Как Игнат Просолов деньгами обзавелся, теми, на которые трактир построил близ Иркутска, никто не интересовался. Кому какое дело? Заходившие в его трактир всем довольны оставались. Просолов вино держал двойное и простое, меды хмельные, пиво и полпиво. Закуски и блюда в обилии имел: и щи, и каши, и требушину всякую холодную, и рыбу. Так что ходили к Просолову, и заведение его год от года становилось все богаче, оборотистей, лучше, чем прежде. Все новые блюда и закуски заводил Игнат и скоро, кроме жены да двух дочек-отроковиц, ему помогавших, взял в дом парнишку, полового. Супруга у Просолова Игната была бабой доброй и приветливой, застенчивой немного по причине небольшой косины в глазах обоих. Дочки ж были пятнадцати и четырнадцати лет, но не косоглазые, а писаные красавицы, к тому ж скромняги и тихони. Сам же Игнат, пятидесятилетний, крепкий, как дубовый комель, но седой совсем, с посетителями вежлив был, но не сближался ни с кем, пощелкивал обычно на больших немецких счетах костяшками и из-за прилавка не выходил. Каждый, кто захаживал к нему в трактир, догадывался, что имеет дело с человеком тертым, бывалым и матерым, но в душу к нему никто не лез – не отваживались просто, побаивались рябого этого трактирщика с серьгой большою в левом ухе.

Как-то под вечер уж, зимой, в просторный покой трактира, натопленный, уютный, где сидело лишь трое подгулявших мужичков, вошел какой-то путник в длинной шубе мехом наружу. Шапку овчинную не сняв и не перекрестившись, прошел к прилавку, за которым по обыкновению Игнат сидел за счётами немецкими. Локтями на прилавок навалился и на Просолова уставился. Был мужик тот бородат, со шрамом глубоким, черным, рассекавшим щеку от виска до подбородка. Глядели на Игната глаза немного чумовые, безумные, и отчего-то стало не по себе трактирщику.

– Ты, мил человек, ежели здороваться не хочешь, так шапку хотя бы скинул да на образ помолился. Али не русский?

Незнакомец ответствовал не сразу, но потом сказал чуть хрипло:

– А я и сам не знаю – русский я аль нет.

Игнат на чудного человека повнимательней взглянул, но ни хмыкать, ни вопрошать не стал, а предложил:

– Ну так водки выпей да закуси. Может, спознаешь после. Языки говяжьи есть, рубец, хвост бычачий, стерлядка провесная. Хочешь, щи поставим в печь, поросенка с хреном.

– Ничего не надобно, – отверг незнакомец предложение Игната. – Водки полштофа дай.

Игнат подал ему бутылку и стакан. Пока тот пил, глотками жадными, взахлеб, искоса смотрел на странного пришельца. От закуски незнакомец отказался, но вытер губы не ладонью или рукавом, а платочком свежестиранным – Игнат заметил.

– Ну, не узнаешь меня? – уставился он на трактирщика.

– Не-е, – вглядывался Просолов в черты лица стоявшего перед ним мужчины, а в голове уж что-то прыгало, скакали косточки каких-то счётов, на которых выводилось какое-то число, будто способное Игнату подсказать, кого он видит. – Не признаю, мил человек, прости.

– Э-эх, Игнаша, – вздохнул прохожий. – Шапку, что ль, снять? – и уж тащил с седоватой головы свой малахай.

Перед Игнатом стоял Иван Устюжинов, но совсем не прежним юношей, с румянцем и пушистой бородкой, был он теперь. Мужчина сильный, видно, пострадавший, изведавший немало, измученный, стоял перед трактирщиком.

– Ну, все не признал?

– Господи, Ванюша! – привстал Игнат и снова сел, отбросив зачем-то несколько косточек на счётах. – Да откуда ж ты? Жив, что ль?!

– Жив, как видишь, ежели не веруешь в бродящих мертвяков.

– Не верую, Иван, живой ты! – и засуетился: – Да ты иди ко мне сюда! Сейчас жену покличу, сготовит что-нибудь! Э-эх, ма! Живой, а я уж думал... Да иди, иди ко мне!

Иван, снимая шубу, прошел к Игнату за прилавок. Трактирщик обнять его хотел, но тот словно не заметил его порыва. Уселся и снова принялся за водку.

– Ты, я вижу, делом обзавелся, окапиталился...

– Да вот, Иван, – смущался Игнат, – процветаю помаленьку трудами рук своих.

– Хорошо сие. И себе прибыток, и государству польза. Хорошо. А Просоловым чего ж назвался?

– А ить сие мое отеческое имя. Суета ж – прозванье было.

– Не суетишься, стало быть, таперя?

– А зачем нам суетиться, – провел Игнат рукой по бороде. – Суета торговле помехой токмо будет.

– Ну а остальные, что с тобой ушли, чем промышляют?

– А кто их ведает. Я уж лет десять, как никого не видел. Тогда ж, шешнадцать лет назад, Судейкин Спирька да Рюмин Ванька с бабой своей в Тобольске жить остались, в канцелярию на службу поступив. Мои ребята здесь, в Иркутске, промышляли зверобойством. Попов да Брехов на Камчатку двинули, Лапин, Березнев да Сафронов Петр в Охотск направились. Я ж здеся к званию купеческому пристал, но решил трактир завесть, вот и промышляю тако.

– Понятно. Ну а об отце моем чего-нибудь слыхал? – спросил Иван, сурово глядя на Игната, словно требуя ответа доброго, но трактирщик нахмурился:

– Слыхал. Батю твоего, отца Алексия, земле уж лет пять назад предали. Но, скажу тебе, суда над ним не учиняли. Признали невиновным, – и будто затем, чтоб известие печальное немного оттенить, весело сказал: – Зато Гераська-то Измайлов да Парапчин с женою здравствуют еще!

– Как так? – изумился Устюжинов. – Ведь померли они на острове курильском, на Маканруши!

– Нет, не померли! Скитались они по той земле необитаемой и нашли стоянку купца-зверопромышленника Протодьяконова, который их на материк и доставил. Допрашивали их в Иркутске, но вскоре императрицей-матушкой были прощены. Семку ж Гурьева, что нас тогда предал, за непричастье к бунту простили сразу и в родовую вотчину отправили. Вот так-то, Ваня, – похлопал себя по коленке толстой довольный жизнью Игнат-трактирщик. Он чрезвычайно рад был гостю своему. – Ну а поведай мне таперя, како удалось вам колонию устроить?

Иван долго молчал, дергал щекой со шрамом, в которой, видно, нерв был поврежден, закуривал, пил водку, наконец заговорил:

– Предприятье наше поначалу счастливым было. Поселение устроили на славу. Господин Беньёвский у дикарей едва ли не королем считался, дороги строил с помощью дешевой туземной силы, каналы. Хотел цивилизацию навроде европейской на Мадагаскаре утвердить...

– А что ж наши мужики?

– Поумирали скоро. От лихорадки. Непривычным для них мадагаскарский климат оказался. Но дальше слушай. Губернатор Иль-де-Франса, господин Пуавр, Беньёвского соперником своим считавший, в Париж все время цидули посылал, всячески вредил и козни строил, так что когда Беньёвский, желая в Париже на Пуавра найти управу, туда поехал, то не увидел прежнего к себе доверья и должность представителя французского на Мадагаскаре потерял.

– Что ж тогда?

– Обратился к правительству великобританскому, предлагая англичанам остров сей под ихнего льва подвесть, но британцы не доверились Беньёвскому. – Устюжинов замолчал, долго трубку разжигал, пил водку. Видно было, что продолжать он не хотел. – Ну, доскажу конец истории своей. Получив прием холодный в Лондоне, господин Беньёвский со мной в Америку уехал. Правительству тамошнему советовал Мадагаскар к рукам прибрать. Сам Франклин слушать его изволил. Слушать и внимать. Из Балтиморы для цели сей послали судно. К Мадагаскару подошли, часть команды на берег вышла, но тут напали на нас французы, и капитан корабля американского, пальбы испугавшись, видно, якоря поднял и в море ушел. Так остались мы на острове с горсткой людей. Беньёвский, помня прежнюю приверженность к своей персоне населения туземного, стал дикарей учить владеть оружием с намереньем французов, что там успели укрепиться, с острова изгнать. Первые сражения с французами удачны были, но в одной из схваток господин Беньёвский пулей в грудь смертельно ранен был. Умер на моих руках. Я ему глаза закрыл. – Устюжинов судорожно вздохнул. – И вот... вернулся...

– Да что он за человек-то был, Бейноска сей! – воскликнул Игнат, ударив по прилавку кулаком. – С ума сошедший, что ль? Али ярыга, ерник, мошенник, в пагубу людей вводящий? Не постигну я его!

– Игнат, – устало сказал Иван, – сей человек был столькими страстями мучим, столькими желаниями, что токмо в делах опасных, где между жизнью и смертью ходишь, мог он утолить ту жажду. Способностей, талантов он огромных, а тратил их так, по пустякам.

– Жажду утолить он, видишь ли, хотел! – вдруг закричал Игнат. – Так пусть бы он в одиночку ее и утолял! Чего он нас смутил, на бунт подбил, плыть с собой подговорил? Какую такую свободу, волю, счастье нам даровал? Смерти одни, мытарства всякие, несчастья! Какое право он имел за всех решать, путь такой избрать, а не иной? Нет, хватит с нас боле бунтов – делом заниматься надобно. Вот я, к примеру, трактир держу и знаю, что дело мое другим полезностью оборачивается, мне ж – прибытком. Другой же человек в ином свою судьбу отыщет, третий – в третьем. А скопом в счастье людей не загоняют. Кажный свое счастьюшко по-своему лелеет да ждет его рожденья.

Помолчали. Потом Иван спросил:

– Слыхал о бунте Пугачева? Что ж, не хотел к нему примкнуть?

– Нет, Ваня, не хотел. Нас когда везли из Петербурга, его казаки в то время Оренбург уж осаждали. Но мы-то в себе запал мятежный уж угасить успели. Накушались...

– А я бы к ним пристал, – раздумчиво сказал Иван. – Жаль, что не было тогда меня в России.

Игнат отчего-то обозлился:

– Ну, ты ж у нас ерой навроде своего Бейноски! Не сидится вот таким на месте, все бы бунты да сраженья! Ну, что увидел ты с асмодеем тем? Какую постиг науку, что сделала тебя мудрей? Суетился, бесом мелким, полы кафтанчика францужского растопырив, порхал туда-сюда, туда-сюда! Куда ж таперь-то? Али опять в Европу?

Ваня долго думал, прежде чем ответил. Бороду взъерошив, сказал:

– С Беньёвским видел я немало. Учился все годы оные, в университете даже, но мудрости, пожалуй, не обрел. В Россию вот пришел, тут поживу. На службу, может быть, устроюсь. Потом же снова за границу укачу. Но есть и третий путь...

– Какой же?

Иван из кармана вынул пистолет, узорчатый, травленый, искусным оброном покрытый.

– Вот, Беньёвского подарок. Словно он своей рукой мне сей путь и указал...

– Не дури ты, Ваня! – с мольбой схватил его Игнат за руку. – Не дури! Сбрось ты спесь всю оную. Стань человеком, как мы, обыкновенным, русским. Сбрось кафтан немецкий! Навыдумывал ты все! Хочешь, замест той блудницы, которую своей рукой ты в воду кинул, свою я дочь тебе отдам, Аглаюшку? Пятнадцать ей всего годочков, ангел сущий. Отдам! Ты мужик еще не старый, умный мужик! Станем на пару трактиром володеть, расширим дело, завод построим после, может быть. Ну, берешь Аглаю?

– Нет! – решительно пихая в карман свой пистолет, сказал Иван. – До промысла низкого сего я не унижусь – достойней найду занятие. От дочери твоей я тоже откажусь – спасибо. В Иркутск пойду. Может, сыщется там для меня работа...

Иван поднялся, бросил на стол рублевик. Собрался уходить. В это время сидевшие в трактире пьяные уж мужички заспорили о чем-то, расшумелись. Игнат прикрикнул строго:

– Ей, вы! А ну-кась, морды свои онучками закройте живо! Разорались!

Устюжинов и Игнат стояли друг напротив друга и молчали.

– Зачем идешь? – спросил Игнат. – Вишь, ночь уж на дворе. Останься, утром двинешь.

– Нет, пойду я. Ты не сердись, Игнат. Дорога моей судьбою стала.

Шубу натянул, нахлобучил шапку, пошел к дверям. Игнат шел следом за Иваном, потому что знал, что больше никогда не свидятся они. Уже в сенях с кривой усмешкой, так походившей на Беньёвского усмешку, сказал Иван:

– Улетали за море гусями серыми, а вернулись тож не лебеди.

– Да, правда, – не понял слов Устюжинова Игнат, но кивнул.

Иван порывисто обнял Игната, прижался жаркими губами к его рябой щеке и быстро вышел. Просолов, не боясь мороза, за уходящим на крыльцо шагнул. Смотрел на то, как Ваня, сопротивляясь ветру, хлеставшему сухим и жгучим снегом, пошел по тракту. Его высокая фигура недолго маячила в кромешной мгле пурги и ночи, и скоро стоявший на крыльце Игнат уже не видел ничего, кроме заснеженной дороги.