруны. Мысли колдуна полнились злобой. Никогда за многие тысячелетия своей жизни колдун не испытывал такой обиды. «Как могло случиться, — думал он, — что мое искусство не сработало в полной мере, так, как мне хотелось? Владигор выгнал меня, отказался от предложения Кудруны! Неужели кто-то помог ему? Но кто? Похоже, тот, кто сильнее или, во всяком случае, не слабее меня. А что, если Владигор такой же сильный, как я? Да нет, быть того не может — это букашка, жучок, хоть и красивый и зубастый, но все-таки жучок. Ну что же, берегись, Владигор! Прежде я хотел лишь посрамить тебя и Белуна, твоего наставника, теперь же… Нет, убивать я тебя не стану. В жизни я так много убивал, что мне наскучило это занятие. Я придумаю что-нибудь позабавнее. Ты будешь жить, но существование твое станет мукой для тебя и твоих родных. Все будут желать твоей смерти, но я не подарю тебе скоро это избавление от страданий! Впрочем, вот я уже и пришел…»

Кухонные запахи привели Краса туда, где он надеялся найти нужного ему человека.

— Послушай-ка, приятель, — обратился он к одному из поваров, — где бы мне найти Солодуху?

— Солодуху? Да вот он, потрошит курей! — указал повар деревянной ложкой в сторону копошащегося над куриными тушками неказистого поваренка.

Крас подошел к Солодухе, перед которым на столе уже лежала дюжина ощипанных кур. Колдун, не говоря ни слова и даже не касаясь куриных животов, прочертил пальцем над ними короткие линии, и птицы оказались разрезанными от шеи до гузки. Солодуха в изумлении поднял глаза на стоявшего перед ним Краса, а колдун дружелюбно сказал:

— Видишь, я помог тебе в твоей работе. Помоги и ты мне, Солодуха. Когда-то ты клялся, что не откажешь в помощи посланнику Грунлафа…

Солодуха заморгал бесцветными ресницами и поднялся с табурета.

Они прошли в темный угол кухни, где их никто не мог не только слышать, но и видеть, и Крас, резко изменив тон речи — у Владигора он подобострастно мямлил, теперь же говорил жестко и властно, — заговорил:

— Пришло время, кухонный таракан, проверить, сколь справедливы твои слова о том, что синегорский князь владеет каким-то диковинным оружием. Не ты ли говорил об этом?

Солодуха торопливо закивал:

— Я, господин, я! Сущая правда, владеет!

— Знай же, что Грунлаф не потерпит лжи, и я послан им затем, чтобы удостовериться, сколь справедливы твои речи. Ну, покажи мне, как и где мог ты наблюдать за княжеской стрельбой.

Солодуха, весь покрывшийся потом, потянул Краса за мантию, увлекая за собой.

— Вот здесь! — прошептал он, когда его рука дотронулась до досок стены.

— Где здесь? Я ничего не вижу! — недовольным голосом сказал Крас, ощупывая стену. — Ты что же, задумал обмануть самого Грунлафа?

Солодуха трепещущей рукой ощупывал стену, сквозь доски которой не проникало в каморку и малой толики света, и бормотал:

— Верьте мне, господин, там, за стеной, стоят глиняные болваны! По ним-то и стреляет князь Владигор из своего оружия! Я это видел! И слышал, что он собирался ополчиться против Бореи!

Крас приложил ладонь к дощатой стене:

— Здесь, говоришь?!

— Да, здесь, здесь, я не вру!

— Не врешь? Ну а что ты хочешь за то, что показал мне эту стену?

Глаза Солодухи замаслились, он уже ничего и никого не боялся, надежда на щедрое вознаграждение заставила его сердце забиться еще быстрее.

— Что? О, это так просто будет для вас! — прошептал он, заискивающе дергая край мантии колдуна. — Я хочу быть вечно сытым, проворным и сильным — никогда я прежде не был таким.

— Ну, продолжай, что еще? — торопил его Крас.

— Хочу быть тепло одетым, иметь свой дом. Хочу быть богатым! Хочу, чтобы мне подчинялись такие… как я!

Солодуха не видел зловещей улыбки колдуна, но едва поваренок закончил, Крас серьезно сказал:

— Все желания твои будут немедленно удовлетворены.

— Неужели?! — захлебнулся от восторга поваренок.

— Без всякого сомнения. Но только скажи мне, кто там пищит и скребется в углу?

Солодуха хмыкнул:

— Да это же крыса!

— Ах, крыса! — Колдун повернулся в сторону, откуда раздавался крысиный писк. — Крыса — это чудесно!

Нагнувшись, он взял в руку крысу, тотчас присмиревшую, едва его пальцы коснулись ее шерстки. Вернулся с ней к Солодухе, резким движением прижал зверька к груди поваренка и сказал голосом повелителя, жестко и громко:

— Пусть две твари станут одной! Две шкуры пусть срастутся! Двигайся, плоть, ты живешь уже, проворная, сытая, довольная всем!

Тотчас крик ужаса раздался в каморке. Боль пронзила все члены Солодухи, будто кто-то сотнями зубов вгрызался в его грудь, лицо, руки и ноги. Он помимо воли встал на четвереньки, вытянул шею, хотел было закричать, но изо рта вырвался жуткий вой, который странным образом становился все тоньше и тоньше, покуда не превратился в писк. И тело его, чувствовал Солодуха, становится каким-то чужим и удивительно маленьким. Вдруг он увидел перед собой огромные сапоги. Тогда только ему стало понятно, что с ним сотворил незнакомец. Он хотел что-то произнести, но вместо привычных слов услышал писк, вырвавшийся изо рта.

— Ну, ты доволен? — раздался над ним человеческий голос. — Ты хотел быть сытым? На кухне ты будешь сытым до смерти! Хотел быть тепло одетым? Я подарил тебе шубу! Хотел повелевать подобными себе? Ну так ты будешь крысиным князем, ибо я оставил нетронутым твой ум, довольно слабый для человека, но достаточно сильный, чтобы позволить тебе считаться самой умной крысой! Прощай, я ухожу! Помни, что сделал тебя счастливейшей из крыс вечноживущий Крас.

Колдун, шагнув к стене, приложил ладонь к щели, через которую Солодуха наблюдал за стрельбой Владигора, и щель широко раздвинулась. Крас беспрепятственно прошел в зал, где, как говорил поваренок, князь испытывал свое оружие.

Темнота прятала от взора колдуна все, что находилось в зале, но это его ничуть не смутило. Приподняв край мантии, он вынул из кожаного мешочка горсть светляков и, держа их на раскрытой ладони, осветил себе дорогу. Да, Солодуха не солгал — рядом со стеной выстроились в ряд десять глиняных болванов. После каждого испытания самострела Владигор приказывал менять фигуры, поэтому Крас, пройдя мимо каждой из них и хорошенько рассмотрев их, к своей досаде, не увидел на глине никаких следов от наконечников стрел и подумал было: «А не соврала ли крыса? Где же здесь снесенные глиняные головы? Задушить, что ли, сребролюбивого лгуна?» Присмотревшись к деревянной стене, что находилась за фигурами, Крас увидел, однако, в толстых досках глубокие отверстия, как будто железный бурав просверлил их с неизвестной целью.

«Интересно! — с любопытством ощупывал Крас эти дырки в тусклом мерцании светляков. — Лук не способен придать стреле такую силу удара. Из чего же стрелял Владигор?»

Но размышлять об этом долго Красу не хотелось. Ему не было дела до нового оружия Владигора. «Пусть Грунлаф выясняет, чем правитель Синегорья может грозить его стране, мне же необходимо лишь одно — посрамить Белуна, унизив, растоптав, уничтожив его ученика. Что до вмешательства в дела людей, то такими безделками Крас не занимается уже давно!»

Не желая терять времени, колдун извлек из ножен кинжал с тонким лезвием и, начав с крайней фигуры, стал чертить на груди глиняных болванов лишь одному ему понятные знаки. Ромбы, треугольники, круги, зигзаги располагались на каждой из фигур, соединяясь между собой прихотливым рисунком, повторявшимся без изменений. При этом Крас бормотал:

— Глина, холодная глина, оживи, одухотворись, вмести в себя то, чего в тебе прежде не было, стань Владигором, будь, как он, теплым, живым! Цвет кожи князя тебе придаю, мозгом наполню голову твою! Жизнь обретай, обретай!

И после того, как на истуканах были начертаны знаки, после того, как были произнесены заклинания, Крас видел, как изваяния, лишенные лица, рук, начинали шевелиться, словно и не глина, а человеческая плоть послужила материалом для их изготовления. И вот уже десять фигур, похожих на человеческие, шевелились, на короткий срок оживленные колдуном.

— Ну вот и прекрасно! — Крас был доволен своей работой. — Теперь, Владигор, у тебя десять братьев-близнецов. Можешь стрелять сколько угодно — стрелы пронзят твою собственную душу, ибо я вселил ее в этих болванов!

Взглянув еще раз на шевелящиеся фигуры, колдун проскользнул в каморку поварни, а потом его рука так соединила разошедшиеся доски, не оставив и узкой щели, что никто и никогда не сумел бы догадаться, что отсюда кто-то мог наблюдать за стрельбой князя Владигора.

Как бы сильно ни впечатлил правителя Синегорья образ дочери Грунлафа, как бы ни хотелось Владигору разыскать рыжебородого борейца, чтобы еще раз отдать себя во власть чар, исходивших от дивного изображения, однако прошел день, другой — и повседневные заботы настолько захватили князя, что он и думать о Кудруне перестал. На третий день Владигор, проснувшись утром в отличном расположении духа, со свежей головой и желанием работать, вспомнил, что два дня назад мастера, помогавшие ему делать самострелы, сообщили: готов к испытанию новый образец, изготовленный по чертежу Владигора.

«Позавтракаю быстро — и сразу же стрелять!» — подумал Владигор и соскочил со своей скромной, узкой постели.

То, что он увидел в мастерской, примыкавшей к залу для стрельбы, не слишком порадовало его. Этот последний самострел был тяжелым и громоздким уже в замысле своем: тетива натягивалась здесь сложным по устройству воротом с блоками. Однако Владигору очень хотелось испробовать этот тип оружия, чтобы или обнаружить его преимущества в стрельбе очень тяжелыми стрелами, или отказаться от такого самострела навсегда.

Новый самострел и ворот к нему показались князю изготовленными неудачно: ручки ворота скрипели, и зуб не сразу захватывал толстую, с палец толщиной, тетиву. Неудобен был и крюк спуска. Но Владигор, догадываясь, что причиной неудачи послужил неясно выполненный им чертеж, не стал бранить мастеров и велел им лишь зажечь свечи в той части зала, где стояли болваны. Сам же с самострелом и кожаным колчаном, полным стрел, торчащих вверх оперениями, встал к черте, откуда всегда вел стрельбу.

Свечи загорались одна за другой, и вдруг князь услышал встревоженные голоса мастеров, что возились со свечами.

— Что там, ребята? — крикнул Владигор, которому уже хотелось стрелять. — Что возитесь?!

Оба мастера подбежали к князю, один испуганно заговорил:

— Повелитель, сами не понимаем, что там такое! Мы свечи зажигаем и вдруг слышим, что болваны-то глиняные…

— Ну, ну говори! — нетерпеливо потребовал Владигор. — Что с болванами? Снова плохую глину для них взяли?

— Нет, княже, отменная глина! Какую ты любишь, такую и сыскали. Только… услышали мы, что будто кряхтят они да маленько пошевеливаются! Нечисто дело! Может, не стрелять тебе?

Владигор презрительно рассмеялся:

— Вы, братцы, видно, вчера вечером хмельной бражки перебрали! Чтобы болванам шевелиться! Идите в мастерскую, я стрелять начну!

Рога тугого железного лука были согнуты тетивой. Подняв тяжелое оружие, Владигор прицелился, плавно нажал на спуск, раздался громкий хлопок, и короткая, но толстая стрела понеслась вперед.

Вонзилась она в то самое место, куда целил Владигор, и едва тяжелый наконечник вошел в тело фигуры, как необъяснимая сладость охватила все существо Владигора — от сердца, словно круги по воде от брошенного камня, потекли во все части его могучего тела волны нежной истомы. Разум Владигора, однако, сразу же овладел этим внезапно нахлынувшим чувством.

«Это у меня от радости по случаю хорошего выстрела!» — мелькнула мысль, и вот уже князь вновь крутил ручки ворота, сгибая железное луковище самострела.

Вторая стрела угодила тоже в «сердце» глиняного чучела — и опять потекли, разбегаясь от сердца Владигора по всему его телу, сладостные волны неги, но теперь уже чувство победило рассудок. Кудруна вспомнилась Владигору как-то внезапно, будто нечаянно. Он даже увидел ее прекрасное лицо где-то рядом с горящими свечами, между болванов. Владигор догадался: чувства неги и радости, радости предстоящей любви, каким-то образом связаны с его стрельбой. Оставив ворот, он натягивал тетиву одними руками и торопливо посылал стрелы в глиняные фигуры, покуда все они не были поражены.

И чем больше он стрелял, тем сильнее жгло его это невыразимо приятное чувство. Владигор знал, что оно спешит сообщить ему о любви, такой сильной, такой всевластной, что нет сил сопротивляться ее чарам и нужно всецело подчиниться ей, чтобы не сгореть в пожаре бесполезной борьбы с нею.

«Бореец сказал, — вспомнил Владигор, — что найти его можно в квартале иноземных купцов. Я пошлю за ним немедля! Нет, я сам пойду туда сейчас, побегу! Я хочу во что бы то ни стало вновь увидеть портрет Кудруны, услышать от борейца о ее любви ко мне! Бегу! Я не боюсь унижения! Разве может унизиться влюбленный страстным желанием видеть лицо возлюбленной!»

Так думал Владигор, быстро шагая по переходам дворца. Изумленная стража увидела, как правитель Синегорья выбежал из дворца без мантии, шапки и меча — в одной лишь опоясанной рубахе, без коня, свиты. Прохожие останавливались, узнавая в бегущем по городу человеке боготворимого всеми князя, но он не замечал никого, глаза его горели и были устремлены только вперед.

Наконец он остановился у ворот подворья, отстроенного для временного приюта приезжающих в Ладор купцов. Здесь они спали, готовили пищу, хранили товары и держали лошадей. Распахнув ворота, Владигор буквально влетел на подворье и бросился к группе купцов, мирно о чем-то беседовавших:

— Бореец… такой рыжебородый… — только и сумел проговорить задыхающийся от волнения и бега князь.

— А ты, собственно, кем будешь? — строго спросил князя один купец, оглядев с ног до головы человека, весьма похожего на сумасшедшего. — Кто таков?

— Кто?! — вцепился в его свиту Владигор. — Я — князь Синегорья! Не узнаешь?

— Ты — князь? — засмеялся купец. — Тогда я — сам Перун! Шел бы ты отсюда, князь, покуда по загривку не нащелкали!

Сильный удар, нанесенный Владигором, пришелся купцу прямо в челюсть. Он завопил, обращаясь к своим товарищам:

— Братья купцы, не позвольте всяким бродягам над вашим товарищем издеваться! Бейте этого оборванца!

Владигора тотчас обступили купцы, считавшие себя полными хозяевами подворья. Князь отбивался как мог, трое нападавших уже валялись в пыли со свернутыми набок носами, однако и ему досталось — губы разбиты, глаз заплыл. Меж тем из дома, что служил приезжим гостиницей, уже бежали слуги с палками, чтобы постоять за своих хозяев.

Вдруг чей-то громкий крик остановил их:

— Люди, что же вы делаете?! На правителя Синегорья руку подняли! Все казнимы будете!

Все посмотрели в ту сторону, откуда раздался крик, — человек с огненно-рыжей бородой, стоя на коленях, простирал к небесам худые руки. Потом, не поднимаясь с колен, он пополз к тому, кто называл себя князем, продолжая бить поклоны, ударяясь лбом о землю, от чего очень скоро его лысая голова стала черной от грязи. Обхватив сапоги князя, он стал их целовать, и все смотрели на эту сцену в смятении, а некоторые уже и в страхе.

— Так ты на самом деле… Владигор? — утирая кровь, текущую из носа, спросил купец, обидевший князя.

— Правда сущая! — без злобы, забавляясь испуганным видом купца, ответил повелитель Синегорья. — Прикажу — и сегодня ж ты с товарищами на казнь пойдешь!

Купцы все, как один, рухнули на колени и принялись молить Владигора о пощаде, но князю и дела не было до них — он поднял с колен Краса и отвел его в сторону.

— Ну, бореец, — зашептал Владигор, — теперь я к тебе на поклон пришел! Веди меня к себе, показывай доску с лицом княжны Кудруны!

Колдун, трясясь от восторга и едва сдерживая желание завыть по-волчьи от радости, забормотал:

— Идем, княже, идем! Вдоволь упьешься небесной красотой — хоть захлебнись ею! А что, проняла-таки тебя Кудруна, проняла дева?

— Не то слово, бореец! Ну, веди же к себе!

Когда Крас с Владигором прошли в каморку, занимаемую колдуном, тот долго возился в углу, якобы не находя ящичка с портретом, а на самом деле испытывая терпение князя, на которого то и дело посматривал с высокомерной насмешливостью, чувствуя, что Владигор теперь полностью в его руках.

— Ну вот, нашел, — сказал он наконец, протягивая князю доску. — Смотри! Краше лика не найдешь, хоть весь Поднебесный мир объедешь!

Владигор с жадностью прильнул к портрету взором: лицо Кудруны не изменилось к худшему, оставаясь все таким же прекрасным.

— Значит, ты говоришь, что и Кудруна любит меня? — спросил наконец князь, продолжая смотреть на портрет.

— Да, но этого мало… — как-то небрежно ответил Крас.

— Что значит «мало»? — встрепенулся Владигор. — Она любит меня, я люблю ее, к тому же Грунлаф желает, чтобы мы соединились в браке.

Крас позволил себе чуть презрительно рассмеяться, отвечая:

— Ты ошибаешься, князь. Так было раньше, теперь же, после того как ты отказом своим оскорбил его, он и видеть тебя не хочет. Знай, что благородный Грунлаф разослал повсюду гонцов и зовет князей и видных дружинников принять участие в состязании стрелков из лука. Тому, кто выиграет, достанется в жены Кудруна. Таково его решение…

— И Грунлаф не позвал… меня? — растерянно спросил Владигор.

— Не знаю, право, какие виды у благородного Грунлафа на тебя, но полагаю, что, если ты приедешь, князь игов не сможет тебя прогнать. Я и Кудруна уговорим его не гневаться и допустить умнейшего и храбрейшего Владигора до состязаний. О, приезжай! Состязание состоится на празднике после сбора урожая. Уверен, блистательнейший, что ты победишь, ведь всем известно: Владигор — лучший стрелок в Поднебесном мире. Кстати, — Крас зачем-то оглянулся, — ты бы мог показать свое искусство, поражая цели из… твоего нового оружия. Прости, но в Ладоре много говорят об этом. Если все увидят, что твое изобретение превосходит обычные луки, Грунлаф будет счастлив стать твоим тестем. Ну так решил? Что я передам Кудруне и ее отцу?

Владигор с вызовом посмотрел на Краса и сказал:

— Скажи, что князь Синегорья Владигор приедет! — и добавил: — Пусть все, кто думает добиться руки Кудруны, страшатся меня!

Князь, взглянув еще раз на изображение Кудруны, направился к выходу, но Крас остановил его:

— Повелитель! Ты что-то оставил здесь.

— Что же? — повернулся Владигор.

— Портрет Кудруны. Княжна прислала его тебе в подарок.

Спрятав портрет в ящичек, Крас с поклоном передал его Владигору. Прижав к груди драгоценную ношу, князь, счастливый и гордый, вышел из каморки колдуна.

Оставшись один, Крас долго трясся от смеха. Колдун не испытывал к людям ненависти, он просто презирал их, с виду таких сильных, отважных, умеющих строить дома и ковать оружие, сеять хлеб, выращивать овощи и сладкие плоды, но таких глупых и слабых, когда любовное чувство вдруг охватывало их.

— Ты мой, Владигор, мой! — шептал Крас. — Никогда тебе уже не избыть любви к Кудруне, а вернее, к ее портрету. Смотри на него, любуйся им. Скоро ты отправишься к Грунлафу, и Ладор останется без повелителя и защитника. Мы встретимся в Пустене, столице благородного Грунлафа, и уж там я тебя окончательно погублю!

 

4. Дорога копий и мечей

Не сразу Владигор сказал своей сестре Любаве, куда собрался ехать он после того, как с полей Синегорья будет собран урожай. Проницательная Любава замечала, что с братом происходит что-то странное. Делами Синегорья он занимался с меньшим тщанием, пиры и охота его не привлекали, зато стрельба из лука и какого-то нового оружия стала единственным его увлечением.

— Ты собираешься идти на войну? Но против кого? — спросила она как-то раз. — Разве в Поднебесном мире вот уже несколько лет подряд не царит радостное для всех затишье?

Владигор не ответил, лишь загадочно улыбнулся, поцеловал сестру и ушел в свои покои.

Любаву беспокоило, что брат стал каким-то неровным в поведении. Он то скрывался ото всех, подолгу был задумчив, то, напротив, проявлял бурную веселость даже тогда, когда обстановка требовала серьезности, — например, во время приема иноземных посланников. Он, видела Любава, чаще стал выказывать гнев по самым пустячным поводам, и, что казалось наиболее странным, перестал выносить присутствие рядом с собой представителей пола, к которому она сама принадлежала, — он почти ненавидел всех женщин, делая исключение лишь для нее одной.

Кончалось лето, был собран урожай, и вот однажды Любава была призвана Владигором в его горницу. Князь был серьезен и, стараясь почему-то не смотреть на сестру, сказал:

— Через три дня я отправляюсь в Борею, к Грунлафу, князю игов. Правительницей Синегорья за меня ты остаешься.

— Надолго ли? И что зовет тебя к поездке в немирную еще совсем недавно Борею? — спросила удивленная Любава.

— Я… без памяти влюблен в Кудруну, дочь Грунлафа. Я должен вернуться с нею или… не вернуться никогда. Теперь ступай. Мне нужно идти в сокровищницу, чтобы подобрать подарки для Кудруны.

Но Любава не спешила уйти. Слезы заструились по ее щекам, она бросилась перед братом на колени, схватила его руку и, покрыв ее поцелуями, заговорила:

— Брат, милый, молю тебя, не езди к Грунлафу! Ведь еще совсем недавно ты отверг брак с его дочерью, то есть нанес ему страшное оскорбление, хоть и поступил честно. Что же влечет тебя к нему теперь? Кто внушил тебе любовь к Кудруне, если ты даже не видел ее?!

— Нет, видел! — твердо заявил Владигор, подошел к поставцу и снял с полки портрет. — Вот она, смотри! Самая прекрасная на свете!

Любава взглянула на портрет. Сила власти, заключенная Красом в изображение Кудруны, распространялась лишь на мужчин, поэтому Любава осталась к нему равнодушной, хоть и видела, что оно действительно красиво. Да, оно было притягательно даже для Любавы, но чем дольше она смотрела, тем больше на этом лице проступало черт, начинавших ей не нравиться. Вот уже и нос перестал быть точеным, и глаза излучали не доброту, а ехидство и лукавство, и губы кривились в похотливой улыбке. Кожа спустя минуту покрылась оспинами, сквозь которые проступила какая-то темно-красная жидкость. Любава, уже готовая упасть в обморок, увидев превращение, успела-таки провести пальцем по портрету…

— Да это же кровь! — вскрикнула она и отбросила в сторону портрет, как это сделал совсем недавно и сам Владигор. — Брат, ты во власти злых чар!

— Сестра, ты все врешь, опомнись! — кинулся Владигор к портрету, чтобы поскорее убедиться в том, что Любава его обманула. Он с облегчением смахнул со лба мгновенно выступивший пот — с портрета на него смотрели добрые, лучезарные глаза любимой девушки, и не было на ее лице никаких следов крови.

К путешествию в Пустень, столицу Грунлафа, все было готово уже через три дня. На прощание Любава поцеловала брата, с тоской взглянула в его глаза и пошла прочь, закрыв лицо краем убруса.

Все ладорцы вышли из своих домов, чтобы проститься с князем. Весть о том, что их правитель отправился за невестой, да не в братские Ильмер, Ладанею или Венедию, а к разбойнику Грунлафу, в Борею, облетела город, хотя Владигор о цели путешествия говорил лишь самым близким людям. Кое-кто из провожающих плакал, не чая, что князь возвратится домой живым, — жалели его и предчувствовали неисчислимые беды для Синегорья. Другие кричали:

— Ну и молодец у нас князь! К самому злодею Грунлафу не побоялся поехать!

— Возьми его дочку за грудки нежные да и приведи в Ладор! Будет тебе за то больше славы в Поднебесном мире!

Владигор, не слезая с седла, с улыбкою поклонился всем провожающим у городских ворот да и махнул рукой, указывая следовавшим за ним дружинникам, куда путь держать, и скоро дорожная пыль скрыла от горожан их князя.

С собою Владигор взял лишь тридцать человек, но зато самых лучших, проверенных в боях, сильных и красивых. Сам выбрал он для них и вооружение: брони и шлемы легкие, но надежные; выкованные в княжеских кузнях мечи, не длинные, но и не короткие, чтобы с седла удобно рубиться было. У каждого на правом боку — кинжал в красивых, с тиснением, кожаных ножнах. Луки с колчаном, полным стрел, а у некоторых — еще и по три коротких дротика. Щиты у всех круглые, сколоченные из крепких дубовых досок, толстой воловьей кожей обтянутые. Сумы переметные с подарками, что вез Владигор Кудруне, с провизией, шатрами были, помимо седоков с оружием, изрядной тяжестью даже для крепких, приученных к походам дальним, коней из княжеской конюшни. Сам же князь, облаченный в одну кольчугу, без шлема, вез в кожаном, нарочно пошитом для случая такого чехле самострел и полсотни стрел к нему.

— Все ж таки не понимаю, княже, — подъехал к стремени Владигора Бадяга, тоже взятый князем в поход, — из самострела ты в тайне большой от всех стрелял, силой сего оружия Синегорье укрепить хотел, страшась борейцев. Теперь же едешь в волчье логово, чтобы стрелою невесту себе сыскать, да и везешь диво свое с собою! Или, извини за простоту, ум твой любовь к той девке совсем отшибла?

— Не девка она — княжна! — метнул Владигор на дружинника грозный взгляд. — Признаюсь, что и впрямь жизни без нее не чаю, самострел же потому везу, что верю крепко: станет Грунлаф моим тестем, и никогда уж между Синегорьем и Бореей войны не будет.

Бадяга присвистнул и сказал:

— Союз с Бореей — что белка на дереве. Прыг-скок, с ветки на сучок, сейчас здесь — через мгновение там. Прадеды еще с борейцами воевали, мы воюем, и правнукам нашим с этими разбойниками войны не избежать.

— Не будем больше воевать! — нахмурился Владигор. — Мой брак с Кудруной конец вековечному раздору положит!

Бадяга промолчал, хоть и был уверен в том, что князь не прав и скоро сам в этом убедится.

Ехали быстро, поэтому через восемь дней пути вышли на берег Велонь-реки, нашли брод и перебрались на берег левый. Большая луговина открылась перед ними, а за нею — черной стеною лес дремучий.

— Смотрите-ка, дорога! — указал один из всадников на неширокую, едва заметную в траве дорогу, что шла от брода к лесу.

— Не нравится мне дорога эта, — прищурился Бадяга. — Здесь, я знаю, справа есть дорога побольше да поизвестней — купеческая, в обход леса. С четверть дня пути до нее. Эта же куда-то в лес идет…

Но Владигор уж в бока коня каблуками ударил, крикнул через плечо:

— Бадяга, тебе ли бояться леса? Здесь путь короче! Айда за мной, ребята!

По лугу ровному кони скакали резво, но, немного до леса не доехав, увидел Владигор, что из-за деревьев появился всадник. Медленно коня направил к Владигору, и во всем облике его князь узрел угрозу для себя. Был тот всадник в кожаных доспехах, но шлем был на нем железный, с защитною личиной, что закрывала пол-лица. Не на левой, а на правой своей руке имел он большой щит с верхом круглым, но заостренным низом — наподобие березового листа; из-за спины его выглядывали белые оперения стрел, в левой же руке наготове держал он тяжелое и длинное копье.

— Владигор, сейчас умрешь ты! — только и промолвил всадник и тотчас, ускорив бег коня, направил его к Владигору.

Не понимая, кто и ради чего покушается на его жизнь, и совершенно не желая умирать, Владигор перекинул со спины на грудь свой круглый щит и крикнул, не оборачиваясь и лишь подняв вверх руку с раскрытой ладонью:

— Копье мне! Скорее!

Сейчас же один из дружинников бросил ему копье. Владигор на лету поймал его и выставил наконечником вперед. Если б хоть на мгновение запоздал — плохо бы ему пришлось. Копье неизвестного противника угодило прямо в крепкий Владигоров щит и сразу же переломилось пополам от сильного удара, чуть не выкинувшего князя из седла. Но и противник, на всем скаку налетев на копье Владигора, был отброшен назад и, не удержавшись в седле, скатился на землю.

Князь теперь мог бы легко убить его, но приканчивать беззащитных, а тем более безоружных, было не в правилах Владигора.

— Поднимайся, сумасшедший, неизвестно ради чего бросающийся на людей с копьем! Продолжим бой на мечах! — сказал Владигор, спешившись и вынимая из ножен меч.

Неизвестный, услышав предложение Владигора, поднялся с земли и, обратясь к дружинникам, следившим за поединком, с мольбой воскликнул:

— Будьте милосердны, дайте мне палицу или секиру! Дайте скорее!

Его просьба показалась дружинникам до того странной, что некоторые из них рассмеялись: какой-то разбойник мало того что напал на их господина, но еще и просит у них же оружие, чтобы продолжить начатое злое дело.

— Дайте ему меч, — с улыбкой сказал Владигор, и тотчас Бадяга, которого тоже весьма забавляло происходящее, потянул из ножен меч со словами:

— Возьми мой клинок, о храбрый витязь, чьи мозги выдул из головы могучий Стрибог!

Дружинники захохотали, но неизвестный закричал еще громче. Теперь в его голосе слышался вопль отчаяния и даже безнадежной скорби:

— Не надо меча! Палицу дайте или копье!

Владигор, продолжая улыбаться, убрал свой меч в ножны и легко вскочил в седло:

— Все, братцы, заезжаем в лес. Не биться же мне с каждым полоумным! Этак и до Бореи к сроку не доберемся!

Отряд с хохотом снова двинулся в путь, но долго еще за спиной слышались истошные крики человека, оставленного ими на лугу:

— Владигор! Все равно не видать тебе руки Кудруны! Она моею будет, моею-у, по-мни-и-и!!

Князь молча ехал по лесной дороге, погруженный в мечты о встрече с возлюбленной своей, когда его догнал Бадяга. Дружинник, тревожно озираясь, заговорил:

— Не по нраву мне, господин, этот лес. Не Гнилым ли его зовут? Да и этот богами обиженный, что затеял драться с тобой, откуда он только взялся? Что ему от тебя было нужно?

Владигор с грустью ответил:

— Не столь он, полагаю, сумасшедший, каким кажется. Слышал, что кричал он о Кудруне? Эх, брат, догадываюсь я, что он той же стрелой поражен в самое сердце, как и я. Не пойму только, почему отказывался он от меча?

Бадяга махнул рукой:

— Чего тут непонятного, княже? Не держал он никогда в руках меч, вот и вопил: дайте булаву, дайте булаву! Мужик, одним словом, сволочь, смерд! Хватит о нем вспоминать — не стоит он того! Давай лучше вот о чем порассуждаем: как в состязании тебе первым выйти, коль уж победить вознамерился…

Витязи ехали по узкой дороге, и ничто в этом красивом дремучем лесу, полном запахов, птичьей и звериной возни, не настораживало их, не говорило об опасности. Но едва они заехали в чащобу, Владигор вдруг перестал внимать болтливому Бадяге, натянул поводья, останавливая коня, и поднял руку, требуя от остальных сделать то же самое. Навстречу отряду бежала простоволосая и босая женщина в нищенской одежде. Подбежав к Владигору, она повисла на узде его коня и, видно догадываясь, что он глава отряда, заговорила, глотая слезы:

— Там… там на нашу деревушку напали разбойники! Все жгут, уводят скот, поубивали много наших! Помогите, господин, а то они всех, всех перебьют!

— Но где же деревушка? — удивился Владигор, не видя впереди ни поляны, ни хотя бы широкой просеки.

— Недалеко, я покажу вам! Там дорога! Помогите!

Бадяга, наклоняясь к уху Владигора, проговорил:

— Не советую я тебе, княже, слушать эту проходимку. Места здешние — нехорошие места. Гляди, нарвемся на беду…

Если бы дружинник не дал такого совета, Владигор, возможно, оставил бы без внимания просьбу женщины, появившейся на лесной дороге так неожиданно, будто она давно уже караулила всадников. Но дух противоречия, который в последнее время все чаще давал себя знать, заставил князя крикнуть:

— Посмотрим, что там за разбойники! Оружие держите наготове!

Подняв женщину, он посадил ее позади себя, велев обхватить его за пояс и указывать дорогу. Всадники двинулись по дороге рысью. Женщина велела Владигору свернуть направо, потом налево, и вот обширная поляна открылась неожиданно перед всадниками.

Несколько строений, окруженных валом, виднелось впереди, и все они были окутаны дымом. Мало того, женские крики, вопли, крики о помощи неслись оттуда, так что сомневаться в том, что в деревушке творится неладное, не приходилось.

— Мечи из ножен! Вперед! — отдал приказ Владигор и первым поскакал туда, где виднелся узкий проезд между валами.

На резвом своем коне он мигом проскочил валы и влетел в селение. Но Владигор ошибался, предполагая, что увидит сейчас кровавую картину погрома, — на площади посредине селения не было ни души, все дома пребывали в целости, а густой дым валил, вероятно, от костров, разведенных за ними. Он хотел было обратиться к женщине с вопросом, что все это значит, но вдруг почувствовал, что она слезает с коня и одновременно тащит из ножен его меч, а из-за пояса кинжал. Спрыгнув на землю и забежав немного вперед, женщина, кривляясь и размахивая перед Владигором похищенным у него оружием, заорала, и как же теперь не похож был ее голос на тот, каким она молила князя о помощи:

— Что, съел, витязь? Перехитрила я тебя, ласкового! Ага, будешь впредь осторожней в лесу! Ха-ха-ха!

И тут все дружинники и сам Владигор увидели, что из-за домов выбегают воины в рогатых шлемах, в кольчугах и чешуйчатых бронях, с мечами на поясе, — у каждого в руках натянутый лук и по две готовых к бою стрелы зажаты в зубах.

Вдруг из-за одного из домов вышла женщина в красивом платье и с распущенными волосами.

Она остановилась шагах в пятнадцати от Владигора и с улыбкой сказала:

— Витязи, вы во владениях княгини Каримы. Если подчинитесь моей воле, то вам не причинят вреда. В противном случае всех вас пронзят стрелы моих воинов. Выбирайте: или вы спешитесь и станете на одну ночь моими гостями, или — немедленная смерть.

Владигор, не любивший подчиняться чужой воле, поигрывая концом поводьев, насмешливо сказал:

— О прекрасная Карима! Уж не медвежьи ли берлоги и не волчьи ли логова будут служить покоями для князя Синегорья Владигора и его дружинников? А может быть, эти вот грязные лачуги? Что ж, честь, оказанная нам тобою, велика! Благодарим, благодарим!

И Владигор с явной издевкой поклонился Кариме. Женщина, насупив брови, мрачно проговорила:

— Что ж, ты выбрал второе. Ну не жалей тогда…

Вдруг конь под Владигором взвился на дыбы, пронзительно заржал и рухнул наземь, увлекая за собою князя, не успевшего заметить, что в грудь его скакуна едва ли не по оперение вонзилась пущенная кем-то стрела. Выбираясь из-под мертвого коня, князь подумал: «Всех перебьют! Эх, попали в западню!»

Встал на ноги, увидел стрелу, что пронзила лошадь, и сказал:

— Хорошо, прекрасная Карима, принимаю приглашение твое. Надеюсь, не мясом моего Лиходея ты станешь нас угощать?

Карима сдержанно улыбнулась:

— У меня найдется, чем угостить вас, витязи.

Князь махнул дружинникам рукой — спешивайтесь, дескать, сам же первым делом отвязал от седла обвитый кожей самострел, мешочек с самыми ценными подарками для Кудруны и подошел к Кариме.

— Ну, княгиня, — проговорил он с улыбкой, не веря, что эта женщина может принадлежать к какому-либо княжескому роду, — веди в свои покои. Посмотрим, как примешь ты Владигора. Покамест ты была негостеприимна. Любимого коня убили…

— Моя конюшня, может быть, и не столь богата, как у тебя, Владигор, но замену твоему скакуну найду, не беспокойся. Следуй за мной. — И величественным жестом Карима указала Владигору дорогу.

Они обошли убогие полуземлянки, за которыми все еще дымили костры, разложенные, как понял теперь Владигор, чтобы обмануть доверчивых путников. Князь оглянулся: его дружинники шли следом, но воины в рогатых шлемах и с луками наготове сопутствовали им, и странным показалось Владигору, что все, как один, они были безбородыми, хоть и имели довольно грубые, мужественные лица.

— Вот мой дворец, — указала Карима на деревянный одноэтажный дом, довольно большой в длину, с оконцами, закрытыми слюдой, но совсем простецкий. — Он хоть и не такой прекрасный, как твой, наверно, но мне нравится.

— Мне тоже, — постарался скрыть улыбку Владигор.

Карима, распахивая дверь, пронзительно заскрипевшую, громко сказала, обращаясь уже ко всем то ли пленникам, то ли гостям:

— Милости прошу, славные витязи, проходите в мои покои! Вы убедитесь в том, что и в лесной глуши есть места, способные дать приют благородным мужам!

Владигор вошел в просторную горницу, освещенную множеством горящих лучин, — пол ее был покрыт шкурами: медвежьи, волчьи, рысьи, оленьи, они лежали возле низких столов, сколоченных из чисто струганных досок. Шкурами были обиты и стены помещения, а между ними крепились ветвистые рога оленей и лосей, и казалось, что животные, обступившие дом со всех сторон, ударили рогами в тонкие стены и прошибли их, желая покарать хозяйку за ее страсть к охоте.

— Располагайтесь как вам заблагорассудится, почтенные гости, — показала Карима на шкуры, — а я отдам указание подать вам угощение.

Плавной походкой хозяйка дома удалилась. Бадяга тотчас же шагнул к Владигору и прошептал ему на ухо, еле сдерживая смех:

— Если бы мне раньше сказали, Владигор, что Бадягу Младшего, да еще при оружии, бабы пленят, никогда бы не поверил!

— Как — бабы? — поразился Владигор. — Воины же луки на нас нацелили! В шлемах, в кольчугах, при мечах!

— Что с того, что в шлемах да при мечах! Рассмотрел я, покуда вели, какие они воины, — бабы с титьками, из-под кольчуг выпирающими! Нет среди них мужиков! Сами что хотят, то и делают! Разбойницы, короче!

Владигор, пораженный открытием дружинника, не знал, что и ответить ему. В раздумье опустился он рядом с Бадягой на шкуру, но не возлег на нее, как другие, а сел, скрестив ноги. Было ему стыдно, что не распознал подвоха, что не отдал приказа дружинникам вырваться из селения с боем, — ушли бы. Не поздно было сделать это и сейчас, но все еще удерживался Владигор от решительных действий — хотелось узнать, что нужно Кариме.

«Что-то ей нужно, и, верно, не сокровища, не товары. Для грабежа заманивать в деревушку нет смысла. Легче было бы там, на узкой лесной дороге, всех нас перебить из луков. Здесь что-то другое…»

Вдруг мысль ярче молнии озарила сознание Владигора: «Она готовит нам угощение! Ради этого и позвала в этот убогий дворец. Стало быть, нужно быть осторожным!»

Всегда на поясе носил Владигор мешочек с противоядием — порошок тот был подарен ему давно самим Белуном, на случай если в походах придется пировать у незнакомых людей. Раз пять всего-то и пользовался этим снадобьем Владигор, поэтому мешочек был полон. Быстро князь снял его с пояса, немного порошка отсыпал себе на ладонь, Бадяге передал, тихонько сказав:

— Щепотку отсыпь себе, подмешай ее в первую чашу, не то, подозреваю, нас здесь уморить собрались. Каждый пусть отсыпет себе толику и передаст другому! Ну, быстрее!

Не успел мешочек обойти сидевших по кругу воинов, как явилась Карима, а следом за нею чередою стали входить женщины с глиняными кувшинами и чашами в руках. Все они были облачены в короткие платья из шкур, все улыбались, и длинные распущенные волосы у них были гладко расчесаны гребешками, а у некоторых даже украшены веночками из скромных лесных цветов.

— Княже! — прошептал Бадяга восхищенно, наклоняясь к Владигору. — Эти же бабы в шлемах да кольчугах были! Ей-ей, я вон ту чернавку признал. Ишь ты, как угощать собрались!

Владигор все более мрачнел, потому что был не в силах понять, что нужно от него и дружинников княгине леса, а Карима меж тем заговорила:

— Вы наши гости, витязи, и чтобы ничто не мешало вкушать вам наши угощения, снимите с поясов мечи и передайте их моим прислужницам.

— Нет, княгиня, — почти гневно возразил Владигор, — в моем княжестве оружие гостя не уносится во время пира, а снимается с пояса и кладется подле него. Дозволь уж нам соблюсти обычай моей страны.

Было видно, что Кариме неприятно возражение Владигора, но она, немного поразмыслив, кивнула:

— Что ж, вы — мои гости, и я во всем обязана вам угождать.

Владигор махнул рукой, и дружинники, поняв его знак, поснимали с поясов мечи и положили возле себя, хотя и знали, что такого обычая в Синегорье нет, просто не принято являться на пир вооруженным — вот и все.

А женщины, встав каждая близ одного из возлежащих мужчин, наполнили их чаши медом, духовитый запах которого тут же поплыл по помещению. Руки дружинников, соскучившихся в пути по вкусному хмельному напитку, невольно потянулись к чашам, но Владигор сказал:

— Благородная княгиня, есть в Синегорье еще один обычай: перед первой чашей все мужчины наши добавляют в брагу или мед немного целебного снадобья, которое придает бодрости, ума и силы. Дозволь и здесь не отступать нам от обычаев родимых мест.

Эта просьба, похоже, оказалась больше по душе Кариме, чем первая, и она с улыбкою кивнула:

— Охотно дозволяю, витязи. Вкушайте мой мед с вашим зельем. Пусть оно вселяет в вас отвагу, мужество и силу. Нам, женщинам, все это не может не нравиться.

Владигор и дружинники растворили в чашах лекарственное снадобье и, не тревожась больше ни о чем, подняли их за здравие хозяйки дома.

Мед, брага, пиво полились рекой. Женщины то и дело уходили, чтобы принести новые кувшины, а также горшки с едой. Дружинники, орудуя деревянными ложками, ели похлебки с лосиным мясом, с зайчатиной, с мясом глухарей и тетеревов. Затем на огромных блюдах им было принесено жаркое из оленины и медвежатины. Не прошло и получаса, как захмелевшие от меда и браги, да и от присутствия молодых женщин, дружинники забыли о том, какие обстоятельства привели их на этот званый пир. Хохот, громкие разговоры, жир, текущий по подбородкам, хруст разгрызаемых костей, плеск разливаемых напитков, жадные взоры, бросаемые мужчинами на тех, кто приносил им еду и питье, а потом присаживался рядом с ними на шкуры, порою даже смелые объятия — все это видел и слышал Владигор, сам почти не прикасавшийся к чаше и еде. Он догадывался, что за всем происходящим скрывается не просто гостеприимство лесной княгини, но и какой-то умысел, пока неведомый ему.

Карима сидела рядом с Владигором, готовая подлить меду или браги ему в чашу. Князь видел, что женщина красива, даже очень красива, но образ Кудруны, являвшийся тотчас, едва он смотрел на Кариму, сразу же затмевал красоту лесной княгини. Видел он еще, что она смотрит на него с лаской, почти с любовью, и порой как бы невзначай поглаживает его могучую, обнаженную до локтя руку.

— Твоим людям нравится здесь, — сказала она. — Разве они не захотели бы остаться с этими красавицами навсегда? Все они одиноки и жаждут любви.

— Как? — притворно удивился Владигор. — Разве у вас нет мужей? А кто же тогда целился в нас из луков?

Карима насмешливо улыбнулась:

— У нас нет мужей, а целились в вас вот эти женщины, только прежде они были облачены в доспехи, теперь же на них обычная одежда.

Владигору все стало ясно: эти полудикие и отчего-то одинокие женщины заманили их сюда, чтобы сделать своими мужьями.

— Карима, — недоверчиво начал Владигор, — ты хочешь убедить меня в том, что и олень, и лось, и даже медведь убиты твоими подданными, или подругами, не знаю, как правильнее их называть…

— Ну да! Что тут странного? Ведь они живут в лесу, вот и приходится жить охотой. Правда, и овощи мы выращиваем тоже, а за хлебом иногда выбираемся в деревни, что находятся у леса. Но главное для нас, конечно, охота! Все мы превосходно стреляем из луков, я — лучше всех! — с гордостью сообщила женщина.

— И неужто у вас не было мужей?

— Нет, были, — нахмурилась княгиня леса, — но прошло уж больше месяца с тех пор, как их не стало. Все они… поубивали друг друга.

— С какой же стати? — насторожился Владигор.

Карима вздохнула:

— Однажды на лесной дороге наши мужья разбили один отряд, так, наживы ради, и привели с собою старика, который показал им какую-то раскрашенную дощечку, после чего все мужчины словно потеряли разум. Схватив мечи, они с криками «Кудруна! Кудруна!» стали драться друг с другом и сражались до тех пор, покуда не пали мертвыми один за другим. Мой муж, князь Велигор, тоже обезумел и тоже дрался за эту неведомую Кудруну… Я же ушла рыдать, потому что муж для меня был теперь потерян…

— Его убили?

— Нет, среди убитых его тела я не нашла, но где он сейчас, не знаю. — И тут Карима, сжав пальцы в кулаки, со сверкающими глазами вскочила на ноги и закричала: — Я бы растерзала эту негодную Кудруну! Я бы ногтями разорвала ее грудь, вырвала бы ее сердце и бросила бы его собакам! Как мы любили своих мужей! Как я любила Велигора! Теперь же по вине Кудруны мы всего лишились! О, горе нам, горе!

Обессиленная криком, она опустилась рядом с Владигором. Он спросил:

— Что же мог показать мужчинам тот старик? Что заставило их драться?

Карима раздраженно пожала плечами:

— Откуда я знаю! Теперь мне все равно…

Тут она три раза хлопнула в ладоши, и женщины, что возлежали рядом с дружинниками, повернули к повелительнице головы. Карима дважды щелкнула перстами — сразу десять лесных охотниц поднялись и заняли пространство между столами, составив круг, а у сидящих женщин откуда ни возьмись в руках появились бубны с бронзовыми бляшками на ободах. Словно кто-то дал команду, раздался одновременно грохот полутора десятков бубнов. Ладони и пальцы охотниц ударяли в натянутую кожу, и танцовщицы стали двигаться по кругу, в такт движению и музыке восклицая гортанно: «Э-хох! Э-хох!» Они резко двигали руками, и обнаженные ноги тоже ступали резко, будто женщины пытались раздавить на полу что-то лишь им одним видимое.

Гром бубнов, крик, топот ног становились все громче, все быстрее двигались по кругу танцовщицы, взметывая вверх руки, отбрасывая назад головы так, что их длинные волосы бились о спины. Тела женщин, гибкие, как у ящериц, извивались, бедра двигались вправо-влево, руки мелькали в воздухе подобно веткам дерева, которые треплет ветер. Дружинникам, никогда не видевшим такой дикой пляски, казалось, что сам Стрибог ворвался в дом и закружил в бешеном, неудержимом вихре этих женщин. Они поднимали колени так высоко, что на мгновение обнажались ягодицы и самые запретные для глаза места. И вот уже вскочил со шкуры один воин, ворвался в этот хоровод и понесся вровень с одной из женщин, обнимая ее за талию, за ним последовали другой, третий, четвертый, пятый, покуда едва ли не половина дружинников Владигора не оказалась в круге, созданном опьяненными танцем женщинами, и все они также кричали: «Э-хох! Э-хох», и лица их выражали восторг, хотя в Ладоре они имели и жен, и возлюбленных, куда более пригожих, чем эти грубые охотницы.

— Смотри, Владигор, — шептала Карима князю, завороженному видом пляски, — смотри, как радуются твои воины! О, они будут счастливы здесь, они забудут обо всем! Чем плох лес? Здесь мы хозяева! Оставайся и ты здесь, Владигор! Я буду любить тебя так, как никто не любил тебя! Ты будешь князем леса!..

И Владигор уже тянулся к Кариме, уже обнимал ее, ему хотелось вбежать с ней в круг и так же, как его воины, отдаться безумной пляске, но тут облик Кудруны снова возник перед мысленным его взором, и он оттолкнул от себя Кариму:

— Довольно! Оставь меня и моих людей! Мне нужно ехать к князю Грунлафу, где меня ждет прекрасная Кудруна! Она не чета тебе!

Ярость рыси, рвущей тело жертвы, вспыхнула в глазах Каримы. Она резко поднялась, три раза хлопнула в ладоши, — бубны и топот ног разом стихли. Мужчины и женщины, замерев в нелепых позах, с выражением откровенного недовольства посмотрели на Кариму, а она сказала властно:

— Садитесь по местам! Мужчины устали!

И все, притихшие и огорченные, вновь возлегли на шкуры. Карима, глядя прямо в глаза Владигору, сказала:

— Я знала, что ты едешь к Кудруне. Все вы помешались на ней. Но я успела приготовиться, Владигор: в напитки, которые вы пили, было подмешано приворотное зелье. В самых укромных уголках леса, когда светила полная луна, я собирала травы, известные лишь мне одной. Я сушила их на ярком солнце, а после, когда толкла их в ступке, проговаривала заклинания. Знай, что никогда уже ни ты, ни твои дружинники не смогут забыть тех женщин, что подносили вам напитки с моим любовным снадобьем. Богиня любви Лада и заступница всех женщин Мокошь мне помогали. Видишь, не одна Кудруна может увлекать мужчин, но и я, Карима!

Владигор усмехнулся и тоже поднялся:

— Напрасно ты старалась, кудесница. Порошок, который был всыпан нами в чаши, — надежная защита от всех снадобий. Но за угощение спасибо. Теперь же нам надо ехать. Ты обещала мне коня…

Отчаяние исказило черты лица Каримы. Она схватила Владигора за руки, приблизилась к нему и зашептала:

— Останьтесь хотя бы до утра! Витязи, ну что вам стоит? Наши женщины хотят любви, детей, так неужели вы будете столь жестокосерды и не даруете нам это?

— Нет! — не раздумывая, ответил Владигор, в сознании которого все ярче светился образ Кудруны. — Нужно ехать! — И, обращаясь к дружинникам, сказал: — Выходим!

— Никуда вы не уйдете, никуда! — дико прокричала вдруг Карима. — Ты оскорбил меня своей любовью к Кудруне, ну так поплатишься за это! Мечи-и-и!!

Тотчас тридцать женщин вскочили на ноги, и в руках у каждой был меч дружинника. Владигор увидел, что ему прямо в горло Карима нацелила острие его собственного меча.

Она рассмеялась зло и совсем не по-женски, потом сказала:

— Тебя я не удерживаю, Владигор, — можешь ехать к своей ненаглядной Кудруне, а вот дружинников ты мне оставишь. Из их числа я и выберу себе мужа, другие же станут супругами этих женщин.

Владигор печально улыбнулся:

— Неужели ты не понимаешь, что воин никогда не подчинится воле женщины? Не было такого в Синегорье, чтобы женщины силком принуждали к браку того, кто носит меч.

— Мы тоже носим мечи и не хуже, чем вы, владеем ими, поэтому вправе требовать от вас стать нашими мужьями! Хочешь, мы покажем свое искусство? Выстави дружинника на круг, а я против него поставлю свою дружинницу. Если победу одержит твой воин — уезжай! А если, — Карима прищурила глаза в недоброй усмешке, — если победит моя воительница, то все вы, тебя включая, должны будете остаться здесь, в моих владениях. Согласен?

Владигор хотел было возразить, мол, никто из его дружинников не опозорит свой меч схваткой с женщиной, но, увидев суровые, безжалостные лица готовых на все женщин, коротко сказал:

— Бадяга, будешь драться!

— Княже! — с мольбой в голосе воскликнул дружинник. — За что такой позор? С бабой драться? Да никогда!

— Будешь!! — повторил Владигор. — Повелеваю, ты мой слуга!

Лишь тяжкий вздох Бадяги был ему ответом. Меж тем Карима обратилась к одной из воительниц:

— Млада, надень кольчугу, шлем и выходи на двор. Покажешь этим городским крысам, что девы леса сражаются не хуже их! Убей его! Остальные пусть держат мужичков на острие меча, а то, глядишь, и сбегут, как зайцы! Ха-ха-ха!

Владигор и дружинники увидели, что к выходу из горницы с равнодушным видом направилась охотница, покатые плечи которой, полный стан, толстые шея и руки свидетельствовали о ее недюжинной силе. Не взглянув на княгиню, она вышла на двор, и скоро Владигор сквозь слюду оконца увидел ее уже в рогатом шлеме на голове и в кольчуге. Млада деловито помахивала мечом, разминаясь перед поединком, и было слышно, как гудит рассекаемый клинком воздух.

— Вперед, Бадяга! Дайте ему меч! — приказал Владигор, и сразу женщина, которая ухаживала за Бадягой, подала ему его оружие.

Проходя мимо Владигора, Бадяга недобро на него взглянул и процедил сквозь зубы:

— Ну и удружил ты мне, княже. Век помнить буду!

Владигор же вслед ему шепнул:

— Жалеть не надо…

Когда Бадяга вышел, Карима произнесла, обращаясь к Владигору:

— Пройдем и мы на двор. Будем судьями наших поединщиков.

На ровной площадке перед домом стояли двое — мужчина и женщина, оба крепкие телосложением, в кольчугах, обтягивавших их торсы. Женщина, широко расставив ноги и положив клинок на плечо, казалась совершенно невозмутимой. Ее, как видно, не пугала ни собственная смерть, ни то, что человек, с которым она только что пила мед и плясала, будет ею убит.

Бадяга же заметно волновался. Воин то чертил что-то своим длинным мечом на земле, то сгибал едва ли не в дугу клинок отличной ладорской ковки. На противника, вернее, противницу дружинник не смотрел — слишком уж было горько, неприятно сражаться с «бабой».

Карима сказала повелительно:

— Млада, если ты хочешь, чтобы у твоих подруг были мужья, убей его!

Владигор, не видя иных путей к освобождению, кроме победы Бадяги, произнес:

— Бадяга! Ради своих товарищей, ради моей любви к Кудруне убей ее!

— Начинайте! — прокричала Карима, взмахнув рукой, и тотчас могучая Млада, с громким криком оторвав клинок от плеча и сделав широкий выпад своей толстой босой ногой, обрушила меч на Бадягу, не ожидавшего такой прыти от женщины, весившей даже больше, чем он сам.

Бадяге удалось отклониться в сторону, и меч Млады, описав в воздухе сверкающую дугу, вонзился в землю острием едва ли не на две ладони. Дружинник, опытный боец, видел: чтобы выдернуть меч из земли, охотнице понадобится ровно столько же времени, сколько ему для ответного удара, способного прикончить противницу. Но хоть и был дан ему приказ убить ее, Бадяга не мог на это решиться. Он часто убивал, но убивал лишь врагов, врагов своей земли, а эту толстуху даже его суровая душа ратника все же отказывалась принимать за врага. Как бы ловко ни размахивала мечом эта «баба», она для Бадяги не могла не быть всего лишь женщиной, да еще посланной на поединок по принуждению.

Млада между тем, выдернув клинок из земли, бросилась на противника с такой прытью, которой от нее трудно было ожидать. Она без устали нападала, и меч в ее руке крутился так, что невозможно было углядеть направления клинка, который пытался найти дорогу к телу дружинника и сверху, и справа, и слева. Млада нападала, не давая Бадяге взмахнуть своим мечом, старалась обойти дружинника сбоку, чтобы заставить его потратить время на маневр. Вдобавок она билась левой рукой, что и вовсе было неудобно для дружинника. Казалось, сил для боя в ее могучем теле имелось неистощимое количество, огромные груди прыгали под кольчугой, заставляя ее переливаться подобно рыбьей чешуе, но на лбу воительницы, как ни странно, не выступило ни капли пота.

Чем дольше смотрел Владигор на затянувшийся поединок с неясным пока исходом, тем сильнее жгло его желание, чтобы Бадяга убил эту женщину, и князь не испытывал стыда за столь неблагородные мысли, ради Кудруны он был готов на все.

— Да убей же ты ее, убей! — закричал он неожиданно для себя. — Не то она убьет тебя! Давай!

Но не этот крик, а обретенное в поединке понимание, что перед ним действительно враг, а не просто женщина, заставило Бадягу собраться и дать самому себе дозволение на убийство противника. Раньше он лишь отбивал удары или ловко уходил от них, теперь же, заметив, что превосходит Младу быстротой движений, дружинник, дождавшись, когда она нанесет очередной удар, сделал ловкий выпад в направлении ее правого, незащищенного, бока и со всей силы рубанул мечом по трепещущему под кольчугой телу. Железные кольца раздвинулись, пропуская к живой плоти холодное железо меча, брызнула кровь, Млада вначале изумленно, а потом со страхом взглянула на свой бок, покачнулась и, издав страшный вопль, рухнула на землю ничком.

— Он победил! — восхищенно сказал Владигор. — Ты видишь, княгиня леса, он победил, и если ты на самом деле княгиня, то сдержишь свое слово и отпустишь моих воинов, или… или меч, ранивший твою рабыню, пронзит и твою грудь! Бадяга, ты слышал? Исполнишь это!

Карима сказала, горько улыбнувшись:

— Я не боюсь смерти, но, если ты убьешь меня, мои подданные перебьют твоих. Зачем так много крови? Уезжайте! — А потом прибавила: — Владигор, я хотела подарить тебе свою любовь! — И вдруг, потрясая кулаками, она в остервенении закричала: — Владиго-о-ор, не езди к Грунлафу! Там погубят тебя! Ты уже в цепях Кудруны! Я видела, как резали друг друга наши мужья! Ради нее резали! Не любовь зовет тебя к ней, а приворожен ты! Останься, сниму с тебя порчу и стану любить, как никто не любил! Ты будешь мой Ладо! Останься!

Что-то дрогнуло в душе Владигора, мимолетное сомнение в необходимости поездки к врагу его страны приложило к его сердцу свою раскаленную докрасна печать, но тут же милое лицо Кудруны вновь озарило сознание, подобно выглянувшему из-за тучи солнцу, и Владигор решительно помотал головой:

— Нет, не останусь! Дай мне коня!

…Все тридцать дружинников во главе с Владигором уезжали из селения, а женщина с распущенными по плечам волосами, обхватив руками колени, сидела на валу и смотрела им вслед. Так сидела она довольно долго даже после того, как всадники скрылись в лесу, но потом резко поднялась и быстро пошла к своему неказистому дворцу. Тяжело раненная Млада уже была унесена с площадки перед домом, а ее кровь присыпана песком. Несколько женщин-воительниц, ожидая приказаний, стояли у входа, и приказ последовал незамедлительно:

— Рагуда, Хмеля, волосы остричь немедленно, как носят мужики! Штаны наденьте, сапоги, рубахи, свиты, а поверх — кольчуги. Шлемы не забудьте. Из оружия — мечи, кинжалы длинные и луки. Стрел возьмите по три десятка, еды дней на пять пути и коней седлайте. Все, пошли!

Отдав приказ, Карима прошла в дом. В горнице своей платье с себя сбросила — из тонкой шерсти, с рукавом широким, — ради Владигора надевала, да не пригодилось. Обнаженная, острый нож взяла, левою рукой на затылке волосы в пучок собрала, и упали на пол змеями густые пряди. После порты мужские, из полотна, надела, нижнюю рубаху, поверх нее — нарядную, с воротом расшитым. Свиту Велигорову надела, поясом драгоценным, с золотыми бляшками, стан обвила. Сапоги натянула красные, на подошве тонкой. Кольчуга черненая свиту праздничную чешуей своей закрыла, пояс боевой, широкий, весь в заклепках бронзовых, ее стянул. Меч в ножнах сафьяновых, тоже Велигора, сквозь ремни продела, что к поясу крепились, кинжал в железных ножнах под пояс просунула, но шлем с кольчужной бармицей покамест надевать не стала.

Лук Велигоров не был слишком туг для сильных рук ее. Лишь запасные семь тетив, в кожаный мешочек с тщанием уложенные — чтобы не отсырели вдруг, — да колчан с прекрасными, любовно сделанными стрелами оставалось взять Кариме. Напоследок в зеркало из полированного серебра взглянула и узнать не смогла себя — витязь молодой, безусый и красивый в зеркале отражался. Улыбнулась и сказала:

— Нет, не будет больше негодница Кудруна смущать мужей! Не будет! — А потом, погрустнев, вымолвила тихо: — Ах, помоги мне, Мокошь-заступница, запрети мукам нас изводить да тревожить, ведь мы сестры твои! — Но тут же брови ее изогнулись, ноздри хищно раздулись, и громко сказала Карима: — Нет, не Мокошь я помочь заклинаю, а Перуна, стрелоносителя! Пусть пособит мне в деле задуманном!

…Три всадника в шлемах с плещущими по плечам бармицами, в развевающихся плащах выехали из селения и направили коней к лесной дороге, по которой совсем недавно отправились на запад три десятка воинов с князем Владигором во главе. Владигор же в это время ударами каблуков понукал подаренного Каримой каурого коня, и совсем не потому, что плох был конь, — нет, просто Владигор спешил, боясь, что потерянное время помешает ему поспеть в Пустень, к Грунлафу, в срок.

Думы князя были нерадостными. Любовь к Кудруне ничуть не угасла, она-то и заставляла гнать коня, но поселилась в сердце его какая-то тоска, и причину ее Владигор видел в том, что он, прежде такой независимый и гордый, послушный лишь приказам долга и чести, превратился ныне в невольника. Еще совсем недавно он радовался, чувствуя, что любит Кудруну, не замечая тяжести этих оков, теперь же представлял себя рабом каких-то смутных сил, заставивших его полюбить дочь Грунлафа, рабом, похожим на тех разбойников, которые ради нее поубивали друг друга и были счастливы умирать с ее именем на губах.

— Нет! — вдруг, неожиданно для ехавшего рядом Бадяги, сказал Владигор. — Я не невольник! Я — воитель, свободно распоряжающийся самим собой, я князь! Не Кудруна мне нужна, а борьба за нее! У меня есть мой самострел, и я всем докажу, что лишь меня одного достойна дочь Грунлафа!

 

5. Получи свою маску!

Грунлаф со скрещенными на груди руками ходил по горнице взад-вперед, изредка останавливаясь возле окна, и каждый раз досадливо проводил рукой по лбу, не увидев за пределами комнаты ничего для себя интересного. Горница располагалась в верхнем этаже башни его дворца, и отсюда хорошо была видна дорога, ведущая с востока к Пустеню. По ней порой проезжал крестьянин, везущий в город овощи на своей дрянной телеге, скакал посланный куда-то гонец, шли из города в ближайшую деревню смерды, купившие что-то на рынке, но никаких признаков княжеского отряда или по крайней мере одинокого всадника, похожего на Владигора, не было видно.

— Он не приехал, не приехал! — топнул ногой, обутой в мягкий сапог, князь Грунлаф. — Ты, чародей, слишком много возомнил о силе своего искусства! Зачем-то выцедил из тела моей дочери целую чашу крови, потом замучил ее, когда малевал на доске! И чего ты добился? Что прикажешь мне делать? Все витязи и князья уже устали ждать, когда начнутся состязания, они едят мои хлеб и мясо, опустошают мой погреб, а напившись допьяна, бродят по городу и обижают женщин! Ссоры, драки, угрозы сжечь мой дворец! И ведь, не забывай, каждый приехал с дружинниками, с холопами, даже с наложницами! Что мне делать? Скажи!

Крас, сменивший рыжую бороду на черную, окладистую, сидел у стола, закинув ногу на ногу, и маленьким ножом сосредоточенно срезал кожицу с яблока, которая длинной спиралью свисала вниз.

— Что делать, спрашиваешь? Отвечу: ждать, ждать и ждать, — спокойно сказал он. — Владигор в твоих руках, говорю тебе, благороднейший. Он выглядел умалишенным, когда в одной рубахе, весь потный и красный, прибежал ко мне в каморку. Портрет обладает великой сверхъестественной силой. Помнишь, я рассказывал тебе, как полсотни разбойников перебили друг друга мечами ради того, чтобы кто-нибудь из них мог приехать на состязание?

— Помню, — немного успокоился Грунлаф, — но только почему же я не вижу его в Пустене? Не случилось ли с ним что-нибудь в дороге?

— Брось, Грунлаф! — презрительно махнул рукой Крас. — Сам знаешь, что о его силе и мужестве по всему Поднебесному миру ходят легенды, о нем поют песни, слагают сказы. А этим витязям и князьям, всей этой собравшейся здесь мелкоте скажи, что Кудруна занемогла, а поскольку без нее состязание проходить не может, вот и пришлось отложить ненадолго. Гляди-ка, пива да браги для гостей пожалел! Не думал я прежде, что ты такой скупердяй, Грунлаф. Может быть, тебе и яблок этих жаль для меня?

Но ответа Крас не получил, зато увидел, что Грунлаф замер у окна, словно приглядываясь к чему-то, и вдруг взволнованно спросил:

— Скажи, какой родовой знак Владигора?

— Ну, кто же этого не знает — меч и две скрещенные стрелы!

— Вот! — вытянул вперед свою руку Грунлаф и с восторгом сказал: — Я вижу меч и стрелы на красном щите! Это Владигор! Ах, Крас, твоя тайная наука помогла!

— Иначе и быть не могло, — равнодушным тоном ответил Крас, впиваясь зубами в яблоко. — Только пусть радость не помешает тебе быть осмотрительным — ни в коем случае не выказывай ее перед Владигором. Ведь он оскорбил тебя отказом, и ты должен ответить ему тем, что не выделишь его из толпы хорьков, лакомых до чужих закромов. Размести его вместе с остальными, в домах твоих дворовых людей.

Было видно, что Грунлафу хотелось принять Владигора совсем иначе, ведь он мечтал сделать его своим зятем и союзником, но ослушаться всеведа Краса князь не решался.

— Будь по-твоему, — кивнул он. — Я даже не выйду встретить его. Довольно и вестника, чтобы показать, где ему разместиться и откуда брать еду и питье. Ну вот, я почти у цели! Пойду сообщу Кудруне!

И Грунлаф, любивший свою дочь больше всего на свете, поспешил на ее половину, а Крас остался в горнице, — он все так же медленно очищал яблоки и ел их, чему-то тихонько посмеиваясь.

Дворец Грунлафа был не меньше, а может быть, и больше, чем дворец Владигора. Если бы синегорец захотел проехать туда, где князь игов разместил приехавших на состязание, без провожатого он бы этого сделать не сумел.

— Бадяга, протруби-ка в рог три раза! — приказал Владигор, гарцуя у дворцовых ворот, оказавшихся закрытыми. Стражники, что караулили на особой надвратной площадке, отказывались кого-нибудь впускать без особого на то дозволения князя Грунлафа.

Бадяга, надувая щеки так, что казалось, будто они вот-вот лопнут, исполнил приказание Владигора, и тотчас, словно за воротами только и ждали этого, они распахнулись, и важный седовласый вестник, учтиво поклонившись, произнес:

— Кто посмел потревожить покой князя игов, благородного Грунлафа?

— Князь Синегорья Владигор! — с достоинством отвечал синегорец.

— Следуйте за мной, — сказал вестник. — Я покажу, где тебе и твоим дружинникам предназначено разместиться.

Медленно проехав по множеству пустынных дворов, узких проходиков и даже крытых галерей, Владигор со свитой очутился там, где жизнь кипела вовсю. Здесь люди сновали, стояли, беседуя о чем-то, громко смеялись, стреляли из лука в цель, сидели за столами, вынесенными на улицу, спорили, пили из огромных чар и ковшей, переводили куда-то лошадей. Владигор сразу понял, что это и есть его соперники.

Когда его и дружинников разместили по маленьким каморкам с деревянными кроватями и соломенными тюфяками, он, приказав Бадяге позаботиться о лошадях и пище для воинов, решил прогуляться по дворам, чтобы присмотреться к соперникам, с которыми ему предстояло сражаться за руку Кудруны. Вначале он, конечно, пошел к тем, кто стрелял в намалеванный на широкой доске круг. Было видно, что все стрелки серьезно заняты подготовкой к состязанию. Луки натягивали они не спеша, целились так долго, что руки начинали дрожать. Это, знал Владигор, обычно и губило стрелка из лука. И действительно, в центр круга попадали далеко не все, хотя стреляли всего с каких-то тридцати шагов.

Сердце Владигора радостно забилось, едва он увидел «успехи» соперников. В иных обстоятельствах князь мог бы, конечно, подсказать им, как нужно правильно натягивать лук, как целиться, но сейчас он открыто радовался тому, что стреляет лучше всех. Кудруна благодаря его умению стрелять становилась его добычей, он уже почти обладал ею. Но вдруг одна мысль уколола его: «Что же за радость победить этих неумелых стрелков? Неужели среди них не найдется достойного соперника? Как же я предстану перед Кудруной? Ведь она вправе будет сказать мне: „Владигор, я думала, что ты сильный, ловкий, бесстрашный, а теперь вижу, что ты слывешь таким всего лишь потому, что все вокруг тебя хилые и неумелые!“»

Нахмурившись, Владигор отошел от стреляющих.

Тут его слух резанула громкая фраза, произнесенная голосом хмельного человека:

— Да что мне Кудруна! Мало ли я на своем веку всяких Кудрун повидал!

Владигор не спеша направился к столу, из-за которого донеслись эти слова. Там сидели шесть подгулявших витязей, двое из них по пояс голые, остальные — в нижних полотняных рубахах, залитых то ли пивом, то ли брагой.

— Вот я и говорю, господа витязи! — продолжал усатый длинноволосый мужчина, отхлебывая из ковша. — Кудруна Кудруной, но пиво куда лучше, хоть оно у Грунлафа и кислое, а вот бражка, что ни говори, славная, на хмеле, на липовом медку, густая. Я бы и не приехал сюда никогда, если б носом не чуял запах крепкой браги, которой здесь — пей сколько влезет!

Ему вторил другой витязь:

— Верно говоришь, брат Злень! Погостим да уедем. Нам ведь еще и Кудруны-то этой Грунлаф не показывал, только слух пущен, что красавица писаная. А какому отцу свою дочку в девках до старости держать хочется? Вот и выдумал это состязание. Я же полагаю, что коль уж он ее за кого хотел отдать — не отдал и готов выдать просто за победителя в состязании, пусть даже за урода, то не много в ней прелестей.

В разговор вступил третий витязь:

— Правду сущую ты глаголешь, Гривна! Выстрелишь славно, а потом тебе на шею сядет такая кикимора, что хоть в болото головой кидайся. Нет, я или вовсе стрелять не буду, или нарочно промашку дам.

Четвертый витязь, казавшийся самым трезвым, урезонил товарищей такой речью:

— Э, пустое болтаете, братья! Ну и что вам с этой Кудруны? Ладно, пусть она кикиморой окажется, — вам-то что за печаль? Девок аль молодок у вас, кроме нее, не будет, что ли? Зато у Грунлафа-богатея такое приданое выторговать можно, что до смерти будешь как сыр в масле кататься. Кудруну ж эту можно в башню под замок посадить — пусть полотно ткет, прядет или вышивает.

Все загоготали, потому что нашли мнение товарища очень дельным, оправдывавшим всю канитель с приездом в Пустень и с предстоящими состязаниями.

Владигор, поняв, что ничего нового для себя он здесь больше не услышит, подошел к другой компании, отличавшейся от выпивох серьезностью лиц и чистотой одежды, богатой и нарядной.

— Да кому это по нраву будет? — говорил осанистый бородатый муж в драгоценной мантии, наброшенной на плечи. — Собрались по его зову, а ни Кудруны не показывают, ни состязаний не начинают. Неучтиво поступает с нами Грунлаф! Еще день — и уеду отсюда, но уж вернусь по весне со своей дружиной, чтобы переведаться с невежей в поле!

— И впрямь, непруха какая-то выходит, — кивал другой, тоже важный то ли князь, то ли витязь. — А все, бают люди, оттого проволочка, что ждет не дождется Грунлаф Владигора Синегорского, без него состязание начинать не желает. А о чем это говорит, други? Да о том, что ему лично хочет Кудрунку он свою отдать, а все стреляния эти да пуляния так, для отвода глаз придуманы. Ему, Владигору, предназначена Кудруна!

Тут раздался протяжный, громкий звук рога, и все повернулись туда, откуда он донесся. Вестник, тот самый, что провел Владигора с дружинниками по закоулкам дворца, появился перед гостями Грунлафа в сопровождении отрока-трубача и, едва убедился он, что все готовы ему внимать, торжественно заговорил:

— Благородные князья и храбрые витязи! Слушайте, что велел передать вам благороднейший князь игов Грунлаф! Завтра, сразу после полудня, ждет он вас в своей гостевой палате, где всех вас ожидает славный пир со скоморошьими потехами! Там узрите вы прекраснейшую дочь Грунлафа Кудруну, и там же будут объявлены вам правила состязаний, что состоятся на третий день после пира! Веселитесь, гости дорогие! Славный Грунлаф желает вам крепкого здравия!

Когда глашатай умолк, раздались дружные крики гостей, радовавшихся, что все прояснилось и скоро они увидят ту, ради которой приехали издалека. Были довольны и мужи, рядом с которыми стоял Владигор, но, как только он отошел от них, чтобы прогуляться по другим дворикам родового гнезда Грунлафа, к ним подошел какой-то человек, закутанный в черный плащ, и заговорил тоном подобострастным и льстивым:

— Ах, славные князья, прошу покорнейше простить, что помешал беседе вашей. Сам я тоже решил попытать счастья и натянуть лук ради руки Кудруны, хоть и немощен уж по причине…

— Ты долго говоришь, приятель, — оборвал его один из мужей. — Чего тебе от нас надобно?

— Нет, вовсе ничего, просто мне известно стало, что Грунлаф на самом деле давно уже мечтал выдать дочку за Владигора из Синегорья, да тот по гордости своей ему отказал. Вот и задумал Грунлаф эти состязания, но, представьте, Владигор тоже сюда явился, тоже будет стрелять из лука. Ну и сообразите, рад его приезду Грунлаф или не рад? Рад, уверен! Да только ведь теперь и судьба Владигора зависит от его удачи, а стрельба из лука — дело очень непростое. Вдруг ветерок не в ту сторону подует или рука дрогнет? Вот и придумал Грунлаф такую штуку: Владигору победу обещает в любом случае, выйдет он первым или нет. Судить-то станут Грунлафовы людишки…

Князья вначале просто хмурились, а потом слушали человека в черном плаще уже с негодованием. Один из них сказал взволнованно:

— Ну и хитрый лис этот Грунлаф! То-то тянул с началом состязаний! Выходит, всех нас побоку, а Владигора…

— Правда истинная! — закивал человек в черном.

— Да я его на поединок вызову — на мечах рубиться! — пылая гневом, проговорил другой муж. — Я ли, князь плусков Иргин, стану мучиться, стрелять из лука, в то время как победа заведомо Владигору достанется!

— Верно, верно! — продолжал кивать Крас, ибо это он, и никто другой, давал советы князьям. — Верно, но… можно поступить и по-другому. Завтра будет пир, где, как вам сказали, огласят условия состязаний, так вот… вам, властительнейшие и благороднейшие князья, нужно будет встать и заявить, что…

И Крас, понизив голос и оглянувшись по сторонам, что-то зашептал князьям, а те слушали его со всем вниманием, одобрительно кивая и оглаживая с ухмылками бороды.

Пиршественный зал дворца Грунлафа был великолепен. Владигор, будучи не беднее князя игов, не имел, однако, во дворце своем такого большого помещения, со стенами, украшенными затейливой росписью, со множеством светильников по стенам и одним огромным, утыканным множеством горящих свечей, который можно было на цепи опускать пониже или поднимать повыше, чтобы пирующие видели, какой драгоценной посудой владеет Грунлаф и какие замечательные блюда принесены из кухни, а заодно лишний раз напомнить им, сколь богат и щедр владелец дворца.

Грунлаф и в самом деле расщедрился в этот день. Жареные два оленя, кабан, несколько баранов, каплуны, утки, зайцы, куры без счета, осетры, лососи, карпы из дворцовых прудов, похлебки многих видов, пироги с различными начинками, сладости медовые — все эти яства украшали стол сегодня, а большие братины с медами, настоянными и на вишне, и на малине, и на морошке, и на клюкве, духовитые и пьяные, бочонки с пивом, брагой, что стояли прямо на столе, помогали яствам легко проскакивать в желудки охочих до еды и выпивки гостей, славивших Грунлафа.

Сам князь, с Хормутом по левую руку и Красом по правую, восседал в центре стола, к концам которого были приставлены два других стола, так что каждый гость мог видеть хозяина и, когда того хотел, поднимал за его здоровье ковш. Грунлаф, также поднимаясь с места, благодарил гостя за здравицу и делал глоток из своей большой серебряной чаши.

Веселье в зале царило довольно сдержанное, потому что гости пили осмотрительно — не терпелось им увидеть ту, ради которой они сюда приехали. Но Грунлаф почему-то не спешил показывать дочь искателям руки ее — так посоветовал поступить Крас, утверждая, что следует распалить гостей, разогреть их чувства медами. Но вот один из них, тот самый, кого Владигор видел за столом во дворе, пошатнувшись, поднялся и произнес, держа ковш в руке:

— Благороднейший и щедрейший князь! За твое здоровье пили мы уже много раз. Думаю, теперь ты проживешь на свете лет двести, а то и триста. Однако нам не терпится, поверь, пожелать здоровья и дочери твоей, Кудруне. Будь милостив, пригласи ее сюда.

Грунлаф, нарочито помедлив, кивнул, посмотрел в сторону прислужника и щелкнул пальцами. Тот, видно, уже знал, что нужно делать, — исчез за дверью. В зале все притихли, повернули головы в сторону двери, за которой скрылся прислужник. Те, кто держал ковши, поставили их на стол, кто жевал, тот так и остался с недожеванным куском во рту.

Владигор сидел ни жив ни мертв. Сердце у него замерло и, казалось, не стучало. Больше всего боялся он, что девушка окажется не такой красивой, как на портрете. Тогда он никогда не простил бы себе, что безумно влюбился в мертвое изображение. Он пообещал себе немедленно отправиться в Ладор и не участвовать в состязаниях, потому что приданое, получаемое вместе с рукой Кудруны, его мало интересовало, точно так же, как и военный союз с Грунлафом.

Дверь отворилась. В зал вошла девушка. Грунлаф взял ее за обе руки, подвел поближе к столу, но никто не увидел лица Кудруны — легкое покрывало из полупрозрачной, привезенной издалека ткани было наброшено на ее голову.

— Ничего не видим, Грунлаф! — прокричал кто-то из самых нетерпеливых гостей.

— Сейчас увидите! — сказал Грунлаф и, осторожно приподняв покрывало, снял его с головы дочери.

Вздох восхищения раздался в зале, а потом воцарилась такая тишина, что было слышно, как где-то в углу скребется мышь. Владигор, как и все, не сводил глаз с лица Кудруны, покрывшегося густым румянцем. Девушка, оказавшись впервые в обществе такого множества мужчин, которые к тому же пристально ее рассматривали, невольно даже поднесла руку к щеке, потупилась, и капельки жемчуга, висевшие на нитке, пересекшей ее открытый лоб, подрагивали — так сильно билась жилка на ее виске.

Сначала у Владигора возникла уверенность, что он видит совсем другое лицо. Лишь отдельные черты напоминали ему девушку с портрета, которую он так сильно полюбил. Но чем дольше смотрел он на живую Кудруну, тем больше нравилась она ему. Тогда — Владигор теперь твердо это знал — кто-то заставил его полюбить мертвое изображение, и поэтому в последнее время он не доверял своему чувству, но теперь получалось так, что старое чувство оживало под действием зарождающейся страсти к этой совсем не похожей на портрет девушке, и оба чувства сливались, рождая что-то новое, куда более теплое и сильное, чем прежняя безумная страсть.

Тишину нарушил кто-то из гостей, проговорив:

— Хозяин, по старинному обычаю, не мешало б девице гостям по ковшу поднести, да с поцелуем…

Все гости разом заволновались, послышались голоса:

— Надо бы, князь!

— Полагается, по старине!

Кудруна зарделась еще сильнее, а Грунлаф, поколебавшись для видимости, тронул Кудруну за плечо и что-то шепнул ей, а потом махнул рукой прислужнику. Вскоре тот явился с подносом, на котором стоял серебряный вызолоченный ковш, как видно с медом, девушка приняла его и пошла вдоль стола, останавливаясь напротив каждого гостя и кланяясь ему. Гость, привстав, отпивал из ковша глоток, целовал Кудруну в губы, и девушка шла дальше.

Вначале ей было страшно, очень страшно! Никогда еще губы мужчины, помимо отцовских, не касались ее губ, хотя в тайных мыслях своих она уже давно этого желала. Краем глаза сейчас Кудруна замечала, что те, кому она подносила ковш, были или слишком стары, или излишне худы, или, напротив, тучны. Многие были некрасивы, иные как-то неприятно улыбались, приближая к ней свое лицо. Никто из них, конечно, не мог сравниться с Владигором, о котором говорили, что он красавец, высокий и широкоплечий.

«Да где же он? — думала Кудруна, переходя от гостя к гостю и не видя среди них того, кто хоть в чем-то мог походить на желанного. — Я знаю, что ты приехал, но, может статься, ты почему-то не пришел на пир? Ах, как дурно ты поступил тогда! Неужели же ты не поцелуешь меня сегодня, возлюбленный мой!»

Владигор с бешено бьющимся сердцем ждал, когда Кудруна подойдет к нему. Вот уже только пять человек оставалось ей до него, и он лютой ненавистью проникался к каждому из них, имеющему право целовать его возлюбленную. Три человека отделяли Кудруну от Владигора, два, один…

Кудруна встала перед ним и, широко раскрыв свои прекрасные глаза, прямо смотрела ему в лицо. Он поднялся, отпил глоток пьяного меда. Она увидела его вьющиеся светло-русые волосы, глаза цвета базилика, короткую бородку курчавую и вдруг почувствовала твердую уверенность, что перед нею именно Владигор, желанный, милый, столь похожий на того, кого она уже любила в своих грезах. Да, но если Владигор приехал на состязание, значит, и он ее желает и любит?

Владигор прикоснулся губами к ее дрогнувшим розовым губам и почувствовал, что она трепещет так же, как он. Это продолжалось мгновение…

Потом Кудруна справилась с собой и двинулась с подносом дальше, а Владигор, ошеломленный, опустился на лавку. Ноги у него дрожали, перед глазами все расплывалось.

После «поцелуйного» обряда обстановка в зале разрядилась. Многие гости уже и тем довольны были, что узрели прелестную Кудруну, и о том, сколь хороша она, велась за столами шумная беседа, и кто-то из подгулявших довольно громогласно клялся, что краше девицы «в жизни не видел». Мед, пиво, брага снова потекли рекой, иной грозился победить всех прочих в состязании, но тотчас слышался и возглас соперника:

— Спервоначалу научись стрелять!

— В дверь, поди, с пяти шагов не попадешь? Пуп надорвешь, тетиву натягивая!

— Это я-то надорву? Сам, смотри, в штаны не наложи, когда за лук возьмешься.

Из-за столов уже повскакивали, уже и лай пошел, и ругань, и за грудки, и за бороды хватание, недолго уж было и до драки, до сраму, но голос глашатая, сумевший перекрыть весь этот гам, восстановил спокойствие:

— Гости дорогие, меткие стрелки из лука, лучшие во всем Поднебесном мире! Сейчас вам придется выслушать правила, что установлены для состязаний! Будет говорить благородный витязь Хормут!

Все притихли, и заговорил Хормут:

— Благороднейшим Грунлафом, князем игов, решено все состязания разделить на три дня. В день первый каждый сможет показать свое умение и тем приблизить счастливый час брачного соединения с Кудруной, если будет первым в стрельбе по нарисованным на широких досках кругам. В самой середине — метка размером с яблоко…

Гости слушали затаив дыхание. Многим хотелось стать супругом красавицы Кудруны, но не каждый был уверен в мастерстве своем. Хормут же продолжал:

— На второй день вам предстоит попасть в деревянные катящиеся шары. Десять шаров будут пущены по желобу, и со ста шагов, как и в первый день, поразить должны вы наибольшее количество шаров.

Глухой ропот пронесся по столам. Гости переглядывались, перешептывались, качали головами — многие и не слышали прежде об испытании таком. Хормут, дождавшись тишины, продолжил:

— На третий день предстоит вам отличиться в самом трудном испытании: нужно будет подстрелить трех голубок, которые слетят с руки княжны Кудруны.

Последние слова Хормута должны бы были вызвать восторг у сидевших в зале князей и витязей, но этого не случилось — наоборот, почти все они крепко призадумались. Одни теребили бороды, другие почесывали затылки, третьи без дела постукивали ложками по ковшам да чашам. Чрезмерно сложными показались всем состязания такие, и никому не хотелось ронять свое достоинство, а потому-то и молчали. Но вот поднялся с места один осанистый мужчина и заговорил:

— Грунлаф благородный, состязания, тобой придуманные, довольно-таки трудны, но не это меня заботит. Не обессудь и выслушай. Прошел между нами слух, что ты, князь, усердствуешь в пользу одного из нас, не стану говорить, в чью пользу, сам знаешь…

Ропот послышался среди присутствующих. Многие не понимали, о чем ведется речь. С места своего поднялся и Грунлаф, строго глядя на говорившего, сказал:

— Гость, мне твои намеки не ясны. Говори прямо. Откуда у тебя право упрекать меня в каких-то кознях?

— Не в кознях, а в предпочтении князя Владигора всем другим, — ответил гость. — А поэтому мы, посовещавшись, решили предложить тебе такое вот условие: пусть всякий, кто осмелится выйти на состязание, наденет на себя личину. Она должна закрыть лицо от глаз до подбородка. Понятно, глаза и рот открытыми останутся. Личина помешает твоим судьям судить криво, в пользу одного из нас.

Грунлаф молчал. Он и не помышлял о том, чтобы подсуживать в пользу Владигора. Ему было очень неприятно, что кто-то его пытается уличить в нечестности. Грунлаф, будучи устроителем состязаний, мог и отказать гостям в их предложении, — только он один вправе был устанавливать или менять правила стрельбы. Грунлаф, однако, боялся, что, не согласись он с требованием гостей, слух о его нечестности пойдет гулять по всем ближайшим и даже дальним княжествам.

— Ладно, — кивнул он, — будь по-вашему. Только я не пойму: если все вы будете в личинах, как судьи смогут делать каждому зачет? Маски, что ли, будут разными?

— Да пусть личины, — отвечали Грунлафу, — будут, какие Перун на душу положит. А судьи твои смогут выстрелы считать по признаку особому. Пусть каждый на спину нашьет свой знак из ткани. Этот вот — орел, другой — заяц… Можно медведя вырезать из полотна или сукна, вепря или цветок какой-нибудь. Так и будут судьи твои смекать: здесь заяц три раза промахнулся, а тут медведь в цель попал. И никак нельзя будет определить, Владигор ли или кто другой скрывается под тем или иным значком.

Говоривший помолчал, а потом, усмехнувшись в бороду, добавил:

— Только, князь, договоримся: ежели заметим, что ты стакнулся с кем-нибудь из стрелков, отвечать тебе придется перед всем Миром Поднебесным. Лады?

Грунлаф, заметно помрачнев оттого, что так много хлопот выпало на его долю, едва он захотел выдать дочь свою за человека достойного, способного укрепить его державу, глухо молвил:

— Все будет по-вашему. Одно лишь я вам хочу сказать. Благородный Хормут забыл вам сообщить, что стрелять вы можете из всевозможных видов луков, какие у кого имеются, лишь бы они метали стрелы, а не камни. Согласны?

Некоторые гости рассмеялись — до того им показалось странным и излишним условие такое. Послышались возгласы:

— Где ж ты видел, князь, чтобы из луков камнями в цель стреляли?

— Иль, может, боишься, чтоб мы бабьи веретена на луки не возложили?

Грунлаф, не желая замечать насмешек, поклонился гостям и вышел, сопровождаемый Хормутом и Красом, а в зале после его ухода поднялся шум. Гости, теперь уже без стеснения вливая в себя духовитые пьяные меды и брагу, громко обсуждали условия предстоящих состязаний. Многие открыто заявляли, что не стоит и стараться победить, нужно, повеселившись вдоволь, ехать к себе домой, другие же, напротив, воодушевленные такими разговорами, помалкивали, веря в свои силы, третьи ругали Грунлафа за придуманные им невыполнимые правила стрельбы, четвертые сцепились с теми, кто предложил стрелять в личинах.

— Мыслимое ли дело, — кричали противники личин, — целиться из лука, надев на лица хари скоморошьи?!

— Истинно, княжеская забава! Вы сами, наверно, в своих землях харь скоморошьих не снимаете, жрете в них да спите с женами своими, нам же личины в новинку! Позор они для нас и неудобство! Как тут в шар катящийся угодишь или в голубку, будь она неладна!

Владигор слушал перебранку с чувствами противоречивыми. Он не постыдился бы надеть личину, хоть и не делал этого ни разу прежде, но ему стыдно и неприятно было состязаться с этими людьми, которые были не способны следовать правилам состязания, бранились, как рыночные торговки, радовались дармовщинке и совсем не горели желанием овладеть Кудруной, интересуясь лишь ее приданым.

Прислушиваясь к расшумевшимся гостям, Владигор не заметил, как красивый и молодой, с узкой полоской едва пробившихся усов, витязь поднялся с места и подошел к одному из слуг, уходившему из зала с подносом, заваленным обглоданными костями и опорожненными блюдами. Витязь этот, в нарядной свите, с богатым поясом, что перетягивал его стройный стан, что-то шепнул слуге и положил ему на поднос слиток серебра. Глаза слуги алчно блеснули, он кивнул гостю, предлагая ему следовать за собой. Когда они оказались вне зала, юноша сказал:

— Получишь еще серебра, если укажешь мне дорогу к княжне.

Слуге очень хотелось получить вознаграждение, но он опасался гнева Грунлафа.

— Господин, — бормотал он, — если князь узнает, что я показал вам дорогу к княжне Кудруне, он вздернет меня на дворцовой стене для острастки другим прислужникам.

— Дурень, — возразил витязь. — Он ничего не узнает, если ты сам не проболтаешься ему об этом. Да и с дочкой Грунлафа ничего не случится — я лишь молвить хочу ей пару словечек, и тотчас назад. Ну, берешь серебро?

Спустя минуту юный витязь смело шагал по коридорам дворца, а слуга, поставив поднос с объедками на пол, бережно прятал за пазуху два серебряных слитка.

— Кудруна, прекрасная Кудруна! — проговорил витязь приглушенно, остановившись напротив двери, ведущей в покои дочери Грунлафа, и осторожно постучав в нее. — Прошу тебя, поговори со мной совсем недолго!

Молчание было ответом витязю, и ему пришлось постучать снова. Но вот за дверью послышались шаги, и девичий голос произнес:

— Кто стучится ко мне так поздно? Ты, непрошеный гость, видно, хочешь, чтобы я позвала стражу, которая тебя лишит жизни уже за то, что ты имел дерзость ломиться в мои покои!

— Нет, я не собирался нарушить твой сон дерзким вторжением! — страстно и умоляюще заговорил юноша. — Но я один из тех, кто приехал, чтобы добиваться твоей руки!

— Вот и добивайся ее на состязаниях, — строго ответила Кудруна. — Похоже, ты не больно-то в себе уверен, если пытаешься склонить меня к свиданию прежде, чем доказал, что луком владеешь так же хорошо, как языком.

— Что ты, Кудруна, что ты! — шептал витязь, приблизив лицо к щели между дверью и косяком. — Лук не дрогнет в моих руках, а глаз мой столь зорок, что не голубку, выпущенную из рук твоих, а малую синицу я сумею сразить, почти не целясь.

— Так что же тебе мешает завладеть мною, победив других гостей? — дрогнул голос Кудруны.

— Просто я опасаюсь, что Грунлаф, даже если и стану первым я, не отдаст тебя мне, витязю неродовитому. Все твердят, что Владигор станет твоим супругом.

— Что же, Владигор — известный князь и храбрейший витязь. Я бы с великой радостью сняла с него обувь перед постелью брачной!

— Но ведь ты его не знаешь! Видела ли ты его лицо? О, это почти урод! Злые глаза выглядывают из-под косматых бровей, волчьи клыки торчат из вечно мокрого, сочащегося зловонной слюной рта, уши, как у рыси, стоят торчком, а волосы — как щетина кабана!

— Но… но, — заволновалась Кудруна, — я такого страшного не видела сегодня среди вас! Ты лжешь мне, витязь!

— Нет, не лгу! Просто Владигора не было сегодня! Посмел бы он явиться! А на состязаниях все наденут личины, вот и не увидишь ты Владигора прежде, чем Грунлаф, желая союза с ним, не соединит ваши руки. Не отвертишься потом! Ты же, дверь немного приоткрыв, на меня взгляни — увидишь, как красив я и строен, как нежны мои щеки, как пылают мои глаза! Ну же, посмотри!

Заскрипела щеколда, и дверь приотворилась. Кудруна с выражением крайнего любопытства на лице выглянула в коридор. Тотчас в правой руке юноши блеснуло жало длинного и узкого ножа, а левая его рука ухватилась за кромку двери. Еще мгновение — и он, с силой рванув дверь на себя, ворвался бы внутрь… как вдруг чьи-то еле слышные шаги заставили юношу резко повернуться и вскрикнуть. Перед ним стоял необыкновенный старик — глаза его исторгали языки пламени. Дверь мгновенно захлопнулась, а витязь так и остался с раскрытым от изумления ртом, не в силах оторвать взгляд от страшных глаз старика.

— Прекрасная Карима, что ты делаешь во дворце Грунлафа, да еще в наряде витязя? — зашептал Крас на ухо «юноше», когда, взяв за руку переодетую княгиню леса, отвел ее, покорную, подальше от горницы Кудруны. — Неужели ты тоже решила попытать счастья на состязаниях стрелков из лука?

Карима, выдержав взгляд колдуна, ответила:

— Нет, не руки дочери Грунлафа я хотела добиваться, а, пробравшись во дворец, зарезать ту, кто стала причиной гибели всех наших мужчин! Ведь они умирали с ее именем на устах!

Крас тихо рассмеялся, глаза его потухли:

— Спрячь кинжал, Карима. Не Кудруну нужно винить, а меня, чародея Краса. Ведь это я показал разбойникам ее изображение. Но не для их взоров оно предназначалось, а лишь для Владигора, плененного красотой Кудруны. Я знаю, ты тоже Владигора полюбила, подобно дочери Грунлафа. Хочешь, он станет твои супругом?

— Да, хочу! — твердо ответила Карима, все еще сжимая кинжал. — Помоги мне в этом, Крас, и я навеки стану твоей служанкой! Знай, что я сама постигла тайную науку, сама научилась отыскивать травы, что способны делать человека послушным. Владигор отведал моего зелья, но противоядие, принятое им перед этим, убило силу отвара!

Крас кивнул:

— Хорошо, Карима, хорошо. Мне ничего не стоит влюбить в тебя Владигора, но и ты должна потрудиться.

— Ну, говори скорее, что мне нужно делать? — уже трепетала от нетерпения Карима.

— Во-первых, тебе придется метко стрелять. В этом я помогу тебе. Во-вторых…

Карима перебила колдуна:

— Но для чего же мне стрелять? Чтобы получить Кудруну в жены?

— Нет, — улыбнулся Крас, — только лишь затем, чтобы Владигор не стал первым и тем самым не сделался женихом Кудруны. Во-вторых, я хочу, чтобы у тебя и у Владигора были одинаковые личины. В первый день состязаний он выйдет в своей личине, ты — в своей, а на второй день сделай такую же, как у него. На третий день мне нужно, чтобы на Владигоровом лице была твоя личина, — постарайся как-нибудь незаметно поменяться с ним. Но прежде дашь мне свою ненадолго.

Карима не понимала, что задумал Крас, но слушала его очень внимательно.

— Для чего все это? — спросила она.

— На третий день, решающий, Владигор явится в той личине, на которой моей рукою будут начертаны особые знаки и письмена, незаметные, понятно, для его глаза. О, с их помощью он станет посмешищем — не только Грунлаф его возненавидит, но и Кудруна, в воображении которой Владигор являлся прежде лучшим витязем всего Поднебесного мира. Осмеянный, он упадет в твои объятия — об этом я тоже позабочусь.

Карима заулыбалась, ее ноздри хищно раздувались, глаза сверкали. Она взмахнула кинжалом и сопроводила этот решительный жест словами:

— Все сделаю, все! И стрелять буду без помощи твоей лучше всех этих пустобрехов-пьяниц! И маски, если надо, подменю, чтобы мой любимый был осмеян всеми! Лишь бы с ним вместе оказаться, лишь бы стал он князем леса, а я — его княгиней!

Спрятав кинжал под полу свиты, Карима удалилась, а Крас, насмешливо покачав головой, опустился на корточки, оперся о стену спиной и скрестил на груди руки.

«Ах, люди, люди! — думал он презрительно. — Все-то вам неймется, и нет покоя душам вашим. Отчего же вы носитесь по кругу своих страстей, точно лошадь на привязи, погоняемая кнутом наездника? Как научить мне вас презреть свои страсти? О, жестокой покажется вам эта наука — вам, Владигор, Кудруна, Карима и Грунлаф!»

 

6. Стрелок с безобразным лицом

К вечеру первого дня состязаний из доброй сотни князей и витязей осталась лишь половина, и князь игов был немало этому рад. Он хотел лишь одного — чтобы победа досталась Владигору. Грунлаф еще на пиру хорошо рассмотрел синегорского князя, и если раньше, затевая этот брак, он думал лишь об интересах государственных, то теперь, как любящий отец, совершенно искренне желал выдать Кудруну за этого красавца богатыря, небезосновательно в себе уверенного и благочестивого.

Для состязания выбрали большое поле неподалеку от стен столицы, Пустеня, — выкосили траву, установили скамьи для именитых горожан (простонародье должно было следить за стрельбой, сидя на стожках уже подсохшей травы). Понятно, что ожидалось скопление народа: не бывало еще такого во всем Поднебесном мире, чтобы властитель княжества при выборе жениха для своей единственной дочери принимал во внимание лишь умение лучше всех стрелять из лука. В Пустене много говорили об этом, и в общем все пришли к выводу, что их Грунлаф, отличавшийся прежде мудростью, или немного повредился рассудком, или уж замыслил такую хитрость, на которую мог быть способен лишь сам Сварог, умнейший из всех богов.

Не одна лишь стрельба из лука ждала собравшихся — вначале были намечены конные ристалища, для чего заранее оповестили всех горожан, и те, кто имел хороших лошадей, не могли не соблазниться возможностью покрасоваться на дорогом скакуне, а то и выиграть награду: позлащенное седло, а к нему вдобавок — вся конская сбруя.

После ристалища всех желающих приглашали сразиться с медведем, но выйти против него не с рогатиной, а лишь с большим ножом. Метание в цель ножей, борьба, кулачные бои, лазанье по гладкому, намазанному жиром шесту, к верхушке которого были привязаны красные сафьяновые сапоги, даровое угощение простонародья некрепким пивом, пряниками и фруктами — все это придумали устроители состязаний, чтобы память о таком событии осталась в народе надолго и слава о щедрости Грунлафа пошла гулять по Поднебесному миру.

Но вот настал черед соревнованиям стрелков из лука. Загудели охотничьи рога, завыли трубы, затрещали барабаны. Все, вытягивая шеи, повернулись в сторону городских ворот, откуда выехали на конях те, кто должен был оспаривать честь стать супругом княжны Кудруны. Всадники приближались к месту состязаний, и все слышнее становились удивленные и даже испуганные возгласы, летевшие из толпы:

— Батюшки, да никак оборотни едут!

— Не иначе вурдалаки!

— Ах, щур, спаси и сохрани!

— Бежать бы отсюда надо, бежать!

Горожане, крестьяне, смерды заволновались, уже готовые броситься врассыпную, волнение грозило давкой, смертью, но тут раздался голос Грунлафа, перекрывший гул толпы:

— Остолопы! Куда бежать собрались?! Это же мои гости в личинах едут, не тронут они вас!

Слова Грунлафа не сразу успокоили толпу — люди жались друг к другу, в страхе глядя на приближающихся всадников. И впрямь многие гости постарались: кожаные, берестяные, суконные личины закрывали их лица от корней волос до подбородка, открыты были только глаза и рот. Вдобавок некоторые размалевали личины краской разноцветной, прикрепили к ним козлиные уши и рога. Иные всадники украсили свои хари пышными усами или бородами, использовав для этого конский волос, так что люди, не знавшие об уговоре таком, просто диву давались, покуда тех, кто был попьяней, не разобрал смех, а вскоре стали смеяться и остальные прочие, и вот уже до слез, до икоты, до падения на землю хохотала вся толпа, и всадники этим были немало оскорблены — проезжая мимо, били смеющихся плетьми, пинали их ногами, стремились грудью коня толкнуть. Но вот подъехали к коновязи, стали спешиваться, и народ увидел, что на спине у каждого особый знак нашит.

— Гляди-кось, — неслось из толпы, — вон гусь!

— А тот вон, с красной харей, вроде вепрь!

— Да не вепрь он, а медведь — не видишь разве медвежью морду?!

С любопытством разглядывали ротозеи стрелков, примечая среди приехавших и «лебедя», и «оленя», и «лося». Были среди гостей Грунлафа и «ястреб», и «баран», и «лиса», и «барсук», но некоторые для себя избрали знаки не из лесного мира — украсились изображениями чары, ковша, другие — яблока, человеческого черепа, солнца, полумесяца.

Вокруг спешившихся уже крутились княжеские судьи, переписывали знаки каждого стрелка, помечая их на особых дощечках. Оказалось вскоре, что приехали два «вепря» и три «оленя». Таким, чтобы путаницы не было, предложили срочно знаки заменить, и они в сторонке, при помощи слуг, отпарывали свои нашивки, отчаянно бранясь, — кому приятны лишние хлопоты?

А на поле, на расстоянии ста шагов от черты, откуда должны были лучники вести стрельбу, уже поставили дощатые щиты с намалеванными на них кругами. В середине — метка, с яблоко величиной. Готовые к состязанию стрелки уже ходили близ черты, примеривались, носом водили в разные стороны, определяя направление и силу ветра, качали головами, сомневаясь в успехе, присматривались к оружию соперников, натягивали, пробы ради, тетивы своих луков.

Луки же у каждого были особенные — не нашлось бы и двух одинаковых. Небольшие, но тугие, из двух соединенных вместе рогов оленьих; луки чуть ли не в человечий рост, из тиса или вяза; одни кожей обвитые, другие — с резьбой затейливой, с росписью, прежде никем не виданной; клееные луки, составные, с хитрыми прицелами, с тетивами из крученой пеньки, воловьей жилы, сыромятной кожи или плетеных конских волос.

Но ни один из луков не вызвал у толпы такого интереса, как тот, что был в руках человека в черной кожаной маске без всяких прикрас, ушей или рогов, — стрелок этот на спине своей имел изображение коня. Держал же он в руках лук маленький и, по всей видимости, железный, и был тот лук приделан к деревянному поленцу, украшенному искусной росписью. С палец тетиву имел, а на поленце — зуб какой-то да еще кой-что, совсем уж непонятное. Стрелки судили да рядили, как можно из лука этакого стрелять.

— Витязи, — говорил один, — я бы этим луком так воспользовался: в бою стал бы им как палицей работать. Направо да налево бы сей железиной крутил. Ох, сколько врагов бы вокруг меня полегло — тьма-тьмущая!

— Нет, несподручно с такой штуковиной в бою, — с поддельной серьезностью возражал другой витязь, к маске которого было прикреплено петушиное перо. — Взять бы этот лук да отдать какому-нибудь смерду. Пусть им землю рыхлит, точно мотыгой!

Тут затрубили рога, призывая всех к вниманию, и заговорил сам Грунлаф, сидевший вместе с дочерью под сенью:

— Витязи, начнем же наше состязание, и пусть Кудруна достанется тому, кто станет победителем. Условия равны для всех, и меня совсем не тревожит то, кем окажется лучший стрелок из лука, так пусть же сам Перун поможет вам в борьбе! Подходите к корзине со жребиями и тащите метку с цифрой. Она-то и подскажет судьям ваше место в очереди!

Витязи чинно и не спеша брали из корзины, что стояла у ног Грунлафа, кожаные, свернутые в трубочки метки, разворачивали их. Иной морщился, досадуя на то, что придется стрелять в числе первых, другой — радовался, потому как жребий отсылал его в самый конец и можно было приглядеться к стрельбе других, поучиться на ошибках соперников. Но были и такие, кто оставался совершенно спокоен.

Безучастным к жребию был и Владигор. Продолжая держать самострел на плече, он даже не смотрел в сторону щитов с кругами. Цели, что поражал он в своем дворце, были куда менее уязвимыми, чем эти огромные, на его взгляд, круги, — в них мог попасть, почти не целясь, любой синегорский подросток. Владигор лишь бросал короткие взгляды на Кудруну, которая тоже поглядывала в его сторону. А порой девушка склоняла голову и что-то спрашивала у отца, и если бы Владигор стоял рядом с ней, то, наверное, сумел бы услышать:

— Отец, скажи, кто из них Владигор? Не тот ли широкоплечий витязь с конем на кафтане? Он еще держит в руках такой причудливый с виду лук…

Грунлаф, лукавивший, когда заявлял, что ему безразлично, кем окажется его зять, давно уже узнал в витязе со странным оружием Владигора и теперь не отрывал от него взгляда. Он уже успел шепнуть сидевшему с ним рядом Красу, чтобы тот как можно лучше присмотрелся к луку чужестранца, запомнил, как выглядит каждая его деталь, а после сделал для него рисунок необычного приспособления для метания стрел. Впрочем, Грунлаф все еще сомневался в том, что это оружие окажется лучше обыкновенного лука.

— Ты спрашиваешь, Владигор ли он? — переспросил у дочери Грунлаф. — Да, полагаю, это и есть князь Синегорья. Посмотрим, как он будет стрелять.

— Но говорят, — шептала Кудруна, — что он уродлив, даже страшен. Это правда?

— Нет, — улыбнулся Грунлаф, — на его прекрасном лице боги запечатлели ум, мужество, честность, добросердечие, верность. Уверен, он станет твоим мужем, дочка, потому что человек с таким лицом, как у Владигора, не может не быть первым!

И Кудруна, счастливая, успокоенная, принялась с нетерпением ждать, кто окажется наиболее удачливым в первой части состязаний.

Вот вновь завыли трубы, и судьи вызвали к черте первых трех участников соревнований. Они должны были выпустить каждый по десять стрел. Витязи долго притаптывали землю подошвами своих сапог, желая встать поустойчивей; приложив к тетиве стрелы, вглядываясь в круги мишеней, раз по десять дергали за тетивы, не решаясь натянуть их для начального выстрела. Наконец тетивы одна за другой взвизгнули, рассекая воздух, и стрелы понеслись к дощатым щитам. Замершие зрители увидели, что ни одна из них не вонзилась в центр круга.

Послышались возгласы досады, даже ругань стрелков, в сторону мишеней уже бежали те, на ком лежала обязанность вести учет каждого выстрела. И вновь летели стрелы в направлении щитов с кругами, и все азартней становились крики толпы. Простолюдины, собравшиеся посмотреть, сколь успешной будет стрельба тех, кто считал себя выше их и достойнее, часто охотились в лесах близ Пустеня, не раз принимали участие в походах Грунлафа, могли бы выступить на состязании не хуже, а то и куда лучше этих витязей. В сердца некоторых зрителей даже закралась дерзкая мысль: «А что если выйти к черте и попытаться стать зятем самого благородного Грунлафа, грозы Бореи, богатого повелителя всего княжества игов?»

Когда пришла очередь человека, имевшего на своем лице черную кожаную маску, толпа на миг притихла. Все давно уже ждали выхода к черте обладателя необычного оружия. Среди зрителей послышались приглушенные споры, кое-кто бился об заклад, что стрела, пущенная из такого маленького лука, и до мишени-то не сможет долететь, не то что попасть в самый центр ее.

Но вот стрелок поставил кожаный колчан на землю у самой черты, потом все увидели, что толстую тетиву своего лука он зацепил за крюк, что был надежно прикреплен к его широкому поясу, затем вставил ногу в железное стремя, приделанное в том месте, где лук крепился к концу приклада, надавил ногой, оттягивая вниз, к земле, свое оружие, и тетива, влекомая крюком, пошла вверх, сгибая железное луковище, пошла к тому месту, где торчал белый костяной зуб, надежно захвативший ее.

Насмешливые возгласы не переставали раздаваться, пока Владигор готовил к стрельбе свое оружие, однако он даже не обернулся в сторону. Быстро приспособив на прикладе толстую стрелу, синегорец, почти не целясь, нажал на рычаг спуска. Раздался громкий хлопок, похожий на удар бича, но никто не услышал пения стрелы, зато удар тяжелого наконечника, пронзившего самый центр круга мишени, прозвучал так быстро вслед за этим хлопком, что зрители от неожиданности охнули. Полет стрелы был поистине молниеносным.

Одну за другой посылал Владигор стрелы прямо в середину круга мишени. Иные стрелы сбивали или расщепляли уже вонзившиеся, другие вонзались рядом с прежними, и скоро черное пятно мишени ощетинилось подобно ежу. Теперь каждый выстрел Владигора сопровождался одобрительным гомоном толпы — никто из присутствующих не смог бы поразить каждой из десяти стрел центр мишени, а поэтому все восхищались искусством стрелка и возможностями невиданного оружия.

— Это не по правилам! Не по правилам! — раздался вдруг чей-то крик, когда Владигор, отстрелявшись и отвесив поклон Грунлафу и Кудруне, пошел прочь, небрежно положив на плечо самострел. — Он стрелял не из лука! — кричал какой-то участник состязаний с орлом на груди.

— Как это — не по правилам? — прорычал Грунлаф, поднимаясь со скамьи. Он был потрясен зрелищем поразительно точной стрельбы из необычного оружия, а поэтому отстранение Владигора от состязаний представлялось ему не только нежелательным для его княжества, но и просто вредным. — Кто сказал, что этот стрелок нарушил правила? Не я ли вас предупредил, что в соревнованиях может участвовать любое оружие, пускающее стрелы?! И вы не возражали мне тогда, выторговав лишь условие, согласно которому каждый стреляет в масках!

Слова Грунлафа прозвучали столь убедительно, что недовольный витязь лишь проворчал нечто нечленораздельное себе под нос и умолк, едва труба призвала к черте трех других участников.

Один из них был в берестяной маске, изображавшей морду какого-то лесного зверя. Через прорезь для рта все увидели, что зубы стрелка как-то странно оскалены, будто он на кого-то сильно обозлен. Его правая рука была прикрыта мантией, полы которой скреплялись на левом бедре. Казалось, стрелок нарочно закрыл свою правую руку или просто не имел ее, а поэтому, чтобы не оскорблять своей ущербностью взора той, кто предназначалась в награду победителю, повязал плащ столь необычно.

— Да ведь он же безрукий! — раздался чей-то возглас.

— Нет, просто однорукий! — поправили из толпы.

— Но как же он будет стрелять?! Тетиву-то натянуть нечем! Ногою, что ли? Ну и муженек достанется княжне!

Народ захохотал, но смех стих быстро. То, что увидели зрители, оказалось не менее удивительным, чем стрельба из маленького железного лука. Витязь, держа лук в левой руке, двумя пальцами этой же руки выдернул из колчана стрелу, и она, повинуясь какой-то невидимой силе, уперлась зазубриной в тетиву, — пальцы стрелка уже придерживали ее на выступе рукояти лука. Потом случилось то, чего зрители и вовсе не ожидали увидеть: подняв лук, витязь схватил тетиву зубами, держа зубами же и кончик стрелы возле самого оперения. Его рука пошла вперед, позволяя луку сгибаться, а стреле скользить по гладкой рукояти лука до тех пор, покуда ее четырехгранный наконечник не приблизился к руке стрелка.

И вот зубы витязя разжались, и стрела устремилась вперед, еще через миг она вонзилась прямо в середину круга.

Зрители просто-таки завыли от восторга, испытывая явную симпатию к стрелку, который, несмотря на очевидное увечье, оказался в числе первых. Никто не сомневался, что таким ловким и находчивым его сделала любовь.

А витязь, чувствуя поддержку зрителей, выдергивал из колчана новую и новую стрелу, и, как и прежде, переворачивалась она под действием неуловимого движения пальцев, зубы стрелка хватали тетиву, и стрелы летели прямо в цель. Лишь одна стрела, последняя, десятая, немного вышла за пределы круга.

Зрители были вне себя от восторга. Несколько парней не удержались, подбежали к черте, подняли витязя на руки, внесли в толпу, и вот уже со всех сторон к стрелку потянулись руки с деревянными ковшами, в которых плескалось душистое пиво из погребов Грунлафа.

— Князь, а хотел бы ты иметь зятем такого удальца? — скривив губы в насмешливой улыбке, шепнул, наклоняясь к Грунлафу, Крас. — Смотри, как он стреляет!

Но Грунлаф в страхе отшатнулся от чародея, представив, что однорукий может обыграть Владигора.

— Нет, не хотел бы! — пробормотал князь. — Ты можешь сделать так, чтобы этот урод дал бы завтра не меньше трех промахов?

— Я все могу, только… только он отнюдь не урод. О, если бы ты знал, кто скрывается под этим плащом, то, возможно, не говорил бы о нем столь пренебрежительно.

Грунлаф хотел было спросить, что означают недомолвки Краса, но уже новые стрелки целились в щиты, и стрелы, пущенные одним из них, тоже летели одна за другой прямо в цель.

Было заметно, что толпе очень нравится этот юный, судя по стройной фигуре, витязь, тонкая талия которого изящно перетягивалась богатым княжеским поясом. Все было изящно в нем! И то, с какой легкостью выхватывал он из колчана оперенные пестрым совиным пером стрелы, и то, как без торопливости прикладывал их зазубрины к тетиве красивого, из гнутого оленьего рога, лука, и то, с какой плавной мощью натягивал тетиву. И пела тетива, и шелестело оперение стрелы, и с ярким, сочным звуком вонзалась она в дерево мишени, уже изрядно разрушенной предшественниками. Зрители, наблюдая эту красивую стрельбу, отзывались на каждый выстрел возгласами радости. Им нравился этот стрелок, и каждый мужчина-зритель по-хорошему завидовал ему, не имея возможности попробовать себя в соревновании за право стать мужем Кудруны, зятем Грунлафа.

Но что сказали бы эти зрители, если бы узнали, кем любуются они? Сколь велико было бы их изумление, если бы юный витязь расстегнул на груди свою нарядную свиту с изображением кукушки на спине. Не могли ведать зрители, что нисколько не хотелось ему получить в награду за свою стрельбу прелестную Кудруну и что лишь желанием опередить Владигора было наполнено сердце его. Возможно, именно поэтому все десять его стрел угодили в черный круг, и витязь, не поклонившись в сторону князя и княжны, ушел туда, где стояла его лошадь.

На следующий день состязания зрителей пришло еще больше. Люди приезжали не только из Пустеня, но из ближайших деревень, благо урожай был собран и можно было немного поразвлечься. Теперь не только стожки сена, но и возы служили сиденьем для всех желающих увидеть, кто будет первым в стремлении стать зятем князя игов. Число зевак прибавилось, зато ряды соревнующихся поредели. Многие, не видя проку в соревновании с такими молодцами, что пускают стрелы из невиданных луков или стреляют при помощи всего одной руки, натягивая тетиву зубами, испугались и больше силы свои показывать не хотели. Других же судьи, признав стрельбу их никуда не годной, сразу отстранили, приказав им немедля сниматься с дворцового подворья и убираться вон. Грунлаф сильно сожалел о растраченном запасе из погребов и ледников. Так что на второй день желающих соперничать за право стать мужем княжеской дочери стало уже значительно меньше.

У зрителей уже были свои любимцы: витязь с самострелом (так окрестили люди невиданное ими прежде оружие, а самого стрелка называли Конем по причине соответствующего изображения на свите); другим любимцем, конечно, был стрелок, натягивавший тетиву зубами, с медведем на спине; третьим же являлся юный витязь с кукушкой на кафтане. Перед началом состязаний уже бились об заклад, ставя то на Коня, то на Медведя, то на Кукушку, не боясь потерять кто шапку, кто кинжал или даже меч, а кто и коня со сбруей. Над толпой неслось:

— И не клянись ты, Болотень, Перуном, что твоя Кукушка побьет Медведя, — кишка у нее тонка!

— Правда, правда! Вчерась-то по неподвижной цели били, и Кукушка долго целилась, теперича же по шарам катящимся стрелять будут, вот и победит всех Конь, ибо с его прикладом, видно по всему, стрелы по бегущим целям пущать куда сподручней!

— Врете вы все! Медведь зубастый всех сильнее будет, ежели зубы вчерась не обломал!

— Такой не обломает! Я приметил, что зубы-то у Медведя из железа — блестели, точно клинки кинжалов. Я на Медведя телегу уж свою поставил супротив кожуха овчинного — мой будет!

Вот под гудение труб, рогов, под барабанный бой из городских ворот выехали всадники в личинах, приблизились к месту ристалища, и, после того как спешились они, Грунлаф возгласил:

— Витязи! Многие из вас вчера явили мастерство отменное в стрельбе по цели неподвижной. Сегодня же придется вам показать искусство в метании стрел по катящимся шарам, кои будут пущены по желобу, покуда льется из кувшина тонкой струйкою вода. Десять шаров должны вы поразить!

И впрямь — вместо деревянных щитов с кругами на расстоянии ста шагов были устроены три желоба, для каждого из трех стрелков по одному. Их невысокие борта не закрывали шаров, которые должны были бросить специально поставленные слуги, что прятались за надежными укрытиями, во избежание попадания в них стрелы. Кувшин же с водой был закреплен поодаль, и текшей из него струей распоряжался судья. Особенностью кувшина было то, что количество находящейся в нем воды показывалось стрелкой, соединенной с поплавком, что плавал на поверхности воды, так что и слуги, пускавшие шары, и стрелки могли следить за тем, как скоро новый шар должен выкатиться в желоб.

Вновь витязи тянули жребий, и снова первые трое топтали ногами землю у черты, и видели зрители, как из-под их личин от волнения струится пот. Теперь время торопило стрелков, и никто не был вправе целиться сколь угодно долго.

И вот судья открыл отверстие внизу кувшина. Тонкая струйка брызнула, и тут же с шумом по желобам покатились деревянные шары, взвизгнули тетивы, полетели стрелы, но ни одна из них не попала в цель. Стрелы втыкались в доски желобов, опережая шары, или били позади них.

Вторая тройка витязей выступила столь же неудачно. После того как еще трое стрелков пустили свои стрелы мимо цели, среди ожидавших своей очереди участников состязания поднялся ропот.

— Не хотим таких правил! — загудел кто-то, и его тут же поддержали:

— Со ста шагов в шар попасть — видано ль такое?

— Ты, князь, наверно, и вовсе дочку замуж выдать раздумал, коли такое испытание придумал!

Ворчание слышалось не только в толпе дружинников, слуг, витязей и князей, но и за спиной Грунлафа, где теснилось человек с полста отборных воинов, призванных охранять его, — и вот даже они черной руганью крыли хитрого князя, неведомо для чего устроившего столь трудное испытание. Уже залязгали в ножнах мечи, заколыхалась толпа витязевых дружинников. Уже хотел Грунлаф подняться с увещеваниями или даже Хормуту шепнуть, чтобы коней готовил для бегства в город, но вдруг раздался над толпой чей-то звонкий голос. Все посмотрели туда, откуда он донесся, — витязь молодой с кукушкой на спине кричал, изготовив стрелу на луке:

— Что, драные хвосты, косоглазые стрелки, лежебоки толстозадые, не по силам вашим по шарам стрелять?! Ну так как же вы решили за Кудруною приехать? Разве вам, старым, немощным, справиться с ее телом молодым, девичьим?! — И, обращаясь к судьям, что отвечали за движение шаров, прокричал: — А ну пускай шары!

Снова струйка водяная выбежала из кувшина, вновь загрохотали деревянные шары, а витязь с кукушкой на плече, выхватывая стрелы из колчана, пускал их молниеносно, и хоть и не все его стрелы попали в цель, но четыре шара оказались пронзенными.

Крик одобрения вырвался из сотен глоток, когда витязь, отстрелявшись, резко повернулся и отошел в сторону. Кудруна, еще вчера признав в Кукушке того, кто приходил к дверям ее спальни, тоже не смогла сдержать возгласа восторга. Да, это был не Владигор, — иначе зачем он стал бы убеждать ее в том, что князь Синегорья — отвратительный урод? Сердце девушки, однако, не могло не воспылать сильным чувством к этому красивому юноше, смело оборвавшему речи недовольных стрелков и поразившему четыре шара из десяти. Но, взглянув на своего отца, Кудруна увидела, как погрустнел он, совсем не радуясь успеху Кукушки. Грунлаф, впрочем, счел нужным подняться и, обращаясь к гостям, с достоинством и одновременно обидой в голосе сказал:

— Видите, князья и витязи, что правила, установленные мною, нельзя признать неисполнимыми. Потому-то и выдуманы они, что я слишком ценю свою дочь, которую пожелал отдать лишь самому достойному из вас.

Сел, и тотчас рога протрубили сигнал, приглашающий к черте очередных стрелков, но зрители увидели, что вызванные три новых витязя дружно помотали головами, замахали руками, один из них прокричал:

— Пусть, Грунлаф, другие в твои шары стреляют, а мы уезжаем восвояси…

— Ну и скатертью дорога! — с насмешкой молвил Грунлаф, не поднимаясь с места. — Отправляйтесь же отсюда поскорей, чтобы не мешать другим! — И, обращаясь уже к кучке оставшихся претендентов на руку Кудруны, сказал: — Может быть, вы тоже боитесь промахнуться? Вам тоже безразлична моя дочь?

Послышалась приглушенная брань, раздался глухой ропот, зазвенели кольчуги, загрохотали кожаные и берестяные колчаны. Не ответив Грунлафу, около десятка витязей решительной поступью поспешили к своим лошадям, и скоро в сторону ворот Пустеня поскакали они в сопровождении дружинников и слуг, а народ провожал бежавших с состязания свистом, хохотом и язвительными шутками:

— Стрелы свои дорогой не растеряйте, а то дома с девками нечем воевать будет!

— Да у них и нетути стрел, оттого так быстро и едут, — уже порастеряли дорогой!

— Куда им, таким, до Кудруны!

Трубы и рога заглушили шум толпы, приглашая к черте оставшихся на ристалище витязей. Грунлаф же, стараясь не выдавать своего волнения, вглядывался в их личины — боялся, что уехал и Владигор. Но нет, самострел синегорского князя все так же, как и вчера, лежал на широком плече рослого стрелка. Выходить к черте, однако, князь не спешил, зато вместе с двумя соперниками стрелять по шарам собрался Медведь, встреченный народом обнадеживающими возгласами:

— Эй, однорукий, победи, победи!

— Хватит тебе и одной руки, чтобы Кудруну обнимать!

Витязь в плаще, скрывавшем правую часть тела, резко повернулся в сторону кричавших и так грозно оскалил зубы, так блеснул глазами в прорезях личины, что все сразу стихли, испугавшись.

И опять полилась вода, и снова покатились по желобам шары. Ловко поворачивались стрелы в пальцах левой руки Медведя, державшей в то же время лук, и зубы его мгновенно впивались в тетиву, и летели стрелы одна за другой. Кудруна в это время молила богиню Мокошь, чтобы та отвела стрелы этого страшного витязя от цели, но, наверное, Мокошь не слышала ее мольбы, потому что шесть шаров из десяти сорвались с желоба и упали на землю, пораженные меткими стрелами Медведя. Никто из соперников не смог попасть ни в один из шаров.

— Живи и здравствуй, Медведь! — орала толпа, а кто-то в ней голосил:

— Ох, и станет же Грунлафова дочурка Мед-ве-ди-хой! Ох, и народит же Кудрунка мед-ве-жа-то-чек!

И опять, как и вчера, почитатели ловкого стрелка подхватили его на руки и понесли к себе, чтобы угостить пивом и медом. Грунлаф, видя ликование толпы и уже сильно недовольный собой за то, что согласился провести эти состязания и отдать свою единственную дочь победителю, злобно прошептал сидевшему рядом Красу:

— Я разве не просил тебя сделать так, чтобы этот урод промахнулся?

Крас с притворно-удивленным выражением на лице повернулся к Грунлафу:

— Князь, я ведь исполнил даже больше, чем ты просил: ты заказывал, чтобы урод сделал три промаха, а он промахнулся четыре раза. Что поделаешь, ежели собрались такие скверные стрелки. Но не бойся — победит Владигор!

Едва он это сказал, как подошел витязь с изображением коня на спине и самострелом на плече. Огромная сила чувствовалась не только в его статной фигуре, широких плечах и мускулистых руках, но и в каждом шаге, в гордо откинутой назад голове, в том, как уверенно он занял место рядом с двумя другими стрелками, поставив перед собою колчан с короткими стрелами. Спокойно он взвел тетиву, приспособил на ложе самострела стрелу, уперев приклад в живот, стал ждать, когда покатится первый шар. Зрители говорили между собой:

— Нет, за Медведем Коню не угнаться, куда там!

— Точно! Не успеет он вовремя свой самострел перезарядить и проиграет! Лучше б лук взял!

Но вот вода полилась, покатились шары, засвистели стрелы витязей, что стояли рядом с Владигором. Он тоже выстрелил, едва приложив к плечу приклад, а потом, не глядя, попал в шар или нет, опустил самострел, мигом вдел ногу в железное стремя и поставил тетиву в положение нужное для стрельбы. Покуда его соперники выхватывали из колчанов новые стрелы, Владигор уже стоял с самострелом наперевес, готовясь выстрелить во второй шар.

Лишь по звуку догадывался он, что каждая его стрела достигала цели: деревянные шары под действием тяжелого наконечника, набиравшего в полете огромную скорость, разлетались в щепки.

Все десять шаров поразил Владигор, после чего учтиво поклонился Грунлафу и Кудруне. Витязи-неудачники, из которых никто ни разу не сумел попасть в катящийся шар, кричали:

— Грунлаф, нельзя засчитывать его стрельбу! Мы все стреляли из лука!

— Пусть и нам дадут такое оружие, тогда мы тоже попадем в шары!

— Князь! — вопил один витязь, к маске которого были приделаны коровьи рога. — Посади этого стрелка в застенок, выпытай, кто он такой! От нечистой силы его мастерство! Его лук заколдован!

Но Грунлаф, очень довольный тем, что Владигор оказался непревзойденным, ответил:

— Я не нарушу установленного вами же правила — каждый стреляет из своего оружия. А что до нечистой силы, так с нею мы после разберемся, когда состязания закончатся! Итак, витязи, завтра мы будем следить лишь за стрельбою трех лучников: Коня, Медведя и Кукушки. Все прочие, уж не обессудьте, больше не вправе называть себя участниками состязаний! — И добавил, улыбнувшись: — Учитесь стрелять, богатыри!

Зрители захохотали, до того удачными показались им слова Грунлафа, а витязи, обиженные, считая, что их достоинство унижено, пошли прочь. Немало перепало оруженосцам оплеух от разъяренных, досадующих на неудачу стрелков.

На дворцовом подворье, отведенном для приезжих, царила суета, слышалась брань, понукание лошадей, приказания господ слугам, спешно собиравшим в сумы и мешки дорожный скарб. К молодому витязю, все еще не снявшему черной маски, подошел белобородый старик и льстиво забормотал:

— Ах, витязь, ты стрелял отменно, гораздо лучше всех этих господ! И все же далеко тебе до Владигора! — И сокрушенно покачал головой.

Карима, а это была она, не узнавая Краса, ответила раздраженно:

— Кто ты такой? И почему знаешь, что это именно Владигор стрелял сегодня лучше всех? Ведь все были в масках!

— На то я и чародей, чтобы знать больше других людей. Разве не узнала ты того, кто заставил лесных разбойников перебить друг друга?

— Да, узнала! — с надеждой вцепилась Карима в руку старика. — Прости, что тогда, рядом со спальней Кудруны, сказала, что мне не нужна твоя помощь! Сделай завтра так, чтобы Владигор стрелял хуже меня! Пусть он ни разу не попадет в летящую голубку!

Крас с деланным сочувствием на лице зашептал:

— Конечно, Карима, конечно! Ведь я это и имел в виду, предлагая свою помощь. Дай же мне свою маску!

Княгиня леса сорвала с лица личину, и колдун, тотчас спрятав ее в складках плаща, быстро пошел в дальний угол подворья. Карима проследовала за ним, точно прочная цепь связывала ее с чародеем. Опустившись на колени, Крас положил личину на землю, достал бутылочку с какой-то жидкостью и небольшой кинжал. С остекленевшими глазами бормоча непонятные Кариме слова, Крас, обмакнув палец в жидкость, помазал ею края маски, потом острием кинжала стал чертить на внутренней ее стороне какие-то чудные знаки, переплетенные между собой и составляющие прихотливый узор. Карима с ужасом видела, как коробится кожа личины, морщится и покрывается пупырышками. Княгиня леса, дрожа от неодолимого ужаса, готова была бежать подальше от чародея, и лишь любовь к Владигору и ненависть к Кудруне удержали ее от этого шага.

На следующий день из Пустеня выехали всадники: Владигор с дружинниками, где первым был Бадяга Младший, Карима со своими прислужницами, облаченными в доспехи, и витязь с медведем на спине, одинокий и мрачный. Стражники еще не успели закрыть за ними ворота, а к Владигору уже подскакал витязь с кукушкой на свите, лицо которого было закрыто маской, очень похожей на его собственную.

— Эй, витязь! — обратилась Кукушка к Владигору смело и открыто. — Ты так хорошо стреляешь из своего самострела, что тебе, наверно, все равно, какая на тебе личина. Понимаешь, моя мне немножко великовата. Может, обменяемся с тобою?

Было видно, как губы Владигора в вырезе маски растянулись в улыбке:

— У нас в Синегорье, витязь, в таких случаях говорят: «Плохому плясуну кой-что мешает». Впрочем, не обижайся — вот тебе моя маска, примерь. Подойдет ли? И дай мне свою! А то Грунлаф, узнав во мне давнего врага Бореи, отменит состязания. Мне же ох как хотелось бы заполучить то, ради чего я и предпринял путешествие в Пустень!

Владигор не заметил, как сверкнули глаза Каримы, когда она услышала эту фразу. И вот уже личина со знаками, нарисованными Красом, была на его лице, а Кукушка завязывала на затылке тесемки от маски Владигора. Всадники, пришпорив коней, понеслись туда, где их уже дожидались Грунлаф с Кудруной и приближенными, а также прибавившие в числе зрители.

Когда Конь, Медведь и Кукушка спешились и, поклонившись правителю княжества игов, встали напротив него, ожидая распоряжений, Грунлаф сказал:

— Витязи, вы оказались первыми, но и среди первых есть вторые и третьи. Судьи, народ и я, Грунлаф, без сомнения отдаем первенство на день сегодняшний витязю с конем на одежде. Вторым идет Медведь, третьим — Кукушка. Посмотрим, витязи, как будете вы стрелять по голубкам, выпущенным из рук моей дочери Кудруны. Каждому придется стрелять трижды. Ну, тащите жребий из этого кувшина!

У ног Грунлафа стоял кувшин, и стрелки один за другим достали из него по свернутому лоскутку кожи. Оказалось, что первым предстоит стрелять Кукушке, вторым шел Медведь, а последним — Владигор, краем глаза заметивший, с какой надеждой и любовью смотрит на него княжна Кудруна. Он был уверен, что победит, хотя никогда прежде не стрелял по летящим птицам из самострела — не для охоты предназначалось его оружие. Видел князь Синегорья, что и Грунлаф следит за ним с отцовским умилением на лице, подчас еле заметно кивает ему, ободряя и словно говоря: «Ну-ну, князь, не робей, пусть будет тверда твоя рука, а уж я сдержу свое слово!»

…И вот крышка клетки, в которой сидели голубки, была снята. Кудруна взяла одну из птиц, подняла ее над головой и разжала пальцы. Голубка, почувствовав себя свободной, с шумом взмахнула крыльями, — в ярких солнечных лучах на фоне небесной лазури они трепетали подобно бьющимся на ветру лоскуткам хорошо выбеленного полотна. Зрители, задрав головы, следили за птицей и вдруг увидели, что голубка, кувыркаясь в воздухе, понеслась к земле, а стрелок с кукушкой на спине опустил к бедру руку с зажатым в ней луком.

— Убита! — сообщил зрителям судья, поднимая над головой пронзенную стрелою птицу. — Пусть же выпустят вторую голубку!

Кудруна, сохраняя на лице улыбку, но уже страшась того, что витязь с кукушкой сумеет поразить всех птиц, подняла голубку над головой, но теперь постаралась даже подтолкнуть ее, побольнее уколов ногтем брюшко, чтобы птица взмыла в небо и поскорее удалилась от стрелка. Но не успела голубка набрать высоту, как просвистевшая в воздухе стрела сразила ее, пробив насквозь.

— И вторая убита! — сообщил судья. — Выпускайте третью!

«Только улети, улети! — незаметно шепнула Кудруна голубке, думая, что та услышит ее мольбу. — Прошу тебя, улети!»

Птица взмыла вверх так стремительно, что стрела Каримы пронеслась мимо, даже не коснувшись ее белоснежного оперения. Карима, увидев, что ее постигла неудача, в отчаянии бросила лук на землю, и кое-кто из зрителей заметил, что слезы заструились из-под маски на гладкий подбородок юного витязя.

Приготовился стрелять Медведь. Толпа, испытывая к нему большую приязнь, кричала:

— Не промахнись, Медведь! Застрелишь этих голубок, после будешь другую голубку лелеять!

Медведь, оскалив зубы, ждал вылета голубки.

Но лишь двух птиц, первую и третью, удалось ему сразить. Витязь, однако, не подал виду, что огорчен, считая, вероятно, что борьба еще не завершилась.

— К черте приглашается последний витязь, с конем на одежде! — торжественно возгласил судья. — Если этот стрелок сумеет поразить голубок хотя бы дважды, то по сложении всех его предыдущих удачных выстрелов с теперешними он будет признан победителем. И тогда благороднейшему Грунлафу решать, как вознаградить его! Выпускайте птицу!

«Родная, не спеши! — шевелились едва заметно губы Кудруны, когда она выпускала голубку, забывая о том, что приговаривает птицу к смерти. — Ну что тебе стоит?»

Голубка полетела, но, не сделав и десяти взмахов крыльями, была просто-напросто разорвана тяжелым наконечником Владигоровой стрелы, и вслед за рухнувшими на землю останками птицы посыпались легкие белые перышки, похожие на лепестки яблоневых цветов, сорванные сильным порывом ветра.

Зрители были в восторге — столь прекрасным показался им выстрел Коня.

— Давай еще, давай! — кричали из толпы, забыв, что еще совсем недавно желали победы Медведя.

— Разорви еще одну голубку, а то домой поедешь со своею железякой, землю ею будешь ковырять!

Владигор, спокойный, уверенный в себе, чувствуя на себе взгляд Кудруны, подготовил к бою самострел.

И вот трепещущее белое пятно уже взлетело над толпой, — руки Владигора резко поднялись, двинулись, сжимая приклад самострела, хлопнул выстрел, и тотчас белое пятно замерло на фоне голубого неба… Птица, кувыркаясь, рухнула на землю под одобрительный вой собравшихся на поле людей.

Машинально, словно забыв о том, что он будет победителем, поразив даже двух голубок, Владигор взвел тетиву, приспособил на ложе стрелу, зажал ее, чтобы не упала, костяной пружиной, и приготовился выстрелить в третий раз, но тут услышал чей-то резкий выкрик:

— Да не достанешься ты никому!

Толпа охнула, кто-то взвизгнул от страха. Владигор повернулся в ту сторону, откуда послышался угрожающий крик, и увидел, что витязь с кукушкой уже натянул свой олений лук и стрела, готовая вот-вот сорваться с тетивы, направлена в Кудруну. Князь Грунлаф приподнялся и плечом пытался прикрыть свою дочь, но пропела тетива, и стрела полетела в заданном направлении.

Одного лишь мига хватило Владигору, чтобы вскинуть самострел, найти глазом полоску летящей стрелы и нажать на спуск. Стреле оставалось пролететь шагов тридцать, но тяжелая стрела самострела настигла ее быстрее. Раздался легкий треск, посыпались на землю щепки…

Некоторое время на поле царила тишина. Лишь тихое ржание лошади нарушало ее. Но вот резко поднялся со скамьи и срывающимся голосом заговорил Грунлаф:

— Схватите этого злодея, посмевшего нарушить покой хозяина, принявшего его в свои чертоги!

И тут же стражники Грунлафа бросились к витязю с кукушкой на спине. Карима, выхватив из-под свиты кинжал, встретила первого, кто подбежал к ней, ударом клинка в живот, но остальные воины быстро повалили ее на землю. Ее гибкое тело билось и извивалось, точно змея. И каково же было изумление воинов и всех, кто наблюдал за короткой схваткой, когда из-под разорванной свиты мелькнули округлые женские груди.

— Повелитель! — воскликнул один воин, когда Кариму подвели к Грунлафу. — Да это и не витязь вовсе, а… баба!

Грунлаф, поначалу лишившийся дара речи от изумления, молчал, поглядывая то на лицо Каримы, уже лишенное маски, то на ее грудь, а потом молвил:

— Ты хотела убить… меня?

— Нет, твою дочку! — дерзко выпалила Карима.

— Что же дурного сделала тебе Кудруна? Ради чего ты приехала на состязания?

— Чтобы или победить, и тогда Кудруна, в которую все влюблены, не досталась бы никому, или убить ее, если будет первым Владигор!

Грунлаф нахмурился. Впервые в жизни видел он такую страстную женщину.

— Выходит, — спросил он после глубокого раздумья, — ты любишь Владигора?

— Да, так же сильно, как любит его твоя дочь! Пусть же будет проклята она богами за то, что стала соблазном для мужчин!

Грунлаф снова задумался. Его сердце прониклось сочувствием к этой несчастной женщине, решившейся сменить платье на мужскую одежду и принять участие в состязаниях лишь ради того, чтобы Кудруна не досталась Владигору или вовсе никому не досталась. Но законы его княжества, главным судьей которого был он сам, требовали строго наказать покушавшуюся на жизнь дочери правителя.

— Ты будешь казнена, — коротко сказал он и взмахнул рукой, давая стражникам знак, чтобы Кариму увели. Ошеломленная толпа с суеверным трепетом смотрела на женщину в мужском кафтане. Все полагали, что без колдовства здесь не обошлось, ведь какой же «бабе» придет на ум, нарядившись витязем, явиться на состязание стрелков из лука! Да еще и стреляет она так ловко, едва ли не лучше всех!

— Жаль, если Грунлаф велит отрубить ей голову, — произнес кто-то негромко, когда Кариму увели в город.

— Да, жаль, — кивнули говорившему в ответ. — Добрым бы дружинником была эта девка…

Но зазвучали трубы и рога, забили барабаны, будто стремясь стереть память о неприятном событии, и после того, как стихли они, заговорил судья:

— Люди! Все вы были свидетелями, что соревнования судились нами честно и беспристрастно! И вот настало время назвать победителя! Вот он, смотрите! Это витязь с конем на кафтане! Теперь же пусть сам благороднейший князь Грунлаф выкажет ему свою приязнь!

Грунлаф поднялся, царственным жестом оправил пурпурную мантию, громко, чтобы слышали все, заговорил:

— Подойди ко мне, благородный витязь! — И когда Владигор, держа самострел на плече, встал напротив князя игов и Кудруны, взиравшей на него с нескрываемой любовью, продолжил: — Ты, кто оказался непревзойденным в состязании лучников, ты, кто своим метким выстрелом спас от смерти мою дочь, достоин ее руки! — Потом, еще более возвысив голос и обращаясь уже к зрителям, среди которых были еще не уехавшие витязи и князья, сказал: — Видят боги, что я до сих пор не ведаю имени победителя — оно мне безразлично, потому выполняю я свой обет, отдавая дочь свою за лучшего стрелка. Подойди к Кудруне, витязь, не снимая пока своей личины!

Владигор, трепеща от восторга, подошел к Кудруне.

— Возьми ее за руку! — приказал Грунлаф, и Владигор робко протянул к руке Кудруны свою большую ладонь. — Скажи, согласен ли ты взять в супруги дочь Грунлафа, правителя княжества игов? — вопросил князь игов.

— Согласен! — громко сказал Владигор и удивился, что голос его почему-то прозвучал непривычно резко и хрипло.

— А ты, Кудруна, дочь Грунлафа, согласна ли стать супругой витязя, победившего всех других в состязании лучников?

— Согласна, — для приличия помедлив, ответила Кудруна, и этот миг казался девушке самым счастливым, самым радостным в ее жизни. Грунлаф, вновь обращаясь к зрителям, спросил:

— Все видят, что я соединил их руки, не ведая, кто скрывается под личиной?!

И со всех сторон раздались крики:

— Ты действуешь справедливо, Грунлаф!

— Никто не посмеет упрекнуть тебя, князь игов!

Грунлаф, услышав эти возгласы, сказал:

— Ну а раз так, пусть же витязь, соединенный навечно с дочерью моей, Кудруной, снимет свою личину, назвав перед этим свое настоящее имя.

Владигор твердо, но все тем же чужим, хриплым голосом произнес:

— Я — Владигор, князь Синегорья!

И, продолжая держать в правой руке руку Кудруны, левой он сорвал с лица маску.

Кудруна вскрикнула, ее прелестное лицо исказилось гримасой ужаса, глаза широко раскрылись, щеки покрылись пепельной бледностью, а губы посинели и мелко задрожали. Она поднесла к лицу руку, словно желая заслониться от какого-то страшного видения, но руки ее плетями повисли вдоль тела, и девушка рухнула на доски помоста.

Владигор видел, что Грунлаф, вместо того чтобы броситься к дочери, тоже в страхе смотрит на него, да и все окружающие застыли в позах насмерть перепуганных людей.

— Да что вы так смотрите на меня?! — вскричал Владигор, недоумевая. — Я — Владигор, говорю вам! Я — князь Синегорья!

Кудруну успели подхватить на руки два воина и унесли ее поспешно куда-то, сам же князь игов, не сводя глаз с Владигора, выхватил из ножен меч и закричал:

— Нет, это не Владигор! Этот урод убил Владигора, завладел его оружием, одеждой, личиной, чтобы завладеть Кудруной! Убейте его!

Владигор не понимал, почему Грунлаф отказывает ему в праве быть князем синегорцев и почему называет уродом. Видя, однако, что к нему бросились сразу пять стражников с обнаженными мечами, он сам выхватил меч и, с быстротой молнии парируя удары нападающих, двоих ранил, а троих заколол.

Зрители, опасаясь за свою жизнь, бросились с места ристалища прочь кто куда, зато витязи, князья, дружинники, размахивая мечами, обступили кольцом Владигора. Бадяга, который видел князя Владигора сегодня утром, вообще не понимал, что происходит: произносят имя Владигор, соединяют руку витязя, стрелявшего из самострела, с рукой Кудруны, и вдруг выясняется, что никакого Владигора здесь нет, и какой-то страшный урод поражает мечом княжеских стражников.

Расправившись с пятерыми нападавшими, Владигор, видя, что правитель княжества игов зовет подкрепление, закричал:

— Грунлаф, остановись! Не надо лишней крови! Что случилось, зачем ты хочешь убить меня после того, как соединил мою руку с рукой твоей дочери?

Но в ответ прозвучали суровые слова Грунлафа:

— Ты — не Владигор! Ты — самозванец!

Продолжая стискивать в руке окровавленный меч, Владигор, уже догадываясь, в чем дело, провел левой ладонью по лицу — и вздрогнул! Не гладкой, опушенной шелковистой бородкой щеки коснулся он, нет! Щека была какая-то бородавчатая, шероховатая на ощупь, словно не обработанная усмарем кожа матерого вепря.

Владигор встал на колени перед телом одного из убитых стражников, на груди которого был железный панцирь, начищенный до зеркального блеска. Приблизил к поверхности панциря лицо, взглянул на отражение и, невольно вскрикнув, отпрянул в испуге, — потом взглянул на отражение вновь и теперь уже не смог сдержать слез, покатившихся из его глаз.

Из зерцала на него смотрело совсем чужое лицо, и каким же уродливым было оно! Низкий, изборожденный глубокими морщинами лоб, надбровные дуги нависли над маленькими, как у свиньи, злыми глазками, широкий короткий нос расплюснут, перекошенный рот расползся чуть ли не от уха до уха, и из него торчат клыки, на скошенный подбородок сочится слюна, щеки изрыты бороздами, будто после какой-то тяжкой болезни…

— Это не я, не я!! — закричал Владигор громко и протяжно, закрывая ладонями лицо. — Меня заколдовали! Бадяга, Бадяга, где ты?! — обратился вдруг Владигор к единственному человеку, который здесь, в стране чужих людей, мог бы помочь ему.

Бадяга неспешно вышел из толпы, сделал несколько шагов по направлению к человеку, столь похожему фигурой и одеждой на его князя. Остановился.

— Бадяга, Бадяга! — бросился Владигор к дружиннику, стал трясти его за плечи: — Бадяга, ну скажи ты Грунлафу, что я и есть Владигор, что меня просто околдовали! Неужели и ты мне не веришь?!

Дружинник с трудом пересиливал желание оттолкнуть урода.

— Нет, ты — не Владигор! — наконец сказал Бадяга и, вырвав из рук Владигора удерживаемую тем руку, зашагал прочь.

Грунлаф же, внимательно следивший за этой сценой, грозно сказал, обращаясь к Владигору:

— Ты, называющий себя Владигором, совсем не похож на него! Подчинись сейчас же моей воле! Я — князь игов, на земле которого ты находишься, властелин и главный судья! Я обвиняю тебя в убийстве князя Владигора! Брось меч и предоставь мне вершить справедливый суд, если не хочешь умереть как собака!

Князь Синегорья, опустив на грудь голову, некоторое время размышлял, потом осторожно положил меч в двух шагах от себя и сказал:

— Я готов отдаться тебе, Грунлаф. Будь же честен в своем суде и помни о гневе Перуна!

— Я всегда о нем помню! — кивнул Грунлаф и, повернувшись к стражникам, сказал: — Возьмите меч и самострел Владигора, его коня отведите в мою конюшню. Человека, называющего себя Владигором, отведите в темницу. В самом скором времени я решу, что с ним делать.

Владигор не сопротивлялся, когда воины Грунлафа связывали ему за спиной руки. Он понимал, что Грунлаф имеет основания обвинять его в убийстве князя Синегорья. Но как доказать, что он на самом деле является Владигором, повелитель синегорцев пока не знал. Впрочем, сейчас ему было все равно: Кудруна, ради которой он приехал сюда и которую все еще безумно любил, Кудруна, его супруга, теперь не могла принадлежать ему!

Когда все разошлись с ристалища, один из витязей поднял с земли черную кожаную маску, что валялась в пыли, долго вертел в руках, приглядываясь к непонятным знакам, которыми была испещрена внутренняя ее сторона. Недоуменно покачав головой, он вздохнул, сунул личину за пазуху и пошел к своему коню.