Сергей Карпущенко

ЛЖЕ-ПЕТР - ЦАРЬ МОСКОВИТОВ

Роман

1

ШВЕДСКАЯ КРЕПОСТЬ, ШВЕДСКАЯ ХИТРОСТЬ

Замок Халландгольм был поставлен на высоком берегу пролива Каттегат ещё до Кальмарской унии, и его высокие, мрачные с виду башни с многочисленными пушечными амбразурами уже издали предупреждали корабли датчан о том, что в этом месте к шведской земле лучше не приближаться. Сложенные из гранитных и базальтовых валунов стены Халландгольма высились прямо над бьющими в крутой берег кипящими воланми, и казалось, будто само море вынесло из глубины эту мрачную громаду, чтобы в который раз показать людям свое могущество и силу. Впрочем, к концу XVII века старинные башни обветшали, и их уже не ремонтировали, зато Халландгольм обзавелся другими башнями, построенными в новом вкусе, не с расчетом устрашить врагов, а чтобы служили удобным жилищем владельцу замка, графу Левенроту, главному советнику шведского короля, человеку преклонных лет, но не потерявшему ещё ума и сил, а главное, желания действовать во имя интересов короля и своих собственных.

Так вот именно граф Левенрот, облаченный в тот вечер в черный бархатный кафтан, с большим батистовым платком в руке, стоял перед огромным столом для пиров и время от времени наклонялся над ним, чтобы поднять крышку над тем или иным фарфоровым блюдом. Делал он это весьма изящно, двумя пальцами, которые потом тщательно обтирал платком. За столом же сидел всего один человек - мужчина лет двадцати пяти с длинными волосами, жидкие пряди которых ниспадали на плечи, обтянутые мундирным сукном. Судя по тому, как возвышался над столом его торс, можно было предположить, что мужчина этот обладает очень высоким ростом - едва ли не в семь футов. И когда Левенрот снимал крышку, великан, приподнимаясь, осторожно, точно боясь раздавить своими огромными руками хрупкий фарфор, брал посуду, ставил перед собой и, нагибаясь и раздувая ноздри короткого носа, вначале старался проникнуться ароматом пищи, и уж только потом пробовал её на вкус, но съедал при этом не более одной-двух ложек, после чего блюдо тут же уносилось из-зала неслышно подходившим к столу слугой.

- А теперь, сударь, вам придется отведать ботвинью. Прошу запомнить название этой холодной похлебки с сырыми овощами, приготовленной на квасе, столь любимой русским простонародьем.

Мужчина пробовал, причмокивая, чуть морщился и говорил:

- Признаться, довольно странный вкус, но что же делать, придется полюбить и бот-винь-ю, так вы сказали?

- Да, именно так. И не удивляйтесь тому, что я предлагаю вам эти нехитрые блюда. Русские цари в обычные дни чаще всего едят простую русскую пищу: щи, каши, пареную репу, кислую капусту, редьку, отварную и вяленую рыбу - особенно по постным дням. Понятно, что праздничный стол у них куда богаче обыденного. Давайте перейдем к знакомству с этими блюдами русских, но, надеюсь, вы не перепутаете студень и заливное из бараньих потрохов?

- Думаю, нет. Я также без труда различу пироги с вязигой, с сигами, с сомом и с сельдью, но это лишь в том случае, если там, в Московии, мне предложат их такими же, какие я пробовал у вас.

- О, не сомневайтесь, - утешительно взмахнул платком Левенрот, повар, готовивший все эти блюда, - русский, поэтому промашки быть не может. Итак, праздничная еда. Отведайте вначале блюдо, - и снял крышку.

- Чем же я полакомлюсь сейчас? - спросил молодой человек, ставя перед собой фарфоровую мисочку.

- Редькой по-царьградски. Ее тщательно протерли через решето, замочили в воде, смешали с патокой, перцем, другими приправами, а потом обжарили. Ну как, вкусно?

- Не очень, - снова поморщился мужчина, и ноздри его короткого носа хищно раздулись, когда он пережевывал редьку.

- Ну так и не ешьте больше. Главное - запомнить. Скорее запейте медом. Это прекрасный боярский мед, сыченый. Не бойтесь выпить целый бокал. На русских пирах этот напиток льется буквально рекой, но они любят вливать в себя и водку самых различных видов: на кардамоне, мяте, имбире и других пряностях. О, русские повадливы на выпивку! Кстати, не забывайте на пирах потчевать наиболее приближенных каким-нибудь напитком из своих рук - у московитов считается великой честью, если сам царь передаст отличившемуся кубок. И не бойтесь напиться - хозяину сие не возбраняется, так же, впрочем, как и гостям. В ином случае хозяин может подумать, что гость не уважает его, если пьет мало.

- Поистине дикие нравы! - заметил молодой человек, утираясь салфеткой после того, как пригубил бокал с медом.

- Нет, нет, вам рано утирать губы, господин Шенберг. Вы ещё попробуете жаворонков, голубя, лебедя, а после, на десерт, русскую пастилу и пряники. Потом я дам вам отдохнуть до самого вечера. Вернее, мы займемся другими предметами. И прошу вас, не выказывайте неудовольствия. Миссия, на которую вы сами согласились, требует хорошего знания русского быта, иначе ваше инкогнито раскроют в два счета. Не помните разве, что в начале века Лже-Димитрий дал повод заподозрить в себе самозванца тем, что не спал после обеда, как это водится у всех русских?

- Что ж, и мне придется спать, когда я совсем не хочу этого? - насупив брови над выпуклыми, нервно бегающими глазами, спросил Шенберг.

- Нет, вы же будете царем, а за ним никто не имеет права подглядывать, - успокоил молодого человека Левенрот. - Я учу вас русскому этикету, умению узнавать те или иные блюда лишь затем, чтобы вы могли выглядеть настоящим русским кесарем, а не карикатурой на европейского монарха, каковым сейчас является Петр Алексеевич. Варварство так и прет из каждого его жеста, слова, точно зловоние, исходящее от давно не мытого тела нищего бродяги, облаченного по чьей-то прихоти в одежду вельможи. Ну, попробовали жаворонка?

- Попробовал. И, признаюсь, без особого удовольствия - в этой малой птахе совсем нечего есть, и она трещит на моих зубах, точно сухарь или лесной орех.

- Тогда возьмите ломтик лебяжьего крыла - вот оно. И ещё совет: если вы позволите себе обтереть жирные пальцы о волосы, этот жест не будет воспринят русскими как проявление неучтивства - так делают многие, я сам был тому свидетелем, хотя согласно этикету руки принято вытирать о край скатерти.

Шенберг, с трудом дожевав край лебединого крыла, отломил пастилы, с трудом расправился с этим лакомством, запил еду большим бокалом кваса и поднялся.

- Извините, сударь. Даже если бы вы посулили мне не Московию, а всю Европу, я бы все равно не смог съесть ни крошки.

- Понимаю вас, понимаю, - заулыбался Левенрот, и его крючковатый совиный нос навис над тонкими губами. - И все же вам нужно уметь хорошо поесть. На русских пирах бывает до трехсот блюд, и чтобы попробовать хотя бы пятую их часть, гости принимают рвотное, очистив же желудок, продолжают трапезу. Не хотите ли рвотного? У меня есть прекрасное лекарство, и мы сможем продолжить.

- О нет, благодарю, лучше уж продолжим завтра, - резко махнул рукой Шенберг.

- Хороший жест, поверьте мне, - серьезно сказал Левенрот, заметив порывистое движение молодого человека. - Конечно, вам не пришлось пережить того, что ещё ребенком пережил Петр, но... но ведь вы так похожи на него! Наш план потому и возник, что я случайно увидел вас на королевском смотре два года назад. Я был просто ошеломлен - сходство с царем Петром поразительное! То же плоское, широкое лицо, маленькие рот и нос, выпуклые глаза, цвет волос, но, что главное, - это рост и пропорции тела! Знаете, когда я впервые увидел вас, майор Шенберг, я просто задрожал от изумления нужно же было природе, Создателю поступить столь расточительно, создав двух совершенно одинаковых с виду людей? О, я не сразу обратился к вам! Вначале узнал, кто ваши предки. Оказалось, вы из древней, очень древней шведской фамилии. Родоначальники ваши были викингами, честно служили шведским королям, порой роднились с ними через заключение брака. Я выяснил, что в жилах нынешнего нашего монарха, Карла Двенадцатого, есть капля и крови Шенбергов. Но не в этом дело! Я доведался, какой вы в общении: порывистый, нервный, горячий, пытливый, как сам царь Петр. И я не слишком удивился этому, прекрасно зная, что рассудок и воля, живущие в двух разных, но очень похожих друг на друга телах, тоже должны быть похожими, если и не совсем одинаковыми.

- И тогда вы решили... - проговорил Шенберг, глядя на низенького хозяина замка сверху внизу: глаза у него горели от волнения и ноздри широко раздувались.

- В моей голове созрел сумасшедший план! - кивнул Левенрот. - Но вначале я отправился к королю, тогда ещё Карлу Одиннадцатому, рассказал ему о вас. Он, уже больной, позвал сына, нынешнего короля, и я сказал им обоим так: "Взгляните на положение дел в России. Молодой царь Петр построил в Воронеже сносный флот, устраивает армию по европейскому образцу, созывает на службу инженеров, мастеров, знатоков военного дела. Он очень честолюбив, этот царь, и совсем не похож на своих предков, забывших о возможностях торговли на Черном море и на Балтике. Петр завоевал Азов и теперь обязательно пойдет на Константинополь, чтобы сделать проливы свободными для своих торговых судов. Скорее всего, ему это удастся осуществить, потому что упорства и горячности в этом молодом человеке хоть отбавляй. А уж после Черного моря он непременно обратит взор на балтийские берега, на занятую Швецией Ингерманландию". Тут нынешний король схватился за рукоять шпаги, наполовину выхватил её из ножен - о, Карл Двенадцатый не уступит Петру и вам, Шенберг, в горячности! - и закричал: "Пусть этот варвар только попытается ступить на ингерманландскую или финскую землю - я выпущу из него потроха в самой Москве! Нет, на цепях приведу его в Стокгольм на потеху шведам!" Старый король был сдержаннее его. Он сказал: "Сын мой, если ты попытаешься пройти к Москве со своим войском, то должен будешь вспомнить участь Ганнибала. Еще мой отец, Карл Десятый, воевавший с Россией, говорил, что Россия может проглотить Швецию, как щука пескаря, уже хотя бы потому, что она велика, а народ её, живущий в нужде и крепостной зависимости, не видит разницы между несчастной мирной жизнью и жестокостями войны. Давай послушаем советов господина Левенрота - он мудрый человек и не посмеет предложить нам бессмыслицы".

- Что же вы сказали королю и наследнику престола? - жадно слушал рассказ королевского советника Шенберг.

- Я рассказал им о том, как похожи вы на русского царя, которого я видел не раз, когда был в Московии с посольством. Я сказал им, что нужно найти способ заменить Петра вами, хотя, простите меня за это, тогда я ещё не получил от вас согласия стать русским царем. Но я представил Карлу Одиннадцатому и его сыну все выгоды такой замены: мы бы получили не только послушного нашей воле монаршего соседа, но и агента. Все, что бы ни замышлялось в Грановитой палате Кремля, нам было бы известно. Мало того, мы получили бы доступ к царской сокровищнице, наивыгоднейшие условия торговли с Россией, возможность вывоза из неё всех богатств по самой дешевой цене. В конце концов Русь разорилась бы вчистую, никогда не помышляя вернуть свои земли в Ингерманландии. Я видел, что его величество и его высочество приняли этот план не просто с одобрением, но чуть ли не с восторгом. Тогда-то я и обратился к вам, майор Шенберг, но, как вы помните, говорил с вами экивоками, пытаясь узнать, что вы за человек и можно ли возложить на вас столь ответственную миссию. Сами понимаете, неспособность достоверно сыграть роль царя погубила бы не только вас, но и нас. Московиты подвергли бы вас ужасным пыткам, на которые они большие мастера, а вы, не выдержав их, выдали бы им наши планы. Представляю, что могло бы случиться, узнай русские, что их царя подменили и Петр находится в заключении где-то в Швеции.

Молодой человек нетерпеливо двинул усами, скривил на сторону рот.

- Неужели вы думаете, что я способен подвести своего короля? Я не раз бывал в сражениях, несколько раз мне наносили ужасные раны, но я перенес боль даже без стона!

Левенрот снисходительно улыбнулся, слушая запальчивую речь Шенберга.

- Я верю в ваше мужество, иначе бы не обратился к вам. Но вы, сударь, не видели пытошных изб русских, не видели их палачей. Когда по открытым ранам начинают водить раскаленным железом, немногие остаются верны долгу. Но не будем об этом. Вы хотели взглянуть на ту самую комнату, ну помните? Так пойдемте же, а дорогой я буду продолжать беседовать с вами. Вы такой благодарный слушатель - поискать надо! Идемте же!

Сутуловатый, с несоразмерно маленькой головой Шенберг, облаченный в форменный кафтан синего сукна с широким золотым галуном, пущенным по обшлагам, лацканам и полам, позвякивая шпорами на огромных ботфортах, страшно скрипевших при ходьбе, широким, решительным шагом двинулся вслед за семенящим Левенротом, парик которого подпрыгивал на плечах, делая всю его тщедушную фигуру какой-то беспокойной и взволнованной.

Они шли долго. Проходили мимо караульных с ружьями и алебардами, на стальных касках которых плясами блики от воткнутых в кольца стен горящих факелов, мимо рыцарских доспехов времен средневековых войн датчан и шведов, шли по мрачным галереям, поднимались по винтовым лестницам замка, затейливые переходы которого напоминали кишечник великана, выбраться откуда невозможно до скончания дней. Наконец Левенрот остановился возле двери, освещенной вечерним светом, пробившимся сюда через стрельчатую амбразуру снаружи. Повернул в скважине извлеченный из камзола ключ и с видом сладострастника, зазывающего в спальню красотку, кивнул на приотворенную дверь:

- Это здесь, сюда заходите, сюда, - и плавным жестом руки сопроводил свое приглашение.

В этой комнате горели свечи, и Шенберг, войдя, увидел, что она убрана довольно богато, даже с роскошью - дорогая мебель, книжный шкаф, пестревший сафьяновыми корешками собранных здесь фолиантов, кровать под пышным балдахином. Только зарешеченное окно с круглыми стекляшками в свинцовом переплете, уже розовыми от заката, сообщило Шенбергу, что эта комната предназначена для того, кто выйти отсюда по своей воле не сумеет.

- Ну, сядем здесь, поговорим, - указал Левенрот на два мягких стула, и когда Шенберг, заставив стул громко скрипнуть, опустился на него, хозяин замка сказал, ласково потрепав молодого человека по колену: - Признайтесь, когда вы дали согласие стать царем московитов, наверное, не думали, на что обрекаете себя?

- Я и сейчас не в полной мере представляю, что меня ждет, - сурово сжав маленький рот, проговорил сквозь зубы Шенберг. - Благо, что у меня нет семьи, даже родители мои в могиле. Вам, сударь, поверзло со мной - у меня есть лишь родина и мой король. Ради процветания Швеции я и отправлюсь в Московию. Признаться, быть царем этих варваров мне ничуть не льстит. Но я уже дал королю и вам свое согласие...

Левенрот молча улыбался. Казалось, красноречие графа иссякло за долгие беседы с тем, кто должен был заменить собою венценосного правителя Руси. Но вот Левенрот заговорил, вкладывая в каждое свое слово значительность и важность:

- Мой юный друг, оставьте печальные мысли и не думайте, что будущее сулит вам лишь невзгоды и опасности. Да, в какой-то мере вы жертвуете собой, но неужели ничего не приобретаете?

- Что же, кроме опасности быть разоблаченным и поднятым на русскую дыбу? - дернул щекой Шенберг.

- Ах, милый! Не забывайте, что вам предстоит изведать, возможно, самую сладкую радость, самое сильное наслаждение, сравнимое лишь с наслаждением, доставляемым любовными утехами. Вы будете властвовать, властвовать всецело! Теперь в Европе не осталось ни одного монаршего двора, где царят такие деспотические нравы, как при дворе Российском. Что там абсолютизм Людовика или наш, шведский, ещё недавно провозглашенный не подлежащим никакой критике! В России монарх - полубог, он - помазанник, весьма неограниченный в правах своих и тем похожий на языческих царей. Русь ведет традицию обожествления своих царей от Византии. Помните, как были обожествлены после смерти императоры Константин, Юлиан, Валентин и многие другие? Русские цари считают, что победная хоругвь и крест честной, - запомните это выражение, были вручены византийским императорам самим Христом. Потом же Русь стала восприемницей Византии, а поэтому, как считается там, только русские цари монархи праведные, а все другие правители - лишь узурпаторы.

- Так вы хотите, чтобы я сделался восточным деспотом, этаким Навуходоносором вавилонским? - с сомнением спросил Шенберг.

- Конечно! Вам поневоле придется быть деспотом, тем более, что мы собрались вернуть Руси их настоящего, природного моанрха, а не скопированного с европейских образцов короля. Ну, представьте, какое поле деятельности открывается для вашего честолюбия. Если бы вы по воле Всевышнего заняли шведский или французский престол, то почувствовать полное всесилие и абсолютную безнаказанность вам никогда бы не удалось - риксдаг, генеральные штаты тотчас указали бы вам место, а сильное дворянство или свергло бы вас, или же нашло другие способы принудить вас отказаться от деспотизма как метода правления. В Московии все иначе. Родовитые люди государства будут молиться на вас хотя бы только потому, что вы вернулись к старым порядкам, на которые покусился настоящий Петр. Боже, если бы я был помоложе, я стал бы вашим советником! Мы бы вместе разделили с вами власть, упились бы ею! Нет ничего более сладкого, чем неограниченная власть! Она снилась мне ночами, я грезил ею, но как бы я мог осуществить свои мечты? В Швеции я сделал все, чтобы добиться самого видного положения после короля. Скажу честно, я был головой нашего правителя, фактически им самим, но что стоит это в сравнении с неограниченной властью коронованных московских властителей? И вы печалуетесь о том, что оставляете родину? О, пусть ваше сердце будет спокойным! Вы приобретете полмира!

Левенрот был так увлечен своей речью, что не видел, как лицо его молодого собеседника пошло пунцовыми пятнами, как горят его глаза и сжимается рот. Шенберг был невероятно взволнован речью советника короля, и вдруг, как бы уже почувствовав в себе полновластного правителя, вскричал, вскакивая со стула:

- Давайте-ка перейдем к конкретным деталям плана и не будем заниматься бесплодными фантазиями. Зачем вы привели меня в эту комнату?

Левенрот не обиделся на вспыльчивость Шенберга, наоборот, посмотрел на него с нескрываемым восхищением и мягко сказал:

- В этой комнате, мой друг, будет содержаться тот, кого вы замените на русском престоле. Я нарочно привел вас сюда, чтобы вы вечно помнили эти стены, готовые стать темницей для одного из могущественнейших монархов Европы, - позлащенные палаты Кремля в сравнении с этим узилищем куда великолепней. Что касается воплощения нашего плана в жизнь, то сообщу вам следующее: царь Петр живет в Саардаме, работает на верфи под фамилией Михайлов. Через неделю мы на корабле отправимся в Голландию. Язык вы знаете отлично - год общения со мной и с моими русскими слугами не мог не дать результатов. Вы изучили также русский быт, чин русской службы, манеры, принятые в тамошнем дворцовом и уличном обиходе. Признаться честно, я завидую вам. Не бойтесь ничего. Вы - царь, и с вас никто не вправе спросить, почему вы поступили так или иначе. Быть русским властелином куда легче и приятнее, нежели шведским.

Шенберг, чтобы скрыть волнение, заставлявшее его огромные руки мелко вздрагивать, подошел к окну, оперся на толстую решетку и стал смотреть на волны, неистово бьющие в гранит высокого берега. В эту минуту он сам себе казался могучей, необоримой скалой, готовой неколебимо противостоять стихии, а стихией представлялась ему далекая страна, в которой он ни разу не был, и её народ, которым ему предстояло управлять

2

СААРДАМСКИЙ ТРАКТИР

В этот час саардамская верфь жила своей привычной рабочей жизнью. Корабельные плотники в коротких парусиновых бострогах, в широких штанах до колен, в полосатых чулках и в козловых башмаках на толстенной подошве, копошились меж ребер-шпангоутов стоявших на стапелях пяти двухмачтовых кораблей - выбивали долотами пазы, сводили друг с другом разные детали корпуса, шаркали вверх-вниз продольными пилами, полосуя на доски дубовые бревна, вгоняли в древесину здоровенные гвозди. Казалось, не они сами определили для себя особенный рабочий урок, а эти скелеты кораблей владеют их волей, определив для каждого рабочего вид труда. Не позднее, чем через месяц корабли, уже обшитые по бортам, вооруженные мачтами и такелажем, с громким плеском должны были соскользнуть в воду и закачаться на волнах величаво и гордо.

О том, что под именем Петра Михайлова на верфи работает сам русский царь, здесь все знали, но говорить об этом вслух, а тем паче показывать на московита пальцем, приглядываться к его работе было не принято - то ли боялись великана, то ли и впрямь не находили в приемах московитского царя, решившей какой-то забавы или дури ради поработать на верфи, ничего для себя примечательного. Сам же Петр трудился яро, но совсем не потому, что спешил снискать похвалу неулыбчивого мастера-голландца, не выпускавшего изо рта своей глиняной трубки. Точно губка, впитывал Петр в себя все, что видел, и не только конструкция кораблей интересовала его, но и то, как трудятся голландцы, как держат инструмент, как приноравливаются к удару молотком или стамеской, как действуют рубанком, как много съедают пищи и выпивают пива, когда уходят обедать, куда ходят по нужде и много ль на работе курят табаку, как относятся друг к другу. Видел Петр, что голландцы в работе неторопливы, не суетятся, не гомонят, не делают движений лишних, каждый жест у них размерен, будто выверен аршином и часами - не больше и не меньше. Если уж ударил по гвоздю, то до половины враз его вогнал, второй ударил раз - по шляпку вбил. Полотнищем пилы водят по бревну толково, не мельчат, двигая от ручки и до ручки. Обрубков, щепы стараются оставить немного, а потому и чисто под ногами, почти что нечего убирать, когда день закончился рабочий. Выводила из терпения лишь холодная неразговорчивость голландцев, бедто работают они над кораблями без охоты, как заведенные машины, без страсти и азарта.

А сегодня нес Петр бревно с одним голландцем, да видно, не рассчитал силы напарник московского царя, не выдюжил, на землю уронил свой конец, но и Петр не удержал, и шмякнулось бревно ему чуть не на пальцы ног. Забыв, что не в своем дому, что не начальствует он здесь, в два шага приблизился к голландцу, костистым кулаком своим ударил, свирепея, голландца в зубы, заорал:

- Ну ты, черт косорукий! Али мало каши утром ел?! Гляди, едва-едва ногу себе не отдавил!

Кричал он по-русски, забыв, что голландец ни слова не поймет, но мужчина, утирая кровь с разбитых губ и испуганно косясь на огромного Петра Михайлова, все понял, проворчал под нос угрюмо по-голландски:

- Прости, герр Питер, но у нас за это по лицу не бьют.

Петр, тотчас остыв, примирительно потрепал голландца по плечу, нагнулся, чтобы вновь схватить огромными руками конец бревна, и не видел, что из-за занавески на окне кареты, что стояла на дороге саженях в пятнадцати от того места, где трудился монарх России, за каждым его движением пристально наблюдают двое сидящих в карете мужчин. Один из них, пожилой, крючконосый, глядя, как обошелся Петр с голландцем, негромко произнес:

- Ну, теперь вы поняли, мой юный друг, в каких манерах проявляется самовластие русского царя? Чем же провинился голландец? Такой-то малостью бревно не удержал, однако удар жестокий, неумолимый обрушился на него мгновенно. О, русские жестоки, потому что привыкли терпеть унижение, удары не доставляют им больших страданий. Впрочем, продолжайте следить за каждым движением царя Петра, дорогой Шенберг, за мимикой его лица, за тем, как он говорит. Жаль, что на работе Петр немногословен, да и отсюда почти не слышно его слов. Ничего, найдем случай послушать голос этого медведя на более близком расстоянии.

Шенберг неотрывно смотрел на царя Петра. Майор и не ожидал, что русский властелин окажется столь похожим на него самого. Шенберг был верующим человеком, и сейчас его сердце было преисполнено страхом: неужто Создатель решил подшутить над ним, дав жизнь человеку, являвшемуся его двойником? Шенберг с мистическим трепетом думал: "Какая же душа у него? Может быть, она у нас одна на двоих?" Наблюдая из кареты за человеком, работавшим топором, пилой, рубанком, он невольно повторял каждое его движение. В сознании Шенберга с каждой минутой крепла уверенность, что он уже не офицер военно-морского флота Швеции, а всесильный самодержец Московии.

- Ну вот, через час они закончат работу, и мы с вами, любезный Шенберг, поедем в трактир, куда после трудового дня приходит Петр Михайлов, чтобы осушить с полдюжины кружек пива со своим приятелем Александром Меншиковым. Меншиков - низкородный выскочка, хотя, насколько я сумел убедиться, человек острого и довольно проницательного ума. Он имеет на царя какое-то особенное влияние, любит европейские порядки, поэтому, когда вы займете царское место, вам придется избавиться от этого настырного молодого человека. Надвиньте-ка пониже на лоб вашу шляпу. Боюсь, как бы трактирщик, хорошо знающий царя, не сумел разглядеть в вас его двойника.

Карета подъехала к трактиру, стоявшему на самом дерегу канала в ста саженях от верфи и куда доносился стук топоров и визг пил, Левенрот и Шенберг вышли из кареты, закутанные в плащи, с глубоко надвинутыми шляпами. На крыльцо им навстречу в белом фартуке и теплых вязаных чулках вышел трактирщик, низко поклонился, признавая в стремившихся к его заведению важных господ.

- Эй, приятель, две комнаты в твоем трактире для нас найдется? Мы хорошо заплатим! - обратился к толстому, добродушному с виду трактирщику Левенрот.

- Только одна свободная, сударь. Но если не побрезгуете моей, то могу уступить. Надолго ли?

- Нет, всего дня на три.

- Тогда милости прошу, - все кланялся трактирщик, уже подсчитывая, сколько денег он сумеет запросить за комнаты с таких господ.

Левенрот и Шенберг прошли в зал и увидели дубовые столы, на беленых стенах гравюры, изображающие корабли различных типов, бушующее море. Трактирщик, суетясь, провел гостей в одну из комнат, что предназначалась для постояльцев. Левенроту комната приглянулась - рядом с залом, и если дверь немного приоткрыть, можно не только слышать, о чем толкуют посетители трактира, но даже видеть их.

- Не шумно будет? А то ведь можно постояльца сверху попросить сюда спуститься, а вы бы там...

- Ничего не нужно, - строго возразил Левенрот. - Вот тебе плата вперед, - и протянул трактирщику увесистый, туго набитый кошелек из телячьей кожи. Видя, как расползлась по лицу трактирщика удивленно-восхищенная улыбка, сказал, наклонясь у самому уху толстяка: Если подашь на стол одного гостя моего пива, получишь ещё такой же. Согласен?

Опасение и нерешительность изобразились на рыхлом лице трактирщика, глаза забегали и наконец остановились на строгом лице странного гостя.

- Согласен?

- Кому же это? Какому гостю я должен ваше пиво поднести? - промолвил трактирщик тихо, очень боясь подвоха, но в то же время желая сделаться обладателем второго кошелька.

- Московиту Петру Михайлову, который каждый вечер приходит сюда пить пиво. Тому, что на верфи работает, - прошептал в покрытое рыжими волосами ухо трактирщика Левенрот.

Теперь уже не просто опасение, а неподдельный ужас читался в маленьких глазках хозяина заведения. Он замахал руками, в одной из которых был крепко зажат кошелек.

- И не просите, не просите! Русскому царю поднести Бог весть какого пива! А кто пообещает мне, что оно не отравлено? Возьмите свой кошелек и уходите поскорее, покуда я не вызвал полицейских.

Трактирщик, будто держа в руках не золото, а комок грязи, с отвращением на лице сунул кошелек Левенроту и хотел было скрыться за дверью, но, пойманный за шиворот сильной рукой Шенберга, был возвращен в комнату, и вот уже ствол карманного пистолета Левенрота упирался в его толстый живот, что заставило бедного малого не только задрожать от страха за свою жизнь, но и намочить выходные штаны, надеваемые по будням только ради именитого гостя, русского царя, ежедневно посещавшего его заведение.

- Пожалуй, вам стоит поразмыслить, что лучше: немедленная смерть или три моих кошелька? - прошипел Левенрот, вдавливая ствол пистолета все глубже в мягкий живот трактирщика. - К тому же, могу вас успокоить русский царь останется жив. Я не собираюсь посягать ни на его жизнь, ни даже на его здоровье. Просто мне хочется проверить, как отнесется такой могущественный монарх, как Петр Московский, к напитку моего собственного производства. Уверен, оно очень ему понравится, и тогда я появлюсь перед ним, и мы заключим выгодную сделку на поставку в Москву большого количества моего пива. Иначе с чего бы я стал так щедро вам платить? - И уже переходя с вкрадчивого тона на угрожающий, добавил: - Право, тебе лучше согласиться. В противном случае рыба в саардамском канале станет гораздо упитанней, наевшись твоего мяса.

Трактирщик, успокоенный обещанием, что пиво не повредит русскому царю, быстро закивал:

- Какой разговор, какой разговор. Три кошелька с гульденами - это куда интереснее, чем лежать на дне канала... Пожалуй, я бы взял задаток в два кошелька, иначе...

- Я даю тебе сразу три, - отчего-то с брезгливостью посмотрел на трактирщика Левенрот и извлек из складок широкого плаща шкатулку черного дерева. Поставив на стол, отворил её и вынул оттуда ещё два тугих кошелька, а также бутылку темного стекла.

- Вот деньги, а вот мое пиво. Когда Петр Михайлов выпьет из кружки, наполни новый бокал содержимым этой бутылки, да смотри не перепутай, не подай мое пиво тому, кто будет сидеть с ним рядом. Еще раз заверяю тебя, Петр останется жив и здоров. Ты увидишь, какой восторг выразит он, отведав моего чудесного пива. И помни: если каким-нибудь знаком, например, кивком головы или подмигиванием ты предупредишь московского царя о моем пиве, пуля пробьет твою голову раньше, чем Петр догадается о чем-то. Я буду за тобой следить. Ступай же. Скоро пожалует твой высокий гость!

Трактирщик, пятясь, с озабоченной миной вышел в зал, а Левенрот, снимая с плеч плащ, бросил его на спинку стула и сказал угрюмо:

- Ну вот и все. Я не сомневался, что этот жадный боров исполнит все, что ему прикажут. Готовьтесь, друг, занять царский трон и ничего не бойтесь, ведь вашей защитой станет поразительное сходство, хорошее знание русского языка, а главное, робость русских перед царским величием, которая не позволит уличить самозванца даже в случае возникших подозрений. Отдохните, сейчас я закажу ужин, вам нужно подкрепиться.

Шенберг, странно улыбаясь и стаскивая с плеч плащ, сказал:

- Уверяю вас, я стану даже лучшим царем, чем Петр. Я уже ощущаю в себе властелина русских.

- Вот и прекрасно. Но пока старайтесь не показывать трактирщику свое лицо и снимите кафтан и камзол, чтобы не тратить на это время потом. Когда царь Петр очутится на этой кровати, у нас будет не больше трех-пяти минут, чтобы переодеть вас в его платье. Ну же, смотрите веселее, дружище! Ведь вы - шведский дворянин, отважный воин. Скоро Швеция станет в два раза сильнее, и все это случится благодаря вам, Мартину Шенбергу!

Ближе к вечеру зал трактира стал заполняться рабочими с верфи, купцами, шкиперами. Левенрот следил за входившими, чуть приоткрыв дверь комнаты, и видел, что голландцы, датчане, шведы занимали места у столов с шумом, с радостными лицами, предвкушая удовольствие от обильной еды и выпивки, заслуженно получаемых в конце трудового дня, от балагурства с друзьями, от возможности незаметно шлепнуть по заду пухлую дочку трактирщика, прислуживающую гостям и не отвергающую грубые ласки посетителей. Вдруг рука Левенрота резко взмыла вверх, давая знак Шенбергу, спокойно доедавшему свой ужин, - это означало, что в зале появился тот, ради которого и прибыли они в эту страну.

- Скорее идите сюда! - еле слышным шепотом позвал Левенрот Шенберга. Ну, ну, приникайте глазом к этой щели, смотрите! Вот он! Сумасшедший, душевнобольной, неуклюжий! А как говорит! Это царь - прирожденный монарх. Запоминайте все его движения, жесты - через полчаса вам придется их повторить.

Шенберг сквозь щель между дверью и косяком стал смотреть на повелителя огромной, страшной, непонятной России. Петр был в широкополой шляпе, в синем рабочем бостроге, сидел, широко расставив ноги, нетерпеливо стучал по столу рукой, кривил лицо, не обращая внимания на слова собеседника, сидевшего к Шенбергу спиной, отчего он мог видеть лишь дорогой, весь в мелких локонах парик, то и дело оглаживаемый холеной рукой с пальцами в драгоценных перстнях. Стол Петра стоял совсем неподалеку от приоткрытой двери, поэтому хорошо были слышны фразы русских, говоривших громко, без стеснения, не подозревавших, что всего в сажени от них находится тот, кто собрался покуситься на скипетр и корону царей московских.

- Что ж ты так невесел, экселенц, - говорил кудрявый парик, отхлебнув с полкружки густого, хмельного пива. - Вроде бы так спешил в Голландию...

Но Петр, двигая огромным кадыком, осушил всю емкость до дна, схватил собеседника за руку, языком облизал красные, мокрые от пива губы, грохнул кружкой о столешницу и сказал:

- Правду говорят, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Я-то вот сегодня полез, ну и получил... Видали, на мужика голландского разобиделся за то, что он бревно не удержал, - морду ему раскровянил, а он мне, мол, прости, герр Питер, у нас за это по лицу не бьют!

- Да что ж за печаль такая - в морду кому-то дал? - пожимал плечами и ухмылялся собеседник русского царя. - На то и морда у быдла, чтоб по ней кулаком щелкать. Простой мужик, галанец али русский, только душой радуется, да в башке у него ума прибавляется от битья.

Петр стукнул по столу так, что пиво высоким белым гребнем взлетело и выплеснулось на пол, - багровея и глядя на собутыльника со злобой, сказал:

- А ты сам-то, Сашка, давно ль от навоза отмылся? Али забыл, кем твой батька был? Ты, чай, не в золотых палатах рожден, не в белокаменных, так уж прикуси язык свой покрепче. Гляди-ка, руки перстнями унизал, пальцы не свести - что ни день, то новый. Разве такими руками топором махать? А ведь мне, чугунная твоя голова, не щеголи нужны, а работники, так чего ж ты простого мужика поносишь? Гляди у меня! Мигом в того превратишься, кем сызмальства был, чтоб хорохорство пустое свое ты напрочь оставил! Меншиков был, меньшим и будешь!

Меншиков, стыдливо кривя пальцы, дабы укрыть трепещущий бликами разноцветный ряд перстней, лукаво посапывая носом, сказал:

- Да уж, экселенц, чего мои цацки недобрым словом понимаешь? Они мне в моей работе нужную службу служат. То ты, сердце мое, точно юродивый, рубищем прикрылся, а мне, посланцу твоему, изрядные ризы иметь надобно, ибо по одеже и здесь встречают. Был, к примеру, сегодня в Амстердаме, в магистрате, с купцами беседу вел. Энто вот колечко, - покрутил на пальце перстень, - они-то тебе как раз переслали, надеясь на то, что ты им в Архангельске супротив англичан больше польготишь в торговле. После по другим местам ходил, как ты, величество, просил: в тиятре анатомическом был, привез тебе оттуда трехрукого монстра в винном спирте, мужеского пола, и мужской же уд необыкновенной длины, который представлен был мне как уд Ахиллесов. Думаешь, прелести много в том, чтоб ходить меж воньких тел разъятых? Еще твоей милости купил ящик луковиц тюльпаных да померанцевой водки бочонок - просил же...

Обиженный вид Меншикова произвел на Петра впечатление охлаждающее обхватил Александра рукой за шею, резко притянув его голову к своей, звонко чмокнул в щеку.

- Ладно, прости, что журил тебя за перстни. Ты мне и такой спонадобишься. А сетовал я скорее не на тебя, а на себя самого. Лезет из меня, как квашня из кадушки у плохой хозяйки, спесь царская, да все не к месту лезет. Я, миропомазанник Господен, Бога в себе земного ощущаю, как предки мне то завещали, а ведь мне совсем другим быть мнится. Я, коль возложил на меня Вседержитель такую власть, не пугалом людям, не палачом их, а защитником и отцом быть хочу. Нет, не отцом даже, а печальником народным и слугой. Думаешь, чего я здесь себя на верфи мытарю и наравне с простыми мужиками работаю? Неужто в России я бы корабельному ремеслу научиться не сумел? Ан нет! Нарочно умалить себя захотел, нарочно обрядился в простую робу, но только вдали от русских взоров. Вот, мнил, уменьшу себя до малости самой, зато потом остаток дней своих на народ свой и потрачу, и порошок себя изотру, в прах, чтобы собой русскую жизнь унавозить.

Меншиков слушал, немало удивляясь про себя, но виду не показывал, только кивал. Он, ещё недавно поднявшийся ввысь на некрепких крыльях житейского проворства, не насытившийся близостью к царю сполна, не нахлебавшийся власти, не постигал, что говорит ему русский царь, потому что в глубинах сердца своего, поглядев на царево всесилие, никакой иной прелести в жизни, что могла бы сравниться со сладостью верховной власти, для себя не видел.

- Конечно, дивные ты вещи говоришь, солнце наше, - завякал Меншиков, пряча свое лицо за кружкой пива. - Токмо одному тебе и знать душу свою, неисповедимы пути твои... Нам бы токмо смотреть на тебя да умиляться...

Петр стукнул кружкой по столу с такою силой, что глиняная кружка разлетелась, пиво хлобыстнуло прямо на кружевной галстук Меншикова, на его лицо.

- Хватит врать-то! Довольно! Льстивы твои речи, точно у б...и кабацкой! Знаю, никто не спознает меня доподлинно - все токмо кивать будут, а в сердцах своих змеиных надо мною насмеются. Скажут, юродствует царишка, притворяется, чтоб нас потом сильней прижучить. Ладно, сказывай, что думаешь об Амстердаме? Супротив германских княжеств различие заметил?

Меншиков, утираясь батистовым платком, так отвечал царю:

- Голландцы, как я сумел заметить, народ куда более обстоятельный, чем немцы. Усердие их, а потому и богатство кроются в условиях природных здешней землицы. Когда-то им пришлось немало потрудиться над сооружением дамб, каналов, плотин различных, над подъемом суши, что прилегает к морю, постоянное ж умение бороться со стихиею Нептуна сделало из них народ выносливый и не боящийся труда. Зело привязаны они и к красоте. Бывая во многих амстердамских домах, у господ, понятно, видел я картины, писанные их живописцами, да так умело, с предельным таким тщанием и проворством, что просто загляденье. Приобрел для вашей милости с десяток таких картинок в надежде, что украсишь ты ими свои палаты. Еще, - Меншиков прыснул в кулак, - спознал я, что тутошние девки и бабенки, хоть и подлого звания, носят под подолами короткие штанцы такие, то из холста, то из шелку, кто побогаче, чего у наших российских баб в заводе никогда не бывало!

Петр, раскуривая глиняную трубку от стоящей на столе свечи, блеснул глазами озорно и быстро:

- Откель тебе оные подробности известны? Али заглядывал к ним под подол?

Александр Данилович, оглаживая перстни, с лукавой скромностью опуская глаза, сказал:

- К кому заглядывал, а кто и сам поведал царскому посланнику о своем исподе.

Петр оглядел широким взглядом кипящий суетой кабак, набрал в грудь воздух, с тоскою произнес:

- Домой вернусь, вверх ногами переверну Россию. Довольно жить в срамотном безобразии, в неучености, в презрении самих себя. Русские - народ проворный, на все умелый, только гниют, точно сырая солома, брошенная нерадивым хозяином на дворе, не знают, что им делать нужно, как дальше жить. Ох, приеду, выбью из русских лень и дурь, заводы заведу, торговлю через море Черное налажу, с королем Швеции войну начу, - пригнулся к уху Александра, - на балтийский берег ногою твердой выйду, а без заводов и торговли России вечно под пятой у шведов, немцев, англичан, датчан, голландцев жить придется. Флот мой лучшим во всей Европе станет!

Шенберг, чутким слухом проникая в смысл каждого слова русского монарха, буквально трясся от нетерпения. Со стороны одной, он негодовал, слыша, какие планы строил опасный сосед его отечества, но, с другой, Петр, будто воздух, неслышно, неприметно заполнял собою всю оболочку - тело майора, и тот будто становится царем, в то же время продолжая оставаться шведом. "Московитский варвар, - думал со злорадством Шенберг, - я возьму от тебя лишь власть твою, но использую её во благо своей родной страны. Ты же сгниешь в темнице, и конец твой будет жалким не потому, что ты не будешь сыт - нет, ты даже сможешь пользоваться телами прекраснейших наложниц, но ты испытаешь на себе нищету безвластия, я же воспарю до высот власти, для тебя уже недоступных! Ты вознесся слишком высоко, будто Икар, и поэтому должен пасть - жар власти, претензий на роль в жизни Европы тебе не под силу..."

Трактирщик, умело зацепив толстыми пальцами по три кружки каждой рукой, появился перед столом, где сидели Петр и Меншиков, когда русские, сблизив головы, толковали о чем-то вполголоса.

- Герр Питер, а вот попробуйте замечательного пива из моего особого бочонка, - поставил трактирщик перед Петром кипевшую пеной кружку. Красной колбасы ещё желаете?

Петр не ответил, только машинально схватил предложенную кружку, приблизил её к своим жадным до выпивки губам, прильнул к блестящей глазурованной кромке, задвигал кадыком, вливая в себя прохладную, обжигающую горло влагу, с кряканьем отставил кружку, через мгновенье снова к ней прильнул, качая головой, как бы удивляясь необыкновенному вкусу пива. Сказал, утирая рот тылом ладони:

- Зело велик плезир...

- Не разумею, о чем и говоришь... - вякнул Меншиков, полузаснувший, восхмеленный, притихший, но едва взглянул на Петра, как сразу встрепенулся - государь, глядя перед собой осоловелыми, мутными, бессмысленными глазами, качался на стуле из стороны в сторону. Губы разъяты, с белой пеной по углам, шевелятся, но не могут вымолвить ни слова.

- Да что с тобой, мин герц? Али перебрал? С животом все ладно? Я хошь тебе два пальца в рот засуну - проблюешься, полегчает!

Но Петр лишь мычал в ответ, и тут уж все, кто сидел поодаль, замолчали, стали смотреть, как мучается русский царь от телесного недуга, доставленного неумеренным питейным возлиянием, и многим, кто почти что ежедневно добирался до дому едва ли не ползком, было очень приятно видеть, сколь богоизбранный правитель похож на них самих...

Меншиков выхватил из ножен шпагу, хотя и не понимал отчетливо, зачем он это делает, взмахнул клинком, смел с соседнего стола две кружки, закричал горласто, дико:

- Что, подлецы, отравили государя России? Да я же вас всех в цепи, в колодки, в остроги!

Видя, как валится на пол Петр, швырнул на землю шпагу, бросился к нему, трепеща уже и за свою жизнь, ибо никто ему, согласившемуся особу монарха блюсти всечасно, не простил бы странной, неожиданной гибели царя. Да к тому же все положение свое Александр Данилович видел лишь в благосклонности к нему Петра.

Трактирщик, перепуганный, бледный, и его дочка, лепетавшие слова сожаления, бросились к упавшему на пол, бесчувственному Петру Михайлову. Шкиперы, корабельные плотники, торговцы поднялись, не смея подойти к распростертому на дощатом полу Петру Михайлову, и вдруг из комнаты, что находилась рядом с залом, появился низкорослый, крючконосый человек. Разводя руками столпившихся неподалеку от упавшего царя, он смело подошел к нему. Меншиков ревниво отстранил мужчину, но тот сказал по-русски:

- Господин, великодержавного царя Петра нужно перенести хотя бы в ту комнату, ко мне. Вы же поспешите за врачом. У государя, похоже, приступ падучей. Скорее же! Если с ним что-нибудь случится, отвечать за все последствия придется только вам одному!

Меншиков, хватая ртом воздух, теребя на шее тугой галстук, тупо закивал.

- Ну, ну, токмо ты смотри, чтоб ничего... чтоб не загубили... Втискивая на ходу острие шпаги в устьице ножен, побежал к выходу, а Левенрот воскликнул, меняя русский на голландский:

- Ну, чего стоите? Помогите отнести русского царя! По гульдену на водку каждому, кто мне поможет!

Дверь отделила остолбеневших гостей трактира от тех, кто, унеся царя, скрылся в комнате. Скоро на пороге появились люди, прятавшие в карманы курток вознаграждение за помощь, а красный от волнения трактирщик кричал, забыв о выгоде:

- Все! Пошли отсюда! Герр Михайлов изволил заболеть! Быстро, быстро уходите!

Тиская в руках шапки, шляпы, колпаки, гости безмолвно расходились. Иные спешили допить свое пиво, другие дожевывали колбасу или прятали её в карманы. Недовольные, что их выдворяли из трактира, голландцы, шведы, немцы глухо роптали, но скоро лишь брошенные на пол объедки, пролитое пиво, столы, заставленные кружками и тарелками, напоминали о том, что ещё минуту назад здесь пировал рабочий и торговый люд Саардама. Трактирщик же, плюхнувшись на стул и не замечая, что оперся локтем о залитый пивом стол, сидел и ждал, что сию минуту явятся служители царя Петра, и неминучая расправа ждет его за то, что он дал проходимцам право покуситься на здоровье и, возможно, жизнь русского монарха.

Вдруг заскрипели петли двери. Трактирщик вскинул голову - на пороге комнаты, которую он сдал сегодня двумя неизвестным господам, возник высокий человек в бостроге, в широкополой шляпе. Раздувая ноздри, поводя в разные стороны головой, ища у себя что-то в кармане, человек этот сказал на ужасном голландском:

- Ну что, каналья, прогнал-таки всю эту сволочь? Вот посижу хоть один... Принеси-ка мне водки, куриных котлет, гороху с салом. Да и пусть мне дочка твоя послужит...

Когда Александр Меншиков, взмыленный и дрожащий от страха, появился в трактире с лейб-медиком посольства, то застал он такую картину - Петр Алексеевич, русский царь, сидел за столом, гогоча по-жеребячьи и обнимая левой рукой довольную вниманием шестнадцатилетнюю дочь трактирщика, правой же рукой то и дело подносил к своим мокрым от пива усам тяжелую пинтовую кружку и видом своим ничуть не напоминал больного, скрюченного припадком человека. Когда же Меншиков подошел к столу, Петр Алексеевич посмотрел на Алексашку так, как глядел лишь в случае больших провинностей своего сердечного друга. Посмотрел и сказал:

- Чего пожаловал? Али гнид нажрался? Не зришь разве, что русский царь изволит гран плезир получать? Пшел вон отсюдова, сучий сын!

Меншиков, пуча в растерянности и испуге глаза, попятился к дверям, от неожиданности стал обмахивать пышными страусиными перьями шляпы грязные ботформы. Никогда прежде не видел он "мин херца" столь нерасположенным к своей персоне. Уже на улице, в задумчивости глубокой, опустился на жердь, что ограждала цветничок, укрытый на зиму.

"Эва, афронт какой со мною получился. Надобно с Петром Лексеичем полегче б, а то законопатит под горячую руку туда, куда Макар телят не гонял. Ишь, как осерчал..."

А через час, когда Саардам растворился в сумерках ноябрьской прохладной ночи, к трактиру подъехала карета. Кто-то вышел на крыльцо с масляным фонарем, снова вошел в трактир, и через три минуты оттуда вынесли нечто длинное, тяжелое - мужчины, что выносили это нечто, завернутое в плащ, шли, сгибаясь под тяжестью ноши, и с осторожностью поместили её в карету. Левенрот сел рядом, и вот уже четверка лошадей понесла рессорную, дорогую карету в сторону Амстердама.

"Все случилось как нельзя более удачно! Просто превосходно! - с торжеством думал Левенрот, протягивая руку в сторону завернутого в плащ человека. - Король будет доволен, а Швеция, по крайней мере на целое столетие, станет на севере Европы сильнейшим, непобедимым государством!"

Он отдернул край плаща и взглянул на круглое лицо спящего человека.

"Еще недавно, всего-то два часа назад, ты был властелином огромной России, но сонное зелье и моя хитрость сделали тебя моим пленником. Хочешь, я задушу тебя во сне? Или просто поиздеваюсь над твоим былым величием, покрутив тебя за нос, за ухо? Видишь, как превратна судьба монархов? Нет, лучше быть умным подданным, чем неосторожным, глупым властителем страны, желающим время от времени браться за пилу и топор. Ты глуп, Петр! У тебя глупое русское лицо, лицо варвара - плоское, с маленьким ртом и коротким носом. Мы, шведы, другие..."

Но тут Левенрот вспомнил, что швед Мартин Шенберг - точная копия варвара Петра, его двойник. Вспомнил - и его преисполненный торжества внутренний монолог как-то сам собой прекратился.

3

ОЧИ ЗРЯТ, НО РАЗУМ НЕ ПРИЕМЛЕТ

Он пробудился от тяжкого, глубокого, долгого сна в какой-то качающейся комнате и не в силах понять, как он очутился здесь, не в силах поднять с подушки наполненной свинцом головы, ещё долго лежал, слыша, как где-то рядом за стеной орали чайки, скрипели снасти и шумела волна, совсем рядом шумела. Наконец сбросил с постели ноги, добрался до окна и сквозь зарешеченный квадрат увидел померанцевый восход над бушующим морем.

- Эй, Алексашка! Возницын! Да где же вы, холеры? Квасу, пива хоть напиться! Да куда вы, сотоны, все подевались? Али передохли все? Что за корабль? Куда плывем? Ась?!

Прислушался - только крики чаек да шум воды.

- Ну точно, перемерли все! Эй, стольник, Гришка Троекуров! Вот уж харю тебе разворочу, попомнишь, как не отзываться!

И снова никто ему не ответил. Петр с удивлением осмотрел себя - стоит босой, в одних портках коротких и в рубахе, даже чулок на ногах нет. В каюте нет и стульев, на которых бы висело его платье, подготовленное постельничим. Сквозь туман головной боли пробилась до рассудка мысль - пива чудного выпил в саардамском кабаке. Еще когда вливал в себя густую жидкость, чувствовал, что не пиво пьет, а какое-то снадобье, преизрядное, однако, вкусом, а после и зазвенело в ушах, заколотило всего, в глазах круги и всполохи, как в фейерверке, потом же - черный колодец, куда летел стремглав. И вот - каюта, чайки, море. И тут Петр Алексеевич, может быть, впервые после того, как бежал из Преображенского к Троице-Сергиеву монастырю, опасаясь, что вломятся стрельцы и пойдут крушить направо и налево бердышами, сильно испугался за себя, крикнул дико, к двери подбежал, принялся её трясти, колотить кулаками и голыми пятками, орал истошно:

- Воры! Воры!! Открывайте! Всех на кол посажу! Раскаленными плещами уши, ноздри рвать будем! Таких вам казней навыдумываю, что и Иван Васильевич в гробу от страха перевернется! Воры! Воры!

Но к двери, сбитой из прочных дубовых досок, никто не подошел, никто не отворил её и не дал ответа царю Петру, почему заперли его здесь и куда везут. Бросился к окну, стал руками рвать на себя решетку - нет, не поддалась, приделанная к стене стальными полосами. А за стеклом - море, море без конца, без края. Только и слыхать, что горланят чайки да скрипит рангоут под напором надутых ветром парусов. Длинный, неуклюжий, вмиг лишенный своей необыкновенной силы, власти, способности повелевать, карать и миловать, шатаясь, приковылял к постели, рухнул на неё ничком, заплакал громко, сотрясаясь телом так, что кровать качалась. На целый час забылся, поглощенный горем, обидой на тех, кто опоил, а после запер здесь его, властелина огромной державы.

Пока лежал оцепенелый, не заметил, не услышал, как тихо отворилась дверь, как рядом с дверью появился столик с яствами, с вином, да неподалеку от стола - ведро или большая ваза с крышкой. Дверь стукнула, он обернулся на этот звук, увидел еду, питье. Угрюмый, слез с кровати, и природа, потянувшая к пище, заставила его забыть на время о горестях внезапного и непонятного ему пленения. Наевшись, больше в дверь стучать не стал, а, помолившись Богу, надеясь, что все скоро разъяснится само собой, принялся смотреть на море, но сердце ему шептало, что не быть отныне царю Петру монархом морской державы, да и вообще не видеть шапки Мономаха.

Через три дня пути показался берег, неприветливый, скалистый. На берегу увидел замок, прилепившийся к нему подобно осиному гнезду. К вечеру корабль вошел в небольшую, но тихую, укрытую от морских ветров бухту. Петр принялся за ужин, все так же незаметно поданный молчаливым слугой, пил вино, и та же муть и всполохи в глазах, что и в саардамском кабаке, затуманили сознание и взор Петра. Опрокидывая столик, свалился на пол, застеленный дорогим ковром, и уже не видел и не слышал, как в каюте появились люди, подняли его и понесли...

Очнулся Петр, как и в прошлый раз, раздетым, на постели. Над головою черная сень балдахина. Комната, нарядная, просторная, вся залита светом утреннего, взлетевшего над морем солнца. Только в комнате он не один - у стола сидят два человека, молодой, в мундире и ботфортах, с умным и внимательным лицом, хотя и совсем ещё мальчишеским, а напротив - пожилой, с насмешливым совиным носом, повисшим над тонкой верхней губой. Петр где-то уже видел этот нос.

Посмотрев на людей, Петр сдвинул брови, резко скинул ноги на пол, прикрывая одеялом нагие, мосластые бедра, стервенея, прокричал:

- Так что ж сие все значить может? Попрошу самым расторопным образом дать мне объяснение! На чью свободу вы поспешили покуситься, тати? Али кнута изведать захотели? Лефорт где, Меншиков?

Левенрот поднялся, с виноватым видом шагнул навстречу сидящему царю, поклонился низко, руки сцепив на животе, на чистом русском произнес:

- Великий государь, царь и великий князь, я один и не посмел бы никогда явиться перед вашими очами, ибо на самом деле дерзко покусился на свободу вашу, что было сделано не ради произвола частного лица, не ради озорства или желания вашу милость как-то оскорбить или обидеть. Нет, причины здесь имелись совсем иные...

- Ну же, изъясни мне те причины, что понудили вас, воров, покуситься на персону государя Руси? - багровея, с тихой затаенной ненавистью спросил царь Петр.

- Видите ли, великий государь, благополучие Швецкой земли потребовало залучить вас в вечный полон, поелику обеспокоены мы были вашим шевеленьем насчет заведения морского флота и приуготовлений, пусть покамест только в прожектах, к войне с нами. Выходит, вы сами невольно стали причиной той беды, что с вами приключилась, нас же за сей дерзостный поступок даже Небесный Судия винить не будет - мы предупредили великие страдания русского и шведского народов, коим вы своей неосмотрительной политикой могли немало споспешествовать. Принесем же во имя мирной и спокойной жизни наших соседствующих стран бескровную жертву - вас, великий государь. Неужто вы, радетель о благе Московии, станете противиться?

Петр, казалось, был озадачен ясной и твердой речью шведа. Он прежде никогда не думал о русских ратниках, проливавших свою кровь за государево дело. Под Азовом он без трепета и стыда смотрел на то, как падали и разбивались стрельцы и казаки, пытавшиеся влезть на стену. Теперь же перед ним развернули картину мирного соседства двух держав, которому он, якобы, мог помешать своим стремлением укрепиться не только на Черном, но и на Балтийском море. Но тут же змеиная хитрость, скрытая в речи Левенрота, великое лукавство, явились со всей очевидностью сознанию Петра.

- А, гнусный филин, - поднимаясь с постели, заговорил он с угрозой, наступая на шведа и протягивая к его горлу руки, - глумиться над великим государем России захотел? Мира, видишь ли, им надобно! А когда вы Ингерманландию у нас воевали, а когда допрежь сего мы с вами из-за финских и древних новогородских земель едва ль не каждый год рубились, тогда о мире помнили? А кого ж вы, канальи, заместо меня на трон посадить решили? Дурачка какого-нибудь, чтоб над ним бояре верховодили? Так ведь при боярах-то у нас стрельцы снова шалить начнут, вольностей своих искать станут, кровью, как при самозванцах, вся страна залита будет, вот тогда-то и вы из своего угла явитесь, не останетесь в спокое! Теперь уже не токмо на новогородские земли покуситесь, а на Москву пойдете! Не будет же вам, ворам, от меня ни согласия, ни прощенья! Всех вас кнутом запорю! Одной Ингерманландией от меня не откупитесь - за Выборг пойду, всю Финляндию от вас отберу, а то и Стекольный, стольный град ваш на шпагу возьму!

И огромные, костистые руки Петра сомкнулись на шее насмерть перепуганного Левенрота, принялись тискать горло, так что хрипение удушаемого шведа не замедлило послышаться, но стоявший до этого спокойно юноша в ботфортах со свистом выхватил из ножен свою длинную, не по росту и не возрасту шпагу и решительно приставил острие к вырезу рубахи русского монарха, сквозь который была видна его волосатая грудь с кипарисным большим крестом. Укол был чувствительным, показалась кровь, заструившаяся тонким ручейком по полотну рубашки. Петр взвизгнул, ощерившись, рукой отвел клинок, порезав при этом пальцы. Отпустив шею Левенрота, правой рукой облапил юношу в мундире, левой же, изловчившись, схватил за выпуклую гарду золоченого шпажного эфеса, но в комнату уже вломились стражники, и три стальных пера тяжелых алебард уперлись в грудь Петра, а юноша, весь дрожа от негодования и страха, прокричал, не забывая меж тем оправлять на шее кружевной галстук:

- Чего ждете? Вяжите его, вяжите, а то он всех вас перебьет! Защитите короля!

Скоро толстые веревки опутывали Петра, бешено, в бессильной ярости вращавшего глазами и скрежетавшего зубами, и только Левенрот, хорошо владевший русским языком, понимал, какой ужасной, черной бранью поносит шведов, Швецию и даже их обожаемого молодого короля царь варваров. Но вот уже русский Аттила, присмиревший, со слезами на глазах и в пеной в углах перекошенного рта, лежал на постели навзничь, а юноша и Левенрот стояли над ним, и первый что-то говорил старику по-шведски назидательным тоном, хозяин же замка слушал внимательно, улыбался и кивал.

- Великий государь, - заговорил он наконец по-русски торжественно и строго. - Вы, наверное, не знали, на кого изволили поднять свою хоть и царственную, но дерзкую руку. Напротив вас стоит король Швеции Карл Двенадцатый, я же - его советник и посол Левенрот. Его величество говорит, что не побоялся бы вызвать на поединок за грубость...

- Сие изрядно! - прорычал Петр. - Я бы дал вам демонстранцию, что кишки вашего короля такие же цветом и запахом, как и всякого смерда и сволочи!

Но Левенпорт пропустил мимо ушей слова Петра и продолжал:

- Его величество Карл Двенадцатый уведомляет вас, великий государь, что отныне вы - в его власти, но его величество по милости и великодушию своему не собирается содержать вас как обычного узника - самые деликатные вина, самые тонкие блюда будут услаждать ваш вкус. Лучшие музыканты королевства доставят вам приятность своей игрой. В вашем распоряжении преизрядное количество книг, хранящихся в замке, и каждая ночь вашей жизни здесь наполнится амурными утехами с самыми плезирными девицами Швеции. Раньше у вас была только Анна Монс, теперь же десятки, сотни таких Монс будут лежать у ваших ног, лобызая их, но никто из них не должен знать, кто вы такой. Да, в замке имеется православный священник, поэтому Византийский чин службы явится для вас обычным и приятным делом. Вы как бы отыщете в моем замке вторую родину, но без забот и скорбей, что связаны с необходимостью править огромной страной с полудиким народом и с опасностью за свою жизнь из-за частых бунтов. Поймите, мы дарим вам счастье.

- Паки, паки обещай! Раз уж глумиться стали надо мной, помазанником Божьим, так уж до конца казни! - уже не рычал, а всхлипывал Петр, извиваясь на постели всем телом, силясь освободиться от пут.

- Если вам прискучит женская компания, в замке имеются учтивые и образованные офицеры, с коими вы можете коротать вечера, - респект получите полный. Они же могут стать вашими друзьями для Бахусовых утех, и Немецкая слобода Москвы будто перенесется в сей замок. О державе же своей не тревожьтесь сердцем - ваше место будет занято другим царем, а посему смуты и кровопролитья вам не стоит опасаться. Повторяю, ваше пребывание в моем дворце станет залогом благополучия Московии и Швеции. Правда, ваш сын Алексей Петрович навряд ли увидит вас, а вы - его. Но, если пожелаете, вы паки сможете получить от Бога радость быть отцом, если заключите брак с одной из тех девиц, что будут вам представлены, хотя бы завтра. Зная пылкость сердца вашего, страсть натуры, я пребываю в полной уверенности, что сие желание завладеет вами зело скоро, - и Левенрот политесно улыбнулся.

Карл же, видя, что советник кончил говорить, что-то произнес по-шведски, а хозяин замка перевел:

- Их величество король изволили заметить, что царь Петр - не пленник, а высокий гость, коего ему, из-за приятности общения, хотелось бы удержать в своих владениях как можно дольше. Его величество вас будет часто навещать, чтобы поиграть в шахматы, испить вина и поболтать о том, о сем, как это любят делать все европейские монархи.

- А скажи ты своему королишке, филин, чтоб он с шахматами своими не смел ко мне соваться! А то напхаю ему их в рот да жрать с усердием заставлю, и стража не поможет! - закричал царь Петр, но Левенрот этих слов Карлу переводить не стал, и только коротко сказал, что пленник благодарит их величество за оказанное внимание, но, по причине горячего нрава, не может выразить свою благодарность спокойным и любезным тоном.

Юный Карл с победоносным видом, коротко кивнув Петру в знак прощания, быстро вышел из комнаты, - кончик ножен его длинной шпаги то и дело стукался о пол при каждом шаге.

* * *

В главной зале богатого амстердамского дома, отведенного бургомистром города для большого русского посольства, камин горел уже давно и так жарко, что пот обильно струился по щекам и шеям четырех мужчин, что сидели за столом, уставленным блюдами, графинами с вином и водкой. Кафтаны, однако, никто из них снимать не спешил, потому что сидеть в зипунах или камзолах, не говоря уже, чтоб в одних рубахах, здесь в Амстердаме, где за ними так и следили глаза голландцев и шведов, они не могли. Приходилось париться, страдать, но обиды или позора для царя неприличным поведением своим доставить не рискнули бы - чай, послы.

Меншикову и Лефорту было легче - оба брились, зато Федор Головин до Прокопий Возницын мучились от жары вдвойне с пышными усами и густыми бородами. Вспаренные, все четверо чистили ножами апельсины, жрали их жадно, так что сок струился по бородам, по подбородкам. Меншиков, сидевший ближе всех к отворенному окну, сняв кожуру, бросал её через плечо, внутренне радуясь тому, что ухитряется каждый раз попасть в окно - шлепок о воду канала, протекавшего прямо под домом, красноречиво говорил ему об этом. Все прочие поглядывали на Меншикова, не переставая жевать, молчали, но в душе завидовали ловкачу, умевшему и рыбу съесть, и чешую продать. Но вот заговорил Прокопий Богданович Возницын, человек преклонных лет, поднаторевший на делах посольских, а поэтому не слишком боявшийся безродного выскочки.

- Ты нам вот чего скажи, Данилыч: что там с государем в трактире саардамском приключилось? Слыхал, бегал ты тогда за лекарем, да вроде не спонадобился. Но из-за пустяков ты бы тревожить медикуса не стал, знаю твою натуру. Али кондрашка на царя напала, али взалкал он тогда без меры?

Меншиков и сам, вспоминая происшедшее, не мог понять толком, что случилось тогда с Петром Алексеевичем. Да, бывало, видел он его пьяным, в безобразии настоящем видел, когда на Кукуе вместе гуляли, но тогда и пива, и водки, вин всяческих царь вливал в себя чуть не ведрами. Там же, в саардамском трактире, пришедши туда тверезым и выпив всего-то кружки по три, вдруг зашатался, свалился... А спустя малое время - будто и не бывало болезни. Пытался Александр Данилович с осторожностью великой расспрашивать царя о том, что свалило его, но Петр лишь махал рукой, отшучивался, говорил, что кровь вдруг в голову ударила, когда хозяйская дочка мимо проходила...

Меншикову, видевшему все свое значение при дворе лишь в особом расположении к нему Петра, и хотелось бы верить, что не болен царь, что не окочурится вот так когда-нибудь внезапно. Хотелось - да не верилось. Другим каким-то стал Петр после того припадка или обморока - угрюмее, молчаливее, косноязычнее маленько стал и лицом немного изменился. Прежний Петр, хоть и мог вспылить, в зубы двинуть Меншикова, но тут же его и обласкает, поцелует, угостит вином. А опосля припадка царь, хоть и не бил его, но зато и миловал не больно.

Знал Меншиков, что Петр по-прежнему молотком и топором стучит на верфи, но раз, приехав вечером к нему, чтобы увести в кабак, незаметно, издали взглянул на государя и увидел, что работает тот не с жаром, как прежде, а с ленцой какой-то, часто выпрямляет спину, вытирает пот - будто наскучило ему любимое занятие.

- Что, герр Питер, - спросил у Петра потом, за кружкой пива, - не наскучило ль плотницкое мастерство? Али приустал маленько?

Петр, пивший пива ничуть не меньше, чем раньше, но как-то без охоты, как будто по принуждению, сказал:

- Да, поднадоело малость. Не за то я, видно, дело взялся. Надо бы в Москву воротиться. Мнится мне, что не хватит у нас казны на флот изрядный.

Меншиков тогда так и обомлел. До флота и ему не много заботы было, но ведь ещё недавно Петр только и талдычил о кораблях и о торговле. Теперь же выходило по-другому...

...Меншиков, очищая от кожуры уж седьмой, наверно, апельсин, с ленцой проговорил, швыряя корки за окно:

- Что до моего вкусу, так скажу - лучше сих померанцев никакого плода на свете не отыщется: и очами на них приятно зрить, и носом аромат вкушать, и во рту вящую чувстволаскательную свежесть ощущать...

- Да ты зубы-то нам не заговаривай, Данилыч! - прокричал, вскакивая с места, степенный обычно Федор Алексеевич Головин, посол и ближний боярин. Про померанцы он, вишь ли, нам толкует! Сами их вкус спознали, неча! Ты разве сам не зришь, что Петр Лексеич голландцами испорчен, и не иначе, как приключилось все сие в том кабаке, в мерзилище проклятом, без коего наш государь уж и жизни своей не мыслит, ибо приучен немцами к нему с самых юных лет! - и метнул в сторону Лефорта, свесившего завитые локоны на стол, горячий, недобрый взгляд.

Лефорт, порядочно уж восхмеленный, быстро поднялся со стула тоже, замахал перед носом Головина рукой, сбиваясь, заговорил:

- Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива! Я ли царя Петра, батюшку нашего, водку пить научил? Да у вас, у русских, с младенческих лет вино лакать в заводе. Где уж нам, иноземцам, вашими учителями в сем деле быть! А что странным весьма выглядит Петр Алексеич, так сие и я сам приметил - он и ходит-то как-то вперевалку, как ученый медведь, а ещё совсем недавно, точно ветер, вперед рвался, стремительно летел. И говорит-то как-то с запинкой, слова растягивает, с иноземным выговором произносит...

Меншиков махнул рукой, пустив при этом в воздух разноцветье алмазных бликов:

- Что с того, что говорит, как иноземец? Ведь с утра же до зари вечерней на верфи крутится, разговоры по-голански разговаривает, поизрядней их язык споведать хочет. Вот и втемяшилось в голову его голанское речение. Вперевалку ходит оттого, что так все матросы здешних мест выхаживают, об бревен тяжких тоже, коих в день переносит много. Не вижу я в поведении государя нашего ничего особого. Петр как Петр, токмо малость оголанился совсем уж, почитай, на немца стал похож.

Возницын, слушавший всех с большим вниманием, бросил оглаживать холеной рукой своей богатую волосом бороду, замотал головой:

- Нет, не уговаривай ты нас, Данилыч! Ты супротив меня ещё вьюнош зеленый, недоросль, хоть и ближним к государю человеком стал. Я же по-стариковски всем вам скажу: не иначе, как дьявола впустил в свое нутро царь наш государь. С неделю уж я примечаю, что он будто тот, а будто бы и совсем не тот, заколдован что ли, приворожен кем. Вот, три дня назад явился Петр Лексеич в нашу церковь посольскую на службу. Литургия святого Иоанна Златоустого тогда правилась, и знаю я, что услаждался царь завсегда тем пеньем, сам за дьякона петь любил, так что дьякон обыкновенно примолкал немного, когда видел, что Петр Лексеич запеть норовит. Три же дня назад вижу я, что стоит царь-государь, рот-то отворяет, да широко так, словно бы поет, а на самом деле токмо горлом звук пускает, али мычит губами. С чего бы, думаю? Раньше каждое слово он знал и пел его отменно, таперича невегласы какие-то глаголет. Тут нехорошо мне как-то стало. Слышал я, что упал он в припадке в кабаке, а после, видно, и поплохел. Вот отчего я тебя, Данилыч, стал пытать, ты же нам про померанцы околесицу понес. Поведай лучше со всякой мельчайшей подробностью, что пил наш государь, кто ему поднес, кто близ него вертелся. Али полагаешь, что чародеев в Голландии уж нет? Что никому и в ум войти не сможет, чтоб русского царя испортить? После Азова, знаю, напугал он в Европе многих, хоть и вышел против турок неверных. Ну, давай, вали всю правду да начистоту, поелику нельзя нам с испорченным царем в Москву-то возвращаться, да и в Англии нас ждут, после римский кесарь, в Венецию ещё хотели ехать. Ну, ответствуй...

Меншиков кашлянул. Уж больно не хотелось вспоминать тот случай, потому что виноватым за цареву порчу могли выставить только одного его - не доглядел. Но умалчивать подробности тоже не с руки - могут в худшем обвинить бояре, отвечать заставят за порчу государя - полоумным-то царем легче управлять. Стал рассказывать Александр Данилович, описал подробно, как сидели, что пили, о чем речь вели. Припомнил тут, что трактирщик поставил перед Петром кружку пива, будто из особого бочонка, как одобрил то пиво царь, а после и упал.

- Всего-то три кружки осушил? - удивился Головин.

- Нет, четыре, - поправил Меншиков. - Палец на отсеченье могу отдать.

- Постой ты с пальцем со своим, - заволновался Возницын. - А куда же отнесли царя потом?

- А из светелки, что супротив зала находилась, вышел кавалер какой-то, сразу почти вышел, как Петр Лексеич упасть изволил, да и велел в комнату царя нести. Меня же за дохтуром послал.

- По-русски разве с вами говорил? - с учтивством спросил Лефорт, изображая на своем лице предельное внимание - так и ел Данилыча глазами.

- Ну да, по-русски, - сам поражаясь тому, что не удивился такой особенности прежде, ответил Меншиков.

- А лицом, летами, манерами и платьем он был каков? - все допытывался Франц Лефорт.

Данилыч, насколько полно запомнил незнакомца, описал его, и Лефорт, схватив себя руками за бритое лицо, сказал, волнуясь:

- Я почти уверен, что сей кавалер был господином Левенротом, послом и советником шведского короля Карла! Ну, тут уж не обойтись без каверзы великой! Ах, как бы нам узнать доподлинно, что в той кружке было. Не отрава ли какая? Не лекарство ль, что вызывает у людей забывчивость, неверность речи и движений всех членов?

Возницын с великой заботой на лице выдохнул тяжело и длинно, сказал:

- Эх, не сносить нам в Москве головы своей, как спознают, что не сумели уберечь царя от мерзопакостного зелья. Вот как бы проведать да найти виновных - тогда б полегче было, коль злодей сыщется. Я б голанскому штатгальтеру челом бил, чтоб отдал нам тех чародеев на расправу, попытаем да потом сказним, а то ведь без виноватых нас с вами виноватыми выставят, ей-Богу. Прежде ж всех господина Меншикова...

Александр Данилыч, сам понимавший степень своей вины, резво на ноги вскочил так, что блюдо с апельсинами задел - запрыгали по наборному дорогому полу.

- Еду в Саардам! Тотчас, на ночь глядя, еду! Пакостника оного, кабатчика, дочь его, стерву толстозадую, сюда примчу! Солнце ещё взойти не успеет, а мы уж весь их секрет доподлинно знать будем! Сам пытать их в подвале стану! Микитку кучера в подручные возьму! Вы же, господа послы, покуда я чародеев везти стану, жаровню раскалить велите!

Ни Головин, ни Лефорт, ни Возницын не успели возразить, а Меншиков уж грохотал ботфортами, сбегая вниз. Заорал: "Микитка! Трифон! Карету закладывать сейчас же! Самых лучших лошадей! Едем в Саардам! Эх, устрою же я той свинье выпусканье жира!"

И миновало чуть больше четверти часа, как раздался свист бича, зацокали копыта четверки лошадей, и колеса большой посольской кареты загремели, удаляясь, по камням посольского двора.

Десять верст, хоть и в темноте, но зато по плотной, укатанной дороге, что была обсажена вербами, проскакали меньше, чем за час. Остановились возле трактира - хозяин, выпроводив гостей, вместе с женой и дочкой прибирался в зале. Меншиков дверь отворил ногой, в трактир вломился с Тришкой и Микиткой, крикнул кучерам:

- Робяты, окорока сего жирного хватайте да девку оную, пампушку! Будут знать, как чародейным зельем потчевать своих гостей!

Трактирщик, зная за собой вину, помня, что вбежавший кавалер был приятелем русского царя, дал безропотно схватить себя, зато уж дочка и жена его визжали, будто насильно лишались девства. Но дочке заткнули рот, матери же дали тумака, и скоро карета снова громыхала, и красный фонарик на её задке раскачивался туда-сюда.

Трактирщика и дочь его втолкнули в подвал посольского дома, где раньше, должно быть, хранились обложенные льдом и опилками бочки с пивом. Здесь уж был поставлен стол, горели свечи. Через железное кольцо, вмурованное в потолок, пропущена веревка. Жаровни, похоже, не отыскалось, зато знатного размера клещи и три плети с узелками по всей длине ремня лежали на виду. Рядом стоял в выпущенной на штаны рубахе кузнец посольства - толстый, как бугай, Артюшка, пьяный и хотевший спать, встревоженный Головиным для дела важного и скорого. Сам же Головин с Возницыным и Лефортом сидели за столом. Перед ними - листы бумаги, чернила, перья, блюдо с апельсинами.

- Вот, привез разбойников! - радостно возгласил Данилыч, едва вслед за насмерть перепуганным трактирщиком и его дочкой прошел в подвал.

- Ну поглядим, поглядим сейчас, как нам сии разбойники ответят, забубнил, как из бочки, зловеще Возницын. - Артюха, пентюху сему руки замотай да и вздерни-ка на дыбу, чтобы слова из него, аки птахи из разоренного гнезда, повылетали.

Но к Возницыну, сидевшему посреди двух других судей, подбежал Меншиков, взволнованный, разгоряченный:

- Оставь трактирщика, Прокопий Богданыч! Лучше девку в натуральном виде на дыбу вознести - пусть бы батька на оную висячую колбаску поглядел, особливо когда Артюшка аль Микитка ей клещами пригрозит. Эх, жаль, вы огня не развели да клещей не раскалили - мигом бы языками зашевелили.

Возницын и Головин согласились, и скоро под долгие стенания отца обезумевшая от страха и боли трактирщикова дочь была отделена от пола вершка на четыре. Юбка, кофта и рубаха были сдернуты с неё с большой охотой кучерами Данилыча, и гладкое, ладное тело шестнадцатилетней девушки белело посреди подвала огромной неподвижной свечкой.

- Говори, кабатчик, - грозно потребовал Головин, обращаясь к трактирщику по-голландски, - что налил ты в кружку с пивом, когда господин Михайлов, сиречь русский великий государь, сидел у тебя в трактире с этим господином? - и показал рукой на Меншикова. - Говори, не то клещами станем твоей девке ногти выдирать, рвать уши и ломать ребра. Палачи у нас заправские, сам видишь!

Трактирщик, переводя полный боли взгляд с судьи на дочь, пал на колени и, протягивая руки к Головину, взмолился:

- Не губите! Все, все расскажу! Не я повинен в том проступке! Некий господин, что остановился у меня за три часа до появления господина Михайлова, угрожая пистолетом, вручил мне бутылку с пивом, требовал подать на стол, как только господин Михайлов выпьет три мои. Что я мог поделать? Тот господин мне обещал, что его пиво для господина Михайлова безвредным будет, только лишь произведет в его теле приятную игривость. Он ещё хотел после того предложить господину Михайлову много своего прекрасного пива, но пиво это, вижу, оказалось вредоносно для натуры господина Михайлова...

- Все ли, каналья, верно говоришь? - включился в допрос Лефорт.

- Яслями Вифлеемскими клянусь, что истину вам сообщаю. Ах, отпустите мою Грету, не мучьте ее! Ей так больно!

- А ну-ка, подробно опиши мне человека, что дал тебе бутылку с зельем, - продолжал Лефорт.

Трактирщик, сбиваясь, бормоча, как индюк, затряс щеками, но вскоре Лефорт уже мог сказать по-русски:

- Ну, верно, Левенрот и есть. Шведы испортили царя, но пока не вижу способа, как наказать нам их. Сам-один Левенрот бы не решился на такое злодеяние. Мню, что за спиной его стоит сам Карл Двенадцатый, а посему и челобитье наше он не примет. Скажет, что от пьянства али от чего ещё помрачился разум у вашего царя, - и вдруг, переходя на голландский, грозно обратился к трактирщику: - А припомни-ка, пивная бочка, не было ль кого вместе с кавалером, что вручил тебе то зелье?

- Был, был! - охотно закивал трактирщик. - Такой высокий, ничуть не ниже господина Михайлова, только лица его я не разглядел.

- Не разглядел... ну ладно, - с какой-то задумчивостью, все так же по-голландски произнес Лефорт, а после обратился к судьям: - Девку, полагаю, мы можем спустить вниз. Отец сказал все, только путь ещё ответствует на такой вопрос. - И трактирщик услышал: - Скажи, приятель, а сей второй, Левенротов спутник, где был, когда царя Петра заносили в комнату?

Трактирщик пожал плечами:

- Да где же ему быть? В той комнате, должно быть, и находился...

- Ну ладно... - как-то странно, будто себе под нос, буркнул Лефорт, махнул рукой, и Артюшка размотал конец веревки, что держала дочь трактирщика над полом. Обмякшее, обессиленное тело девушки, точно мешок с отрубями, упало на пол, и к нему, рыдая, проклиная себя в душе за жадность, бросился отец, чтобы поскорей укрыть валявшейся поодаль одеждой.

Когда голландцев, счастливых оттого, что удалось так легко избавиться от пытки, увели, чтобы в карете отвезти обратно в Саардам, Возницын осенил себя широким, медленным крестом и промолвил в бороду:

- Ну, Бога будем молить, чтоб государь наш Петр Лексеич поскорей очухался от зелья шведского. Надобно бы лекаря хорошего сыскать, чтоб противоотравных дал каких пилюль, кровь пустил али пиявок каких поставил позловредней. С царем недужным, испорченным нам в Москву возвращаться не с руки.

- Ладно, подлечим государя, - согласился Головин, и "судьи" стали подниматься из подвала в покинутый ими зал. Только Лефорт немного задержался.

"Ай да штука, - думал он про себя. - Не думаю я, что Левенрот только короткого обморока царю Петру желал. Да и как возможно человеку, впавшему в беспамятство, свалившемуся на пол, через четверть часа уже сидеть за кружкой пива, обнимать девчонку и выглядеть свежим и здоровым? Странная метаморфоза, под стать Овидиевой..."

С пушечной, ружейной пальбой, с фейерверками и маскарадами, с громким пьяным пением на улицах и потоками темного, светлого, легкого, крепкого пива, вливаемого в широкие луженые глотки торгового и рабочего люда, встретили новый 1698 год. Амстердам, так и не увидевший снега, стоял с незамерзшими каналами, с блестящими от частых дождей булыжными мостовыми. Холодный ветер гнал прохожих к камельку, к горячему с имбирем и перцем вину, в пивную или трактир. Русские послы, устроив все дела в Нидерландах, только и ждали того, что не спешивший покидать саардамскую верфь Петр Алексеевич, русский властелин, скажет им наконец:

"Все, бояре, с Голландией разделались - время дальше ехать".

Но Петр, какой-то не такой, словно бы притихший, ушедший в глубокий подвал своих невысказанных размышлений, сниматься с места будто не хотел. Но вот однажды, когда послы корпели над составлением письма к королю французскому, в комнату, распахивая двери настежь, стремительно вошел сам Петр...

- Батюшка, царь-государь, господин Михайлов... - заблеял от неожиданного появления царя обрадованный и испуганный разом Головин, бросился к руке царя, которую Петр охотно дал ему поцеловать. Подошли к руке монарха Возницын и Лефорт - Александр Данилыч в это время рыскал по Амстердаму в поисках диковинных вещиц для государя.

- Ну что, послы, каким манером идут дела? - опускаясь на подставленный Лефортом стул и стаскивая с рук перчатки, спросил Лже-Петр, смотря то на Возницына, то на Головина, то на Лефорта строгим взглядом.

Возницын протянул Петру черновик бумаги, пробасил:

- Вот, второй уж пишем раз к королю франчужскому. Спрашиваем, каковы его желания и потенции против турок с нами заключить альянс...

Лже-Петр с полминуты бегал по письму быстрым, острым взглядом, после положил листок на стол, лоб подпер рукой и молчал довольно долго. Потом вздохнул, и услышали послы:

- Сердце мое источило одно сомнение...

- Какое же, всемилостивейший государь? - не утерпел Лефорт.

- А о том, что не дело мы затеяли...

Снова замолчал. Молчали и послы. Никто из них в душе не сомневался, что Петр, в котором они уж больше месяца видели человека переменившегося очень, явится к ним с диковинкой, с новостью какой-то, сильно удивит. Предположения их оправдались.

- В чем же... не дело? Али мы как-то вашему величеству не потрафили? развел руками Возницын.

- Нет, - ударил перчаткой по колену Лже-Петр. - На вас вины никто не сыщет. Токмо одного себя виню. Забыл, какими невзгодами для русских обернулись походы Василия Голицына в Крымскую землю - Азов затеял воевать! Сколько денег, народа на сию ребяческую безделку положил. Разве не нажил я оным предприятием одни лишь убытки? Нажил! Ну, взяли мы Азов, а не подумали, что теперь все заботы наши токмо о войне с турками и будут. Разве победить нам Турцию, которую сам кесарь Римский боится?

Послы молчали. Каждый знал, что Петр говорит сейчас вещи разумные, но поздно он заговорил об этом. После долгого раздумья слово взял Возницын:

- Петр Алексеич, государь, что ж ты предлагаешь?

- А вот что. Поелику один Всевышний судьей моим быть может, - начал Лже-Петр веско и наставительно, - все прежние начинания свои желаю я оставить втуне. Флот воронежский, столь великих затрат требующий, вернувшись домой, сожгу или продам иноземцам по самой низкой цене. Ни о Черном, ни о Балтийском море помышлять боле не стану. О войне с Портой тоже забыть придется. Да и неметчиной я недоволен остался - народ здесь каверзный, лукавый - как с такими людьми союзные трактаты подписывать? Нет, неразумно с ними договоры иметь, ибо альянсы они вскоре нарушат да нас с турком лицо к лицу оставят, так что ни в Англию, ни к кесарю Римскому я посольству ехать не позволю! Возвратимся в Москву да и заживем по-прежнему, по старине, по-христиански, как мои отчичи и дедичи живали, и Господь не оставит нас!

Послы, ошеломленные донельзя речью царя, увидели, что Петр благоговейно перекрестился и даже прошептал губами какую-то молитву Иисусову, подумалось некстати Возницыну. Посидели, покряхтели. Только Лефорт не кряхтел и не напускал на себя вид озабоченной задумчивости напротив, смотрел на Петра с какой-то задиристой радостью, хотя там, в Москве, был первым советчиком Петра, зазывая его с посольством в европейские земли. Наконец слово взял Возницын:

- Великий государь, нам спорить с тобой нельзя - все мы холопы твои, слуги подневольные. Можешь вначале одну думать думу, а после взять её да и переменить, мы же тебя токмо слушаться станем. Но позволь свое мнение сказать...

- Что ж, говори, Прокопий Богданыч. На то ты у меня в посольстве один из первых, - согласился Лже-Петр, довольный учтивостью посланника.

- А молвлю я тебе вот что, государь. - Огладил Возницын бороду сразу двумя руками, нахмурился, готовясь к недоброму приему своих слов. - Хоть ты и царь всея Руси и можешь единолично все дела вершить, но токмо и сам бойся оплошать: как же ты теперь будешь в глаза торговым русским людям глядеть, кои едва ль не разорились, давая тебе деньги на флот, что ты в Воронеже ладил; что европейским королям скажешь, коих взбаламутил на турка вместе подниматься? Твое право отменять замыслы прежние, но в Европе таких вертлявых не больно чествуют. Вдругорядь тебе твой отказ помянут, скажут, что слово русского царя ненадежно есть...

Ждал Возницын, что накликает на свою седую голову гнев царя, но не мог представить, как обойдется с ним государь. Лже-Петр поднялся со стула неторопливо, будто раздумчиво, с вялостью в ногах, но потом с резвой ловкостью ухватил Прокопия Богданыча за бороду, под самый корень, притянул его к себе. Старик же с выпученными от боли и бесчестия глазами лапал руками воздух, за руки царя хвататься не решался, что-то лепетал. Лже-Петр, когда лица их почти соприкоснулись, громким, страшным шепотом сказал, деля слова на слоги:

- Старик, ты знаешь, кого ты уп-ре-ка-ешь? Я - царь, помазанник, я токмо Богу одному ответ даю! Али тебе речь моя темной показалась? Так я её огнем в застенке просветлить могу!

- Помилуй... не казни... - только и промолвил насмерть перепуганный старик.

Петр же Возницына в грудь рукой пихнул - Прокопий Богданыч упал на стул, дыша, как выброшенный на землю лещ. Царь послов оглядел победным, жарким взором и затопал к выходу, не замечая между тем, что Франц Лефорт улыбается ему вслед презрительной улыбкой. Поулыбался так совсем недолго, потом сорвался с места, удивляя своей молодецкой прытью и без того уже пораженных послов, и бросился вдогонку за царем.

Он остановил его уже во вдоре, когда Лже-Петр, застегивая под подбородком епанчу, стоял перед распахнутой гайдуком дверцей кареты, собираясь снова в Саардам.

- Всемилостивейший государь, повремените совсем уж малость. Два слова хочу вам молвить, - учтиво раскланялся Лефорт.

Лже-Петр недовольно глянул на того, кого настоящий Петр любил безмерно, кому мог доверить государственное дело, как самому себе.

- Ну, чего желал? Тут говори!

- Нет, здесь нельзя, нельзя, - смотрел Лефорт в глаза Лже-Петра открыто и смело да вдобавок кривовато улыбался, скрывая что-то.

- Ладно, полезай за мной в карету. Там и потеплей маленько будет.

Забрались в карету, затворили дверь. Лефорт, ежась от январской прохлады, пряча ноги в шелковых чулках в складках медвежьей полости, что валялась на полу, тихо заговорил по-шведски:

- Я не имею чести знать, кто вы такой, но план господина Левенрота, который был предпринят к осуществлению им и вами с достойной удивления и восхищения отвагой, удался, как вижу, к славе вас обоих. Надеюсь, вам понятно то, о чем я говорю?

Лже-Петр нахмурился, выставил вперед нижнюю челюсть, рука его задвигалась, уже готовая схватить Лефорта за горло или за шиворот, чтобы выбросить из кареты, но Франц, как бы предупреждая насилие, заговорил по-шведски ещё быстрее:

- О, великий государь, не спешите изгонять меня! Я не тот, кто может причинить вам хоть какой-то вред. Напротив, только пользу, ведь я в России такой же иноземец, как и вы, кроме царя Петра меня никто не любит, я держался на высоте положения лишь благодаря своей близости к царю, но теперь, я вижу, настоящий Петр... исчез, а вместо него явился новый государь. О, поверьте, я окажу вам неоценимую услугу! Вы надеетесь на то, что сумеете провести русских благодаря поразительному сходству с царем Петром? Но вы ошибаетеь, этого мало! Послы уже заподозрили, что после припадка в трактире царя Петра погубили какие-то чары: он то ли заколдован, то ли был кем-то отравлен, и ваша недавняя речь о необходимости возвратиться домой и сжечь флот лишь укрепила их предположение. Случись такое - за вами бы следили очень внимательно, и я уверен, что рано или поздно вы бы наделали ещё массу ошибок, допустили бы просчеты, не смогли бы вести себя так, как подобает русскому царю.

- Но русскому царю все подобает! - страшно прошептал Лже-Петр, говоря по-шведски, чем успокоил Лефорта, все ещё сомневавшегося в том, что видит перед собой самозванца.

- О нет, господин, не все. У русских есть свой этикет, и русский царь не тиран, которому позволительно все. Он тоже подчинен, подчинен своим обязанностям быть покровителем, отцом своих подданных. Сегодня же вы решили вести себя не как отец, а как тиран. Хотите, я стану вашим поводырем в Московии? Я научу вас, что нужно делать в том или ином случае, стану подсказывать вам, где нужно быть жестоким, а где можно выказать и свое милосердие. Господин Левенрот - очень умный человек, но я знаю Россию лучше и стану вашей тенью, ибо покровительствовать хочу тому, кто близок мне по крови. Из царя Петра я усердно делал иноземца, но он воспринимал лишь внешнюю сторону моего учения, так и оставшись русским по натуре. Вы же, наоборот, станете русским царем лишь внешне, чтобы не раздражать туземцев нововведениями, а внутренне будете оставаться шведом. Ведь вы... швед, ваше величество?

Лже-Петр ничего не ответил, лишь наклонил голову, а Лефорт, довольный отношением самозванца к своим словам, продолжил:

- О, мой государь! Мы завоюем с вами всю Московию! Нет, я не претендую на корону, мне будет довольно лишь того положения, которое я займу рядом с вами. Уверен, что замысел Левенрота имел в виду сделать Московию покорной Швеции - да, Россия будет ей покорна, мы не будем ссориться со своими соседями. Мы станем отправлять в Швецию дешевые природные ресурсы Руси, мы разоружим крепости новогородской земли, мы перестанем лить пушки. Мы превратимся в мирную, беззлобивую страну, где живут одни лишь селяне, где нет ни промышленности, ни ремесел, ни ученых, ни художников. Зачем все это русским, если они не обладали искусствами и в прежние времена? Россия превратится в тихое, как кладбище, место, но мы с вами будем править этим народом, счастливейшим из всех смертных. Ведь не станете же вы спорить, что поистине счастлив тот, кто не имеет ни сильных желаний, ни разрушающих душу страстей. А какие там женщины, государь! Вспомнить хотя бы прелестную жену царя Петра Евдокию! Боже, я завидую вам, но только не надо спешить, не надо! Перемените решение - вы вправе сделать это. Отправимся в ближайшие дни в Англию, потом - к Римскому кесарю. В Венеции мы тоже обещали быть. Вам нужно научиться этикету, настоящий Петр уже немало преуспел в этом, а уж потом возвратимся в Москву. Что за чудное путешествие нас ожидает!

Лже-Петр, слушавший Лефорта с горящими глазами, чуть приоткрыв рот, был так похож на настоящего Петра, что Лефорт, увлекшийся своей речью, даже засомневался на мгновенье: "А не царь ли Петр передо мной сидит и слушает изменнические речи своего друга, подданного?" Но когда сидевший рядом с Лефортом человек вдруг с горячностью пожал ему руку и сказал: "Да, мы будем вместе!", швейцарец уже не сомневался в том, что верно угадал в нем того, кто смело покусился на трон и шапку Мономаха русского кесаря.

Когда Лефорт вышел из кареты, и она с грохотом покатила с посольского двора, его сердце колотилось от радости, а на умном лице блуждала улыбка довольства и скрытого торжества.

"Нет, я на самом деле что-то да стою, правда, - думал он. - Фортуна подарила мне счастливый случай, и я сумел воспользоваться им, как и подобает мудрому человеку. Да, и прежде я был близок к власти, был любим Петром, выделен им, он часто слушался моих советов. Но что значит все это перед тем, что открывается передо мной сейчас! Настоящий Петр был беспорочен, и я не мог влиять на него в той степени, как мне хотелось. Сейчас же я уличил этого удивительно похожего на царя шведа в том, что он не Петр, я заставил его увидеть в себе помощника, незаменимого друга, и теперь я, зная, кто скрывается под маской царя Петра, буду всечасно пользоваться этим в своих личных целях. О, власть! Я, Франц Лефорт, бедненький швейцарец, стою на пороге рая, открываемого передо мной властью. Я буду править в Московии, хотя и прикроюсь личиной этого самозванца. Нет ничего слаще в жизни, чем власть, и я её почти достиг!"

Поразмышляв так в вестибюле посольского дома, Лефорт с юной резвостью взлетел на второй этаж, где в комнате для тайных советов русских послов сидели все в той же неподвижной, свинцовой задумчивости ошеломленные Возницын и Головин.

- Куда ж ты столь бойко бегал? - спросил Возницын у Лефорта.

- А государю словечко молвил, - переводя дыхание, с улыбкой сказал Лефорт. - Направил-таки царя Петра по стезе умеренности и рассудительности. Дня два-три пробудем в Амстердаме, а после уж в Англию направим стопы.

Возницын громко, с великим облегчением вздохнул, взглянул на образ Богоматери, перевозимый с посольством с места на место, и благоговейно перекрестился.

4

ДЫРКА В КАМЕННОМ МЕШКЕ

Дни текли медленно, будто время из прозрачной, ключевой воды, взятой в ладонь и спешащей просочиться сквозь пальцы, превратилось в густую смолу истекало по капле, по самой малой мере, текуче и мертво. Вначале Петр все бегал по комнате, выл голодным, подраненным волком, колотил в дубовую дверь, катался по полу, с остервенением ломал вещи и рвал на себе одежду. Свобода, власть над людьми и собой все ещё кипела в нем, боролась с несвободой, явившейся внезапно, не подготовив царя, не предупредив его о своем приходе.

Так он бился в своей клетке недели три. После присмирел, задумался, затосковал. Стал много плакать, много и страстно молился на переданный ему через оконце в двери русского письма образ Спасителя - не полегчало. Память настойчиво являла его внутреннему взору образы русской жизни - лица матери, жены, Алеши, приближенных, русский торговый люд, стрельцов. Все представлялось Петру сейчас таким благостно-приятным, будто каждый был ему по крайней мере братом.

"Как же, - думал он, - мог я так часто гневаться на них, обзывал скотиной, иной раз бил, не щадил своих людей, когда ходили брать Азов. Зачем так мало являлся в спальню к Евдокии, почему так редко ласкал Алешу? Вот таперича их нет, и шведы мне устроили такой афронт, пленили, будто я какой-то смерд. Ну, видно, прогневил я Господа..." - и снова молился, плакал, почти что ничего не ел.

Минул месяц. Какая-то свиная тупость одолела наконец его натуру, изголодавшуюся по животным чувствам. Принимал через оконце все, что ему давали, съедал, жадно чавкая, скуля, не стесняясь шведов, которые, он знал, стояли все время у него под дверью. Съедал и просил еще. Много пил вина, а напившись, громко распевал страшные стрелецкие песни, которым научился под Азовом. Веселый, возбужденный ходил по комнате со стулом, руку дудочкой сложив, изображал гудение трубы, шел на приступ неприятельской стены, карабкаясь на стол, громоздя на него ещё и стул, падал и поднимался, чтобы вновь пойти "на штурм".

Раз дверь отворилась и в комнату с лукавой робостью во взоре вскользнула девица. Петр оторопел. Та же неверною рукою стала расшнуровывать корсет, вывалила наружу все свое богатство, смотрела пристально на то, как остолбенел высокий, худой мужчина, страшный, с кривым бешеным лицом. Подошел, рукой её груди коснулся, на руки поднял легко, точно былинку, стал с нею на руках по комнате ходить, укачивал, как малое дитя, баюкал. После на ноги поставил, сам осторожно, с легким осуждением во взоре, вправил её тугую грудь обратно в корсет, к двери легонько подтолкнул, кулаком по двери стукнул, призывая стражу - вывели смущенную и донельзя удивленную девчонку.

На следующий день, решив, должно быть, что развенчанному русскому царю девушка с волосами цвета спелой ржи пришлась не по нраву, впустили в покои Петра чернявую, похожую на цыганку, обольстительную, с гибкой, сладострастной подвижностью стройного стана. Петр же, поднявшись с постели, на которой сидел, о чем-то крепко призадумавшись, в три шага подлетел к красавице, по щекам её ударил трижды крепкой своей ладонью. Красавица громко вскрикнула, зарыдала, он же за руку её схватил, к дверям направил и, когда открыли, вытолкнул плачущую женщину за дверь да ещё и крикнул по-немецки:

- Еще раз подошлете девку - убью, не пожалею!

Сам грохнулся на кровать, заплакал ещё более горько, чем плакала девица - женского тела рядом с собою он не мог принять, как раб, как подневольный, как жеребец, к которому приводят кобылу. Не мог забыть, как женили на Евдокии, до свадьбы не показав ни разу суженую. Он был царем, мог распоряжаться миллионами людей, а в такой безделке, как выбор девушки для брачной жизни, был не властен.

Раз вечером к нему явились музыканты со скрипками, гобоем, флейтой. Учтиво поклонились, расселись на принесенных с собою табуретах, заиграли. Музыка то томная, то резвая, навевающая на сердце отраду и истому, тихую радость и мимолетную печаль, звучала долго, но чем дольше слушал её Петр, тем угрюмей становился - понимал, что играют для него лишь потому, что так приказал его хозяин, и вот уже Петру казалось, что он - бык, выведенный на поле щипать траву, а напротив сидит пастух и наигрывает на своей свирели. Неволя, осознание её мигом затмили разум. К музыкантам подбежал, вырвал у одного из них скрипку, о стену ударил - полетели щепки, жалобно пискнула струна. Бил несчастных, перепуганных музыкантов кулаками, избитых вытолкал за дверь, и больше к Петру ни разу не посылали ни женщин, ни музыкантов, только пища оставалась все такой же обильной, но Петр и от неё уже не получал услады, и слуги выносили прочь едва початые лакомства.

Нет, в надежде обрести свободу на приходящих к нему холопов Петр не бросался, зная, что у дверей всегда дежурит крепкий караул, а в замке полно солдат, но шли месяцы, а сосущее, как пиявка, незаметно и небольно, чувство несвободы все пило кровь его духа. Но, странно, - как и пиявка облегчает страдание больного, высасывая дурную кровь, так и это чувство начинало все сильнее и сильнее ободрять Петра. Все чаще русский царь подходил к окну, смотрел сквозь плохо вымытые, радужные от старости стекла на море, то бурное, то спокойное, украшенное порой белым корабельным парусом, чаще отражением упавших в воду облаков. Там, у окна, он казался сам себе железной маленькой песчинкой, а море, заоконный мир представлялся ему магнитом, с силой тянувшим его к себе. Там, за окном, за этим морем он видел себя свободным, и не только вышедшим за пределы каменной темницы, но и наделенным прежней властью, без которой себя не мыслил. Быть подчиненным, подданным кого-то, кроме Бога, казалось для Петра мукой, пыткой похуже тех, что чинятся в застенках палачами. Сызмальства привыкший повелевать, а не подчиняться, он знал, что если в скором времени не снять с себя оковы заключенья, то жизнь в его огромном, нескладном теле угаснет сама собой. И жажда воли, соединенной с властью, потянула Петра наружу так сильно, что, казалось, он раздвоился на умирающее в застенке тело и выпорхнувшую на свободу душу.

Жадно глядя на море, он раньше и не замечал решетку из толстых прутьев, вмурованных в каменные стены замка. Теперь же его взгляд упал на не поврежденное ржавчиной железо и остановился на нем.

"Ах, кабы мне какой надпилок - дня за три управился бы с сей решеткой..." - подумал будто невзначай да и отошел подальше, чтоб не тревожить душу.

Полежал и снова подошел. Теперь уж взгляд прошелся по решетке сознательно, осознанно и деловито. Концы прутьев прятались в толще стен, и Петр, внезапно заволновавшись, про себя сказал: "Стенка-то сложена из двух камней, меж коих вставлена решетка. Если наружный камень снять, то и до решетки добраться можно. Токмо с одной сторонки нужно камень убирать да снизу. Выну сии камни, а опосля из целых стен концы решетки выну, маленько расшатав".

Сердце стучало громко. Он лег на постель, долго чесал отросшую, густую бороду, на окно нарочно не смотрел. Теперь к окну нужно было подходить без излишней прыти, чтоб не подсмотрели, что привлекло его. Подошел, рукой огладил дубовые панели, что закрывали камень каземата. Чтобы добраться до державших края решетки валунов, нужно было спервоначалу снять доски, обтянутые шелковыми обоями. Днем только присмотрелся, как крепятся они. Ночью же с масляным светильником, прикрытым фаянсовой чашкой, пошел к окну, на выступ амбразуры ночник поставил, отодрал обои, осторожно отодрал, нагнулся, чтобы снизу оторвать конец доски, прибитой к камню крупными гвоздями - в камне дырки, а в дырках - клинья для гвоздей. Меж камнем и доской кое-как просунул пальцы рук, ногами уперся в стены, напрягая руки, стан, видя в успехе дела путь на волю, доску потянул с такой огромной силой, что гвозди со скрипом вылезли из клиньев, а после верхний конец доски уж нетрудно было оторвать.

Тихонько досочку к стене поставил, стал светильником водить туда-сюда, осматривая кладку - плотная, на совесть, на яичном белке раствор, гранит отесан ровно. Гвоздь вынул из оторванной доски, потом, в запас, три остальных. Стал острием выскребать раствор, полночи так возился, то и дело поглядывая на дверь - боялся стражи. Фитилек светильника, моргнув, погас иссякло масло.

"Ладно, пускай, - подумал, - без света лучше, спокойней..."

Ковырял и ковырял чуть не до самого утра. Кончик источенного чуть не до половины гвоздя просунул в выщербленный работой паз - оказалось, что раствора выбрал он немало, с десятую часть вершка*. Доску к стене прижал, обои расправил поровнее и, помолившись Богу, спать пошел, страстно мечтая об одном: скорей бы пришла другая ночь, чтобы продолжилась работа...

Каждую ночь, подобно летучей мыши, вылетающей на охоту, или разбойнику, выходящему в город, чтобы подкараулить запоздалых прохожих, поднимался Петр с постели и шел к окну, выбирал окаменевший раствор не спеша, убирая крошки в чашку для питья - боялся, что увидят серый порошок и догадаются. После бросал его в ночную вазу, к нечистотам, ибо знал, что к ним особо приглядываться не будут.

"Вона! - стучало его сердце в такт скребкам. - Идет, идет! Медленно ползет улита, но уж доползет, ей-ей!" - радовался Петр, замечая после каждой ночной работы, что щель между камнями становится все глубже. Но и гвозди, истираемые о камень, быстро кончились. Оловянной ложкой, что была в его распоряжении, крошить окаменевший раствор было невозможно. Долго искал какой-нибудь кусок железа и нашел-таки полосу, что крепила части балдахина над постелью. С неделю ковырялся, обдирая кожу рук и ломая ногти, но оторвал ту полосу. Три ночи стачивал об обнажившийся гранит её конец, чтобы можно было ввести его в открывшуюся щель. Снова стал ковырять раствор, и теперь дело пошло бойчее, проворнее пошло.

* Вершок - 4,45 см.

Счет времени Петр не вел, но когда солнечных дней стало больше и чайки полетели над замком стаями, а выбившийся из щели между камнями стены жалкий кустик, что был виден из окна, покрылся мелкими зелеными листочками, Петр, борода которого отросла до середины груди, догадался, что пришла весна. Один камень между тем был полностью освобожден и вынимался. Чтобы он не мешал работе по отделению второго камня, Петр вынимал его, а после вновь вставлял на место.

Скоро вынимался и второй камень. Концы двух прутьев решетки уже были свободны. Вдохновленный надеждою на то, что скоро решетку можно будет снять, но боящийся лишь того, что кто-нибудь из стражей подсмотрит за его ночным бдением, Петр стал работать предельно осторожно, в часы глубокой ночи, всего по два - по три часа, не больше. Но и этого было вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что вскоре можно будет снять решетку, а убрать раму со стеклами и вовсе не представляло труда.

"Но если я и выну, - размышлял Петр, как слезу вниз? Али прыгнуть в воду? Нет, расшибусь, не допрыгнуть мне до моря - оттолкнуться никак нельзя, да и волной о камни может изрядно ударить. Надобно добыть веревку да, дождавшись штиля, спуститься к морю потихоньку, в воду соскользнуть и в сторону отплыть. Тамо вылезу на берег, в лес какой войду - и поминай, как звали! Вечером бежать придется, опосля того, как унесут объедки. Во время оное меня никто не хватится, а утром заметят, что я убег, так поздно будет. До Стекольного дойду пешком - отсель, я мыслю, по прямой верст двести будет с лишним. За неделю доберусь, а там к Хилкову, к резиденту моему пройду. Да токмо прежде, чем отвезет меня в Москву, окажет мне Хилков одну услугу. Я сему мальчишке, шведскому царю, сей афронт великий прощать не собираюсь отплачу Карлуше щедро, по-царски..."

Так думал, и в душе кипело все, и на глазах блестели слезы радости в предчувствии скорой свободы и скорого отмшенья.

Тихо-тихо, по ночам, стал рвать на полосы постельное белье, рубахи запасные, портки, снял с балдахина шнур. Ссучивал веревку неторопливо, знал, как плетут корабельные канаты из пеньки и конопли. Опробовал на прочность - выдержит, длину измерил, раз пять в окно взглянув, - вроде подойдет. Только и осталось, так дождаться штиля, и утром как-то раз увидел, что море спокойно, будто морская чаша наполнена и не водой совсем, а ртутью.

В тот день не поднимался с колен - Спасителю молился. К вечеру стал собираться. Из-под тюфяка достал заготовленные сухари - всю прошлую неделю хлеб не доедал, а прятал у себя в постели, подсушенное мясо, печенье. Все сложил в кожаную мошонку, что хранилась в комоде, - пуговицы, пряжки, разные булавки в ней лежали. Когда до захода солнца оставался час, после вечерней трапезы, отодвинул в сторону дубовую панель, вынул осторожно камни. Решетка уж расшатана была, и, не звякнув железом о камень, извлек её и поставил на пол, к стенке. Над рамой потрудился с полчаса. Веревку, привязанную к опоре балдахина, выбросил в окно, впустившее в покои свежий ветер, пьянящий, пропитанный морской водой. Еще раз взглянул на скорбное лицо Спасителя, перекрестился и, точно летучая мышь, неуклюже пропихивающая, прячась от врагов, свое кожистое тело в узкую нору, стал пролезать в окно, неловко и с трудом.

Ища разутыми ногами выступы между камнями стен, стал спускаться по веревке вниз, моля Бога, чтобы выдержала она, чтобы остаться незамеченным. От окна до плескавшихся внизу невысоких волн было саженей семь, и можно было б прыгнуть, но опасался, что упадет на невидимые сверху камни, разобьется, опасался всплеска, способного привлечь внимание солдат. И падение Петра случилось против его воли - веревка, где-то там, вверху, не выдержав, наверно, тяжести двухсаженного мужчины, оборвалась, и, не преодолев и половины пути, Петр стремглав понесся вниз, падая на вспененную, шумящую волну спиной. То ли от неожиданности, то ли от неловкого удара плашмя, всем телом, беглец, не успев вдохнуть в себя побольше воздуха, с головою погрузился в воду. Тотчас налетевшая волна с легкостью подняла его тело на свой гребень, приподняла повыше, швырнула на узкую кромку берега, засыпанного мелким камнем, шуршащим и ползучим, снова схватила Петра в свои объятья. Бесчувственное тело с мотающимися в разные стороны руками уже готово было уйти под воду вместе с убегающей назад волной, но вдруг промокший до нитки Петр был накрыт чьей-то тенью, сильные руки оторвали его от шуршащей гальки, и грузное, костистое тело, лишенное силы и воли от ударов волн, перевалилось через борт лодки, минуты две назад ткнувшейся носом о каменистый берег.

* * *

Что за чудное, фантастическое зрелище представлял из себя парк императора Священной Римской империи Леопольда в тот вечер! В середине каждого куста, каждой куртины были спрятаны разноцветные китайские фонарики, в кронах деревьев - тоже, и поэтому казалось, что кто-то наполнил их изнутри клюквенным, апельсиновым, виноградным соком, на каждом листе трепетал разноцветный блик, все было живым, но каким-то потусторонним. Все это разноцветье отражалось в зеркальной поверхности неподвижных прудов, по которым скользили лодки, беззвучно опуская в воду легкие весла. Музыка, звучавшая откуда-то с небес, казалась по-райски блаженной, пары ходили по усыпанным мелким песком дорожкам парка с изящной грациозностью, и только короткий дамский смех, как звон хрустального бокала, ненадолго разрушал гармонию празднества, устроенного в честь русского посольства, в честь русского царя, продолжавшего и в Вене сохранять инкогнито.

- Хорошо здесь, экселенц, благодатно! - говорил Петру Меншиков, когда, улучив наконец момент и отойдя от Леопольда и его свиты, углубились в парк и присели на белую скамью, увитую по спинке гирляндой из цветов. - Токмо соскучился я малость по стерлядке провесной, страсть как изголодался. Ах, и любовался же я тобою, мин херц! Хоть и фрисландского пейзанина ты ныне костюм надел, а уж царскую стать не спрячешь - так и прет из тебя великий государь. Токмо не пойму, какого дела ради ты с кесарем сегодня беседовал со снятой шляпой? Из-за сего и Леопольду шляпу снять пришлось, так и стояли друг против друга с обнаженными главами...

- Тебе какое дело? - нахмурился Лже-Петр. - Что, государю своему указывать станешь, как себя держать? Чай, не с курфирстом каким разговоры разговаривал, а с императором. Сам знаешь, что император градус выше, чем любой король, имеет...

Но запнулся, больше Алексашке про это ничего толковать не стал. Сам же зарубку сделал в своем уме: "Надо быть осторожней. Вот уж такую-то оплошность малую, а приметил сей шельма Александр Данилыч. Глазастый он, глазастей, наверно, чем Лефорт, токмо пока молчит, если и видит что. Понятно, без меня ему не жить в Московии. Если прогоню, мало того, что лишится кормов богатых и положения - жизни лишат те, кто завидует недавнему пирожнику али конюхову сыну".

Шенберг, не знавший прежде, когда соглашался стать русским государем, как тяжко ему придется, полагавшийся лишь на необыкновенное сходство, на ум и смелость, входил в роль московского царя с трудом, точно ненавощенная суровая дратва в руках сапожника пролезает сквозь толстую свиную кожу. Лефорт ежечасно подсказывал ему - без швейцарца Шенберг не смог бы сделать ни правильного шага, ни верного слова молвить. Но в Европе, - благо, что не поспешил уехать, - ему было довольно просто. Можно было плюнуть на посольских, оставив решение всех дел Головину, Возницыну, Лефорту, а на приемах с участием высоких лиц в Нидерландах, в Англии и в Австрии он ощущал себя свободно, потому что видел даже в особах царственных родственных по крови и по воспитанию людей. Он отчего-то полагал, что если даже кто-то из них и проникнет в его тайну, то разоблачать её не станет. Только сегодня, на маскараде, вздрогнул, когда кесарь Леопольд в костюме харчевника подал ему, Шенбергу, бокал с вином, как-то странно улыбнулся и сказал почти на ухо: "Мне ведомо, что русский царь вам хорошо знаком, так выпьем же за него". Лже-Петр тогда нашелся, сказав перед тем, как пригубил вино: "Да, ваше величество, я его хорошо знаю, впрочем, как и то, что он ваш друг, а всем вашим врагам - неприятель".

И вот из-за куртины, за которой скрывались Лже-Петр и Меншиков, полыхнуло пламя, и тысячи ракет, лопаясь, заискрились в густо-синем ночном небе.

- Экселенц! - вскочил на ноги Данилыч. - Да погляди ты, как превосходно! У императора, сказывают, лучшие фейерверки во всей Европе. Ну, завертело - точно пожар! Эка, свечи римские, ракетные букеты, сиречь павелионы, павлиньи хвосты, снопы, а вот каскады, китайские колеса!

Но Лже-Петр не поднимался и не отвечал. Ему страшно было уезжать в Россию, хоть и хотелось поскорее ощутить себя не каким-то Михайловым, а русским государем, увидеть коленопреклоненных подданных, покорно стоящего перед ним главу всей православной церкви. Он стремился поскорее ощутить в своих объятиях царицу Евдокию, потому что ещё ни разу не был женат, и лишь случайные ласки, дарованные ему в походах маркитантками, продажными девицами, не остывшими ещё от любви простых драгунов или солдат, изредка тешили его длинное тело, всегда охочее до любовных забав.

- Ваше величество, ваше величество! - раздался совершенно неожиданно голос Лефорта. - Насилу вас нашел - разыскиваю по всему оному парку!

- Чего надобно, Франц? - встрепенулся Лже-Петр, предчувствуя недоброе. В Лефорте Шенберг постоянно видел не только своего покровителя, защитника и наставника, но и великую для себя опасность как от человека, знавшего его тайну.

- Письмо явилось от князя Ромодановского!

- Ну так что с того? - нахмурился Лже-Петр, в общении с Лефортом напуская на себя в присутствии других строгость особую. - После бы и побеспокоил!

- Государь, неотложные дела! - настаивал Лефорт. - Князь пишет, что стрельцы четырех полков, что стоят в Великих Луках, взбунтовались, начальников своих прогнали, к Москве идут. От себя прибавлю: уверен, что не своим умом они богаты в сем деле были, а научены сестрицей вашей, Софьей Алексеевной! Она же спит да видит себя правительницей. Ехать нужно! Без вашей милости никто в Москве не разберется толком, что со стрельцами делать. Али забыл, как на твоих глазах стрельцы бояр на копьях поднимали, как рубили их бердышами на мелкие куски? Твое, великий государь, там дело, твоя забота!

Лже-Петр, слыша в словах Лефорта настоятельную просьбу ехать, понимая, что совет он свой дает в тревоге за свою личную судьбу, заволновался, но смолчал. Данилыч лениво подал голос:

- Экселенц, не слушай ты сего совета. Что ж, генералиссимуса боярина Шеина в Москве, али Патрика Гордона не хватит, чтоб сей бунт унять? Не тебе же руки в крови стрелецкой там марать? Разберутся! Мню, что и князь-кесарь заботу о сем бунте давно имеет, уж по острогам сидят бунтовщики. Да и в Софье ль дело? На границе-то литовской стрелецкое житье не сладко, корму им дают мал-мало, да и от жениной титьки далече, вот и тронулись в Москву.

Лже-Петр, в душе боявшийся нахрапистого и бесцеремонного Меншикова, в горячности схватил его за обшлаг кафтана, с силой дернул на себя так, что оторвался кружевной манжет. Бросив кружево на землю, сказал зло:

- Завтра же возвращаемся в Москву! Я смутьянам покажу, кто в России царь. Людям служивым своих начальников смещать - неведомое дело. Пока живу в Европе, не слыхал, чтоб войско бунтовало. Станет теперя мой подданный тише срубленной и поваленной березы!

Сказал так и пошел по парку, не замечая фейерверка, что был устроен в его честь, чтобы распрощаться с Леопольдом, с Европой, и отдать приказ посольству собираться в обратный путь.

Уезжали из Вены через три дня. В каретах, рыдванах, колымагах, в окружении гарцующих гайдуков в кафтанах с двуглавыми орлами, ехал царь, послы, его сокольничие, стольники, прислуга. На крытых возах везли имущество - котлы, посуду, пуховики, одежду обыденную и праздничную, накупленную на рынках снедь, приобретенные картины, диковинки, образцы товаров, карты, глобусы, заморских птиц в клетках, уродов в спирту. Все было куплено согласно распоряжению Петра ещё в начале великого посольства, и хоть Лже-Петр мало интересовался новыми приобретениями, Данилыч исправно тратил посольскую казну, благо досугу было достаточно, денег - тоже, а доставить государю плезир новой какой диковинкой ему казалось делом приятным и совсем не хлопотным. Главное - полезным для своей персоны.

"Что там мне толковал Лефорт о том, что русский царь не тиран, а покровитель подданных? Если подданные, его воинские слуги, начинают бунтовать, как у нерадивого отца младенцы балуют, ни в грош не ставя его увещеванья, то надобно прибегнуть к плети. Токмо строгостью одной, а если нужно, так и жестокостью, можно восстановить порядок в государстве али же в семье. О, я наведу порядок! Я слышал, что стрельцы бунтуют часто, и посему и нужно так их застращать, чтоб впредь неповадно было..."

Так думал Лже-Петр, весь погруженный в тяжкие мрачные думы, покуда его карета катила по сухим по причине летней теплой погоды дорогам Германии, Польши, где у него состоялась встреча с курфюрстом Августом, всего лишь год назад ставшим польским королем. Красивый, могучий и нарядный Август, обожатель и любимец женщин, показал Лже-Петру свое вышколенное, с иголочки обмундированное войско, и Шенберг с восхищением глядел, как нарядные полки маршируют с такой точностью, будто это и не люди, а облаченные в сукно механизмы, как солдаты делают артикулы с ружьем, сдваивают, страивают шеренги, какие стройные, колеблющие воздух звуки вылетают из их отверстых глоток при приветствиях, выражениях готовности служить и при прощании, и Лже-Петр завидовал Августу, ставшему правителем куда менее варварской страны, чем Московия. В тот вечер они выпили немало прекрасного вина, были пьяны и говорили только по-немецки, причем польский король заметил Шенбергу, что пребывание за границей, как видно, пошло русскому царю на пользу.

"О да! - кивнул Лже-Петр. - Теперь я твердо знаю, каким должен стать русский народ, и как надобно повелевать этим народом".

И рука его сжалась так крепко, что затряслась, а костяшки пальцев стали белыми, как мел.

И снова мчался по дорогам царский поезд, покуда в дождливый, серый день не остановился близ каких-то приземистых, покрытых соломой домиков.

- Великий государь, ну, переехали рубеж! - не с радостью, а со скукой, с печалью даже, объявил Лже-Петру красивый стольник, Гришка Троекуров, осторожно отодвинув кожаную занавеску на оконце кареты. - До Пскова верст осмьдесят осталось.

Лже-Петру вдруг очень захотелось выйти. Он спрыгнул на сырую, размоченную дождем землю, зачем-то пошел в сторону домишек. Рядом с одним из них стоял старик в обуви, которой прежде никогда не видал Лже-Петр: невысокие, разлапистые туфли, сплетенные из каких-то узких жестких полос. На голенях до колен намотаны полоски ткани, грубой, грязной. Туфли, видел, с ног не спадают оттого, что поверх обмоток пущена от них крест-накрест нетолстая веревка.

Лже-Петр глаз не сводил с ног старика, часто-часто кланявшегося Петру и двум его товарищам, Лефорту с Меншиковым.

- Дед, что у тебя за обувь? - спросил Лже-Петр растерянно, не в силах понять, как можно ходить в таких "туфлях".

Старик открыл беззубый рот, улыбка изобразилась на тонких, ввалившихся губах.

- Так лапти ж, барин...

- Зело... странно. Неспособно, верно, в таких ходить?

- И-и, куда как способно!

- Да лучше б в сапогах. Эй, Александр Данилыч, принеси-ка мужику сапоги. В обозе есть.

- Не надобно нам, барин, - качал головой старик. - В лаптях-то способней нам: в поле за сохою как идешь, так ноги в землице не вязнут. Зимою тоже в холод теплыми онучками ноги убережешь быстрее, чем в сапогах. Нет, русскому крестьянину в лаптях родиться да и помереть.

Лже-Петр, не ответив, в дом прошел. Сквозь окошко, затянутое какой-то полупрозрачной кожей, еле-еле пробивался свет пасмурного дня. Плетеная из ивовых прутьев люлька со спящим младенцем привязана веревками к низкому, черному от копоти потолку. В копоти же и стены. Лже-Петр подошел, провел рукою по бревнам - на пальцах остался черный, жирный след.

- Разве дым у вас не уходит через трубу? - удивленно спросил у женщины лет двадцати, что качала люльку.

Та посмотрела на барина потухшим взором, мотнула головой:

- А нет у нас трубы. "По-черному" избу топим. Дым из очага - вон, видишь - прямо в горницу идет, а как наполнится дымом горница, мы быстро двери отворяем, вот дым-то и уходит...

- Так сие, наверно, худо для живущих? - оторопело произнес Лже-Петр.

- Не-а, притерпеться можно. Зато уж никто из малых хворать и перхать горлом никогда не будет, - возразила женщина, оставила в покое люльку, поднялась, и Лже-Петр рассмотрел, как хороша она: в просторном сарафане с вышивкой по подолу и на груди, с волосами, убранными на затылок, с широкой лентой, пущенной по лбу, женщина выглядела стройной, величественной, проплыла по вымытому дощатому полу избы, еле шевеля ногами, но быстро. С полки взяла деревянную миску, что-то плеснула из неё в такую же тарелку, с ложкой подала Лже-Петру, без улыбки сказала:

- Вот, барин, тюрька, хлебни с дороги да пирожком моим заешь, с морковкой. Мужик-то в поле, а то б он для тебя достал и пива из погреба его хозяйство...

Лже-Петр молча принял деревянную тарелку, съел несколько ложек невкусной квасной похлебки с размоченным в ней хлебом, отдал тарелку хозяйке, поклонился в знак благодарности и вышел. За его каретой долго бежали босые деревенские ребятки, а он думал о том, что напрасно согласился стать царем этой бедной, дикой земли, где живут почти одни крестьяне, носящие странные плетеные из лыка туфли, живущие в грязных закопченных избах и угощающие гостей незамысловатой и невкусной тюрькой. На душе Лже-Петра лежал тяжкий камень обиды на свою судьбу.

5

РЕКА КРОВИ

Когда Петр очнулся, то почувствовал, что у него сильно болит затылок. Вокруг было темно, точно в бочке. Он провел рукой по груди, покрытой чем-то шершавым и пахнущим то ли овцами, то ли козлищем - вроде бы сукно или войлок, только очень грубый. Застонал от боли, и тотчас неяркий свет раздвинул темноту и осветил два лица, склонившиеся над ним, старое и молодое.

"Снова шведы? Тот филин и король?" - со страхом подумал Петр, живо вспоминая, как спускался по веревке вниз, как сорвался и упал, после чего сознание оставило его.

- Лежи, лежи, - разобрал он понятное шведское слово, кто-то провел грубой, шершавой рукой по его заросшей щеке, и снова мрак ночи или забытье накатило на него.

Через три дня он уже мог садиться на своем жестком дощатом ложе, застеленном лишь войлоком, кусок которого служил Петру и одеялом. Дом, куда попал он, был похож скорее на сарай или рыбацкую хибару - повсюду в стенах, сложенных из кривых бревен, были щели, впускавшие свежий морской воздух, что, впрочем, было кстати, потому что сильно и невыносимо пахло рыбой. Пол земляной засыпан рыбьей чешуей, от стены к стене висят просмоленные сети.

- А-а, спасенный! - улыбается хозяин Петру, видя, что тот проснулся. Святой Николай помог тебе, не я, не я! Скоро вернется мой сын, он разогреет тебе суп, а пока лежи...

Еще в Саардаме, а потом в своей темнице, в замке, Петр, общаясь со шведами, кое-как освоил их язык, и теперь приветливая, простая и понятная речь рано состарившегося человека, чинившего без роздыху свои сети, обрадовала и успокоила Петра.

- Где я нахожусь? - только и спросил он. - Где вы нашли меня?

- О, там, где живут только рыбы, - скалил беззубый рот рыбак. - В тот вечер мы с сыном забросили сети под самыми стенами замка. Вдруг видим, что по стене кто-то спускается. Вовремя я поднял якорь, это, кстати, помешало нам тогда вернуться домой с уловом, но зато тебя спасли. Ты свалился прямо в море и ударился о камень. Сам бы не выплыл никогда. Конечно, можно было отнести тебя туда, откуда ты пытался выбраться, но мы не стали этого делать - у нас с господином Левенротом свои счеты. Вот потому-то ты у нас. Как зовут тебя?

- Питер.

- Хорошее имя! - продолжал чинить сеть рыбак. - По вечерам мы любим с сыном читать Евангелие, так вот апостол Петр мне нравится больше всех других учеников Христа, хоть и отказался трижды от Него.

"Гляди-ка, - удивлялся про себя Петр, - грамоте обучены, а живут, как свиньи, ей-Богу. У них даже трубы нет, один очаг, все стены закопчены".

Когда подали еду - лепешку из серой, невкусной муки, вареную рыбу, Петр ел и удивлялся снова. Он раньше думал, что лишь крестьяне его страны могут жить так бедно, да и то не все, теперь же получалось, что в Европе тоже вне городов царила бедность.

Явился сын хозяина - плечистый, белокурый, с широким, грубым, точно вырубленным из дубового корня лицом. Петр, уже чувствуя себя здоровым, хоть голова все ещё болела, расспрашивал крестьян об их житье. Оказалось, что все поселяне, что арендуют у графа Левенрота, живут так же бедно, как они. Другое дело жители государственных земель, но и те еле сводят концы с концами, да и то лишь когда живут большой семьей и имеют промысел на стороне - делают телеги, бочки, ловят рыбу, занимаются охотой.

Петр слушал, дергал шеей и щекой, потом сказал:

- Хозяин, мне нужен большой, хороший, крепкий нож и пищи на неделю пути, до Стокгольма. Сколько дней я должен отработать на тебя, чтобы ты снабдил меня ножом и пищей, а также дал крестьянскую одежду?

Крестьянин призадумался. Он понимал, что человек, спасенный им, бежал из замка ненавистного ему графа Левенрота. Но подарить Петру свой нож, одежду и еду крестьянину было не под силу, даже если бы он любил Петра так же, как своего собственного сына.

- Ты должен будешь работать на меня месяц. Кормежка за мой счет. Косить умеешь?

Петр знал, что в Германии, Голландии и Швеции крестьяне косят косами, а не жнут рожь, овес и траву для коров и овец серпами, как в Московии.

- Нет, я не умею косить, - прямо ответил Петр. - Я никогда не был крестьянином. Хочешь, я буду рубить тебе дрова, а прежде срублю в лесу деревья. Я заготовлю для тебя много хороших дров.

И хозяин согласился. Он понимал, что человек, бежавший из замка, не простолюдин - на Петре была отличная нижняя рубашка и портки из самого тонкого голландского холста. Такого белья никогда не носил ни он сам, ни его сын. Крестьянин подозревал, что имеет дело с каким-то плененным и бежавшим из плена вельможей, и ему было приятно, что знатный господин спасен им и теперь вынужден не только есть его скудную крестьянскую пищу, но и работать на него, чтобы получить взамен кафтан из серого домашнего сукна, простой нож и нехитрую еду на несколько дней.

Но вот месяц прошел, и хозяин в присутствии сына рассчитался с Петром. Нож был большим, тяжелым. Петр вынул его из грубо сшитых ножен и тщательно рассмотрел клинок, кованный деревенским кузнецом: сталь оказалась прочной, а деревянная рукоять - удобной, вполне годной для большой руки Петра. Понравилась ему и одежда - грубые башмаки, полосатые чулки, короткий кафтан и штаны из сермяги, такой же колпак и рогожная накидка, способная укрыть от дождя. В холщовом мешке, приготовленном хозяином, лежали ржаные лепешки и вяленая рыба.

- Питер, если ты собрался идти в Стокгольм, то ступай прямо на восток. Восходящее солнце укажет тебе дорогу, - посоветовал крестьянин. - Но если ты намерен покуситься на жизнь господина Левенрота, не делай этого. Я говорю тебе так не потому, что начитался Евангелия. Просто, если ты его убьешь, на его место обязательно придет другой Левенрот, и все повторится. Дело не в том или другом человеке, а в любви к власти. Чтобы она могла приносить удовольствие, - а к этому все стремятся, - нужно, чтобы были подданные или просто подвластные. А ты не из тех, кто правит, раз уж побывал в Халландгольме и... поработал на меня, смерда.

Петр ничего не ответил крестьянину, только улыбнулся, обнял его и сына и пошел в ту сторону, где заходило солнце.

Шел он быстро, желая преодолеть расстояние от Каттегата до Стокгольма за две недели, иначе ему бы не хватило еды. Идти быстрее Петру помогали слова его спасителя о том, что он не тот, кто правит. "Нет, - думал Петр и даже смеялся вслух, идя по безлюдным дорогам или по лесу, - это он меня-то называл неспособным править? Злокозненные враги вырвали из моих рук власть хитростью, коварством змеиным и мерзким, и я иду сейчас в Стокгольм как раз для того, чтобы усладить себя местью. Я сумею пробраться к королю, и тогда пусть пеняет на себя! Или я поступлю с ним точно так, как он со мною, или же разделаюсь с обидчиком ударом ножа, или пусть в поединке сам Бог решит, кто виноват!"

Петр помнил, как на его глазах взбунтовавшиеся стрельцы секли бердышами бояр, грозили расправой его родным, ему самому, а чернь попирала верховную власть, и сейчас ощущал такую же ненависть к тем, кто лишил его царства. С детства приучали его к мысли о помазанничестве, об избранности, и то обстоятельство, что судьба была к нему благосклонна, поставив над братом Иваном, который должен был занять трон по старшинству, говорило Петру об особом расположении к нему Высших сил. Именно поэтому он пренебрегал охраной, ходил по Голландии свободно, пил пиво с простым людом, заходил в их дома, принимал из их рук угощение. Но теперь Петр чувствовал, что остался одинок, без поддержки друзей и тех, кто был обязан беречь его как государя Руси, без денег, без защиты Бога. Оставалось лишь одно надеяться на силу своих рук да ещё на уверенность в том, что возмездие за причиненные ему унижения не минует его врагов.

Он быстро шел сквозь негустые сосновые леса, пересекал аккуратные, засеянные рожью, ячменем, овсом поля, проходил через деревеньки, облепившие церквушки с островерхими колокольнями. Лишь когда он съел все свои лепешки и рыбу, уже неподалеку от Стокгольма, Христа ради попросил хлеба у крестьян, и ничуть не унизил себя этим, потому что хоть и выглядел нищим странником, но продолжал считать себя царем, который вправе брать у людей, поставленных судьбой куда ниже по положению, чем он сам.

Спал Петр обычно в лесу, обогревая себя костром, ибо огниво и кремень, подаренные крестьянином, всегда были при нем в кожаном мешочке, на поясе. И вот однажды, проснувшись и выйдя из лесу, увидел, что верстах в пяти от него лежит большой город с множеством царапавших небо колоколен и черепичных крыш. Напившись воды из ручья, он зашагал туда, где жил шведский король и была гавань с кораблями, способными доставить его на родину.

В тот ранний час городские ворота только-только открылись, и Петру пришлось подлезть под телегу с капустой, чтобы попасть с крестьянином, везшим свой товар на базар, в столицу Шведского королевства. За время пути одежда Петра успела пообтереться и запачкаться, борода его, подстриженная тупыми крестьянскими ножницами, снова отросла, а если бы городские полицейские нашли за поясом, под кафтаном, ещё и огромный нож, то без разговоров отвели бы его в тюрьму или выбросили за ворота.

- Скажи мне, где живет король? - спросил-таки Петр у харчевника, что отпирал двери своего заведения.

Тот с недоумением посмотрел на Петра, было видно, что его, человека очень довольного собой, сытого и хорошо выспавшегося, удивил вопрос оборванца. Поманив Петра пальцем, он стал объяснять:

- Значит, это, к королю надо пройти вперед, потом - направо, после налево, опять направо, прямо и в переулок. Там увидишь прямую дорогу в небо, пойдешь по ней и вскоре увидишь нашего Карла рядышком с Богом. Сидит и есть пирожные!

Шея и щека Петра задергались так сильно, что захоти он прервать это жестокое дергание рукой, ни за что бы не остановил. Кулак его со всего размаху угодил харчевнику прямо в подбородок, а когда тот упал, Петр принялся яростно обрабатывать его бока тупыми носами не развалившихся в дороге грубых крестьянских башмаков, не желая простить насмешки простолюдину.

Долго бродил Петр по Стокгольму. Видел, как работают в открытых кузнях кузнецы, ковавшие косы, плуги, подковы, ножи и шпаги, видел хлебопеков и белых колпаках, через распахнутые окна смотрел на портняжек, сидящих на столах, поджавши ноги, видел казнь двух воров - их вешали на площади перед собравшимся народом, и одна заботливая мать в белом чепчике и клетчатом переднике, подняв повыше трехлетнего сынишку, говорила:

- Вот, смотри и запоминай! Будешь красть, тебя повесят тоже, как этих воров!

И снова все нравилось Петру в Европе, где Стокгольм был примером порядка, к которому этот законопослушный и аккуратный народ шел долго, шаг за шагом. Наконец Петр набрел на замок, стоявший в центре города, и понял, что только в таком замке и может жить король. Перед замком - большая площадь с плацем. На плацу под звуки флейты и барабана маршируют солдаты, красиво, стройно ходят, разодетые в нарядные мундиры!

- Это королевский дворец? - восхищенный, спросил он у караульных с ружьями у замковых ворот.

- Ну, королевский! Тебе-то что?! Поскорей проваливай отсюда! Наш король бродягам подает только по воскресеньям, да и то когда бывает в хорошем настроении! - отвечал солдат с огромными усами, очень гордый тем, что стал стражем самого владыки государства.

Грубый ответ солдата привел Петра в бешенство, все закипело у него в груди, будто на сердце вылили расплавленный свинец или кипящую смолу. Уже нащупал рукоять ножа, броситься хотел на часового, чтобы пробить себе дорогу к замку, но сдержался. Приблизившись к солдату так близко, что ощутил запах чеснока из его полуоткрытого рта, швырнул в него обидной фразой:

- Ты, б...н сын, лучше б вначале рожу свою после спанья умыл, а после б на караул королевский становился!

Не багинетом, надежно вставленным в ружейное дуло, а выхваченным из ножен тесаком попытался достать караульный долговязого оборванца, но клинок наточенного тесака, метивший в грудь бродяги, был со звоном отбит выхваченным из-под полы ножом. Петр сделал тут же короткий выпад и без труда вонзил оружие по самую рукоять туда, где сверкала нижняя пуговица красного камзола усатого солдата. Его приятель, ошеломленный быстрой расправой над сержантом королевских мушкетеров, прежде, чем разрядить в бродягу свое ружье или заколоть его штыком, громко позвал на помощь, махнул рукой, и тревожный возглас тотчас остановил экзерциции на плацу. Петр увидел через копья железной изгороди, что к нему уже спешат мушкетеры во главе с офицером, поэтому, успев сделать со вторым солдатом то же, что и с первым, и не желая быть заколотым охраной дворца на месте, бросился бежать, на ходу засовывая в ножны свой огромный, окровавленный нож.

Отсидевшись в сенном амбаре какого-то двора, голодный и испуганный, потому что по улице совсем рядом с забором, через который ему пришлось перескочить, несколько раз пробежали солдаты, громыхая башмаками и прикладами, Петр выбрался из укрытия лишь под вечер. Ковыряя в зубах сухой былинкой, невозмутимо прошел мимо чистенькой хозяйки, доившей козу, любезно поклонился ей, сняв колпак, и вышел через калитку со звонким бубенцом.

Дом российского резидента Андрея Яковлевича Хилкова он разыскивал ещё дольше, чем королевский дворец. Наконец ему указали на двухэтажное строение с подсобными флигелями - каретной, кузней, прачечной, кухнец. С входящим в дом лакеем Петр хотел было пройти вовнутрь, но его оттолкнули, остановив по-русски:

- Куда прешь, мурло свинячье?! Али не знаешь, что дом посланников?

- Мне бы князя Хилкова видеть, или того, кто за него остался, просительно промолвил Петр, боясь, что прогонят и придется ночевать где-нибудь под забором.

- Гляди-ко, русский! Откель же ты взялся? - уже весело заговорил лакей. - Ну-кась, через черный ход пойдем. Тебе через господский не по чину... - и повел через темную прихожую, наполненную запахом кухни - видно, резидент ужинать покамест не садился. Скоро на Петра смотрели до десятка пар пытливых, не без насмешки глаз - лакеи, поварята, конюхи. Тот лакей, что ввел его во владения русской миссии, словно гордясь перед другими своей находкой, уставив руки в боки, с насмешкой говорил:

- Вот, братцы, глядите-ка, какого подобрал! К самому господину князю идти собрался, а у самого-то рожа давным-давно не мыта. Надобно б ему спервоначалу её умыть да бородищу причесать, да что-нибудь дать сожрать, а то, боюсь, он Андрея Яковлевича проглотит али до смерти напужает! А ну-ка, землячок, ты нам поведай - откель же ты в Стекольном взялся? Али крепостной да от барщины убег? Аль вольный какой казак, матрос?

Петр, вдосталь наслушавшийся пустых речей холопов подданного своего, посланного в Швецию его же личным распоряжением, безрезультатано силясь унять пляшущую щеку, округлил глаза, за лацкан кафтана ухватил лакея так крепко, что затрещали швы.

- Что, холоп, государя своего не узнаешь?! - прорычал, брызгая слюной. - Али вы тут, в неметчине, по своим законам, по особливым, жить вознамерились? Иди скорее к князю, пусть для государя русского, царя Петра Алексеевича стол накрывает побогаче, а я покамест здеся умываться буду! Ну, пошел!

Лакей, хоть и напуганный, но в то же время едва сдерживая смех, закивал и побежал к Хилкову. Князь в это время в шахматы играл с секретарем. Молодой - едва за тридцать, - красивый, одетый по-немецки, в богатом парике. Хилкову нравилось быть русским резидентом. Здесь, в отдалении от глаза государя, от пригляда со стороны бояр Посольского приказа, с хорошей казной посланника, вблизи от политесных европейских порядков, но под защитой грозного царя Руси, он чувствовал себя едва ль не Богом. Никакой вотчинник в своем родовом гнезде не мог сравниться с ним в свободе, в ощущении безграничной власти и безнаказанности, даруемой положением посланника. Не ведал тогда Хилков, как жестоко обойдется с ним судьба - не пройдет и двух лет, как война Швеции с Россией сделает его пленником, и домой он больше не вернется. Двадцать лет протомится он в Стокгольме да и помрет здесь, так и не увидев перед смертью родной земли.

- Ваша светлость, ваша светлость, - еле сдерживая смех, низко кланяясь, подошел к посланнику лакей.

- Ну, чего тебе? - лениво отозвался Хилков.

- Выжига какой-то к нам зашел, по-российски балакает отменно. С виду бродяжка. К вам просится. На кухне ноне...

- Хлеба дай да прочь гони, - не отрываясь от доски, посоветовал Хилков.

- Да чудаковатый такой выжига. За ворот меня схватил, кипятится, точно вода в котле, государем Петром называет свою неумытую персону, велит вести себя к посланнику...

- Эва! - встрепенулся князь, охочий в заграничной скуке до всяких развлечений. - Ну-ка, веди его ко мне, токмо пусть Тихон с Кузьмою, кучера, кнуты с собой возьмут - мало ль что твой выжига удумает. Какого токмо народу нынче не шляется...

Два карлы на коротких уродливых ножках, задорого купленные Хилковым у бродячих акробатов, приковыляли к князю, примостились у ног его, положив по-собачьи безносые лица на его колени. Хилков щекотал им подбородки, сам, вполоборота ко входу, ждал нового шута.

Петр, с длинной бородой, но причесанный и умытый, тиская в руках колпак, прошел к горницу к Хилкову поступью уверенной и быстрой. Не спрашивая разрешения, взял стул, поставил его напротив стула резидента, смело опустился на него, забросил ногу на ногу. Хилков же с недоумением уставился на его стоптанные башмаки, надетые на босу ногу. Подошва одного из них немного отходила в носке, и сквозь щель можно было видеть палец. Сам же "выжига" сидел, не говоря ни слова, и пристально, с неприятной тяжестью во взоре, глядел на русского посланца. С обеих его сторон встали крепкими дубами два княжеских кучера. За спиной у каждого - кнуты.

- Ну, и какого дела ради ты ко мне пришел? - попытался сдвинуть брови нестрогий по натуре Андрей Яковлевич. - Ну, прям-таки стоишь передо мною, как Спаситель пред Пилатом. Ты, что ль, называл себя царем Иудейским? сказал и рассмеялся, довольный шуткой. Хмыкнули и кучера.

- Не Иудейским, князь, а русским, русским! - быстро возразил Петр, вскочив со стула. - Что, не признал меня, коль я бородой укрылся, точно баба в бане срам свой закрывает веником аль шайкой? Ан нарочно бороду-то отпустил, чтоб проведать твое житье-бытье посольское, како ты правишь в Швеции мои государевы дела! Ну, докладай мне, да поскорее!

Но Хилков на то и был старинным русским вельможей да ещё посланником, умевшим говорить на иностранных языках, чтоб не давать брать себя на арапа всяким самозванцам с длинными бородами да в рваных посконных кафтанчиках и шведских башмаках из козлиной кожи, надетых на босу ногу. К тому же ясный ум Хилкова, прекрасно знавшего, что в нынешнее время русский государь Петр Алексеевич находится где-то поблизости от Ржева или Торжка, тотчас подсказал ему, что этот бородатый мужик при всем своем желании не мог собой являть природного русского царя.

Поднявшись на ноги, отогнав от себя карликов, кривя гневом свое красивое лицо, Андрей Яковлевич закричал, подступая к Петру:

- Ты, смердящий потрох, куриный помет, на кого здесь голосить надумал? Я при важнейшей государственной должности тут состою, а ты, бездельник, шут гороховый, изволишь притворяться русским царем да ещё грозишь мне, князю? Кнута давно не пробовал? Да я тебя в железах в Москву отправлю! Дыбу споведаешь у князя Ромодановского! А ну, вяжите вора!

Крутоплечие, засидевшиеся на чужбине без русской кулачьей потехи Кузьма и Тихон только того и ждали - мигом опрокинули на пол вырывавшегося изо всех сил, поносившего их черным матом Петра, скрутили ему руки, ноги крепким сыромятным ремешком. Скоро Петр лежал ничком, тихо скрипя зубами от горькой обиды. Благо бы такой позор и надругательство он принял от иноземцев, каверзных и злых, но терпеть унижение от дворовых подданного холопа было невыносимо горько.

Меж тем Хилков, наклонившись к лежащему на полу Петру, уже кое-что кумекал. Какая-то тревожная мысль блохой прыгала - туда-сюда, - в его голове, привыкшей к усердному и долгому мудроделию. Теперь уж ему не верилось, не бралось в ум, что взявшийся ниоткуда бродяга мог запросто назвать себя царем. К тому же бродяга был тверезый, на сумасшедшего не походил, так откуда же такая дерзость, за которую и с жизнью скоро можно было распрощаться?

- Эй, малый, малый, - тронул Хилков за плечи лежавшего в безмолвии Петра. - А ты и впрямь какой-то дивный. С чего ж удумал государем себя назвать? С плахой свидеться захотел?

Спросил да взгляд метнул к поясу бродяги - торчит из-за штанов рукоятка деревянная ножа. Потянул, извлек - нож огромный, у самой рукоятной перемычки запекшаяся кровь.

- Вона ты какой... На душегубство, видно, шел...

- Не на душегубство, тетеря, - глухо отозвался Петр. - Знал бы ты, князь, что со мною немцы в Саардаме учинили, так не стал бы крутить мне руки. Царь я твой, да токмо опоили меня в трактире, когда сидел я там с Сашкой Меншиковым. Опосля же на корабль забрали и в шведский замок отвезли, откуда я бежал. Пришел таперя в столицу Свейскую, чтобы поквитаться с Карлом. Не думал, что встретишь меня пинками. Попомню уж тебе такую встречу!

Хилков был ошеломлен. Если лежавший на полу мужчина на самом деле был царем, то за такое помыкательство его, князя, могли запросто лишить жизни. Но он не мог уразуметь, как могло случиться, чтобы никто, кроме этого бородатого человека, не был посвящен в тайну похищения, не переполошился, ведь с саардамского житья Петра прошло больше полугода.

- Да развяжи ты, лиходей, развяжи! - взмолился с угрозой Петр. - Руки затекли, да и утроба корма просит - со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было!

Петра развязали, и через четверть часа он уже сидел за пиршественным столом напротив Хилкова, а сильно изумленные Кузьма и Тихон стояли в стороне, предусмотрительно не отосланные князем, и глядели на то, как выжига и бродяга ворочал широкими челюстями, перемалывая с хрустом цыплячьи кости. Хозяин же то и дело подливал вино в его высокий, чеканный кубок и с лаской говорил:

- Если бы сам Юпитер явился сейчас передо мной, я бы не столь был удивлен, как после вашего внезапного явления, всемилостивейший государь. Войдите в мою умственную потентацию, царь-государь. Что же происходить изволит? Если вы, как от вас изволил слышать, оказались в шведском плену ещё в декабре минувшего года, то как же могло случиться, что с тех самых пор об оной беде, постигшей Русь, я не был извещен? Выходит, или не было сего, или... или же вместо вас в Англию с посольством отбыл другой какой-то человек? Мой темный разум не в силах осмыслить столь затруднительную ситуацию!

Петр, не забывая прихлебывать вина, угрюмо, становясь с каждой минутой все мрачней, жуя, сказал:

- Шведы, что меня держали в замке, дали мне намек, что мое место пусто не будет. Выходит, сии шельмы, полонив меня, подсунули кого-то заместо настоящего царя. Да что сие, тьма египетская Меншикову али Лефорту глаза затмила, коль не видели подмену, али... и впрямь тот человек сходство со мной великое имеет?

Хилков, изображая великое сочувствие к беде царя и озабоченность, сказал:

- Разумею, что в превеликом афронте и затруднении вы оказались, государь. Первым делом, полагаю, надобно вас самым скорейшим образом в Москву отправить да постараться так учинить, чтоб вы быстрее самозванца там явились. Я же со стороны своей мог бы послать гонца к послам великим, к боярам Головину, Возницыну - нет, последний, знаю, у кесаря остался, о делах турецких с ним будет рассуждать. В общем, нужно задержать в пути того, кто вам дорогу перешел. Если явитесь в столице раньше, чем туда прибудет ложный Петр, то выгода за вами будет. А ежели одновременно с ним али позднее прибудете в Москву, то два царя да со сходственными лицами и манерами могут в государстве явить смуту почище той, что имела место при Лже-Димитриях. Здеся с осторожностью предельной нужно поступать, тем паче, когда стрельцы заволновались...

- Как... заволновались? - встревожился Петр, перестав жевать.

- А вы, государь, о сем деле и слыхать-то не могли, - чуть усмехнулся Андрей Яковлевич. - Да, было стали бунтовать, но четыре полка бунтовщиков военною рукой разбиты были генералиссимусом Шеиным да генералом Гордоном совсем недавно близ Воскресенского монастыря. Зачинщиков сказнили.

- Э-э, - задумался Петр Алексеевич, - с моим полоном тут, надо думать, крепкой суровой ниткой али веревкой даже сей бунт связался. Мню, что Карл шведский и с Софьей, и со стрельцами разом сию проказу супротив меня учинить захотели, но да я побегом своим их козни порушу! Надобно мне, Андрей Яковлевич, в королевском дворце побывать да с Карлой свидеться. Хочу сему щенку пару слов на ухо шепнуть, - и Петр ухмыльнулся с такой сатанинской злобой, что Хилкову страшно стало - разом вспотел затылок под кудрявым париком.

- На меня надеешься, государь милостивейший?

- А на кого ж еще? На холопов, что ль, твоих с кнутами? Под личиной секлетаря твоего в королевский замок войти хочу, чтобы с королем с глазу на глаз обмолвиться. Пистолеты мне снаряди хорошие, ножик сей ещё с собою возьму. Я сей шведской сволочи позора своего прощать не намерен.

Хилков недоверчиво покрутил головой. Царь вовлекал его в предприятие отчаянное. Приходилось идти на обман, выдавая вооруженного до зубов человека, пусть и русского царя, вознамерившегося учинить нечто воровское, кровавое по отношению к монарху державы, вина которой в деле пленения Петра ещё не была известна миру, за своего секретаря - неполитично.

"Эдак ты меня к казни-то и подведешь..." - подумал про себя Хилков, а Петр, будто читая его мысли, подбодрил:

- Ничего, не страшись. За честь государя своего и пострадать маленько можно. Но о страданиях ещё рано думать - все на свои плечи возьму, скажу, приказал тебе.

- Да не за себя я страшусь, государь великий! - со слезой проговорил Хилков. - Вижу, что ты безумный и бесполезный путь для себя выбрал. Пистолеты да ножик - малое дело. В первую очередь, я сам-то короля Карла лишь раз видал. Если и смогу тебя во дворец ввести, так не король ихний, а токмо министр, что послами да резидентами ведает, будет нас встречать. А ежели и Карла, царь, найдешь, то что за польза тебе будет от сей встречи? Неужто из пистоли станешь в него стрелять, ножом шпынять наследственного шведского монарха будешь? Невиданное дело! Кровью токмо вызовешь войну, а со Швецией нам ли схватиться? У них вон сто тысяч выученного войска под ружьем стоит, флот преизрядный. У нас же - речные струги, каторги, что в Воронеже ты строил, ненадежные стрельцы. Раньше Ижорскую землю у нас отняли, теперь же Псков с Новгородом отдавать придется шведу. Да и сам ли убережешься, если злое дело против Карла учинить собрался? Ты мне-то едва-едва свое царское происхожденье доказать сумел, а караульным, что в замке на часах, ты объяснить этого не сможешь: или растерзают на месте, или в пыточной замучают, а после четвертуют. В Москве же будет править самозванец...

Толковые, рассудительные речи резидента заставили Петра призадуматься на минуту - почавкал молча, посопел и с ещё более горящими глазами, чем прежде, сказал:

- Ты, князь, мне боле не перечь. Проси аудиенции у шведского министра, но экивоком разузнай, не будет ли в тот день Карлуши-короля. Я по-шведски маленько языком болтать сумею. Платье мне сыщи, да как говорил, изрядные два пистолета, чтоб в карман кафтанный залезали без труда. Ни о чем боле голове твоей кумекать и не надобно.

С тех пор, как самодержавный пленник Халландгольма, не спрашивая на то желания шведов, покинул замок, минуло больше месяца. Когда о побеге доложили Левенроту и королю, хозяин замка немедленно разведал, как могло случиться, что из крепкой его твердыни мог кто-то убежать? Окна высоко над морем, толстые решетки, то и дело в комнату заглядывают караульные солдаты. Левенрот, понимая, что запер в клетку не какого-то мужика, не сумевшего в срок внести арендной платы, не барона даже, вольно или невольно оскорбившего его, а самого властелина, помазанника, царя огромной полудикой Московии, необузданного и своевольного, как раз накануне решил, что следует втрое усилить меры по охране царя Петра, ибо этот страстный, свободолюбивый человек никогда не согласится остаться в заточении. Но теперь уж было поздно. Утешало одно: веревка, на которую так понадеялся беглец, не выдержала веса огромного, семифутового тела. Петр сорвался в море и, конечно же, разбился о камни, потому что у подножия крутого берега с утвержденным на нем замком было очень мелко. Так и доложил Левенрот Карлу, и шестнадцатилетний юноша, вначале сильно обеспокоенный, принял доводы своего советника - смерть опасного соседа предполагалась им в том случае, если пленника в Халландгольме не удастся принудить к безропотному проживанию в замке, или в случае каких-либо экстренных непредвиденностей.

- Ну, умер так умер, - равнодушно пожал плечами Карл, выслушав Левенрота. - Значит, русский Бог не был расположен к Петру. Но вы все ж таки постарайтесь разыскать в море его тело. Если я увижу мертвого царя, мне будет спокойнее.

И, несмотря на то, что прибой так и не вынес на берег утопленника, похожего на Петра, Левенрот написал королю, что труп царя найден, извлечен из воды, освидетельствован замковым врачом (свидетельство прилагалось к письму) и предан земле - тело какого-то несчастного рыбака, давно носимого волнами, было доставлено в замковую часовню. Получив это сообщение, Карл, и без того уже почти успокоенный, стал спать и вовсе безмятежно.

В тот день карета русского резидента Андрея Яковлевича Хилкова, украшенная двуглавым позолоченным орлом, въехала во двор королевского замка. Форейтор в ливрее с галунами ловко спрыгнул с запяток, дернул за ручку орленую дверцу, выбросил ногой складную ступеньку. Башмак с серебряной пряжкой, нога в голубом шелковом чулке появились прежде, нежели кудрявая голова князя. Вслед за ним сиганул на песок двора секретарь, молодой дворянчик, после неуклюже вылез Петр, одетый в польский кафтан, короткие штаны, с сафьяновым портфельчиком под мышкой, с бородой, правда, не такой лохматой, как прежде, с волосами, лежавшими на плечах.

Хилков шел впереди, секретари же - чуть поотстав, как требовала форма. Шли с мажордомом замка долго, покуда не очутились близ дверей, и Хилков шведу так сказал, кивнув на Петра:

- Этого здесь оставлю - не надобен, - и уже к Петру: - Дай-ка мне портфель...

Только скрылись за филенчатыми, в золотой резьбе дверьми, Петр Алексеевич быстро прочь пошел. Как ни упрашивал его Хилков оставить свое безрассудное намерение, но царь лишь одно твердил - хочу с ним поквитаться. Ничего не оставалось Хилкову, как описать, насколько знал, расположение покоев замка. Вот и поспешил помазанник туда, где, как он думал, мог он застать своего юного обидчика.

Замок был велик. Затейливые его ходы и галереи переплетались, как кротовьи норы, как муравьиные дороги в муравейнике. Повсюду стояли истуканы синемундирные, с ружьями, солдаты. Глазами провожали проходящего Петра, который все шел и шел вперед, и какое-то наитие, которым, видно, наделены все коронованные особы, заставляло двигаться его, не давая пока сигнала разуму, что где-то неподалеку расположено обиталище шведского монарха.

Потом не стало караульных, и лишь одни лакеи, камердинеры, кастеляны, скороходы деловито пробегали мимо с посудой, бельем, беззаботно шушукались друг с другом в темных углах. Петр, стараясь казаться своим человеком в замке, заглядывал в комнаты, тихонько приоткрывая дверь, но короля не находил. В одной комнате он увидел накрытый к обеду стол, в другой горничную, застилавшую постель. В третьей на постели лежала пожилая женщина, почти старуха, обнаженная по пояс. Два мальчика-пажа, должно быть, исполняя её волю, ласкали сладострастницу. Петр заметил, как один из них, целуя госпожу, плутовской рукой берет с придвинутого к постели столика лежащие на нем сладости - печенье, засахаренные цукаты, орехи, - и набивает ими карман своих штанов. Петр с отвращеньем захлопнул дверь...

Боясь, что заблудился и теперь не только не отыщет короля, но будет остановлен караулом и арестован, Петр все более сердился. Он уже негодовал на всех шведов подряд, и если бы его остановили солдаты, тотчас бросился бы на них и, конечно, погиб бы в схватке, потому что часовыми замок был буквально нашпигован. И вот настал момент, когда переносить гудение натянутых, как лютневые струны, нервов он уже не мог.

- Эге, приятель, послушай-ка! - подошел он к рослому капралу, замершему у стены с широким, как лопата, протазаном. - Вот тебе золотой, только скажи быстрее, как мне короля найти. Я - гонец из Гетеборга и у вас впервые.

Капрал зачем-то ухмыльнулся, пару раз подкинул монету на ладони - то ли сомневался, нужно ли отвечать, то ли испытывал вес золота, наконец сказал:

- Его величество сейчас, я знаю, в "бычьем" зале - прямо до винтовой лестницы и вниз. Только... только не ко времени, дружище, короля ты беспокоишь. Лучше передай свою депешу гоф-курьеру или гоф-маршалу, чтобы не накликать на себя беду.

- Не беспокойся, - буркнул Петр и поспешил вперед.

Спускаясь вниз по лестнице, штопором уходившей куда-то в глубины замка, Петр услышал крики, звон железа о железо, скрежет. Крики звучали пьяно и не походили на человеческие голоса, а ещё раздавались раскатистые выстрелы, и привычное к стрельбе ухо Петра различило, что палят из ружей и пистолетов. Совсем уже необычно для королевских покоев ко всему этому шуму примешивался рев каких-то животных, предсмертный рев, исполненный ужаса и боли.

С каждой ступенью этот адский концерт, эти звуки бесовских игрищ становились все явственней. Петр чувствовал острый запах ружейного пороха и невыносимо сытный, пьянящий запах свежей крови. Лесница кончилась, и теперь нужно было пройти по темной галерее, частой аркадой отделенной от главного зала, расположенного ниже. Петр понимал, что находится совсем рядом со стреляющими, орущими, вопящими людьми, и теперь требовалось сделать лишь шаг, и он его сделал.

Он взглянул из-за колонны на то, что творилось внизу, и ему захотелось отпрянуть, потому что увиденное выглядело ночным кошмаром. В густом пороховом дыму по огромному залу носились какие-то люди, распаленные, полуголые или в белых, забрызганных кровью рубашках, со шпагами, двуручными мечами, секирами, алебардами, ружьями и пистолетами в руках. Слуги держали за ошейники брыкающихся овец, козлов, молодых бычков и то и дело отпускали их, чтобы люди с оружием нападали на несчастных животных и с азартными криками рубили им головы, пронзали шпагами или остриями копий, стреляли из пистолетов и ружей. Одни животные старались избежать смерти - бегали по периметру зала, сшибая поставленные здесь доспехи, перепрыгивали через залитые кровью трупы уже мертвых собратьев, лежавших с перерезанными глотками. Другие, в желании дорого продать свою жизнь, бросались на своих истязателей, наклонив голову и выставив рога, и некоторым удавалось перед смертью ранить кого-то из людей, чтобы тут же пасть с перерубленной шеей или пробитым пулей черепом. Весь пол был залит дымящейся кровью, и люди, гоняясь за животными, поскальзывались, со смехом падали в лужи крови, вставали и бежали за козлами, бычками и овцами, будто превратились в хищных зверей или никогда и не были людьми.

С колотящимся сердцем Петр следил за этой дикой игрой. Он видел, как люди то и дело подходили к столам, наливали себе вина, жадно пили, и вино лилось по их подбородкам, груди. Здесь, среди крови, вони, мычания и рева животных, находились и женщины, совершенно нагие, пьяные, измазанные бурой кровью. Они с гортанными криками, точно фурии или ведьмы на шабаше, взгромоздившись на спины бычков или баранов, пытались кататься на них, держа в высоко поднятых руках бокалы с вином. Иные из них спешили подставить бокал под брызжущую из перерубленных артерий кровь и тут же, запрокинув головы, вливали в себя горячую, парную кровь, хохотали, валились на пол в лужи крови, а мужчины, тоже пьяные от вина и крови, волокли женщин в угол, чтобы тотчас совокупиться с ними, или же предавались соитию здесь же, на поверженных и ещё теплых или трепещущих в агонии тушах.

Вдруг по чьему-то сигналу выстрелы, звон оружия и крики стихли только блеяла овца или мычал бык. Все теперь смотрели на Петра, и кто-то требовательно сказал, обращаясь к нему по-шведски:

- Кто ты? Шпион? Лакей? Зачем ты явился сюда?

Петр, полагая, что ему зазорно выдавать себя за лакея, а тем более бежать с галереи, смело прошел мимо колоннады до конца галереи, с достоинством спустился по лестнице в зал. Его башмаки скользили в лужах крови, приходилось обходить трупы животных, а его взгляд уже остановился на том, кого он и искал. Карл Двенадцатый, худощавый, но довольно высокий для своих лет, мускулистый, запрокинув назад гордую, бесстрашную голову, стоял в окружении залитых кровью мужчин и женщин, в одной сорочке и белых в обтяжку панталонах. Гигантский двуручный меч с запачканным кровью клинком он держал перед собой, опершись на рукоять обеими руками, полуулыбался и пристально смотрел на приближающегося к нему бородача.

- Кто ты? Зачем подглядываешь на забавы короля? - спросил он строго.

- Я волен смотреть на них, потому что сам властелин, - по-шведски, хоть и с трудом подбирая нужные слова, твердо ответил Петр.

- Ты - властелин? - запрокинул свою красивую, белокурую голову Карл ещё дальше, насмешливым взором и как бы приглашая своих соратников разделить его иронию, обратился к ним: - Этот простолюдин возомнил себя каким-то властелином! Смотрите-ка на него! Да это просто какой-то сумасшедший лакей! Как он оказался в моем дворце? Кто пропустил его сюда? Ну и караул у меня в замке!

И вдруг какая-то мысль пришла в голову шестнадцатилетнего монарха, пьяного от сознания своей полной безнаказанности. Он толкнул вперед свой меч так, что его тяжелая рукоять, описав полукруг, повалилась к Петру, стоявшему в двух шагах.

- А ну, держи! - крикнул Карл.

Петр успел схватить меч за рукоять, и прикосновение к липкому от крови металлу ещё сильнее распалило в нем желание немедленно рассчитаться со шведом за свой позор. Карл между тем говорил ему:

- Ну, властелин, если ты на самом деле тот, за кого себя выдаешь, так покажи свое искусство. Мы - рыцари, потомки викингов, - стоим перед новой, большой войной с варварами. Я понесу им понимание того, как нужно жить, как молиться в церкви, какую слушать музыку, как и что есть, с какой степенью почтительности обращаться к своим домашним, друзьям, могилам предков и к своему монарху. Пока же я с моими верными единомышленниками готовлюсь к войне, к бою, к свежей, льющейся потоком крови. Если ты - швед, да ещё к тому же какой-то там... ха-ха... властелин, покажи, на что ты способен. Вот меч, сейчас выпустят моего любимого быка Аписа, которого я оставил для себя. Покажи, как ты справишься с ним. Нужно всего-навсего отрубить ему голову. Дело, признаться, непростое для новичка, но ты же... ха-ха... властелин!

С поистине королевской улыбкой Карл взглянул на своих придворных, которые рассмеялись, одобряя насмешливую речь господина. И вот уже три удара в ладоши, обращенные к кому-то, кого Петр не видел, подали знак, раздалось свирепое мычание, цоканье копыт по каменным плитам зала, удваиваемое эхом, и в зал вбежал крупный белый бык с могучими рогами. Его ноздри широко раздувались, крутолобая голова было наклонена к самому полу, и Петр видел, что животное раздумывает, как отнестись к людям, бывшим прежде по отношению к нему заботливыми и даже снисходительными. Но вот бык все понял. Его выпуклые глаза налились кровью, левая нога тревожно забила по плитам, хвост напрягся, а под белой лоснящейся шерстью загуляли напряженные до предела мышцы и сухожилия.

Все, кто был в зале, не исключая Карла, взявшего в руки богато украшенный охотничий карабин, сгрудились возле одного из выходов, притихли, ожидая, чем кончится поединок между могучим разъяренным животным и человеком. Они шептали друг другу на ухо, делая ставки кто на быка, кто не неизвестно откуда взявшегося "властелина". Петр же понимал, что если он не убьет животное, то этот свирепый бык, напоенный запахом крови, способный запросто опрокинуть его одним ударом и пронзить рогами, вспоров живот, затоптать своими острыми, раздвоенными копытами, непременно отомстит ему за своих сородичей, убитых здесь всего лишь ради забавы.

То и дело оглядываясь, чтобы не оступиться о трупы, Петр, держа меч обеими руками, отступал на середину зала, где легче было увернуться, а входящие в азарт люди, которым мало было крови животных, дружными криками подбадривали Аписа, пока стоявшего на месте, но уже перебиравшего короткими, напруженными, готовыми к стремительному броску ногами.

- Только не колоть, не колоть! - услышал Петр мальчишеский фальцет Карла. - Рубить! Рубить!

Отрубить быку голову, не на плахе, не тяжелым топором, а извилистым, как язык пламени, мечом, отрубить голову быку, находящемуся в движении, виделось Петру делом трудным, но он знал, что если не сделает этого, то опозорит свою корону, даже если о его позоре никто и не узнает. К тому же Петр уже ненавидел шведов, на которых ещё совсем недавно стремился во всем походить. Травить медведями людей запретил уже его отец, царь Алексей Михайлович, считая забавой, недостойной православного государя. Здесь же дикие нравы одобрял сам король.

Бык понесся на Петра совсем неожиданно. Завороженный тупым, неподвижным взглядом налитых кровью глаз животного, он не сразу осознал всю опасность. Копыта стучали дробно и громко, с морды летела хлопьями пена, громкое сопение и даже выдуваемый ноздрями воздух уже доносились до него, и только чудом увернувшись, он спас себя - бык пронесся мимо, - едва удержав равновесие и чуть не выронив меч.

Все, кто следил за поединком, даже голые, перемазанные кровью девки, беззаботно рассмеялись. Однако те, кто ставил на "властелина", не желая проиграть, стали кричать гневно и требовательно:

- Зарежь Аписа! Отруби ему башку! У тебя же фламберж, фламберж!

Петр, ободренный этим криком, поднял с земли безголового барана, хотя плохо понимал, зачем он это делает. Держа его левой рукой, правой покрепче ухватился за липкую рукоять фламбержа, обвитую жесткой крученой проволокой. Копыта Аписа застучали снова. Животное неслось на человека, превратившись в комок перекрученных мышц и сухожилий, рога целились прямо в низ живота стоявшего боком к зверю Петра, и снова он уклонился в сторону, успев, однако, бросить барана в морду быку.

Отбросив мягкую тушу рогами, Апис остановился, повернул с удивлением и негодованием голову, будто желая увидеть, куда делся человек? И тут человек, вознесясь над ним во весь свой немалый рост, став великаном ещё и за счет поднятых над головой рук, сжимавших гигантский меч, за счет приподнявшихся на носки ступней, округлив до предела свои сумасшедшие глаза, сведя губы в плотную точку, с громким гхаканьем, с потягом, точно баба секачом по капустному кочну, рубанул по бычьей шее. Тупой звук слился с коротким ревом быка. Брякнув об пол рогами, упала отделенная от туловища голова, и широкой, черной струей хлынула кровь, разливаясь по полу густой, маслянисто блиставшей лужей.

Петр обернулся, победно взглянул на Карла. Теперь шестнадцатилетний король смотрел на бородатого великана без прежней насмешки. Их взгляды встретились, и как рассыпанный порох вспыхивает от наведенного на него через двояковыгнутое стекло лучика солнца, так в уме Карла вдруг засветилась пугающая мысль - он совсем ещё недавно видел этого человека! А Петр приближался к нему, все ещё держа фламберж обеими руками.

Вдруг какая-то непривычная для шведского уха речь, резкая и грубая, сорвалась с уст человека, убившего быка. Клинок стал подниматься все выше и выше. Придворные, стоявшие к выходу ближе, чем король, невольно попятились, а Карл, ощущая их движение спиной, тоже пятился, понимая, что это не кто иной, как сам русский царь явился к нему.

- Нет, постой! - по-мальчишески звонко выкрикнул он, прижимая приклад карабина к плечу.

Выстрел грянул прежде, чем блеснувшее жало клинка поднялось настолько высоко, чтобы, падая вниз, рассечь его туловище от плеча до бедра, и когда дым рассеялся, то ошеломленные шведы увидели, что бородач зажимает левой рукой кровавую рану на правой руке, а страшный фламберж лежит у его ног.

- Стреляйте в него! Он русский! Русский! Он пришел, чтобы убить вашего короля! - с отчаянием и мольбой прокричал подросток.

Ободренные этим призывом, придворные бросились к Петру. Те, кто имели заряженные пистолеты или ружья, пальнули в него, не целясь и не причинив ему вреда. Кто-то потянулся рукой к укрепленному на оружейной стойке зала арбалету, торопливо, упершись ногами в стальное луковище, натянул тетиву стрела с гудением пронеслась мимо уха все ещё стоявшего перед королем Петра. Из коридора уже вбегали в зал мушкетеры, и придворные, осмелев, размахивая перед собой клинками шпаг, подступали к Петру. Он же, сунув руки в оба кармана кафтана, выхватил пистолеты, щелкнул курками и, окутывая себя белым дымом, разрядил стволы в тех, кто не побоялся приблизиться к нему.

- Да убейте же его! Заколите! Перережьте ему глотку! - кричал Карл фпльцетом.

Петр, бросив на пол пистолеты, взмахнул своим страшным ножом, выкованным в деревенской кузне, и ещё один нападавший накрыл свои телом обезглавленного барана. Обидно было бежать, но и быть зарезанным здесь, в этом залитом кровью животных зале, не хотелось тоже. Оскалив зубы, зарычав по-звериному, сделал устрашающий выпад в сторону одного, другого нападавшего, перешагивая через туши мертвых баранов и бычков, двинулся к лесенке, что вела на галерею.

- Он уходит! Стреляйте в него, стреляйте! Двадцать золотых тому, кто пристрелит негодяя! - кричал Карл, униженный тем, что в его замке кто-то посмел угрожать ему. Он знал, конечно, что угрожал не вор, не свихнувшийся лакей, а бежавший из заточения царь Московии, и теперь спасение этого человека могло грозить ему, да и всей Швеции позором, разрушением всех начинаний и обязательно войной с этой полудикой, голодной страной варваров.

В Петра, мчащегося по галерее, беспрерывно стреляли мушкетеры, но колонны аркады надежно отражали свинцовые пули, лепешками падавшие к его ногам. Выбежав из галереи, он, перед тем, как броситься вверх по винтовой лестнице, не забыл задвинуть за собой засов, и слышал, как стучали преследователи в крепкую дубовую дверь прикладами ружей, рукоятями шпаг, жалея о потере двадцати золотых, вполне бы пригодившихся на водку и баб.

- Ну как, нашел короля? - спросил у Петра тот самый сержант, что направил его в "бычий" зал.

- Нашел, - угрюмо отвечал Петр, продолжая зажимать рукой текущую кровь. - Умеет повеселиться ваш король...

- Ну, я же говорил, - усмехнулся сержант в усы, но больше ничего сказать не успел.

Петр оттащил обмякшее тело к нише в толстой стене. Здесь под ружейной амбразурой быстро стянул с него кафтан, штаны, сапоги, шляпу. Камзол оставил владельцу, потерявшему сознание от сильного удара.

Сапоги, кафтан, штаны были страшно тесны, перевязи, что держали шпагу и патронную суму, - коротки. Но Петр, не обращая на это внимания, шел вперед, туда, откуда, как ему казалось, он начал путь. И все тверже ступали его ноги по плитам запутанных коридоров замка. Не гостем, не подданным он чувствовал себя здесь, а господином. А в голове, будто высекаемые подбитыми каблуками на каменных плитах, звучали слова тропаря, любимого Петром:

"Да молчит всякая плоть человечья и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным..."

На замковом дворе уже бегали туда-сюда солдаты. Слышалась брань офицеров, проявлявших свое усердие по поимке проникшего в замок преступника ударами своих тростей по спинам подчиненных. Петр присоединился к отряду, зачем-то выводимому из ворот, и скоро уже шагал мимо островерхих крыш, крытых ярко-красной черепицей. Ружье, шпагу, перевязи и патронную суму вместе с треуголкой он оставил в каком-то ветхом сарайчике, где лежали метлы неизвестного Петру хозяина. В одной рубахе, благо был август месяц, государь Руси двинул в гавань, видя свое спасенье в уходящих из Стокгольма кораблях.

Трехматочвый бриг "Дельфин" стоял у самого причала под погрузкой. По толстым доскам, перекинутым с земли на борт "Дельфина", матросы закатывали бочки. "Должно быть, с салом", - подумал Петр. Пониже склонившись, опрокинул с донца на бок одну из бочек и тотчас заметил: "До чего легка! Порожняя, видать!" Покатил наверх, потом по палубе, ловко обхватил веревками, переброшенными через блок, чтоб в трюм спустить, вниз заглянул темно, матросы, что принимают в трюме бочки, ушли куда-то. Мигом бочку опустил в брюхо корабля, за нею сиганул, локтем по донышку ударил перевернулось, открывая пустоту.

"Ах, мать моя, Богородица! Спаси, не подведи!" - залез в бочку, но пришлось согнуться в три погибели, наподобие тех монстров сделался, которых видел у Рюйша в Амстердаме. Донце над собой поправил и притих. И минуты не прошло, как опрокинули его домину, покатили куда-то в угол, куда матросам было способней поставить бочку. Слышал, что говорили те матросы не по-шведски, а по-немецки. Догадался, что, загрузившись, "Дельфин" поднимет паруса.

Было душно. Истекая потом в вонючей, пропахшей прогорклым салом бочке, с занемевшими от неподвижности руками и ногами, Петр ждал момента, когда стихнут вокруг шаги и говор. Прежде никогда он не казался себе таким несчастным, и когда внезапно муть тяжелого, мучительного сна затмила его измученный невзгодами разум, перед внутренним взором явились старцы-иеромонахи - Симеон Полоцкий и Димитрий, ставший позже митрополитом в городе Ростове. Говорили они, но не Петру говорили, а его отцу, Алексею Тишайшему, что-де звезды им подсказали, будто родится у царя сынок, Петруша, престол потом его займет и вельми славен будет на Руси и во всех странах.

Петр пробудился, вспомнил видение и тихо заплакал. Предсказание иеромонахов не сбылось.

Но "Дельфин" уже подрагивал дубовым своим телом, подминая под себя волну за волной в открытом море.

6

А ИЗО РТА - ОГОНЬ, ДЫМ И СЕРА

- Государь, - наклонился Лефорт к самому уху Лже-Петра, покачивавшегося в дреме, прислонясь головой к стеганой стенке кареты, прикажите в Кремль не заезжать, а проследовать в Преображенское. Для чего вам прямо с дороги выходить на люди?

Приближаясь к Москве, об этом Лже-Петр знал, и совет, очень похожий на приказ, данный его тайным советником Лефортом, показался стряхнувшему с себя дрему Лже-Петру весьма дельным. Да, с тех самых пор, как он узурпировал титул государя всея Руси, минуло почти что девять месяцев, не прошедших для самозванца даром. Его русская речь стала тверже, с каждым днем обращался он к подданным своим, к членам магистратов, к купцам, вельможам, даже коронованным особам без излишней строгости, но и без малейшей лести - как подобает человеку, уверенному в своем прочном положении, в том, что за спиною сила, власть, несметная казна и, что всего важнее, царственное происхождение. Лже-Петр, однако, особым положением своим не наслаждался, а видел в нем источник каждодневной заботы: чтобы не дать маху в мелочах, не промахнуться на незнании обычаев страны, речи русских, и главным испытанием для себя видел первые дни пребывания в Москве. Вот почему он сразу же кивнул, едва услышал, какой совет дал ему Лефорт.

- Меншикова ко мне позвать, - приказал он стольнику, приподнимая кожаную занавеску на окне кареты, и скоро Александр Данилыч, боясь запачкать сапоги в дорожной грязи, на ходу вскочил в карету, в которой тряслись царь и Лефорт.

- Ну, мейн герцбрудер, под самой столицей твоей державы милостью Господней едем! То-то ж сегодня с дороги дальней пир затеем - Иван Великий закачается, ей-ей! Гонцов-то вперед давно послали - ведают в Москве, что на подъездах. Баньку уж истопили!

- Нет, чаю, не истопили, - сквозь зубы проговорил Лже-Петр. - Я тех гонцов воротить приказал. В Преображенском вначале переночуем. Прикажи-ка туда заехать.

- Ну, как прикажешь, - пожал плечами Меншиков и вылез из кареты, сильно качнув её. Лже-Петр бросил на Лефорта взляд и в который уже раз поймал себя на мысли, что пять минут назад он, повелитель, покорился этому остроглазому человеку.

"Пусть покамест будет так, - подумал про себя. - Я выжму из Лефорта знания о русских, его опыт, умение жить в чужой стране, а потом швырну его в яму для отбросов, как швыряют померанец, из коего выжат сок. Подданными надо пользоваться, пока они нужны".

Приподняв занавеску и выглянув в окно, Лже-Петр увидел высокие, чудные кровли теремов с сенями, повалушами, украшенные маковками, флюгерами, прапорцами. Кое-где крытые медью, свинцом, гонтом "в чешую", крыши необыкновенных, налепленных друг на друга построек, точно зеркало, отражали лучи уходящего солнца. Загикали кучера, громче защелкали бичи, и вдруг конюхи, то ли подчиняясь чьему-то приказу, то ли невольно выражая радость приезда домой, зычно, но на какой-то верхней, очень трудной ноте затянули песню, словно посылая вперед вместо гонцов весть о возвращении царя.

А в Кремле, в опустевшей, прохладной Грановитой палате, в самом дальнем от входа её углу за дубовым, не покрытым скатертью столом сидели двое. На столе - нехитрая снедь, в серебряном кувшине - сыченый мед. Сидят друг против друга, бороды понуро свисают к сложенным рукам.

- Ну, боярин, будем завтра с тобой ответ держать перед царем, как его владенье берегли, - проговорил Тихон Никитич Стрешнев, не старый ещё мужчина, бывший царев дядька. На него да на Ромодановского, что сидел сейчас напротив, оставил, уезжая, Петр все государство.

- Ответим... - как-то неопределенно буркнул Федор Юрьевич, вечно гордый тем, что один лишь взгляд его умел нагнать такой лютый страх, что даже думные бояре старались не попадаться на его глаза, бесовато поблескивающие из-под густющих, низко повисших бровей. - Нам-то ответить нетрудно, боярин, - мы государевой казной не сорили, пошлины и подати собирали исправно, о границах пеклись, отчую веру берегли да и сами никакого сраму не чинили. Ну, побаловали у нас стрельцы, так они и прежде на баловство повадны были. Мы же их живо к ногтю прижали, баловство то извели, и об оном государю немедленные и скорые отписки давали. Чего ж нам не ответить... Пущай кто другой бы о своем походе ответ нам дал, да токмо не стребуешь с сей персоны ответа...

- О ком же ты, Федор Юрьич, речь ведешь? - притворился простоватым Стрешнев, догадывавшийся, на кого намекал Ромодановский.

- Да о ком? - удивился боярин. - О том, кто государем себя величает, кто на великую казну, коей мы здеся оберегателями остались, ружья немецкие десятками тысяч штук покупает и пушки, будто у нас своего огнестрельного припасу нет, гадов всяких заморских к нам везет, иноземцев-проходимцев, от коих скоро в Москве проходу не будет, лютеран да кальвинистов.

- Смело ты говорить научился, Федор Юрьич, - насупился Стрешнев, сам наслышанный про непомерные траты царя, но не смевший и словом обмолвиться о пустоте и никчемности государевых расходов.

- Пусть смело! - не испугал Ромодановского укор. - Кабы не сумневался я кой в чем, так и молчал бы себе, в рот воды набравши. А сумнительства мои такого свойства, такого... Получил я с месяц назад от боярина Возницына из дальних мест письмишко, сам-то погляди... - Долго доставал откуда-то из-под шубы вчетверо сложенный листок бумаги. - Был у меня с Прокопием Богданычем уговор один перед его отъездом: коли явится нуждишка написать ко мне о чем потайном, так пусть напишет молоком меж строк в письме каком неважном. Ну, вот и прислал писульку, почитай.

Стрешнев принял бумагу, подальше отставив лист от глаз, но поднеся поближе к свечке, пробежал глазами, долго не мог сообразить, наконец подбросил брови к разделенным на две равные части блестящим от жира волосам.

- В разум не возьму, али опупел Возницын? Мнит, что тайно подменили царя Петра? Подозревает, что истинного опоили в кабаке да иного подпихнули? Нет, постойте! Али вот тебя, к примеру, Федор Юрьич, можно кем подменить? Подсунут меня, Тихона Стрешнева, замест тебя, так разве не приметно будет, ежели к твоей жене в постель залезу?

Ромодановскому сравнение такое неприятным показалось, сделал ещё страхолюдей разбойничье свое лицо, не не выказал упрека, сказал:

- Здесь дело почудней - моя сука, может, и виду не подаст, только сильней подмахнет, а вот отчего лишь одному Прокопию разница бросилась в глаза, а ни Головин, ни Меншиков, ни проницательный Лефорт её не углядели, если и свершилась та подмена, не уразумею. О подмене у меня не от одного сего письмишка душа болит: ещё в январе аль в феврале, докладывали мне, бегал по Москве юродивый Никифор, так сей блаженный кричал по папертям да в рядах торговых, что-де в загранице настоящего царя Петра немцы на ненастоящего подменили, и что-де та подстава обернется для землицы русской новой смутой, голодом и мором, ибо возвратившийся к нам государь будет самим антихристом.

- Господи, помоги и защити! - поспешил прикрыться Стрешнев широким крестом.

- Постой креститься! Взял я того Никифора в застенок, маленько припугнул, кнутом три раза по чирьям да по болячкам его прошелся - завопил. Спрашиваю, что за срамотные ты о государе речи по Москве понес, языка лишиться хочешь? А юродивый мне все одно твердит: явилась Богородица к нему да тайну сию открыла. Велела про антихриста повсюду разносить, чтоб русский люд готовым был.

Стрешнев сидел ни жив, ни мертв. Длинное, лошадиное лицо стало ещё длиннее от изумленья.

- Да неужто и стрельцы по той причине буянить стали? - спросил, с трудом сглотнув.

- Надо думать, не без сей причины. Когда зачинщиков пытали, Ерша, Проскурякова, Туму, кое-кто из них при мне вопил, что подмененному царю они служить не будут - не таковскому крест целовали. Я, правда, те ответы писарю в бумаге не велел отметить. Пусть, думал, царь считает, будто токмо по женкам стрельцы соскучались, вот и двинулись к Москве. На деле же выходит, все куда серьезней, и не мог я взять в ток, как из неметчины явилась к нам та весть, о коей и Возницын под большим секретом мне поведал. Дивно и страшно мне!

- Как не страшно! - согласился Стрешнев. - Зачем нам подмененный царь? А ну как, чью волю выполняя, прикажет боярам головы направо и налево посрубать? Что ж, овцами пред ним предстанем да ещё колоды с собою принесем, чтоб сподручней ему было злотворство свое чинить? А вдруг прикажет казну опустошить, в лютеран удумает нас превратить али в папистов? Как не страшно! И ведь уже явился, но почему-то в Кремль и не заехал, а ведь ждали! Чудно!

Ромодановский пожевал губами, поиграл кустистыми бровями, сказал решительно, печатая слова:

- Тихон Никитич, час ещё не поздний, сходим в хоромы к царице Евдокии, в ноги ей падем - пусть нам в самом скором времени тихонько скажет...

- Да... что же скажет? - не вынес заминки Стрешнев.

- Вот что. Бабье племя к мужним телам куда приметливей и памятливей, чем наше, мужиковское. Попросим Евдокию посмотреть на тело государя с особым тщанием - тот ли супруг явился к ней из-за границы! Бородавку какую, рубец, родимое пятно пускай проверит, не изменилось ли чего, не прибавилось ли. Может, голосом грубее иль тонее стал, вонь какая чужая от него теперь идет али, напротив, стал куда благовонней телом, чем прежде. Если уж баба нам в сем деле не поможет, мы-то и подавно подмены не заметим. Может, Возницын и не прав совсем - померещилось чего, али нарочно Петр Алексеевич вознамерился стать обликом, как немец. Тогда ему мы судьей быть не должны. Он - государь наш, мы - холопы. Но если каверзу чью углядим, воровство, подмену персоны природного царя на самозванца, то такое воровство достойно розыска, хоть бы оный длился десять, а то и двадцать лет. Я тогда пол-Москвы в пыточную избу превращу, дыбы в ряд поставлю, виселицы, плахи, колеса, крючья железные повешу. Все воронье Руси ко мне слетится на сытный пир! Сам пытать начну, но допытаюсь, кто и каких резонов ради устроил ту подмену! А важней всего, что с самозванца розыск свой начну! Ну, пойдем-ка побыстрее к Евдокии. И о неприличии похода к ней ты мне и не талдычь - дело великой важности!

Бояре, выпив по кубку хмельного меда, тяжело поднялись из-за стола. Дворяне да жильцы, сидевшие в сенях и балагурившие о том о сем, разом поднялись при появлении тех, кого сам царь оставил в правителях Руси. Ромодановский и Стрешнев, поддерживая полы длинных шуб, спустились во двор, вымощенный камнем. Купола кремлевских храмов уже пылали огнем вечерней зари. Перед тем, как войти в палаты царицы Евдокии, оба боярина тайком от следовавшей по пятам свиты перекрестились.

На следующий день, в Преображенском, Лже-Петр проснулся рано, но долго лежал в постели, впервые ощущая себя царем, хоть и думал, пренебрежительно морща губы, когда осматривал суровую обстановку спальни: "Разве сие спальня монарха? Ничего сходного с тем, что я видел даже у голландского штатгальтера, не говоря уже о покоях Вильгельма Английского, Римского кесаря или Августа Польского! Какая бедность!"

Он лежал на неширокой кровати, не имевшей балдахина, резных, позолоченных столбиков по углам, правда, на мягкой пуховой перине, с одеялом, обшитым по краю каким-то гладким мехом. Рядом с постелью серебряная лохань, даже не покрытая сверху, на стене, в углу - богатые образа, пониже и чуть в стороне - рукомойник над медным тазом. Английский комод, правда, очень неказистый, грубый - такому бы стоять в доме купца средней руки. Стол на точеных ножках, с кувшином кваса, недоеденные с вечера пироги с зайчатиной и щукой.

Но Лже-Петр тут же понял, что иной обстановка его спальни в Архангельском дворце и быть не может, потому что он возвратился в покои, оставленные полтора года назад настоящим государем Московии. "Неужто так жили его отец и дед? - уже с раздражением подумал Лже-Петр. - Где же азиатская пышность? Где десятки рабов, ждущих лишь одного движения моих бровей, чтобы тут же исполнить любую мою прихоть? Где полунагие рабыни с опахалами? Где изысканные яства? Или пироги и студень, которыми кормили меня вчера, приличная еда для царя, правителя пятнадцати миллионов подданных? Нет, тот Петр, что сейчас томится в заточении, даже его отец, дед - не есть настоящие русские цари! Моя родина сделала меня помазанником, так я буду им! Но не Петром Алексеевичем я вернулся к русским из Германии, Голландии и Англии, а Иоанном Грозным! Чтобы хорошо править русскими, чтобы они любили своего царя, нужно быть не царем-плотником, а царем-деспотом, не царем-отцом, а царем-богом!"

Он скинул с постели свои мосластые ноги, опрокидывая с грохотом ночную лохань, громко закричал:

- Постельничий! Стольники! Кто там есть в сенях?

Тут же распахнулась дверь. Молодой стольник Троекуров, сам недавно вставший, почесываясь и позевывая, в расстегнутом польском кафтане появился в спальне, спросил лениво:

- Чего изволишь, государь всемилостивейший?

Лже-Петр, стоявший перед ним во весь свой великанский рост в длинной, до щиколоток ночной рубахе, смазал Троекурова по щеке, заорал, топнув босой ногой:

- Что чешешься, скотина? Как стоишь перед государем?! Али хочешь, чтоб имения тебя лишил, в Азов служить отправил? Гляди-ка, взбоярились здесь все! Позабывали, что на службе государевой и жалованье за свое нерадение имут! Меншикова Александра, Лефорта Франца сейчас ко мне зови! Ежели спят еще, стреляй над ухом из пистоли, хошь - из гаубицы, а добудись! Я чаю, Меншиков на радостях вчера до полуночи с Бахусом якшался, ну да мне безразлично! Чтоб в самом скором времени здесь были!

Троекуров убежал. Вместо него явился Александр Данилович, в одних портках, даже без рубахи, но в косо надетом парике. Лицо распухло, глаза не разлепить.

- Ну, слышу, уже шумишь, мейн липсе фринт*. Али тяжко было спать на новом месте?

Лже-Петр, дергая щекой, так крикнул на Алексашку, что Данилыч покрылся от страха гусиной кожей - прежде никогда не видел он царя столь разозленным. Вытолканный за дверь, бросился в свои покои, понимая сам, что виноват - явился к государю полуголым. Через пять минут бежал к нему обратно, но уже в штанах, ботфортах и кафтане, на ходу повязывал нарядный галстук, не забыв повесить на портупею шпагу. У царя застал Лефорта, который предусмотрительно был наряжен, как положено для разговора с государем.

Лже-Петр, все ещё нахмуренный, Меншикову и Лефорту показал на стулья близ стола, но сам не сел - как был в ночной рубахе, стал быстро ходить вокруг, руки на спине сцепив. Говорил отрывисто и нервно:

- Понеже я явился в стольный град государства после полуторагодовой отлучки, то хочу ознаменовать событие сие великим праздником. Собираюсь первым делом учинить я пышный въезд в Москву, а посему распорядитесь, чтоб доставили в Преображенское коней с богатой сбруей, праздничные одежды для меня, приближенных, свиты, лакеев и прочих, кто со мной войдет в Москву.

Лже-Петр увидел, что Лефорт уже выхватил из кафтанного кармана листок бумаги, свинцовый карандашик и стал записывать - понравилось.

- Приготовить надобно бочонок с серебром - будем бросать монеты в толпу народа. На Красной площади сегодня распорядитесь поставить лавки и столы, на коих для народа устроить угощенье - хлеб, жареное мясо, пиво, вино. Да всего побольше. В Кремле для родовитых бояр, дворян, купцов тоже поставите столы. На сем обеде я появлюсь с наследником. Сегодня же хочу увидеть соколиную охоту. Вечером - кулачные бои, ристалища, да медведей пусть выведут, а кто-нибудь из охочих людей пусть выйдет против медведя с рогатиной или ножом.

Лефорт строчил, а Меншиков просто задыхался от восторга, облизывал пересохшие с похмелья губы, дергал галстук. Петр, казавшийся ему ещё в Голландии каким-то странным, коряво говорившим, нелюдимым и всего страшившимся, здесь, в Москве, будто расправил крылья.

* Мой любезный друг (искаж. нем.).

- Да, мин херц, надобно порадовать народ, а то втемяшится им что-нибудь в башку, как недавно стрельцам - эх, баловной народ! Водки бы только им поболе - сволочь на угощение повадна. Дворецкого сейчас покличем, пусть везет сюда одежды для церемонии, мы же подарками займемся, захлебывался от предвкушения Меншиков, уже видевший себя неподалеку от Петра въезжающим в Москву на белом польском скакуне, задорого приобретенном в конюшне короля Августа.

- Да, с подарками промашки не может быть! - щурил глазки Франц Лефорт. - У меня, всемилостивейший государь, уже все расписано, все наготове: что вашей матушке вручить, что августейшей супруге, царице Евдокии Феодоровне, что наследнику, что Прасковье Феодоровне, царице, вдове братца вашего, что царице Марфе Матвеевне, вдове царя Феодора, что сестрице, Наталье Алексеевне...

- Ладно, вижу, что всех упомнил, не забудем, - дернул усом Лже-Петр, видя в усердии Лефорта назойливость и суетливость. - Сейчас пошлите гонца к царице Евдокии. Пусть от меня с поклоном скажет, что ввечеру явлюсь к ней в спальню. Баню пускай натопят...

Меншиков так и расплылся глумливой рожей, точно он сам и был царем, готовившимся к встрече с миловидной, заждавшейся объятий мужа супругой.

- Да ещё пускай ей скажут, что из окошка в сумерках увидит фейерверк немецкий - подивится. Ладно, довольно. Чего запамятовал, дорогой вспомню. Чай, теперь долго не уеду из Москвы. Править буду по-старому, как отец и дед мой царили.

Уже через два часа, к полудню, на обширном дворе Преображенского все задвигалось, засуетилось. Ржали отдохнувшие за ночь кони, впрягались в вычищенные колымаги, рыдваны, кареты, седлались нарядными седлами, облекались драгоценной, с жемчугами и золотыми бляшками, мохрами и кистями, сбруей, с позлащенными стременами. Веселые, незлые перебранки и матюги конюхов, беготня казаков и гайдуков, стременных и дворянчиков посольства, вернувшихся вчера с царем. Когда поезд был готов, на крыльце явились государь, Александр Данилыч, Лефорт, Головин - все в русских одеяньях, как приказал Лже-Петр.

Сам царь в карету не забрался - посадил в неё Лефорта с Головиным. Пропустив в ворота, вперед себя, пять десятков казаков и гайдуков, облаченных в красные кафтаны с двуглавыми, шитыми золотом орлами на груди и на спине, дал шпоры своему серому в яблоках жеребцу, который легко вынес государя на дорогу.

"Ну, вперед! - забилось сердце Лже-Петра. - Как жаль, что вы, родные мать и отец мои, не видите меня сейчас! Я, Мартин Шенберг, благодаря всесильному Провидению стал царем огромной, бескрайней страны, и мое воцарение здесь сделает процветающей и мою милую, маленькую Швецию! Да, я царь, я - полубог, и вряд ли сам Юлий Цезарь ощущал себя таким же величественным, возвращаясь в Рим после похода на варвара, как я, въезжающий в Москву!"

И наряд был царским на Лже-Петре! За час до выхода во двор он облачился в сорочку и порты из полотна, отделанные по швам и по подолу золотой тафтой и мелким жемчугом, натянул штаны из синей камки на тафтяной подкладке. Поверх сорочки надел зипун из тонкого сукна малинового цвета, по вороту обшитый сапфирами и бирюзой, со стоячим жемчужным ожерельем. Но ферезь из багдадского атласа Лже-Петр надевать не стал - предпочел, по совету боярина-дворецкого, ездовую чугу из бархата, гранатового цвета, стан же затянул желтым поясом с кистями, за которым красовался у него большой кинжал из Бухары, в богатых чеканных ножнах, усыпанных рубинами и изумрудами. Но ногах - короткие сафьяновые чоботы, шапка - из объяри с околом из куницы, с павлиньим перышком.

Через полчаса пути Лже-Петр стал ощущать заметную тяжесть, будто и не материя вовсе пошла на пошив всех его драгоценных одежд, а грубая кожа. Тонкое полотно белья не спасало от зноя, а ехать пришлось в самую жарынь августовского погожего дня, и пот струился по спине властелина, стекал со лба по щекам, за ворот, на грудь. И чем сильнее нагревалась одежда, тем невыносимей пахла она, извлеченная из сундуков, где она хранилась, пересыпанная от жука и моли сухой полынью, табаком, ещё какими-то снадобьями. Редко проветриваемая, отдавала она сейчас все то, что впитала в себя за годы лежания. Но Лже-Петр, заставляя себя думать о том, что стоит лишь приехать в Кремль, и там он сможет снять с себя наряды, пройтись в одной сорочке, угрюмо улыбался, посматривая по сторонам дороги, и все ждал, когда же появятся московские постройки, и он увидит подданных, опустившихся на колени перед ним, приветствующих его криками радости.

Миновали две деревни, какой-то монастырек, и вскоре перед царским поездом, когда перевалили за пригорок, на который взобралась дорога, открылась картина, поразившая Лже-Петра и заставившая его сердце заколотиться сильнее - в двух верстах перед ним лежала Москва, и казалось, что само солнце купалось в золоте многих её куполов. Уже отсюда слышался звон колоколов - в ровном, нетрепетном гудении нельзя было выделить ни низкого, ни высокого колокольного голоса, потому что все они слились в одной песне, и ошеломленный Лже-Петр почему-то с негодованием и какой-то завистью подумал: "Да что они, на самом деле язычники, поклоняющиеся идолам, истуканам, или здесь впрямь живет... христианский Бог?"

Уже в слободах въезжающего в город царя встречали москвичи. Лефорт, нарочно оставивший карету и шедший рядом с конем Петра, негромко говорил ему:

- Весьма ответственный момент, ваше величество! Подданные встречают вас, так будьте же радушны, благодарны им за встречу, но не теряйте царственного великолепия. Кланяйтесь слегка на все стороны, и больше, больше важности на лице. Русские любят и почитают недоступных владык!

Лже-Петр делал все, что велел ему Лефорт, и видел, что многие из встречающих его падали на колени, крестились, стукались лбами о землю, тут же поднимались с измазанными пылью лицами, и пыль тотчас превращалась в грязь, потому что почти все плакали от радости, от умиления, размазывали её по щекам, будто находили в этом какое-то особое удовольствие.

- Батюшка-а-а! Царь ты наш православный, государюшка-а-а! На кого ж ты нас покида-а-а-л-та-а-а! - протяжно выла одна толстая баба, которой удалось-таки выскочить на дорогу и схватить за узду царского коня, что сильно испугало Лже-Петра, но женщине, получившей несколько ударов бердышным ратовищем от одного из стрельцов, обступивших дорогу, пришлось раствориться в толпе, из которой, однако, кричали:

- Сохранил-таки Спаситель всемилостивейшего отца нашего, Петра Алексеевича-а! Не дал сгинуть в неметчине!

- Царь-государь! - плаксиво вопил другой. - Не езди больше к немцам, не езди-и-и! Лихие люди немцы-ы! Опоят отравой какой, беленой, будешь навек недужный, а нам-то государь здоровехонький надобе-е-н, с высокой мышцей, со крепкою, чтоб не отдать нас ворогам-ам!

Въехали в город, как понял Лже-Петр по тому, что сплошь пошли дома крепкие, хоть и не похожие совсем на те, что он видел в Европе, много встречалось и каменных, выбеленных известкой, с высокими заборами, но больше было деревянных, чудных, мудрено громоздивших друг на друга разновеликие свои части, многоцветных, с резными подзорами, кружевами, коньками - пряничные дома. Церквей тьма-тьмущая - чуть ли не на каждой улице. В каждой двери распахнуты, а внутри мерцают свечи, и на улицу летит строгое церковное пение, гудят басовито, точно рассерженный рой пчелиный, голоса дьяконов. На папертях, на деревьях, заборах - народ. Руками машут, кричат царю здравицы, толкают в спины стрельцов, силясь пробиться к государю.

И вот уже рвущиеся к нему, остервенелые в радости своей, в рьяном порыве увидеть, прикоснуться, кажутся Лже-Петру не осчастливленными подданными, а какими-то бесами: глаза у всех горят, руки протянуты вперед, пальцы - скрючены. Тут уж долетают до Петра совсем другого толка крики, не одну лишь радость ощущает он. Вопят с разных мест совсем иное, вмеремешку со здравицами: "Наслали на нас из земли Германской василисков и аспидов! Саранчу в мешках привезли, развеют над всей землей Русской, чтобы посевы наши пожрала, а как вырастет та саранча с борова, то и за нас, православных, примется!"

Точно по чьему-то приказу, чтобы заглушить крамольные крики, ещё громче загудели, будто сорваться хотели с железных балок звонниц, московские колокола. Уже и не перезвон слышал Лже-Петр в этом могучем гудении, а какой-то дикий вой всего русского народа, прознавшего в нем самозванца.

- Езжай, Петр, назад к немцам - не надобен нам царь подложный! Истинного желаем, не немецкого!

- Нашего-то бают, немцы в бочку засмолили, припрятали, нам же лютеранина отправили, горшечника, ликом с нашим сходного! Выбивать его с Москвы! Не хотим из немецких горшков щи хлебать!

Крики эти все чаще, все громче слышались вокруг Лже-Петра, чем ближе приближался царский поезд к кремлевским стенам. Стрелецкие начальники, как видно, имевшие приказ пресекать всякое волнение, устремлялись в сторону кричавших, кого-то вырывали из толпы, кому-то вязали руки, кого-то били неистовым, жестоким боем, а народ, собравшийся в Китай-городе, словно подчинившись чьему-то подговору, уверовав во что-то, разносившееся среди толпы тихим шептаньем, стал волноваться, все громче слышался общий ропот какого-то неясного недовольства, и теперь Лже-Петр видел, что лица, обращенные на него, не искажала гримаса плаксивой радости, а выражение изумления, болезненной заинтересованности, страха застыло на лицах москвичей.

- Государь, приказать деньги в народ швырять? - не убирая натянутой улыбки, спросил Лефорт.

- Да, кидайте деньги! - зашевелил усами Лже-Петр, тоже продолжая улыбаться.

Серебро горстями полетело направо и налево. Москвичи завыли от восторга, от горячей обиды, что нельзя быть там, куда сыпались монеты, но Лже-Петр, ждавший возгласов одобрения его щедрости, благодарности, к своему смущению, досаде их не услыхал - только вопли алчности и разочарования.

- Больше бросайте, щедрее, щедрее! - потребовал он, и серебряные брызги чаще и чаще заблистали над головами людей.

На Красной площади, поразившей Лже-Петра своим величием, где ещё до приезда царского поезда началось угощение москвичей, стало жарко. Людские волны колыхались из-за напора задних рядов, желавших пробиться к раздаче. Но эти задние по причине особого внимания к столам с мясом и хлебом, к бочкам меда и водки, были и более восхмеленными, чем передние ряды горожан. Они и орали громче, несли что-то срамное, бессовестное, и Лже-Петр, не разбирая этих криков, догадывался, однако, что угощение отнюдь не пробудило к нему любви москвичей.

Вдруг на задах толпы послышался и вовсе какой-то дикий рев, будто в толпе началась поножовщина. Мужики истошно выли, женщины визжали, Лже-Петр с высокого седла видел, что там взмахивали руками, падали на землю, кого-то уносили на руках.

- Что, что там?! - указал он в сторону странной сутолоки. - Разведать!

Лефорт шепнул стрелецкому полковнику. Стрельцы, расталкивая бердышами горожан, проложили в толпе народа узкую просеку, скоро народ раздвинулся пошире, и Лже-Петр вместе с Меншиковым проехали туда, где возились и кричали люди. На земле лежали неподвижно или дергались в судорогах, хватаясь за животы, рыгая и икая, человек с двадцать мужиков и баб. Лица посинели, глаза выпучены, как у жаб, пена на губах. Многие уж не двигались, другие отходили в муках.

- Что с ними? - ужаснулся Петр.

Подбежал какой-то плешивый человек в кафтане приказного. Лицо испугано, в руке - ковшик с плескавшейся в нем прозрачной жидкостью.

- Государь, так ведь не водку, не водку пили! Сам нюхни - замест вина, выходит, бочку с крепким щелоком выкатили! По недосмотру, не иначе! Вот и отошли болезные. Царство им..!

Лже-Петр без сожаления, с одним лишь ужасом взирал на умирающих и умерших и громко сказал, обращаясь к Меншикову:

- Кто вместо водки подал людям яд, сегодня ж, до захода солнца, сыскать. На каждый дом умершего выдать по десяти рублей...

Но не успел Лже-Петр договорить, как за спиной его раздался чей-то бабий крик, будто женщине мешают что-то сделать, а она все стремится исполнить свое намерение. Обернулся влево и назад, резко, даже скрипнуло седло, и тут же грохнул выстрел, пуля жикнула шмелем, взметнула воздух рядом со щекой - словно ветерком обдуло. Обомлел - не испугался. Но в толпе уже кому-то крутили руки, жарко били, не жалея кулаков. Через минуту перед Лже-Петром уже поставили бабу, молодую, лет двадцати пяти, худую, простоволосую. Сарафан впереди разорван аж до пояса, в прорехе - худые груди, медный крест. Стрелецкий полковник подбежал, держит в руке пистоль, из дульной дырки - голубая струйка дыма.

- Она стреляла, сия ведьма! Хочешь, государь всемилостивейший, бердышами мои стрельцы её сейчас... в капусту?!

- Нет, погоди. - Лже-Петр смотрел на женщину скорее с интересом, чем с ненавистью. - Пусть скажет, чем я оказался виноват. Или тем, что задумал угостить народ московский по случаю моего приезда водкой? Но в том не моя вина, что сии несчастные отравились. Кто-то недосмотрел, я же сведаю, кто виновен, и строго накажу!

Но женщина продолжала смотреть на всадника с непримиримой злобой, с оскаленными, как у бешеной собаки, зубами, с горящими глазами.

- Нет, не по недосмотру ты отравой людишек русских опоил! Не по недосмотру, а по расчету, ибо Антихрист ты, коего заместо русского царя из зарубежья привезли! Вона, глядите-ко - прямо как в Писании сказано: конь бледный, а на нем-то всадник, а имя ему смерть! И ад грядет за ним, и власть ему дана над четвертой частью всей земли, власть гладом умерщвлять, мечом, мором да зверями! Да и сам-то он зверь! Зрите, како у него изо рта поганого огонь, дым и сера лезут!

Стрелецкий полковник со всего маху ударил бабу кулаком, заорал:

- Окстись, чего несешь, полоумная! Клещами раскаленными мясо с костей рвать будут! Государя поносишь!

- Какой он государь - Антихрист! Муж мой, стрелец, Ерш по прозванию, сказнен был лишь потому, что зверя оного страшился да народ московский предупредить хотел. Я же за мужа убиенного поднялась да то учинить хотела, что он не сделал! Жаль, промахнулась, ну да Бог силен, он Антихриста накажет строго!

И стрельчиха, насобирав полный рот слюны, плюнула, да так длинно и ловко, что угодила плевком прямо в сафьяновый расшитый сапог царя. Тут же явились охотники очистить государев сапог, другие принялись почем зря лупить рычавшую Ершиху, но Лже-Петр, подняв руку в нарядной персчатой рукавке, громко сказал:

- Оставьте её в покое! Сама не знала, что делала! Помутился разум сей женщины, как понимаю я, от горя, из-за мужа казненного. Пусть идет восвояси, прощаю её своей властью...

Меншиков, взиравший до этого на всю сцену лишь с одним любопытством, громко зашептал Лже-Петру:

- Что чинишь, мин герц? Оную злодейку не токмо надобно сейчас же в Преображенский приказ отправить, но и немедленно розыск начать. Или мнишь, что она лишь своим разумением на твою жизнь покусилась? Здесь цельный заговор! Виданное ли дело, на царя руку поднимать удумала, мерзкими словами его поносила! Четвертования заслуживает, колеса!

- Нет, быть по-моему! - заглушил Лже-Петр шепот Алексашки громким, строгим голосом. - Хоть и решил я править мои народом по старине, но возвращение свое к нему казнью спочинать не хочу! Пусть несчастная живет, да совесть будет ей единственным судьей. Она меня Антихристом называла, я же ей её слова по-христиански прощаю, она меня убить хотела - я же на неё зла не держу. - И, приподнимаясь на стременах, обращаясь уже к толпам москвичей, окруживших его и слушавших царя с сердцами, полными противоречивых чувств, заговорил, жарко поводя глазами: - Смотрите на меня, москвичи! Или же прежде никто не видел своего царя, не узнает государя Петра Алексеевича, хоть покинувшего вас полтора года назад, но вернувшегося целым и невредимым? О какой бочке немецкой толковали вы здесь? О какой подмене? Или же вы своим собственным глазам не доверяетесь? Ну, ежели к самим себе у вас веры не осталось, то, конечно, где же вам в других верить - сам Господь Бог не заставит! Я же, возвратившись из земли немецкой, хоть и много дивного и полезного для русича там повидал, но понял наконец, что лучше нашего края и народа русского нигде не сыскать. И вот, вернувшись к могилам отчичей и дедичей моих, объявляю вам, положа руку на сердце: править буду по старине, суд стану чинить честный, воеводам воровать не дозволю, налоги умерю, казну беречь буду и никаких войн с соседями затевать не посмею. Вы же под моею рукой вельми процветать станете. Оставленные прежде соборы, на коих выборные от всех сословий при царях Михаиле, Алексее и Феодоре свободно царю свои думы высказывать могли, возобновлю! Вот и получится, что не самодержцем я буду, а вместе с вами, с народом моим править стану, а значит, коль вы сами собой управляться будете, то в том свободу и найдете. Дальше говорю: не по нраву мне то, что держава наша столь много войска имеет, полков стрелецких, солдатских, рейтарских. Если мы будем мирной страной, ни на кого войной идти не намеренной, то какого прибытка ради нам великую армаду иметь, нахлебников ваших, захребетников и дармоедов? Полки решил сократить! Пусть те, кто из иноземцев, в свои земли возвращается, стрельцы же большей частью землепашеством заниматься станут али торговать начнут: и им покойней, и их женам с робятками. Ну, так кто же скажет теперь, что к вам из-за моря немец вернулся? Да такого радетеля о земле русской наша земля ещё не видала! Все о вас хлопочу, о православных!

Лже-Петр, в конце своей речи и сам полностью убежденный в том, что описанные им мероприятия явятся для его державы одним лишь благом, говорил последние слова со слезой, между тем замечая, что и многие слушатели его и простой народ, и стрельцы, и именитые граждане, - утирают кулаками текущие слезы или плаксиво кривятся, усердно моргая глазами. Ободренный этой картиной, прокричал:

- Веселитесь сегодня, люди! Отец ваш к вам возвратился! Ешьте, пейте, да токмо требуйте, чтоб тот, кто вам бочку с вином открывает, первым из неё отпробовал. За отравленных строго взыщу, семьям их - из казны по десяти рублей. Теперь же уберите мертвых, чтобы никого не смущали - погребу за свой счет.

Серебряными каблуками сжал бока застоявшегося скакуна и двинулся сквозь толпу, вопившую теперь одни лишь здравицы своему государю. Москвичи плакали навзрыд, рвались целовать сапоги, полы чуги царя. Стрельцы же нещадно лупили их плетьми, раздвигали в стороны ратовищами бердышей, и Лже-Петр испытывал чувство необыкновенной радости и счастья, хотя и не помнил уже, что ещё совсем недавно хотел явиться подданным не в образе защитника-отца, а грозным повелителем-тираном. Широко, насколько позволял Лже-Петру небольшой рот, он улыбался, принимая почести, ноздри широко раздувались, а глаза, не видевшие ничего, кроме бурлящего моря толпы подданных, смотрели дико и страшно.

Через ворота Спасской башни въехали в Кремль, и только здесь Лефорт, ведший под уздцы коня Лже-Петра, увидев, что Меншиков приотстал, негромко сказал:

- Государь, я просто восхищался вами. Сам Демосфен или Цицерон не сравнился бы с вами красноречием. Сие - ваша первая виктория. Теперь же едем к Архангельскому собору, где вас встретит патриарх всея Руси Адриан. Не забудьте преклонить перед ним колени, поелику ваша власть - от Бога, и вы - православнейший государь. После в соборе вы поклонитесь погребенным там предкам. Ну же, будьте смелы!

Но не встречи с патриархом, не неумелого поведения в соборе, где покоились кости московских великих князей и государей, страшился Лже-Петр. Его пугала встреча с близкими родственниками плененного Петра. Царедворцы, принявшие самозванца за истинного царя, знал Лже-Петр, не могли быть строгими судьями его "подлинности", которая, как оказалось в случае с Лефортом, была сомнительной. Лже-Петр надеялся лишь на то, что полуторагодовая отлучка Петра истерла в памяти его родных образ покинувшего их сына, мужа, брата и отца, к тому же, как думал он, Европа непременно оставила бы свой след на внешности и поведении даже настоящего царя. Это и прибавляло Лже-Петру уверенности.

Возле каменного терема Лже-Петр сошел с коня. Приказав идти с собою одному Лефорту, поднялся на высокое крыльцо. Ведомый Лефортом, пошел наверх по полутемной лестнице, зная, что идут к матери царя Руси. Слышал, как где-то наверху бегал кто-то, шептался, что-то куда-то волок, слышал шлепки, звук затрещин, чей-то приглушенный плач. Его провели в покой, где на стуле, с черным покрывалом на голове сидела женщина, ещё не старая, но вся в морщинах. Увидев Лже-Петра, не поднялась, только руки протянула, рот её затрясся, и вошедший догадался, что женщина в нем признала сына. Стоя на коленях и целуя руки Наталье Кирилловне, промолвил, очень боясь, что "мать" не признает в его голосе сыновний голос:

- Матушка, я вам из Англии привез гостинцев. После к вам доставят.

Женщина, гладя рукой по волосам склонившегося к её коленям мужчину, тихо плакала, а Лже-Петру почему-то было стыдно.

Оказалось так, что цариц Марфу Матвеевну и Прасковью Феодоровну, сестру-царевну Наталью Алексеевну Лже-Петр увидел раньше, чем царицу Евдокию и маленького Алексея. И здесь, на счастье, все прошло благополучно! Теперь уж Лже-Петр не опускал глаза, как при встрече с "матушкой", смотрел на родственниц весело, озорно, натурально выказывая радость встречи после долгого отсутствия в Москве. Тут уж подоспели стольники с гостинцами, и Лже-Петр брал из коробов отрезы тканей, венецианские кубки, зеркала, черепаховые гребни, шкатулки, дорогие бусы, смотрел на ярлыки, нарочно присовокупленные к гостинцам загодя, вручал их женщинам, юным своим племянницам - Екатерине, Прасковье, Анне. С удовольствием смотрел на то, как радовались они, по-детски ликовали, довольные внимание вернувшегося государя, их дорогого родича. Лефорт же уже тянул его на половину Евдокии Феодоровны...

Введенный в комнату, почти что темную, с небольшим оконцем, с налоем посредине, он увидел женщину в богатой, просторной одежде, переливавшейся золотыми бликами. Одежда эта сразу удивила Лже-Петра - к рукавам пришиты широкие и длинные, едва ль не до земли полотнища. На голове - рогатый головной убор. Но и то бы ничего, если бы лицо её не покрывал слой белой краски, поверх которой на щеках, точно яблоки, рдели круги румян.

Евдокия стояла неподвижно, держа в руках большой, расшитыми узорами платок. Лже-Петр, понимая, что нужно сделать первый шаг, бросился к царице поспешно, пересиливая желание поскорей уйти отсюда. Обнял за плечи, ощущая плотную холодную парчу, а носом - тяжкий дух румян. Евдокия так и осталась неподвижной, только прошептала:

- Ну, вернулся, лапушка. Слышала, придешь ко мне сегодня?

- Приду... - с усилием ответил Лже-Петр и тут же услыхал чей-то тонкий голосок, говоривший гневно, раздраженно:

- Матушка, пойдем, пойдем! Чего ты тут?..

Лже-Петр посмотрел налево и вниз. Держась за жесткий подол царицыного опашеня, дергая за него, рядом с Евдокией стоял худенький мальчик лет восьми, большелобый, угрюмый, смотревший на Лже-Петра с недоверием, чуть ли не со злобой.

- Да куда же, Алеша, куда пойдем-то с тобой? - наконец улыбнулась Евдокия. - Экий ты невежа! Гляди-кось, батюшка приехал.

Лже-Петр схватил Алешу на руки, подбросил к потолку. Мальчик, обряженный в длинный лазоревый кафтанишко, не знавший мужских забав, сидевший сиднем с мамушками да сенными девушками, заверещал от страха, делая глазенки пуговицами.

- А я тебе из земли немецкой пушку ребячью привез, что горохом палит, саблю и птичку-парадизку с механическим заводом. Узнал батюшку, Алеша? ерошил Лже-Петр его негустые волосы.

Но Алеша руку Лже-Петра со своей головки убрал резко.

- Чего к мамке пришел? - выпалил он. - Не батюшка ты мне - антихрист! Не нужна мне птичка твоя и пушка! Вези их обратно, к немцам своим! - И спрятался за спину матери, рыдая.

Лже-Петр резко повернулся и зашагал к дверям, слыша, как Евдокия принялась хлестать Алешу по щекам, выговаривая за срамные речи, а мальчик все рыдал и повторял сквозь слезы: "Антихрист он, антихрист!"

...Этот первый день вымотал Лже-Петра вконец, и хоть за столом, ломившимся от яств, он просидел часа четыре, толком поесть так и не получилось - многое отвлекало его от еды. Поэтому здесь, в спальне, сидя за небольшим столом лишь в портах да рубахе, он с аппетитом ел, то и дело поглядывая на Евдокию, сидевшую на постели уже не в золотом наряде и кике, уродовавших её молодость, а в ночной рубахе из тонкого полотна. На лице не было ни белил, ни румян, и теперь Лже-Петр поглядывал на красивую женщину с удовольствием, спешил поскорее доесть ужин, чтобы прильнуть к этому полному, пышущему здоровьем телу. Евдокия же, с босыми ногами, с расчесанными по плечам длинными волосами, сидела молча, только улыбка довольства при взгляде на жующего мужчину немного растягивала её красные, сочные губы.

- Ох, тяжкий день, - говорил между тем Лже-Петр, по европейской привычке считавший, что даму нужно занимать разговором, - и зачем я на пиру родовитых бояр снова по местам рассажал, как в старину бывало? Федор Апраксин с Гаврилой Трубецким, изрядно восхмелев, схватили друг друга за бороды, а после кулаками стали друг дружку охаживать. Такая неприятность даже меня не постыдились. Потом не стоило с медведем потеху устраивать. Вызвался против зверя выйти какой-то мясной подрядчик, с ножом вышел, да оказался неловок. Медведь-то его и повалил, стрельцы подбежать не успели, а он уж того мясника и задрал. Кулачный бой за Москва-рекой тоже без замертво побитых не обошелся, потому что люди с Красной площади опосля моего угощения уже сильно пьяные друг на друга пошли с кусками свинца в кулаках, что не по правилу. А когда вечером фейерверк сжигать стали, - ты же видала, - один ящик с ракетами по неосторожности мастера-голландца сам собой взорвался. Голландца-то насмерть уложило, а трем человекам руки-ноги поотрывало. Вот незадача. Станут потом пуще прежнего в Москве говорить, что не Петр Алексеич, природный государь, к ним возвратился, а немец. Алеша-то чего ж меня не признал? - спросил уже строго, словно прося у матери ответа за грубость сына.

- Да какой с него спрос, Петрушенька, - с певучей лаской подала голос Евдокия, - слабоумненький он, мякина в головке. Да и испужался он тебя али призабыл. Эк долго как не возвращался. А про наговоры разные забудь. И в тереме всякое про тебя толкуют странницы - всем, что ли, верить? Главное, я в тебе прежнего Петрушу, лапушку моего, признаю. Скоро ль курицу доешь?

Лже-Петр с заколотившимся сердцем, тщательно обтерев пальцы о нарядное полотенце, нарочно не задув свеч, прикованный жадным взором к обнаженным плечам, шее женщины, к натянутому грудью полотну рубахи, пошел к постели.

Только под утро, когда оконце со вставленными в круглые свинцовые оправки венецианскими стеклами стало бледно-малиновым, Евдокия вспомнила, о чем просили её Ромодановский и Стрешнев. На шее, к затылку ближе, под волосами была у мужа родинка, большая, бугорчатая. Нетрудно было провести рукой по шее, потому что голова неспящего мужчины покоилась у Евдокии на груди, но что-то удерживало женщину от этого нехитрого движения. "А нужно ль и смотреть? - будто спрашивал какой-то голос. - Тебе ль не все равно?" Нет, точно искуситель руку её толкал и толкал.

То место, где раньше родинка была, оказалось совершенно гладким, но Евдокия ничуть не испугалась. Она вспомнила, как жадно любил её лежащий рядом с ней мужчина, какие слова шептал ей. Ее Петруша прежде, может, только раз или два и был таким. Вспомнила, что последние два года перед отъездом к немцам он у неё и не оставался на ночь, и вдруг горячее желание продлить любовь с лежащим рядом человеком, кем бы ни был он, наполнило её.

- Петруша, а ты к подлюке той, к немке, больше не пойдешь?

- К кому же?

- А к Монсихе, на Кукуй.

- Не пойду, - не поняв, о ком речь, сквозь накатившую дрему ответил Лже-Петр.

Счастливая Евдокия так и не уснула. Она гладила плечи и шею спящего на её груди человека, дороже которого не было, и ей было совершенно безразлично, что у него исчезла прежняя родинка и что он почему-то бормочет во сне на незнакомом ей языке.

Ромодановский подошел к Евдокии уже на другой день, когда она пошла к вечерне в Успенский собор. Осеняя себя мелкими, частыми знамениями, глядя на распахнутые царские врата, спросил:

- Ну, Евдокия, о чем я тебя просил, смотрела?

Царица ответила не сразу. Вначале хотела совсем не отвечать - не тот на боярине чин, чтобы ей, государыне, давать ему ответы. Но вдруг захотелось сказать, да только таким манером:

- Больше, Федор Юрьич, меня о том не пытай, а то государю жалобу свою принесу. Стыдно тебе-то слушать срамотные речи, распускаемые по Москве бездельниками да стрельцами. Али с Софьей Алексеевной стакнулся? Каким уезжал к немцам царь Петр, таким и вернулся. Все при нем осталось... - и не удержалась: - ...еще больше домой возвратил. А таперича мне не мешай. Святые дары выносить будут.

И затянула, крестясь, подпевая хору, уже не замечая обиженного смелой отповедью боярина.

7

ПРАВО БЫТЬ ЦАРЕМ И ПРАВО БЫТЬ СОЖЖЕННЫМ

Не имея сил терпеть жажду, желая также справить нужду, Петр вылез из бочки. Корабль, качаясь на волнах, уже шел полным ходом. Было слышно, как по палубному настилу бегают матросы, как бранит их то ли боцман, то ли шкипер, но этих людей Петр не боялся. Какой вред могли причинить ему они, не имевшие намерения пленять опасного для Швеции русского царя? Наоборот, думал Петр, он придет к капитану и убедит его в том, что человек, забравшийся на его судно, это государь всея Руси, по одному велению которого может в скором времени собраться двухсоттысячное войско, готовое сразиться с любой европейской армией. Конечно, он явится к капитану совсем не в царском виде - рваный, залитый кровью кафтан, кое-как перевязанная рана на руке, борода, но Петр верил, что у него хватит красноречия, чтобы убедить владельца или командира судна.

Петр поднялся по деревянному трапу трюма наверх, но крышка оказалась запертой сверху, и он испытал чувство сильной досады от этой первой неудачи. Стучал он долго, и несмотря на то, что слышал голоса матросов, бегавших по палубе, никто из них не замечал шума, несущегося со стороны трюма. Петр стал кричать, обращаясь к матросам по-немецки, по-голландски и по-шведски. Наконец крышка люка отворилась, впуская в провонявший кожами, несвежей рыбой, салом трюм солнечный свет и воздух. Когда Петр выбрался на палубу и выпрямился, то увидел, что окружен матросами. Все они стояли от него на некотором расстоянии, в руках у многих были нацеленные в его грудь ружья и пистолеты.

- Там ещё есть такие, как ты?! - строго спросил человек со щетинистой бордой, но без усов, шляпа которого была надвинута глубоко, почти на глаза. Он говорил по-немецки, но Петр понял вопрос.

- Похоже, что нет. А ты здесь кто, капитан?

- На "Дельфине" задавать вопросы имею право только я, - нахмурился бородач. - Как ты попал в трюм?

- Бежал от солдат шведского короля. Они убили бы меня, не укройся я в трюме твоего корабля, - с достоинством отвечал Петр, потому что совершенно не страшился этих людей.

- Выходит, у шведского правосудия были на тебя свои виды. Что, беглый каторжник?

- Нет, я не каторжник. Я - русский царь!

Матросы, помолчав секунды три, разразилмись смехом. Они ржали самозабвенно, хлопая друг друга по спине, переламываясь пополам. Один даже упал на палубу - до того ему было весело. Только капитан не смеялся. Он неотрывно смотрел на Петра, имевшего гордый и независимый вид. Хохот подчиненных он прекратил коротким приказом:

- Обыщите его.

Два моряка тут же схватили Петра за руки, и русский государь не стал противиться - царем на судне был капитан, а Петр умел ценить порядок. Ничего, кроме ножа, на странном оборванце матросы не нашли. Капитан осмотрел оружие Петра, нахмурясь, ковырнул ногтем запекшуюся на рукояти кровь, зачем-то головой кивнул. Тут же к нему подскочили два матроса, и он им что-то негромко приказал.

- Ну, русский царь, мы сейчас посмотрим кем ты представишься ещё после купания, - мрачно, будто сам себе, буркнул капитан, и вот уже Петр был повален на палубные доски, и, как ни сопротивлялся он, его руки на запястьях и ноги у самых стоп были перетянуты веревками.

С холхотом, с криками "Купаться! Купаться!" матросы понесли Петра на кормовую часть "Дельфина". Послышалась команда капитана:

- Курт! Ганс! С кормы под днище канаты заводить!

- Есть "заводить"! - с веселой готовностью ответили матросы, предвкушавшие удовольствие от представления, в котором главным и единственным актером должен был стать какой-то "русский царь".

А Петр, прекрасно знавший об обычаях на европейский кораблях, кричал:

- Капитан! Капитан! Если вы исполните свое намерение, я вас повешу, четвертую как оскорбителя! Я - помазанник! Я - царь!

И матросы, слыша крики беспомощного, но страшно вращавшего глазами и брызгавшего слюной "царя", смеялись пуще прежнего, щипали Петра, дергали его за волосы, говоря при этом:

- Царь, царь! Ты немного запачкался, мы тебе готовим ванну!

- Да, ванну! Ведь нужно выйти к подданным не таким грязнулей, а чистеньким, как положено царям и королям!

Скоро Курт и Ганс доложили капитану, что канаты заведены под днище, то есть все к "купанию" готово, и лишь короткий жест командира судна - большой палец руки, указавший вверх, - сообщил ликующим матросам, что можно приступать.

- Царь, царь, ты уж постарайся в водичке не очень-то кричать о своем царском достоинстве, а то не миновать беды! - советовал Петру кто-то. Другой, смеясь, говорил:

- Нет, не говори ему ничего, Фриц! Великий царь такой большой, что просто выпьет море - что ему!

С гиканьем, свистом, хохотом протягивали матросы Петра под килем. Он хорошо нырял ещё мальчишкой, и задержать дыхание на две минуты не составило бы для Петра труда, но матросам приятно было ощутить свою власть над беззащитным человеком, имевшим к тому же наглость разговаривать с их капитаном грубо, сверкать глазами да ещё пугать его виселицей и четвертованием. Поэтому-то вытащить привязанного за руки и за ноги человека из-под днища корабля они не спешили, и Петр, в голове которого от недостатка воздуха в легких уже зазвенели хрустальные колокольцы, а в памяти промелькнули со скоростью урагана сцены детства, лица матушки, Евдокии, Анны Монс, Алеши, многих других людей, не сдержался, открыл рот, и в его легкие хлынула вода, и сознание превратилось в черный узкий коридор, по которому помчалась душа к маячившему впереди свету...

- Ну что, очнулся? - пробились к его разуму чьи-то далекие, чужие слова. - Кем же ты ещё себя назовешь? - увидел Петр перед своим лицом нехороший взгляд наклонившегося над ним бородатого капитана.

- Я - царь... всея... Руси... - уже по-русски с совершенным безразличием по поводу того, сумеет он убедить кого-нибудь или нет, промолвил Петр, радуясь в душе тому, что остался в живых.

Казалось, русская речь заставила капитана призадуматься. Он выпрямился и отдал приказ:

- Дайте ему матросскую робу и штаны с башмаками. После приведите ко мне.

Когда Петр появился в капитанской каюте, что находилась в кормовой надстройке "Дельфина", командир судна, долго раскуривавший трубку с длинным черешневым чубуком и поглядывавший на молчавшего Петра, наконец спросил у него:

- Ну, и как тебя зовут, "русский царь"?

- Петром, - ответил Петр, произнося свое имя на русский намер.

- Да, видно, ты, приятель, на самом деле спятил с ума, раз твердишь одно и то же, как попугай, - пыхая дымом, сурово говорил капитан. - Ладно, если ты - беглый каторжник и боишься того, что я отдам тебя судьям, обещаю не делать этого. Только брось молоть чепуху. Я не люблю врунов. Тем более таких, которые хотят придать себе важности. Я же вижу по твоим рукам, привычным скорее к топору и пиле, чем к изящным столовым приборам, что ты простолюдин. Кого ты хочешь обмануть? Мы плывем в Кольберг, в Померанию владения великого курфюрста Бранденбургского. Если ты не будешь больше называть себя царем Петром, потому что твоя дурь и спесь мне надоели, от них тянет блевать, я, так и быть, отвезу тебя в Кольберг. Конечно, тебе придется отслужить мне работой, тяжелой работой.

- Но я царь! Я истинный царь Петр Алексеевич! - закричал Петр, и судорога свела его щеку. Если шведы надругались над ним именно потому, что им был неудобен строптивый сосед, то здесь, на корабле, его унижали так же, как челядь Хилкова, и эта обида была для Петра куда более горькой, чем нанесенная королем Карлом. - Подожди, капитан, я расскажу тебе, почему мне, царю Петру, пришлось забраться в бочку из-под сала, только не перебивай меня! - На плохом немецком, помогая себе руками, то и дело с рычанием хватаясь за дергавшуюся щеку, Петр рассказал историю пленения, поведал, насколько догадывался, о его причинах, о том, как получилось, что в России не заподозрили подмены. Под конец сказал: - Если ты, капитан, разгрузившись в Кольберге, возьмешь курс на Архангельск, то получишь за мой провоз очень щедрую плату. К тому же я обещаю тебе, что до конца своих дней ты сможешь торговать беспошлинно любыми иноземными товарами в моей державе.

Посасывая трубку, по которой страстно соскучился и Петр, стеснявшийся между тем попросить у капитана табаку, командир и владелец корабля прикидывал. Конечно, он слышал раньше о привычках русского царя, поэтому натруженные руки сидевшего перед ним великана не могли быть доказательством плебейского происхождения, но капитан был немцем, расчетливым и методичным, к тому же он был купцом, и даже если в словах незнакомца имелась доля правды, то все равно неизвестность далекого плавания в Архангельск, где он никогда не бывал, неопределенность в выборе товара, сомнительность успеха заставили наконец капитана решительно покачать головой:

- Нет, в Архангельск "Дельфин" не пойдет. Если бы даже Святая Бригитта явилась сейчас в мою каюту как знамение правдивости твоих слов, то я бы скорее послушался доводов рассудка. - И, усмехнувшись, добавил: - Цари не прячутся в бочках, не ходят с крестьянским ножом за поясом, и их не протаскивают под килем. Все, иди к боцману. Он подыщет тебе работу.

Петр посмотрел на капитана с ненавистью, но тут же совладал с собой, поняв, что здесь, на корабле, капитан является царем и вправе поступать, как ему угодно.

Нет, работы он не боялся, но боцман поначалу заставил Петра мыть палубу, гальюн, чистить рыбу и овощи для корабельной кухни. Но как-то раз Петр сказал боцману, потому что ему не терпелось проверить себя в работе с парусами:

- Ты думаешь, что мне можно доверить лишь работу юнги? Я изучал морское дело в Голландии, так что могу отличить штаг от фардуна, а крюсель-рей от крюсель-топенгата. Да и по вантам я лазаю проворно.

- Ну что ж, "русский царь", - посмотрел боцман на Петра с изумлением, - встанешь с сегодняшнего дня рядом с другими.

"Дельфин", поймав попутный ветер, шел к берегам Померании быстро, и на пятый день плавания, когда Петр уже совсем освоился на мачтах при постановке и уборке парусов, когда он, так любивший корабли и воду, с высоты семи саженей без страха смотрел на сжавшуюся до размеров носового платка палубу "Дельфина", на бескрайнее, взлохмаченное волнами море, то уже не вспоминал о своем царском происхождении. Порой в его голове появлялись странные мысли. Он уже думал, что напрасно так рвался домой, к трону и шапке Мономаха.

"Эка радость приглядывать за оными спесивыми боярами, думать о казне, о приращении земель, о пошлинах, о раскольниках, ворах, приказах, стрельцах, о мощении дорог, о винной торговле, о монастырях и недоимках. Или я с детства не мечтал о кораблях? Или сызмальства не чурался власти? Власть раньше мне надобна была, чтобы окоротить смутьянов, Софью, разбойников и татей изловить да и сказнить их. Чего же хорошего в той власти? Власть - вот она! Все члены тела моего подчинены мне, ум трезвый, глаза и руки действуют согласно. Вот оно, добро-то! Или разве не отказался Спаситель от власти, когда его нечистый искушал? Отверг ее! И я отвергну, ради себя, ради Христа!"

Боцман, видя усердие Петра, не мог налюбоваться новым матросом и однажды нарочно пригласил капитана, чтобы тот взглянул, с каким проворством долговязый, длиннорукий малый неведомо каких кровей и какой земли идет по рее к самому её ноку, чтобы закрепить там угол паруса, как спускается по вантам, как дает совсет матросам - совсем как боцман.

- И ты ещё мне говорил, что когда-то сидел на русском троне? - с ухмылкой спросил у Петра капитан, когда тот развалистой походкой подошел к нему, повинуясь приказу. - Нет, цари не могут быть хорошими матросами. Хочешь остаться на "Дельфине"? Я положу тебе по двадцать талеров за рейс, а когда освободится боцманское место, ты его займешь. Соглашайся, чего тебе терять?

Не обиду, а благодарность и даже гордость ощутил Петр, выслушав предложение капитана. Он бы остался на "Дельфине" до зимы, но не больше, а если бы такой корабль был у русского царя...

- Перегони "Дельфин" в Архангельск, будь на службе у Петра, и я стану твоим матросом, - весело сверкая глазами, ответил он, но капитан лишь махнул рукой, нахмурился и, уходя в каюту, бросил:

- Опять ты за свое. Плохо кончишь, хоть и матрос отменный...

Кольберг оказался знатной крепостью, хорошо вооруженной как с суши, так и с моря. Петр с любопытством смотрел на цитадель с марса фок-мачты, отмечая, что бастионы Кольберга куда пригодней, чем деревянные, усиленные башнями, стены Архангельской крепостницы.

"Вот возвернусь к себе, укреплюсь в земле Ижорской, такие же построю..." - и тут же спохватился - от Руси он был далек, как звезды от земли.

На набережную гавани сошел по трапу все в той же матросской, из парусины, робе. Штаны, чулки и башмаки. Правда, подарили ему ношеную шляпу из сукна, повязанную по тулье лентой, а капитан вручил два талера, посчитав, что его работа достойна особой платы. Давая деньги, ни слова не сказал Петру, только смачно сплюнул за борт и пошел в каюту.

Земля, на которую сошел Петр, хоть и была твердой и не качалась, подобно палубе, под ногами, но с каждым шагом он терял уверенность в себе, потому что не знал, куда же дальше идти. В Кольберге не было ни русских послов, ни русских людей торговых. Можно было, правда, написать письмо в Москву да и отправить его с оказией, но кто бы взялся за пересыл письма, да и где пристроился бы он, покуда в столице русского государства возились бы с мерами, способными вызволить его из зарубежья.

"Да и кто тому письму в Москве поверит? - вдруг словно обухом по темени ударила Петра догадка. - Если уж меня не ищут, стало быть, замену нашли! Ах, аспиды! Им и дела нет до царя Петра! Сгинул - да и ладно, сердцу и утробе легче. Нет, надобно в Москву пробраться тихо-тихо, да и посмотреть, что там чинится. Вначале все проведать, а уж после и открыться. Ах, покараю без милосердства. Да только как домой вернуться?.."

Так он рассуждал, прислонившись к стене какого-то домишки. Рядом проходили люди, глазели на великого ростом человека, то ли бродягу, то ли матроса, бормочущего про себя и странно двигающего бровями. Вдруг в дальнем конце улочки послышался барабанный бой и по мостовой прошли три глашатая в казенном платье. Один усердно бил в барабан, созывая горожан, а два других поочередно взывали к обступившим их мещанам:

- Граждане славного города Кольберга! Во исполнение приказа магистрата всем велено сходиться на рыночную площадь, где в час пополудни будут преданы огню три ведьмы, напускавшие порчу на людей и скот, а также заподозренные и уличенные в любострастных сношениях с дьяволом! Спешите! Зрелище поучительное и предостерегающее для всех, кто не крепок в вере!

Петр был крепок в вере, но не верил в колдунов, а поэтому потащился вслед за спешащими на площадь горожанами, в основном женщинами и детьми мужчины бали заняты работой, а старики, должно быть, так много повидали на своем веку, что казнь каких-то ведьм была им совсем не интересна. Пока он правил, в Москве сожгли каких-то чародеев, но Петр не видел казни, хоть и знал, что сжигают в срубе, и прежде, чем людей коснется огонь, они умрут от дыма, поэтому в таком сожжении проявлялось милосердие к приговоренным. Но даже к такому виду казни обличенных в колдовстве или ереси Петр питал предубеждение, поэтому, когда патриарх Иоаким просил его дозволить казнь через сожжение немца Квирина Кульмана, открыто заявлявшего, что он - Иисус Христос, Петр дал свое согласие неохотно. Теперь же предоставлялась возможность увидеть настоящих ведьм...

Три стоба на площади уже были обложены связками хвороста, на столбах цепи. Ведьм привезли на площадь в повозках, под сильным караулом, словно дьявол не сумел бы, если б возникло у него желанье, справиться со стражей. На особые подставки у столбов взошли три женщины, правда, одну из них и женщиной-то ещё нельзя было назвать - девчушка лет шести. В руках она держала крошечный крестик и что-то лепетала, глядя на него. Цепями её тельце было притянуто к столбу, поодаль привязали молодую женщину, а чуть в стороне - старуху.

Меж тем собралась толпа зевак, и Петр, недоумевая, как же такая маленькая девочка сумела стать колдуньей, напускала порчу на людей да ещё была уличена в "любострастных сношениях", спросил у молодого человека, одетого в черный студенческий кафтан, при шпаге и с треуголкой под мышкой:

- И этот ребенок тоже ведьма?

- А что тут странного? - охотно и весело отвечал студент. - Во-первых, в колдовстве уличили её мать, вон ту молодку, а во-вторых, девчонку видели за городом, когда играла с жабой. Суд Кольберга весьма справедлив и даже милосерден, поэтому Грету, ту, что вы назвали ребенком, перед сожжением незаметно для толпы удушат. Но её матери, которая так и не признала своей вины, придется помучиться - её сожгут на открытом огне, таков закон.

- Ну, а старуха? - спросил Петр, у которого вдруг задрожали руки, так что пришлось покрепче сцепить ладони.

- Старуха? Так это же мать колдуньи, а разве матерью ведьмы может быть праведная женщина? Впрочем, под пыткой и она призналась, что летала с дочерью и внучкой на шабаш, а также промышляла тем, что в окрестностях Кольберга собирала травы, козий помет, дохлых лягушек и помогала готовить из этой гадости приворотные зелья.

- Все они, как я слышал, были возлюбленными дьявола?

- Да, несомненно! В "Молоте ведьм" прямо говорится, что любая колдунья становится любовницей черта, который спешит закрепить свою власть над ведьмой введением в неё своего тлетворного семени. Возраст ведьмы для дьявола не помеха. К тому же главная ведьма очень красива и, как говорили, была верна супругу, а красота и добродетельность, согласно науке, являются прямыми индикиум, то есть признаками колдовства.

Петр видел, что молодой человек весь в предвкушении занимательного зрелища, а также гордится своей осведомленностью относительно повадок ведьм. Не отводя взора от ужасных приготовлений к казни, сквозь стиснутые зубы Петр по-немецки спросил:

- И часто в германских государствах жгут ведьм?

- Нет, теперь не часто, - с заметным огорчением отвечал студент. Десять казней за год - разве это много? Лет сто, даже пятьдесят назад с колдовством боролись куда усердней, правда, не в Кольберге, конечно. Я слышал, что ещё недавно в Брауншвейге позорные столбы стояли густым лесом перед городскими воротами, сжигали даже в маленьких городках в год по тысяче прислужниц дьявола, по шестьдесят - по семьдесят зараз*. Представляешь, какую песню затягивали ведьмы, когда огонь начинал кусать их за ноги! Однажды в Оснабрюке я был на таком вот представлении - волосы встали

* Последнее массовое сожжение колдунов и ведьм в Германии состоялось в Зальцбургском архиепископстве в 1678 г., когда казнили сразу 97 человек. Всего в Германии погибло на кострах около 1000000 человек. Последняя ведьма была сожжена в Вюрцбурге в 1748 г. В Польше и Германии процессы над ведьмами процветали ещё в 1790-х гг. В России смертная казнь (не говоря уже о "колдовских процессах") была фактически отменена в 1757 году. - Прим. автора.

дыбом от их воя! Что делать? Я сам учусь на богословском факультете в Кенигсбергском университете и уверен твердо, что колдовство нужно вырубать под самый корень. Ну, не мешай-ка мне, приятель, вон уж главный палач пришел.

Словно теми же цепями, что держали у столбов несчастных женщин, был прикован взгляд Петра к картине подготовки к казни. Вот пришел то ли городской судья, то ли бургомистр. То и дело оглаживая белый, завитой парик, он читал приговор бесстрастным голосом, будто делал это каждый день. Старенький священник поочередно влез по лесенке к каждой из колдуний, и Петр увидел, что самой младшей ведьме от ужаса даже не хватило сил прикоснуться губами к кресту и выслушать последнее напутствие святого отца.

Судья махнул рукой, и толпа, точно этот жест относился к ней, привстала на цыпочки, подалась вперед. Все эти люди, много слышавшие о казни ведьм, но или не видевшие её в своем городе, или видевшие, но пришедшие на площадь, чтобы снова прикоснуться через тепло горящего огня к запредельному, страшно-манящему, жадно следили за возней палача. Петр же не спускал глаз с маленькой девочки, отчаянно завопившей, когда палач с факелом подошел к её столбу:

- Па-па-а-а! Отвяжи меня-я! Отвяжи-и-и!

И этот призыв, брошенный в безучастную, молчащую толпу, подобно огромному стальному коловороту, которым Петр в Саардаме проворачивал в бревнах дырки, вонзился в его сердце. Расталкивая зевак своими могучими плечами, не видя перед собой ничего, кроме столба с привязанным к нему ребенком, Петр ринулся к лобному месту:

- Кто это? Остановите его! Солдаты! Солдаты! - закричал судья, видя приближающегося к месту казни великана с космами длинных волос и с сумасшедшими, дико сверкающими глазами.

Солдаты бросились к Петру, двое схватили его за руки, но он отшвырнул их не глядя, точно это были дети. Ногой он отпихнул вязанки хвороста, схватился руками за цепи, обвившие тельце девочки, стал искать скрепу, что соединяла концы, а маленькая ведьма все шептала ему:

- Спаси меня, спаси! Христа ради, спаси!

Но подбежавшие солдаты, прикладами ружей метя в затылок, оглушили Петра, он рухнул на землю, более не способный бороться, и когда огонь запылал, а палач из милосердия под завесой взлетевшего выше столбов дыма накинул на шейку маленькой колдуньи намыленную веревочную петлю, его уже волокли куда-то, и зрелище казни так и осталось за пределами его чувств и рассудка.

"Вот, вкекался в погань... - проговорил внутри какой-то голос, когда Петр очнулся в кромешной тьме, на чем-то сыром. Повсюду цвинькали падающие в воду капли, пищали мыши. - Матросом быть хотел, а царево вылезло - на чужом огороде свою морковку захотел сажать".

Петра держали в сыром застенке без пищи и воды три дня, и он уже не рвался к дверям, не колотил в них, не требовал открыть - все было безразлично ему, лишь бы оставили в покое. Но как-то раз дверь отворилась, кто-то приказал: "Поднимайся и выходи".

В просторном светлом зале на фоне большого гобелена сидели люди в черных мантиях и париках. Петр услышал, как один из них сказал другому:

- Только давайте поскорее. У нас мало времени, чтобы заниматься всякой сволочью.

- Итак, - тут же заговорил тот парик, к которому адресовали просьбу, мы хотим узнать, кто ты и почему вознамерился препятствовать производству казни над признанными виновными в колдовстве? Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. Говори, или же твое молчание будет истолковано как знак неуважения к суду, что влечет за собой смертный приговор - тебя повесят завтра же.

Выслушав вопрос, Петр с бешенством взглянул на судью, позволившего себе приговорить несмышленого ребенка к страшной смерти. Холеное, лоснящееся лицо красноречиво свидетельствовало о том, что судья пожрать и выпить не дурак, и в тот день, сразу после казни, отправился домой, где, засунув за ворот крахмальную салфетку, принялся за богатый обед и расправился с ним с большим аппетитом и в самом лучшем расположении духа.

- Ты спрашиваешь, каналья, кто я такой? - вцепился Петр руками в дубовый поручень барьера, отделявшего его от той части зала, где находился суд, с такой силой, что барьер заскрипел. - Я тот, кто ещё недавно правил в стране, законы которой куда милосердней и боголюбивей, где не жгут на кострах детей, где казни даже самых страшных разбойников творятся так тихо, что на другом конце города о них никто не знает. Я - царь и великий князь Руси, волею судьбы и злых козней врагов моей державы лишенный трона!

Петр, покидая корабль, сбрил свою длинную бороду, оставив на лице одни лишь усы с бойко торчащими в разные стороны концами, и теперь лишь убогая да к тому же грязная одежда матроса помешала бы знавшим ранее царя в лицо признать в нем правителя Руси. Но судьи никогда не видели ни живого русского царя, ни его портретов, поэтому товарищ старшего судьи, громко стукнув ладонью по столу, закричал на Петра:

- Каналья? Ты смеешь оскорблять высокий суд? Завтра же ты будешь качаться на виселице, как стираные портки на веревке у хозяйки!

- Нет, постойте, ваша милость, постойте! - вскочил с места третий судья. - Вы обратили внимание на последнюю фразу этого негодяя, неведомо откуда взявшегося в славном Кольберге? Он утверждает, будто является русским царем. Каково! Похоже, нам придется немало попотеть с этим мерзавцем, потому что кара за одно лишь оскорбление суда будет слишком мягкой для него, - и уже обращаясь к Петру, спросил: - Так ты на самом деле считаешь себя русским царем? Отвечай кратко, ясно - это в твоих интересах!

- Да, я и есть русский царь Петр, государь всея Руси! И вы, проклятые детоубийцы и антихристы, под видом добротолюбия ругающие имя Христа и Святое Евангелие, были бы посажены на кол, будь я государем вашей земли!

- Ну, вы видите, видите? - закричал третий служитель Фемиды. Секретарь, сейчас же запишите ответ этого бродяги! Итак, человек, которого мы видим, не только пытался воспрепятствовать исполнению приговора городского суда Кольберга, вынесшего справедливый вердикт в отношении отъявленных ведьм, уличенных в сношениях с дьяволом и порче людей и скота, но и сам, судя по всему, является дьявольским отродьем, ибо, по всему видно, в него вселился бес. Иначе кто же вещает в нем, кроме беса, когда этот человек нагло оскорбляет суд, а потом утверждает, что является русским царем? Если бы этот бродяга по имени Петр был простым умалишенным, то болезнь отчетливо проявилась бы в его жестах, внешнем строении органов, но ничего подобного мы не замечаем, а стало быть, снисходительствовать суд не имеет права. Нужно немедленно и тщательно обследовать тело бродяги Петра на предмет выявления дьявольских знаков. Вы согласны со мной, господа судьи?

Двум другим судьям очень хотелось побыстрее покончить с этим делом, но отказаться от предложения молодого товарища они не могли. В таком случае их самих можно было заподозрить в попустительстве дьяволу и в снисходительном отношении к его слугам. Председатель суда кивнул, махнул платком страже, с Петра, по-русски и по-немецки ругавшего членов суда, в мгновенье ока была сорвана одежда, и как ни сопротивлялся он, толстая веревка, обвив его тело, опутала руки и ноги.

Судьи меж тем приблизились к Петру и с глубокомысленным выражением на лицах принялись изучать его тело. Они поочередно рассматривали Петра со всех сторон, наклонялись, приседали, насколько позволяли путы, разводили ягодицы Петра, обращаясь при этом за помощью к одному из солдат, - наконец самый молодой судья, тот самый, что потребовал произвести осмотр, откинув в сторону волосы, увидел на шее Петра выпуклое родимое пятно и даже вскрикнул от радости, точно ученый-астроном, узревший через окуляр телескопа неизвестное прежде небесное тело:

- Вот оно! Нашел! Смотрите, достопочтенные судьи! Кто же теперь станет сомневаться, что бродяга достоин не виселицы, а костра? В "Маллеус малефикарум", то есть в "Молоте колдунов", подробно описаны такие наросты как неоспоримое свидетельство, что их владельцы - слуги дьявола.

- Постойте, господин Штедингер, - заговорил судья-обжора, - вначале нужно убедиться в том, что это родимое пятно при укалывании не будет кровоточить, а уж потом...

- Уверен, что крови не будет! - упрямо сказал Штедингер. - Принесите иглу. Впрочем, нет надобности - моя всегда при мне. - И судья извлек из кармана мантии небольшой футляр, откуда вынул огромную иглу, при помощи которой сапожники прошивают дратвой подошву. - Я сам уколю, причем сделаю это очень умело, как рекомендовал "Маллеус малефикарум".

Игла вонзилась в тело Петра так глубоко, что он пронзительно закричал, содрогнулся, тотчас на коже появилась испарина. Судьи, не принимавшие участия в укалывании, с интересом смотрели на манипуляции их сотоварища, и когда появилась кровь, это, однако, ничуть не сконфузило Штедингера, самоуверенно заявившего:

- Что ж, кровь ещё не разрушает общего правила, господа судьи. Черт коварен, хитер, и многоразличны способы, коими он защищает своих подопечных. Вот и сейчас он рядом с нами, он-то и выдавил кровь из тела этого колдуна. Нужна настоящая пытка, причем с самого начала по самым высоким степеням. Я настаиваю на пытке!

Петр, плохо понимавший быструю речь Штедингера, догадался-таки, что говорит ему молодой борец с дьявольскими кознями. Косным от ненависти и ярости языком, путая немецкие слова, он заговорил:

- Не берите грех на душу, судьи! Я - русский государь, царь Петр, и если на Руси узнают, что вы мучили их государя, помазанника Божьего, не сносить вам головы, не избежать войны! Виданное ли дело, царя пытать?!

Старшие судьи будто сомневались в чем-то, а секретарь, записывавший слова Петра, все чаще отрывался от листа бумаги и изучающе вглядывался в лицо связанного, раздетого донага мужчины. Нет, он не был из числа тех, кто сочувствовал подозреваемым в колдовстве. Часто присутствуя на допросах и пытках, видя кровь ни в чем не повинных, порой совсем детей, слыша их стоны и вопли, треск ломаемых костей, хруст выворачиваемых на дыбе суставов, он, несмотря на молодость, сумел облечь свое сердце железным панцирем бесчувствия. Человек же, называвший себя царем, интересовал его совсем по другой причине.

- Говорите, необходима пытка? - доставая из-под мантии часы, хранившиеся в кармане камзола, с зевком спросил упитанный судья. - Да, я не против пытки, только, милый Штедингер, приближается обеденное время, а мой расстроенный желудок требует точности в приеме пищи. Вечером и займемся. Пусть бродягу отведут вниз да бросят ему кусок хлеба и дадут воды. Ведь мы не какие-нибудь варвары, жаждущие крови ради крови. Мы действуем во благо Евангелия и Животворящего Креста, и покуда вина подозреваемого в служении дьяволу не доказана, должны обходиться с ним милосердно.

Рьяный борец с дьявольскими кознями Штедингер был недоволен решением председателя суда, которого считал недостаточно стойким ненавистником колдунов и ведьм, но промолчал. Петра развязали, велели одеться и под охраной четырех солдат препроводили в подземелье, куда он был брошен, избитый прикладами ружей, три дня назад. Сырой, вонючий подвал встретил его могильным мраком, и тяжелая, обитая железными полосами дверь со скрипом захлопнулась за ним.

Сидя на охапке гнилой соломы, слыша писк крыс, шнырявших по углам, звон падающих с потолка капель, Петр вдруг горько заплакал, но не от жалости к себе, потому что чувствовал вмешательство во все события последних месяцев Провидения, а Божий промысел он привык считать всегда благим. Петр плакал, вспоминая пирушки у Лефорта, у торговца Монса, вспоминая лица дорогих приятелей из немецкой слободы, дорогую Анну Монс.

"Неужто все немцы притворялись, лукаво врали мне тогда, прикидывались добряками? Они обольстили меня своим гостеприимством, лаской, отличным пивом и вкусной колбасой, простыми, свободными манерами, политесом, умными, приятными речами. Я, видно, обманулся, если возжелал сделать русских причесанными, умненькими немцами, они же, оказалось, провели меня сотнями, тысячами своих казнят, обрекают на мучительство, не жалея и младенцев. Лютер у них заместо Бога, а Лютер, говорят, сам в черта больше, чем в Бога верил - чернильницей в него бросался. А меня за что на пытку обрекли? За ребенка на площади вступился!"

Вдруг заскрежетало железо - кто-то отодвинул засовы. Свет на мгновенье ворвался в темноту подвала и исчез. Застучали по ступеням башмаки, и Петр услышал чей-то голос:

- Государь, поднимайтесь, поднимайтесь! Я пришел, чтобы вывести вас отсюда. Я - секретарь суда, вы видели меня. Спешите, скоро вернутся судьи.

- Откуда ты знаешь, что я... государь? - не мог поверить Петр.

- Я узнал вас, у меня есть ваш гравированный портрет. К тому же я слышал, что вы работали в Голландии, как обыкновенный плотник. Не знаю, как вы оказались в Кольберге, что с вами приключилось, но верю, что вы прирожденный царь Московии. Бегите из города! Если вас настигнет погоня, то уж костра вам не избежать. Я знаю, что вы любили немцев, так пусть же, если вы вернете себе корону, ваша любовь распространится и на простого судейского секретаря из Кольберга. Мое имя - Гаспар Баум. Теперь же поднимайтесь на ноги, я выведу вас из тюрьмы.

По известным лишь ему одному закоулкам здания суда, построенного ещё триста лет назад, хранившего в своих стенах память о тысячах милосердных приговоров, обеспечивших заблудшим христианским душам очищение спасительным огнем, Гаспар Баум вывел Петра на улицу, и помазанник, горячо обняв молодого человека, скрылся в ближайшем переулке.

Когда в подвале здания суда появились слуги правосудия, они, к своему изумлению, не обнаружили странного заключенного, возомнившего себя русским царем. Конечно, никто из судей не посмел бы даже на мгновение допустить мысль, что такой аккуратный в ведении протоколов, послушный, как большая часть немцев, и благовоспитанный секретарь Гаспар Баум мог поспособствовать побегу бродяги и, очевидно, колдуна. Поэтому Штедингер, допуская неделикатность по отношению к председателю, сказал с раздражением, когда они вошли в зал судебных заседаний:

- Вся беда заключается в том, милейший господин Рихтель, что вы излишне милосердны к слугам дьявола. Разве, давая распоряжение оставить колдуну воды, вы не знали, что прислужники Сатаны обладают способностью бежать из тюрем, нырнув в посудину?

Но Рихтель, успевший прекрасно пообедать и даже недолго соснуть, в глубине души ненавидевший допросы с пристрастием и казни, исполнявший должность председателя суда лишь потому, что она приносила неплохой доход, не веривший ни в дьявола, ни в Бога, только махнул рукой и полез под мантию, чтобы вытащить костяную зубочистку, а потом извлечь кусочек жареной индейки, что застрял между зубов.

8

СНАРУЖИ - ЦАРЬ, А ИЗНУТРИ - МАЙОР

Кончалась первая неделя правления в Москве царя, носившего имя "Петр", но бывшего в действительности совсем другим человеком, и лишь трое в русской столице знали правду: Лефорт, царица Евдокия и шведский резидент. И никому из них не было резона срывать печати с тайны - Лефорт был в случае*, чувствовал себя куда могущественней, чем даже Ромодановский или Тихон Стрешнев. Евдокия не могла нарадоваться, встречая в своей опочивальне горячего мужчину, страстно ласкавшего её, говорившего ей нежные слова. Все разговоры, слухи о том, что из-за границы вернулся не настоящий государь, а иноземец, ей были безразличны. Брошенная мужем в последние два года, она торжествовала, прекрасно зная, что и в тереме, и на Кукуе, и в посаде - во всей Москве прекрасно знают, что от немцев государь вернулся совсем другим, что он не ходит к Анне Монс и голубит лишь её, царицу Евдокию, мать наследника престола.

Резидент же шведский, Книпер-Крон, знал правду тоже и в душе своей посмеивался, видя, как кланяются майору Шенбергу бояре, дворяне, священники, весь русский люд. Он был в восторге хотя бы потому, что сам принадлежал к народу, сумевшему так ловко облапошить русских. Потомок древних викингов, титулованный дворянин, он любую удачу шведов воспринимал как свою собственную, будто в каждом случае успеха выступал в роли чуть ли не короля, риксдага или самой Швеции в целом. И когда с гонцом из Стокгольма ему привезли новые инструкции, как следует вести себя с "царем Петром", Книпер-Крон, изучив их досконально, признал в который раз высокие достоинства ума советников его монарха.

...Гнедой скакун шел под Лже-Петром резво. Царь, облаченный в расшитый терлик, в атласном, с отворотами в разрез колпаке, заломленном на затылок, ехал в государевы охотничьи угодья за Клязьму. Шесть дней на престоле пошли ему в прок - освоился, приноровился, на всех глядел с отеческим снисхождением, потому что уверился в том, что никто не изобличит его как самозванца. Первый страх миновал, а потом уж стал жить, выполняя приказ Стокгольма: править в Москве "по-прежнему". Но не только приказа слушался Лже-Петр - слишком приятным казался майору королевского флота такой образ жизни. Все повиновалось ему, и повиновалось, как видел он, с радостью больше никто в Москве не шептал об Антихристе и все лишь славили Петра за желание жить по-старому.

Еще в первый день своей московской жизни хотел Лже-Петр порадовать себя и приближенных большой государевой охотой, но не вышло: оказалось, что ещё при правлении Петрова брата, Федора Алексеевича, охота стала приходить в упадок, покуда же царили Петр и Иоанн, эта государева забава совершенно захирела. Правда, при Конюшенном приказе, как бы про всякий случай, ещё держали сокольников, кречетников, ястребятников, ловчих, рогатников, псовников, медвежатников, конных

* "Быть в случае" - быть фаворитом. - Прим. автора.

псарей и трубников, выездная их одежда хранилась в сундуках, береглась и сбруя конская, а в палате Оружейной можно было бы сыскать немалое количество отличных карабинов, штуцеров, пистолей, охотничьих кинжалов, даже самострелов с прекрасным боем, но забвение охоты сказалось: трудно было созвать охоту скоро, главным же было то, что поиздохли, поразлетались, поизленились ловчие птицы, каковые ещё лет десять назад в исправности содержались в обширных клетях Конюшенного приказа.

Но бояре радовались внезапно появившейся государевой прыти. "Вона, говорили, - вернулся от немцев не немец вовсе, а государь наш. Даром что ли сказал, что править по-старому решился. Собрался на соколиную охоту? Ну, так нужно будет соколов да кречетов ему сыскать, чтобы поиграло, повеселилось сердце Петра Лексеича, авось и нам от оной резвости прибыток будет".

И думные бояре, что жили близ Москвы, спешно искали средства, чтобы обеспечить царскую охоту. Едва ль не всякий в вотчинах своих держал охоту, вот и набрали с того, с другого сотню ловчих с обученными птицами. Что до дичи, так цапель, уток и даже лебедей в начале сентября на подмосковных болотах и озерах было вдоволь - наловили. Сам Никита Зотов, не забыв своих прежних кривляний, доложил царю о том, что бояре, припадая к стопам государя, просят принять от них посильную дань соколами, охотниками и красной птицей, дабы сердце царя и великого князя возвеселилось после унылостей немецкой жизни. Лже-Петр, ещё не имея возможности судить о том, что за удовольствия ждут его и какие затраты и труды понадобились для сборов, был рад уже и тому, что подданные оказались незлобивыми и послушными, совсем не такими, как их представляли Шенбергу раньше.

- Вот ты, батюшка, царь-государь, сам и посуди, сколь много стараний приложить нужно, чтоб из оного черта с крылами, клювом и когтями послушный тебе раб вышел, - говорил Лже-Петру старый сокольник, что ехал с царем стремя в стремя, держа на руке, обряженной замшевой рукавицей, крупного сокола, усмиренного надвинутой на голову бархатной шапочкой. - Спервоначалу гнездо соколиное найти нужно, чтобы детенышей в обучение взять - зрелая птица к учению не способна. Кормить будем того соколенка токмо мясом сырым, а как подрастет маленько, шапку на голову наденем. Вот, побудет он в шапке, к охоте уж будет готов, шапку снимаем, и сокол, уж голодный, должен увидеть добычу и за ней лететь. Вначале близко ставим добычу, после - подале, и все дальше, дальше. Так и выпестуем черта крылатого, любую птицу с неба сдергивать может.

Лже-Петр удивлялся проворству народа, к которому явился быть правителем, и радовался, что подданные оказались совсем не такими дикими, какими представлял их Левенрот. Вместе с тем появлялось и чувство некоторой неуверенности, как в самом начале, когда он страшился быть разоблаченным и не принятым русскими.

- А ну, покажи, что умеет твой сокол! - потребовал Лже-Петр, и сокольничий, холоп Бориса Петровича Шереметева, довольный оттого, что сам царь увидит, сколь он умел, крикнул куда-то назад, где в клетках, поставленных на телеги, везли птиц, предназначавшихся служить добычей:

- Митя-а-й! А, слышь, Митяй! Шибани-ка цаплю, ту, что сегодня поутру Ерошка словил!

- Ага, пускаю, ага! - откликнулся молодой голос, и Лже-Петр услышал понукание: "Давай, давай, порхай! Иди! Иди!"

Послышалось хлопанье крыльев, цоканье клюва. Цапля взлетела. Повернувшись в седле, Лже-Петр успел увидеть её розовые, перепончатые лапы, когда носатая, красивая птица, радуясь внезапно обретенной свободе, поднялась над землей и тяжело полетела подальше от тех, кто украл её волю. Сокольник же осторожно снял шапку с ястребиной головки. Она тут же задвигалась в разные стороны, будто и не имелось костей в шейке птицы, старый охотник что-то шепнул, рукой показал на цаплю, забиравшуюся все выше и выше в небо. Ястреб мгновенно взъерошился, замер, пригнувшись и устремив хищный взгляд в сторону цапли. Казалось, ястреб призадумлася - достойна ли летящая птица быть его добычей, но вот уже с легким треском расправил свои серо-пестрые крылья, взмахнул ими и понесся за цаплей.

- Словит!

- Куды там - не словит! Цапля-то вон уж куда залетела, - слышал Лже-Петр, как с азартом заговорили люди из свиты.

Лже-Петр, задрав подбородок, внимательно следил за полетом ловчей птицы. Он никогда не видел соколиной охоты и не слишком был уверен в том, что ястреб или кречет способны заменить ружье. Он не понимал прелести такой охоты, потому что видел радость лишь в успехе личном, - от выслеживания зверя, от точной стрельбы. Здесь же награда доставалась ловчей птице. Лже-Петр не знал, что вельможа русский имеет право гордиться уже потому, что птица его выучки словила больше дичи, чем какая-то другая.

Ястреб тем временем настиг цаплю, но с ходу драть не стал, залетел сверху и упал на нее. Все, кто ехал с царем на охоту, - человек до трехсот, - принакрыв глаза козырьками ладоней, следили за исходом схватки. Цапля решила подороже продать свою жизнь, и было видно, что в небе, переплетаясь крыльями, шеями, птицы сцепились в смертельной схватке. Слышался клекот цапли, пронзительные крики сокола, вились перья и, покачиваясь, легко опускались на землю. И вдруг Лже-Петр услышал, как кто-то из сопровождавших его с удивлением воскликнул:

- Да цапля-то сокола забьет, забьет!

И на самом деле - взмахнув пару раз крыльями, сокол вдруг замер в воздухе. Цапля же, было видно, ещё пару раз клюнула врага, и хищник, кувыркаясь, камнем полетел к земле.

- Га-га-га! - разразились смехом бояре.

- Чей же сокол? Вяземского, что ли?

- Нет, вроде Салтыкова! У него завсегда не соколы, а вороны. Удружил царю!

Но то ли сам Салтыков, то ли кто-то из тех, кто был ему родичем или просто приятелем, кричал, откликаясь:

- А ну не бреши - Салтыкова! У Михаила Полуектовича отродясь таких ловчих птиц не бывало, чтоб цапле поддались! Хованского сокол!

Но тут заступились и за честь князя Хованского, и вот уже пошла гулять горячая свара по многолюдной колонне охоты. Бородатые, обряженные в богатые ферези, однорядки, охобени, терлики и шубы, бояре и окольничие, дворяне и стольники, все их охотники и стремянные, челядники и конюхи схватились в жаркой сваре, стараясь перекричать друг друга, и только присутствие государя удерживало распаленных внезапной враждой людей от драки.

Выстрел грохнул оглушительно, и тут же ссора стихла, и замершие, мгновенно остынувшие люди сконфуженно посмотрели друг на друга, услышав, как крикнул царь, пряча в ольстру пистолет:

- Замолчать, бесстыдники! При государе лаяться не робеете? Холопам велю арапниками вас утихомирить!

И через минуту, будто и не ссорились, не бранились, все ехали чинно, сановито, довольные собой и своим царем, умеющим восстановить мир, порядок, и Лже-Петр впервые после своей речи на Красной площади показал себя способным править этими людьми, почувствовал себя монархом.

Неудачный полет первого сокола не испортил охоты. Ястребы, кречеты, соколы без промашки сбивали уток, цапель, гусей и лебедей, и, не дожидаясь окончания охоты, царские и боярские повара близ разбитых шатров уже жарили на вертелах битую птицу, на ещё не пожухлой траве стелились скатерти, и скоро в высокие кубки потек густой, духовитый мед. Лже-Петр близ своего шатра сел за стол, нарочно привезенный из дворца. Рядом - Меншиков, Ромодановский, Никита Зотов, Лефорт, Стрешнев, иноземные послы и резиденты.

- За здоровье царского величества!

- Ну, будь здрав, царь наш батюшка, великий князь! Будь телом крепок, аки кремень! - то и дело поднимались из-за стола вельможи.

Лже-Петр, внимая, каждому кивал, отпивал из серебряного кубка один глоток, бывало, оборачивался к стольнику, передавал ему наполненный медом или вином кубок, чтобы тот отнес царскую милость боярину или послу - не всех жаловал Лже-Петр, а только самых именитых.

"Вот, бояре, - думал про себя Лже-Петр, - если хотите жить, как жили ваши отцы и деды, то уж принимайте царские гостинцы по своим чинам, кто что заслужил. Ваши личные достоинства здесь ни при чем, и жалую я вас только по принадлежности к старинным фамилиям. Так будет и впредь, чтоб никто не смел щеголять близ меня умом, красотой, отвагой, начитанностью, набожностью, благочестием. Сам я тоже только царь, посаженный на московский трон не благодаря личным заслугам, а лишь по причине случайного внешнего сходства. Это в Швеции я мог стать адмиралом, возможно даже, король назначил бы меня главой адмиралтейства. Там я мог положиться только на свои таланты, но здесь таланты не нужны. Одаренных и умелых среди придворных мне не нужно. Преданный дурак, вознагражденный судьбой тем, что с рождения носит титул князя, будет куда покорней и преданней, чем умный и образованный плебей".

По мере того, как Лже-Петр, прихлебывая мед, присматривался к бородатым лицам первых людей государства, которые чванились своим положением, выпячивали животы, говорили с подчеркнутым достоинством, хвалились доходами, в его сердце закипала злоба, потому что все они считали его царем, угодничали, заискивали перед ним, льстили, не забывая упомянуть при случае, что многие из них, дескать, не менее знатны по крови, чем сам государь Петр Романов.

"Вон сидит Голицын, - бросал Лже-Петр косые, недобрые взгляды на князя. - Говорят, он Гедиминович. А вон тот, Долгоруков - Рюрикович. И тот, и другой вправе называться государем всея Руси, но я, майор королевского шведского флота, могу сейчас же приказать казнить обоих, и никто не посмеет мне возразить. Нет-нет, я не стану их казнить! Наслаждаться можно и тем, что осознаешь свою полную власть над людьми и можешь прибегнуть к ней в любую минуту. Я принадлежу к культурной нации. Пусть варвары упиваются кровью, мне же довольно сознавать свое могущество и полное бессилие подданных"...

- Ваше вседержавнейшее величество, великий государь! - услышал Лже-Петр за своей спиной чей-то вкрадчивый, подобострастный голос. Обернулся и увидел человека в цветном кафтане, полы которого торчали в стороны так широко, будто были натянуты на проволоку. Сам же человек был наружности невзрачной, плюгавой даже, и, наверно, потому, что рядом с великаном-государем выглядел совсем карликом или кустиком в соседстве с дубом, от робости согнулся в три погибели, а голос его так и дрожал, когда он говорил: - К вашему всемилостивейшему величеству, прошу нижайше, соблаговолите...

- Ну, чего тебе?! - строго спросил Лже-Петр, которому после долгого обеда с боярами хотелось размять ноги да пострелять из немецких карабинов, отобранных Меншиковым нарочно для сегодняшней охоты в Оружейной палате. Хоть он и признал в невзрачном человечке иностранца, но угодливые и льстивые манеры незнакомца не нравились Лже-Петру.

- Имею честь представиться вашему величеству, - блеял человечек, шведский резидент Книпер-Крон. Имею при себе верительную грамоту, коей удостоверяется, что я есть тот, кто...

- Или тебе порядок неизвестен, Книпер-Крон? - продолжал быть строгим и недоступным Лже-Петр. - Грамоту свою надобно было отнесть в приказ Посольский, к дьяку. Мне-то она на что?

- Как же, ваше драгоценное величество? - понизил свой голос резидент почти до шепота. - Вы, видимо, плохо расслышали: я - шведский резидент, меня в Москву сами их величество Карл Двенадцатый послали...

Лже-Петр, внимательно взглянув на Книпер-Крона, разглядел, что робкая улыбка уже не растягивает толстые губы резидента - швед выпрямился и даже стал повыше ростом.

- Ну так что ж, что шведский, - смотрел Лже-Петр на Книпер-Крона уже без прежней строгости. Напротив, он будто заразился робостью от шведа. - Ты - резидент в столице русского царя, я же и есть государь Руси.

- Все сие весьма справедливо, ваше величество, - проговорил Книпер-Крон не без лукавства, - но вы, всеповелительнейший, являетесь к тому же и майором на военной службе короля Швеции, Мартином Шенбергом. Своей волей Карл Двенадцатый уготовил вам оное поприще, так что совсем не трудно обнаружить под вашей царской одеждой военный шведский мундир. Ну так не откажите в милости, ваше величество, - совершите со мной небольшой променад по берегу оной красивой реки.

Лже-Петр, ещё совсем недавно лелеявший себя радужными мечтами о спокойном правлении в Московии, где его величие будет неоспоримо никем, где будет восстановлена жизнь по старине, милая сердцу вельмож, да и его собственному сердцу, а также столь подходящая шведским интересам, пошел рядом с Книпер-Кроном, нахмурившись и опустив голову, но резидент тотчас приказал ему:

- Майор, с таким выражением лица вы скорей похожи на провинившегося школяра, чем на монарха. Ну, больше пламени в очах! Можете язвить бранными словами, чтобы никто из ваших подданных не заподозрил чего ненатурального в нашем с вами разговоре. Можете даже кричать, что отстегаете меня арапником, коим уж припугнули нынче своих вельмож. О, я передам его величеству Калу, что он не ошибся в выборе, и Мартин Шенберг уже почти забыл о своем происхождении и восчувствовал себя прирожденным государем русским!

- Нет, я не забыл о происхождении, - на самом деле очень гневно возразил Лже-Петр. - Я - слуга Карла Двенадцатого, а уж потом царь! Я понял, что господином Книпер-Кроном привезены какие-то инструкции от короля или риксдага? Ну так излагайте, или же они содержатся в тайном послании?

- Упаси Боже, никаких бумаг. А вдруг соглядатаи, коих здесь немало, выкрали бы сии бумаги? Уверен, ваша казнь и война двух государств явились бы немедленным итогом такой оплошности. Знаю, что вы памятливы, а посему старайтесь все намотать на ус.

Они присели на ствол поваленной ударом молнии березы близ медленно текущих вод реки, Книпер-Крон взял в руки хворостинку и, ломая её, принялся бросать кусочки в реку, развлекаясь этим ребячьим делом и чему-то улыбаясь.

- Великий государь и господин майор, - заговорил он вдруг повелительно и властно. - Я слышал вашу речь на Красной площади, вызвавшую ликования в толпе. Потом о ней много говорили по всей Москве, вас хвалили за возвращение к былым порядкам, за милосердие. Такого, удивлялись, отродясь в Московском государстве не бывало, чтоб царь простил лицо, посягнувшее на его священную особу. Да, Шенберг, сей поступок делает честь вашему сердцу, великодушному, как сердце любого шведа. Но вы забыли, что на Руси уже оскорбление царского достоинства, а не токмо посягательство на жизнь царя, карается немилосердной смертной казнью. Да и кого же вы простили? Жену казненного стрельца, смутьяна, подученного царевной Софьей! Пущенный ею слух, что настоящего царя Петра немцы засмолили в бочке, и вызвал бунт. Теперь же, господин майор, вам придется навести порядок, учинив подлинный розыск по этому делу. Нам не важно, кто их подбил и для чего они намеренье имели, покинув свои квартиры, идти к Москве, - куда важнее, крепко попытав стрельцов, учинить их казнь.

- Да уж казнили тех, кто затеял сию смуту!

- Да что вы! Очень немногих казнили, слишком уж помилосердствовали, попустительство оказали почти преступное. Вам предстоит стать настоящим русским монархом, господин майор, пока же вы лишь тело с головой, каковые имеют внешнее сходство с телом и головой Петра. Русский царь умеет миловать, - вы сие доказали, - но умеет и казнить. Стрельцы же куда более достойны казни, чем прощения. Вы должны казнить, по меньшей мере, тысячу бунтовщиков. Учините Иродово избиение. Что вам до русской крови? Сей казнью вы убьете сразу трех зайцев: устрашите своих врагов, умалите военные силы государства, враждебного Швеции, а сделав вельмож - вон тех, что уже порядочно восхмелились на устроенной вами охоте, - подручными палачей, свяжете их кровью. Они будут вашей всегдашней опорой, потому что сами не могут помыслить благополучия своего без милости вашей.

- Ладно, сделаю так, как приказал мне король, - решительно кивнул Лже-Петр. - Что ещё велит мне Карл Двенадцатый?

- А вот что, - принялся за другую веточку Книпер-Крон. - Бояре, связанные с вами кровью стрельцов, на вас, сиречь их опору и защиту, уже не посягнут, а посему вам нечего бояться отдалить их от всего остального народа - от ремесленников, купечества, крестьян, холопов. О стрельцах и говорить нечего. Так вот, прикажите боярам, окольничим, боярам думным облечься вначале в польские, а после уж и в немецкие кафтаны, да лица свои пусть начисто побреют.

Лже-Петр вспылил. Нет, он обязательно бы подчинился любому приказу короля, но это распоряжение совершенно расходилось с первоначальным планом - оставить русские порядки без изменений. Переходя на шведский, Шенберг сказал:

- Я помню, Левенрот и Карл Двенадцатый боялись нововведений царя Петра, теперь же мне предлагают делать русских немцами в то время, как я должен был заниматься совсем иным!

- Говорите лишь по-русски! - строго приказал Книпер-Крон. - Вы, государь, не разумеете всей пользы от сей меры. Ежели мы согласимся оставить старинные порядки русских, то что же ослабит дух сего народа? Вы запамятовали, как в начале века русские, князья и подлые, объединились, чтобы исторгнуть со своей земли иноземцев? А потом, когда Русь замирилась, они первым делом на Соборе поспешили избрать царя, ибо без государя жить не могут - он для них, что матка для пчел. Кстати, что вы там говорили о соборах? У вас, похоже, помрачился ум! Хотите, чтобы кто-то разделил с вами власть? Нет, русские ещё не доросли умом до представительной власти. Правда, в городах следует им разрешить самоуправление по образцу Магдебургского права. Сим мероприятием вы только ослабите порядок, ведь раньше царский воевода и суд чинил, и уничтожал разбой, следил за сбором пошлин. Теперь же сего не будет, и беспорядок, разброд станет уделом жизни русских городов.

- Но чего же ради необходимы королю такие меры? - пожал плечами Лже-Петр.

Книпер-Крон вздохнул:

- Зело вы непонятливый. Первоначальный план был в том, чтобы не дать Руси учиться у Европы, к чему стремился царь Петр. Ныне мы желаем видеть Московию в хаосе, ибо у короля имеются большие планы насчет её земель, но покамест я не стану говорить о сем предмете. Продолжаю. Вероятно, другой приказ вам покажется таким же тяжким в исполнении, как и приказ о казни стрельцов, но отказаться невозможно - службишка ваша майорская подневольная есть.

- Говорите, что же я должен учинить? - насторожился Лже-Петр.

- Супругу свою, царицу Евдокию в монастырь на вечное житье отправите.

Лже-Петр резко дернулся, с перекошенным лицом схватил Книпер-Крона за руку, для чего-то вырвал прут, которым тот поигрывал, бросил в воду. Он, никогда не имевший жены, за несколько дней своей московской жизни так крепко привязался к горячей в любви царице, что неожиданный приказ не только расстаться с ней, но и унизить любимую женщину заточением был для него тяжел и неприятен.

- Не будет сего! Что народ скажет? Царицу срамить! Знаю я русские законы: в монастырь жена при живом муже уходит, ежели неплодна, ежели больна и к обязанностям супружеским неспособна, ежели в прелюбодеянии уличена, - но нет сего за Евдокией, нет!

Книпер-Крон, казалось, совсем не удивился вспышке Лже-Петра, будто сокрушаясь о чем-то, кивал головой, говорил:

- Понимаю вашу сердечную боль, понимаю, но приказ хорош, когда он исполнен есть. Развод же ваш с царицей, согласно хитроумному плану королевских советников, нужен для того, чтоб на Руси по примеру царского недоброго с царицей жития, нарушения помазанником вековечных брачных порядков, на древних византийских законах основанных, укоренилось бы легкое отношение к супружеству. А разве семья, дом, крепкие целомудрием, не дают крепость и государственным порядкам? Вот вы их-то своим разводом и станете разрушать. Прежде к рожденным вне брака на Руси токмо с презрением относились, выблядками их именовали, наследовать имущество отцов не дозволяли, но после вашей разлуки с Евдокией придется вам, государь, маленько выблядкам именитых людей помирволить, узаконить их права. Да и что за печаль с царицей расстаться? С Анной Монс в любви совокупитесь, недаром ещё сам царь Петр куда больше ночей в Немецкой слободе проводил, в спальне чаровницы Анны, чем в опочивальне жены своей.

- Хорошо, сделаю, как король мне приказал, - стиснув зубы, отвернувшись, кивнул Лже-Петр. - Но как церковь на сие дело посмотрит?

Книпер-Крон поцокал языком:

- Хе-хе, сие предмет непростой, патриарх на царя немалое влияние иметь может, ибо, как считается у русского народа, государь из его рук державу принимает. Недаром даже суровый и самовластный Петр подчинился патриарху Иоакиму, когда тот настоял на казни еретика Квирина Кульмана - сожгли беднягу. Но нет уже Иоакима - патриархом ныне Адриан, как нет в Москве и истинного Петра - сидит на троне Мартин Шенберг. Знаю я, что святитель слабого здоровья, ну и пусть себе тихонько помирает. После же вы свое слово царское скажете - дескать, нет на Руси достойных к патриаршей должности, вот и пускай должность патриарха будет поначалу праздной, вы же со временем утвердите вместо патриарха канцелярию, пусть назовется она Синодом, и будет тот Синод, вам подчиненный, править всю церковную жизнь страны. В Стокгольме умные люди говорили, что такая мера должна произвести ещё большее падение русских нравов, кои и сейчас грубы. Что до нравов, то надобно вам будет вживлять в русский обиход как можно больше примеров иноземного уклада: раньше пили мед и водку домашнего курения, теперь пускай вельможи тратят свои богатства на привозные напитки и лакомства, пусть щеголяют друг перед другом мебелью, каретами, картинами, арапчатами, платьями, драгоценными камнями, пусть их жены, выпущенные по вашему приказу из теремов, станут завидовать нарядам, требовать все больше платьев, украшений, что непременно поведет к расстройству состояний. Разве об оном помышлял царь Петр, собираясь учиться у Европы? О, Шенберг! Вы своим сходством с царем Петром способны поставить Русь, сию медвежью берлогу, цивилизованным народам страшную, на колени! Начните действовать, а я буду неподалеку, чтобы подсказывать вам, что нужно делать...

Соотечественники поднялись и направились к царской охоте, кипевшей весельем. Лже-Петр слышал звон гуслей и домр, гудение сопелок, дудок, скрип гудков, били литавры, барабаны, а привезенные боярами скоморохи вопили яростно и пьяно, топали ногами, ходили колесом, ловко кувыркались через голову. Их пению и пляске пытались подражать бояре, окольничие, но Лже-Петр видел, что они уже сильно пьяны - их ноги выделывали кренделя, подламывались, вельможи, цепляясь друг за друга, валились на землю, увлекая за собой товарищей. Холопы бояр, пившие понемногу, помнившие о своих обязанностях, поднимали своих господ, вели их, мычавших, пытавшихся драться, кричавших, к шатрам, чтоб проспались или отпились рассолом перед обратной дорогой.

Замечая, как смотрит на разгулявшихся бояр Лже-Петр, Книпер-Крон зашептал ему на ухо, почему-то переходя на шведский:

- Не забывайте, что вы тоже "русский". К чему эта полупрезрительная улыбка? Вы должны поощрять веселые попойки. Пусть вас не волнует мнение Европы, ибо в королевских замках и дворцах, в домах богатых владетельных особ тоже умеют веселиться до положения риз. Так что постарайтесь сделать так, чтобы пьяный разгул покрепче угнездился там, где в часы отдохновения пребывает русский царь.

Лже-Петр, внимательно выслушав совет, подошел к пиршественному столу и, не дожидаясь, пока стольник, обряженный в атласный белый терлик, нальет в его бокал романеи, сам наполнил его доверху и единым махом осушил высокий венецианского стекла кубок.

* * *

Семеновцы и преображенцы, специально отобранные солдаты Лефортовского и Бутырского полков вламывались в дома стрельцов обычно утром, молча вязали руки сонным людям нарочно прихваченными с собой веревками. Не обращая внимания на вопли стрельчих и плач стрельчат, цеплявшихся на холщовые порты отцов, выводили бородатых, нечесаных мужиков на улицу и прикладами фузей гнали в Преображенское. Иные стрельцы, догадываясь, зачем пришли за ними, хватались за сабли, бердыши, успевая порой поранить присланных, выскакивали на дорогу, кричали благим матом, призывая собратьев сопротивляться потешным.

- Братцы! - кричал один стрелец, остервенело размахивая саблей. Поднимайтесь! Не дайте себя в капусту покрошить! Вот царь-антихрист вас вязать пришел!

Таких шальных верные царю солдаты, исполняя приказ сержантов и капралов, немедленно кололи шпагами, палили в них из фузей, поэтому другие, полагаясь на милосердие царя, зная, что зачинщики бунта давно наказаны, безропотно протягивали руки, чтобы их связали, но уже в Преображенском, в специально освобожденных избах дворни, где устроили и дыбы, и колодки, и жаровни, вспоминали о призывах побитых товарищей к сопротивлению и страшно корили себя в душе за то, что не вняли им, позволили связать себя и привести сюда, на пытку.

Лже-Петр немало видел крови, будучи майором на военном корабле, но присутствовать на пытках ему не приходилось. Здесь же, получив приказ от короля расправиться со стрельцами как можно строже, он не мог не подчиниться, так как был солдатом. Но требовалось дать и объяснение боярам, приближенным, всему народу, почему он их решил пытать, а потом казнить.

- Как розыск провели? Разве сие розыск был? - поочередно заглядывая в глаза Ромодановскому, Шеину и Стрешневу, спрашивал Лже-Петр, на котором уже не было русской одежды - немецкий короткий кафтан из тонкого сукна облекал его стан. - Ежели обо мне на площадях открыто как о немце говорят, ежели из пистолета бабы стрелять в государя стали, то вороство в Москве зело как выросло, покуда я за границей был! Али вы, бояре, тайно тому воровству потворствовать решили?

- Что ты, государь, - смущенно оправдывался Шеин, разводя руками. Или не мы бунтовщиков разбили?

- Что с того, что разбили? - рычал Лже-Петр, хватая Шеина за воротник шубы. - Разве пчелы кусать не будут, если их улей разобьешь? Знаю, что Софья стрельцов подбила на Москву идти, обманув их тем, что государь-де настоящий у немцев на немца подменен! Каждый день стрельцов пытайте, столько пролейте крови, сколько надо, но токмо выведайте правду. А ты, боярин Стрешнев, тем временем вот чем займешься...

Покуда Ромодановский и Шеин, испугавшись гнева государя, отыскивали необходимое количество мастеров заплечных дел, Лже-Петр, запершись со Стрешневым, диктовал ему указ. Раз уж на войско стрелецкое надежды царь больше не имел, то нужно было обзаводиться новой армией.

- Знаю, - говорил Лже-Петр Тихону Никитичу, - что хуже русской армии прежде не было, когда помещики по зову царскому при объявлении войны съезжаться начинали. Срамота! Оружие поганое, кони худые, пальбы боятся, дворяне вечно пьяные, меж собой о местах в полках ссорятся, а в бою стараются или в кусты спрятаться, или мертвыми притвориться. Чуть какая рана - из войска уезжают.

Стрешнев, бывший царский дядька, покусывая перо цапли, осторожно возражал, про себя сильно удивляясь царскому заблуждению:

- А как же, Петр Алексеич, при твоем батюшке сии, как говоришь ты, нерадивые дворяне у поляков Смоленск отвоевывали? Чай тоже биться приходилось...

- Нет, не будет теперь поместного войска! Стрельцов не будет тоже! свирепел Лже-Петр, недовольный тем, что ему возражают.

- Кто ж тогда будет? - чесал себе Стрешнев лоб.

- Вот кто будет! Семеновский и Преображенский полк оставлю, Бутырский и Лефортов тоже - они на иноземный лад устроены, мне верны зело, а как со стрельцами рассчитаюсь, хочу видеть свою армию заведенной во всем на иностранный лад, как у шведов, немцев или у Августа Саксонского. Нужно, чтобы командирами были в новых полках только иноземцы. Какой прок мне от русских офицеров? Они разве приемы нынешнего европейского боя знают? Доведись русским не с турками на поле боя переведаться, а с регулярными полками шведов или немцев, получим мы от них полный афронт.

- А при батюшке твоем, Петр Лексеич, русские и шведов своим обычаем бивали... - снова вставил слово Стрешнев.

- Шведов?! - Лже-Петр настолько удивился, что, от ярости совершенно забывшись, вырвал из руки боярина перо и швырнул его на пол, прокричав: Окстись, старик! Никогда московиты шведов не бивали!

- Запамятовал ты, батюшка-царь, - спокойно сказал Тихон Никитич, поднимая перо, чтобы строчить на листке бумаги то, что говорил царь. - А Кокенгаузен на реке Двине, шведский городишко, а Ниеншанц али не твоего батюшки люди брали?

- Ладно, призабыл, наверно, - опомнился Лже-Петр, боясь вызвать подозрение. - Пиши дальше. Желаю видеть мою новую армию одетой не в долгополые кафтаны, а в немецкие из немецкого же сукна, камзолы, шляпы и башмаки. Чулки ещё нужны им.

Стрешнев с сомнением покачал головой:

- Чем же наши шапки да сапоги тебе, государь, не полюбились? Али по российским грязям в башмаках ходить способней? А шляпа немецкая разве воину в стужу уши закроет?

Лже-Петр хмыкнул:

- Что с того, что не закроет уши шляпа? Какое мне дело до русской грязи? Стало быть, когда грязное время настало в весну или в осень, не нужно и полки в поход выводить. Мне же главным теперь видится то, чтоб воинство московское приобрело облик европейский, а то никакой иностранец в нем даже командиром служить не возжелает.

Стрешнев, очищая бумажкой кончик пера, сказал как бы сам себе:

- Еще при Борисе Годунове, а то и раньше, иноземцы в русских полках не гнушались службу нести, да и кафтаны наши с превеликим удовольствием надевали. Не в одеже военной дело, а в жалованьи: поманишь их большими окладами, налетят к тебе, что саранча, да ещё товарищей с собой прихватят, жен и робяток, коих потом тоже в войско царское отдадут.

Лже-Петр возмутился, лицо его от гнева покрылось пятнами, но он сдержал гнев, пробормотав:

- Ах, как ты любишь спорить, боярин. Или тебе не государь приказывает? Как велю - так и сделаешь. Обсуди с боярами, с дьяками приказов, откуда людей для новой армии приверстать, да кто на новые кафтаны, камзолы и шляпы сукна побольше продаст, да кто пошьет башмаки.

- Башмаки-то, думать надо, не шьют, а тачают... - в какой-то странной задумчивости произнес Стрешнев, чиркая между тем пером по листку гладкой голландской бумаги.

Приспособления для производства пыток у русских палачей были нехитрые, но если за дело брались мастера, поднаторевшие, изведавшие за годы такого своего ремесла самые слабые места в человеческом теле, а главное, в душе пытаемого, то и не требовалось ничего иного - кнут, дыба, раскаленное железо. Стрельцов же пытали жестоко. Лже-Петр вначале не собирался особо лютовать, но когда услышал, как чуть ли не каждый допрашиваемый называет его антихристом и немцем, увидел бесстрашие стрельцов, увидел, как на смерть они идут с улыбкой, точно в баню или на званый пир, рассвирепел.

Оказалось, что он, повелитель всей Руси, не мог даже раскаленными клещами вытащить из своих подданных того, на чем держалась власть - страха. И чем больше пытали людей, тем сильнее ожесточались они, будто уверенность в том, что не царь, а и вправду антихрист стоит перед ними, утраивала, удесятеряла их упорство и силы.

- Говори, говори, собака, кто тебя учил своего царя ненавидеть, кто бунтовать учил?! - вопил Лже-Петр, вскакивая из-за стола, за которым, удрученный свирепостью розыска, записывал расспросные речи князь Федор Ромодановский.

Вздернутый на дыбу стрелец, чье тело покрывали страшные раны, облитый из ушата холодной водой с разведенным в ней уксусом, вздрагивал, приотворял закрытые глаза, запекшимися губами шептал:

- Не царь ты, а немец...

Лже-Петр бросался к жаровне, забывая о дворянском происхождении своем, об офицерском чине, о хорошем, полученном в Морской академии образовании, хватал раскаленные клещи, рвал ими тело стрельца, осатанело крича:

- Не скажешь, не скажешь, кто тебя так учил говорить?!

И видя, как падает на грудь голова стрельца, которого спасительный обморок ненадолго избавил от мучений, огорченный возвращался к столу, тяжело опускался рядом с Ромодановским и говорил:

- Глубоко проникла в стрелецкое войско измена. Сам видишь, боярин, как они государя поносят. Ну ничего, дознаюсь, откуда зараза пошла. Оную падаль с дыбы снимите да другого изменника подвесьте. Сам ему вопросы задавать буду.

Истерзанное, закопченное огнем тело опускалось на залитый кровью пол застенка и тут же вытаскивалось прочь, чтобы новая жертва царской ярости и шведской хитрости заняла его место.

...Возле невысокого, но красивого, чистого домика в Немецкой слободе остановилась царская карета. Лже-Петр, не дожидаясь, покуда откроют дверцу, сам вылез из кареты, следом - Меншиков, который в руках держал большой, обложенный перламутром ларец. Три часа провел Лже-Петр вчера в сокровищнице, отбирая драгоценности для Анны Монс. Не потому он был столь разборчив в выборе подарков для возлюбленной царя Петра, что стремился блеском бриллиантов подчеркнуть свое величие. Лже-Петр боялся, что молодая женщина сумеет распознать в нем другого человека, кому-нибудь шепнет об открытии своем, поэтому богатые дары должны были закрыть её уста (а также и глаза). Если Евдокия, он знал, любила его как мужчину и отца ребенка, то Анна Монс, не имеющая права рассчитывать, что государь Руси станет когда-нибудь её супругом, открывала ему свои объятья небескорыстно.

- Анхен, - шептал на ухо женщине Лже-Петр, когда они сидели вместе на постели с уже убранным с неё покрывалом. - Я хочу сказать тебе одно слово.

Лже-Петр говорил по-немецки, потому что знал этот язык в совершенстве, куда лучше, чем русский. Ему очень понравилась Анна, и теперь он даже осуждал себя за то, что мог воспылать любовью к Евдокии. "Царь Петр был прав - Анна куда приятней, - думал он. - В немецких женщинах столько изящества..."

- Я слушаю вас, милый Питер, - отозвалась Анна, поглаживая его большую руку своей маленькой мягкой ладошкой.

- Анна, - промолвил Лже-Петр, - за полтора года я сильно изменился. Европа очень повлияла на меня. Не удивляйся, если заметишь во мне какие-то... новые черты.

- Вот интересно, какие же это? - с кокетством спросила Анхен. Наверное, вы стали нежнее... к царице Евдокии?

- Нет, нет, она уже не нужна мне. Ее место в монастыре, - сурово хмуря брови, сказал Лже-Петр. - Просто я могу показаться тебе совсем, совсем другим человеком...

- Ах, как это странно, - качала головой Анна. - Но я люблю царя Питера и вижу его сидящим рядом со мной. Где же здесь другой человек? Ну же, обними меня покрепче, Питер. Так крепко, как обнимал меня полтора года назад.

Спустя два часа, гладя голову заснувшего с ней рядом мужчины, а другой рукой перебирая приятно позвякивающие драгоценности, что лежали на ночном столике рядом с кроватью, Анхен думала:

"Вся Москва говорит, что из-за границы вернулся не настоящий царь Петр, а какой-то немец, но разве кто-нибудь из говорящих об этом знает правду? Нет, никто, кроме одной меня. Как приятно знать правду! Ну разве этот самозванец, что лежит рядом со мной, царь Петр? Я помню ласки Петра, его руки, все тело, помню каждое заветное слово его. Кто лежит со мной? Какой-нибудь немецкий драгун или писарь? А может быть, конюх, мясник? Это шпион, понятно, человек, очень похожий на царя Петра, но до моего возлюбленного Питера ему далеко. Что ж, пусть он останется рядом со мной. Неужели я настолько глупа, что расскажу правду? Нет, зная правду, я буду поступать с ним так, как с драгуном, писарем, конюхом. Пусть он построит для меня и моей матери хороший дом, пусть дарует драгоценности, деньги, земли. Я все приму от него, но любить его - нет, Анхен полюбит сердцем, кого захочет! Он будет в моих руках! Я буду некоронованной царицей. Нет, не царицей, а даже властительницей человека, называющего себя царем!"

И пальцы Анхен с ещё большим удовольствием стали ласкать холодные камни диадем, браслетов, ожерелий, отобранных с такой заботой боявшимся разоблачения её новым любовником.

В ту ночь Александр Меншиков тоже спал не дома. С тех самых пор, когда царь Петр упал в саардамском трактире на пол, его не покидало чувство, что "экселенц" переменился чуть ли не во всем. Приглядывался к нему пристально, покуда путешествовали по Европе, постепенно стал привыкать к явившимся неведомо откуда новым черточкам во внешности, в характере царя, и только когда прибыли в Москву и до Меншикова донесся звучащий отовсюду слух, что государь вернулся будто бы "не тот", что подменили государя, заволновался сердцем снова. Опять взыграли прежние сомнения, потому что подмена государя грозила ему опалой.

"Что ж, - думал Алексашка, - может, то и правда, что болтают? Да и к Анне, как приехал царь, не заворачивал ни разу - все у царицы проводит ночи. Немцам тоже не больно-то мирволит. Ах, не сносить мне головы! Переменился царь, по-русски жить решил! Не простит он мне того, что был свидетелем всех безобразий, что чинились вместе с ним в Немецкой слободе!"

И вот внезапно, точно снег на голову, Петр приказал:

- Собирайся, Алексашка! Едем на Кукуй! По Аннушке сердце извелось...

Едва услышал Меншиков такой приказ - чуть в пляс не пошел, и покуда ехали в карете к Немецкой слободе, без умолку болтал, стараясь развеселить царя, чье плоское, как блюдце, лицо было неподвижным, точно и не к любимой ехал государь, а на пытку.

Поэтому-то и не спал в ту ночь Алексашка, с вечера засев за столом, уставленными штофами, в нижней комнате небольшого дома виноторговца Монса. И чем дольше не выходил из спальни Анны государь, тем уверенней становился Меншиков в благополучии своем. К утру, едва держась на стуле, но то и дело подливая себе вина, в мыслях клялся в верности царю, а пышный его парик, задорого приобретенный в Амстердаме, весь залитый ренским, лежал среди бутылок на столе, издалека напоминая отсеченную голову. Сам же Алексашка с коротко стриженными волосами, с опухшим от выпивки лицом, был похож на загулявшего в кабаке ямщика.

* * *

Толпа стрельцов со скованными руками и ногами стояла в окружении семеновцев и преображенцев. Дул пронзительный октябрьский ветер, и они, стоя на земле босые, в одних рубахах и портах, ежились от холода, переминались с ноги на ногу, вытягивая шеи, смотрели на пустое пространство неподалеку от домов Преображенской слободы, где лежали дубовые колоды с вонзенными в них топорами. Между колод похаживал всего один человек в накинутом на плечи тулупе, неизвестно какой надобности ради похлопывал ладонью о ладонь, точно зябли руки.

- А чавой-то, братцы, столько колод натащили с топорами, а токмо один палач на дело приведен? - задорно кричал один стрелец, будто не робел перед казнью.

- А чаво дивного? - весело отзывался другой. - У энтого антихриста из неметчины такие топоры привезены, с нутряным заводом, что сами вскочут и пойдут головы нам рубить. На нас те топоры спробовать и решили, для той надобности казнь и затеяли, а ты думал зачем?

Стрельцы загоготали, будто и не для казни были выведены сюда, а меж тем появился царь в окружении бояр, смотревших на колоды да на палача без стрелецкой веселости, с робостью и замешательством. Царь махнул рукой, и тут же вышел вперед подъячий, что-то забубнил, развернув перед собою лист бумаги, и вот исчез в толпе, будто царский приговор был чем-то лишним, никому не нужным. И снова царь махнул рукой. Тут же два семеновца выдернули из толпы стрельцов того, кто был поближе, подвели к колоде. Палач, уже успевший снять тулуп, с тщанием сложил его подальше от колод, поплевал на руки, взялся за топорище, а стрелец, голова которого лежала на колоде, вопил:

- Братцы, антихрист пришел! За то, что веру мы православную хранили, головы нам рубит! Плю...

Открытый рот стрельца будто подавился он последним словом, так и остался отворенным, а отсеченная голова, поливаемая хлынувшей кровью, ударилась о землю.

- Секите! Быстрей секите! - словно стремясь укоротить по времени действо казни, прокричал Лже-Петр. - Таперя пускай бояре, окольничие потрудятся! Все рубите! Палач ныне в почете! Каждый пускай потрудится! Меншиков, начинай!

На двенадцати колодах уже лежали головы стоящих на коленях стрельцов, но в толпе бояр поднялся ропот. Никто не ожидал, что царь прикажет им стать палачами. Иные и без того отводили взоры, когда рубили голову первому стрельцу, а уж самим взяться за топор, чтобы загубить, хоть и смутьяна, но все же живого человека, было невыносимо.

- Сжалься, батюшка царь! - послышалось в толпе бояр. - Неслыханное дело!

- Даже при Иване Грозном такого не бывало!

- Не губи ты наши души! Мы супостата на поле боя зарубим без трепета, а уж палачом - уволь, родимый!

Перекрывая тихий ропот, Лже-Петр визгливо прокричал:

- Меншиков, ты больше всех государя любишь, начинай!

Стащив с плеч кафтан, сняв шляпу, Алексашка пробился сквозь толпу вельмож, на плохо гнущихся ногах, думая лишь о царском расположении, подошел к колоде.

Со стороны стрелецкой толпы донеслось:

- Не робей, сын конюхов! Спервоначалу государю жопу вытирал да по б...м немецким его водил, вот и таперя постарайся!

Александр, поддернув манжеты до локтей, уже схватившись за топорище, вдруг резко рванулся, точно его ужалил стрелецкий окрик, взметнул над головой топор, со свирепым рыком опустил его, тут же отвернулся и, кривя лицо, шатаясь, пошел к толпе бояр.

А Лже-Петр визжал:

- Ну, видали, русские, видали?! Слуги вы мои, ну дак потрудитесь! Ромодановский - иди! Зотов! Хованский! Одоевский! Голицын! Пушкин! Выходите! Покажите государю свою верность! Чего страшитесь?!

Лже-Петр со стеклянными глазами, со взбитым на сторону коротким паричком, ссутулившийся и страшный, выталкивал бояр, тянул их за шиворот, пинал под зад, и они, лишь робко сопротивляясь, крестясь, выходили вспотевшие, качающиеся на площадь. Тут же их подхватывали под руки неизвестно откуда взявшиеся люди в кафтанах приказных, не силой, но с мягкой настойчивостью тащили к колодам, и бояре, боясь царского гнева, убеждая себя мыслью о том, что они, царевы слуги, должны-таки порадеть за государя, и если он велит казнить, то прекословить никак нельзя, принимались за дело.

Они брались за топоры по-разному. Кто, уверив себя, что лучше уж сделать дело да идти восвояси, покуда хуже не будет, рубил по стрелецкой шее коротким, сильным ударом. Другие долго молились, точно прося у Бога прощения за страшный грех, что-то негромко говорили присмиревшим на колоде стрельцам - не простить ли их просили? Третьи навзрыд рыдали, долго сопротивлялись, заходились в рвотной судороге при виде льющейся рядом крови, дергающихся обезглавленных тел, но, повинуясь окрику царя, полубесчувственные, дрожащие, поднимали топор, чтобы кое-как опустить его, чем причиняли страдания жертвам, за которых приходилось теперь браться палачу, досадовавшему на неловкость бояр, добивавшему корчившихся в муке стрельцов.

А неказненные стрельцы, возбужденные видом казни, не надеясь теперь на царскую милость, вопили, посылая Лже-Петру проклятья, поносили его срамными словами, руками, что были отягощены цепями, спускали порты, старались протиснуться сквозь цепь потешных, трясли своими скукоженными но холоде удами, кричали, покуда их не успевали затолкнуть назад:

- А вона тебе, немец, такого! Голову-то нашу отсечешь, а он-то останется! Других стрельцов наши бабы народят и тебе, ироду, сыны наши голову открутят!

Рубили стрелецкие головы часа два. В стороне, на заранее приготовленных подводах, холопы Преображенской слободы укладывали обезглавленные тела, рядом ставили сочившиеся кровью корзины с их головами, рты которых были отворены - так и застыли с хулой на устах. А бояре, уже исполнившие свой кровавый долг перед царем, или продолжали заходиться в долгой, тяжкой рвоте, или с натужно веселыми лицами повествовали друг другу о подвиге своем, стакан за стаканом вливая в себя водку, или, оцепенелые, со скорбными лицами, сидели в отдалении, тяжело дыша и свесив на грудь обесчещенную голову.

И никто в те тяжкие часы не обращал внимания на невысокого худого человечка в суконной епанче немецкого покроя, бегавшего саженях в ста от места казни, то и дело чудно приседавшего, сжимавшего в отчаяньи виски, начинавшего рыдать и часто говорившего: "Майн готт! О, майн готт!"

Казни продолжались долго. Казалось москвичам, будто вернулись времена Иоанна или сам Всадник на сером скакуне пронесся по Москве, размахивая направо и налево огромным, острым своим мечом. Вороны стаями слетались на добычу. Отягощенные набитыми мертвечиной чревами, они уже не могли потом летать, сидели смирно на припорошенных снегом крышах, зубцах кремлевских стен, без жадности глядя на покачивающиеся под ветром тела стрельцов, посиневшие, страшные, безглазые, как сама смерть. Жены и детишки бродили под повешенными днями и ночами, надеясь, что вдруг оборвется веревка и истерзанное, но все же любимое тело свалится вниз, на землю, и тогда они уволокут его, обмоют и обрядят, чтобы отправить туда, где их муж и отец уже будет недосягаем, не подвластен беспощадному антихристу. Но веревки не рвались, и стрельчихи со стрельчатами так и стояли у кремлевских стен...

Когда возок с царицей Евдокией в сопровождении трех саней со скарбом и гайдуков проезжал, скрипя полозьями, мимо Кутафьей башни, обряженный в кунью шубу боярин поднял руку в расшитой рукавице, останавливая его. Не торопясь, постукивая посохом с костяной булавой, подошел к возку.

- Чего тебе, боярин? - спросила Евдокия, приоткрывая дверцу: взгляд затравленный, потухший, голова в платке, подвязанном под подбородок.

- А выйди-ка, Авдотья, - в бороду промолвил Ромодановский.

Но тут же стольник, не слезая с лошади, сказал:

- Боярин, самого государя указ - без промедления царицу везть по назначенью! Отойди, а то холопы отведут подале!

Ромодановский так посохом ударил по земле, что брызнули по сторонам осколки льда. Закричал на стольника:

- А ну-ка, сукин сун, пасть свою заткни рукавкой! Молод мне давать указы, хоть и от царя они!

И, уже приближая свое лицо к царице, заговорил:

- Авдотья, а Авдотья, Христом Богом заклинаю, ответь ты старику, ответь - одна лишь ты знаешь - государь ли истинный к тебе вернулся?!

Женщина, принужденная навек стать монахиней, все-таки молчала. Евдокия знала, что царь последний месяц каждую ночь проводит в Немецкой слободе, у ненавистной немки, но ведь и прежний Петр до заграницы не выходил из спальни Анны, но, вернувшись, стал на время совсем другим. "Может, переменится, - думала царица даже и тогда, когда услышала от самого Петра приказ выбрать монастырь и поселиться в нем. - Переболеет немкой, опостылеет она ему!" Оттого-то и молчала...

- Авдотья! - теряя надежду, снова заговорил боярин. - На стены посмотри! Али не видишь, как он людей казнит? Богородицей заклинаю тебя скажи, ответь!

Губы Евдокии задрожали, глаза, из которых заструились слезы, на мгновенье уставились на ноги мертвеца, что покачивались всего в пяти саженях от возка, но снова царица покрутила головой справа налево:

- Ах, Федор Юрьич, ты уж не пытай, не пытай меня! Дай уж отправиться туда, где место для себя сыскала! Почто томишь?

- Авдотья! Сынишку своего, Алешку, вспомни! Антихрист только мог мать от сына оторвать! Скажи! Скажи! Не скажешь, всеми будешь проклята - Русью, сыном, Богом православным! Говори, не бойся!

Царица, услышав имя сына, с которым её навеки разлучили, сморщила лицо, тяжко задышала, с полминуты колебалась, а потом сказала:

- Федор Юрьич, по знакам, токмо мне одной известным, твердо уверена не Петруша прежний ко мне из неметчины вернулся. Боле ничего не знаю...

Ромодановский открыл уж было рот, чтобы ещё спросить о чем-то, но почувствовал удар - стольник, что сопровождал царицу, наехал на него конем, строго проговорил:

- Боярин, отойди! Государь велел везти царицу без мешкотни! Отойди! Не то гайдукам велю оттащить тебя!

Ромодановский - могучий был мужчина, - со злобой ткнул лошадь кулаком так, что заржала, плюнул досадливо на землю и, постукивая посохом, зашагал к своим саням.

В просторной горнице было тесно, потому что собравшиеся здесь люди, хоть и явились сюда невеликим числом, ходили из угла в угол, иной раз наталкиваясь друг на друга, на короткое время присаживались возле стола, сами наливали в стаканы вино или водку, снова вставали, осушив бокал, не меняя при этом озабоченного выражения лица на веселое, опять ходили из стороны в сторону, покуда один из них, облаченный в кармазиновый зипун, толстопузый, длиннобородый, страшноглазый, не сказал громогласно, взметывая вверх руку:

- Да нехитро было бы, бояре, взять да вскинуть сего самозванца на дыбу, всю правду выпытать да и сказнить его потом. Сами видели, что люд русский ему нипочем не жаль, такое множество на истязания отправил, а опосля на казнь!

- Не верю я Авдотье, не верю! - орал короткобородый Головин. - Ты, Юрьич, сам-то весь в крови, а посему на государя спешишь вину переложить! Эка, за стрельцов вступился! Ну, взбеленился царь, ну, покрушил своих врагов, ну, пусть с излишком, но все же в том вижу я лишь законное право его!

- Да не криви ты душой, не блудословь! - махал рукой Ромодановский. Не потому мне Авдотья правду рассказала, что обижена была, а из-за того, что срам увидела царев...

- В чем же ты видишь срам? - в разговор вступал Алексей Семеныч Шеин. - В изменнической казни? Или даже в том, что государь к полюбовнице вернулся? Не слыхал я, чтоб Ивана Грозного корили, когда он жен менял или супротивников своих отправлял на казнь. Не пристало нам, лучшим людям государства, слушать, что болтает люд! Гляди-ка, Авдотья знаков прежних не нашла! Отрешил её государь, вот и задумала его оклеветать! Иного резону не могу найти. Что за чушь несете? Подложный Петр! Откель бы такой подложный взялся? Все в нынешнем государе прежнее - и стать, и голос. Токмо, может быть, построже стал, а во всем другом никакого различия не вижу.

Боярин Тихон Стрешнев, до этого молчавший, молвил:

- Бояре, я сызмальства с молодым царем общался, с меня и спрос, к тому же обязал меня царь править войско новое, предполагая, видно, стрельцов извести вконец. Но и я не вижу в том особенного слишком. Держаться нам надобно старого порядка - слушаться царя и ничего не делать супротив. Да и что за шаль такая по Москве гуляет? Эка выдумали! Кому такое дело в голову бы вогнездилось, чтобы заменить царя!

Первые люди государства продолжали браниться, но вдруг в сенях загремели чьи-то смелые шаги, что-то упало с грохотом, чей-то голос на кого-то рявкнул, и в горницу ввалился Александр Меншиков. Стоял, расставив ноги, тяжело дыша, с оловянными, то ли пьяными, то ли испуганными глазами, минуты две. Бояре на Меншикова тоже смотрели молча, догадываясь, что явился он к ним с какой-то важной вестью. Александр вдруг бухнулся на стул, стоящий у стола, хлобыстнул стакан вина, губы утерев манжетой, заговорил:

- Ну, бояре, доставайте из ларей своих и сундуков смиретное! Слухи, что по Москве ходили да и ныне ходят, справедливы есть!

- Что ж такое? Объяснись-ка потолковей, - дрогнул голос Головина.

- А то, что верно таперя знаю, что подложный государь!

И Меншиков, то начиная плакать, то бранясь по-матерному, стал говорить. Ничего не утаил. Начал описывать с той минуты, когда в трактире саардамском на пол грохнулся царь Петр, отпив из кружки, о подозрениях своих потом им рассказал, о том, что думал, будто опоили государя зельем. Не забыл о радости своей сказать, что охватила его, когда Петр вдруг приказал ему сопроводить его в дом Анны Монс.

- Тут, - молвил, - сомнениям моим пришел конец, ибо с какой бы стати ненастоящему царю из немцев переться к какой-то Анхен? Али в Москве других девок мало? Свистни только - тучей налетят в спальню цареву! Ноги мыть ему станут да опосля воду пить. Так нет же - к Монсихе захотелось!

Слово вставил Стрешнев:

- Да, все, будто, верно - немцу Анна без нужды. Евдокия его вполне ублажить могла, да и казну при сем разорять не нужно было бы. Здесь какая-то неясность. Ну, дале говори!

- А дале пришел ко мне два дня назад Франтишек Лефорт. Пришел, попросил вина налить, пьет и плачет, пьет и плачет. Я ему и молвил: "Чо ж ты так взгоревался? Какого досуга ради пришел ко мне слезы лить? Али мамка я твоя, нос тебе утирать стану? Вон пошел!" Франтишек же унялся да и говорит мне: "Нет прощения Францу Лефорту! Еще в Амстердаме спознал я доподлинно, что царь Петр и не царь вовсе, а природный швед. Не сказал я тогда о том никому, мечтал, зная сей секрет, быть в Русском государстве первым после царя человеком, но как изуверства шведские узрел, истязания да многие казни, так разум во мне возмутился, воспротивился. Корил я щведа, уняться просил, но не внимал-де он и самому мне лютой казнью грозил, ежели мешать буду. Вот, не вытерпел я и к тебе, Александр Данилыч, плакаться пришел, поелику могут меня, Франца Лефорта, русские люди в том уличить, что царя Петра я подучил народ мучить всяко и истязать. Сердце мое, говорит, так болит, что недолго мне, видно, жить осталось!" Ну, каково? - закончил Данилыч и обвел присутствующих вопрошающим взглядом.

- Да, вполне быть может... - так глубоко вздохнул Ромодановский, что пышные его усы всколебались.

- А можно ли Францу веру полную давать? - засомневался Шеин. - Не оговаривает ли государя? Не смуту ли возжечь в державе хочет?

- Могло бы быть и так, - кивнул Меншиков и, глубоко засунув руку в камзольный карман, со значительным видом выудил оттуда конверт. - Могло бы, кабы сегодня не доставил мне гонец энту вот депешу. Гонец от князя Хилкова, от Андрея Яковлевича, передавая послание от резидента нашего в Стекольном, на словах сказал, что надобно лист бумаги спервоначалу нагреть над свечкой, а опосля читать. Вот и прочитал я...

- А ну, Данилыч, подай сюда, мы тоже почитаем, - потянулся за письмом Стрешнев, отстранил лист подальше от старых глаз, сказал: - Рука Хилкова, признаю. А пишет он меж строчек так: "Государь мой, Александр Данилович. Сообщаю милости твоей о происшествии изрядной важности, способном повлечь за собою смуту великую, ежели не принять меры должные, о коих ты с боярами должен держать совет, вначале поразмыслив о сем деле лично. Так вот, явился ко мне в резиденцию сего года августа в десятый день некий оборванец, назвавшийся государем русским Петром. Весьма подробно сей человек изложил мне обстоятельства пленения шведами его, то его государя, якобы с той целью, чтобы посадить на престол Российский своего агента. Обликом сей человек был похож на истинного государя до чрезвычайной степени. Говорил он мне, что в Саардаме подали ему сонного зелья в пиве, что вызвало бесчувственное состояние, опосля чего и учинили ту подмену. Я, не имея права отказать особе, похожей на царя Петра, подчинился его приказу - под видом секретаря провел в королевский замок, где он хотел найти полную сатисфакцию от Карла Свейского за поругание своего царского достоинства. Что приключилось с тем человеком после того, как я его оставил в замке, не ведаю. Про себя же мню, что двух одинаковых физиономий, фигур и голосов в натуре быть не может, а посему до сих пор остаюсь в крайнем недоумении насчет того, как вы там в Москве не уличили вернувшегося с посольством человека в самозванстве, ибо мне в Стокгольме о том ничего не слышно было. Я же сомнений не имею в том, что ко мне явился убежавший из плена государь, но что с ним стало после, не ведаю. Сильно о той подмене скорблю. Как бы не вышло в государстве смуты. Благорасположенный к милости твоей князь Андрей Хилков".

Не послышалось ни одного возгласа удивления - одна лишь тяжкая грусть и оцепенение сковали молчавших людей. Наконец со слезой в голосе тихо молвил Федо Ромодановский, и странным казался этот всхлипывающий голос в устах матерого боярина, грозного главы Преображенского приказа:

- Осиротели, ратья, без отца остались...

- Да не токмо без отца, а с самозванцем, с оборотнем на троне! - точно только сейчас осознав всю степень беды, постигшей государство, выдохнул Шеин. - Стрельцов под топор пустил! Над нами ругался, заставляя заместо палачей головы им сечь!

- Царицу в монастырь послал супротив древним законам брачным! - подхватил Стрешнев. - С б... немецкой жить будет, осрамив шапку Мономаха! Иноземцев изо всяких стран кличет, чтобы они над русским войском команду имели!

- Понятно для чего - чтобы супостата, шведа иль немца, бить не велели! - вскричал Головин, а Меншиков, вскочив из-за стола, в припадке дикой ярости заорал, перекрывая голоса волновавшихся бояр:

- Сейчас же!! В Кремль! Задавим самозванца! Нет, сперва в застенок его, чтобы попомнил муки стрелецкие! Жилы из него вытащим, а после четвертуем, а обрубки в бочку сложим, солью засыпем да и Карлу Свейскому пошлем! Пусть знает, как русских царей в бочку законопачивать!

Но призыв Данилыча не вызвал у бояр сочувствия. Напротив, посмотрели на Алексашку со враждебностью, не понравилась им его горячность. Ромодановский, в глубине души презиравший выскочку, нахмурясь, так ему сказал:

- А ты, Санька, не спеши-ка советы нам давать. Молод да и породой не вышел. Кажись, окончился твой пир, попомним таперя тебе, как государя на Кукуй водил. Ты-то его и спортил, может?

Не страх, а ужас мгновенно омрачил сознание Данилыча, сильно пожалевшего, что не утаил ни признание Лефорта, ни письмо Хилкова.

- Что ты, Федор Юрьич, такое говоришь? Зачем бы мне государя портить? Али я при государе не сладко жил?

Ромодановский взглянул на Меншикова со свирепым презрением:

- То-то сладко! Нагулял жирец на крестец, ну, да мы ужо его спустим. Таперя же, бояре, вот о чем порешить надобно. Самозванца сего на куски рубить да в бочке солить покамест рано. Народ, хоть и болтает о нем, как о немце, но ежели на самом деле уличим в нем такового да и останемся без государя, то оборот оный лишь к смуте приведет - почище баня учинится, чем опосля Годунова случилась. И уж если мы за Русь радеем, то дождаться надо, покуда малолетний Алексей совершенства лет и ума не достигнет, али настоящий царь не отыщется. Нам же всем о прозрении нашем молчать нужно крепко - едва спознает о нем самозванец, в одночасье головы нам сбреет, а уж опосля сего некому будет о государстве порадеть.

- Верно! Верно говоришь, Федор Юрьич! - закивали бояре. - Будем ждать, пока Алексей Петрович в возраст не придет - тогда и поквитаемся со шведом, али с немцем - кто он там такой.

Тихон Стрешнев же добавил особо, когда утихомирились другие:

- Нет, не просто ждать мы будем - эдак, ожидаючи, можно оказаться молчащими пособниками вора, на все его шведские аспидные мерзости взирающими с равнодушием. Вот коли мы спознали, кто укрылся под личиной государя, то исподтишка станем все вредные его намеренья исправлять, чтобы ущерба державе наблюдалось малым-мало. К пользе, может статься, каждое шведское помышление, злопыхательство повернем. Сила наша в том, что мы сведали, кто носит бармы государя. Самозванец же, хоть и имеет право нами повелевать, но в нашей жизни ещё новик, да и не догадывается, что раскушен.

И, широко перекрестившись, Стрешнев молвил:

- Ну, Богу нужно помолиться, чтобы помог нам одолеть вора, втесавшегося в царские хоромы.

Бояре, тяжело опустившись на колени, долго молились на образа в драгоценных ризах, что лепились в красном углу просторной горницы в палатах князя Ромодановского.

9

ПРАВО ПЕРВОЙ НОЧИ И ПРАВО СТАТЬ СОЛДАТОМ

По крепкой, укатанной дороге, то и дело оглядываясь, ненадолго останавливаясь, чтобы перевести дыхание, неуклюже бежал нескладный с виду человек. Бежал он от города, и по всему было видно, что желает побыстрее убежать как можно дальше, и два молодых парня, закусывавших на обочине, спустив ноги в сухую канаву, с большим, но в то же время озорным любопытством следили за приближающимся к ним странным малым, длинные волосы которого развевались на бегу. Палка, ловко просунутая одним из них между ног бегущего, прекратила стремительное движение долговязого, и он растянулся на дороге во весь свой немалый рост, страшно сморщился от досады и боли, а когда, повернув голову, понял, что стало причиной его падения, сразу вскочил и, дико выкатывая глаза, бросился на приятелей.

С великой яростью, желая, как видно, хорошенько проучить обидчиков, бросался он с кулаками то на одного, то на другого, но парни те были не робкого десятка, да и, похоже, привыкли отвечать ударом на удар, и скоро долговязый снова валялся в дорожной пыли, сбитый на землю кулаком. Кровь, потекшая из короткого носа, беспомощно разбросанные по сторонам руки красноречиво говорили, что победа осталась за его врагами, но воспользоваться ею в полной мере молодые люди не хотели. Напротив, один из них, бородатый, с длинными вьющимися волосами, протянул поверженному противнику руку и сказал на прекрасном верхненемецком:

- Поднимайся, приятель. В другой раз будешь знать, что не так-то просто взять на кулак братьев любого землячества, что грызут камень науки в Кенигсбергском университете. Уж полтора века, покуда существует наша альма матер, студенты первым делом овладевают приемами кулачного боя, а уж только потом садятся за книги.

Хмрый, злой на себя за поражение Петр, приняв тем не менее помощь молодого человека, встал на ноги. Если бы не приключения последних месяцев, где было так много унизительного для его достоинства, Петр снова бросился бы на молодых нахалов, стал бы драться до последнего, как гордый царь. Но теперь он видел, что невозможно доказать силой свое право пользоваться особым положением среди людей. Нужно смириться, принять их условия, жить так, как живут они.

- Кто ты такой, дружище? - спрашивал бородатый победитель. - Ты несся по дороге, будто за тобой гнались, по крайней мере, с десяток демонов.

Приятели с интересом рассматривали Петра - похоже, все им было любопытно в нем: и плоское, как блюдце, лицо, и оскаленный, гневный рот, сумасшедшие глаза, широченный лоб.

- Так кто же ты? - спрашивал теперь второй парень. - Говори, а то получишь ещё хороших оплеух.

- Я - русский царь, - вдруг признался Петр. - Только не смейтесь надо мной и постарайтесь поверить мне. Я был в Голландии, шведы меня пленили, но я бежал из плена...

Нет, Петру не стоило говорить об этом - дружный, задорный смех стал ответом на его признание. Друзья смеялись долго, то и дело хлопали друг друга по спинам, показывая пальцем на Петра, готового вступить в драку снова. Наконец смех затих, и один из друзей сказал:

- Слушай, а ты забавный малый. Хочешь, пойдем с нами? Мы - студиозусы из Кенигсберга. Я - Макс, а это - Фридрих. До начала лекций остался месяц. Успеем дотащиться до Кенисгберга. Там, русский царь, ты сядешь на корабль и поедешь в свою Москву. Кстати, а почему ты покидаешь Кольберг?

- Меня едва не сожгли там по приговору суда, - признался Петр. Решили, что в меня вселился дьявол. Ах, я раньше так любил немцев, но теперь...

Парни снова расхохотались, и бородатый, облаченный в широкий плащ и высокие сапоги Макс сказал:

- Причем здесь немцы? Я учусь на философском факультете, приятель, и знаю, что всем людям во всех странах присущи одинаковые аффекты: нам нужно жрать, а поэтому мы все деремся за жратву, нам нужны бабы, а поэтому мы или деремся за баб, или придумываем ухищрения для овладения ими - поем песни, сочиняем стишки, затеваем ради них войны, а ещё всем нам хочется власти ради самой власти, а также ради жратвы и баб. Ну, разве я не прав? Так причем же здесь немцы? Повсюду нравы дики, ибо перечисленные мною аффекты не скоро оставят натуру человека. Скажи нам лучше, как тебя зовут, и здесь, на обочине этой дороги, мы скрепим нашу дружбу чаркой доброго швабского шнапса.

Петр, не евший с тех самых пор, как покинул борт "Дельфина", набросился на кровяную колбасу, хлеб и сыр приятелей, а те, с жадным любопытством следя за странным человеком, назвавшим себя царем Петром, не уставали подливать ему водки, и скоро Петр уже любил студентов, казавшихся ему такими же добрыми и приветливыми, как гостеприимные обитатели Немецкой слободы. А Макс, словно нарочно желая разрушить впечатление голодного человека о самом себе, говорил:

- Да, жрать ты, Петр, горазд. Я уж и пожалел, что пригласил тебя поесть. Да, мы, немцы, жадные и злые, жадные и злые. Не знаешь разве, какими мы можем быть? Ты, я вижу, на самом деле иностранец и, конечно уж, как воевали немцы друг с другом лет семьдесят назад, знать не можешь.

- Из-за чего вы воевали? - не переставая жевать, спросил Петр.

- Как? Из-за религиозных несогласий*. Но не в этом дело. Почитал бы ты, что пишет честный Филандер фон Зитевальт, видевший войну. - Макс, любивший поболтать, развалился на своем плаще. - О, сжечь деревню, перебив всех крестьян, изнасиловать женщину, привязав её к спине изувеченного отца или мужа, разрезать живот беременной - было обычным делом. В одной Саксонии за два года погибло не меньше миллиона - убиты или умерли от голода. С голодухи люди крали трупы с виселиц, выкапывали из могил, чтобы сварить и съесть. Братья ели мертвых сестер, дочери - матерей. Родители убивали детей, чтобы утолить голод, а потом, от стыда, убивали себя. Пишут, что в начале войны Германия имела шестнадцать миллионов жителей, а в конце всего четыре. Представляешь, во Франконии сейм даже разрешил мужчинам иметь двух жен, никому не разрешалось становиться монахом раньше шестидесяти лет, а духовенству милостиво дозволили жениться.

Петр даже на минуту оторвался от еды - от Лефорта он никогда не слышал о бедствиях, что когда-то постигли столь полюбившуюся Петру Германию. Красивые молодые лица студентов вдруг словно подернулись какой-то тенью, на мгновеье потеряли привлекательность свою, но друзья уже толкали в бок Петра, предлагая ему подняться:

- Эдак мы и до зимы до Кенигсберга не доберемся!

И зашагали по дороге, удаляясь от города, где русский царь едва не поплатился жизнью за что, что попытался помешать свершению жестокой казни. Студенты были столь щедры, к тому же они про себя решили, что их попутчик немного свихнулся, и часто давали ему по очереди свои дымящиеся трубки, чтобы покурил дорогой, и Петр охотно брал их то у Макса, то у Фрица, а Макс без умолку болтал:

- Значит, ты русский царь? О, это очень, очень хорошо! Чтобы немного подзаработать, мы в пути будем показывать тебя, говорить всяким деревенским лоботрясам, что за несколько крейцеров они смогут увидеть настоящего русского царя, корабль которого потерпел крушение неподалеку от Данцига. Ты умеешь говорить по-русски? Ну, скажи-ка!

Петр, улыбаясь, что-то произносил по-русски, и Макс с Фрицем, никогда не слышавшие русского языка, шлепали Петр по спине и со смешками говорили:

- О да, Питер, да, ты говоришь как настоящий русский царь!

- Нет, даже лучше, много лучше. Куда ему до тебя. Только пояснее выговаривай это "щ", сделай его долгим, как шипение вестфальского гуся. Ну-ка - щ-щ-щ-щ-и-и-и...

И Петр, тоже смеясь, уже не обижаясь на студентов, старался проговорить звук так, как требовали они. Но скоро Максу с Фрицем надоело учить попутчика, которого они

* Тридцатилетняя война 1618-1648 г.

считали почти дурачком, говорить на "настоящем русском языке". Понятно, что этот неуклюжий, долгоростый парень, побитый ими, не заслуживал внимания кенигсбергских студиозусов, и они, уже не замечая шагавшего подле них Петра, с юной живостью болтали.

- Максик, - говорил Фриц, - если трюк с русским царем по пути в альма матер не пройдет, нужно чем-то другим призаняться. Я будущий медик, а посему хочу предложить продавать одну полезную штуку - рецепт превернейший, к тому же все составные части под рукой.

- И что же это?

- Аква флорум омниум - вода всех цветов. Приготовляется это снадобье из свежего коровьего кала именно в сентябре, когда коровы питаются травами, набравшими за лето много целебных свойств. Кал собирается в холщовый мешочек, потом растворяется ключевой водой, или речной, что течет под мельничным колесом, потом мы нагреваем смесь в бутыли на медленном огне, пока не получится это драгоценное лекарство. Крестьяне и горожане за милую душу будут покупать его у нас, сразу чуя по запаху, что снадобье отменнейшее!

Но Макс пренебрежительно махнул рукой:

- Ха, стану я ковыряться в коровьем дерьме! Не лучше ли найти продавать корень мандрагоры? Я твердо знаю, что когда вешают какого-нибудь мужика, его семя, изливаясь на землю, рождает мандрагору. Корень этого растения, как известно, приносит богатство и здоровье. Только лучше рыть его при помощи собаки, да и уши нужно покрепче затыкать, а то корень этот так свистит, когда тащат его из земли, что рассудка лишиться можно.

Светлокудрый и голубоглазый Фридрих, выслушав приятеля, серьезно отвечал ему:

- Что ж, можно попробовать. Только слишком много времени потратим на поиски места казни - впереди одни деревни. Впрочем, и там, я слышал, по приговору местных властелинов вершатся казни. Если это так, то неплохо б разыскать тело повешенного вора, отрезать его руку, вытопить все сало и сделать из него свечу. После с этой свечкой, зажатой в мертвую руку, забирайся в любой дом - никто тебя не увидит. А что? Жить-то на что-то нужно до Кенигсберга, да и в альма матер деньги бы не помешали.

Петр, не вмешиваясь в беседу приятелей, удивлялся между тем: чего же стоит университетская наука, если два студента, будущие доктора, верят в волшебство?

- Неужели вас учат этому в университете? - спросил он вдруг.

Макс, с удивлением взглянув на спутника, задавшего свой вопрос коряво и косно, не мог произнести ни слова в течение минуты - Валаамова ослица заговорила! Потом хлопнул Петра по спине и с видом глубочайшего презрения сказал:

- Дикий русский царь! Не смей судить тех, кто учится в университете! Наука - это путеводная звезда каждого народа, каждого человека, и люди, не видящие этой звезды, бредут, точно слепые, в полном мраке!

Они шли уже две недели. Осенняя погода - то дождик, то ясно, - уже стала квасить дороги. Петр видел, что лесов в Пруссии куда меньше, чем в Русской земле, а деревень встречалось немало. Студентов пускали на ночлег охотно, потому что видели в них людей ученых, способных чем-то помочь в леченьи хворающих детей, больной скотины, в составлении гороскопа, а то и просто приятных, умных собеседников. Петр же в этих разговорах участия не принимал. Его интересовало совсем другое. Он, так любивший прежде немецкие порядки, спешивший ввести многие из них в своей земле, видел, что немецкие крестьяне совсем не богаче, чем "христианин" русский. Крепостное право живет и здесь, хоть и не повсюду. Голод в домах крестьянских почти что постоянный. Та же барщина, поборы скотиной мелкой, курицей, яйцом. В неурожайную годину крестьяне мрут, как мухи. И жалко было этих людей Петру, когда Макс или Фридрих, желая немного заработать, созывали крестьян какой-нибудь деревни на площадь или перед церквушкой, или рядом с рынком, возглашая:

- Идите все смотреть! К вам прибыл русский царь! Сам русский царь!

Петр, вначале мрачный, закутавшись в домотканый плащ, выходил перед зрителями.

- Ну, русский царь, потерпевший крушение под Данцигом, расскажи-ка нам, как это случилось! - требовал Макс.

И Петр начинал говорить по-русски, рассказывая крестьянам не историю крушения его корабля, а то, как он был пленен шведами. Ему нравилось говорить об этом, потому что крестьяне, приоткрыв рты, слушали его внимательно. Этот странный, звучный язык был для них совершенно внове. Петр же, увлекаясь, распалялся гневом к оскорбителям своего царского достоинства, страшно вращал глазами, скаля крупные, хищные зубы, изрыгал хулу на шведов, размахивал руками, повествуя о том, как он колол ножом солдат, рубил быка или стрелял из пистолета. Потом он мог и разрыдаться, вспоминая, как плакал, сидя в бочке, и снова гнев кривил его лицо, когда повествование подходило к сцене на корабле или к сожжению ребенка. Закончив рассказ, Петр, словно заново пережив все случившееся с ним, в изнеможении ронял вдоль тела свои длинные руки, голова его падала на грудь, лицо было мокро от слез. Зрители же спешили подойти к нему, одобрительно хлопали по плечам и спине, говорили: "Гут! Гут!", совали крейцеры, гроши в карманы его матросской куртки. Не поняв ни слова из его страстного монолога, они простыми сердцами догадывались, что этот высокий, нескладный с виду человек рассказывал о своих страданиях, и, сами страдая от нужды и притеснений, сочувствовали тому, кого студенты именовали русским царем. А Макс и Фридрих после его удачных представлений, когда в карманах звенели монеты, были просто в восторге и уговаривали Петра "не уезжать в Москву", а устроиться в какой-нибудь театрик в Кенигсберге.

- И зачем тебе, Питер, становиться русским царем? - не стараясь скрыть злой насмешки, спрашивал Макс. - Негодное ты дело затеял, полное опасностей. Куда лучше быть королем в трагедиях. О, будь актером, Питер! Я вижу в тебе непревзойденного короля Лира - такой же полоумный, как ты!

А Петр, хоть и понимал, о чем говорит ему Макс, отвечал студенту лишь улыбкой да дружелюбным кивком головы.

Однажды, покинув одну деревню, где Петр, уже почувствовавший вкус к ремеслу актера, играл "русского царя" так ярко и убедительно, что крестьяне буквально наполнили его карманы серебром и медью, они уже вышли на дорогу, как вдруг в стороне от неё увидели то, что заставило их остановиться. Молодая девушка с петлей на худенькой шее, сидя на суку огромной липы, привязывала к нему другой конец веревки. Смотреть на то, как девушка через несколько секунд закачается на ветке, ни Макс, ни Петр, ни Фридрих не желали, а поэтому помчались поскорее к липе и, оказавшись рядом с ней, Макс прокричал:

- Девчонка, неужели ты настолько дура, что решила отдать свою красоту могильным червям? Лучше уж отдай её нам - сумеешь неплохо заработать! Давай слезай - все равно мы не дадим тебе повиснуть, отрежем твою веревку!

Девушка, немного поразмышляв, с горестным видом спрыгнула с дерева на землю и тут же зарыдала. Сотрясаясь всем телом, рыдала долго, а наплакавшись, заговорила:

- Вы уйдете, а я все равно повешусь, потому что не хочу, чтобы наш управляющий пользовался мною по праву первой ночи!

Макс присвистнул:

- Тю-ю! Неужто в нашей славной Пруссии ещё бытует древнее "юс примэ ноктис"?

- А это что ещё такое? - недоуменно пожал плечами Фридрих.

- Ну, ты, медикус, не знаешь? Это - древнее господское право переспать с невестой прежде, чем её коснется сам жених. Впрочем, её господин мог передать это право и управляющему. Ей-богу, я и не знал, что этот обычай сохранился.

Девушка, в воображении снова пережив позор, грозивший её чести, заплакала. Размазывая слезы по щекам, она говорила:

- Да, в нашей округе сохранился, но крестьяне откупали невест за деньги. Но наш управляющий, господин Мейер, отказался взять деньги, и сегодня он ждет меня в своей спальне!

И опять девица затряслась в рыданиях, но Макс рассмеялся и сказал:

- Ну и чего же ты плачешь, дура? Пойди да и отдай ему свою драгоценность! Эка безделка! Зато деньги сохранишь - нарядов потом себе купишь. Или нет - отдай свою невинность мне, тогда идти на ночь к управляющему тебе уже будет совсем не обидно. Представляю, как он удивится, не найдя у тебя девичьего сокровища!

И Макс вместе с Фрицем так дружно заржали, что девушка перестала плакать и невольно улыбнулась. Но Петр не смеялся. Слушая разговор, он скрипел зубами, то и дело сжимая кулаки, и желваки гуляли под натянутой кожей на его широких скулах.

- Как тебя зовут? - вдруг спросил он у девушки, дрожа от ярости.

- Эльза, - тихо молвила девица, с удивлением взирая на великана, который вдруг схватил её за руку и потащил на дорогу.

- Пойдем, Эльза, пойдем! - говорил он по-немецки, даже не глядя на упирающуюся, испугавшуюся девушку. - Ты отведешь меня к своему управляющему, и я прикажу ему не делать с тобой того, что он задумал! Если он откажет мне, то очень пожалеет об этом!

Уверенность великана и его сила придали уверенности и Эльзе, и она уже покорно шла, не вырывая своей руки из его огромной ладони. Прошли деревню. Крестьяне провожали "русского царя" и их "Эльзочку" недоумевающими взглядами, не понимая, куда ведет её бродячий актер, которого они совсем недавно так щедро одарили деньгами. Вскоре показался богатый дом управляющего под высокой черепичной крышей, и тут Петра нагнали Макс и Фридрих.

- Питер, Питер, что ты делаешь? - схватил его Макс за плечо. - Ты разве не знаешь, что власть управляющего в деревне всесильна, как власть великого курфюрста в Пруссии? Хочешь, чтобы он тебя повесил?

Но Петр, которым владела одна лишь идея - избавить Эльзу от насилия, сбросил руку Макса.

- Пусти! - зарычал он. - Я - русский царь!

И направился ко входу в дом, но Эльза запротестовала:

- Ах, не надо, отпустите меня! Если господин Мейер узнает о том, что я вам на него нажаловалась, то лишит урожая наш дом. Вы мне не поможете ничем!

Но Петр, словно и не думая об Эльзе, а стремясь наказать негодяя, схватился за тяжелое кольцо, что висело на дубовой, обитой коваными полосами двери, и заколотил им бешено и нетерпеливо. Скоро отворилось окошечко, показалось лицо привратника, спросившего, кто смеет беспокоить господина управляющего, и Петр, наклоняясь к самому окошку, прокричал:

- Открой! Я - русский царь!

Привратник, исполнительный и не привыкший думать, повиновался прежде, чем в его немецкой, аккуратно устроенной голове родилась мысль о том, что русский царь в их деревне появиться никак не может. Дверь отворилась, и ворвавшийся в сени Петр, схватив привратника за ворот, грозно спросил:

- Где твой господин?

- Там, наверху, - прошептал полуживой от страха прислужник.

Перешагивая через три ступеньки, Петр взлетел по лестнице на второй этаж. Толкнул одну дверь, другую, третью, увидел вдруг высокого мужчину, стоявшего у конторки с пером в руке. Повернув в сторону Петра свою гордую, украшенную сединами голову, тот строго спросил:

- Ты кто такой?

- Я?! - вскричал Петр. - Если ты и есть тот самый Мейер, что собирается принудить к постели чужую невесту, Эльзу, то знай, что я, русский государь, тебе это не позволю сделать! На Руси, если кто-то, даже родовитый, совершит насильство хоть над крепостной крестьянкой, она может челобитную подать царю или патриарху, и обидчика такого кнутом отлупят!

Глаза пожилого управляющего все больше и больше наливались яростью, нижняя челюсть отвисла, мелко тряслась.

- Откуда ты явился, скотина? Ты в своем уме? - с тихим, затаенным гневом спросил он. - Только я вправе здесь казнить и миловать! О, ты будешь наказан очень жестоко, очень!

Петр, не понимая или совсем забыв, что давно уже не смеет приказывать кому бы то ни было, разъяренный угрозами управляющего, кинулся к нему, чтобы или задушить, или забить до полусмерти, но веревка, наброшенная подкравшимся сзади слугой ему на шею, мигом заставила его захрипеть, задергаться в бесплодном порыве освободиться от удавки. В глазах у него потемнело, комната закачалась, стал наваливаться потолок, и уже сквозь полумрак бесчувствия Петр услышал:

- Свяжите этого царька покрепче да и отнесите-ка в подвал. К вечеру я придумаю, как наказать его...

Конюшня у господина Мейера была отличной, наверно, самой лучшей во всей округе, но главным её богатством управляющий считал четырех баварских битюгов, костистых, рослых, мохноногих, которых он никогда не заставлял тащить плуг, возить тяжелую поклажу. Этих коней, гордость своей конюшни, Мейер лишь изредка проводил по главной улице деревни, чтобы щегольнуть ими перед крестьянами, часть которых в этом году и вовсе оказалась безлошадными. Но наконец ломовикам нашлась работа - и на этот раз Мейер не дал маху, он решил ещё раз продемонстрировать крестьянам свою власть над ними, наказав ворвавшегося в его дом человека, а заодно и силу битюгов, чтобы не думали, будто они лишь с виду хороши, а на самом деле с каким-нибудь изъяном и малосильны.

Работы в поле давно закончились, а поэтому созвать крестьян на казнь не представляло труда. Мужики, их жены, дети стояли вокруг дощатого помоста, на котором в одних коротеньких портках лежал мосластый, долговязый человек. С четырех углов помоста, перебирая толстыми ногами, топтались баварские битюги с надетыми на шеи хомутами. Четыре конюха господина Мейера копошились рядом.

- Да это же фигляр, что называл себя русским царем! - говорил кто-то в толпе крестьян, приглядываясь к распростертому на помосте человеку.

- Ну, точно он! Что же он такого сделал? Ах, бедный! Я ему тогда дала два крейцера...

- Говорят, - приглушенно кто-то сообщал соседу, - что он вступился за нашу Эльзу.

- Ну, так не пощадят его...

Из дома вышел Мейер в сопровождении челяди. Подошел к крестьянам. Был он одет в богатый праздничный кафтан, седые волосы завиты ради важности минуты. Вдруг раздался крик Петра, заворочавшегося на помосте, к которому он был притянут толстыми веревками:

- Христиане, не казните-е! Не казните-е! Что я худого сделал?! За девку заступился! Если убьете, то не простит вам Русь смерти царя Петра!

И в толпе крестьянской снова зашептались: "Вот видишь, опять он про свое. А может, и впрямь сам русский царь какими-то судьбами к нам забрел?"

Но громкий голос господина Мейера перекрыл ропот толпы. Управляющий вынул из кармана листок с приговором, который сам же написал накануне, и зачитал его, обвиняя бродягу, назвавшего себя Петром, в том, что тот вломился в его дом, как видно, с целью грабежа, набросился на господина управляющего, - неслыханная дерзость! - и уже душил его, но, к счастию, был схвачен слугами. За такое преступление бродяга Петр приговаривался к смертной казни через четвертование при посредстве коней. Управляющий не преминул подчеркнуть, что казнь сия по причине огромной силы его коней будет почти мгновенной, а посему и милосердной. Потом он крикнул конюхам: "Начинайте!", и те, переглянувшись, будто согласовывали друг с другом мгновенье, разом повели коней в разные от помоста стороны.

Тяжелые копыта битюгов вминались в землю. Лошади, выгнув шеи колесом, напряглись всем телом, понукаемые идти впереди, но тщетно они пытались сделать это - распластанный на помосте человек, руки и ноги которого были растянуты тугими, как струна, ременными вожжами, скрипя зубами, вперившись в синее осеннее небо страшными, готовыми вылезть из орбит глазами, напрягая мышцы, связки рук и ног, сдерживал ход битюгов. Все, кто был рядом, видели, как тяжело ему делать это, как вздулись жилы на руках и ногах, как выгнулась его грудная клетка, и все, будто испытывая это нечеловеческое напряжение, затаили дыхание, жалея казнимого. Многие думали сейчас, что недаром этот человек именовал себя царем - только цари и могут пересилить четырех ломовых лошадей, а перед этим без страха вступиться за обиженного человека.

- Погоняй лошадей! Погоняй! - заорал вдруг Мейер, досадуя, что бродяга все ещё не разорван на части, и его битюги могут показаться крестьянам малосильными клячами.

Конюхи, повинуясь, громче закричали "но! но!", таща битюгов под уздцы, по тут раздалась другая команда, и возницы управляющего остановились:

- Казнь сейчас же прекратить! Человека с помоста снять!

Крестьяне, почувствовав необыкновенное облегчение и радость, повернулись в сторону, откуда раздался этот строгий приказ, - два всадника в голубых кафтанах, в шляпах с султанами из петушиных перьев и с вызолоченными знаками офицеров под подбородком, гарцевали на рослых, красивых лошадях.

- Кто смеет приказывать управляющему имений барона фон Швейнихена? - с достоинством спросил Мейер. - Я казню преступника, покушавшегося на мою жизнь! Не мешайте казни!

Но всадники, вплотную подъехав к Мейеру, не подали и виду, что испугались его окрика. Напротив, один из кавалеристов носком ботфорта с огромной зубчатой шпорой ткнул управляющего в грудь и презрительно сказал:

- Старая ободранная крыса! Мы, лейтенанты гвардейского полка великого курфюрста Бранденбургского, рыщем по всей Пруссии в поисках высоких, ладных молодцов, а ты, скотина, жизнь которой не стоит и ломаного талера, собираешься разорвать на части такого парня! А ну-ка, прикажи развязать его скорее, не то сам ляжешь на эти доски, пес, а уж тебя лошадки разнесут по сторонам быстрей, чем этого Голиафа!

Спустившись с помоста, Петр долго растирал запястья, а гвардейцы с седел, улыбаясь, смотрели на него, восхищенно говоря при этом:

- Черт, хорош молодец! Их величество курфюрст будет прыгать от радости, увидев такого великана.

- Ты прав, Ганс! Но просто невероятно, как этот парень мог сдерживать четырех битюгов? Пожалуй, нужно связать ему руки, а то он запросто накостыляет нам и убежит.

- Да, пожалуй. - И, обращаясь уже к Петру, один из лейтенантов сказал: - Слушай, приятель, сам выбирай: или ты будешь разорван конями, или будешь служить в гренадерской роте гвардейских мушкетеров курфюрста Бранденбургского. Какой тебе дадут мундир, какое положат жалованье! Жратвы у нас довольно, а смазливых и охочих до ласк девчонок в Берлине хоть отбавляй.

Петр, смекнув, что бесполезно говорить гвардейцам о своем царственном происхождении, посмотрел на лошадей, все ещё бивших землю своими огромными копытами рядом с помостом, и сказал:

- Ладно, буду гренадером у Бранденбургского курфюрста. Только руки связывать не надо - не убегу.

Он был уверен, что уж Фридрих III узнает в нем царя и тотчас отправит его в Москву с причествующими его титулу почестями. Босиком, в одних портках, Петр зашагал между двумя блестящими всадниками. Пройдя верст пять, они остановились рядом с большой корчмой, во дворе которой под караулом сидели на соломе с полдюжины молодых парней.

- Капрал! - крикнул лейтенант, прыгая с седла на землю. - Вот тебе ещё один придурок деревенский, из которого нужно вылепить солдата. Приодень его да накорми. Три талера аванс за полмесяца службы. Дай ему их. Если проиграет или пропьет - прогоним через строй.

Петр, так и стоявший посреди двора в одних подштанниках, стиснул кулаки. Он знал, как в армиях германских государств провинившихся солдат прогоняют сквозь строй, и быть подвергнутым этой постыдной, мучительной процедуре показалось для него куда более неприемлемым, чем даже четвертование при помощи коней.

"Ничего! - утешил он себя. - Только бы добраться до Берлина, а там..."

Одетых в простую крестьянскую одежду, навербованных за серебро, соблазненных прелестями беззаботной солдатской жизни, напоенных в кабаке, а потом связанных и привезенных к месту сбора, будущих солдат курфюрста Бранденбургского гнали по осеннему бездорожью около месяца. По дороге к небольшой вначале команде присоединялись новые жертвы расторопности вербовщиков, и к воротам Берлина их подвели уже в количестве трех десятков человек. Петр с надеждой думал, что их сейчас же поставят перед самим курфюрстом Фридрихом, но ошибся - деревянные казармы на самой окраине города, длинные, с выбеленными известкой стенами, должны были стать их тюрьмой.

Приведенных новобранцев капрал быстро выстроил в шеренгу по ранжиру, причем Петр оказался правофланговым, потому что был выше всех. Скоро раздалаcь громкая, трескучая команда, и перед шеренгой появился красивый, как фазан, офицер. В островерхой гренадерской шапке с золоченой бляхой, с тростью в руке, в алом капитанском мундире с золотыми галунами, весь напомаженный, ротный командир, гордо откинув породистую голову, прхаживался вдоль строя, присматриваясь к тем, кто должен был влиться в его подразделение. Дольше всех он рассматривал Петра, наклонял голову, водил ею туда и сюда, будто любовался прекрасной картиной, потом цокнул языком, щелкнул пальцами и вдруг сказал:

- Что ж, хорошо, я доволен новобранцами, их внешним видом. Но скажите, братцы, - не бойтесь, - кем вы были раньше? - Рекруты молчали. - Ах, молчите! Ну так я вам скажу, кем вы были - скотами. Да, скотами! Вы спали вместе со свиньями, ели всякое дерьмо, носили руками навоз. От вас до сих пор навозом пахнет. Но теперь все переменится в вашей жизни - вы станете людьми, нет, более того - солдатами, слугами курфюрста, нет, больше - его друзьями. Он поведет вас в бой - и вы пойдете за ним, готовые с радостью умереть за него. В случае победы он посадит вас рядом с собой за пиршественный стол. Он заплачет, когда вы отдадите за него свою жизнь. Но, братцы, чтобы это случилось, чтобы вы стали настоящими гвардейцами, вам нужно соскоблить с себя дерьмо деревенской жизни. Не бойтесь - ваши отцы-командиры помогут вам в этом. Будьте послушны, ибо непослушание карается в армии курфюрста Бранденбургского очень, очень строго! Ну, так принимайтесь за солдатскую науку!

Слушая высокопарную речь командира гренадерской роты, Петр ощущал, как радость начинает наполнять его заколотившееся сердце. Разве он в юности не хотел быть солдатом, играя с потешными? Да, он был у них командиром, но ведь трудную науку солдата приходилось осваивать и ему самому, а теперь предоставлялась счастливая возможность поучиться у настоящих прусских капралов и сержантов.

"Отменно! - подумал Петр. - Али я не был в матросском обучении на саардамской верфи? Все нипочем! Пусть поучат. Опосля я их науку привью своим солдатам, и ежели приведется переведаться с пруссаками на поле брани, то им же и зачтется!"

Всем новобранцам выдали одежду. Вначале Петр, помывшись в ротной мыльне, натянул рубаху и портки из отменного холста. Долго каптенармус подыскивал для великана мундир подходящего размера, но наконец нашел одежду "умершего недавно Отто". Прежде никогда Петру не приходилось нашивать такой нарядной воинской одежды! Он надел штаны из синего сукна, натянул на ноги красные чулки, плотно прижав их под коленом кромкой штанин, имевшей пуговку. Камзол был светло-синим, доходившим почти что до колен, и застегивался на двенадцать мелких золоченых пуговиц. Кафтан же, хоть и имел по борту пуговиц не меньше, но должен был носиться нараспашку. Голубой кафтан с красным подкладом. Суконный кивер с бляхой, галстук, чтобы завязывать его узлом, и перчатки дополняли наряд Петра, и когда он взглянул на отражение свое, то так понравилось оно ему, что даже облачение царей не могло бы сейчас сравниться с мундиром гренадерским. Щелкнул каблуками смазных, тупоносых башмаков - и пошел насвистывая по казарме.

Обедать сели по команде унтер-офицера. Похлебку хлебали лишь до тех пор, покуда не последовала другая команда, поданная свистком, - оказалось, что нужно подниматься и идти к кашевару, чтобы он из котла положил каждому в тарелку по поварешке вермишели с мясом. Петр и похлебку не успел доесть, а уж в миску плюхнулась вермишель. Вернулись к столу, принялись есть, но третья команда сержанта, известившая солдат о том, что нужно приступать к кофе с белым хлебом, опять застала Петра врасплох. Едва успел выпить кофе, как раздалась четвертая команда. Голодный, недовольный, он встал из-за стола, под окрик капрала, заметившего излишнюю медлительность Петра.

- Питер Романофф (под такой фамилией Петр был внесен в ротные списки), - говорит сержант, прохаживаясь перед шеренгой молодых солдат, - ты, я вижу, не голоден? Знай, что если ты и впредь будешь так долго мусолить свою жратву, то порцию тебе убавят. Ротный котел в войске курфюрста Фридриха находится на строгой экономии, и мы не держим свиней, которых бы могли откармливать остатками солдатской пищи.

Потом новобранцам разрешили прогуляться по ротному двору. Только они вышли из казармы, как их тут же окружили гренадеры, по нахальному виду которых Петр сразу догадался, что это уже бывалые солдаты - смотрели они на рекрутов нагло, с презрительным высокомерием, кто просто поплевывал в их сторону, кто, поедая сливы, пускал в них косточки, иные отпускали бранные словечки или фразы:

- Что, касатики, продались, словно девки базарные, за три талера? Ну, ужо-то выдрючат вас капралы своими тростями!

- Ой, смеюсь я над ихними задницами - последний денек цельными ходят!

Петр бросал на насмешников угрюмые взгляды. В душе уже горело, хотел броситься на нахалов, но лишь одна мысль удерживала его: "Коли смеются, значит, так заведено у них в войске, такой обычай. Не мне его рушить". Отошел от толпы понурившихся сотоварищей, и тут же к Петру подъюлил какой-то шустроглазый солдат с цветастым бабьим платком на шее вместе форменного галстука. Скороговоркой заговорил:

- Ах, ну и ладный же ты получился гренадерик! Ну прямо лучший из всех теляток, только сановитости тебе гвардейской не хватает. Хошь, кости бросим? По талеру за кон - эй, заматереешь, теленок!

У Петра в кармане хоть и позвякивали шесть месячных талеров, но рисковать окладом он не хотел. Махнул рукой:

- Мимо проходи. Сержант в кости играть не разрешает.

Шустроглазый шлепнул себя по ляжке.

- Ба! Не разрешает! Да кто же слушает сержантов? На то и пес, чтобы брехать. Да ты не дрейфь, теленок, а то быком не станешь. Ой, кости верные, надежные - заполучишь прибавку к жалованью, водки себе купишь, бабу угостишь. Ну, пошли за угол - там уж быки играют, только и дожидаются тебя.

Петр не прибытка, а только интереса ради пошел за шустроглазым за угол казармы, прошли на задний двор. Здесь на самом деле сгрудились в кружок с полдюжины солдат. На расстеленную на земле тряпицу бросали кости, негодовали, ахали, смеялись, ликовали, поднимались в отчаяньи, приседали снова. И Петр присел.

- Ну, теперь твоя очередь, теленок, - подтолкнул его знакомый. - Ставь талер, да не бойся - ты ловкий!

Петр вынул из кармана монету. Бросил на тряпицу. Ему дали кости, он потряс ими в стаканчике, выбросил. Сосчитали. Потом бросал противник проиграл, схватился за голову, называл себя по-разному, сетуя на неудачу. Петр осмелел. Снова бросил кости, но проиграл. Захотелось отыграться - не вышло. Тут уж в душе все запылало, нужно было возвратить проигранный солдату талер. Но больше ни разу не выпало Петру удачи. Обескураженный, с вытянутым лицом поднялся, побрел на плац, а вслед ему неслось:

- Раздобудешь деньги, снова приходи - теперь уж твое счастье будет!

Только появился на плацу, не зная, что делать дальше, как подошел к нему солдат. На Петра смотрел он с насмешливым сочувствием:

- Что, проигрался?

Петр кивнул, а солдат, привстав на цыпочки, стал шептать ему:

- Эх, голова ты рыбья, с кем пошел играть! У них такие кости - сверху легкие, а внизу тяжелые. Клеют их из рога оленьего, пустого, иные ртутью начиняют, другие - свинцом, есть и с толченым углем внутри, а есть и с конским волосом! Такие кости ещё имеют, где вовсе сточены углы, а где очень острые! Ты же не глядел на них, теленок глупый, вот и подсунули тебе, какие надо, себе же иные взяли!

Петр, покуда слушал солдата, чуял, как в груди у него начинает что-то гудеть, точно ветер в печной трубе. Повернулся резко и побежал на задний двор.

- Что, грошей раздобыл? - крикнули ему из кучки, видя, как подбегает. - Ну, садись играть!

Петр явился перед ними страшный. Дергалась щека, выпучены глаза, губы шевелятся, выговаривая что-то непонятное, чудное.

- Талеры мои отдайте! В нечистую играли! - пробормотал он наконец.

- Как в нечистую? - вскинулся по-петушиному шустроглазый. - Все мы тут одними костями играем - сам погляди! Ты, теленок, гвардейцев обижать не смей! Послужишь вот с наше, спознаешь...

Договорить он не успел - увесистый кулак Петра с чмокающим звуком будто в квашню попал, - угодил ему в лицо. Навзничь грохнулся солдат. Но не с людишками робкого десятка связался Петр. Были гвардейцы сильны, нахраписты, увертливы, не боялись ни Бога, ни черта, а поэтому через минуту лежал он в грязи. Четверо на нем сидело молодцов, крутили руки, и вот один сказал:

- Братья-гренадеры, а ведь теленок-то ещё присяги курфюрсту не давал.

- Точно, не давал! Пусть даст присягу! А то, вишь, надумал быков по морде бить. Присягу ему, присягу!

Каждый солдат мушкетерского курфюрста Бранденбургского полка в потаенном кармане камзольном ложку оловянную носил, чтобы не украли. Мигом эти ложки были извлечены на Божий свет, с Петра же, лежащего ничком, были сдернуты штаны, портки, и со всею силой прошлись "быки" тяжелым оловом по голым ягодицам человека, который ещё год назад повелевал Великой Русью. При этом говорили:

- Вот тебе присяга, теленок! Хоть ты и долог ростом, но ум у тебя короток. Знай впредь, как в бычачьи игры играть садиться!

Он поднялся грязный, обесчещенный. Тяжело дыша, подтянул штаны, оправил камзол, кафтан, отряхнулся и побрел на плац. Там, в углу увидел приспособления, какие не заметил прежде: бревно, почему-то заостренное во всю длину по верхней кромке, положенное на два других, врытых в землю бревнышка, да кусок земли, весь утыканный колышками толщиною каждый в полвершка. Приспособления такие не праздны были - на остром бревне, вниз свесив ноги, сидел солдат, как на коне, скорчившись от боли, силясь приподняться на руках. По колышкам же, будто собственной забавы ради, переминаясь, тоже весь скукожившись от боли, похаживал босым другом солдат.

- А чего это... они? - зачарованный этой картиной, забыв об унижении, спросил Петр у гренадеров, которые равнодушно взирали на происходящее.

- Так ты ещё не знаешь? - отвечали. - Ну так узнаешь! Это вот "кобыла", а это - "плясовое поле". Хочешь поплясать? Ну так посмотри на унтер-офицера косо!

Но не "кобылу" и не "плясовое поле" довелось испытать Петру. За преждевременно растраченное жалованье и за испачканный мундир он был приговорен к "прогулке через зеленую аллею". Когда его, раздетого по пояс, - руки привязаны к ложам ружей, - провели через строй солдат, и прутья с палец толщиною звонко ложились на его широкую спину, Петр извивался всем телом и кричал, мешая немецкий с русским:

- А в России солдат-то палками не лупят! Нехристи! Побойтесь Бога!

И никто не мог понять, причем тут Россия? Но уже спустя дня три, когда боль оставила его большое тело, Петр подумал: "А может, и правы сии немцы. Может, без "присяги", "кобылы", "плясового поля" да шпицрутенов изрядного солдата и не слепить?"

Но тут же какое-то сомнение вынуждало его крутить патлатой головой, и он шептал, заставляя товарищей по казарме смотреть на него с изумлением:

- Нет, врете! Можно! Можно!

10

ВОЕННАЯ СТРАТЕГИЯ

Будто из ада вышла вся эта погань: по уже слежавшемуся снегу, по улицам Москвы ехал санный поезд в сопровождении кривлявшихся уродов, карлов, просто скоморохов, разодетых так чудно, так дивно, что москвичи или смеялись до упаду, или, крестясь, бежали прочь, или застывали в удивлении немом, не понимая, кто и зачем собрался встревожить город этим срамом. На санях, что были в голове санного поезда, сидел мужик, толстенный и почти что голый - ввиду мороза чуднее не придумать. Было видно, что мужик тот сильно пьян, но то и дело наливает в свой бокал вина, пьет, а что не выпил, выливает на дорогу или брызжет вином в прохожих. С ним рядом, тоже пьяные, сидят две девки в срамных нарядах - титьки едва прикрыты. Обнимают мужика, лижут вино, что стекает по телу мужика, точно собаки. Забавней же всего то было, что эти сани везли козлы и свиньи, но картина сия не столь бы удивила горожан, если бы рядом с первыми санями не шагал сам государь невозмутимый, гордый, оправдывающий своим присутствием постыдство всей картины. А с ним рядом шел глашатай, крича:

- Граждане Москвы! Дивитесь! Вошли в ваш город греческие боги, коих веселый нрав поможет избегнуть всех печалей, жить в веселье, коего у вас так было мало! Вот едет первым самый веселый - Бахус с вакханками! Следом за ним - Венера, чаровница, дарительница любовных чувств! После - Гименей, бок брака, а за ним - Эрот, любовный бог, бог природных сил, воспламеняющий страсти! На санях последних едут Химера, Сцилла и Харибда - древние нечистые, кои вас должны предупреждать, что лучше жить в веселье и любви, чем постоянно опасаться опасностей и бед! Граждане Москвы! Раньше был у вас токмо один Иисус Христос за Бога, а таперя, глядите, сколь вы обогатились! Государь ваш царь дарит подданным своим целое сонмище богов, чтобы дружбу вы водили с ними! Слава государю, царю нашему батюшке Петру-у-у!

Но народ, хоть и слыхавший о том, что по окончании проезда богов "нездешних" всех угостят на славу водкой и всякими закусками, как-то не спешил вслед за срамным тем проездом. По большей части люди стояли в недоумении, не зная, что и делать, молча уходили, а дома, словно очиститься желая, на колени перед образами брякались и истово молились - точно после работы грязной и постылой ныряли в чистый омут, чтобы омыться...

Одна из комнат в кремлевских царских палатах была убрана совсем по-европейски: голландские картины, английские бюро, рабочий стол и стулья, богатый книжный шкаф с мраморными бюстами Сенеки и Гомера. За столом, развалясь в удобных креслах, сидели двое: Лже-Петр и Книпер-Крон. Оба курили трубки, пили кофе, и высоко закинутая на ногу нога шведского резидента свидетельствовала о том, сколь благодушествует он. Отхлебывая кофе мелкими, но частыми глотками, он говорил совсем не громко и очень доверительно:

- Боюсь, что ваше сердце, милый Шенберг, не выдержало бы такого испытания тщеславием, если бы вы присутствовали на приеме у короля Карла, когда я докладывал ему о ваших свершениях в России. Когда он услышал, как вы разделались со стрельцами, как бояре рубили их несчастные головы, наш юный король смеялся и говорил, что он, Карл, слава Богу, тоже швед, такой же, как майор Шенберг, при помощи которого он сумеет завоевать половину Европы.

- Неужели таковы намерения его величества? - с вкрадчивой вежливостью вопрошал Лже-Петр, ноздри которого стали раздуваться, едва он услышал одобрения своих деяний.

- Об этом чуть позднее, - коротко ответил Книпер-Крон. - Поговорим чуть-чуть о влиянии на нравы москвитян, о нашем влиянии.

- Да, да, поговорим. - Внимание изобразилось на лице Лже-Петра.

- Так вот, эта ваша выдумка с античными богами превосходна - король просто со смеху помрет, когда я передам ему о вашем спектакле. Как это вам в голову взбрело? На самом деле, если хочешь победить врага, нужно заменить их отеческих богов на своих собственных, и тогда они уже не будут столь жестко относиться к нам, как прежде. Понятно, что мы не язычники, но и не православные...

Лже-Петр кивнул:

- Именно на это я и рассчитывал.

- Ну и прекрасно, - потянулся к кофейнику Книпер-Крон. - Советую вам ввести в России грегорианский календарь. Уверен, что эта мера будет охотно принята народом, ибо летоисчисление с Рождества Христова куда понятней, чем от сотворения мира. Но... но вы объявите, что новый год теперь будет праздноваться с торжествами, чего у русских прежде не бывало.

- Право, не понимаю, для чего я должен это сделать, - растерянно пожал плечами Лже-Петр.

- Охотно объясню, любезный. Празднование Нового года имеет языческие начала, а коль Новый год приблизится в Рождеству Христову - любимейшему празднику русских, то яркостью своей, - о чем вы позаботитесь, конечно, как бы угасит великолепие Рождественского торжества. Догадываетесь, как сильно мы сможем повлиять на религиозность русских?

Лже-Петр провел рукой по щеке, улыбнулся:

- Неужели все эти планы родятся в вашей голове?

- О, я был бы счастлив обладать столь прекрасно устроенной головой, однако скромность моя требует признаться, что разработка инструкций принадлежит единственно Совету короля да и частично особам... ну, не буду говорить о них. Теперь же, мой юный друг, - Книпер-Крон поднялся, мгновенно сбросил былую изнеженность и мягкость, стал осанистей, - теперь внимайте моим словам с великим тщанием, ибо от того, как вы усвоите приказ Стокгольма, как проведете его в жизнь, будет зависеть судьба Швеции на протяжении столетий. Вы поняли, надеюсь, что вначале вас ориентировали ложно, предлагая вернуть Россию на старые стези. Задачи Швеции, виды короля на вас куда шире...

Из внутреннего кармана шведский резидент с осторожностью извлек пакет, откуда вынул сложенную во много раз карту, боясь помять, долго разворачивал её, пространную в размерах и точную в деталях, разложил карту на ковре, после вынул из ножен шпагу, зачем-то взмахнул ею, точно собираясь с мыслями, нахмурил лоб и заговорил:

- Друг мой, вам дан приказ начать со Швецией войну!

Лже-Петр расхохотался - до того нелепым казалось это приказанье.

- Как же я, шведский офицер, должен буду воевать с моими соотечественниками? С моим королем?!

Книпер-Крон нетерпеливо пошевелил бровями:

- Нет, нет! Начать войну не значит воевать! В том-то и заключается соль плана! Вы знаете, конечно, что после Тридцатилетней войны монархи стали осторожней, хотя каждый хочет отхватить кусочек земли соседа, наказать кого-то за старые грехи или вернуть отобранное. Мнение европейских монархов при определении справедливости начала той или иной войны становится все более категоричным. "Ах, скажут, Швеция пренебрегает приличиями, нападает на Россию, которая решительно взялась нам помогать бороться против турок!" Сие нехорошо, нам не пристало начинать войну с Московией, хоть мы и желаем для себя такой войны.

Лже-Петр, все больше вдохновляясь, спросил:

- Так, и что же хочет Карл Двенадцатый приобрести за счет войны с Россией?

- О, немало! Вот, взгляните! - Книпер-Крон острием клинка провел по карте. - Мы собираемся распространить наше владычество от Финляндии до Черного моря! С севера на юг - Новгород, Псков, Смоленск, Чернигов, Киев, включая земли на тысячи миль восточнее могли бы стать добычей Швеции в удачной для нас войне. Но это не все, не все!

Лже-Петр видел, что Книпер-Крон, будто он и являлся Карлом Двенадцатым, воплощающим в себе всю Швецию, весь шведский народ, сверкал глазами, подергивал плечами, был просто сам не свой.

- Не все, не все! - продолжал он твердить. - Мы захватим земли Польши, Дании, только вам придется постараться! О, господин майор! Вам и не снилось, на что вас уготовила судьба! Ах, счастливейший вы из смертных, слушайте же вы меня внимательно! Итак, вначале вам нужно заключить военный союз против нас с Данией, нашим старым врагом, и с Польшей. Август, мы знаем, только и ждет, чтобы его втянули в какое-нибудь дело. Он тщеславен что ж, хуже для него. И вот, вы заключаете союз, затем, придравшись к пустякам - скажем, вы заявите нам, что недовольны тем, как обошлись с вашими послами, - потребуете какой-нибудь порт на Балтийском море, чтобы вести торговлю, объявляете войну и сразу же идете с войском...

- Куда же? - поторопился Лже-Петр.

- Куда? Понятно, не на Стокгольм, - улыбнулся Книпер-Крон, - на Нарву, на нашу Нарву! Возьмите с собою не больше тридцати тысяч каких-нибудь недавно обученных солдат. Нам нечего бояться. Их военная подготовка вызывает у меня одну лишь насмешку, к тому же их поведут на штурм не русские полководцы, а офицеры, приглашенные в Московию за деньги. Вы начнете действовать через год, к его исходу, и зимнее время должно тем паче затруднить все ваши операции. Итак, вы осадили Нарву. Едва случилось это, как из Швеции на вас идет сам Карл Двенадцатый. Поражение московитов будет полным, ваша армия перестанет существовать, и уж тогда наш король предпримет поход на Польшу, против Августа Саксонского. Этот щеголь, умеющий лишь воевать в постели с дамами, не выдержит и первого сражения. Король уверен, что наградой шведам станет вся Курляндия. Майор, вы представляете, какими землями станет владеть Швеция?! Она будет обширнейшей, сильнейшей державой Европы! Но и этот план лишь первоначальный... - Книпер-Крон, отерев лицо платком, весь трепещущий, сказал: - С вашей помощью пространства России вплоть до Камчатки присоединятся... присоединятся к нам! Швеция станет вторым Римом, а вы, майор, уже будете не фиктивным, а настоящим правителем России! Представьте: Карл Двенадцатый - Тиберий, а вы - прокуратор Пилат!

Резидент был не в силах продолжать. Волнение исказило черты его лица, голос стал визгливым, ноги подгибались. Он опустился в кресло, не в силах больше говорить, а Лже-Петр, взволнованный не меньше Книпер-Крона, сказал:

- Рим - это прекрасно, но ведь и Рим опустошили варвары?

* * *

Застонала, завыла Россия. С каждых тридцати дворов отдавала по одному молодцу в войско царево. Завозились помещики, которым был дан приказ снабжать людей, что посылались к войску, одеждой, как для них самих, так и для жен, что согласились ехать к армии с мужьями, так и для ребятишек. Никогда такого не бывало, чтобы насильно заставляли быть солдатом, но не ведали ещё в тот год помещики, что скоро и они отправятся к Москве, чтобы вечно отбывать у государя воинскую службу. Покамест тужили лишь о том, что нужно рекрутов собрать, как надо, обеспечив их одеждой, серебряным рублем да мукой в дорогу, покуда не прибудут к месту сбора. И, сопровождаемые плачем матерей, отцов, детей, потянулись обозы с рекрутами по заснеженным дорогам, точно чья-то невидимая, но необоримая рука тащила их на веревке, привлекая к чему-то большому, страшному, ненужному крестьянам, но очень нужному чьему-то честолюбию и страстному желанию стать могущественней, чем раньше. Везли их долго, мытаря на постоялых дворах, а то и в хлевах, конюшнях. Дорогой пропивали они свой рубль, рыдали, понимая, что никогда уж боле не вернутся в свои деревни, ожесточенные, дрались, спешили удовлетворить свою неутоленную похоть с чужими женами, улучив минуту, убегали, стремясь добраться до угла родного, но по большей части или возвращались к своей команде, или замерзали где-нибудь в лесу, не имея ни огня, ни пищи. Тех, кто приходил к Москве, поспешно старались обустроить давали пилы, топоры, указывали, где можно деревьев навалить, и скоро близ Москвы, точно грибы после дождя, повырастали слободы солдатские, и зажили в них новоприбранные точно тем порядком, как жили в деревнях. Только и разницы во внешнем виде было, что попрямее пролегли их улицы, да домики похожи были друг на друга, будто куриные яички. К тому же начальство велело оставить в каждой слободе площадку для построений, близ которой соорудили здания для разных служебных надобностей - казначейство, канцелярию и жилье для младших командиров. Три новоприбранных полка расселились под Москвой, и запестрели скоро слободы сии лазоревым, красным, голубым, зеленым цветом солдатского сукна, и жители окрестных деревень нарочно приходили посмотреть на неведомо откуда взявшихся служивых. Стояли в стороне, когда маршировали на плацу солдаты, удивлялись, слыша команды капралов и сержантов, произносимые на непонятном языке, озабоченно качали головами, видя, как за малейшую провинность бьют командиры подчиненных деревянными тростями. После говорили меж собой, что нет уж никаких сомнений - царь Петр вернулся из-за границы то ли и впрямь подмененный, то ли так сильно был подучен нехристями, что спит и видит, как превратить Россию в воеводство кесаря немецкого.

"Нет, не бывать добру с таким царем, - качали головами, собравшись вместе в какой-нибудь избе, пользуясь досугом зимним. - Антихристово время наступило, и не избыть его вовеки..."

Борис Петрович Шереметев, Шеин, Стрешнев, Ромодановский, Лев Кириллович Нарышкин, Апраксин, Головин, иноземцы-офицеры проходили вдоль строя новоприбранных солдат. Дул студеный ветер, наметая на вычищенный ради смотра плац снежную поземку. Бояре ожидали приезда самого царя, запаздывающего к началу, поэтому, хоть и ходили в шубах, но держали их внакидку, нараспашку, чтобы государь, приехав, мог увидеть, что все явились в немецком платье, как требовал указ. Щекастые, обрюзглые их лица не скрывались теперь за бородами - чисто выбритые, краснели от морозца и стыда. То и дело, стараясь не смотреть в глаза товарищам, оглаживали руками подбородки, щеки, удрученно покачивали головами - вот-де что с нами учинили, не по своей же воле мы такими стали. Но ещё сильнее огорчались бояре, когда смотрели на строй солдат. В шляпах, в распахнутых кафтанах немецкого покроя, в коротких штанах, чулках и башмаках, они ежились от холода, а иные, как ни грозили им капралы, закатывались кашлем, не в силах сдержать его.

Вдруг, весь в клубах снега, пара, появился всадник, ловко соскочил с седла, бросив поводья прискакавшему с ним адъютанту, подбежал к боярам. Веселый, чуть хмельной Александр Данилыч прокричал боярам:

- Не прибудет государь, велел без него смотр провести, а после доложить.

Шереметев, посвященный в тайну Лже-Петра, но тщетно упрашивавший Ромодановского и Стрешнева взять под стражу шведа и жестоко его пытать, злой, замерзший, не любивший Меншикова за низкородство, чванливо кривя рот, проговорил:

- А чаво смотреть-то? Али и так не видно, что за войско завести велели? Куда с такими? Токмо шутейный балаган с оными солдатами можно учинить, а уж никак не бой!

Меншиков суетливо стал вопрошать:

- Как что? Борис Петрович, али худо постарались? Во-первых, гляди, какие молодцы - высокие, все как на подбор!

Шереметев, не говоря ни слова, выдернул из неё солдата, страшно перепугавшегося, прислонился спиной к его спине, закричал:

- На, гляди! Али высок? И все такие! Не больше двух аршин с четырьмя вершками*. Будто нарочно кто низкорослых подбирал, сморчков! Я, старик, и то поболе буду твоего рекрута!

Полковник-иноземец, стоявший рядом, сделал учтивый полупоклон, вежливо сказал:

- Светлейший князь, я осмелюсь возразить - нынешний война не требует сильно большой зольдат. Нынешний зольдат сидит в окоп, дольжен быстро бегать по окоп, быстро заряжай ружье, стреляй. Большой зольдат - плохо в окоп, голова торчит!

Шереметев круто повернулся к иностранцу - даже шуба с плеч упала в снег. Потрясая кулаком, гаркнул так, что полковник съежился от страха:

- Не каркай, ворон! Солдат не токмо сидит в окопе, но и в атаку штыковую ходит!

* Примерно 160 см.

Сии солдаты, если и добегут до линии врага, фузею не уронив, так для укола штыкового сил уж иметь не будут! А шпаги им навесили на что? Али для красы, чтоб перед бабой своей пощеголять? А шпага - легкая, сие не сабля, которой токмо взмахни, она уж сама врага располовинит. Для шпажного удара сила особая нужна. Эх, набрали карлов! Ей-Богу, для забавы!

Пошли вдоль строя, приглядываясь к выправке, к тому, как мундиры сшиты. Меншиков, шедший легкой походкой, сказал не без восторга:

- Ну, а мундиры отменно сшиты, что ни говори. Мы с государем у Августа Саксонского и победнее солдатскую одежу наблюдали, у нас же все отменно...

- Да где отменно, где? - перебил его Борис Петрович. - Что там у Августа, не видел, а для русского служивого немецкие кафтаны негодною нахожу безделкой! Шляпа для надобности какой ему? Ушей не закрывает, темечко в ней мерзнет, ветром её сдувает, а целиться в супостата разве в ней способно? Выбросил бы гадость оную, царя бы не побоялся! А кафтан такой к чему? Или стрельцов кафтаны хуже были? Напротив, куда приглядней, нарядней даже - длинные, с петлицами, стянутые на чреслах кушаком, теплые, просторные! Шапка - любо-дорого взглянуть, штаны в высокие сапоги заправлены, нога - в портянке, а не то, что здесь - в чулке нога. Куда ж такой солдат пойдет? Да он в снегу завязнет, окоченеет, добычей станет вражьего солдата! Срам, а не одежда! Может статься, у немцев погода мягче, благорасположенней к наряду оному, но в земле Российской мундир такой лишь на погибель войску заводят. Враг людской, ей-Богу, государю ту мысль подкинул!

Борис Петрович распалился до того, что даже не заметил, как давно его шпыняли в боки, наступали на ноги Стрешнев и Головин, как стращал, предупреждая, насупленными бровями Ромодановский, - разгулялся, не унять. Иноземец же полковник так молвил с тонкой полупрезрительной улыбкой:

- Их светлость думай, что мундир стрелецкий зело был похож на мундир зольдата - так одевай мужик. А ежели хочу делать армий как Европа, нюжно следовать мода европейский войско! Во всем похоже!

- Да к лешему ты немецкому иди! Мы и со своим обычаем и шведов, и поляков били, турков недавно тоже со стрельцами да с казаками лупили...

Тихон Никитич Стрешнев, видя бесполезность горячности такой, Шереметева прервал:

- Борис Петрович, не лучше ль взглянуть на иностранных офицеров. Прибыли из разных стран совсем недавно. На царский зов явились. Верою и правдой обещались службу государеву нести. Вон они, в сторонке.

На самом деле, саженях в двадцати от строя толпились какие-то людишки, обряженные кто-то во что, каждый на свой манер. Шереметев и другие пошли в их сторону. Борис Петрович, презлющий, ткнул пальцем в грудь одного из тех людей, спросил:

- Ну, называй свой чин, откуда прибыл?

Иностранец смотрел на Шереметева, вытаращив глаза.

- Ваша светлость, - пригнулся к нему полковник, - офицер на русский плохо понимай...

- Как плохо?! - вздернулся Борис Петрович. - А как же сей офицер будет приказы подчиненным отдавать? Как мои приказы слушать будет, ежели я воеводой над войском поставлен буду? Что, все они по-русски "плохо понимай"?

- Да, плохо, отшень плохо...

Борис Петрович за голову схватился, а Меншиков с непривычным для его лица серьезным видом у полковника спросил:

- А ну-ка, кто из оных офицеров артиллеристы будут?

Полковник указал рукой на человека в лисьей шубе, покуривавшего трубку:

- Вот бомбардир, голландец Ричард Гревс. Жалованье царь дал ему покамест пять рублей, но скоро Гревс получай тридцать три, за болшой градус мастерства.

Алексашка хмыкнул:

- Высокий градус, говоришь? Сейчас проверим. Прикажи сему Гревсу, полковник, зарядить вон ту пушчонку, навести её вон за ту березу да и выпалить. Если хоть не в ствол, а в сучья угодит ядром, буду хлопотать за него перед государем, чтоб чином повысил. Не попадет, так и останется на пяти рублях оклада.

Полевое трухфунтовое орудие с зарядным ящиком, под присмотром выставленных рядом бомбардира, гантлангера и пушкаря, стояло на правом фланге строя. Иноземцу перевели команду Алексашки, он растерянно заморгал глазами, трубку за пазуху пихнул, медленно пошел к орудию. Некоторое время стоял с ним рядом, то нагибался к пушке, будто приглядывался к чему-то на её стволе, ящик зарядный открывал, а после снова закрывал, покачал головой и молвил по-голландски:

- Я из русских пушек не стрелял...

Меншиков рукой, затянутой в перчатку, наотмашь смазал голландца по щеке, заорал - никогда ещё бояре не видели его таким гневливым:

- Каналья! А я тебе голландских пушек должен навезти?! Жалованья ради потщился государя обмануть?! Вон из России! Чтобы завтра уж духу не было твово в Москве! Государю сам доложу! Мерзавцы! Бомбардир российский токмо двенадцать рублей имеет на год, а оные мошенники чуть ли не в три раза больше выторговывают, да и за что?

Распаленный, будто не зная, на что излить избытки ярости своей, нагнулся быстро, приподнял лафет, пушку развернул стволом в сторону березы, через дельфины посмотрел на дерево, опять подвинул пушку, нацеливая ствол, из зарядного ящика выхватил два картуза пороховых, банником, выхваченным из рук пушкаря, прибил заряд, вкатил ядро, затравки из роговой натруски насыпал свежей, пальником прижег её. Выстрел грохнул басовито, гулко, и облако пороховое обволокло стоявших рядом, но когда дымок растаял, все увидали, что береза, как тростинка, разбита пополам, и макушка, уткнувшись в снег ветвями, свисает вниз.

Иноземцы-офицеры, понурившись, молчали. Они понимали, что случилось с их товарищем, и не желали для себя его судьбы.

- Солдатиков по избам разведите, чтоб не околели в своих нарядах, уже примиренно приказал Шереметев полковнику, а потом ещё раз взглянул на шеренги трясшихся от холода солдат и унтер-офицеров и пробормотал: - Ужо зачтется!

В Золотой палате Кремля Лже-Петр сегодня принимал бояр, окольничих и думных дворян, впервые явившихся в царский терем в одеждах европейских и без бород. Друг на друга старались не глядеть, стыдились бритых лиц своих, длинных бабьих волос, ног, обтянутых шелковыми чулками, ненужных, стянувших шею галстуков. Все в их теперешнем обличье казалось гадким, поганящим мужское достоинство, истинную природу. Зато царь впервые показался перед ними не в кафтане немецкого шитья, а в шапке Мономаха, в платно, с бармами на плечах. Крест тяжелый на груди, рука на драгоценный посох оперлась. Царь, все решили, будто своим видом извинялся перед ними за то, что учинил. И странным было видеть бритое его, усатое лицо с патлами свисавших из-под древней шапки реденьких волос. Точно вор украденную шапку поспешил скорее на голову свою надеть, чтобы не изобличили.

- Бояре! - визгливо заговорил Лже-Петр. - Собрал я вас затем, чтобы озаботить и озадачить своим решением. Ведомо вам, что шведы давно уж володеют землями, что прежде принадлежали моим предкам. Сие владение беззаконно есть и должно порушенным явиться. Заявлю я шведскому королю, чтобы отдал моей державе город Нарву, что откроет нам дорогу в море Балтийское. Также потребую я от него удовлетворить обиды, нанесенные моему посольству в Риге. Ежели пункты оные Карл Двенадцатый оставит без ответа, то надеюсь рукой вооруженной найти успех. Что полагаете о сем, бояре?

Первым решил подняться Стрешнев, в пояс, по-старинному поклонился Лже-Петру, хоть в душе и проклинал себя за тот поклон, сказал:

- Государь всемилостивейший, надо полагать, что ты войну затеять восхотел? Ведь трудно, согласись, представить, чтобы свейский Карл принял твои пункты.

Лже-Петр кивнул:

- Да, боярин, войну, но нам ли её бояться? Помните, как Азов забрали? Но Азов нам таперя ни к чему - засылаю посла к султану, ибо прежде, чем со шведом начать войну, нужно с турками замириться. Потребуют за мир Азов отдать - отдам!

Горестный вздох был ответом, Стрешнев же сказал:

- Господи, а сколько крови-то пролили за Азов, денег сколько, трудов...

Лже-Петр нахмурился:

- Поделать ничего нельзя, начнем, как токмо с польским и датским королями союз заключим.

Он поднялся с трона, украшенного прихотливой резьбой по моржовой кости. Ударяя посохом о пол, стал взволнованно ходить взад-вперед, будто видел, что бояре с ним не согласны и их нужно убедить. Все больше увлекался, говоря о выгодах войны, что-де порт на море так Москве необходим, что без него не будет жизни, все захиреет, обратится в прах. Видел, что слушают его с недоверием. Закончил говорить, и поднялся Шереметев:

- Государь, мы все твои рабы, и ты вправе только приказать, не изъясняясь долго. Но в чулках да в башмаках, в шляпах да в кафтанах с галстухами войско твое замерзнет ещё на пути к Нарове. К тому же, знаю, офицеры, коих ты призвал из-за границы, токмо жалованные деньги алкают получить, а кровь свою за царскую затею не поспешат пролить. Токмо войско погубим, государь, а Нарвы не возьмем...

Никто не ожидал того, что случилось спустя мгновенье, как Борис Петрович кончил говорить, - царский посох, взметнувшись над шапкой Мономаха, съехавшей царю на глаз, очертив в воздухе дугу, готов уж был ударить боярина бронзовым своим концом по голове и уж, наверно, уложил бы на месте дерзкого, если бы Шереметев, не раз рубившийся на саблях, не отстранился чуть назад, а Лже-Петр, брызгая слюной, согнувшись в пояснице, страшный, как Сатана, орал:

- Воево-да-да! Кому перечишь?! Или бояре царю Ивану возражали, когда он Ливонию шел воевать?! Царь знает, как одевать своих солдат! Царь знает, какие офицеры в царевом войске служить должны! С глаз моих уйди-и! Холо-о-оп!!

И все, кто был тогда в палате, увидели, что осатаневший царь стал ещё больше непохожим на Петра, узжавшего два года назад с посольством.

Стрешнев, Меншиков, Ромодановский и Шереметев по причине Великого поста собрались потрапезничать скудно - студни рыбные, осетрина на пару, вяленая рыба, пироги с горошком, с сигами, с сомом, квашенина и огурцы только и заполняли стол. Слуг прогнали, заперлись, чтобы поговорить о деле. Но вначале долго, с аппетитом ели, не забывая плескать в серебряные чарки анисовой, которая в вотчине Бориса Петровича, где они и собрались, была прозрачна, "как слеза младенца", проницательна и духовита.

- Швед полагает, - начал наконец хозяин дома, - что нас, как робяток малых, можно вокруг пальца обвести - все проглотим, что всунет. Ан нет! Каково полотно, такова и строчка. Швед полагает, что все мы у него холопы и всяк его указ, как верные псы, исполним в точности, лишь бы кость не отняли. Не знает он, что и прежде каждое дело важности государственной не одним государем измышлялось, а при общем обсуждении: царь указал, а бояре приговорили. А то взялся при всей Думе посохом махать - едва-едва насмерть не зашиб...

- Зело пространно глаголешь, Петрович, - разделавшись с трапезой, облизывая пальцы, заметил Ромодановский. - Надобно сегодня ясный составить план, как затею Шведа с Нарвой если и не оборотить в пользу нашу, так хотя бы тяжкие последствия её уменьшить. И дурачку понятно, что он не победы над соплеменниками ищет, - такое б я противоестественным назвал, а полного разгрома нашего, повод дающего Карлу отчикать от Руси немалый кус.

Стрешнев вытер гладкий подбородок, к которому уже успел привыкнуть, краем скатерти и с видом рассудительным заявил:

- Ну, раз походом идем под Нарву, то нужно попытаться не афронт там полный получить, о коем мыслят шведы во главе с самозванцем, а викторию. Орудия осадные у нас на Пушечном дворе отменные хранятся. С ними ещё Смоленск с удачей отвоевывать ходили. Надобно их осмотреть наискорейшим образом да привести в порядок, ежели необходимо. Шведу делал я доклад о том, что пороха, что хранится в погребах московских, для похода мало, и мельницы пороховые, московские же, зелья в достатке не накрутят.

- И что же Швед? - тоже покончил с едой Меншиков.

- Махнул рукой, сказал, что и того с избытком будет. Стены-де у Нарвы - что у крестьянского овина, за день под орех расщелкаем.

- Ну, а ты, Тихон Никитич, что ему сказал?

- А ничего. Про себя ж решил собрать пороховой запас кой у каких монастырей да крепостиц, где слежалось зелье, заново перекрутить его да отправить в Новгород без лишних оговорок, тайком от Шведа. Да ещё и ядра стенобитные, гранаты с Гранатного двора. Казну на ту работу взял из собранных недоимок, что числились за прошлый год. Еще и провиантские припасы в запас собрал и в Новгороде чин чином разместил. На тридцать тысяч войска на три месяца осады довольно будет.

Ромодановский, забывший за своими суровыми делами, как и улыбаться нужно, на этот раз осклабился во всю ивановскую:

- Ну, ты шустер, боярин! Кабы не был я заединщиком твоим, так за сие проворство шкуру бы с тебя содрал в застенке!

- Оттого-то и признаюсь, что заединщики мы все, - не оценил угрюмой шутки князя Стрешнев. - Еще скажу, что я измыслил, как новоприбранных солдат от стужи уберечь, ибо понимаю, Швед поход на Нарву назначит к распутице осенней, а то к холодам.

Шереметев, слушавший боярина все с большим удовольствием, спросил:

- И что же ты измыслил? Или снова их обрядишь в русские кафтаны, волю Шведа нарушишь?

- Нет, жизнью рисковать я не желаю. Сделал все хитрее. Хватило мне казны, чтоб по цене дешевой у одного подрядчика купить сапог немалое число да валенок - то уж на зиму, по нагольному тулупу на двух солдат. Еще сумел я убедить подложного царя, чтобы разрешил на московском дворе Суконном сделать для вновь прибранных картузы...

- Что ж ты приобресть хотел своим картузом? - не без презрения спросил Борис Петрович. - Шило на мыло поменял?

- Не на мыло. Картузы те с головы солдатской от ветра не слетят, целиться удобней в них, да и в изготовлении куда дешевле да и проще, чем шляпы. Еще имеют они суконный клапан - оный на уши в стужу опускаться может, но о нем уж я Шведу ничего не говорил...

- Хитер! Хитер! - радовался воевода Шереметев. - Впредь готовь для новоприбранных кафтаны да камзолы попросторней, чтоб под них зимой солдаты фуфайки из овчины поддевать могли! Иначе околеют, тысячами станут Богу душу отдавать! Надобно о покрышке для солдатского мундира помараковать с царем разве выдержит кафтан срок, отпущенный ему, если дождь и снег хлестать начнут? Хотя бы епанечка какая у служивого была, укрылся б!*

- Добро, добро! - затряс отвислым подбородком Федор Юрьич. - С одежей порешили, таперя с командирами, что из-за границы к нам переметнулись, надо покумекать. Они же войско, будь оно в сапогах али в лаптях, с порохом аль без него, точно овец на край обрыва приведут да и сигать заставят в пропасть. Слышал, что сам Швед при войске быть намеревался...

С насупленной серьезностью заговорил Данилыч:

- Думал я уже о том и вот что порешил. Буду говорить со Шведом, чтобы русских поручиков да секунд-поручиков поставил под начало иностранных капитанов. Скажу, что

* Эти "тайные" меры о спасении русского солдата от холода, от которого никак не мог уберечь петровский "немецкий" мундир, в период Северной войны и позднее на самом деле практиковались. Меховая одежда имелась в полках для несения караульной службы, а кавалеристы носили её под мундиром.

полезно будет русским у них учиться. Уверен, Швед согласится, я же своих подговорю за иноземцами смотреть - ежели под Нарвой узрят измену, тут же пусть изменника стреляют и принимают командирство на себя. Паки скажу знаю, что и Шереметев Борис Петрович, и Головин, и я, и Долгорукий Яков Федорыч как главные начальники пойдем под Нарву, а посему, даст Бог, как-нибудь избудем беды, что шведы нам готовят.

Все взглянули на Меншикова с одобрением - низкородный наперсник их царя говорил умно и деловито, без обычного нахальства и ерничанья.

- А не лучше ль, Санька... - князь Ромодановский начал да и осекся, для пущей важности слов своих, - не лучше ль будет Шведа под Нарвой как бы и... стрельнуть, будто оное случилось само собой, от вражеской пульки али гранатного осколка. Чего же проще?

Меншиков заулыбался - все сразу поняли, что думал он и об этом, но Стрешнев возразил:

- Никак нельзя! Шведа надобно беречь, покуда али Петр Алексеич не возвернется, - жив же! - али до возраста царевича. В случае ином передеремся мы без царя, в смуту ввергнем Русь. Нет, пусть будет Швед на троне навроде Петрушки из вертепа. Всем виден тот Петрушка, да токмо руки не видно, на коей он распялен. Мы же станем его рукою.

Помолчали, выпили анисовой, заели кусками соленого арбуза, а после Ромодановский сказал:

- Пустой он человек, ей-Богу!

- Кто ж таков? - поинтересовался Стрешнев.

- А Швед! Новый год, как у немцев, с января велел вести, а наипаче праздник по причине той велел устроить да ежегодно праздновать его с пальбой из ружей да ельником. Сам прыгал вокруг елки, плясал, как скоморох, пущал ракеты - сущее дитя! Эдакие-то праздники можно и каждый месяц учинять, начало каждого дня встречать пальбой и радоваться зорьке утренней. Что ж в том за смысл? Да и пороху не хватит - на салюты весь уйдет. Тьфу, погань!

И никто не улыбнулся, не возразил. Всем отчего-то стало ещё грустнее, будто и не пили они анисовой.

* * *

Когда майор Шенберг ещё только думал, как он будет править на Москве, то полагал, что власть абсолютная обеспечит ему и абсолютный покой душевный, потому что ощущение своего величия истребит волнения, заботы о самом себе, доставит полное блаженство. Но ни покоя, ни тем более блаженства не было в его сердце, как не было, впрочем, страха за себя шведский офицер был свободен от этого чувства. Покоя Лже-Петр не находил, так как был страшно одинок. Шенберг понимал, что если бы он был самим Петром, то пусть не подданные, далекие от него, так уж многочисленная родня доставили бы ему успокоение теплом своим. Он пытался ласкаться к матушке Петра, к сестрам, к племянницам, к сыну, надеясь, что сможет привыкнуть к этим людям, сблизиться с ними. Но то ли он делал это неискренне, и они ощущали это, то ли эти люди были черствы от природы и даже для царя-родственника не делали исключения, воспринимая его лишь как подданные. Лже-Петр понимал, что им трудно быть с ним рядом долгое время, особенно Алексею, просто-таки каменеющему в его присутствии, и он перестал бывать у родичей царя Петра.

Он попытался сойтись покороче с Меншиковым, предлагал ему жениться, ездил с ним по дворам знатнейших людей Москвы, выбирал невесту, но замечал, что Александр Данилыч, хоть и изображает благодарность на лице за оказанное ему царем внимание, но неискренен, лукавит. К тому же видел Лже-Петр и настороженность в его лице, чего не замечал за ним, когда были они в Голландии и в Англии.

"Не догадался ли? - то и дело думал Лже-Петр, но тут же сам себе и отвечал: - Да и черт с ним, пусть догадался! Ничего он никому не скажет, потому как боится потерять положение свое. Я так обласкаю конюхова сына, что он будет предан мне до гроба. Что ему за дело, кто осыпает его почестями? Самозванец или настоящий царь? Холопу это безразлично!"

Не страшился Лже-Петр и Лефорта, посвященного в его тайну. После стрелецких казней, когда безуспешно взывал он к милосердию царя, слег Лефорт в постель. Лже-Петр часто являлся в прекрасный дом Лефорта, что был построен на Кукуе, и его лейб-медик пользовал женевца разными лекарствами. Лефорт с постели уж не поднялся. Когда он умер и с пышностью, какой Москва ещё и не видала, был похоронен, лишь немногие горевали о его кончине. Напротив, смерть Лефорта дала повод долго и зло шептаться. Говорили, что именно Франтишек был виноват в том, что царь их онемечился, клялись, что Петр потому таким Антихристом и стал, что являлся на самом деле сыном Лефорта и блудницы немецкой, что проник Лефорт в тайну подмены их государя на немца, а поэтому Антихристу ничего уж более не оставалось, как уморить его.

Сам же Лже-Петр, больше не нуждавшийся в Лефорте, словно груз тяжелый с плеч сбросил, похоронив женевца, и только он да лейб-медик знали настоящую причину смерти совсем не старого ещё мужчины, позволившего себе, однако, при обладании секретом царским с дерзостью удерживать царя в столь ответственный момент. Но, похоронив Лефорта, Лже-Петр вскоре, к удивлению и досаде, ощутил необъяснимую пустоту и тяжесть, будто он и был настоящим государем, потерявшим любимого друга.

И ещё одного человека стало не хватать Лже-Петру - царицы Евдокии. Вспоминая часто её любовь и понимая, что любила женщина не вернувшегося Петра, а его, майора Шенберга, Лже-Петр в душе негодовал на тех, кто лишил его Авдотьи. Анна Монс была совсем другой - она лишь представлялась ему страстной, преданной, влюбленной, сама охотно принимая от него только подарки: портрет царя, осыпанный драгоценными камнями ценою в тысячу рублей (на эти деньги можно было бы купить несколько деревень с крестьянами), дорогие перстни, броши, диадемы, все за счет казны. Вскоре Анна уже не ожидала от Лже-Петра подарков, а требовала их. Земельные угодья, сверхщедрый ежегодный пенсион, роскошный дом в Немецкой слободе, денежные дачи, пенсионы для родни и просто для знакомых стали данью, что приносилась русским государем той, которая могла открыть всем тайну его самозванства. Лже-Петр догадывался, что Анна не любит его, но знает правду, и платил ей за молчание.

11

ПРАВО БЫТЬ СЕРЖАНТОМ И ПРАВО БЫТЬ ВОЗЛЮБЛЕННЫМ ЖЕНЫ КУРФЮРСТА

- Шомпол из мушкета вынь! Патрон из сумки достань! Патрон скуси! В дуло высыпай! Шомполом прибивай! Натруску вынимай! Полку замка открывай! На полку порох высыпай! Полку закрывай! Шомпол на место вставляй! Прицеливайся! Пали! - кричали охрипшие сержанты и капралы на огромном поле для воинских учений, подавая команды для стрельбы, и мушкетеры его величества курфюрста Бранденбургского, впервые после занятий на плацу выведенные в поле, в лагеря, усердно рвали зубами бумажные патроны, боясь просыпать заряд, ссыпали его в ствол ружья, медленно - что вызывало ярость командиров, - двигали шомполами, запыживая заряд бумажной патронной оболочкой.

Сержанты бесновались:

- Что ж ты, дубина, полпатрона в рот засунул? Посмотри, козлище, - ты же порох жрешь, а не бумажку откусил! Палок получить мечтаешь? - тряс кулаком один, другой же, вначале ударив молодого мушкетера в ухо, кричал:

- Недоносок! Мать твоя кобыла! Куда же ты на полку так много пороха насыпал - все на земле и оказалось! Маленько, одну щепотку нужно!

Кое-как зарядили ружья, начали стрелять по мишеням, что белели в семидесяти футах от строя. Шеренгами стреляли - передняя на колени вставала, вторая через неё палила. Офицеры, что в трубы подзорные следили за стрельбой, хмурились, качали головами, говорили, что новобранцы совсем уж никудышные попались, и не миновать им гнева самого курфюрста, когда он увидит, что за гренадеры служат в лучшем его полку. До ружейных стрельб солдаты багинетами кололи чучела, потом метали гранаты - все было плохо: ни в том, ни в другом не виделось той сноровки, что видеть желал курфюрст, возмечтавший сделать армию свою сильнейшей во всей Европе.

Вдруг кто-то из офицеров в окуляр трубы увидел скачущих в их сторону кавалеристов.

- Господа! - воскликнул один из командиров. - Да это сам курфюрст!

В самом деле приближался к ним повелитель Бранденбурга со свитой. Белые, красные плюмажи трепыхались по ветру, резво вились плащи, и скоро Фридрих Третий вместе со своей женой Шарлоттой и в сопровождении придворных гарцевали близ строя гренадеров. Вот Фридрих оставил седло, сам помог супруге соскочить на землю, и пошла вдоль строя чета властителей одного из самых крупных княжеств Империи.

- Ну, капитан, как идут дела? Готовы ли к смотру гренадеры?

Ротный командир, как мог, пытался объяснить, что новобранцы стараются, но все ещё никак не могут освоить премудрости воинской науки, ибо набрали каких-то деревенских олухов, не способных видеть разницы между правой и левой ногами, а уж что до стрельбы, то здесь они ведут себя так, будто держат косы или грабли. Курфюрст не слушал капитана - потребовал продемонстрировать ему выучку солдат.

- Шарлотта, - говорил он, улыбаясь, - неужели ты поверила этому негодяю? Они, дескать, занимаются с рекрутами уже полгода и до сих пор не могут сделать из них настоящих гренадеров! Ты видишь, я не сержусь, потому как не верю этому щеголю, но, помилуй Бог, если окажется, что я напрасно платил жалованье своим офицерам, этим ослам в фазаньих перьях, пьяницам, бабникам и растратчикам полковой казны, то, клянусь, им не поздоровится!

Присутствие великого курфюрста не смогло улучшить боевую выучку солдат - они путались при перестроениях, неуклюже кололи чучела, роняли патроны, шомпола, рассыпали порох при заряжении мушкетов, а стреляли по мишеням так плохо, что курфюрст в конце концов даже закричал:

- Капитан! Капитан! Прекратите тратить порох! Ваши гренадеры - это косорукие бабы, которых катали на сеновале целую неделю! Офицеры тоже хороши - мерзавцы! Я плачу им жалованье для того, чтобы они сумели сделать мне солдат из быдла, а на самом деле что выходит? Ну, хоть кто-нибудь из этого дерьма умеет делать то, чему его учили?!

Капитан на негнущихся ногах подошел к курфюрсту, запинаясь, весь в красных пятнах, заговорил:

- Ваше величество, таких, конечно, много, но вот... взгляните... превосходный гренадер...

Петр был вытолкнут из строя. Подходя к курфюрсту, тянул носок, ногу поднимал до пояса, страшными глазами пожирал князя Бранденбурга. За полгода службы все царское, властное сжалось в нем в одну-единственную цель - быть солдатом, замечательным солдатом. Петр, за неимением подданных, направил желание повелевать на самого себя, подчинил свой мозг, каждый своей орган некоему уставу, который сам же для себя и придумал, а поэтому то, что увидели Фридрих, его жена и приближенные, действительно поражало. Этот долгоростый гренадер под команды капитана шагал, как заведенный, точно внутри его огромного тела был спрятан отлаженный механизм, превосходно делал все ружейные приемы, стрелял отменно и стоя, и с колена, не мешкая, выхватывал из сумы гранаты и бросал их так далеко своею длинною рукой, что не видно было, где они падали. В дополнение ко всему, он без запинки, на прекрасном немецком языке по требованию капитана пересказывал статьи устава, точно он сам и был его составителем.

Курфюрст смотрел на превосходного гренадера, и слезы блестели на его ресницах. Он был страшно тщеславным человеком и со дня на день ждал, что император Священной Римской империи признает наконец его притязания называться королем Прусским, а поэтому иметь прекрасное войско, вооруженное, обмундированное и обученное по самым совершенным образцам, являлось заветной мечтой Фридриха. Гренадер же, один-единственный из всей роты соответствовавший представлениям курфюрста об идеале солдата, заставил его забыть огорчение от скверной вычки других гренадеров. Худой, длинноногий, с некрасивым лошадиным лицом Фридрих подошел к вытянувшемуся по струнке Петру, со слезами на глазах обнял его и трижды звонко расцеловал.

- Смотрите на своего товарища, смотрите! - закричал он, поворачиваясь к строю. - Деревенские олухи, не способные быть солдатами, дармоеды, не желающие постигать воинскую науку, вы должны стать такими, как этот превосходный солдат! Как его зовут, капитан? Я желаю знать его имя!

Оказалось, что капитан не знал имени отличившегося гренадера. Спешно спросили у лейтенанта - не знал и он.

- Сволочи!! Предатели!! - бесновался Фридрих. - Они не знают, как зовут лучшего солдата гренадерской роты гвардейских мушкетеров. - Кто знает, как его зовут, кто?!

Петр, давно уже ждавший случая, когда можно было бы открыться прусскому владыке, чтобы с почестями быть отправленным в Москву, хотел было назвать свое имя и титул. Но - промолчал. Нет, не опасение, что он будет поднят на смех, удержало его от этого. Петр был счастлив, как не был счастлив прежде никогда. Он стал немецким солдатом, лучшим из всех, и сейчас ему не хотелось быть никем иным.

- Так как же зовут этого прекрасного гренадера, мерзавцы?! - взывал к командирам взбешенный Фридрих, и вот уже к нему бежал сержант, тараща на государя выпученные глаза.

- Питер Романофф, ваше величество! - гаркнул сержант, подбросив к гренадерке руку в замшевой перчатке.

Фридрих смотрела на Петра с материнским умилением, как на родное чадо.

- Спасибо, Питер! - прокричал он неожиданно. - Сегодня же нашьешь на свой кафтан серебряный сержантский позумент! Через полгода, если будешь служить мне верою и правдой, наденешь мундир прапорщика. Знайте все, я умею ценить хороших солдат! Ты, Питер, я уверен, станешь таким же знаменитым, как Валленштейн, Тюренн или Сюлли! Служи, солдат!

Весь переполненный чувствами, Фридрих, не зная, чем бы ещё выразить свое восхищение прекрасным гренадером, вытащил из кармана горсть серебра и пересыпал в карман Петра, снова поцеловал его, потом вскочил в седло и в сопровождении свиты помчался к воротам столицы Бранденбурга.

Если бы Петр не стоял перед курфюрстом, вытянувшись по струнке, и не пожирал глазами своего властелина, то непременно бы увидел, что не один Фридрих взирал на него с восхищением. Курфюрстина Шарлотта, красавица лет тридцати, стройный стан которой был обтянут бархатным лифом платья для верховой езды, позволявшим видеть её пышную, часто вздымавшуюся от непонятного волнения грудь, казалось, была готова броситься на шею рослому гренадеру вслед за супругом. Долгим и томным взглядом прильнула она к тому, кто оказался лучшим среди гвардейских гренадеров, и не только широкое, варварское лицо служило предметом пристального внимания Шарлотты, но все его тело, облаченное в голубую форму. Женщина была уверена, что уже где-то видела этого человека, в совсем иной обстановке, но где, она не могла припомнить.

- Фриц, что ты мне собирался подарить ко дню моего ангела? - спросила Шарлотта у мужа, когда они сидели за вечерним кофе. Она рассеянно помешивала напиток ложкой.

- Гм, ты очень любопытна, дорогая. Что ж, открою секрет, - заулыбался Фридрих, предвкушая, что ответ вызовет восторг. - Новую карету. Это чудо! Мягкие рессоры, лак, гербы на дверцах, а внутри обита атласом. Уверен, тебе она понравится, Шарло!

- Мне не нужна карета, - сурово сжала красивые губы курфюрстина.

- Тогда что же тебе нужно? - Фридрих был огорчен.

- Что? Подари мне... гренадера, того самого, которого ты отблагодарил за службу сержантским галуном.

Фридрих любил свою жену, даже боготворил её, закрывая глаза на её любовные шалости, о которых знал, пожалуй, не только весь дворец, Берлин, но и, наверно, вся империя. Однако бросаться отличными гренадерами курфюрст не хотел.

- И не подумаю! - визгливо прокричал он, бросая на стол салфетку. Моя армия - это моя честь, моя гордость и все мои надежды! Я не позволю лишать меня моего любимого детища! Ты, Мессалина, готова затащить в свою спальню любого мужика поздоровей, пусть даже конюха, истопника, цирюльника! Ты меняешь любовников не еженедельно - ежедневно! Я прекрасно знаю, что иногда ты по вечерам, укрывшись под вуалью, выезжаешь в город, останавливаешь карету возле какого-нибудь кабака и проводишь там ночь в оргиях со всякой сволочью! Я знаю, что так делают берлинские мещанки, которым наскучило нести бремя добропорядочных матрон, но ты - не мещанка! Ты, Шарло, жена курфюрста! Без пяти минут королева Пруссии!* Постыдись!

* В 1701 году Фридрих на самом деле провозгласил себя королем.

Выслушав упреки мужа с полным равнодушием и даже легким презрением, Шарло махнула рукой:

- Да перестань! К чему весь этот водопад слов? В конце концов, я же выполнила свой супружеский долг, родив тебе двух сыновей. Ты тоже не пропускаешь ни одной юбки во дворце - мы квиты. Тебе просто жаль солдата, но ведь я и не прошу его навечно. Дай мне его лишь на месяц, освободив от казармы. Я позабавлюсь с ним, а потом пусть опять бросает свои гранаты и колет штыком набитых конским волосом болванов. Карету же можешь оставить себе или продать.

Фридрих пожевал губы в раздумье. Он был скупым и втайне обрадовался, что тратиться на дорогую карету нет нужды.

"Черт с ней, - подумал курфюрст. - Пусть позабавится с гренадером месячишку. Что с ним станет?"

- Хорошо, - улыбнулся Фридрих. - Если ты так настаиваешь, дорогая, то сегодня же Питер будет в твоей спальне. Чем не пожертвуешь ради любимой женщины! Только смотри, не умори мне его! - погрозил он пальцем. - Знаю я твой пыл!

После вечерней поверки Петр уже собрался было раздеться, чтобы забраться на второй ярус деревянных нар, на которых спали гренадеры, но вдруг раздалась команда сержанта, приказавшего ему немедленно выйти на плац одетым по полной форме. Когда Петр вышел из казармы, два богато одетых господина велели ему идти с ними, вывели за пределы полкового двора, посадили в карету, где черная повязка, надетая на его голову, скрыла от Петра мир Божий.

- Ничего не спрашивай, солдат, - услышал он приказ. - Знай только, что месяц ты проведешь в раю. Но если потом ты хоть единым словом обмолвишься о том, где ты был, что делал и что видел, можешь быть уверенным, что твоя дурная голова очень скоро будет лежать в корзине палача.

Нет, Петр не стал срывать повязку, не стал бранить тех, кто решил распорядиться его свободой в каких-то новых, неизвестных ему видах. Он был солдатом, и, умалив все свои царские амбиции до скромных пределов сержантской должности, подчинился.

Везли его недолго. Потом повели с закрытыми глазами по переходам, комнатам и лестницам какого-то то ли дворца, то ли замка, где его обоняние ловило запахи вкусной пищи, аромат духов и пудры, запах книг. Но вот его ввели куда-то, где пахло уже вовсе необычайно, и он поневоле зашевелил ноздрями, жадно втягивая в себя призывный, волнующий запах.

- Ну, снимите с него повязку, - услышал он нетерпеливый женский голос.

Повязку сняли, и Петр увидел, что находится в уютном будуаре. Несколько свечей выхватывали из темноты широкую кровать, над которой распростерлась сень балдахина. На постели в коротком пеньюаре сидела молодая женщина. Густые локоны, распущенные по плечам, точно змеи, обвивали шею, плечи. Женщина призывно улыбалась и протягивала к Петру руки и говорила:

- Ну, что же ты замер, мой прекрасный Голиаф! Будь смелее! Подойди и возьми то, что досталось тебе без единого выстрела.

Петр был поражен. Никогда прежде, даже в ту пору, когда он жил в Москве, ни одна женщина не предлагала ему себя так открыто. Он оробел, смутился. Вдруг память взяла верх над робостью, он вспомнил, что эта женщина была сегодня днем рядом с курфюрстом Бранденбургским, но тут же возникло другое чувство - он посмотрел на женщину с презрением и ненавистью.

- Сударыня, - сказал он зло, - я не ведаю, кто вы такая, но скажу вам, что я - не жеребец, которого можно на аркане привести на случку с кобылой. Когда явится охота, я и без принужденья сумею добиться от любой женщины того, что мне надобно!

Шарлотта, привыкшая делать то, что ей хотелось, не знавшая отказов со стороны мужчин, на которых её страсть простирала свое внимание, резко поднялась с постели, пробежала босыми ногами по мягкому ковру и трижды своею маленькой, но сильной ручкой ударила Петра по широкому лицу. Потом она схватила шнур колокольчика, с неистовством принялась дергать его, и Петр уже был уверен, что она зовет лакеев, чтобы хорошенько отлупить его за непокорство, но не слуги явились на зов Шарлотты - сам курфюрст в шелковом халате с бранденбурами, в колпаке, связанном самой Шарлоттой, встревоженный и недовольный, ворвался в будуар и закричал:

- Ну что, что случилось?! Завтра назначен государственный совет, так почему же, черт возьми, мне не дают уснуть?!

- Потому, - задыхаясь от ярости, заговорила Шарло, - что моего приказа, оказывается, недостаточно. Твой лучший гренадер, видишь ли, отказывает мне в том, на что я имею право как государыня. Может быть, ты прикажешь ему, Фриц?

Фридрих, со строго сдвинутыми бровями, скрестив на груди руки, резко повернулся к Петру, стоявшему в сторонке:

- Что я слышу, сержант? Или я напрасно превозносил твои воинские таланты перед всей ротой? Или я зря лобызал твою мерзкую крестьянскую рожу? Ты, наверное, забыл, что находишься на службе у великого курфюрста Бранденбурга, подписал контракт? Изволь сейчас же исполнять то, что велит тебе моя супруга! Или шпицрутены тебе милей? Гляди, какой капризный! - И Фридрих, погрозив Петру кулаком, скрылся за дверью.

Опозоренный, униженный, смолчавший лишь потому, что не мог прекословить господину, которому обещал служить, Петр стал раздеваться. За последний год своей жизни ему довелось быть плотником, узником, лесорубом, моряком, актером, гренадером. Теперь же ему предстояло быть рабом, холопом, любовником поневоле. Но Петр оставался в душе царем, и желание оказаться на высоте и в будуаре курфюрстины заставило его забыть позор неволи.

...Месяц подходил к концу. Шарлотта, видел Петр, привязывалась к нему все сильнее, часто начинала рыдать, беситься, потому что курфюрст едва ли не ежедневно напоминал жене, что любовь любовью, но интересы княжества куда дороже, и он не собирается жертвовать прекрасными солдатами ради её альковных прихотей.

- Ах, как он жесток! Как я ненавижу мужа! - повиснув на шее Петра, говорила курфюрстина. - Он такой же подлый, как и его отец, Фридрих Вильгельм - скупердяй, хитрая лиса, жестокий солдафон. Он способен предать, расторгнуть любой договор, если прежние враги вдруг посулят ему кусок земли или сотню-другую тысяч талеров. Да я вообще ненавижу всех немцев - варвары! Что за язык у нас - сопит, храпит, шумит, гремит, трещит! Мерзость! О, мы варвары в сравнении с французами! Ты знаешь, через год мы с Лейбницем откроем в Берлине академию наук, но там все будет на французский лад!

- Я тоже хотел бы в своей стране открыть академию наук, - изрек со вздохом Петр.

- Ты? Академию? В своей стране? - со смешком отпрянула от него Шарлотта. - Твоя страна! А, я понимаю! За этот месяц ты возомнил себя по меньшей мере каким-нибудь маркграфом или принцем! Ничего, мой Питер, это ощущение улетучится, едва ты снова попадешь в казарму.

- Нет, в казарму я больше не пойду, - решительно сказал Петр, и женщина почувствовала, что возлюбленный не разыгрывает её.

- Скажи мне, но кто же ты такой на самом деле? - страстно зашептала Шарло, вновь обхватывая руками его шею. - Я... я догадываюсь, что ты не так прост. Может быть, ты незаконнорожденный ребенок какого-нибудь владетельного князя? От тебя так и исходит жар какой-то благородной, но в то же время... дикой силы. И ещё меня не оставляет ощущение, что я уже где-то видела тебя, где-то на торжественном приеме, совсем недавно.

- Нет, ты не могла видеть меня, - помотал головой Петр, который на самом деле не встречал Шарлотту прежде. - Но я тебе откроюсь, кто я такой. Я - русский царь, Петр Алексеевич. В Голландии я был пленен, шведы увезли меня к себе, чтобы посадить на московский престол кого-то из своих. Понятно, свой человек на русском престоле им был очень нужен. До сих не знаю, что там... в России...

Шарлотта была готова взорваться бомбой - до того её переполняло изумление и радость, что мужчина, которого она успела полюбить так страстно, был не простой солдат, а помазанник Божий. Тут же она потребовала, чтобы Петр передал ей все злоключения свои в подробностях, а когда рассказ, продлившийся целый час, был завершен, она, точно молоденькой девочкой была, соскочила с постели резво, принялась ходить по будуару, морща лоб, всплескивала руками, потом снова залезла на кровать и с глазами, широко раскрытыми от внезапно явившейся догадки, заговорила:

- Ну вот, я вспомнила, я вспомнила и сразу все поняла, да! Это было больше года тому назад, когда мы гостили в Вене у императора. Тогда был устроен пышный праздник в честь русского царя, возвращавшегося домой из Англии. Да, я хорошо запомнила тогда его лицо, фигуру, то, как он говорил. Весь он казался неуклюжим, каким-то мужиковатым, порывистым, но, представь, он мне понравился. Мне нравятся такие мужчины. Но потому-то я и находилась в недоумении, когда увидела тебя - ты мне сразу напомнил кого-то, и теперь я твердо знаю, что человек, который выдавал себя за русского царя, был на тебя похож, точно он твой брат-близнец.

Петр, в одних подштанниках, стал в волнении ходить по комнате точно так, как это делала Шарлотта ещё три минуты назад. Вдруг остановился и спросил:

- И ты не замечала, чтобы приближенные царя смотрели бы на него... с подозрительностью, недоверчиво?

- Нет. Они оказывали ему знаки самой пылкой преданности.

Петр рухнул на колени, обхватил голову руками, в отчаянии, не стесняясь присутствия женщины, запричитал, заголосил, раскачиваясь из стороны в сторону. Желание обрести престол, приглушенное страстным интересом к прусской военной службе, ожило в нем сызнова. Оказывается, самозванец, столь на него похожий, правил сейчас в России, а поэтому никто в Москве даже и не пытался искать его, никто не всполошился, не углядел подмены. Горько и обидно было сознавать, что он своей стране уже не нужен, что заменить его на троне без труда сумел какой-то швед, надевший на себя шапку Мономаха совсем не для того, чтобы процветала Русь, а ради выгод шведских.

Утерев лицо, Петр мигом поднялся на ноги, дико сверкая глазами, спросил:

- Ты читала газеты? Что пишут в Берлине о России за последний год?

- Нет, газет я не читаю никогда, - сделала Шарлотта гримаску презрения, - но муж мне говорил, что русский царь после возвращения в Москву залил столицу кровью, ну, этих самых... кажется, стрельцов, сбрил бороды боярам, обрядил их в европейские кафтаны, а теперь собирает войско, чтобы идти завоевывать шведский город Нарву.

Петр слушал женщину, недоуменно приоткрыв рот.

- Ничего не понимаю! - вскричал он. - Для чего же нужно шведу, выдающему себя за русского царя, зачинать войну с теми, кто его послал в Москву!

- На самом деле, странно, - с зевком ответила Шарло, которой уже было скучно. - Скажу тебе еще, что этот самый швед отовсюду приглашает офицеров в свое войско, и Фридрих даже как-то раз при мне смеялся, зная, какие мерзавцы отправились к нему из Бранденбурга. Фриц просто был счастлив, когда избавился от этих пьяниц, ничего не смысливших в военном деле. Но, милый, долго ты ещё будешь там стоять подобно статуе? Ну, иди ко мне!

- Нет, постой! Кажется, я начинаю понимать... Да, да, он идет под Нарву с негодным войском, чтобы дать шведам повод начать против Москвы войну и полностью разгромить русских уже в первом сражении!

- Какой ты скучный и... противный, когда так говоришь!

Вдруг лицо Петра исказила страшная гримаса - ярость и радость переплелись в ней. Он бросился к постели, осыпал Шарлотту жаркими поцелуями, стиснул её тело так сильно, что женщина вскрикнула.

- Слушай, я ведь знаю, как стремится твой супруг отобрать у Стокгольма шведскую Померанию, - зашептал он. - Если я верну себе престол, то в союзе с Бранденбургом Швеция будет разбита, и Штеттин снова станет собственностью Берлина. Но... но пока в Москву возвращаться я не хочу...

- Чего же ты хочешь? - заинтересованно спросила женщина. - А, знаю, вернуться в свою казарму!

- Нет, не в казарму! Я еду... в Нарву, но только в другом обличье. Уговори курфюрста, пусть выдаст мне патент на чин полковника...

- Ого! Недурно! Из сержантов да сразу в полковники.

- Да, в полковники! Скажи, что это будет платой, - Петр усмехнулся, за мое усердие. Намекни ему, что я вовсе не крестьянин, как он думал, что в моих жилах течет благородная кровь. К тому же, пусть не тревожится полковничьего жалованья я у него не попрошу. Еще мне нужен аттестационный лист, где будет прописано подробно, что я отменно знаю артиллерию, фортификацию, пехотный и драгунский строй и даже... даже способен командовать военным кораблем.

- Ах, ты на самом деле царственно талантлив, - не без иронии молвила Шарлотта, проводя рукой по заросшей волосом груди Петра. - Хорошо, я поговорю с супругом, но о военном союзе с Бранденбургом ты уж не забудь. К тому же, знаешь, Питер, за все эти патенты и аттестаты тебе придется ещё две недели хорошо поработать в этой постели. А то смотри, я ведь могу сказать, что пошутила, и ты вовсе не похож на человека, которого я видела в Вене. Так ты и останешься сержантом, а то и гренадером снова станешь, если я обижусь...

Петр, который уже горел желанием отправиться в дорогу, чтобы поскорей, ещё до подхода русской армии, быть в Нарве, проскрипел зубами:

- Препоганый же вы народ! А ведь когда-то я всех русских мечтах превратить в немцев. Теперь же сомневаюсь, надобно ли это.

- Да, правда, - не обиделась Шарлотта, - оставайтесь такими, какими вас устроила Природа. Уверена, если бы ты был немцем, то не был бы так хорош. - И курфюрстина, чувствовавшая, что ещё два-три года, и она начнет стареть, прильнула к гренадеру-государю всем своим пылким телом.

А через две недели Петр на прекрасном скакуне, в дорожном плаще из грубого сукна выехал из ворот Берлина в восточном направлении. Полковничий патент и аттестационный лист на имя дворянина Каспара фон Тейтлебена, а также охранная грамота для проезда по владениям Бранденбургского курфюрста были спрятаны во внутренний карман кафтана, а в переметных сумах хранился запас еды, пятьдесят золотых и богатый полковничий мундир с золототканным, бахромистым шарфом. Большие седельные пистолеты, надежно всунутые в ольстры, смазанные и тщательно заряженные, были готовы к тому, чтобы устранить в пути нежданно явившиеся препятствия. Длинная шпага у бедра всадника служила той же цели.

Но как бы хорошо ни был подготовлен Петр для долгого путешествия, сомнения и даже неуверенность терзали его сердце. То он совсем уж было решил, что нужно ехать в Нарву, чтобы, устроившись на службу к шведам, получив под свою команду часть гарнизона, в момент штурма отворить ворота, впустить своих, а после того, как будет занят город, открыться Меншикову, Борису Шереметеву, которые непременно должны быть под Нарвой. Но Петр страшился в то же время этого прожекта. Разве мог он надеяться, что сумеет доказать приближенным свое царское происхождение, а что человек, приведший войско под стены Нарвы, - самозванец, шпион, агент Стокгольма.

"Если уж согласились под его началом на войну, так уж верят ему крепко, - не переставал вздыхать Петр. - А мне не поверят, сказнят, и следу моего не будет на сем свете, и никто уж боле не спознает правду..."

Но он все мчался и мчался на восток.

12

НАРВСКАЯ БЕЗДНА

По сентябрьским, ещё крепким дорогам стекались к Нарве войска московского царя. В кафтанах длиннополых, уложив бердыши и ружья на возы, с одними саблями шли стрельцы, понурясь, ничего хорошего не ожидая от кампании. Дорогой то и дело совали руки в холщовые котомки, вынимали сухари, жевали...

Безо всякого веселья двигалась и конница дворянская, всего пять тысяч человек. На некрасивых, толстоногих лошадях, многие и дедовских шеломах, в бехтерцах, куяках, калантарях да тегиляях, иные с луками да саадаками, не соблюдая строя, ехали они в сопровождении холопов, не видя надобности ни личной, ни государевой в какой-то далекой шведской Нарве. Вел их Федор Алексеевич Головин, получивший неизвестный прежде на Руси графский титул.

Сам Лже-Петр вел новые полки - гвардию, Лефортовский да три новоприборных. С ними вместе двигалась и артиллерия - осадная и полевая, с пищалями ещё времен Бориса Годунова, с "Инрогами", "Воинами", "Медведями", "Обезьянами", жерла которых до времени рогожами закрыты были, чтобы под Нарвой уже без устали ядрами стенобитными крушить бастионы, горнверки и кронверки твердыни шведской. И каждый живой член этой огромной, ползущей по дороге массы имел свое прозвание по военной должности своей: фузелер, капрал пушкарский, бомбардир, штык-юнкер, гатлангер, барабанщик, литаврщик, секунд-поручик, прапорщик, колесный мастер, писарь, вагенмейстер. Ни Парамон, ни Ермолай, ни Евстрат, ни Харитон, ни Терентий и ни Иван не были нужны сейчас. Война велела им забыть человеческие имена, дарованные при крещении, и помнить только о военном предназначении своем.

Под Новгородом назначил царь для войска общий смотр. Сам ездил со свитой перед строем в железных, как зеркало блестящих, латах, в шлеме с густым султаном - будто вот-вот пойдет под пули вражьи. В седле сидел он по-царски гордо, осанисто, с опущенной вниз левой рукой. Поездив так туда-сюда, опущенную прежде руку вверх воздел, громогласно заговорил так, что слышал всякий:

- Русские богатыри-и-и! Настало время, час пробил обагрить шведской кровью мечи наши! Долго Русь ждала, когда пойдем мы отвоевывать захваченное лукавым шведом тому почти уж сто лет назад. Вся Европа христианская будет на вас взирать! Кесарь римский, и тот вас не забыл - прислал, чтобы служил у нас, герцога фон Кроа, коего я поставил над всем нашим войском. Август же, король польский, союзник наш, оторвал от сердца своего генерала лучшего - Алларта! Он левою рукою будет главнокомандующих наших. Но али я нашего славного племени отпрысков забыл? Князь Долгоруков, Головин, Бутурлин, Шереметев - сии мужи вашими верными защитниками, отцами станут!

Престарелый, неловко сидевший на высоком жеребце Кроа, прижимая в горлу руку, точно боялся подавиться криком, взглянул на Лже-Петра и заверещал:

- Счастлив, что я стал маршал армия их величество Петр Московский! Шведы будут получай конфузия! Царь Петр - виктория! Об один прошу - слушай мой приказ и приказ генерал Алларт! С нами Бог!

И полки ответили главнокомандующему протяжным, громким криком, ободренные уверенностью иноземца в том, что взять Нарву под присмотром знающих учителей, под бдительным, усердным их оком, под умелым руководством будет куда легче, чем справиться с Азовом.

- Вот, хвала Спасителю - надоумил государя взять с собою надежных да умелых полководцев, - говорил один стрелец товарищам, когда расположились станом под Новгородом перед последним переходом к Нарве. - Помню я Азов, заговорил тихонько, оглянулся, - там, брат ты мой, Франтишек Лефорт с Гордоном русских не жалели. Что яблоки-падалица, навалом лежали трупы под стенами Азова, хоронить не успевали...

- Да, верно, - вздыхал другой. - Слыхали мы о сем Азове, но теперь же балакают, что совсем иначе будет. Будто командирам дан приказ стрельцов да солдат жалеть, на стены их не водить да и вовсе подальше от сей Нарвы держать. Царь со своими воеводами, особливо с иноземцами, уверены, что токмо страхом единым шведы государю покорятся.

Поручик-иноземец, незаметно для беседовавших стрельцов подошедший к их костру, на котором они варили кашу с вяленым лещом, сказал, похлопав стрельца по плечу:

- Отшень карашо сказал! С царем Петром крепость брать легко! Швед тоже карашо - зольдат трусливый. Мы толко встать под Нарва, как он выходить с белым прапор, с ключом на блюдо. Не осада, а толко праздник.

Стрельцы одобряюще закивали головами. Слова иноземца-офицера им пришлись по душе. Все уж предвкушали, как обогатятся в шведской Нарве, как будут пить сладкое ренское вино, какие красивые эстляндки да лифляндки разделят с ними ложе, какие ткани, посуду привезут они в свои дома. Каждый про себя подумал, что царь Петр нарочно повел их на такое легкое дело, чтобы простили стрельцы ему тот кровавый пир. Но когда поручик-иноземец отошел, из полумрака сентябрьской ночи, весь закутанный в просторный плащ, с пернатой шляпой, глубоко надвинутой на лоб, вышел какой-то офицер. Не ведали они, что сам Александр Данилыч, правая рука царя, появился рядом с их костром. Меншиков, слышавший слова иностранца, так сказал стрельцам:

- Что, головы судачьи, поверили тому, что сей бездельник вам наобещал?

Стрельцы, видя, что обратился к ним кто-то знатный, чиновный, засмущались, но потом один из них, помешивая ложкой в бурлящем котелке, ответил, пожав плечами:

- А с чего бы не поверить? Ахфицер же говорил, немец. Он, видно, от самого царя правду знает. Видно, так и будет - не утерпит Нарва-город, отворит ворота сразу...

- Нет, не отворит! - закрывая половину лица плащом, твердо возразил Меншиков. - Иноземцам дан такой указ, чтоб ходили меж стрельцами да солдатами с разговорами о том, что дело будет легким. Хотят, чтоб вы супротив врага не больно-то сражались, с ленцой, с уверенностью, что только плюнуть стоит в ту крепость, шапкой кинуть - зараз упадет. Знайте, что Нарва - ещё покрепче крепость, чем Азов. Шведы искусны в обороне, пушек у них на стенах три сотни, инженеры бастионы новейшие соорудили, минеры станут подкопы рыть, ночью на вылазку будут выходить охотники, чтобы вас спящих резать. Сам король Карлус, слышно, на помощь Нарве поспешит. Бойню вам хотят учинить пострашнее той, московской, а посему токмо мужеством, яростью сумеете вы жизни свои сберечь да ещё в Москву, в Псков, в Новгород, откуда стрельцов понабирали, с немалой добычею вернуться. Бейтесь храбро, иноземцам подчиняйтесь, коль уверовали, что не напрасной крови вашей они хотят. За русскими офицерами идите!

Стрельцы, обескураженные, напуганные, не способные связать воедино жгутом мысли разъятые на части фразы обоих "ахфицеров", говоривших так разно, молчали, даже позабыв о каше, подгоравшей и чадившей.

- Кому ж нужна погибель наша? Али снова... государю?

Было слышно, что невидимый за тканью плаща рот незнакомца насмешливо хмыкнул, и, малость помолчав, человек ответил:

- Нет, не государю - шведам. Царя же вашего, Петра Лексеича, берегите. Он покамест ещё нам нужен. Главное ж - берегите себя, а в бою лучше нет береженья, чем победа. Побьете шведов - живы будете. Ну, ухо востро держите, робята!

Сказал и зашагал прочь, к другим кострам, усеявшим все поле близ Нова-Города.

* * *

Желая всем доказать свою охоту поскорее приступить к осаде Нарвы, Лже-Петр с гвардией был на правом берегу Наровы в авангарде войска. Крепость с высокой башней сторожевой, с бастионами, что чернели пушечными амбразурами, распласталась за рекой серой, неказистой громадой - будто сказочный великан нес камни да приустал дорогой и свалил все в кучу здесь, на берегу.

- Ну, вот и Нарва, генералы! - восхищенно, с радостным лицом проговорил Лже-Петр, когда близ него собрались все, кто был при авангардном войске. - Возьмем крепостицу?

Пожилой Алларт, не ответив, долго смотрел в трубу. Был он инженером, а поэтому полагаться на один азарт, на бездумный штурм не мог. Никто из иностранных генералов - ни Кроа, ни Алларт, ни Вейде - не знали тайных планов Лже-Петра. Им хотелось послужить государю, который зазвал их к себе на службу, пообещав огромные денежные дачи, рационы на сотни лошадей, порционы на сотню человек*, но и возражать государю они тоже не могли. Беспечность, с которой шел московский царь на приступ сильной шведской крепости, всем иноземцам была необъяснима. Не все из них явились в Россию

* В начале Северной войны Петр I на самом деле сделал огромные оклады иноземным офицерам. Генерал-фельдмаршал, как фон Кроа, мог получать ещё и рационы - деньги на корм лошадям, и порционные деньги - на питание. Из этих дач складывалась колоссальная сумма. - Прим. автора.

ради денег, не имея между тем ни опыта военной службы, ни храбрости, ни чести. Но каждый с самого начала похода словно оказался на прогулке, устроенной царем ради прихоти своей. Иные говорили, что царь Петр хочет лишь попугать соседа, совсем ещё мальчишку. Другие офицеры говорили, что Петр Московский обладает такими могучими резервами - людьми, порохом, бомбами и провиантом, - что, окопавшись под Нарвой, ему совсем не трудно будет принудить крепость к сдаче. Но находились и такие иноземцы, кто чуял в замыслах Петра какую-то авантюру, непонятную еще, но пахнущую прибылью немалой, изрядной выгодой, а поэтому поддерживать пущенную кем-то мысль о веселом отдыхе под Нарвой стало их задачей, вот и ездили они на бивуаках от костра к костру, от палатки к палатке, чтобы настроить солдат к праздности и воинской лености при осаде твердыни шведской.

- Крепостицу сию взять нетрудно б было, ваше величество, - молвил Яков Федорович Долгорукий, князь да генерал, - но надобно вначале на левый берег перейти, на ливонский. Не от Ивана же Города, - показал он на стены старинной русской крепости, что была поодаль, - палить по шведам будем?

Лже-Петр нахмурил брови, с начищенной до блеска кирасы зачем-то стер капли моросившего дождя. В планы его и не входило становиться лагерем поблизости от Нарвы. Он знал, что Карл, покончив с датским королем, без труда сумеет быстро подойти к их расположению даже в том случае, если русские полки займут позицию и на правом берегу, будут долго приготовляться к штурму, ждать артиллерию, обоз с бомбами, ядрами и порохом. Лже-Петр нарочно дал приказ ответственным за продвижение осадной артиллерии, мортир и гаубиц не спешить с их подвозом к берегу Наровы.

- Нет, спешить не будем, - ответствовал Лже-Петр. - На сем берегу и расположимся. Что за забота? Пушки здесь подождем, провиант. Обложим город, и пусть не дерзает швед освободиться от жестких объятий наших!

Откуда-то с задов, тоже в доспехах, на свежих, бодрых конях втеснились в толпу окруживших царя военачальников Меншиков и Шереметев. Алексашка, хоть и не слышавший речей царя, но прекрасно понимавший, что на противоположный берег Наровы ход войску дан не будет, оттолкнув конем коня Алларта, забалабошил, скаля зубы в наглой своей улыбке:

- Ваше превосходительное величество, стремительным, будто Меркуриевым, полетом перелетим через сию реку! Крепким нашим удом проломим девственность стен оных, коей гордятся шведы! Нам же, аки мужу, деву появшему, честь и гордость будет! Виват превеличайшему царю Петру!

Лже-Петр смутился. Чувства воина, которые доподлинно он не успел раскрыть на службе у короны шведской, задевало предложение того, кто считался любимцем государя. Получалось, что он, властитель необъятной державы, оказывается малодушным, не в меру осторожным, совсем не таким отважным и воинственным, каким был, призывая русичей к походу.

- Ну что ж, - сказал Лже-Петр, - можно и перейти Нарову, да токмо не позаботились мы о понтонах...

- Экселенц, - без всякого стеснения дергал Алексашка Лже-Петра за кружево воротника, выпущенное на сталь кирасы, - послушай. Понтоны, чай, нехитро сделать. В обозе бочек сыщется немало, к тому ж можно и по окрестным деревням людей отправить - привезут!

Генерал Алларт, понявший, о чем ведется разговор, долгом своим почел вмешаться:

- Великий государь, их сиятельство дюк Меншиков правду говорит. Бочка - понтон хороший, но надобно мазать её смолой.

Лже-Петр вначале посмотрел направо и налево, как бы ища себе поддержки, кивнул:

- Ладно, ищите бочки... - И добавил, внезапно остро ощущая желание выглядеть перед подданными и подчиненными настоящим царем и главнокомандующим: - Чтоб к завтрашнему дню мост понтонный был наведен!

Под командой офицеров по чухонским деревням прошли стрелецкие отряды. Не спрашивая разрешения хозяев, не платя им, попутно забирая из хлевов кур, гусей и поросят, зная, что находятся на территории врага, выкатывали со дворов на дорогу бочки, катили или же несли туда, где на правом берегу Наровы стояли передовые части русской армии. Бочек и в обозе немало было, а поэтому вкупе с чухонскими собралось их довольное количество.

- Ну, генерал, - подмигивал Данилыч инженеру Алларту, - хватит бочек, али ещё сыскать?

Алларт, закинув нижнюю губу на верхнюю, долго прикидывал, потом ответил:

- Вполне довольно. Толко где смола? Нужно дырка закрывай. Где доски, чтобы сооружай помост?

- Доски вон уж тащат - сараи у чухонцев разбирают, заборы. А вот смолы, офицеры говорят, много не сыскать, зато раздобыли глину - прорва! Будут ею щели в бочках мазать, а после над огнем подсушат. Выдержит, ей-ей!

Алларт пожал плечами. Он видел, что русские, которых спознал впервые лишь недавно, в Новгороде, хоть и неказисты с виду, простодушны в обращении и грубы, но проворны, расторопны и находчивы, когда наступает какой-то ответственный момент и нужно собрать воедино волю, смекалку, решительность, хитрость.

К утру следующего дня мост был наведен. Первыми по нему отправились стрельцы - перекрестившись и в который раз помянув недобрым словом царя-антихриста. Мост выдержал. Перевели через Нарову новоприборные полки, после драгун Алексашки, а за ними следом потянулись и обозы. Осадные орудия, мортиы ещё ползли где-то позади, но Алларт с уверенностью сказал Лже-Петру:

- Ваше величество, мост прекрасен есть. Артиллерия ломай его не будет.

Лже-Петр кивнул, и старый инженер заметил тень досады, промелькнувшую на лице царя. "Эгей, - подумал он, - а русский государь имеет в голове какую-то особую задачу. Уже то странно было, что и не собирался переводить полки через реку, чтобы расположить их на удобной от крепости дистанции. Надо присмотреться к царю Петру. Король Август посылал меня к нему совсем не для того, чтобы я стал ширмой в его политических играх..."

Не прошло и дня, а пространство в виду крепости оказалось покрытым белыми холщовыми палатками, возле которых суетились стрельцы, солдаты, драгуны, маркитанты, прибывшие с обозом из Новгорода, Ямбурга, Копорья. Крестьяне из ближайших к Нарве деревень, чухонцы и эстонцы, в надежде на успешную торговлю, вели, несли в лагерь русских коз, овец, гусей, откормленных каплунов, сыр, творог, молоко, огромные, как жернова, караваи хлеба. Основными покупателями становились, конечно, офицеры, получившие от русского царя хорошие оклады, и скоро серебряные копейки, алтыны, пятаки замелькали в руках крестьян, спешивших спрятать их подальше, понадежней, а на вертелах рядом с палатками зашипели над кострами тушки гусей и поросят, овец и коз. Черный дым от коптящегося мяса винтом уходил в небо, чтобы перемешаться с дымом соседних костров и повиснуть над лагерем густым облаком. Визг убиваемой скотины, солдатский смех, голоса маркитанток, жалкий крик ограбленного кем-то чухонца, команды офицеров, редкие выстрелы пушек со стен Нарвы, - так, острастки ради, - все слилось в громкий гул, точно и не армия расположилась станом вблизи крепости, которую предстояло штурмовать, а цыганский табор.

Несколько десятков тысяч человек бросали внутренности убитых животных, кости, шкуры прямо за палатками, ходили там же по нужде, бросали остатки пищи, и вот уже зловоние, тяжелое, густое, будто утренний туман, заволокло лагерь с несколькими сотнями белых палаток, торчавшими на ровном поле перед Нарвой, как грибы-поганки, вылезшие после сильного дождя.

Ночью Борис Петрович Шереметев, у которого к непогоде ныли старые раны, решил немного прогуляться. Его шатер сегодня был разбит немного в стороне от полковых палаток, и в лагере солдатском он ещё не побывал. То же, что он сейчас увидел, поразило воеводу до крайности. По кривым, бестолково проложенным "улицам" лагеря шатались пьяные стрельцы, солдаты, офицеры, иноземцы и русские. Обнявшись, орали песни, висли на девках-маркитантках, прикладывались к штофам, к кружкам с пивом, бранились, иные спешили сунуть кулаком в чужие зубы. За палатками шныряли люди, спешили спрятаться, несли какие-то мешки. Подошел к одной палатке, ухо приложил к полону - внутри чмоканье, пошлепыванье, тихое бабье повизгиванье, смех.

Закипело в груди - не остановишь, не уймешь. Рванул в сторону полог палатки, ничего не видя в темноте, стал лупить носком ботфорта в то место, где, думал, находились люди. Заорали, завизжали, забились от неожиданности, повскакивали, а Борис Петрович - могучий был мужчина, - кулаками по неведомо чьим нагим телам лупил, орал:

- Солдаты? Вы солдаты?! Б...ть пришли под Нарву?! Так-то дело государево блюдете?! Запорю!!

Мужчина, осыпаемый ударами, пытаясь защищаться, кричал:

- Я не есть зольдат, я - капитэн, моя имя Гумморт! Как ты смей меня бить?

Но Шереметев, не слушая упреков капитана, голого выволок его на лагерную улицу. Женщина, которой досталось больше, чем тому, кому она продала свои ласки, рыдала. Борис Петрович обоих ухватил за ухо так крепко, что освободиться можно было, лишь оставив уши в цепких руках воеводы. Светила луна, и поэтому, когда Шереметев тащил по лагерю голых людей, все, кто бродил вдоль палаток, видя необычную картину, просто покатывались со смеху и отпускали соленые шуточки. Но вот оказались рядом с высоким, просторным шатром главнокомандующего, герцога Кроа. Часовые, не узнав боярина, пригрозили было багинетами своими, но Шереметев так рявкнул на солдат, что те мгновенно отступили. Втолкнув в шатер капитана и его ночную гостью, Шереметев, громко топая ботфортами по дощатому настилу, сверху покрытому ковром, прошел вслед за ними.

У герцога по случаю счастливого прибытия под Нарву сегодня был пир. Борис Петрович, зная, что соберутся все генералы, будет царь, от участия, однако, отказался, сославшись на нездоровье. Теперь же он видел, что и Лже-Петр, и Меншиков, и все, кто восседал за пиршественным столом, с изумлением уставились на голых, неведомо откуда явившихся людей. Гумморт и маркитантка, поняв, куда их привели, казалось, готовы были сквозь землю провалиться от стыда - отворачивались, прикрывали срам ладошками. Молчание длилось долго. Только и слышно было, как тяжело дышит взбешенный Шереметев, желавший помедлить с объяснением.

- Борис Петрович! - разрушил тишину Данилыч. - Изъясни намеренье свое. Спервоначалу ты отказался с нами супротив Ивашки Хмельницкого воевать, а таперя аж двух товарищей своих привел. Что ж голы? Али уже пропили платье?

Борис Петрович, не замечая зубоскальства Меншикова, в гневе тряся отвислыми щеками, заговорил:

- Всемилостивейший государь, Богом тебя молю - по лагерю пройдись. Такого скотства воеводы батюшки твоего не допускали, когда польские да шведские крепости воевать ходили!

- Да что ты такое говоришь, боярин? - хмуро, смотря куда-то вбок, спросил Лже-Петр. - Что за скотство ты усмотрел?

Шереметев, пыхтя от возмущения, сбиваясь, передал присутствующим кратко, каким застал он лагерь. Понимал он, что Шведу и не нужно было наблюдать порядок - наоборот, пьянство, разгул, непослушание становились помощниками самозванца, ждавшего скорого подхода шведов.

- Борис Петрович, - с холодом угрозы в голосе отвечал Лже-Петр, - иди в свою палатку. Я сам своим указом дозволил повеселиться полкам после счастливой переправы. Устали они дорогой, сам видел - пусть ночку погуляют. И оный офицер, капитан Гумморт, ведом мне как артиллерист отменный, так какого дела ради ты его позоришь, воевода?

- Да не единой ночкой здеся пахнет! - упрямо возразил Борис Петрович. - Завтра то же повторится, коли порядка не навести! Разве под Азовом... хотел сказать "с царем Петром", но не решился, - такое было? А вдруг на вылазку из Нарвы выйдут? Долго ль все тридцать тысяч перерезать, пьяных да таких вот, голоштанных! Али на гулянку войско мы сюда вели? Пображничать да с бабами поваляться и под Москвою можно б было...

Те из присутствующих, кто видел, как обошелся царь с Шереметевым с палате Грановитой, да и все остальные, включая генералов-иноземцев, понимали, что дерзкая речь боярина и воеводы обернется для него бедой. Уже слышали сидевшие рядом с Лже-Петром, как заскрипели его зубы, видели, как задергалась щека, но вдруг - скрипенье да подергиванье прекратились, рот царя расползся в широкой, мирной улыбке. Лже-Петр вскочил из-за стола с высоким кубком, зашагал к воеводе. Расплескивая романею, одной рукою порывисто обнял Шереметева, поцеловал, кубок в его руку сунул:

- Ну, пей же, пей, Борис Петрович! Выходит, у одного тебя душа болит о войске? Даже Алексашка не догадался мне о безобразиях лагерных шепнуть! - И с укоризной Данилычу: - Э-э, не совестно! - А после, обращаясь к одному из иноземцев, отрывисто проговорил: - Господин генерал-гевалдигер!* Извольте завтра утром лагерь привесть в порядок! Улицы чтоб по бечевке проложены были! Нечистоты закопать! Для нужников места подале отвесть, где вырыть ямы! Женок нечистых, девок, харчевниц, маркитанток выбить из палаток вон Боже упаси, чтоб по войску заразительные, прилипчивые болезни гулять пошли. Пусть маркитантки при обозе встанут!

Потом, повернувшись к капитану Гумморту, со смешком сказал:

* Генерал-гевалдигер в армии Петра I отвечал за порядок в войске в походе и в лагерях.

- Ты же, капитан, воеводу прости за беспокойство. Ступай в палатку с девкою своей... да дело доверши. Токмо знай: ежели к утренней побудке её в твоем шатре застанут, жалованье ополовиню. Понял?

Шлепнув по заду маркитантку, снова рассмеялся, Шереметева обнял, повел к столу. Борис Петрович шел с ним рядом в крайней растерянности. "Господи, помилуй, просвети! - думал он. - Неужели напраслину на государя возвели? Неужто настоящий? Вона как скоро согласился. А может статься, Швед, да токмо к порядку столь привычный, что любой укор его саднит, совеститься заставляет. Эва, значит, с оным шведом жить ещё как можно! Он вред чинить собрался, а мы ему свое - токмо б почувствительней задеть! Ну, не пропадем в таком-то разе!"

О том же самом думал и Алексашка. Не забывая опрокидывать в себя содержимое бокалов, зубоскаля, то и дело отпуская перлы лести в адрес сидевшего с ним рядом Лже-Петра, предсказывая скорую победу под Нарвой, ибо какая же твердыня устоит, когда на приступ вышел сам царь Петр, он в глубине души смеялся над самозванцем, вспоминая, как быстро согласился тот навести понтонный мост и привесть в порядок лагерь. Ощущение силы, вседозволенности распирало грудь Меншикова, и тайный голос шептал ему: "Эхма, прав я оказался: куда приятней быть любимцем лживого царя, чем истинного". Петрушку балаганного, тряпичного устроим из него! Вот уж попляшет под нашу дудку!"

* * *

Еще не подвезли осадную артиллерию, что двигалась к Нарве под начальством Александра - царевича Имеретинского, а уж напротив грозных нарвских бастионов русские с утра до вечера рыли плотный суглинок, готовя позицию для бомбардирования города и для защиты пушкарей, стрельцов, солдат от ядер, бомб, пуль врага. Точно кроты, упорно ковыряли землю, сооружая под приглядом строгого Алларта редуты и реданы, апроши, шанцы, люнеты и ретраншаменты. Часто шли дожди, и люди, готовившиеся к осаде, закончив дневной урок, возвращались к своим палаткам мокрые и испачканные землей с ног до головы, а кто-то и вовсе не приходил вечером к артельным кострам настигло ядро или сразила пуля, пущенные с нарвских стен. Все чаще по ночам в лагерь, в окопы русских проникали охотничьи команды шведов, снимали часовых, быстро кололи штыками, резали ножами, рубили саблями или стреляли из пистолетов спящих и уходили под прикрытье стен, чтобы вернуться на следующую ночь.

И чем больше мук испытывали под стенами Нарвы стрельцы, солдаты вчерашние крестьяне, - надрываясь на земляных работах, в грязи, при скудном корме, при опасности быть убитым осколком бомбы или зарезанным во время сна, тем яснее они осознавали, что выжить можно, только взяв эту крепость, победив врага. Еще совсем недавно не было им дела до какой-то Нарвы, и шли они сюда, проклиная царя-антихриста, но с каждым днем ненависть к твердыне шведской, к шведам заполняла их души. Дело, которое творили они под Нарвой, не являлось уже делом одного погнавшего их сюда царя: стрельцы, солдаты, драгуны, пушкари прониклись пониманием того, что оно не только царево, а общее, народное, имевшее касательство до всех до них. Поэтому и не ленились на работах, научившись укрываться от летящих бомб и ядер, строже несли караулы, понимая, что нерадение не только приведет к их личной погибелми, но погубит и товарищей.

Все чаще говорили они меж собой о штурме, с командирами заводили разговоры о том, что нужно лестницы сбивать и щиты, под прикрытием которых можно во время приступа к стенам Нарвы подойти вплотную. Вслух мечтали, как будут крушить все на своем пути, когда ворвутся в ненавистный город, не давая никому пощады. Но командиры, ничего не зная о времени начала штурма, приказывали подчиненным делать лишь то, что им велят, и уходили в свои палатки, чтобы скоротать досуг за водкой, болтовней да карточной игрой. Они считали, что государю и главнокомандующему виднее, как нужно воевать, но многие из них по вечерам, когда по холщовым стенам их палаток хлестал дождь и нельзя было согреться ни водкой, ни меховыми епанчами, ни теплом поставленных в шатрах жаровен, начинали толковать о том, что осада города идет вяло, неумно, и, что самое странное, взятие крепости не нужно самому царю, и скоро к стенам Нарвы подойдет Карл Двенадцатый со своим прекрасным войском, и от армии русских не останется и следа...

Копыта коней увязали в глине, и всадникам в богатых плащах, гарцевавшим перед русскими осадными батареями, на время прекратившими бомбардировку Нарвы, грозила опасность не только быть подстреленными со стен, но и быть опрокинутыми в грязь. Александр Данилыч, натягивая поводья, говорил Лже-Петру, выехавшему со свитой на позиции, чтобы осмотреть их:

- Не могу постигнуть, мин херц, какой надобности ради ты распорядился поставить наши ломовые пушки и мортиры на таком отдалении от стен?

Лже-Петр, дергая усом и посматривая на бастионы крепости через окуляр миниатюрной подзорной трубы, говорил:

- Саша, дистанция для нашей артиллерии отменная. Если же ближе к стенам нашу позицию подвести, зело от вражеских ядер и бомб страдать пушки и прислуга будут.

- Ах, экселенц, как ты неправ! - упрямствовал Алексашка, понимавший, что Швед распорядился поставить пушки так далеко от стен, потому что щадил Нарву. - Чего жалеешь? Наши гаубицы да мортиры, чай, тож не на голом месте стоят - землей, фашинами прикрыты. Не проломить нам бастион отсель! Я бы, мин херц, совсем бы по-иному поступил. Сказать?

- Ну, говори, а господин Алларт пускай послушает тебя. Он же тактику Вобана, наилучшего фортификатора, отменно знает.

- Нет, я, экселенц, не по Вобану буду рассуждать - мы Вобанов не читывали, - говорил громче Данилыч, чтобы слышали все генералы. - Ну вот, смотри: тот вон бастион, прозываемый у шведов Триумф, самый ближайший к нам, а посему и надобно воспользоваться оным случаем: тихой сапой рыть начнем траншею, чтоб вывести её наружу перед стеной саженей за пятнадцать...

- И что же дальше? - презрительно истончил губы Лже-Петр. - Солдат по той траншее поведешь, стрельцов? Эка невидаль!

- Нет, не солдат и не стрельцов - пушку по ней прокатим, ствол выставим наружу и сблизи станем долбить ту стену ядрами, раз за разом, как дятел по дереву стучит. Даже легкой пушки, не ломовой, хватит, чтоб брешь пробить, а вот после сего и иди на приступ. Неделю, полагаю, на ту траншею затратим времени, дней пять - на пролом, вот и раскусим сей орешек!

Лже-Петр насмешливо подбросил руку, на колено уронил ее:

- Столько трудов потратить, да и все впустую? Виданное ли дело, траншею подземную для пушки рыть? Или думаешь, шведы не сведают, не услышат, как мы сей подкоп ведем? Взорвут, обязательно взорвут! А что скажет генерал Алларт?

Старый инженер, давно уж понимавший, что царь по какой-то непонятной, должно быть, политической причине со штурмом Нарвы не спешил, не желая ссориться с властителем Москвы, сказал:

- Дюк Александр, хоть и придумай смелый план, явил его величеству прожект неисполнимый - такой траншей копай нельзя. Его размеры не выдерживай тяжелый почва, ломайся сразу, погребай людей. Бессмысленно!

Лже-Петр победно улыбнулся:

- Ну, слышал, Саша? Не я - знаменитый, искуснейший генерал тебе ответил. Ты полагаешь, я не мечтаю сим ключом к Балтийскому морю овладеть, древним уделом моих предков? Хочу, ещё как хочу, просто на бессмысленные тяжкие работы не собираюсь обрекать людей. Бог даст, бомбами Нарву подожжем, и шведы сами у нас пардону запросят, чтобы выговорить себе почетную капитуляцию. Тебе ж покуда разрешаю с драгунами своими ездить туда-сюда, проводить разведку, биться с врагами, что на вылазку ходят. Для смелости твоей немало дела сыщется!

Дав шпоры статному вороному жеребцу, Лже-Петр поехал вдоль позиции, выказывая хладнокровие и удаль, даже не обращая внимания на то, что со стен с тугим гудением несутся ядра, пущенные крепостными артиллеристами, спешившими поразить вражеских военачальников. И ни Лже-Петр, ни члены его свиты, понятно, не могли знать, что за кавалькадой блестящих русских всадников наблюдали не одни лишь пушкари и мушкетеры, напрасно тратившие боеприпасы в тщетном стремлении попасть во всадников. Сам полковник Горн, комендант Нарвы, вкупе с гарнизонными и артиллерийскими офицерами, вооружившись зрительными трубами, следили с площадки сторожевой башни за тем, как велась охота шведов на знатных русских. Среди офицеров Горна опытного, умного и благородного, из древнего рода, - был долговязый полковник в пышном мундире, следивший за двигавшимися перед крепостью всадниками с подчеркнутым интересом, даже с какой-то жадностью. Он весь согнулся в пояснице, облокотившись на каменный зубец, и широкий конец его трубы следовал за русскими кавалеристами так настойчиво, будто и не труба это была, а ружье, и офицер собирался кого-то подстрелить.

- Господин Тейтлебен, - крикнул комендант Горн, - за кем вы так пристально следите?

Долговязый офицер вздрогнул, будто его внезапно застали за каким-то неблаговидным делом. Отбросил назад длинные, прямые волосы, с треском сложил подзорную трубу. На щеках заиграли пунцовые пятна смущения.

- Среди этих всадников, как мне показалось, был сам русский царь. Скорее всего, наши пушкари и мушкетеры тоже узнали его, поэтому и палили так яростно.

Горн, энергичный, небольшого роста, но с озабоченным лицом, предлагая офицерам спуститься вниз со смотровой площадки, где гулял студеный октябрьский ветер, ответил долговязому полковнику:

- В царя палили, говорите? Ну, так я распоряжусь лишить их винной порции, чтобы они не тратили ядра и порох, стреляя понапрасну в какого-то там русского царя. Это не та цель, чтобы излишне усердствовать. - И добавил: - Спускаемся в зал военных советов, господа. Обсудим наше положение. Нет, скорее положение врага.

Когда в просторном зале, что размещался в нижнем ярусе все той же башни, хорошо протопленном, уютном, с гобеленами, закрывающими суровый камень стен, за большим круглым столом, покрытым красной суконной скатертью, расселись комендант и его офицеры. Горн заговорил:

- Итак, начну с самых младших чинов. Поручик Мейнфельд, как вы оцениваете диспозицию русских?

Мейнфельд, совсем ещё мальчишка, с тонким станом, с огромным париком на голове, делавшим его облик совершенно девичьим, заговорил, излагая свое мнение долго, тщательно, точно боялся, что будет уличен в неумении определить тактику борьбы с обложившим крепость врагом. Слабым местом русской диспозиции он назвал растянутость по фронту их боевой линии, что даст возможность прорвать её при нападении войск Карла Двенадцатого.

- Все верно, - был доволен поручиком Мейнфельдом Горн. - Время появления армии короля не за горами, и русские будут сброшены в реку, но что нам делать до подхода его величества? Говорите вы, поручик Хальс.

Поднялся дородный Хальс и доложил, что ничего особенного делать и не нужно, ибо их орудия, установленные на до смешного далеком расстоянии от стен бастионов, не смогут причинить им видимого вреда, и следует лишь отсиживаться, ибо запас еды и боеприпасов в Нарве велик, и ждать подкрепления. В первом же сражении под стенами крепости московиты будут разгромлены.

- Ну, а вы какого мнения, секунд-капитан Штрольц? - обратился Горн к другому офицеру. - Русские не смогут принудить нас к капитуляции?

- Ни в коем случае! - резво вскочил на ноги энергичный Штрольц. - Я, ответственный за инженерное состояние крепости, могу вам с уверенностью сказать, что посылаемые мною каждую ночь "слухачи" до сих пор не заметили ничего подозрительного. Представляете, русские даже не пытаются повести в сторону стен подкоп, чтобы заложить мину и повредить крепостную ограду!

- Вы утверждаете это? - нахмурился Горн.

- Да, господин полковник! - был уверен Штрольц. - "Слухачи" обычно ложатся на землю на расстоянии двадцати шагов друг от друга, приложив к ней ухо, тщательно прислушиваются: ведутся ли подземные работы, и если это происходит, то в каком направлении. Эти люди настолько изощрились в своем деле, что без труда бы определили место проведения таких работ. Саперов врага наши артиллеристы сразу же забросали бы гранатами, бомбами и ядрами. Но, повторяю, - он пожал плечами, - русские саперы бездействуют.

- Да, на самом деле странно, - насторожился Горн. - А вдруг русские внезапно начнут работы ночью, чтобы заложить мины непосредственно под стенами?

Штрольц даже позволил себе улыбку - до того наивной показалась инженеру фраза коменданта:

- Что вы, господин полковник! Когда наши не выходят на вылазку в ночное время, мы то и дело пускаем осветительные ядра, что позволило бы нам сразу обнаружить вражеских саперов, задумай они начать работы, и картечь крепостной артиллерии почти мгновенно отправила бы их в лучший мир. Скажу более: каждый день мы обучаем горожан бороться с пожарами, учим их тотчас мчаться туда, куда падают каленые ядра неприятеля и бомбы. Солдаты же умеют быстро заделывать бреши в стенах, хотя, как мы понимаем, брешей не будет артиллерия у русских безнадежно слаба и очень плохо управляема.

Горн был доволен. Теперь его сердце переполняла уверенность в том, что Нарва не будет сдана диким русским ордам. Выслушав ответы ещё двух офицеров, он хотел было завершить совет, но тут вспомнил, что не узнал мнения военного, равного ему по чину и явившегося в крепость совсем недавно с самыми лучшими рекомендациями бранденбургского курфюрста. Защищать крепость от варваров полковник Тейтлебен желал страстно, и у Горна не было никакого основания отказать этому великану в приеме на службу его величества Карла Двенадцатого.

- А ваше мнение о способах защиты Нарвы каким же будет? - с вежливой улыбкой и даже полупоклоном обратился Горн к офицеру, столь отличившемуся на службе у Фридриха Бранденбургского. - Вы тоже полагаете, что нам не стоит бояться русских, и достаточно будет лишь отсидеться за крепкими стенами?

Петр прибыл в Нарву всего за несколько дней до того, как через Нарову перебралось войско, возглавляемое человеком, который носил царский венец, принадлежащий по праву лишь ему одному. То, что им являлся швед, для Петра было очевидно, поэтому поход под Нарву должен был стать западней для русских, не знавших о тайных намерениях шведского короля. Оказалось, правда, что и сам комендант крепости ничего не знал о них. Каждый день Петр с разных бастионов крепости смотрел в подзорную трубу за тем, как русские разбивали лагерь, как строили редуты и реданы, опутывали Нарву сетью ходов-траншей, и бестолковость, неумение устроить диспозицию наилучшим образом, сразу бросилась ему в глаза.

"Сволочи! Что чинят, что чинят?! - забывшись, начинал он бегать по смотровым площадкам стен, и мушкетеры, что стояли рядом на часах, с удивлением взирали на странного полковника. - Эдак они и до зимы не справятся! Увязнут в осенних грязях! Порох весь сожгут аль перемочат! Предатели!"

Но он тут же успокаивался, едва вспоминал, кто привел русских под Нарву, и бешенство сменялось сильным недоумением. Петр не мог понять, как это никто из бояр не догадался, не углядел в самозванце черты совсем другого человека. "Неужто, - ломал он голову, - и Ромодановский, и Стрешнев, и Никита Зотов, и Шереметев столь охолопились, что безразлично им, кому служить: мне, природному государю, али шведу, сходному со мной лицом? В случае таком мне трона боле не видать, ибо не признают меня бояре, боясь моей расправы лютой за измену. Станут самозванцу верою и правдою служить, не ведая, куда он ведет Россию..."

И снова выходил на стену Петр, откуда все виделось, как на ладони. Как ему иногда хотелось ночью проникнуть в лагерь русских, убить самозванца, но он понимал, что не докажет царское происхождение свое и сам поляжет под ударами верных слуг соперника. Он хотел отправить в стан осаждающих письмо с указанием, как лучше установить ломовую артиллерию, куда повести подкоп, но боялся, что никто не поверит этому письму. Он желал помочь своим соплеменникам, но не знал, как это сделать.

Пользуясь чином, Петр много ходил по крепости, желая узнать настоящие силы защитников Нарвы: количество артиллерии, боеприпасов, расположение пороховых и бомбовых погребов, источников воды и провианта, слабые места в крепостных стенах, на которых бы можно было сосредоточить артиллерийский огонь. Вечером, запершись в своей комнате, при свече он сводил все эти сведения в особую тетрадь, мечтая передать её кому-нибудь из военачальников русского войска, но опять же опасения за то, что все эти записи будут приняты как ложные, составленные врагом с целью обмануть, заставляли Петра в отчаяньи метаться по комнате, рыдая, бормоча что-то невнятное, почти звериное. Он стал догадываться, что монарх, ставший игрушкой злой судьбы, не только не способен привести свою страну к благоденствию, но, напротив, может погубить её своими жалкими, никчемными попытками исправить положение, перебороть судьбу. Петр ещё не знал, что народ, лишившийся своего повелителя-отца, способен идти вперед на собственных ногах, будто Илья Муромец, обретший силу после тридцатилетнего бессилия...

- Итак, мы ждем вашего ответа, полковник, - вторично обратился к Петру комендант, и тот, словно стряхнув с себя задумчивость, отрывисто, горячо заговорил:

- Вы толковали здесь о скверной диспозиции русских, о плохих инженерах противника, о дурных артиллеристах? Все это вздор! Я уверен, что на подходе главные калибры осадных пушек русских, всегда страшных для крепостных стен. Кроме того, не уверен, что враг не ведет какой-то тайный подкоп, о котором мы и не знаем. Отдаленность же их линии орудий от стен ещё ни о чем не говорит. Сегодня окопались здесь, завтра же подойдут ближе.

Горн, казалось, был обескуражен. После горячего высказывания Тейтлебена он, однако, верил полковнику ещё больше.

- Так что же вы предлагаете, господин Тейтлебен? Вы думаете, что до подхода войск короля нам не продержаться и придется принимать почетную капитуляцию?

- Выйти с развернутыми знаменами, с горящими фитилями, с тремя пулями во рту и под барабанный бой мы всегда успеем, - лающим, хриплым голом говорил Петр, - но позвольте предложить вам одну... как бы сказать, штуку, своего рода военную хитрость...

- Что ж, мы внимательно выслушаем вас. Говорите, полковник.

Все, кто сидел за красным сукном, устремили взоры на взволнованного Тейтлебена, нервно собиравшего в складки скатерть стола своими огромными руками.

- Господа, вы, наверное, обратили внимание на то, сколь пристально я следил сегодня за одним из всадников, что скакали перед крепостью? Так вот, не кажется ли вам, что один из них очень похож на меня?

Горн недоуменно повел плечами, другие офицеры переглянулись, не понимая, о ком идет речь. Петр же поспешил продолжить:

- Господа, ещё в Бранденбурге мне говорили, что я очень похож на... царя Петра, и сегодня случай предоставил мне возможность убедиться в том, что это - сущая правда.

Со всех сторон послышались насмешливые, неодобрительные восклицания. Офицеры, сам комендант, ожидавшие услышать от опытного специалиста какой-то дельный совет, способный укрепить оборону Нарвы, оказались обманутыми в своих надеждах, но Петр поднял руку так повелительно, так строго обвел присутствующих своим страшным взглядом, что возгласы тут же смолкли:

- Вы не дослушали меня, господа! Мой план сводится к следующим действиям: при помощи разведки необходимо выяснить, где находится царский шатер, а потом следует провести сильную вылазку в том направлении. Я поведу охотников, сам поведу! Мы убиваем охрану царя, солдаты, надев ему на голову мешок, уводят московита в Нарву, я же занимаю его место. Русским придворным все равно, кто правит ими, я же, знающий русский язык, уведу их из-под Нарвы, просто-напросто отдав приказ и объяснив ликвидацию осады тем, что план был продуман плохо и у нас-де не хватит сил до прихода холодов взять город. Воспользуйтесь моим сходством с царем, господа! Конечно, вы скажете, что на вылазке можно было бы просто убить царя, а не подменять его мною. Но возражу: русские, узнав о смерти своего монарха, лишь остервенятся и положат многие тысячи жизней своих солдат, чтобы взять город и перерезать всех жителей в отместку за гибель Петра!

Уперев взгляды в красный круг стола, офицеры молчали, не зная, как ответить на странное, почти бредовое предложение полковника. Они были хорошими инженерами, артиллеристами, просто добрыми служаками, и понятие воинской доблести в их хорошо устроенных головах всегда соседствовало с представлением о беспрекословном подчинении уставу, выработанному умными, но осторожными людьми. Этот же неуклюже сложенный человек, появившийся в крепости перед началом осады, предлагал им согласиться с тем, что может существовать и доблесть неуставная, какая-то бешеная, а поэтому подозрительная. Оттого-то и молчали офицеры, покуда полковник Горн не поднялся медленно из-за стола со вздохом и не подошел к чудаку. По-отечески мягко положив руку на плечо Петра, Горн проговорил:

- Голубчик, я старше вас, а поэтому поверьте уж вы мне, старику: война не терпит суетливости и... фокусов, которые были бы уместны на ярмарочной площади. Вы - опытный солдат, но вы немного увлеклись... сходством с царем Петром. Вернемся же к нашим прямым обязанностям, и пусть терпение и Господь Бог помогут нам выдержать осаду.

Горн не мог видеть, как исказилось лицо полковника Тейтлебена в презрительной гримасе. Петр презирал трусливую осторожность шведов - его план на самом деле мог привести к снятию осады. Но в то же время он очень сожалел, что комендант отрезал ему путь вновь стать царем и полководцем, прекрасно знавшим, как одолеть любую крепость.

* * *

14 октября под нечастый грохот осадной артиллерии да ленивую ответную пальбу со стен переходила на левый берег Наровы поместная конница - все пять тысяч человек дворян смоленских да московских под началом Федора Головина. Ехали на неказистых лошаденках, понурые, без радости, с опаской поглядывая на стены Нарвы, распушенные облачками пушечных да мушкетных выстрелов. Стрельцы, солдаты, иноземцы-пушкари, офицеры, привыкшие уже немного и к грязи, и к холодным своим шатрам, к скудной кормежке, к вылазкам ночным и прочим неудобствам походной жизни, смотрели на прибывших с улыбками, дивясь вооружению дворян, их разномастным прадедовским доспехам, шишакам, тронутым кое-где ржой, кривым татарским саблям, порыжелым саадакам. Прибыли к тому ж дворяне с немалым скарбом, с личными шатрами, с котлами и пуховиками, и все это хозяйство тотчас стало разгружаться холопами дворян, а было слуг у каждого не менее семи. Прямо на мокрую, разжиженную землю снималось все их добро, а вокруг прибывших толпились офицеры, потешаясь над отнюдь не воинственным видом русских конников.

- Из каких земель, вот интересно, прибыли к нам на подмогу сии храбрые лыцари? - спрашивал, задорно подмигивая товарищам, какой-то драгунский поручик. - Не иначе, как сам король польский прислал к нам свое войско! Ну, ужо попрем на Нарву - на саблю её возьмем!

Ему отвечал иноземец-инженер, с преглупой серьезностью отвечал, не выпуская трубку изо рта:

- Н-нет, то не может есть правда. Круль Август не имей такой кавалер в свое войско. То калмык или татар есть.

Иностранные офицеры подходили к дворянам, с откровенным презрением рассматривали старинные куяки и бехтерцы дворян, трогали их руками, будто находились в лавке торговца железной рухлядью, смеялись, похлопывали оробевших дворян по плечу, но когда один из иностранцев потянул из ножен смирного с виду дворянина саблю, желая, видно, хорошенько рассмотреть её, помещик так двинул его в скулу, что тот, кувыркнувшись, распластался в грязи под одобрительные возгласы товарищей сумевшего постоять за себя дворянина. Иностранец, разобиженный немало, уже дергал из ножен шпагу, скрипя зубами, сыпал ругательствами, грозил поединком дворянину, снова принявшему безмятежный вид, и лишь крики "царь идет, царь!" утихомирили разбушевавшегося офицера.

Толпа расступилась, и перед дворянами, топтавшимися у седел своих коней, внезапно появился Лже-Петр в коротком, развевающемся плаще. Герцог фон Кроа, Алларт, Вейде, Шереметев, Меншиков и Головин окружали царя, который, увидев дворян, их облик, к которому в Новгороде присмотреться не успел, так и остановился, точно натолкнулся на невидимую преграду. Дворяне же, узнав царя, низко, в пояс поклонились, раздались нестройно произнесенные приветствия:

- Здравствуй, царь наш, батюшка!

- Государю великому многия лета!

Дворяне, будто и сами понимали, что вояки они неважнецкие и, если бы не царская нужда, то своею волей никогда бы под Нарву не отправились, молчали, низко склонив головы за свои зерцала да бехтерцы. Лже-Петр же, окинув колонну взглядом, чему-то улыбнулся и прокричал:

- Ничего, ребята, ничего! Воевать и с такими, как вы, ещё как можно! Вид у вас задорный! Вот токмо отдохнуть с дороги нужно, подкрепиться! Генерал-провиантмейстер да генерал-комиссар вас на довольствие поставят, и вы, очухавшись, послужите своему царю верой и правдой! Правда ведь, ребята?!

- Правда!

- Правда! Еще какая правда! - раздались голоса.

- Как отцы наши и деды твоим отчичам и дедичам служили, служить станем! Кишку на службе надорвем, а уж послужим!

- Токмо уж ты, государь наш, прикажи над нами не насмехаться - не приобыкли еще, но приобыкнем, посечем супостата.

Граф Головин, приведший под Нарву дворянскую конницу, с озабоченным лицом что-то тихо промолвил на ухо Лже-Петру, но государь ещё ярче осветился улыбкой:

- Да какие насмехательства? Кто смеялся? Покажите мне такого?! Ни за что не дам свою лучшую конницу хулить и на смех поднимать. Видали? Да пусть кто токмо рот отворит хулы ради - в звании понижу, а рядовым порку наижесточайшую устрою!

Сделал на прощанье фривольный жест рукой, повернулся было идти да не удержался - через плечо осклабился, посылая ехидную свою улыбку обрадованным добрым словом государя дворянам.

Вечером того же дня в шатре у Меншикова сидели четверо. Не бражничали. Сгрудились вокруг поставца, на котором в глиняном шандале горела свечка, и свет её плясал на грустных лицах собравшихся потолковать мужчин.

- Знаю сам, - говорил Головин, - что на срам один конницу я сию дворянскую привел. Они, подлецы, жрать да спать больше жизни любят. Еще при Алексее-то Тишайшем, сказывали мне, как завидят неприятеля, так в кусты, и сидят там, ни гу-гу, докель бой не закончится, а опосля выходят и со всеми вместе в стан идут. Рану пустяшную заполучить спешат, чтоб токмо домой отправиться, якобы на её лечбу...

Но Борис Петрович Шереметев головой неистово крутил:

- Ай, врешь, Федор Алексеич! Русский помещик, хоть и ленив, но ежели растормошить его, взъярить, он медведя разбуженного страшнее станет. Тебе ль не знать? А то на ком ещё держалась Русь Великая, коль не на служивом?

Меншиков ернически пошмыгал носом. Он, командовавший драгунами, вчерашними же мужиками, полагал, что сила боевого строя заключается в беспрекословном подчинении, в единении всех членов летящего на врага "шквадрона", в умении владеть оружием - шпагой, пистолетом, фузеей, - и не полагался на внезапно вспыхнувшую ярость по отношению к врагу как на средство, способное вести к победе. Но в сегодняшней насмешке иноземцев, да и Лже-Петра он видел обиду и самому себе, а поэтому решил смолчать. Вместо него же молвил князь Яков Федорович Долгорукий, мужчина строгий, властный, своевольный, в молчальниках не ходивший и умевший слово молвить дельно и умно, веско и утвердительно:

- Бояре, - обратился он к товарищам по старине, в чем они углядели значимость особую, - Швед, всем видно, дело ведет к разгрому полному - сие и глупому понятно. Слышно, Карл Свейский уж принудил к миру Данию, слышал я еще, что войско его появилось близ Пернова. Ежели в разе таком не прикроем стан наш со стороны Ревельской дороги, конец придет нам полный. Стрельцы, солдаты уж изнемогают от холода в палатках, кой-кто уж кровью харкать начал, провиант скуден, водку отпускают скупо. Без действий решительных нам с неприятелем не совладать.

Данилыч не удержался, влез со словом:

- Как же ж, Яков Федорович, я со своими молодцами чуть ли не кажен день рублюсь со шведами, что из крепости выходят поиска боевого ради. Намеднись драгун-то ихний кирасу мне из пистоли прострелил. Хорошо, что токмо по ребрам пробежала пулька, а то ведь и каюк...

Долгорукий, не любивший Меншикова, привскочил на стуле, затряс перед его коротким носом костистым своим пальцем, забормотал по-индюшиному:

- Ничего-то! Гамно-то и в проруби не потонет! Стрельнули в него, вишь ли! А то, что все войско наше на заклание пошло, не важно? - И, обращаясь, к Шереметеву: - Борис Петрович, Христом молю! Своею воеводской волей бери дворян, иди с ними по Ревельской дороге, к Везенбергу иди. Там сыщешь неприятеля, помещикам - науку, нам - защиту с той стороны, откель сам Карлус появиться может. Стрельцам, солдатам завтра своею волей прикажу землянки строить, не то погибнут от сырости и хлада. Ждать будем, на артиллерию надежду возлагать, коей иноземцы заправляют, - всех в порох разотрут. Иди, боярин!

Дворяне отъелись, посвежели скоро - недаром везли в своих возах все нужное для долгого сиденья. Многие из них примазались уж к драгунам Алексашки, перенимали с лету их посадку на коне, способность владеть фузеей, не спешиваясь, уж и заряжали на скаку, уж и стакнулись не раз со шведами, которых Горн ежедневно посылал из крепости переведаться силами с неприятелем. Но как-то рано утром от шатра к шатру пошел посыльный с приказом собираться во всеоружии и коней седлать. Скоро конница дворянская, бряцая доспехами, с руганью негромкой, догадываясь, что ведут на дело, построилась в колонну за лагерем. Октябрь холодным, дождливым был, и помещики поверх доспехов понадевали кто епанчу, кто кацавейку, кто рогожный плащ. Воевода же, Борис Петрович Шереметев, сам в латах и шеломе, с притороченным дулом вниз немецким карабином, но с саблей на бедре и с шестопером, оглядев колонну строгим ястребиным взглядом, тотчас приказал:

- Сей бабий срам с плеч своих скидать немедля! Не на позор вас вывожу да не на гульбу - шведа пробовать идем...

И полетели прямо в грязь дворянские покрышки.

Горкой поднялись, выехали на дорогу, что к Ревелю вела. Чмокали копыта в тесте грязи, дворяне, полусонные, потягивавшие из баклажек приседельных, между глотками успевали припомнить и проверить, куда пихали тряпицы для перевязки ран, довольно ль пороха и пуль, не в зазубринах ли сабля. Иные вынимали старинной работы клинки, на ходу подтачивали их оселками. Шереметев же примечал все их заботы, про себя ругался, что не готовы вышли, но все же и доволен был, что на разведку боем вывел людей, знавших, куда их ведут, и на все готовых.

Ехать пришлось недолго - в девяти верстах от Нарвы посланный вперед дозор с пригорка тревожно махнул рукой, предупреждая о чем-то то ли для всех опасном, то ли о чем-то любопытном. Остановились. Сам Борис Петрович взъехал на пригорок - оказалось, напрасно махал разведчик - чухонцы куда-то гнали свои возы. Все были смущены, потому что почуяли в своих сердцах волнение и робость, но причины к тому не было. Шереметев же разведчику дал в ухо, пригрозив ещё более крутой расправой за бесполезный и даже вредный всполох. И снова потрюхали рысцой, проехали через перелесок, открылось поле, и теперь сигналов разведчика не нужно было: шведы, человек до шестисот, боевой колонной под прикрытием драгун шли навстречу, предупрежденные, как видно, о марше к Везенбергу.

После страхов с чухонскими возами никто не ожидал, что так скоро встретят шведов. Вздох испуга крики "шведы! шведы!", шевеление в колонне от того, что часть дворян невольно стала поворачивать коней, чтобы поскорей убраться с дороги, по которой им навстречу шли враги.

- Возвертаемся! - кто-то прокричал, а ему уж вторили:

- Постреляют, идолы-ы!

- Назад!

Но властный, густой, протяжный голос Шереметева перекрыл крики тех, кто спешил вернуться в лагерь:

- Сыночки-и! Сабли наголо! Мушкеты к бою изготовить! Вернемся - всех сгноят под Нарвой! Спасем Расею-у!

Крик этот что-то сдвинул в сознании робевших, не бывавших в бою дворян, а тем паче в бою со шведами, которых все хвалили, как вояк умелых и бесстрашных. Будто какой-то незримый воевода подсказал им, что надо делать. Без суеты развернули они колонну, разъехавшись вправо и влево от дороги, чтобы хлынуть на шведов лавой. До врагов, спешно строившихся в две шеренги, было около версты, поэтому ввиду осенней грязи только-только нашлось пространства, чтобы разогнать коней. Чем быстрее неслись кони в сторону синих мундиров, тем сильнее разгоралась ярость и отвага в сердцах дворян российских. Казалось им сейчас, что не просто полки дворянкие столкнутся здесь с врагом, а вся страна, которой так нужна победа.

Вот уж сто саженей осталось до синих, замерших шеренг, приготовившихся к стрельбе. Залп раздался со сторон обеих - стреляли и дворяне, - из пистолей, фузей и карабинов, - стреляли шведы, сразу из ружей двух шеренг. На землю, через головы коней, падали помещики, валились назад, отброшенные тяжкой шведской пулей, но и шведов попадало немало. Но вот уж конница столкнулась с пехотинцами, с драгунами врага, принявшими на выставленные штыки первый русский ряд. Ржали кони, падая на землю с распоротыми грудями, животами, подминали под себя людей в синих мундирах, оприкидывая тяжелодоспешных дворян, не выпускавших из рук кривых своих татарских сабель и уже на земле, если хватало сил, рубивших валявшихся врагов. Второй и третий ряд дворян, влетев с разбегу в эту кучу тел, саблями, копытами коней, выстрелами из пистолетов и ружей завершил короткое сражение, и когда после десятиминутной рубки дворяне оглядели поле, на котором местные крестьяне обыкновенно высеивали просо, то увидели, что серо-коричневая земля стала красной от крови и синей от лежащих на ней солдат. И никто из этих людей не улыбнулся, озирая мертвое поле.

- Ну, сотворили дело, ребята!* - с радостной слезой в голосе и широко крестясь, проговорил Шереметев, окровавленная сабля которого лежала на лошадиной холке. - За сию викторию будет вам от государя вящая его... - не договорил, осекся, нахмурился и полез в суму за ветошкой, чтобы вытереть измаранный клинок.

...Своих похоронили здесь же, на поле, близ дороги. Шведов же погребать не стали - так Шереметев приказал. Лишь пособирали все оружие побитых да ещё немало потрудились, снимая с них кафтаны. Не понимали дворяне, зачем приказывал им это делать воевода, но Шереметев был непоколебим.

- Сгодятся, ведаю, нам сии кафтаны. Шляпы приберите тож.

К лагерю конница дворянская прибыла уже чуть навеселе: ужас битвы сердца успел покинуть, а радость от победы да водка, которую дорогой хлебали жадно, совсем приободрили помещиков. Еще и хвалились друг перед другом, кто сколько шведов порубал. Предвкушали молодцы и торжественную встречу их царем, уже у многих и добрые слова царевы в голове вертелись, сладко томили души.

В лагерь въехали под вечер. Позабыв о распорядке лагерном, палили из фузей и пистолетов, потрясали оружием трофейным, помахивали шведскими шляпами, надев их на острия сабель. Кавалерийскую колонну быстро окружили солдаты, пушкари, стрельцы, явились офицеры. Все недоуменно взирали на пьяных, радостных дворян, на чьих дрянных доспехах черной коркой запеклась чужая кровь. Борис Петрович гордо восседал на гнедом мерине, уперев в колено шестопер, знак своей воеводской власти. Вид его был безмятежен, хотя в душе его так все и горело от предвкушения картины, которая должна была явиться

* Шереметев на самом деле одержал над 600 шведами победу в октябре 1700 года. - Прим. автора.

скоро. Слабые надежды на то, что царь, приведший их под Нарву, и не самозванец вовсе, а природный государь, должны были быть или совершенно развеяны сейчас, или же сменились бы на полную уверенность в том, что Русью правит швед.

Лже-Петр появился перед Шереметевым, так и не слезшим с седла, как-то неожиданно, будто вылез из-под брюха мерина. Без шляпы, в расстегнутом кафтане, тревожно мотал головой, как видно, все уже понимая.

- Куда изволил ездить, Брис Петрович? - спросил скороговоркой, заглядывая прямо в глаза воеводы.

Шереметев с веселым недоумением дернул плечами так, что зазвенели латы.

- Известно, государь всемилостивейший, на поиск. Дворяне-то без дела заскучали, вот я и затеял повеселить их мало-мало.

- Каково повеселились? - клокотнуло в горле у Лже-Петра.

- Да с викторией немалой, государь. На Ревельской дороге повстречался нам свейский заградительный отряд, так человек с шестьсот, с коим мои дворяне вошли в суспицию и привели неприятеля к полному афронту. Сам понимаешь, государь - свинье не до поросят, когда самое палят. Привезли тебе в подарок да и в доказательство сей победы мундиры ихние да ружья можешь счесть, а когда убедишься в том, что боярин Шереметев сущую правду тебе доложил, покорно тебя прошу, государь, попотчуй из благодарности каждого дворянчика чаркой водки из собственных ручек - так во времена старинные после побед бывало...

Пока Борис Петрович говорил, все тише, все холодней и жестче становился его голос. Наклоняясь с седла, приближался он к лицу застывшего, будто прилипшего к земле Петра, но только он закончил говорить, невидимая нитка, что связала на минуту этих двух людей, вдруг оборвалась. Лже-Петр резко отпрянул назад, чуть было не упал. Мгновенное прозрение мелькнуло в его уме, хотел он было закричать, замахнуться на воеводу, как замахнулся тогда, в палате Грановитой, хотел упреками его осыпать, что, дескать, как он посмел без ведома царя отправиться вдаль от Нарвы на поиск неприятеля, все это сделать он хотел, ибо жалел своих соотчичей, полегших под кривыми, как серп, саблями людей, которых он должен был сделать рабами своего народа, - хотел да не сказал. Только вытер пот со лба, выступивший разом. Кисло улыбнулся, зачем-то хлопнул по шее мерина Бориса Петровича да прочь пошел, к шатру. Шереметеву же, ждавшему яростных упреков, расправы даже, и не увидевшему всего того, довольно было зреть царя смущенным...

А через пять минут после того, как скрылся за пологом шатра Лже-Петр, там оказался и Александр Данилыч. Меншиков стоял невдалеке от государя и воеводы, покуда они вели беседу. Ничто из разговора, ни единая черта лица царя не ускользнули от внимания его, и теперь по следам горячим он спешил сам руку приложить к уничижению гордыни самозванца.

Лже-Петра застал он в шатре сидящим за столом: руки крепко сжаты, взгляд неподвижно устремлен на них.

- Да отчего же раскручинился, мой государь? - присаживаясь рядом и приобнимая его, спросил Данилыч. - Али виктории такой не рад? Ну, знаю, что ты на большее рассчитывал - а тут такая безделица. Да ладно, не кручинься возрадуешься. У меня, вишь, способ есть, каким манером Нарву быстро взять. Ах, как тебе приятно будет прославиться по всей Европе дерзостью такою!

Алексашке помешали. В шатер вошли Алларт, Долгорукий, Вейде, Головин и Шереметев. Данилыч же, нарочно развалясь вальяжно, понаглее, плеснув себе в стакан, сказал:

- Генералы, а вот и вы. Государь наш уж внимает плану моему, и вы внемлите...

...Преодолевая неприязнь, кривясь от понятного каждому солдату ощущенья близости смерти, надевали на себя стрельцы кафтаны шведов, на сукне которых виднелась кровь убитых. Порою улыбались, видя, сколь не идут им мундиры вражьи, как неловко сидят на головах, привыкших к колпакам, треуголки, обшитые басонным кантом. Иные друг друга шведами дразнили, но шутки прекратились, как только перед стрельцами появился сам Меншиков. Серьезен то ли нарочито, то ли в самом деле, ходил нахмурясь между рядов вояк. Кого-то за полу кафтана дергал, кому-то шляпу поправлял. Так походивши, в сторону отпрыгнул ловко, заговорил:

- Ребята, работа вам трудная досталась. Государь дозволил, нет, приказал, идти на штурм вам. Впрочем... - Данилыч ухмыльнулся, - штурма и не будет. Короче говоря, надобно вам будет изобразить собою шведов, будто бы идущих к Нарве по Ревельской дороге. - Вдруг весь взъерошился, боясь, что стрельцы не уразумеют, закричал: - Да понятно вам, сволочи, понятно?!!

- Еще как понятно, - раздался чей-то мутный голос. - Государь похочет кровя нам пустить - всю отдадим, до капельки единой.

Князь Яков Федорович Долгорукий, серьезный, хмурый, стоявший рядом с Алексашкой, неодобрительно покачал головой:

- Не вижу проку в сем прожекте. Людей токмо зря погубишь.

Александр Данилыч, обхватывая за плечи князя, горячо зашептал ему на ухо, будто боялся, что кто-нибудь услышать может:

- Не погубим! Сам государь сей прожект одобрил. Стрельцов в кафтанах шведских при распущенных знаменах, при барабанном бое ведем на лагерь, будто сам Карлус уж явился. Бой устраиваем потешный, а шведы нарвские ей-ей не выдержат, на вылазку пойдут, своим на выручку. Тут мы всем гвалтом на них и бросимся, на их плечах войдем в ворота, Нарву, как бабу, с ловкостью за титьки схватим!

- Как бы по сусалам не заполучить... - только и молвил Долгорукий да, головой покачивая, прочь пошел.

Утром другого дня в туманной октябрьской пелене, что обволокла предместья Нарвы, небольшие деревеньки, мызы, словно желая разорвать её в клочки, раздался треск десятка барабанов, визгливый голос флейт, одиночные выстрелы, как горох, прыгающий по звонкой шкуре барабанной, послышались тогда же. И часовые на бастионах, башнях Нарвы всполошились, стали вглядываться в даль, в сторону дороги, что к городу вела из Ревеля, поспешно доложили о всполохе внезапном командирам, а те уж немедля дали знать о явлении необыкновенном коменданту Нарвы Горну.

Деловитый, строгий Горн взбирался на сторожевую башню не спеша, будто и не верил в то, что нечто может решительным манером повлиять на оборону Нарвы. Хальс, Менйфельд, Штрольц, Тейтлебен, другие офицеры, скрывая недовольство тем, что их разбудили в такую рань, поспешали вслед за комендантом, ступая по щербатым плитам лестницы. Вот взошли на площадку смотровую, каждый свою трубу раздвинул, наводя в ту сторону, где уж не только барабанный грохот был слышен, но и частая ружейная пальба.

- Смотрите-ка, да ведь это наши! - с ликованьем прокричал молодой Менйфельд. - Я вижу синие мундиры, да и бой барабанный по дроби наш!

Хальс поспешил сделать новое открытие:

- Господин полковник, я вижу развевающийся штандарт его величества короля Карла!

Горн молчал. Он видел и шведские кафтаны, слышал присущий только шведам барабанный бой, порой ему казалось даже, что он видит реющее знамя государя шведов, но давать оценку всему тому, что происходило близ русского лагеря, не спешил. Ему совсем недавно доносили, что Карл, разделавшись с Данией, уже спешит на помощь Нарве, но видеть его войска так скоро... Вминая глаз в окуляр зрительной трубы, обнажая зубы, стараясь как можно тщательней настроить трубу на резкость, Горн всматривался в то, что происходило в двух верстах от крепости. Вот он увидел, что шведы, выстроившись в каре, отстреливаясь от русских, которые наседают со всех сторон, стараются пробиться к Нарве. Построение обволакивают плотные клубы белого дыма, но все же видно, как падают солдаты, пораженные вражеской стрельбой. Где-то на Ревельской дороге маячат другие "синие" солдаты, тоже строятся по-боевому, тоже, заглушаемые стрельбою, грохочут барабаны, тоже вьется королевский шведский флаг.

- Полковник, полковник, - дергает за лацкан Горна Мейнфельд совсем уж неучтиво. - Нам ждать нельзя! Ведь это наши, наши!

"А вдруг засада? - лихорадочно проносится шальная мысль. - Вдруг это и не король, вдруг просто полк из Везенберга, с которым, слышно, был вчера у русских бой, пробивается сюда..."

- Господин полковник, нужно выручать своих! - говорил Хальс. - Если мы не окажем помощь нашим, то их перебьют, как куропаток. Вылазка нужна!

Горн был осторожен, но при необходимости мог подавить сомнения, и принять решение ему удавалось быстро, а поэтому он, чеканя каждый слог, проговорил:

- Драгуны Мейнфельда - на вылазку! Полковник Тейтлебен - на бастион Гонор, а Штрольц - на Глорию. Вся артиллерия на вас! Поджарьте задницы у русских, и да поможет нам Всевышний.

Петр, ещё ни разу не побывавший в настоящем деле по обороне Нарвы и занимавшийся лишь фортификацией, дававшей ему возможность узнавать подробности обороны и снабжения Нарвы, пошел на бастион не торопясь, обдумывая дорогой, что можно сделать для своих, когда под стены Нарвы рвались полки шведского государя. Сейчас он понимал, что бесполезно растратил время, русским помочь не сумел, а теперь ещё придется стрелять в них. Но по мере того, как по подземным коридорам, по патернам, казематам, идя от старой крепости, приближался он к Гонору, в его уме все крепче, точно тесто спекалось от жара в корку, - становилась мысль, при помощи которой он хотел сыграть сейчас ту роль, ради которой прибыл в Нарву.

- Полковник! - подбросил два пальца к шляпе молоденький поручик, едва Петр появился на площадке верхнего яруса бастиона, где пушкари уже хлопотали у орудий, наводя их на русских, смело теснивших шведов. Полковник! Нам никак нельзя медлить! Гонор - ближний к бою бастион, и мы вполне могли бы...

Петр, багровея лицом, дрожа щекой, схватил поручика за галстук:

- Ты, недозрелый огурец, ты разве знаешь, с каким приказом прибыл я сюда?! Я по приказу Горна принял на себя командование артиллерией бастиона, и все, что я стану делать здесь, нужно лишь для победы шведского оружия! Прочь отсюда!

Припав к гранитному зубцу стены, Петр смотрел через трубу на то, что делалось на поле перед бастионом. Он видел, что шведское каре все ближе, ближе подходило к бастиону, хоть и обстреливалось русскими со всех сторон.

"Да что же это, - думал Петр, - как скверно-то стреляют! Уж не иначе, как измена явилась в войске. Впрочем, что иного ждать, коль войском самозванец руководит! А там, на дороге - тож шведы!"

Вот он увидел, как со стороны, от бастиона Глория понеслась на русских шведская кавалерия. Полосы клинков сверкали, точно зеркала, поймавшие луч солнца, плащи развились, тела всадников прижаты к конским шлеям. Три эскадрона, ведомые Мейнфельдом, мчались, чтобы совместно с подошедшими полками шведов опрокинуть русских, смять их и рассеять. Русские полки через минуту-две должны были быть зажаты в клещи. Нет, такого Петр допустить не мог. Загребая длинными ногами, бросился он к ближайшей пушке, крикнул пушкарям:

- Картечью заряжай!

Кинулся к другой:

- Граната!

Третья, четвертая, пятая, шестая пушки, что стояли на верхнем ярусе, уже через две минуты были начинены поочередно картечью и гранатами. Убедившись, что артиллерия готова к бою, он, отталкивая пушкарей, сам стал наводить орудия, вбивая клинья под стволы, смещая пушки вправо или влево, и когда все готово было, выхватив из рук одного из пушкарей горящий пальник, бегая от пушки к пушке, поочередно прикладывал его огненное жало к отверстиям запальным, и орудия, резко дергаясь назад, изрыгали из жерл своих жар, грохот, дым, посылая в сторону врагов Петра смертоносное железо. Пушкари, смотревшие из-за спины Петра за тем, как стреляет полковник, видели, что горсти картечи попадали прямо в гущу шведских каре, там же, сея смерть, взрывались и бомбы. Простые служаки были изумлены, видя, что этот блестящий полковник, которого так ласкал их комендант, когда они ходили вместе по бастиону, стреляет не по русским, а по шведам. Но привычка служить не рассуждая скоро взяла верх над изумлением, и пушкари, включая поручика, следили лишь за тем, сколько метко поражает долговязый полковник Тейтлебен людей в синих мундирах, заряжая пушки, наводя их на цель и разряжая медные стволы, тряско отъезжающие назад.

Петр стрелял увлеченно, сатанея от каждого выстрела. Ему сейчас казалось, что он вернул былую власть, снова встал во главе своего племени и повел его на врагов. Иной раз, видя, как сноп картечи врывается в толпу людей, обряженных в синие кафтаны, как сечет их тела, он рычал или вскрикивал от восторга, не зная, что губит своих соплеменников. Злой рок снова играл его волей, не давая ей излиться благом на свой народ, потерявший верховного правителя и самостоятельно искавший победы. А драгуны Мейнфельда, видя, как кромсает огонь с бастиона людей в синих кафтанах, рубили своими тяжелыми палашами оставшихся в живых, потому что им стало ясно, что не солдаты Карла Двенадцатого шли на выручку Нарве, а просто русские варвары решили их обмануть, обрядившись в синюю форму шведских пехотинцев.

Когда все было покончено и весь забрызганный кровью, но счастливый, русокудрый Мейнфельд во главе отряда драгун влетел за ворота крепости, тотчас же захлопнувшиеся за последним всадником, проскакал через площадь и спешился рядом с вышедшим ему навстречу комендантом, Горн, дрожа от гнева, сжимая и разжимая пальцы, прерывающимся голосом сказал:

- Поручик... сегодня же вы будете расстреляны, нет, повешены на валганге бастиона!

- Осмелюсь спросить, за что же? - улыбался Мейнфельд. - Не за то ли, полковник, что сегодня мой эскадрон уничтожил едва ли не весь полк русских, переодетых в шведские мундиры?

Горн в изумлении отступил на шаг назад:

- Как... русских? Я же видел сам, что к Нарве приближались, вступив с неприятелем в сражение, полки его величества!

Мейнфельд, чтущий чинопочитание, позволил себе беззаботно улыбнуться:

- Взглянули бы вы на штаны и камзолы этих шведов, господин полковник! Представьте, эти ряженые пытались даже сопротивляться - пять, нет, семь моих драгун остались там, на поле. Впрочем, поднимитесь на смотровую площадку башни, господин полковник. Вы увидите, с каким тщанием русские станут убирать тела этих "шведов". Но, замечу, если бы не умелые действия артиллеристов, что стреляли с Гонора, то нам бы несдобровать. Я уверен, нас нарочно хотели вызвать на вылазку, а потом ворваться сквозь открытые ворота под видом шведов. План, однако, недурен. Я читал, что славяне издавна умели заманивать врагов в леса, в непроходимые болота...

Горн был взбудоражен. Он даже обнял Мейнфельда - счастливого мальчишку и тут же распорядился привести к нему того, кто командовал орудиями бастиона Гонор, столь отменно поражавшими врагов. Когда Петр, уже считавший, что его зовут на казнь, явился перед Горном, старик со слезами на глазах заключил его в объятья и спросил:

- Дорогой Тейтлебен, скажите только, как вам удалось распознать под синими шведскими мундирами врагов? Ведь и правда - русские хотели заманить нас в ловушку и переоделись в кафтаны тех, кого, по слухам, убили вчера под Везенбергом. Вы же стреляли в них столь успешно, что без вашего огня, без вашей прозорливости даже и не знаю, что могло случиться с Нарвой...

Горн и стоявшие с ним рядом офицеры уже готовы были выслушать велеречивое и хвастливое объяснение полковника, - о, каждый на месте Тейтлебена не поскупился бы на краски, описывая собственную прозорливость, мудрость, ненависть к врагам и, главное, умение стрелять из пушек. Но, странно, ничего подобного они не услыхали. Мало того, все увидели, как побледнело лицо Тейтлебена, как задергалось оно в судороге, а потом полковник-великан покачнулся и, издав какой-то странный, нечленораздельный звук - или даже слово, только произнесенное на неизвестном языке, грохнулся навзничь на камни площади.

Конечно, полковника Тейтлебена подняли, постарались здесь же перевязать его разбитую голову и перенесли в крепостной госпиталь. Горн лично трижды приходил к нему, справлялся о здоровье. Комендант очень не хотел потерять такого прекрасного служаку, и главному врачу госпиталя он буквально приказал выходить и поднять господина Тейтлебена на ноги в самое ближайшее время.

Офицеры же немало судачили по поводу странного обморока полковника. Те, кто любил его, говорили, что он был вызван огромным напряжением сил во время стрельбы из пушек по варварам. Другие - те, кто завидовал Тейтлебену, - намекали на то, что полковник - засланный в крепость шпион союзника русского царя, Августа Саксонского, и убивал он людей в синих мундирах, не ведая, кто скрывается под ними, и теперь царь Петр отомстит ему через посланного в Нарву лазутчика, который покончит с Тейтлебеном при помощи кинжала или пистолета. Но над такими высказываниями смеялись, жалели Тейтлебена, навещали его в госпитале, но всегда уходили оттуда разочарованными - полковник был хмур и неразговорчив. Он стал каким-то другим, точно прежний Тейтлебен умер, а вместо него на госпитальную койку положили другого человека.

Лже-Петр хлестал Алексашку по щекам, и голова поручика Преображенского полка моталась при каждом ударе из стороны в сторону, будто шея у Меншикова была тряпичной. Хлестал и приговаривал:

- Ну что, мерзавец, удалось тебе взять Нарву за титьки? Удалось?

- Не удалось, экселенц, не удалось! Под картечь, экселенц, стрельцы переодетые попали! - оправдывался Алексашка. - Кабы не так медленно к стенам подходили, так и не напоролись бы на пушки да и драгун бы постреляли шведских, штыками бы покололи!

А Лже-Петр все бил и бил Меншикова по уже распухшим щекам. Не за то, однако, он наказывал своего "любимца", что выдумал затею, которая привела к погибели чуть ли не пятисот стрельцов - их смерть лишь радовала Лже-Петра. Он бил Меншикова потому, что не мог простить, что принудили его, царя, принять план выскочки, который провалился. Он был унижен, потому что с каждым днем все сильнее ощущал себя царем, властелином Московии. Но майор Шенберг, шведский агент и патриот, все ещё жил в его сердце. Обязанность выполнять свой воинский долг требовала от него развалить кампанию и погубить русскую армию. Чувство недовольства собой как предводителем войска входило в противоречие с желанием агента верно служить Карлу Двенадцатому.

А осада крепости на самом деле велась совершенно бездарно. Русские пушки палили редко - не хватало пороха. Ядра не причиняли стенам никакого вреда, а гранаты и бомбы, посылаемыми мортирами, или не долетали до них, или не разрывались. Было видно, что офицеры-иноземцы исполняют свои обязанности небрежно, лениво, с неохотой, ибо понимают, что русский царь совсем не собирается брать город и пришел сюда непонятно ради чего - то ли развеяться от скучной московской жизни, то ли желая осуществить какой-то только одному ему известный политический маневр.

Наступил ноябрь, с моря подули злые, студеные ветры. Никто уже не жил в палатках. Почти сорокатысячное войско зарылось в землю, испещрив все пространство перед городом тысячами землянок, чадивших дымом, выползавшим из Бог весть из чего сделанных труб. Продовольствие из Новгорода совсем не подвозили, и солдаты русского царя искали провиант по окрестным деревням, грабя эстонцев и чухонцев. Форма солдат и офицеров за два месяца осады истрепалась, каждый старался раздобыть какой-нибудь тулуп или хотя бы суконный крестьянский армяк, чтобы закутаться в него, укрыться от холода и ветра. Войско и не походило-то на войско, а представляло собою сброд людей, неведомо зачем явившихся сюда, не понимавших или позабывших цель сидения под Нарвой - никто не посылал их на приступ, никто не приказывал стрелять точнее, копать траншеи для закладки мин под стены. Все видели, что город с таким усердием им никогда не взять, и все ждали лишь одного: когда их уведут отсюда в Новгород, в Москву - в любое место, лишь бы подальше от опостылевшей всем Нарвы. Но ожидали и боялись прихода Карла, который, как говорили, уже шел с войском от Риги к Нарве...

Утром 19 ноября весь русский лагерь содрогнулся - новость, точно бомба, разорвавшаяся в нескольких саженях, оглушила, ослепила, сделала людей беспомощными.

- Царь уехал! - летело от землянки к землянке.

- Как уехал? Куда ж ему уехать! - не верили. - Разве ж мог он нас оставить здеся? На кого же?

Выходили из землянок грязные, заспанные или полутрезвые после вечерней пьянки стрельцы, солдаты, драгуны, пушкари, офицеры русские и иностранцы. Собирались группками, то молчали, руки опустив, то, напротив, начинали ими отчаянно махать, ругая тех, кто врет, ибо не может такого быть, чтобы царь взял да и покинул войско. Спорили, некоторые даже и подрались немного. Другие вдруг смеяться начинали:

- Эка невидаль - уехал! А че ему и быть-то тут? Нас привел вот на сию помойню да и оставил!

- Точно! С антихриста и взятки гладки, - говорил один стрелец. Топориками-то головы рубить накладно - палачей не сыщешь, чтоб сорок тыщ голов отсечь, вот и прислал под шведа, чтоб он нам башки пооткрутил!

Стрелец с досады швырнул на землю шапку, но к нему подбежал пожилой русский поручик, с размаху ударил кулаком в зубы, заорал, брызгая слюной:

- Чего мелешь, потрох сучий! За слова такие в самом деле не под кнут, а под топор пойдешь. Как имя, какого полка?

Но разговоры о предательстве царем-антихристом войска уж было не унять. Лагерь гудел, кипел страстями. Офицеры-иноземцы открыто требовали у командиров полков отдать им обещанное денежное жалованье, грозили разбить казну в случае отказа. Русские офицеры - кто печалился, готовясь к смерти, кто открыто ругал царя, кто, почуяв вольницу, спешил напиться или отправиться на поиски молоденьких чухонок. Другие с серьезными лицами, собравшись в землянках, решали, что же делать: продолжать ли затянувшуюся и бесполезную осаду или подать челобитную от всей офицерской братии на имя Шереметева, Долгорукого или хоть герцога Кроа. Но вот послышался звук рожка, грохот барабана, созывающие всех на построение, и когда полки построились на уже заснеженной, изрытой земле, перед строем на коне поехал Яков Федорович Долгорукий. От него поодаль - герцог фон Кроа.

- Войско! Слушай, что молвить стану! - громко и с натугой, так, что на лбу надулась жила, заговорил князь Долгорукий. - Знаю, какие слухи по лагерю ползут! Знайте ж - всем, кто речи поносные сии говорить ещё будет, языки поотрезаю да собакам брошу! Царь государь Петр Алексеич на самом деле уехал нынче ночью, да токмо не сбежал от нас он, как болтуны болтают, а срочно отбыл в Новгород, чтобы распорядиться о доставке ядер, пороха да провиантского припаса. Скоро, скоро будет он близ вас, мы же продолжим добычу Нарвы!

Далеко не всем понравилось такое обращенье. Во-первых, сам Кроа, едва отъехали в сторонку, стал вопрошать у князя, на каком же основаньи он берется утверждать, что царь Петр вернется, что он уехал за припасом, и почему сам Долгорукий взялся за дело разъяснения войскам причин отъезда государя. Яков же Федорыч сказал надменно:

- А поелику сам государь всемилостивейший, отъезжая спешно с графом Головиным сей ночью, отдал мне своим наказом все войско в собственное распоряжение, тебя же, дюк, сделал он помощником моим.

Кроа, озлобясь, головой затряс так, что задрожали перья шлема:

- Как... помощник? Я есть главный маршал, и ты, князь, не сметь мне такой говорить! Дай указ царя Петра! Не верю!

- Нет того указа, - был тверд Яков Федорович. - Говорю тебе распорядился устно!

- Не верю! Подай бумага! - не на шутку разгорячился фон Кроа. - Не то велю тебя ковать железо как бунтовщик! По артикулу времени военного - казнь смертная через растрелянье, сиречь аркибузьир!

- Аркибузьир, аркибузьир! В заднице твоей видал я твой аркибузьир!

Долгорукий повернулся и уж хотел идти, но фон Кроа с лицом, искаженным злобой, князя за плащ схватил да так дернул на себя, что немецкое доброе сукно затрещало, расползлось. Долгорукий, увидев на плече огромную дыру и не желая прощать обиды немцу, кулаком, обряженным в перщатую рукавку, так двинул герцога в скулу, что тот, как сноп, свалился наземь. Поднялся Кроа довольно-таки проворно, на аршин отпрыгнул, с лязгом шпагу из ножен потянул, Долгорукий же немедля схватился за рукоять своей, и многим, кто окружал их, интересно б было, чем ссора закончится сия, но нашлись и те, кто за лучшее почел дерущихся разнять. Кроа, ругая по-немецки князя, со сдвинутым на ухо шлемом, был оттащен в сторону. Отвели и Долгорукого, злого и, как всем было видно, затеявшего спор лишь для того, чтоб немцу досадить.

Когда же в просторной, нарочно выстроенной солдатами избенке Меншикова успокаивали Якова Федоровича горячим ренским, Шереметев со свойственной ему угрюмостью спросил:

- Яков Федорыч, какого прибытка ради ты с оным сучьим хвостом связался? Али смуту в войско ввести хотелось? Не видал я за тобой прежде такой прыти.

Долгорукий, чуть не плача, глотая горячее вино, заговорил:

- А потому и сучий хвост, что связался! Швед нас здесь на заклание оставил! Не сегодня - завтра Карл с войском явится! Чем ему ответим? На дюка в битве надежду возложим? Нельзя! Нельзя! Вот и решил я войску сообщить, что Петр не бросил их, а токмо в Новгород за припасами поехал, меня же военачальником оставил! Не сказал бы я такое - все войско б разбежалось, не остановил бы!

Долгорукий, вдруг голову на руки уронив, громко, хрипло зарыдал. Меншиков и Борис Петрович на него взирали молча. Наконец с осторожностью Алексашка молвил:

- Да, оставил Швед нас, но да и Бог-то с ним. Сами пойдем на Нарву. Таперя уж по правилам осаду поведем, с подкопами, с минами, пушки стенобитные близехонько к стене поставим да и станем пролом долбать...

Но Долгорукий поднял на Алексашку мокрые глаза и пролепетал:

- Много хочешь, Саша, да мало заполучишь. Порох уж почти весь извели, инженеры, пушкари иноземные токмо и ждут, чтоб жалованье получить да и смотать отсюда. На наших тож надежды мало: ежели вначале бодры были, лестницы ладить хотели, чтоб на приступ идти, то таперя ничему не верят. Вышел из них дух воинский, как дым из бздюхи-гриба. Уходить отсель надо, покуда нас Карл не перерезал, на Москве Собор созвать да думать, кому царить над нами. Самозванец, мню, боле к нам не заявится. Сотворил он уж свое дело...

И снова зарыдал князь Долгорукий, горюя о русской неудаче.

Бомбардирский капитан Гумморт, тридцатилетний крепкий малый, обносившийся и небритый, сидел за широким столом в покоях коменданта Горна и, не стесняясь, спешил отправить в свой жадный и соскучившийся до лакомств рот как можно больше из всего того, что соблазняло его голодный желудок. Горн и приглашенные к столу офицеры с нескрываемой неприязнью следили за перебежчиком, их соплеменником. Впрочем, они знали, что Гумморт сполна удовлетворит их любопытство, когда наестся, а поэтому и они сами будут удовлетворены.

- Итак, - не выдержал Горн, - вы утверждаете, что в лагере у русских царит настоящая паника?

- О, не то слово, сударь, - отправляя в рот уже пятую цыплячью ножку, проговорил Гумморт. - Это уже не армия. Его величеству Карлу не составит никакого труда взять их голыми руками. Пороха нет, ядер и бомб тоже, солдаты едят конину и то, что удается награбить у окрестных жителей. Иностранные офицеры давно уже не верят, что им заплатят жалованье сполна, и поэтому ропщут, а русские - те давно уж предаются только пьянству, безразличны ко всему. Но главное, главное, сударь, - Гумморт с улыбкой на замасленных губах поднял вверх куриную косточку, которую успел чисто обглодать, - нынешней ночью царь Петр тайно покинул лагерь, что привело в беспокойство и даже в панику все войско. Генералы никак не могут решить, кому управлять армией, офицеры скоро овладеют полковыми деньгами, если отыщут таковые, а дикие русские солдаты и стрельцы готовы резать иностранных офицеров и генералов, потому что в них видят корень зла, считая их изменниками, не желающими штурмовать Нарву решительно и смело. Кроме того, мой полковник, я перед своим уходом к вам успел сделать съемку русских укреплений с указанием мест, где размещены орудия разных типов. Вот этот план, - и Гумморт извлек из внутреннего кармана своего кафтана сложенный вчетверо лист бумаги и передал его Горну.

Полковник с нескрываемой брезгливостью взял лист в руки и даже не стал рассматривать его - отложил подальше.

- Расположение русских укреплений нам известно довольно хорошо. А что же, не ведут ли они к стенам Нарвы минную галерею?

- Да что вы! - глумливо усмехнулся Гумморт. - Об этом не было речи и в начале осады, теперь же им и вовсе не до этого. Ждите государя Карла, мой полковник, и потом совместными усилиями вы возьмете в клещи армию русских, положив все это стадо между молотом и наковальней. Победа будет полной, уверяю вас!

И Гумморт, осушив полный бокал вина, с победным восторгом оглядел присутствующих. Офицеры почему-то отвели глаза.

После ужина Горн, сухо распрощавшись с Гуммортом, сообщил ему, где он сможет найти пристанище, и предложил пройти ему в тот дом одному - он размещался неподалеку от жилища коменданта. Когда же бомбардирский капитан, очень довольный собой, выйдя на площадь, пошел в указанном ему направлении по темной уже улице Нарвы, он услышал за своей спиной шаги. Обернулся и увидел, что какая-то фигура, закутанная в плащ, нагоняет его довольно быстро. Был тот неизвестный человек более чем высокого роста, а поэтому нагнал он Гумморта довольно быстро. Капитан струхнул немного.

- Сударь, что вам угодно? - спросил он у подошедшего, нащупывая между тем рукоятку пистолета.

- Я собрался проводить вас, - раздался хриплый голос, и круглые, какие-то знакомые глаза сверкнули из-под треугольной шляпы.

- Это весьма любезно с вашей стороны, - вглядывался Гумморт в эти круглые, такие знакомые глаза. - Но скажите, кто вы?

- Я? - молвил незнакомец. - Я - царь и государь Руси, Петр Алексеевич, а ты, я знаю, Гумморт, взявшийся служить мне и изменивший. Разве не известно тебе, Гумморт, что по времени военному полагается изменнику?

Плащ, прикрывавший нижнюю половину лица незнакомца, опустился, и Гумморт вскрикнул - перед ним на самом деле стоял царь Петр, только он был сейчас не в кафтане капитана бомбардирской роты Преображенского полка, а в каком-то богатом полковничьем мундире, но все равно - сомнений не оставалось.

- Так почему же ты изменил мне, Гумморт? - дрожа лицом, кривя губы, допытывался Петр, бывший на ужине у Горна и слышавший каждое его слово. Или ты не подписывал со мной контракт? Или денежное жалованье и рационы тебе, негодяю, платили несвоевременно?

Гумморт трясся. Его страшила скорей не кара за измену, а необычное исчезновение царя Петра и внезапное появление его здесь, в окружении врагов. Во всем этом Гумморт видел что-то бесовское, что-то запредельное, непонятное ему, а поэтому и трепетал.

- Я, я, - лепетал он, между тем все крепче и крепче сжимая рукоять небольшого пистолета, спрятанного под плащом, - я боялся, что русские солдаты меня зарежут. Да, они собирались сделать это с каждым из иноземцев. К тому же, ведь государь сам нас предал первый, уехал...

- Откуда же тебе знать, Гумморт, куда он уехал? - допытывался Петр, все ближе приближая к лицу дрожащего капитана свое страшное лицо. - Видишь, я здесь, я рядом со своим лагерем. А может, я просто провожу разведку? Ладно, пусть ты убежал к врагу... Ну, а план укреплений ты зачем принес сюда? Ответишь?

Но Гумморт, ноги которого уже подгибались от переполнявшего его ужаса, молчал. Петр же вынул из кармана план Гумморта, захваченный неприметно со стола коменданта, показал капитану лист и, видя, что тот онемел от страха, спросил:

- Ну, а может быть, ты мне скажешь, где располагается жилье Меншикова и Шереметева?

Гумморт вначале смотрел на бумажку со своими каракулями, словно не понимая ничего, но потом ткнул пальцем в два места:

- Здесь и здесь стоят их домики, из бревен, - и вдруг, приглядываясь к лицу Петра, чуть усмехнулся и проговорил: - Но... если вы на самом деле царь Петр, зачем же спрашиваете меня об этом? Вы и сами знать изволите...

Еле слышный скрип курковой пружины коснулся слуха Петра - капитан готовил пистолет к выстрелу, и ткань плаща скрывала его руку. Движением быстрым, как молния, Петр схватил его за кисть руки прямо через сукно плаща, крутнул её так, что раздался хруст и крик капитана одновременно, и на камень мостовой с лязгом упало оружие.

- На царя... на помазанника руку поднять хотел?!! - страшным шепотом, искренне веря в то, что страшнее преступления и быть не может, спросил Петр. Потом быстро нагнулся, поднял пистолет и, уже не говоря ни слова, очень спокойно, хладнокровно взвел курок и, не целясь, выстрелил в упор прямо в сердце капитану. А утром, когда коменданту Горну донесли о странной смерти перебежчика, полковник не слишком расстроился, когда узнал об этом. Куда более его удивило то, что рядом с телом убитого - или самоубийцы, доказать было трудно, - обнаружили лист с чертежом его работы, который должен был находиться на столе Горна, но куда-то исчез. И Горн долго ломал голову догадками: кто же мог взять план Гумморта с его стола, кому он понадобился?

Та ноябрьская ночь выдалась на редкость темной. Луны на небе не было, и только редкие костры, разложенные часовыми на валгангах стен ради того, чтобы люди, стоящие на ветру, могли хоть немного согреться, выхватывали из темени чьи-то фигуры, иной раз лица, трепетали бликами на начищенном оружии, на медных пушках.

Петр прекрасно видел часовых и слышал их голоса, а поэтому сторонился их, боясь издать лишний звук, способный привлечь внимание к его долговязой фигуре. Обвязав веревкой зубец стены, нырнул в проем между зубцов, опираясь на выступы, стал спускаться вниз, а когда оказался на припорошенной снегом земле, побежал, сгибаясь в три погибели, к лагерю русских, распестренному горящими глазами костров.

Шереметев, Долгорукий, Меншиков и Бутурлин сидели в избенке Александра Данилыча и молча хлебали деревянными ложками, но из серебряных походных мисок Алексашки кислые щи. Ели без азарта, медленно черпая густую жижу. То и дело вздыхали, друг на друга не глядели, звеали, но спать никто не шел. Ждали появления войска Карла.

Вдруг снаружи, где стояли часовые, донесся какой-то шум: чей-то знакомый, грозный окрик: "Что, спишь, каналья?" - "Никак нет, ваше...", дальше невнятно, неразборчиво, гугниво. Дверь резко распахнулась, впуская в протопленную избу стужу и завыванье ветра, да ещё какого-то человека с пышной треугольной шляпой, надвинутой на лоб, всего закутанного в плащ. Встал посреди избы, молчит, но дышит шумно, будто бежал долгонько и все не может отдышаться. Все, кто щи хлебал, так и замерли с едой во рту да с приподнятыми ложками.

- Да ты кто таков будешь-то? - озадаченно спросил Данилыч, а сам уж потянулся к пистолету, что рядом на столе лежал.

Незнакомец хмыкнул:

- Кто? А тот, кого вы потеряли! - и шляпу с головы сорвал. - Государь ваш, царь!

Все, кто ел, повскакивали из-за стола, кто стал кланяться, кто в испуге отпрянул в сторону. Слишком уж неожиданным было возвращение того, кто всеми числился сбежавшим, чуть ли не изменником. Петр же стоял и ухмылялся, на носках поднимался как бы шутя вверх да и опускался вниз.

- Что, не ожидали, вижу? Испужались, будто сам черт из ада к вам явился?

Первым нашелся Шереметев. Присмотревшись к богатой полковничьей одежде неведомо откуда явившегося государя, к мундиру армии то ли немецкой, то ли шведской, спросил:

- А откуда же, вседержавнейший, ты к нам пришел? Мы и впрямь и думать о тебе забыли. Осиротели. Слышно было, что отправился ты к Новугороду за пушечным и провиантским припасом, на деле же выходит, что никуда и не отлучался, с нами был. Вот загадка так загадка! Ну, да сии закавыки не нам, холопам твоим разгадывать. Да и кафтанчик на тебе такой изрядный, будто... шведы прям по росту твоему и настрочили...

Петр вспыхнул. Ядовитый тон речей того, кто ни духом, ни взглядом не смел перечить ему, помазаннику Божьему, раздражил Петра.

- Эка вы тут без меня вольно-то разговорились! Али за речи дерзкие супротив царей уже больше не секут вас, имений не отбирают, не отправляют на покаяние в монастыри? Избаловались без меня... холопы! - И обвел всех поочередно свирепым царским взглядом. Но не затем явился он в лагерь соплеменников своих, чтобы корить их за неучтивство. Нужно было поспешать. Часовые на стене веревку могли заметить, подняли бы тревогу, и вернуться в Нарву Петр уж не сумел бы, хотя вернуться ему очень нужно было.

- Ну... буде, пожурил - и ладно, - примирительно сказал. - Теперь же, генералы, внимайте слову государя истинного своего. - Нет, не заметил, как улыбнулся Шереметев, как осклабился Данилыч. - Завтра, Борис Петрович, и ты, Яков Федорович, должны вы будете людей повести на приступ. На бастион Гонор пойдете. Знайте, что не токмо артиллерия Гонора палить не будет, ибо некто, о ком вам знать не надо, дырки запальные прочно заклепает. Но, что того важнее, найдете вы открытыми ворота. Сей плезир тот же вам человек доставит, я сиречь. Завтра же Нарву возьмем на шпагу, а после запремся в ней и встретим со всем учтивством войско Карла, рыло ему намоем, а после, к весне уж, в Курляндию и в Ингрию пойдем!

Петр взглядом своим горячим искал поддержки, сочувствия, думал увидеть радость на лицах военачальников войска своего, но видел лишь или тупое равнодушие, или открытую насмешку. Все молчали.

- Да что вы, козлы рогатые, не верите мне? Правду говорю - открыты ворота будут! Сам открою их!

Ложкой деревянной постукивая по столу, будто палочкой по барабану, заговорил Борис Петрович:

- Царь милосердный, а дозволь вопрос тебе один задать.

- Ну, задавай, Петрович, да токмо поскорей. Мне уж время возвращаться.

- Вопросик же мой таким выходит: скажи, какого рожна ради ты оказался в Нарве? Был-был при нас, хоть и худо, но воевал, а тут исчез да вдруг и воротился... из града вражьего. Сие уразуметь не в силах. Или предался ты шведской службе, что зрим мы ясно по твоему мундиру? Или... снова нам каверзу готовишь? Вначале нас сюда привел и на приступ-то даже не разрешил сходить ни единожды. Таперя же ладишь хитрость новую - всех нас, точно мышей, хочешь заманить в чулан, где ни единой дырки нет, а после взять да и дверь захлопнуть! Ай, немалое имеешь ты проворство, государь наш! Токмо мы тебя давно уж рассчитали, как ты ни пытался нам втереть своим мудроглаголеньем необходимость и стрелецких казней, и брадобрития с ношением немецкой одежонки, и войны со шведами. Знай, что никем иным тебя не признаем мы, а токмо подосланным от шведов шпионом, коего они послали, чтоб погубил он народ русский. Долго мы молчали, думая тебя направить на путь служения Рассее, но, видим, просчитались. Таперя же время кончилось твое. За козни все свои в Москву ты поедешь в кандалах, а там допрос и непременную расправу учиним тебе!

Шереметев сам не ожидал, что наговорит такое. Давно уж у него в душе варилась, вызревала такая речь. В сердце радовался он не раз, проговаривая про себя её, - сладкой патокой истекало сердце, когда представлял Борис Петрович лицо самозванца, слушающего слова такие, и вот случилось. Правда, видел он, что товарищи его речь поспешную совсем не одобряют, но видел также Шереметев, как неуемной судорогой кривится лицо того, кто называл себя государем. Губы прыгали, глаза безумные чуть не лезли из орбит, брови взлетели на середину лба, весь шатается, руки страшно растопырил, будто собрался облапить грубияна и изменника.

- Борис Петрович, - заплетаясь, заговорил, - да ты что ж несешь такое...

Шагнул вперед на ногах одеревенелых, но больше ни говорить, ни шагать не стал - видно, и тех шагов хватило: жало мигом выхваченной шпаги поймало на мгновенье свет свечей, со звуком тугим и сочным резануло воздух, описало полукруг, и непременно бы кромка точеная клинка снесла бы Борису Петровичу полголовы, если б не пригнулся он, как и тогда, в палате Грановитой, когда уйти старался от удара посохом.

- Раб! Холо-оп! Убью-у! - завопил царь Петр, делая замах вторичный, но опустить клинок ему не дали - со всех сторон насели на него, повисли на руках Данилыч, Долгорукий, Бутурлин. Точно псы охотничьи, озверясь от долгого ожидания расплаты над ненавистным Шведом, опрокинули они Петра, повалили на дощатый пол избенки, шпага, вырванная из руки, с лязгом полетела в угол. Данилыч кулаками, яро, люто, потому что долго лелеял в себе расправу над самозванцем, бил Петра в лицо, а Петр, никак не ожидавший такого приема от своих, от подданных, к которым так стремился, которым так хотел помочь, огромными и сильными ручищами пытался защищаться, страшно матерился, обещал всех на кол посадить, плевался, плакал, скрежетал зубами. И вот сила дикая его возобладала над жаждою мести всех четырех. Вначале встал на четвереньки, стряхнул с себя Данилыча, Бутурлина, пытавшегося руки ему вязать, встал с одного колена, потом с другого. Рыча по-медвежьи от обиды, гнева, схватил за ножку стул, что стоял неподалеку. Крутанул над головою, описывая им круги, разогнал по углам избы тех, кто пытался его схватить. После, с оскаленными зубами, огромный, под самый потолок избы, уже с выражением великого горя на лице, об пол бросил стул с такою силой, что разлетелся тот на части. Тяжело дыша, с клокотаньем в горле, произнес:

- Ну же... зачтется вам сие... изменники! На кого руку подняли...

Резко повернулся и быстро вышел из избенки.

Долго Данилыч, Шереметев, Долгорукий и Бутурлин стояли в разных углах избы. Все ждали, что явятся сейчас профосы, чтобы отвести изменников и хулителей царя под стражу. Ждали, наверно, с полчаса, но, странно, никто не пришел.

Алексашка рукой по лбу провел, растрепанные волосы пригладил, рассеянно взглянул на товарищей своих.

- Бояре, а ведь не придет за нами царь со стражей...

- Сие отчего же? - Долгорукий пробубнил.

- Оттого, что... истинный то был Петр Алексевич, а мы его вязать хотели. Мы Шведа били, а он думал, что мы на помазанную его особу посягали. Ушел, не стерпел измены...

Но Шереметев так стукнул рукою по столу, что в мисках щи подлетели кверху:

- Не бреши, Данилыч! Сам сын конюхов, так полагаешь, что и государи могут шведские кафтаны надевать да во вражьем городе сидеть? Пушки он, видишь ли, клепать решил, ворота самолично отворять! Полагаешь, что сам царь природый совесть настолько бы презрел, что шведам передался, когда мы воюем? Швед то был, боле некому, и новый обман он для нас чинить собрался, но не дали ему воли! Таперя же, коль раскрыли мы его, не явится к нам больше. Нам же, если попробует на казнь послать, надобно держаться вместе и войско все против него поднять! Откроем полкам, кто ими управлял, выйдем из-под Нарвы, а дале - Собор в Москве решит! - И перекрестился широко и истово.

* * *

Как удалось десятитысячной армии Карла подойти к укрепленным русским позициям столь незаметно и близко, никто и сообразить не смог. Наверно, часовые за вьюгой, что разыгралась в то утро, не углядели приближения врага. Писк рожков, треск барабанов, выстрелы и крики наседавших на русские рогатки раздались разом. Солдаты, стрельцы выскакивали из землянок, офицеры спешно строили их в линию, от неожиданности путая команды. Быстро двигая шомполами, трясущимися руками солдаты заряжали ружья, построясь редкой цепью, стреляли в наступавших, но шведы, горящие отвагой и настропаленные напоминаньем Карла, что московиты - воины плохие и сразу побегут, прорвали цепь русских быстро. Первыми дрогнули стрельцы, меж которых давно уж ходили слухи, что царь-антихрист их предал, побежали. Где попадались офицеры-иноземцы, резали, кололи багинетами, секли бердышами. Еще и приговаривали:

- Вот вам, немцы, за немецкого царя!

Дрогнула и двинулась назад дивизия Головина, храбрый Вейде пытался противостоять, но сам был ранен, и его дивизия бежала, бросившись к реке. Там, не страшась воды холодной, не покрытой льдом, бросались в волны, давили один другого, ввалившись в воды огромной массой, обезумевшей от страха, неуправляемой, потерявшей и царя, и командира. Тысячи солдат нашли конец в быстрых, бурлящих водах норовистой Наровы.

Но остановили стремительное наступленье шведов полки гвардейские, Преображенский да Семеновский. Сомкнувшись плотными рядами, плечом к плечу, стиснув зубы, гвардейцы отражали все атаки стрельбой и багинетами, но по войску, от солдата к солдату, от офицера к офицеру, от генерала к генералу уже летела весть, что герцог фон Кроа, командующий всей армией, генерал Алларт, генерал Штейнбок перешли на сторону врага.

А ветер со снегом все хлестал в лицо, и в пурге не видно было лиц своих соседей по шеренге, не то что наседавшего врага. В этом белом снежном хаосе русские полки, не имевшие общего командования, не имея связи друг с другом, принимали своих за врагов, начинали атаки, пальбу по товарищам своим, все перемешалось, все вопило. Происходящее теперь казалось русским совсем ненужным: ни им самим, ни царю, ни Родине, ни Богу.

А на помощь Карлу из крепости на хорошо подкованных, сытых лошадях вылетели драгуны, плащи которых вились за спинами, подобно крыльям, и на злого ястреба похож был их предводитель: без шляпы, с развевающимися волосами, с тяжелым палашом в руке, откинувшись назад в седле с осанкой гордой и воинственной, мчался он туда, где кипела битва, призывным кличем обращаясь к подчиненным, чтоб не отставали. Вломившись в людскую массу теснимого, обезумевшего от ощущения конца и невозможности бороться за жизнь свою, российского войска, этот человек колол, рубил направо и налево, лишая жизни тех, кого возненавидел... Он, пришедший в эту крепость, чтобы помочь тем, кто осадил её, был оскорблен ими и наказывал сейчас непокорных ему изменников. Но никто не знал тогда, что руководит драгунами, что сеет смерть и опустошение сам русский царь, которому сейчас нет дела ни до Нарвы, ни до умирающих людей, ни до мальчишки-Карла. Обида влекла его вперед, и клинок его был послушен лишь зову мести.

...Сопротивляться шведам было бесполезно. Посланный от русских просил у шведов перемирия и возможности уйти.

Карл, сам обессиленный, потерявший в сражении три тысячи солдат, великодушно согласился, но условия, им означенные, для русских были тяжкими. Дозволялось беспрепятственно уйти с шестью полевыми пушками, оставив шведам всю осадную артиллерию, но с распущенными знаменами и с барабанным боем, что почетно было. Но слишком уж ненавидели победители тех, кто пытался штурмовать их Нарву, - когда полки переходили через нарвский мост, шведы на них напали, отобрали знамена, пушки, ограбили обоз. Тех, кто пытался сопротивляться, убивали, топили в водах Наровы. Были взяты в плен и содержались в казематах Нарвы князь Яков Федорович Долгорукий, генералы Автоном Головин, раненый Адам Вейде, князь Юрий Трубецкой, Иван Бутурлин, начальник артиллерии царевич Имеретинский, семь полковников, четыре подполковника, шесть майоров и двадцать пять офицеров. После их отвезли в Стокгольм, и они со склоненными головами прошли по улицам столицы шведской. И шведы-горожане ликовали. Их сердца трепетали от радости победы над коварным, могучим, варварским народом, и все эти лавочники, мелкие ремесленники, трубочисты, аптекари, водовозы, никогда не державшие в руках оружия, ощущали себя при виде знатных пленников бесстрашными и непобедимыми.

13

НЕТ, ГОСУДАРЬ, ВОЙНУ ПРОДОЛЖИМ!

В старинном пиршественном зале нарвской крепости, что находился под самой сторожевой башней, царило шумное, плещущее через край веселье. Генералы, офицеры - человек до полусотни, - поднимались по очереди из-за стола, чтобы в самой выспренней манере произнести здравицу юному победителю русского медведя - королю Карлу, который в одном белом камзоле, с волосами, связанными на затылке лентой, с тонким, умным лицом аристократа, улыбаясь, принимал поздравления, поднимая свой золотой венецианский кубок изысканной чеканки.

- Суперант суперата фидем! - говорил какой-то майор, почтительно склоняясь в сторону короля. - Всем понятно, что в переводе эта фраза означает "истина превосходит вероятие". И на самом деле, господа, нечему удивляться, что восьмитысячная армия нового Александра, государя нашего Карла, разгромила сорокатысячное царское войско! Виват его величеству! Виват!

Поднимался другой и, вначале окинув взглядом всех присутствующих, говорил:

- А я бы предложил выбить в честь славного события аллегорическую медаль. На одной из её сторон будет изображен апостол Петр, - он же Петр Московский, - греющийся от огня своих пушек. Надпись же такая: "Стоял Петр и грелся у костра". На другой же стороне изобразим бегущих русских, а впереди всех - убегающий Петр, из глаз которого текут слезы. Надпись же сделаем такую: "И выйдя вон, плакал горько". Какова аллегория, господа? Ему аплодировали, но по мере того, как льстецы произносили свои речи, Карл становился все грустнее. Все реже поднимал он кубок, и вино уже не веселило его. Он понимал, что хоть и одержал победу над русскими, но досталась она ему не совсем заслуженно. Майор Шенберг, игравший роль царя Петра, был тем, кто должен был разделить с королем честь назваться победителем. Впрочем, думал Карл, какой он победитель? Просто, выполняя мою волю, он довел русскую армию до такого состояния, когда она уже не могла и не хотела сопротивляться. Шенберг сорвал осаду крепости, оставил свое войско, но какой же он соперник? И все же неудовлетворенность собой не давала покоя, Карл жаждал настоящей победы, но без помощи тайных агентов.

- А знаете, - заговорил он вдруг громко, не вставая, - кого из офицеров я бы наградил Орденом Льва и повесил бы ему на шею золоченый знак со своей монограммой? Не знаете! Полковника Тейтлебена. Когда-то верой и правдой он служил Бранденбургскому курфюрсту, но, заслышав, что к Нарве движется армия Петра, которого он ненавидел, господин Тейтлебен поспешил на помощь. И ведь помог, господа, помог! Представляете, эти варвары как-то раз, разбив шведский заградительный отряд у Везенберга, обрядились в форму убитых и сделали вид, что это войско короля Карла идет на выручку осажденному городу. Но полковник Тейтлебен разгадал замысел врагов, каким-то особенным чутьем угадав в переодетых людях русских. Картечь артиллерии, которой он командовал на бастионе Гонор, буквально скосила ряженых. Ха-ха! Русские захотели быть умнее нас, представителей германского племени. Но это ещё не все, господа, не все! Полковник Тейтлебен провел удачную вылазку с эскадроном драгун, когда с русскими уже сражался я. Дивизия генерала Головина оказалась зажатой в клещи и была уничтожена. Новые Канны, господа! Ну, встаньте же, наш герой, покажите себя господам!

Петр, смущенный оттого, что его хвалили сейчас как раз за то, что было предметом страшных укоров совести, поднялся. Все воззрились на него - иные с восхищением, другие с плохо скрываемой завистью.

- Ну же, подойдите ко мне, наш Зигфрид, наш Гильдебранд!

Петр робко подошел. Он не ждал награды, похвалы, не хотел их, а поэтому его чувства сейчас были в смятении. Дважды он видел этого тонкого, невысокого юношу - один раз в замке Халландгольм, когда был заточен там, другой раз - в королевском замке, в Стокгольме, когда длинная борода скрывала от Карла его лицо. Петр не боялся быть узнанным - ему совсем не страшен был этот мальчик, которого он уложил бы на месте ударом кулака. Страшила похвала врага.

Нет, Карл всего лишь приобнял Петра, и того довольно, но и в этом движении, при коротком, но пристальном взгляде на того, кто был им возвеличен, король как бы всколыхнулся. Словно волна пробежала по его телу с головы до ног: такое он испытывал лишь в сладкие и редкие минуты любовного забвенья или когда чувствовал, что лести придворных можно верить. Карл почему-то ощутил, что чувства торжества его величья, о котором ему говорили здесь, померкли и совсем не радуют, но вовсе не потому, что полковник Тейтлебен помог ему в борьбе с русским войском. Просто юный король не только зорким глазом, природным чутьем, инстинктом, но даже кожей воспринял в подошедшем к нему великане признаки тождества с самим собой. Нет, этот неуклюжий детина не был на него похож, но величие и сила, царственная величавость, способность повелевать и никогда не подчиняться, светились в каждом движении его, в каждой черте его лица, пусть некрасивого и грубого, но жестокого и властного, как у какого-нибудь Цезаря или Адриана.

Карлу казалось, что где-то он видел этого неуклюжего, грубого с виду человека. Память в тот момент, когда он находился рядом с Петром, подсовывала ему разные образы, лица, моменты жизни. Лишь на миг в сознании шведского короля вспыхивали картины, как будто имеющие отношение к этому Тейтлебену, нет, не к Тейтлебену, а к чертам его лица. В голове всплывала какая-то комната, в каком-то замке, связанный, мечущийся на постели человек, потом ещё другое приходило на ум: замок королевский, забрызганные кровью стены, залитый кровью пол, и некто тоже очень похожий...

Но все эти картины пронеслись мгновенно в голове юного короля, и теперь только чувство искренней приязни к соратнику, помощнику в его ратных делах, грело сердце Карла. С братским снисходительным добродушием ударил он Петра по плечу, до которого едва доставал головой. Повернувшись к собравшимся, звонко, по-мальчишески прокричал:

- Вот! Глядите на него! Все бы вы были такие!

Привстав на цыпочки, он обнял и трижды облобызал человека с твердыми, широкими щеками. Потом взял со стола офицерский знак со своей монограммой, навесил его на пригнувшего голову Петра, приколол к его груди орден, и сейчас в душе Карла, до самого нутра своего ощутившего, что своими наградами возвеличивает человека, во всем достойного его самого, жило томительное чувство наслаждения, схожее с тем, когда ему, властелину, удавалось склонить к любви какую-нибудь очень юную и чистую, очень набожную крестьянку.

- Готов служить его величеству, - довольно браво произнес Петр, потому что служака и солдат, герой и ненавистник тех, кто оскорбил его, взяли верх над царем и служителем отечеству. Теперь он думал лишь о том, как можно было бы при помощи армии своего врага бороться со смутой русской, чтобы вернуть себе престол.

Великодушный Карл всем генералам и офицерам, что приняли участие в пиршестве по поводу победы над царем Петром, на следующий день дал возможность хорошенько отоспаться, в полдень же пригласил всех на совет. Устроили его все в том же пиршественном зале, где ещё пахло вином, пережаренным мясом и запахом потных тел давно не мывшихся военных. На специально принесенной подставке повесили карту. И вот в зал влетел на тонких, стройных ножках восемнадцатилетний король в какой-то собольей короткой шубейке и с распущенными по плечам волосами. Он тут же подскочил к карте, выхватил из ножен шпагу и, тыкая ею так, что в некоторых местах рвалась бумага, заговорил:

- Ну, генералы, господа, теперь нам предстоит решать, как поступить с врагом. Лично я склонен к тому, чтобы погнаться им вослед, нагнать близ Ямбурга и окончательно разбить!

Но с достоинством поднялся граф Пипер, выпивший вчера не меньше восьми бутылок ренского, и сказал, что пришла зима, и на территории врага будет сложно поставить армию на зимние квартиры, но и здесь нашелся Карл:

- Неправда, Питер, - сказал он, - мы будем продвигаться по русской территории, крестьяне которой довольно зажиточны и имеют все необходимое для прокорма наших солдат и лошадей. Знайте, господа, что мы явимся к русским миротворцами, ибо их царь уж давно возмутил народ, настроил русских против самого себя казнями стрельцов, бритьем бород, введением одежды иноземной. Мы же явимся в Московию миротворцами, которых примет каждый, каждый отворит перед нашим солдатом двери, напоит его коня. Вы знать ещё должны, что царица Софья, врагиня царя Петра, томится в монастыре, и стоит лишь распустить слух, что на престоле - самозванец, - Карл усмехнулся, как под её знамена, и под наши тоже, перейдет вся армия Петра, и тогда мне останется одно лишь: посадить на русский трон подвластного мне сатрапа или самому повелевать Московией. О, представьте, какая по обширности своей это будет монархия! Все вы, понятно, получите свои уделы. Пипер, к примеру, станет губернатором Украины и земель, прилежащих к Волге. - Карл жестом указал на карту. - Веллинг примет на себя весь север вплоть до Архангельска, а Вреде будет править Сибирью вплоть до Восточных морей. Ну, каково?

Карлу очень хотелось рассказать присутствующим, кто поможет ему осуществить столь дерзновенный план, но тщеславие заставляло его молчать, потому что в этом случае заслуги короля умалились бы, а он хотел быть творцом истории, единоличным, единственным автором всех своих побед. Карл был возбужден, ему уже грезилось, что он стал правителем не просто маленькой Швеции, а и всех территорий России, но Лже-Петр как бы садился с ним рядом на трон, а терпеть соправителя гордый король не хотел. Сейчас же, в этом зале военных советов, когда он выслушал мнения всех своих генералов, его так и тянуло задать вопрос полковнику Тейтлебену, к которому Карл испытывал странные, противоречивые чувства.

- А вы, Тейтлебен, почему молчите? - сделал два шага Карл по направлению к Петру, его красивое, тонкое лицо сделалось жестким. Решается участь Московии, разве она вам безразлична?

- Небезразлична, - поднялся со стула Петр. Ему на самом деле было небезразлично, как поступят с его страной, но Россия, её судьба в гораздо меньшей степени занимала сознание Петра, чем его собственная участь. Он понимал, что никому не нужен в России, что бояре или взбунтовались, или подчиняются царю, посланному от шведов. Только поражение в войне, на поле битвы могло решить вопрос, кто будет царем в России. Здесь, под Нарвой, он немало потрудился, чтобы помочь шведам, и теперь нужно было продолжать начатое, но не во имя интересов короны шведской, а ради восстановления собственного трона или, по крайней мере, ради России, но без самозванца.

- Государь, - промолвил Петр с достоинством, обращаясь к Карлу, винить царя Петра за то, что он напал на Нарву, значит, как говорят артиллеристы, понапрасну тратить порох. Нравственно Петр был прав, обратившись к землям, которые когда-то принадлежали русским, и осуждать его за то нельзя. Другое дело, польский король Август. Что его втянуло в союз с Москвой? Корысть? Уверен, что лишь она одна. Вот и нужно обратить оружие на Августа, разбить его, подвигнуть к миру. Армия русских настолько расстроена пораженьем, что не скоро способна будет предпринять что-нибудь значительное. Расправившись с Августом, завоевав приграничные к Польше малороссийские земли, подвластные Москве, вы откроете себе прямую дорогу на столицу Московии. Я же, со стороны своей, стану надежным помощником вашим. Там, где враги Карла Двенадцатого поднимут головы, появится полковник Тейтлебен, и очень скоро, я верю, у вашего величества вовсе не останется врагов.

Так говорил Петр, и все внимательно слушали его. В его речи не было позерства, произносилась она хоть и взволнованным, но твердым голосом. Было видно, что этот огромный человек или искусно притворяется, или настолько проникся необходимостью возвеличивания Швеции, настолько ненавидит русских, что готов отдать борьбе с ними всего себя без остатка.

И никто не заподозрил, что собравшийся сражаться вначале с войсками Августа, а потом уготовивший Москве судьбу Рима человек не просто служака-наймит, не просто ярый ненавистник русских, а стремится вернуть утерянный престол, и поэтому каждое его движение, жест, слово по-царски мудры и от этого убедительны и естественны.

- Ну, дело решенное! - озорно сказал Карл и зачем-то вонзил в пол клинок своей отличной, выкованной в Милане шпаги. - Идем на этого фазана Августа, и пусть его многочисленные любовницы запасут побольше носовых платков - их слезы будут неуемны!

Горько, навзрыд плакали, голосили новгородские бабы и девки, утирались уголками платков и шалей, глядя на солдат, стрельцов, детей боярских и дворян, которые вразброд, колоннами, совсем не походившими на солдатский строй, все обмотанные каким-то тряпьем, ветошью, чтобы потеплее было, подходили к древнему Новгороду, стражу русской земли. На редких возах везли остатки оружия, раненых и больных. Не так уходили из Новогорода в сентябре: хорохорились, подвивали усы, подмигивали женщинам, пускали в их сторону легкое срамословие, обещали победителями вернуться. Но вышло все по-другому...

В толпах собравшегося народа уже гулял злой, нехороший слушок. Говорили-де, что царь перед самым приходом Карла Свейского войско свое оставил да и в Новгород дал стрекача, не выдержал. А потому не выдержал, что сам антихрист и немец.

Побитую, истерзанную, обескровленную и униженную армию разместили по обывательским квартирам. Новгородцы с охотой приняли под свои тесовые, соломенные крыши измученных долгим сидением в землянках, на заплесневелом хлебе да на конине падшей, служивых русских. Вначале топили бани, при помощи трав, народу давно известных, морили солдатских вшей, не спрашивая казенного довольствия, кормили служивых, животы которых уж к хребтам прилипли. И постепенно, с каждым днем, под ласковым приглядом горожанок и крестьянок, словно глина, ссохшаяся в камень, отмокали, становились мягче окаменевшие сердца солдат, политые горючими слезами русских женщин.

Лже-Петр явился в зале дома воеводы Новогородского, где обедали Данилыч, Шереметев да князь Аникита Иванович Репнин, так же неожиданно, как и тогда, при Нарве в избушке Меншикова, появился Петр настоящий. Хмурый, но какой-то взбаламученный и нервный, точно хмурость и ненастоящая совсем была, бухнулся на стул рядом с прекратившими жевать людьми. Не говоря ни слова, схватил куриное крыло, принялся есть, тяжело ворочая челюстями.

- Ну, слышал, осрамились мои-то генералы. Так бежали от Карлуса, будто пятки им подпалили! Ей-ей, с кем войну решил начать! Вам бы в Преображенском с палками играться да репой и картошкой стрелять из пушек! Срамота, а не генералы! Сорок тысяч войска восьми тысяч шведов осилить не могли!

Если бы Лже-Петр не был так увлечен куриным крылом и если бы не гнушался внимательно смотреть на тех, кого распекал, то непременно бы заметил, как потемнели, посмурнели лица сидевших рядом с ним людей. Даже румяный, тридцатидвухлетний здоровяк, любивший выпить, пожрать и посмеяться, князь Репнин, осведомленный уж давно о том, кто правит Русью, сидел, точно кипятком обваренный: страдал и чуть не плакал. Шереметев же, оловянную державший кружку с горячим сбитнем, даже и не замечал, как пальцы сильные его так надавили на олово, что оно скрипит и сбитень течет на скатерть. А Лже-Петр все говорил и говорил, и речь его становилась все язвительней, обидней. Но ни словом не поминал он, как набросились на него тогда, при Нарве, в домике Данилыча, словно позабыл тот случай.

- Ах, негодяи! - говорил Лже-Петр с насмешкой. - Ничего доверить вам нельзя. Только отлучился царь от войска, за порохом поехал в Новогород да за провиантом, а уж им неприятель афронт великий учинил да с такими силами малыми. Я ж на помощь шел с двенадцатью тысячами войска свежего...

Но наглому, бессовестному глумлению самозванца над военачальниками пришел конец: не вставая, не поворачивая головы, лишь замахнувшись коротко, но скоро, тяжким оловом посудины, врезал Борис Петрович Лже-Петру, не разбираясь, куда и метил, прямо в висок самозванца. Будто подавился Лже-Петр последним словом, глаза распялил, руку к виску поднес и со стула, точно мешок, полунабитый отрубями или горохом, сполз на пол.

Данилыч, Репнин кинулись к упавшему. Дорогой Меншиков уж и кровь разглядел, что сочилась из разбитого виска. Недовольно головою покрутил, наклоняясь над лежащим:

- Ах, поторопился ты маленько, Борис Петрович! За сие твое проворство не избежать и казни. Сие не кулаками царя тузить - он, вишь, уж и позабыл про потасовку ту...

Но Шереметев громко стукнул по столу все тем же бокалом оловянным. Сам, с выпученными оловянными глазами, смотрел куда-то в угол:

- Не вякай! Убил - отвечу! Не убил, а токмо ранил - он ответит. Хватит нам под самозванцем жить. Пыткой страшной, лютой попытаем Шведа. Все он нам расскажет, доподлинную правду из него изымем.

Данилыч и Аникита засуетились, забегали. Принесли и льда, и тряпок чистых, чтоб голову ими обвить, уксус принесли, давали нюхать, терли ему грудь, и наконец вздох облегчения раздался одновременно со вздохом раненого. Лже-Петр открыл глаза, покрутил ими в разные стороны, как филин, и довольно отчетливо сказал:

- Что, изменники, убить меня хотели? Да я ж вас... колесую...

Но договорить Лже-Петру не дали. Алексашка и Репнин уж крутили ему руки, приподнимали с натугой большое его тело на тяжелое, с высокой спинкой кресло, Борис же Петрович голосом гремел в сенях, требуя от холопов, чтобы скорей из каретника или с конюшни тащили вожжи. Приказание такое было исполнено немедля, притащили и жаровню с рожном железным и огромными клещами - все, как воевода приказал. Угли в жаровне, правда, нужно было ещё хорошенечко раздуть, чем и занялся Данилыч. Вести допрос собрался сам Борис Петрович. Морщился, ибо дело на плечи взваливал свои нешутейное, да и не приятное совсем, но зело таки нужное.

Лже-Петр, связанный по рукам и ногам, на страшные приготовления взирал без крика, понимая, что воплями делу не поможешь, а только усугубишь беду. Только бормотал что-то себе под нос, ворочая круглыми глазами туда-сюда. Жаровня стояла прямо перед ним, и видел Шенберг, как рожон да клещи, как бы впитывая в себя огонь углей, становятся все краснее, ярче. Он был солдатом и, давая обещание отправиться в Россию, предполагал и такой для себя исход. Радовало майора сейчас лишь одно: он погубил под Нарвой русских, и теперь любимый его король войдет на земли московитов смелой, твердой своей ногой.

Шереметев не стал брать в руки ни рожна, ни клещей, не стал трясти ими перед лицом того, кто два года почитался первым человеком в его стране, помазанником, он просто склонился к его уху и негромко так сказал:

- Ну, видишь, и у нас, русских, маленько разуму нашлось. Поосторожней дело б вел, потоньше, может, и не случилось бы с тобой такой прорухи. Но уж больно ты за нас ретиво взялся: тут тебе головы стрельцам руби безвинным, тут и Авдотья, тут и брадобритье. Не понимал ты, что ль, что мы, хоть и привязаны к царю, гнева его боимся, но и меру терпенью знаем.

Лже-Петр молчал. Возможно, если бы он действовал в России по собственному наитию, а не по приказу из Стокгольма, он бы и не стал все делать так неуклюже, так грубо, но он был солдатом, а поэтому подчинялся.

- Ну, а таперя, дорогой гость, - продолжал Борис Петрович, - ты поведаешь нам, какого ты роду-племени, из какой земли и кто тебя сюда заслал. Еще скажи ты нам по чести, куда законопатили твои товарищи истинного нашего царя?

Шенберг, ещё в морском кадетском корпусе читавший Тацита, больше всех описанных историком героев любил Муция Сцеволу и мечтал когда-нибудь повторить его подвиг. Поэтому сейчас, когда его враги уже готовили огонь, чтобы добиться от него признания, образ римлянина вдруг вспыхнул в сознании майора, и он с холодной презрительной ухмылкой промолвил:

- Вы ничего не добьетесь от меня! Варвары! Я пришел сюда, чтобы помочь вашему покорению, и сие, уверен, пойдет вам на пользу. Вы станете умнее, образованней! Вас облагородят те, кто вас завоюет.

Шереметев только глазами Алексашке показал, и Данилыч, ненавидя того, кому был вынужден каждодневно льстить, играть роль то миньона, то шута, то друга верного, во всем послушного, выхватил из жаровни изрядных размеров рожон железный, осыпая с него искры на пол, метнулся к Лже-Петру, камзол, рубаху сверху донизу рванул, так что по полу медные, дутые пуговицы запрыгали, как блохи. По телу белому горящим острием провел крест-накрест, и содрогнулся сидящий в кресле так, что волна по коже крутыми желваками прокатилась. Заорал, забыв и Муция Сцеволу, и присягу, что шведам давал когда-то:

- А-о-а-а! Не пытайте, не пытайте! Все расскажу! Заставили меня!

- Ну, говори, собака, кто заставил, а то такие примешь муки, коих и стрельцы, что тобою были пытаны, не ведали! - шептал ему Борис Петрович, и этот шепот страшнее был, чем даже крик. - У нас, брат, знаешь, самозванцев на Руси не любливали. На чье достоинство посягнул? Чтю корону возложить на себя пытался? От имени чьего писал указы, выдавая за помазанника собачью свою породу? Ах, уж вижу казнь: вот выведут тебя на площадь Красную, а там уж кол осиновый, посередочки его - для ног подставки. Для чего бы, думал, сии подставки? Не ведаешь? А для того, что когда острие кола в задницу твою войдет и будет медленно прободать твое нутро, так ты, швед, сможешь ножки свои на те подставочки поставить - не так скоро околеешь, а всему честному московскому народу приятно будет на твои страдания глядеть. Детишки, бабы, девки, мужики - всяк будет вправе подойти да плюнуть, да помочиться на тебя, да камень в твои очи бросить. На дощечке ж будет прописана твоя провинность: "За то-де на кол вознесен разбойник сей, что выдавал себя за государя, вначал поспособствовав похищению аль даже умертвлению его. Народ же русский сей самозванец лютой ненавистью ненавидел, тысячами под топор пускал, жену свою законную безвинно отправил в монастырь, и русичей бритьем бород да немецким платьем, да всякими иными иноземными изысками пытался в немцев превратить". Ну, слышь, оное токмо по первоначалу тебе в строку станет. Говори, какие замыслы имел, окромя тех, что мы уж видали!

Шереметев Меншикову лишь бровью двинул - железо раскаленное теперь прошлось по животу. Вой, схожий с волчьим, разорвал мертвую до этого тишину покоя, заметался от угла в угол. Слезы лились из потухших глаз обезумевшего от боли морского офицера. Ни Сцевола Муций, ни долг чести, ни присяга, на молодой король, ни сама родная Швеция не могли сейчас его заставить спрятать свой страх, и простое желание жить громким голосом кричало Шенбергу, что нужно забыть и долг, и честь морского офицера, и Швецию.

Он начал говорить, и румяный князь Репнин, брызгая чернилами, записывал его ответы. Рассказывал Лже-Петр все долго и подробно, не забывая мелочей, которые ему казались очень нужными. Раньше он был честен к шведам, сейчас же - к русским. Его увлекал собственный рассказ. Шенберг часто пускался в описания своих чувств, ощущения того, как он воспринимал все новое, нешведское, как ему удавалось изворачиваться, хитрить, казаться русским. Шереметев, Меншиков, Репнин просто дивились, слыша от самозванца о его уловках, при помощи которых ему удавалось дурачить московитов. Он становился все взволнованней и наконец спросил:

- Но скажите же, ради Бога, как вам удалось разведать, что я - не Петр?

Шереметеву очень не хотелось отвечать на такой вопрос, но сказал-таки:

- Ни в стрелецких казнях, ни в чем ином иноземца мы не углядели. Но к кому ты на смотр пришел, сущим мужем себя представить желая? - Шереметев умолк на мгновенье, до того мерзостно было ему продолжать. - Думал, немецкий михир* твой не сумеет царица отличить от подлинного? Мы, бояре, может быть, пропустим - нам-то чтой. Но баба да мамки-няньки - единые товарищи, они тишком, вприглядку да впримолвку все наши мужичьи корешки перемерят, да перемнут в башках своих, да перемилуют, да всем дадут особенную стать и должность. Вот и тебе, не знаю, как и называть тебя, возвысил голос Шереметев, - был царицею Евдокией дан свой градус, и по градусу сему зачислен был ты, самозванец, в стан разбойников. По Уложению ж блаженной памяти царя Лексея Михалыча за одно прелюбодеяние такое не токмо пыток натерпеться тебе придется, коих злобственность не пересилит и сильнейший, но и казнь позорную, со вздеванием на кол, мучительней которой не изобрел бы и сам Сатана. Однако сам ты можешь рассудить, что смягчиться твоя участь очень даже может...

* Так в документах начала XIII в. - Прим. автора.

- Как же... может? - уже совсем в полубеспамятстве спросил Лже-Петр.

- Как? - строго вопрошал Борис Петрович. - Скажи, во-первых, куда сокрыли настоящего царя?

Лже-Петр, хоть и имевший возможность отречься от своего участия в похищении царя, вдруг понял, что стоит сказать всю правду. Не искренность звала его к тому, но убеждение, что смерть царя Петра может продолжить его жизнь.

- Знайте, - промолвил он, - что царь Петр погиб. Мне сообщили, что, когда он, запертый в замке шведском, вынул решетку и попытался по веревке вылезти в окно, веревка, будто, оборвалась, и Петр свалился вниз. Там он то ли захлебнулся, то ли упал на камни, но... тело мертвое царя из воды потом было извлечено, и докторский осмотр установил, что утопленник на самом деле был русским государем...

Борис Петрович хотел уж было выхватить из жаровни клещи, чтобы на шведе выместить всю злобу за смерть русского природного государя, но Меншиков его вовремя за руку схватил, удержал словами:

- Нет, постой, боярин. Или ты забыл, что письмо от резидента нашего мы получили. Писал же, что заявился к нему точь-в-точь сам государь, токмо с бородой. Тоже о застенке говорил, о том, как из него бежал. Стало быть, не того утопленника из воды достали...

Шереметев лоб потер, не зная, что и сказать, а тут, не поднимаясь с места секретарского своего, осторожно молвил Аникита Иваныч:

- А вы мне говорили, что за день до битвы Нарвской в избенку завалился царь, требовал пойти на приступ, бастион называл еще, ворота обещал открыть, а вы его побили да... прогнали...

Борис Петрович, из головы которого все не мог улетучиться тот случай, кинулся к жаровне, раскаленные схватил клещи, стал щелкать ими перед лицом испуганного до полусмерти шведа так, что искры сыпались на грудь его:

- Ну, говори, шведская блевотина, являлся ты в доме Меншикова в немецком полковничьем кафтане? Предлагал нам идти на приступ, обещая открыть ворота, предлагал? Ноября в день девятнадцатый то было? Ну, ответствуй! Из-за тебя же, потрох сучий, что покинул ты войско, что главнокомандующий твой да офицеры к шведам перешли, и произошло все расстройство. До десяти тысяч русских побито, одних пушек осадных Карлу шестьдесят три досталось, мортир двадцать пять, полковых полсотни и семь гаубиц. А то, что Яков Долгорукий, царевич Имеретинский, Автоном Головин, Трубецкой, Бутурлин, честный Вейде в полоне томятся шведском, тебе известно? Так зачем ты приходил к нам в ту ночь, на приступ идти заставляя? Все войско в западню завлечь хотел?!

И Борис Петрович, весь распаленный гневом, схватил калеными клещами за предплечье шведского майора.

Швед заорал, но вот из дикого крика его выявились и членораздельные слова:

- Не-е, не-е при-хо-дил, в Нов-го-ро...де был... тогда...

- В Новгороде, говоришь? - подступал с рожном Данилыч. - Да что ж мы, рожу, что ли, твою кошачью не узнали? Еще и приказы отдавал как царь: идите, дескать, утром на бастион. Там вам ворота откроют шведы да ещё и пушки все бастионные попортят. Ты то был, больше некому. А коли говоришь, что утоп наш царь, так кому же и являться, коль не тебе? Не в Новгороде ты был, а в Нарве, в Нарве!

Но тут Шереметев властным движением руки унял грозную тираду Александра Данилыча, которому страсть как хотелось поиздеваться над самозванцем при посредстве раскаленного рожна.

- Постой, Данилыч, может, швед нам и правду говорит: не было его в ту ночь под Нарвой. Утверждение сие легко проверить. Я у графа Головина на сей счет спрошу, спознаем. Но чую, что на самом деле приходил к нам тогда сам государь природный, Петр Алексеевич, да вот токмо какого хрена ради был он на службе шведской? Или думать надо, что в полоне он и волю Карла исполнял, нас заманивая в город? Эх, тут сам черт ногу сломит. Прогнали мы тогда Петра, били помазанника, таперя он нам сей проделки не простит, да и сказывали мне, что...

Шереметев остановился, словно не решаясь говорить при шведе, но Меншиков поторопил его с ответом:

- Что ж... сказывали-то?

- А то, что когда дивизия Вейде со шведом билась, из Нарвы выскочив, бросился на русских шквадрон* драгунский, а возглавлял его какой-то важный офицер, точь-в-точь на государя похожий. Эх, и порубили же они тогда солдатиков, не счесть.

- Да быть того не может, - с сумнительством, покручивая головой, подал голос Аникита Иванович Репнин, такое сообщение решивший в протокольные бумаги пока не заносить.

Шереметев как бы с грустью промолвил:

- Верные люди о том мне говорили, офицеры русские, крестились даже. Им, впрочем, давно уже понятно было, что антихрист, а не Петр приехал из-за границы, так они не слишком удивлялись: ну, не в Новгород уехал царь, а в Нарву, к своим сбежал. Все ясно, как Божий день.

Лже-Петр, боясь, что ему припишут ещё и командование отрядом кавалеристов, порубавшим русских, забился, заворочался на кресле, закричал:

* Эскадрон. - Прим. автора.

- Не был я в Нарве, не был! Головин вам подтвердит сие, другие люди! Порох я собирал здесь, провиант, новых людей готовил! Вероятно, что и не утонул ваш царь и сюда пришел, каким-то манером нанявшись на службу шведскую, чтобы вовремя помочь вам! Вы же, на меня озлясь за неожиданный отъезд, не приняли его, прогнали, не захотели признать в законном своем царе повелителя России! Таперя, подданные милые мои, - майор Шенберг в улыбке сделал малый рот свой длинным и широким, - не будет у вас царя: я на кол сяду, - что ж, я к тому готов был, - законный царь ваш перешел на сторону врагов Москвы, дабы отомстить вам за бесчестье. Русь же смута ждет, похожая на ту, что перемесила весь ваш народ в начале века. Эх, глупые вы головы!

Раскаленное железо, поднесенное рукой Данилыча, не смогшего стерпеть насмешек шведа, уже готово было прикоснуться к телу самозванца, но Шереметев руку Меншикова отвел решительно. Мысль какая-то светилась в его глазах.

- Постой, Данилыч, - сказал он тихо. - Со шпиком оным мы завсегда разделаться сумеем. Такую ему казнь измыслим, что сам Иван Васильевич во гробе всколыхнется. Но я б вначале с ним потолковал...

- О чем же с оным стервом нам говорить? - недовольно буркнул Алексашка. - Уж поговорено довольно.

- Нет, не довольно, - сказал Борис Петрович и оборотился к шведу, стул подставил к нему поближе, сам уселся на него и долго, минуты три, спокойно, с пристальным вниманием вглядывался в круглые его, полные тревоги за жизнь свою глаза. Нет, умирать Шенбергу очень не хотелось, и он уже жалел о том, что позволил себе смеяться над неловкостью русских. - Значит, человече, Мартином тебя мать с отцом назвали? - мягко, по-отечески заговорил Борис Петрович, похлопав рукой своей по колену шведа.

- Да, в честь Мартина святого, - ответил Шенберг, не понимая, куда клонит воевода.

- Ну так слушай, Мартин, разве жить-то не так приятно, как падалью валяться в какой-нибудь яме?

- Нет, жить, разумеется, куда приятней... - молвил Шенберг.

- Разумеется, - кивнул Борис Петрович, - а жить в палатах царских приятней во сто крат. Токмо, друже, царьком покуда ты у нас поганым оказался, много всяких пакостей успел наделать да и сам испакостился, ей-Богу! Ну посуди ты сам, друг Мартин: хоть и устроил ты для шведов плезир великий стрелецкой казнью, переделыванием нас в немцев, сей нарвской канителью с победой ихней, потерей пушек едва ль не всех, но ведь не Мартина - шпика шведского по всей Европе будут славить как ловкого агента, который всех бояр длиннобородых русских, всех оных недоумков вокруг пальца своего обвел. Нет, брат! О майоре Шенберге мало кто знает, зато царя Петра, от имени и власти которого ты отказываться пока не собирался, во всей Европе знают, да и подале. Вот и получилось, Мартинушка-дружочек, что ты сам свою пятку-то и обосрал и обосранный явишься пред всем миром. При дворах-то европейских над тобою, дурачком, смеяться станут: "Петруша, скажут, - русский под Нарвой чуть ли не три месяца просидел, ни единого штурма не предпринял, из пушек по стенам за три версты стрелял, растратил весь порох, а потом все войско предал - убежал, едва заслышал, что Карл сопляк зеленый на него идет с восемью тысячами солдат, уставших от дороги дальней. В пух и прах разбили энтого Петрушку, да и поделом ему: сидел бы в своей Москве, щупал бы немок, щелкал бы орехи да на шведские бы земли не засматривался. Дурак он, ей-Богу, простофиля!" Вот как о тебе, голубь мой, люди в Европе станут говорить. Сам ты себя говном измазал - не отмоешься!

Не только Шереметев, но и Меншиков, и Репнин, поднявшийся из-за стола, с бьющимися сердцами, пристально вглядывались в лицо майора, по которому гуляли признаки чувств противоречивых, но по большей части скорбь и сильное уныние изображались на его широком, как сковорода, лице.

- А ежели... - сказал он после долгого раздумья, на которое ему дал время Шереметев, - ежели... я и не собираюсь больше быть царем Московским и уеду в Швецию, где король обласкает меня за то, что я учинил в России.

- Уедешь?? - сильно удивился Борис Петрович. - Да кто ж тебя теперь отпустит-то? Как агент державы иноземной, приведший войско наше к поражению, ты, по крайней мере, будешь колесован. Но, - Шереметев усмехнулся, - если бы ты и бежал, - на акцию подобную времени тебе достаточно уж было, - если б ты и бежал в Стекольный, то не думаю я вовсе, что ты, Мартин Шенберг, добился бы там славы. Ты что же, короля своего не знаешь, Карлуса, который спит и видит себя великим полководцем, перед коим ниц падают цари и вражеские генералы? А тут является какой-то Шенберг, майоришка, и начинает говорить, что будто не доблестной шпагой Карла добыта Нарвская виктория, а токмо одним его проворством и хитростью. Славу корононосца Карла затмить хотел? Тебя, наш голубь, в Швеции ждет участь не менее печальная, чем здесь, в России. Ты или отравлен будешь тайно, или же по приказу Карла по вые твоей пройдется острый ножик. Ты, брат Мартин, сделал свое дело, и никому уж таперя не нужен. Война развязана, Нарвское сражение проиграно, Карл, я знаю, вскоре разделается с Августом, союзником, коего ты вероломно втянул в войну. А ежели узнает Август, что какой-то Шенберг стал причиной его бедствий? Да он тебе башку открутит, где бы ты ни жил. Видишь, в скольких капканах застряли все ручки твои и ножки. Позавидовать тебе, возможно, мог бы токмо тать, приговоренный к отсечению главы.

Потухшим, мертвым взором смотрел Лже-Петр куда-то в угол комнаты. Теперь ему казалось, что он, тщеславец, стремившийся добиться славы на поприще интриги, к которой его призвало сходство с царем Петром, явился несчастной жертвой политических затей хозяев из Стокгольма. Его судьба, описанная Шереметевым, выглядела вполне правдиво. Майору оставалось лишь одно.

- Фельдмаршал, - обратился он к Шереметеву, впервые называя его столь пышным титулом - хотел подольститься к воеводе. - Если бы я попросил вас оставить меня всего на пять минут, то веревка, нет, даже мой галстук, помогли бы распутать мой... житейский узел другим узлом. Но... но офицеру не пристало пользоваться столь позорными способами самоубийства. Прошу вас, оставьте пистолет или, по крайней мере, нож, и вы, уверен, вознаградите себя за причиненный мной позор своей стране, избавите себя от необходимости ломать кому-то кости на колесе, сажать меня на кол. Господин Репнин все записывал исправно, и народу Московии будет известно, кто привел её к такому вот концу...

И Шереметев, и Меншиков, и князь Репнин, услышав искренность в словах того, кого они ещё совсем недавно готовы были истерзать, замучить злейшей казнью, посмотрели на Шенберга с сочувствием. Сейчас в этом изувеченном пыткой человеке, столь похожем на их государя, виделся солдат, преданный своей родине, и все поверили в искренность его просьбы. Но Шереметев молчал недолго. Положив руку на обнаженное плечо майора, он сказал:

- Сынок, долг ты свой перед королем выполнил отменно. Послужи-ка ныне и России. Выбирай между жестокой казнью в Москве, отравой или кинжалом в Стекольном, или... царскими палатами московскими. Покуда не подрастет царевич Алексей, надобно тебе побыть царем...

Шереметев остановился. То ли не хватало ему красноречия, чтобы его мысли скорей дошли до разума шведа, то ли сам он покамест не придумал, на что его стране может пригодиться самозванец... Но он все же продолжил:

- Вот ты... швед, но я уверен, что управлять такой державой, как Россия, куда милей, чем быть вертушкой в чужих руках. Так вот же, Мартин будь за нас! Чего лишишься ты? Сомнительной славы проходимца? Пройдохи, ненавидимого и здесь, и там? В России мы обещаем твоей особе неприкосновенность, возможность пользоваться положеньем, привилегиями и казной, но, как то и было, в разумных, обоснованных пределах. Это раз... Войну, тобой затеянную, мы, народ российский, продолжим, ибо не токмо позор смыть её хотим, но и доставить, коль предлог нашелся, державе нашей прибыток в прибалтийских землях. Ты же будешь наш полководец, ибо так заведено в России, что властитель всей земли становится и полководцем.

Шенберг молчал. Получалось так, что миссия, с которой прибыл он в Россию, принимала для его персоны какой-то странный оборот. Он, враг России, должен был стать во главе народа, желающего погибели его родной земли. С одной стороны, ничего другого не оставалось, ибо русские пообещали колесование и кол, но с другой - приходилось стать предателем, и это обстоятельство сильно огорчало майора Шенберга, ещё в кадетском корпусе читавшего Тацита. Но было и третье обстоятельство; оно как бы затуманивало два первых: майор снова превращался в царя Петра, но теперь уже не по указке шведов, не тайно, а со всеми правами, данными ему боярами, и тем положением, которое он обретал. Теперь ни герои Тацита, ни сочувствие к национальным интересам, ни долг службы, ни присяга не могли сравниться в притягательности с пышным престолом Москвы, с возможностью владеть судьбами миллионов людей и распоряжаться ими.

- Но... но на каких условиях теперь вы передадите мне власть в России? - спросил Лже-Петр очень робко, потому что от ответа Шереметева сейчас зависела его судьба.

Борис Петрович, тоже понимая, что наступила главная минута, костистыми, привыкшими к рукояти сабли руками, стиснул горло шведа:

- Друг Мартин, - прошипел он, - всем ты будешь походить на государя, но будешь спочинять Россию, понял ли? Ты - царь, мы - твои холопы*, но и царь - холоп народа, разумеешь ли сие? Трать на себя казну, да с мерой, упивайся, но тоже с мерой, платье немецкое оставь - все равно оно привьется токмо у знатных, а крестьянин, из коих состоит земля российская, так и останется в кафтане домотканном, в суконном колпаке да с бородой.

Вдруг Шереметев вскрикнул, взметнул на Шенберга взгляд ненавидящий и лютый. Сказал:

- Мы бы и без тебя, дурня немецкого, страну б построили, да токмо уж привычен русский человек к царям. Других ему правителей не надобно, так уж лучше швед, чем в ничейности страна да не в пригляде. Править ты будешь... нами окорочен. Войну, что ты со шведом начал, доведем до крайности последней, и тебе же, в случае победы, - а викторию мы сыщем беспременно, достанутся все лавры. Таперя же, Мартинышек, сидишь ты по уши в дерьме, самим собой и спроворенным...

Даже не надежда спасти себя, а внезапно возникшее желание действовать во благо страны, ещё недавно столь ненавистной ему, наполнило душу майора. Ранее он был разрушителем, теперь же ему предлагали стать созидателем. Кем мог он явиться истории, если бы по-прежнему разлагал, топтал, корежил русскую жизнь? Неужели победителем? Нет! Теперь все его сознание, все так же замешанное на тщеславии, точно стрелка компаса, повернулось в другую сторону. Он хотел, мечтал быть не агентом, но царем, созидателем, и поэтому, видя, с какой надеждой и тревогой ждут от него ответа русские, Шенберг заговорил:

* Кстати, обращение к подданным как к "холопам" было устранено царским указом едва ли не через год. - Прим. автора.

- Да, бояре, я отрекаюсь от всего того, что подвигло меня на тайную и вредоносную для вашей державы деятельность. Если вы хотите, чтобы я, до тех самых пор, покуда не отыщется настоящий царь Петр Алексеевич, занимал его трон, вершил управление Россией, был настоящим командующим войск её и являлся светочем Руси, её помазанником, то... то я согласен быть таковым.

Шереметев, не ожидавший такой податливости от шведского агента, заорал:

- Мало! Мало! Светочей бы мы нашли и без тебя! Против шведов воевать ты должен, против своих, ты понял сие? Кровью своей сквитаешься да поровняешься с кровью тех, кого губил ты в Преображенском, кого морил и на убийство под Нарвою поставил! Агнцем закланным станешь, а мы, - Шереметев тяжело вздохнул, перекрестился и сказал, - а мы дело свое делать будем, наше, российское. Ты свои заслуги будешь спожинать как воин и государь, мы же, подданные твои, правлением счастливым ободренные, будем наполнять копилку гистории своей. Нам зело нужны правители, кои народ наш спящий раскачают в зыбке да и на руки возьмут...

14

КАК ГОТОВИЛИСЬ К ВОЙНЕ СО ШВЕДОМ

Холодные колючие льдинки мастерски отграненных амстердамскими евреями бриллиантов переливающимися струйками текли между тонких, холеных пальчиков Аннушки Монс, которая не без волнения взирала на этот искристый блеск, то и дело запуская руку в высокую, объемистую шкатулку, принесенную Петром и стоящую сейчас рядом с постелью на низком столике ночном. Она знала, что на эти камни можно было бы купить несколько деревень с тысячами душ крестьян, но полного удовлетворения Анна почему-то не испытывала. Раньше она была возлюбленной царя, теперь же её молодое тело ласкал кто-то, лишь отдаленно напоминавший государя Петра.

Прежний Петр был победителем Азова, упрямый, смелый, воинственный, даже какой-то жестокий с ней в минуты страсти, что, однако, ей нравилось. Этот же мужчина был осторожен, не по-царски деликатен, точно, обладая её телом, не брал то, что принадлежало ему по праву, а выпрашивал особую милость, подходя к женщине на цыпочках, с галантными манерами - к ней-то, дочери виноторговца! Нет, она, конечно, понимала, что все знают об их любви как о любви царя и купеческой дочери, но Анне этого недоставало! Она хотела быть настоящей любовницей настоящего царя, а получалось все совсем иначе. Не царь, а какой-то проходимец вернулся к ней из-под Нарвы, к тому же проигравший битву мальчишке в больших ботфортах и с отцовской, не по руке, шпагой. И Анна знала еще, что принесенные ей брильянты - это не подарок любимой женщине, даже не плата за любовь, за тело, - это способ успокоить её уязвленную гордость. Пусть не с победителем будет лежать она сейчас в постели, ну так с богатым, щедрым человеком. Но нет, не с богачом и расточителем хотелось любиться Анне, а с царем или уж, по крайней мере, со знатным дворянином, кавалером. А проходимец и неудачник ей вовсе был не нужен.

- Петруша, - ласково прогулила Анна, оглаживая плечо Шенберга бархатистой, нежной своей ручкой. - Ах, ну все сердце истерзалось по тебе, покуда ты под Нарвой был. Сны какие снились! Один страшней другого: казалось, что и бомбой разрывает тебя на части мелкие, и что шведский драгун голову тебе в бою срубает, а то, что пулька малая в бело тело твое входит, так сие ж ну кажную ночь являлось. Во сне-то я тебя и защитить хотела, и за ружье шведское хваталась, чтоб штык-то отвести. Поверь уж, в бой с тобой пускалась, палила из пистоли да фузеи, а после раны твои обмывала, перевязывала, всякими снадобьями мазала. Вишь, их на теле твоем сколько, - проводила по не зажившим ещё буграм от каленых клещей и железа.

- Да врешь ты все, поди, - с зевком отвечал Мартин, - срамные дела здесь без меня чинила. Вишь, гладкая какая да спокойная, будто каждую ночь на тебе катались...

- Ой, Петруша, что ты и говоришь такое, - врала Аннушка, стыдливо прикрывая ротик. - Это ты, наверно, целый шатер девок-полонянок имел. Али не было у тебя того шатра с чухонками? Ведь не особо вы в боях-то отличились. Слышала, большую конфузию вам Карл Свейский учинил, а ты так и войско совсем оставил. Наверно, зело старался всего себя для меня и сохранить. Вот за сие старание вящая тебе моя любовь!

И Аннушка, наваливаясь на широкую, угловатую грудь арбузами своих полных, крепких грудей, впилась в его сухой рот ядовитым, неискренним поцелуем, но Шенберг, угадав неискренность, отпрянул, резко женщину оттолкнул, плюнул даже:

- Зачем язвишь? - вскричал бешено и зло. - Али не вижу, что уколоть меня желаешь? Не во мне вина, что под Нарвой нас побили! Я войско не нарочно покидал - за порохом да за бомбами, за провиантом да за ратными людьми в Новгород отправился! Поздно, на зиму глядя, кампанию начал - вот лишь промашка! Видала б ты, как стрельцы Карлу сопротивлялись - сразу врассыпную, точно зайцы! Мало голов я им срубил - все бы племя их под корень. Немцы-офицеры тож подвели - на сторону врага ушли. Ты же, баба пустоголовая, на своей печи сиди, покель сидится! - И, подобрев, глядя исподлобья, спросил: - Что, подкинуть пару деревенек да мамаше увеличить пенсион?

Помолчав для форсу, чуть пообижавшись, сказала, растягивая губы в улыбке сладкой:

- Подкинь уж, Петруша, да и пенсион маленько бы повысить не мешало б...

- Сделаю, все сделаю, токмо пораженьем нарвским язвить не смей. Швед нас биться и научит... на собственную погибель научит!

Аннушка в справедливости или несправедливости фразы такой разбираться уж не стала. Она знала, что сидевший на её кровати человек не царь Петр, а какой-то засланный для вреда страны то ли швед, то ли немец. Но не знала Анна Монс, что в Москву вернулся уже не прежний засланный сюда агент. Да, звали его по-прежнему Мартин Шенберг, но во многом это был уже другой человек. То, что говорили ему Шереметев и Данилыч, не миновало даром. Страстное желание быть не игрушкой, управляемой Стокгольмом, где его заслуги никогда бы не были оценены королем Карлом, а истинным правителем и воином, будоражило его воображение.

"Мало ли было в истории примеров, когда властителями государств становились иноземцы? Бывало, народ звал занять пустующий трон, потому что не находилось достойных короны среди людей этой страны. И часто эти короли правили прекрасно, оправдывая надежды страны, ставшей для них второй родиной. Я тоже постараюсь сделать Россию своей родиной, постараюсь полюбить её, хотя любить этот дикий народ очень трудно. Мне придется воевать со своим народом, со шведами, но что же делать, если я уже начал войну? Жаль еще, что я так мало знаю о России, о её людях, обычаях, жаль, что я не настоящий помазанник и не благословен Богом нести тяжкий крест власти! Но я должен доказать самому себе, что достоин носить царские бармы и платно!"

Был март, и солнце на луковицах московских церквей и церквушек горело золотом так ослепительно, что хотелось поскорее опустить глаза или прикрыть их рукой. Тихон Никитич Стрешнев, Ромодановский и Шеин, генералиссимус, собравшись в Кремле, в шубах, накинутых поверх немецких кафтанов, так были заняты беседой, что даже и не замечали, что стоят прямо посредине лужи.

- Слышно, раскрыли Шведа Шереметев да Меншиков, каленым железом его пытали - признался, всю доподлинную рассказал, - говорил Стрешнев, оглядываясь, страшась чужих ушей. - Хотели его тогда же смертью наказать за прегрешения перед народом русским.

- И нужно б было, - сурово сдвинул брови лохматые свои князь Ромодановский, - да не тишком, а принародно, на Красной площади, да с колесованьем.

- Оное всегда успеться может, - тонко зашептал Шеин. - Но я слыхал, что Шереметев с Меншиковым словно бы клятву какую взяли, будто станет теперь тот и не шведом вовсе, а государем, коли наш-то спотерялся, да и не токмо спотерялся, - Шеин по-бабьи прыснул в кулак, - а на службу шведскую как есть и перешел! Видели его, как он под Нарвой со шведским эскадроном расщепил Автонома Головина, как орех. Вона дела какие! Ей-ей, перекрестился, качая головой, - под Богом ходим, и Ему лишь, властителю, судьбы наши видятся.

Ромодановский увидел, что стоят они средь лужи, молча товарищей отвел в сторонку, заговорил:

- Аникита-то Репнин сказывал мне, что будто переменился Швед, в Новгороде ещё переменился. Рвения такого, заботы и усердия об укреплении границы раньше за ним не видали. В Новегороде, во Пскове, в монастыре Печорском народу видимо-невидимо согнал: рвы не покладая рук копали, палисады крепкие ставили с бойницами, башни земляные насыпали, а деревянные чинили, обкладывали дерном. Службы церковные везде позапрещал, окромя одной, в соборной церкви - чтобы токмо народ в праздности не находился. В Печорах, сказывают, самого полуполковника Шеншина, что при строительстве раската находился, нещадно плетьми заставил высечь - за нерадение в работе, вона как оно у нас-то, судари любезные, все завинтилось.

- Ничего! - лукаво улыбнулся Стрешнев. - Как завинтилось, так и развинтиться может. Винт-то сей кривой, с изъяном. Таперя Швед знает, что и мы про него маленько ведаем: потише будет, поскромнее, таперя нас уж не заставит руки стрелецкой кровью марать.

- Не заставит! - с довольным видом, оглаживая живот, протяжно произнес Ромодановский, и мужчины степенно зашагали к Грановитой палате.

Там уж бояре чуть не всем своим числом расселись по лавкам, переговаривались тихо, ждали царя. Едва ль не половина лучших людей государства знала, что править ими будет царь ненастоящий, но роптать никто не хотел, понимая, что лучше уж с таким государем, чем с малолетком да с регентами, от коих Руси одна лишь вреда и смута будет. Но смущение в душах у всех было сильное. Получалось, что подчиняться приходится неведомо какому человеку, иноземцу, да к тому же подстроившему, как все полагали, разгром войска русского под Нарвой.

Лже-Петр в зеленом кафтане бомбардирского капитана влетел в Палату стремительно, но не к трону подбежал, не опустился на него, а, встав посреди зала, низко, в пояс поклонился на все четыре стороны боярам. Те так и остолбенели - никаких поклонов государя своим рабам, холопам, отродясь никто не видывал. Иные даже с мест повскакивали, перешептываться стали, другие украдкой улыбались, третьи смахивали слезы, плаксиво спрашивали:

- Чем же заслужили честь такую, государь всемилостивейший?

Сами кланялись ещё ниже, на колени вставали, стукались лбами о плиты пола. Лже-Петр, со сверкающим, сумасшедшим взором, тряхнул незаплетенными волосами:

- Потому кланялся вам, бояре, что прощения у вас просил за поражение нарвское, позорное. Когда-то денег у вас на войну просил, уверял, что победной она станет, что достанутся нам без труда берега балтийские, хитростью шведом у нас захваченные, но все инаково получилось, а посему и просил я у вас своего прощения...

Бояре, остолбенелые, растерянные, в худо сидевших на них кафтанах немецких или польских, плечи которых скучали по тяжелым ферезям да по куньим, крытым атласом, шубам, а головы по высоким столбунцам, бритые, оскоромленные, со слезами на глазах слушали винящегося перед ними помазанника.

- С кем не бывает... - раздался чей-то голос со вздохом вперемешку, но Петр резко повернулся в сторону вздоха сего, оскалился, со слюною в углах быстро задвигавшего рта заговорил:

- Со мною, со страною такого не случится боле! Давайте вместе о военных мерах думать, коли приключилась со страной оказия такая. Швед, считая нас разбитыми, пошел на Августа, союзника нашего, нам же следует... или... или, как вы прикажете, Августу послать подмогу как денежную, так и людскую. Уже в Новегороде князь Аникита Репнин полки разбитые приводит в порядок, я же князю Борису Голицыну приказ отдал поспешный, чтобы самым наибыстрейшим манером набрал он мне десять полков драгунских, коих нужно во Псков немедленно отправить! Но драгуны дела не решат, ой, не решат! Все пушки под Нарвой потеряли!

Все видели, что Петр был готов заплакать, но чистосердечное его раскаяние и искренность понуждали бояр отнестись к словам царя с особенным вниманием.

Поднялся со скамьи и размеренно, обдумывая каждое слово, немного мямля, заговорил Тихон Стрешнев, хорошо уж осведомленный в том, что кланялся боярам сейчас самозванец, а потому и не слишком доверявший его раскаянью.

- Царь всемилостивейший, всегосударь Руси! Ничего нам боле и не остается, как со шведом воевать, а ведь силенок мало: недоимки, пушек не стало, ружье хорошее токмо за границей сыскать и можно. Может, похерим ту войну, не станем деньги да людишек тратить на Августа, коего, я знаю, не все и в Польше-то приемлют, тяготея к миру с Карлом? Народ же русский отягощен поборами. Что может он ещё отдать со своего двора?

Стрешнев вел свою овечью речь, желая напрямую узнать, сколь самозванец готов к войне и не замышляет ли нового коварства. Лже-Петр, мотая полами длинного зеленого кафтана, по залу забегал бойко. Закричал:

- Не поможем Августу - Карл в Россию воротится, и тогда встречайте короля в самом Кремле! Всех он вас перережет за то, что русские вы токмо, что воспротивлись неудержимой его воле. Меня же в триумфе по Стокгольму проведет, как то было с недавними полонянниками нарвскими, генералами. Ну, чего желаете?

Дьяк Виниус, давно уж опекавший артиллерию и производство пушек, преклонных лет мужчина, тоже знавший, кто перед ним стоит, и немало дивившийся уже, что речи глаголятся разумные и нужные, на посох опираясь, со скамьи, покрытой алым сукнецом, поднялся:

- Государь, пушки ты все при Нарве отдал шведам. Волей ли Господа али волею людскою се произошло, не нам судить, но пушки нам нужны, а посему мыслить надобно, где медь на пушки сыскать...

Все молчали: на двести, а то и больше орудий тяжелых, осадных меди вскорости разыскать невозможно было, но Стрешнев, тайный подвох чиня для самозванца, а для державы выгоду, сказал:

- Может, часть колоколов... церковных снять да на пушечки да и перелить... - Большую в том видел Тихон Никитич прибыль для государства: колокола, конечно ж, снимут, зато и пушки будут, и от царского, антихристова указа сия неправедная милость будет исходить.

- Снимем, снимем! - подхватил Лже-Петр, он очень был рад, что подсказали ему идею столь простую. - Но не о меди теперь, бояре, решать вопрос нам нужно - не главное сие. Чтобы разбить врага, деньги нам нужны! Августу послать тысяч двадцать войска снаряженного да денег на магазины провиантские, да на личную его казну, чтоб мог он всех противников партии своей купить. Ах, бояре, не видите вы прибыли своей - всей страной обогатитесь скоро!

Но бояре по большей части только едва усмешку скрыть могли. Царю не верили, но в то же время каждому вдруг захотелось пусть не воевать, но уж хотя бы поставить для армии муки, людей, крупы, коней, домотканых серых крестьянских сукон на пошив мундиров, сшитых по образцу немецкому.

Они сидели как пришибленные; терли головами позлащенные, расписные стены палаты Грановитой и не знали, что и сказать. Лже-Петр заговорил:

- Мы уж кой с кем здесь совещания имели, с боярами. Надобно, войны ради, особый приказ учинить - Военный, а во главе сей деловой когорты, бояре впервые и слово-то такое услыхали - "когорта", - поставить возвернувшегося из плена шведского славного князя нашего, Якова Федорыча Долгорукого. Он пострадал безвинно, хоть и в деле нарвском себя показал изрядно. Знайте, бояре, издавна считалось, что нервами войны деньги служат, приказ же сей Военный, да особенный, над коим Долгорукий станет генералом-комиссаром, - сей должности прежде вы не знали, - будет заведовать расходами на армию российскую, и скоро доведем её мы до такого совершенства, коего не доводилось видеть не токмо шведам, но и самому кралю франчужскому Людовику, мнящему себя чуть ли не солнцем на грязной и грешной землице нашей. Подать подворная, оброки, таможенные и кабацкие сборы, за бороды деньги, за памяти венечные потекут в приказ сей. Станем мы отныне страной военной, где каждый с малолетства будет или копейкой армии служить, или грудью своей, руками с фузеями оборонять её просторы да и приращивать.

Бояре предчувствовали невзгоды лютые, поборы громадные с имений, с вотчин, но не только противиться не желали речам царя, в коих видели резон и пользу для страны, но и всесильно помогать хотели. Если бы не годилась боярам речь Петра, тотчас же обшикали бы его, зная об изменничестве, вызвали бы смуту, но теперь весь русский мир, обиженный, сплоченный, отчего поверил самозванцу, и умудренным сим вельможам сейчас без разницы было: кто призывал их к воинскому служению - неведомо откуда появившийся немчик аль сам их природный государь. Вершилось дело общее, нужное, всегосударственное.

Опосля разбрелись по стайкам, кто к какой тянулся больше по прошлой деятельности приказной, дьяческой своей. Много говорили о том, как в войне предстоящей обеспечивать армию огромную, стотысячную, провиантом, и слово новое "магазин", как склад, как огромный сборный пункт для провианта, муки, крупы, а по зимнему времени и мяса, ветчины, масла коровьего и постного, часто стало повторяться в речах бояр, особенно ж Стрешнева и Ромодановского. Коли война должна была вестись на очередь первую в Лифляндии да и в Ингерманландии, то тут же, перышками двигая, макая их в бутылицы орешковых чернил, что подъячие держали, на листах бумаги помечали, где укрепить такие амбары-магазины, какою силой их держать в зависимости от ближайшего прохода войск, какими правилами сохранять весь провиант от разрушения, раскрадывания и мышеяди. Тут же к новым магазинам боярами приверстывались начальники, по чину не меньше капитана, но тут же и говорили меж собой:

- Наши-то запасы скоро-то оскудеют. Без реквизиций, известно, не обойтись, так уж начальникам-то полковым, хоть и дать приказ притеснений народцу чухонскому али эстляндскому никакого не чинить и всюду платить за провиант живые деньги, тоже ж за фураж, но втихомолку брать с мыз земли враждебной то, что причитается солдату, - и порционы, коим установить градус весьма приличный, - чтоб и мука, и хлеб уж выпеченный, и крупа, и масло, и водки по чарке да пива по гарнцу в день*. Еще и то командирам полковым надобно сказать, чтоб не стеснялись на постое, а то не в палатках же холщовых солдат на холоде мурыжить. Пусть теплые избы занимают, за какую-то плату с хозяевами счет ведут аль работу им чинят.

Здесь, в гомонящих боковых коридорах палаты Грановитой, куда пришли потом бояре, с жаром полускрытым, притушенным, плелись их разговоры. Всяк речью царской был не то чтоб вдохновлен, но как бы настроен на скорейшую победу. И вот уж дело раскрутилось, потекло, совсем не так, когда над Нарву шли.

Дядька царский, боярин Стрешнев Тихон Никитич говорил, авторитетом своим ломая гонор других бояр:

- Восхотели войну вести, так попервоначалу перепись населению российскому надобно учинить. Как пить дать, не меньше полмильона душ податных доселе не учтены, и лучше б счет вести не дворов, а каждой души христианской. Но того требует новая перепись народа русского... Еще одна мысля бродит в голове моей: надобно, чтоб все сборы на войско сыскивали сами полки, что расставлены по деревням; вот тебе прибыток будет: они и деньги соберут, и провиант, и лошадиный корм, и деревня-то в присутствии армии баловства никакого чинить не станет. Вот и пойдет по всей России-матушке покой и благодать. - Прикрывая рот ладонью, говорил, глаза тараща: - Царя не нужно будет! Сами управимся, даже и без воевод - пропойц и кровопийц!

Бояре с сомнением почесывали затылки и подбородки. Им сия идея казалась смелой, к тому же они боялись произвола начальников военных над своими вотчинами, но уж коль начали, надо было продолжать. Согласились с тем, что верховодить при сборе провианта и фуража будут в деревнях начальники полков. Магазины, то бишь склады провиантские и

* По документам, чуть ли не по два литра. - Прим. автора.

кормовые, наскоро подчинили новому приказу - Провиантскому, а начальника над оным назвали генерал-провиантмейстером. Прежде в русской армии не заводилось магазинов, теперь же постарались. Генерал-провиантмейстер не только заготавливал нужное количество продуктов, но и обязан был разбираться в правилах отпуска еды в войска. Его обязывали ежегодно собирать сведения о хлебных ценах, чтобы не принести казне убытка, но и доставить его с "наивящей" пользой. Генерал-провиантмейстера обязывали быть осведомленным в точной дислокации полков, что расквартированы в России, а также передислокации частей в походах. Только зная это, он мог сосредоточить провиантские запасы там, куда они уже пришли. О, генерал-провиантмейстер должен был прекрасно знать географию России, и вся Россия в первые годы Северной войны оказалась буквально опутана целой сетью провиантских складов, чтобы солдат Петра не ощущал недостатка в пище, находился ли он на ингерманландском театре, или под Смоленском, или на Украине, под Белгородом или Путивлем. А имелись ещё и внутренние магазины: в Твери, Москве и Мценске, в Орле и даже на Белом море, в Архангельске. И "амбары" эти были колоссальными житницами. Один смоленский магазин хранил больше 1000 тонн ржи, крупы овсяной чуть больше, а муки почти что 300 тонн, сухарей же, столь нужных солдатам в походной жизни, там содержалось больше тысячи тонн. Но мясо свежее, ветчину, масло коровье в магазины отправляли лишь во время холодное, чтоб порчи не было, а так в дни мясоедные было велено полкам приобретать его на особые отпущенные деньги на рынках али ж у поселян.

Но находились и противники затеи той, руками ещё махали:

- Не видали мы, Тихон Никитич, ране магазейнов да и без них бы обошлись! Какого хрена ради будешь ты муку с крупой хранить годами, если в ней и надобности-то не явится? Поворуют все, пропьют деньги, товар загубят, а то и мышам все скормят, аль на них все спишут!

Но Стрешнев суровел, не сдавался:

- Не разворуют! Таперича у нас свой, особенный учет-то будет. Со шведом воевать собрались - не с турком али поляком.

- Брось ты! - улыбались сомневающиеся. - В нашей-то Расее да учет тьфу! Чуть что не собственное твое - то ничье, казенное, грабь да жри. Не так-то и в походах Азовских было. Помнишь, собрались-то в раз первый Азов-то воевать, так позвали спервоначалу гостей московских, степенных, Воронина, Горязина да Ушакова. Дали им наказ в место нужное пятнадцать тысяч ведер сбитня отвезть, уксуса - сорок пять тысяч, водки столько ж ведер, ибо без вина солдат наш не солдат. Еще и осетров соленых они насобирали тыщ с двадцать, щук, судаков, лещей да снятков псковских, соли восемь тысяч пудов. Как сейчас помню, что выдали купцам для подряда такого огромадного из приказа Большой Казны тридцать три тысячи рублев. Вот сила! И все, что собрано-то было, не пропало, ни крошки, ни копейки не утекло. Таперича же ты на манер иноземный хочешь оных огроменных магазейнов завести по всей стране. Вот невидаль! Всю страну сожрать хотим, а иначе разворовать. А по-умному бы так сотворить надобно: куда идет войско - там и готовить провиант, а про запас, Никитич, отродясь ничего в Расее не собиралось. Непожиточно!

Но Стрешнев лишь упрямо мотал подбородком:

- А таперича будем про запас магазейны держать! Иная сейчас война зачалась: с места на место бегать придется. Не успеешь наготовиться, а солдат, брат, и дня без хлеба не проживет - завоет!

Спорящие со Стрешневым отходили, досадливо мотая головами и махая руками, у царя же план множества магазинов-амбаров нашел поддержку, и стали наспех сооружаться крепкие складские помещения, а окрестные крестьяне, принужденные к поставкам крупы и хлеба, часто не получая за провиант ни копейки, половину условленной платы или же просто расписку "на потом", везли в огромные закрома то, что было нужно им самим, их женам, их полуголодным детям. Но шла война, и эту войну в Москве решили обязательно выиграть.

С пушками дело пошло на лад. Расторопный, толковый и честный дьяк Виниус, согласно разрешению Лже-Петра, поснимал с церквей часть колоколов, и меньше чем через год во Приказе Пушкарском, с недосыпами и черным русским матом, зуботычинами, больше трехсот пушек и мортир отличнейшей работы было мастерами изготовлено. Такого нигде не видели. Все потерянное под Нарвой оказалось возвращенным, да ещё и с прибытком: войну со шведом в Москве решили обязательно выиграть.

Виниус, полный, на кривых подагрических ногах, бегал по мастерской палаты Оружейной. В каждой руке держал фузею, ожесточенно тряс ими, ложами стучал об пол, кричал трем мастеровым, что в кожаных фартуках, с черными от железной пыли руками, понуро слушали его брань:

- Литтихские да маастрихские фузеи, думаете, лучше наших, лучше?

- Лучше, - твердо отвечал один рабочий с распущенной веником бородой. - И работа чище, и канал ствола так пригнан, что пуля сидит в нем плотно, а оттого-то и палят на двести саженей с лишним. Наши ж в треть меньше, да и стволы выгорают скоро. Со шведом воевать - надобно в Литтих да Маастрих покупщиков засылать, чтоб со шведом единым оружием биться.

- Врете, суки, врете! - орал Виниус. - Работать не хотите! Боярам для баловства, для охоты винтовальные пищали да карабины делаете тишком, немалые деньжата от того имея! Не будет теперь сего! На войну работать будем всей страной! Фузеи солдатские и драгунские с ложами из березы да из клена делать будете по десять тысяч штук в год! Пистоли! Мушкетоны! Штуцера! Замки наши батарейные ещё сто лет назад не хуже немецких аль французских были, с собачками замки! Все умеем, токмо, покуда блоха в одно место нам не вскочит, не зачешемся! Сейчас же на Тульский завод и отправляйтесь! Производство там будет шириться, потом еще, где железо отыщется, заводов оружейных понастроим. Писарь, эй, писарь! Под мою диктовку садись строчить сим олухам наказ, каким манером фузеи да белое* оружие им принимать!

Писарь уж лист расправил, дьяк же, руки засунув за полы оттопыренного на заду кафтана, бегал по мастерской, все стены которой были заставлены, завешаны оружием так, что и места свободного не оставалось:

- Литтихские мушкеты им подавай, скотинам косоруким! А не видали разве, какие фузеи да пищали монахи в Соловецкой обители творили меж службами? А, знаю, видали - не хуже маастрихских! Значит, вас, мерзавцев, отправляю на Тульский я завод, чтоб были вы там, дубины стоеросовые, у приемки оружия готового. Ну, так слушайте ж, каким манером нужно вам фузеи принимать, чтоб не было вам от государя немилосердной казни...

Мастера, предчувствуя беду, слушали внимательно, боясь пропустить хоть и полслова дьяка. Оказалось, что фузеи должно им принимать по образцам, чтоб стволы супротив образцовых и калибром, и длиною, и весом сходны были. Особое внимание обращать они должны были, чтоб стволы ни скважин, ни поперечин не имели.

- Если хотите знать, - строго советовал дьяк, - прям ли ствол, тугую стальную струну натяните, а раковинки в канальце нарочитой железной щеткой выявляют, коей вы в стволе, как в одном, - усмехнулся, - месте шаркать станете.

- А как калибр-то проверим образцовый? - робко спросил один мастер.

- Как-как! Цилиндрик образцовый вам выдам, кой вам в ствол до самого казенного шурупа пропущать надобно. Поперешные же скважины таким манером спознаете - берите кажный ствол и бейте им покрепче по какому-нибудь бревну: сразу обнаружатся... Особливое внимание обращайте на казенный шуруп**, который никак не меньше семи винтов иметь должен, - то вам, олухам, отменно известно быть должно. Не будет казенный шуруп надежно закреплен, порохом при выстреле его выбьет, и вместо мертвого врага получите вы тепленького свово солдатика, который по вашей токмо вине Богу свою душу и отдаст.

Мастера кивали, признавая в рассудительных наставлениях дьяка советы важности великой.

- Ну, а замок-то ружейный как правильно осматривать? - поспешил с вопросом один из мастеров, но Виниус окинул его взглядом, полным холодного презрения.

* Холодное. - Прим. автора.

** Он, по сути дела, запирал трубку ствола с одной, казенной стороны. - Прим. автора.

- Сей предмет не я тебе, а ты мне должен докладать. Смотрите вначале, сколь чисто выделаны курок и огниво, как плавно взводится, достаточно ль огня высекает кремень. Мало будет высекать - не загорится затравка ваша. В самом же конце осматривайте ложа, чтоб сделаны были каждое из самой сухой березы аль осины, липа на худой конец сойдет, да чтоб токмо свиливатостей не видно было да больших сучков. Ложе расколется - солдату стрелять уже немочно: дерись ружьем, как бердышом.

- Что ж, и все, ваша светлость? - спросил мастер.

- Не спеши ты, черт! - разозлился суровый Виниус. - Сие ты токмо с виду осмотрел фузею, ну, а как она в стрельбе себя покажет? Может, такое поганое железо взяли, что сразу ствол развалит. Вот и надо вам, коль уж вы стали казенными приемщиками и на вас великой важности лежит забота, постараться зарядить фузею не простым, а двойным зарядом да запыжить двумя пыжами...

Мастера смущенно затылки почесали:

- Кто ж стрелять-то при оном моменте станет?

- Вот дурни окаянные! - чуть не двинул дьяк непонятливого мастера кулачищем. - Я к вам стрелять приду!

- Дак как же, убить же может...

- А сноровка вам для чего, хитрость? В станки фуеи специальные зажмете да пороховые дорожки от них протянете, сами за деревянными щитами станете, чтоб, если ствол разорвет, вас, дурней, не побило. Понятно ли?

Мастера понимающе кивали, дьяк же важно продолжал:

- Пробу сию со стрельбой при заводских проводите, при выборных, чтоб от них вам никаких обид не было, ни злобы, ни взяток. Но упаси вас Боже просмотреть время, когда всю партию отобранную паковать да запечатывать станете: мастеровые могут худых фузей вам подсунуть ради обмана и коварного своего интереса.

- Да уж не попустим, грамотные! - улыбнулся рыжий мастер, весь конопатый да с носом-пятачком.

- Ну, а таперя самая безделка-то и осталась, - примирительным тоном говорил Виниус, - белое оружие принять. Багинеты да штыки так осмотрите, виду ради, а шпаги да палаши внимательней глядите: чтоб чашки эфесные не болтались, чистой работы б были, а клинки гните вправо-влево, да покруче: ежели на место возвратится, прямым клинок станет, стало быть, доброе железо, принимайте.

- А есть, ваша милость, ещё один добрый способ, - скороговоркой, боясь, что не дадут сказать, заговорил конопатый: - Рубка дерева сухого, дубового. После надо осмотреть палаш или шпагу, и ежели зазубрин на острие не будет, значит, доброе оружие.

- Ну, можно и порубить маленько, худого от оного не много будет. Да не забудьте токмо все фузеи, как надо, перевешать на весах, чтоб разности в них не имелось.

- Перевешаем, уж не беспокойся, - кланялись мастера, довольные тем, что им доверили столь многотрудную и важную казенную работу.

Александр Данилыч, похожий на распустившего хвост, злящегося индюка, прохаживался перед строем новобранцев, которые должны были составить его драгунский полк, и тискал от злости сафьяновые синие перчатки. Меншиков был недоволен. Набрали низкорослых, к месту службы вели их долго, солдаты были худы, изнурены, потому что, как оказалось, кроме провианта, что им дал помещик, не получали они в дороге ничего. Но больше всего сердило Меншикова то, что одеты были его солдаты в серые, сермяжного крестьянского сукна кафтаны. Рядом с Меншиковым ходил худой, высокий человек в коротком парике - начальник Мундирной канцелярии, генерал-цальмейстер Михаил Самарин, побаивавшийся Александра Данилыча из-за близости его к царю. Меншиков же знал об этом, поэтому кричал Самарину:

- Сие что, драгуны? Драгуны его величества царя России?! Да в первом же бою шведы с коней попадают от смеха, увидев на них сии кафтаны из некрашеной сермяги! Ты шить такие распорядился? Ты?

- А иных сукон не сыскать, господин поручик, - вежливо наклонялся к Меншикову Самарин, разводя руками. - Войско-то какое государь вознамерился завести, а на все полки красных, синих, зеленых да лазоревых аглицких да голландских сукон не сыщешь. В обмен на сало говяжье, юфть, лен да масло конопляное в Архангельске меняем сукнецо, да не скоро дело делается - токмо гвардию одну в цветные кафтаны обрядили да один драгунский полк.

Меншиков с досадой ногой топнул, проскрипел зубами:

- Не станут мои драгуны, точно мужики, домотканую сермягу на себе носить! Да и неспособно им будет задницами суконными о седла тереться. Надолго ль такие штаны? Кожаный мундир на моих конников шей! Чтоб в ближайшее время из козлин, лосин аль хоть из шкуры черта самого были на них штаны пошиты, а опосля и кафтанами займешься. Срам сей видеть не хочу! Сегодня ж государю жаловаться буду.

Самарин сморщил и без того уж некрасивое свое лицо:

- Господин поручик, невозможно во время ближайшее пошить штаны из кожи!

- Сие отчего же?

- Скудость великая чинится в лосинах, в оленинах и в козлинах. Русские люди торговые, а паче Строганов господин, долгие годы тот товар на себя с мелких купчишек закупали, покуда весь не выкупили для отпуску за море.

- За море?! - дернулся Данилыч, делая круглые, как пуговицы, глаза. Мои драгуны в срамоте шведа воевать пойдут, а он, видали, столь важный для страны товар за море отправляет. Сегодня же государю велю писать указ, чтоб купцов таких права на отправку кож лишил. Видали! Наживаться будут на государевой нужде, лихоимцы!

И в тот же день Лже-Петр колючим, размашистым почерком своим, под диктовку Алексашки, сидевшего, нахмурясь, за одним с царем столом, начертал указ, и весь строгановский кожаный промысел был похерен без остатку ради выгоды казенной и военной победы над врагом. В Москве уж очень захотели победить Стокгольм.

У иноземных людей торговых, у своих, у крестьян да у мещан покупали сукна, чтобы пошить кафтаны образца немецкого. Теперь уже не токмо Лже-Петр нудил придворных к тому, чтобы дворяне и войско стали внешне подобны полкам врагов. Сходством одежным надеялись обрести силу, дабы впоследствии побеждать тех, кого ещё боялись. В единообразии одежды воинской находили и способ укоротить буйную натуру русскую, как будто деревенский ухарь, сбросив свой залихватский колпах, красную рубаху, штаны в синюю полоску да лапти, превращался в заводную куклу. И приспособлена та кукла была к одной шагистике, к изучению артикулов, к механическому исполнению команд. Такой солдат сейчас был нужен всей стране, и Россия будто сама натягивала на плечи свой кафтан военный, чтобы победить жестокого и сильного врага.

- Ах, Тихон Никитич, Тихон Никитич, - огорченно кивал головою Лже-Петр, когда на столе в его кабинете кремлевском были разложены солдатские башмаки и сапоги, - ну не по моде же европейской сие выходит! говорил и внимательно рассматривал сапог. - Над оными говноступами не токмо шведы, а и саксонцы-союзники смеяться станут.

Стрешнев делал серьезное лицо, неодобрительно глядел на "шведа".

- Верно выразиться изволил, Петр Алексеич. Коль солдатику нашему по говну-то дорог наших ступать надобно будет, многие марши вершить, то лучше обуви и не придумать. Еще на зиму и валяные сапоги закупим. А то куда ж солдатикам-то в башмачках, хоть ты их и на толстой подошве, и непромокаемыми задумал? Еще и в чулочки, а не в портянку ножку солдатскую обрядить захотел. Весь поход загубишь!

- Н-да? - неопределенно мычал Лже-Петр, который хоть и решил вести войну со шведами "по-честному", но европейский облик солдата ставил выше удобств его походной, лагерной да и казарменной жизни.

Стрешнев же продолжал:

- А сапоги, государь, русскому обвычны, хоть и пользуется сапогом скорей горожанин да слобожанин. Да и взгляни на сии скороходы, государь чем они твоему немецкому башмаку уступят? Товар знатный, добрый! Берем по подряду у самых наинадежнейших подрядчиков сразу штук по пять тысяч дешевле выходит, ибо у подрядчиков спор идет, покуда свеча горит, отдавать ли казне товар по нами установленной цене, али жаться и убыток терпеть. Не больше, чем по рублю по восемь алтын две деньги даем, да ещё с запасными гвоздями на подбой.

Лже-Петр хмуро, но уже с одобрением рассматривал сапог, вонявший дегтем.

- Подделки быть не может? Верст хоть пятьдесят-то в них солдат пройдет?!

- Да не то что пятьдесят, а все сто пятьдесят отшагает, как ты изволил выразиться, в говноступах этих. Приемщики у нас - люди опытнющие. Во-первых, товар принимают "трех рук"* - большие сапоги, средние и меньшие. На подошвы первым делом смотрят, чтоб в цвете не разноствовали, одну из двухсот в присутствии подрядчика подпарывают, чтоб между подошвой и стелькой никаких лоскутьев лубков аль бересты нерадивыми сапожниками подложено не было. Кожа идет на сапог лишь новая, каблуки осматриваются с особым прилежанием - каблуки-то, вишь, не из обрезков кожи-то набраны, а из матерьяла особливого. Но глаз у приемщика востер должен быть, когда он прошивку проверяет. Прошивка - дело наипервейшее, без доброй - развалится сапог. Вот и глядят, чтоб мелкая была, не крупнее ржаного зернышка, да и выполнена б была вервью здоровой, просмоленной. А как примет приемщик сапоги, так на каждом, со внутренней стороны, свое-то клеймышко и поставит - титло "Д", "добро", стало быть.

Лже-Петр одобрительно крутил головой, смотрел теперь на неказистый с виду русский сапог с уважением, даже попробовал примерить один, но натянуть его не смог.

- Ну, будет по-вашему, - кивнул он. - Токмо на парады и смотры всякие, да ещё ежели войско послам заграничным показать надо будет, пусть уж не сапоги, а башмаки наденут с чулками. С сапогами ж, кто хочет, пущай холщовые портянки на ноги наворачивает, как водится у вас - неприметно будет...

Новое войско России потихоньку собиралось, точно рой гудящих, нацеленных на единое дело пчел. А меж тем Борис Петрович Шереметев уже с начала 1701 года рыскал с отрядами своими в пограничных со шведской Лифляндией областях, тревожа наездами местных жителей, которых уводил во Псков, где и продавались эти полонянники от двугривенного до полтинника.

Лже-Петр все начало года 1701-го хлопотал об укреплении военного союза с Августом, потому что на воинство русское, на выучку да на храбрость тех, кем решил командовать на страх да на совесть, не больно-то полагался. Чтоб помочь союзнику, послал ему денег, а главное, корпус двадцатитысячный пехотный под командой Аникиты Репнина.

* "Трех рук" - трех размеров. - Прим. автора.

Думал же про себя: "Что здесь-то им толкаться? Али вместе с Шереметевым чухонок на сеновалах воевать? Август подмогу просит для своего генерал-фельдмаршала Штейнау. Помогут, может, чем саксонцам..."

Штейнау, увидев русских, признал их прекрасно обмундированными и вооруженными солдатами. Поразило его еще, что в войске русском не было ни женщин, ни собак. Но саксонцы для русских оказались учителями скверными. Карл XII неожиданно напал на них под Ригой и за два часа разгромил Штейнау, отняв у него все пушки. Репнин, стоявший в отдалении, даже не успел помочь... Пленных русских солдат саксонцы с успехом использовали на строительстве ретраншементов на реке Двине.

Но все в том же 1701 году, в июне, семь шведских военных кораблей, желавших тайно, под английским и голландским флагами, пробиться к Архангельску и захватить город, были посажены на мель русским лоцманом.

В Москве ликовали, но ещё более пышное ликование наблюдалось в столице России, когда узнали о победе Шереметева в Ливонии. Храбрый Шлиппенбах слишком надеялся на своих мушкетеров, но перевес в живой силе был на стороне Шереметева. В самом конце года, при Эрестфере, три тысячи трупов шведских мушкетеров и драгун остались лежать на побуревшем от крови снегу. Три с половиной сотни взяли в плен, потери же русских составили тысячу человек.

Москва, москвичи, бояре, сам царь - ликовали. Лже-Петр радовался победе Шереметева, ибо видел в его виктории свою: ведь это он дал согласие на войну, он одобрял боярина-воеводу, он писал ему строгие приказы с тем, чтобы неприятель истреблялся везде, где только можно. Шведский майор в Шенберге постепенно заменялся русским самодержцем и полководцем, а поэтому, ликуя и поднимая вместе со сподвижниками заздравный кубок, он через Александра Данилыча отправил Шереметеву голубую Андреевскую ленту с сообщением, что за сию победу он может впредь именовать себя фельдмаршалом.

Вскоре в Москве узнали, что учрежден был Монастырский приказ...

Молодому Карлу, этому пылкому юному Марсу, нравилось манкировать мнением своих подчиненных, а поэтому на последних военных советах он обычно сидел в обществе какой-нибудь красотки, пусть даже приведенной к нему с рынка - лишь бы отличалась богатством форм и яростью нрава. На такую ярость Карл разрешение давал. И вот теперь в зале для военных заседаний, облаченный лишь в одну рубашку из тончайшего бристольского батиста, Карл, посадив на свои колени очередную пышнозадую Гертруду, зеленщицу или молочницу, занимался тем, что, выслушивая своих генералов, вонзал тоненькую шпажку в неразрезанный арбуз. Генералы, советники, давно привыкшие к экстравагантной манере проведения его величеством военных совещаний, требовавших выработки самых животрепещущих решений по вопросам политики неотлагательным и наинужнейшим, знали между тем, что король, хоть и успевает ласкать девчонку, но внимает им.

- Шлиппенбах, - вдруг резко и неожиданно заговорил король, - я с горстью гренадеров и мушкетеров, - перешел он на визгливый крик, не прекращая, между прочим, ласкать ножонку девки поверх довольно грязного чулка, - разбил саксонцев и этих русских олухов при Нарве, но объясните, молю вас, как вам-то не удалось отбиться от этой сволочи при Эрестфере? Вы... не швед? Тогда я заменю вас каким-нибудь русским, каким-нибудь "Нарышкин" или, не выговорить, "Ромоданов"...

Шлиппенбах, мотая треуголкой у колен, смущенно говорил:

- У Шереметева в людях было такое превосходство, втрое, нет, вчетверо...

- Да ведь у них и страна едва ли не такое превосходство имеет в людях! - визгливо закричал монарх. - Что ж, нам на обстоятельства такие теперь смотреть? Рим, столетиями справлявшийся со всякой варварской сволочью, не пенял на то, что их мало!

Стальная шпажка вонзилась в тугую кожу зрелого плода, и Карл был в душе доволен тем, что он так здорово умеет бросать этот миниатюрный клинок, который, скажем честно, напоминал ему его королевский скипетр, пронизывающий державу-земной шар. Впрочем, его сегодня занимало не поражение Шлиппенбаха. Оно могло явиться вполне случайным, ведь так же было и под Нарвой, когда передовой отряд русских...

Нет, в это время, в начале 1702 года, когда он получал известия из России от своих агентов, скрывавшихся в Москве под видом виноторговцев, аптекарей, продавцов духов, помад для щеголей и дам, Карл Двенадцатый был озабочен совсем другим. Не какая-то победа русских в Ливонии смущала его. Нет, совсем другое. Через своих осведомителей он узнавал, что взамен разбитой под Нарвой армии, взамен исхищенной его военной мощью артиллерии московитов в самом скором времени явилась другая армия, другая артиллерия. Тысячи портных работают над пошивом одежды на это войско, на заводах русских уже шлифуются стволы фузей, пистолей, дуппельгаков, мушкетонов. Шпажные мастера оттачивают клинки шпаг, багинетов, палашей, а заводы пороховые приумножаются, изготовляя так много зелья, что его хватило бы на две большие войны. Но самое главное, что его, Карла, там, в России, предали, что его агент, майор Шенберг, либо сошел с ума и сам не ведает, что творит, либо готовит для шведов какую-то приятную неожиданность, вроде того, что они, вступив в Москву, получат и новые пушки, и новые фузеи, и новых, готовых к сражениям с Августом, солдат.

- Август дерьмо! Дерьмо! - вдруг прокричал Карл, уже не слушая никого и повинуясь лишь ходу своих мыслей. - Мы его разбили возле Риги... но, господа, господа, я не понимаю, что происходит там, в России...

Генералы и советники молчали. Многие из них так же, как и бояре Москвы, знали, что Россией правит не настоящий царь Петр, спрятанный в каком-то замке, а швед, агент короля, сумевший втянуть Россию в неудачную для неё войну. При всем при том Карл Двенадцатый догадывался, что большинству генералов и приближенных известно о Лже-Петре, и радости от этого он не получал: конечно, с одной стороны, выходило, что такой грандиозный по остроумию и дерзости план мог родиться только в недрах королевских покоев. С другой, при наличии Лже-Петра скрадывалась часть его, Карла, военной победы под Нарвой. Узнай об этой проделке Европа, Карла тут же обвинили бы в мошенничестве, и престиж его короны несомненно бы упал. К тому же получалось, что майор Шенберг выходил на поверку предателем и отщепенцем, и нужно было срочно прояснять ситуацию.

Ловким пинком под пухлый зад Карл согнал девку со своих колен, что в глазах подчиненных явилось знаком того, что разговор предстоит на редкость серьезный. Вонзив ещё раз свою шпажку в арбуз, Карл, делая свое худое лицо ещё более ожесточенным, сказал:

- Это все дрянь, Шлиппенбах, что орда калмыков и татар, внезапно напавших на вас, потрепала ваш отряд. Не вешайте носа. Дело... дело, господа, совсем в другом. Наверное, мне, вашему величеству, совсем и не стоило бы признаваться, что мой главный соперник совсем и не является тем, кем он был с рождения... тьфу, вернее, конечно, он тот же самый, но... выдает себя за другого.

Король, продолжая вонзать шпажку в арбуз, из которого уже тек сок, в двух словах поведал присутствующим о том, что произошло в Саардаме и позднее. Конечно, ему пришлось пожертвовать честолюбием, но теперь он стал откровенным - что случалось с ним крайне редко.

- Прошу генералов по очереди высказать свое мнение. Или же засланный нами... агент уже заменен другим, то есть стал не агентом, а ставленником бояр, или же... да черт их знает, русских... они сумели склонить его на свою сторону, застращав пыткой, или подкупить. Иначе я никак не могу объяснить его поведение. Нарвское сражение он нам сдал, - но, конечно, тут и доля участия моего оружия!! - не смог не подчеркнуть король. - Но никакие доводы рассудка не способны объяснить мне ни его нынешних политических интриг с ненавистным мне Августом, ни спешных стараний укомплектовать армию по самому совершенному уровню, ни того, что он приостанавливает приказами своими действия Шереметева в Ливонии! Он ведь и в Воронеж ездил, интересуясь состоянием своего флота! Фу, господа! Или мы скоро все предадимся интересам русских? А ведь я столь надеялся на честность шведского аристократа майора Шенберга!

Поднимались из-за стола и говорили многие. Иные называли поражение под Эрестфером чистой случайностью, утверждали, что даже Шенберг, всецело подчиненный шведской короне, не может угадать и предусмотреть всех коллизий войны. Но большинство полагало, что русские чуть ли не с одобрения царя ведут усиленную подготовку к реваншу в войне со Швецией. Высказывались предположения, что Шенберга уж нет, ибо его давно не видели в Москве, или, если царь у русских и есть, то его, то есть майора Шенберга, заменили кем-то своим, похожим, и правят лишь бояре. Русским олигархия чужда и вредна, поэтому хоть какой-то, да царек при них, в силу традиций, находиться должен обязательно.

Говорили много, но вот со своего места поднялся молчавший прежде генерал Тейтлебен (да, за военные заслуги Тейтлебену было пожаловано Карлом Двенадцатым генеральское звание) и заговорил убежденно и веско:

- Ваше величество, господа генералы и офицеры! Вы утверждаете, что на русском престоле уже нет шведа Мартина Шенберга? О нет, я постараюсь убедить вас в том, что вы не правы. Что там Эрестфер! Что там войско, пушки! Если бы вы внимательно следили за указами сего правителя, то углядели бы в них желание унизить русское чувство, его дух.

Пылкий Пипер откровенно усмехнулся:

- Унижение русского чувства, когда множится армия, когда льются пушки, когда разоряется наша Ливония?

- Да не в войске и в победах дело, господа! - с горячностью ударил Петр рукою по столу. - Недавно скончался последний патриарх России, Адриан - общий пастырь русских, их духовный наставитель. Так что же, Петр поспешил найти ему замену? Нет, он только до времени неопределенного, объясняя задержку с его избранием тем, что-де персоны подходящей не находит, отложил его избрание.

- Эка невидаль! - бросил кто-то из генералов.

- Это не все, - упрямо продолжал Петр. - Ваш Шенберг поспешил с утверждением Монастырского приказа, чтобы казну монастырей отправить на пользу воинов отставных. При монастырях устроил богадельни - это ли предназначение монастырей, огражденных от мира стеной? К развитию ли нравственного чувства в обителях приведет общее житие солдат, часто закоренелых во зле, и монахов? А далее смотрите - царь дал указание монахиням заниматься рукоделием, но их ли это дело? Даже монахам запретил он иметь в кельях своих бумагу, а разве не монастыри русские издавна являлись светочами образования, собирания знаний и работы мысли богодухновенной? Какую же видите вы замену курса, предложенного советниками короля спервоначалу? Напротив, майор Шенберг очень уж стремится сделать все так, как рекомендовали ему! Но пока мне кажется, что он перегибает палку и стремится мерами своими вызвать народный бунт, а что страшнее бунта русского? Лишитесь скоро вы своего агента, коль будет он таким манером усердствовать в своем правлении. Вот если бы вначале военной силой победить Россию, то после можно б было и приняться за переустройство нравственное этого народа.

Петр говорил так, потому что искренне верил во вредоносность всех европейских, не нужных русским начинаний, но не пользоваться силой Карла сейчас не мог - сам он был бессильным, лишенным трона и армии монархом.

Карл же, внимательно выслушав речь Тейтлебена, совсем по-мальчишески, нет, скорей, по-королевски так ударил кулаком по изрезанному шпажкой арбузу, что он разлетелся на мелкие куски, которые прилипли к плечам и парикам советников, и им терпеливо, со снисходительными улыбками приходилось снимать корки, семечки и мякоть с париков и мундиров. Петр, на которого тоже угодили частички арбуза, заскрежетал зубами. Он мог бы расколоть головенку спесивого Карла одним ударом кулака, как тот самый арбуз, мог разделаться с ним при помощи его же шпажки, что служила для прокалывания плода, но ему ещё нужен был этот хвастливый, вздорный мальчишка, который вскочил из-за стола возбужденный, как уязвленная неуместной колкостью девица, и с пунцовым лицом, весь перепачканный арбузным соком, заорал:

- Да, все, что вы говорили здесь, Тейтлебен, правда, правда! Шенберг никем не подменен да и не может быть подменен! Он истинный патриот, служитель своего короля! Нужно только покончить с этим глупым франтом Августом, а уж потом - сразу на Россию, на Москву! Все, что готовит нам Шенберг - все нам на пользу, ведь он умница, ловкач, и уж конечно, после нарвского провала не стал бы изображать кретина, которому безразлична судьба страны. Понятно, он делает вид, что не покладая рук трудится над созданием армии, отличной армии! Но это будет наша армия, шведская, и флот, который он построит, - я в это верю непременно, - тоже будет только наш! Господа! Вы являетесь свидетелями уникального случая в истории человечества: государь трудится во благо страны, которой обязан своим происхожденьем! Не сомневайтесь, Шенберг нас не предаст - этого не может быть никогда! Шведы не предают шведов!

Карл, смахнув со своего красивого, взволнованного лица черные арбузные косточки и начавшую засыхать мякоть, устало опустился в кресло. Утомленно сказал:

- Майор Шенберг не отменен, он действует, и пусть десница Господня укрепит его мужество и руку, в которую вложили мы свой шведский меч!

На том совещание и закончено было. Все поверили королю, ибо не поверить его убежденности и страстности было невозможно. Потом, наедине, Карл с улыбкой пожал Тейтлебену руку, и Петр, смущенный в душе, даже и не знал, как отнестись к этому жесту. Напротив, ему было бы выгодней убедить Карла в том, что Шенберг - изменник, и тогда майору не избежать бы было яда или кинжала. Но он так искренне ненавидел самозванца за его нелепые преобразования, что не сдержался и высказал королю то, что думал на самом деле.

Карл ещё раз взглянул на странно знакомое лицо "верного" ему Тейтлебена, и какая-то смутная тревога ненадолго закралась в его сердце.

15

А НЕ НУЖОН ТЫ НАМ, ПЕТР АЛЕКСЕИЧ!

Лже-Петр не ходил, а летал по плитам палаты Кремлевской. Редко видели его таким взволнованным и возбужденным. Такая дикая энергия исходила от него, что бояр словно обжигало жаром от раскаленной печи. Но многие в сердцах своих имели убеждение, что эта беготня и суетня имеет источником своим не личную волю государя, в котором почти все угадывали самозванца, а те большие и нужные стране дела, заверченные не этим долгоростым человеком, а великой цепью обстоятельств да причин, что в течение столетий, точно прихотливое кружево, сплетались друг с другом, соединялись отдельными звеньями человеческих поступков, надобностей, природных русских дел, замешанных к тому же на давно сложившихся порядках, правилах, укладах.

Лже-Петр, точно заведенный, страшный в великой радости своей, бегал по палате и размахивал листком каким-то. Вот остановился, снова уперся глазами в лист бумажный, лицо горит, так и трясется:

- От Бориса-то Петровича новое известие пришло! Сей славный наш Аннибал новую победу над Шлиппенбахом одержал в Лифляндии - на сей раз под Гуммельсгофом! Пишет, что одних побитых шведов пять с половиной тысяч, да ещё в лесных болотах потонуло их немало. Наши же всего-то четыре сотни потеряли! Ну, Борис Петрович, угодил! Пушки-то шведские все нам достались. Таперя могу отправиться в Архангельск. Слышно, шведы там что-то снова затевают. Заодно пару кораблей заложить сумею - сильно стосковался я по кораблям!

Бояре молчали. Конечно, победа Андреевского кавалера всем приятна показалась, только те, кто в самозванце признавал лишь шведа, недоумевали по поводу радости его. Многие же так рассуждали: "Ну, а нам-то какое дело? Что швед, что немец, что поляк - лишь бы дело вершилось наше. Он-то думает, что мы его холопы, а на деле же выходит все наоборот... Швед нам служит".

Лже-Петр же бушевал:

- Нет, не холопы вы мне, а друзья в огромном нашем деле, товарищи. Или забыли, что в обращении ко мне слово позорное "холоп" я запретил и велел всем именоваться, что гораздо благозвучнее, рабами? Имена ж сокращенные, вроде Ивашки или Петрушки, отменил тож. Али не слыхали?

- Да слыхали, государь, слыхали... - только уж очень печальный возглас послышался из дальнего угла палаты.

- За поединки смертную казнь положил! - возвысил голос Лже-Петр, как бы спеша убедить подданных в полезности своих деяний. - За одно лишь обнажение шпаги - смерть...

- А мы и раньше-то не больно шпажками баловали, - послышалось со стороны.

- Таперь же и вовсе того не будет! - прорычал Лже-Петр. - Мне дворяне да бояре на службе нужны.

Вдруг все из того же угла послышался тихий вопрос:

- Ладно то, что ты учинил, да вот какой мысли ради, государь, ты насмешки над старыми русскими обычаями содеял? Шутовскую свадьбу устроил, царское платно на князя Ромодановского водрузил, Никитку же Зотова - в патриарха преобразил. Великий грех сие и всем нам, тебе ж особливое, посрамление.

Лже-Петр, дергаясь щекой, бросился туда, откуда несся тихий голос: пожилой уж князь Лука Федорович Долгорукий, судья Казенного приказа, говорил тихо, но твердо, и глядел Лже-Петру прямо в глаза.

Царь затрясся, наклонив голову и будто не зная, что сказать, с минуту смотрел на молчащего Луку Федоровича.

- А затем я над обычаями вашими смеялся, что новую лажу я Россию! Царь я здесь, и без моей персоны вам не обойтись.

Вдруг звонкий, как валдайский колокольчик, раздался чей-то голосок - и откуда появился здесь царевич? В расстегнутом кафтане, с волосенками и по детским-то годам негустыми, лобастый, но узколицый, стоял он посреди палаты, сжав кулачки. В свои двенадцать лет был он роста выше среднего, но на Петра лицом совсем не походил.

- Царь ты... царь! Да Антихрист и самозванец, коего из земли немецкой к нам прислали тому четыре года! Казнить тебя нужно люто, на кол посадить! - И тут лицо мальчика странно дернулось, все перекосилось, глаза его наполнились слезами, уж и потекли по худым щекам крупные неуемные слезы, он промолвил: - Маманю мою милую за что в монастырь упрятал? Антихрист ты, всему народу русскому ненавистный!

Обоими кулаками со злобой какого-то маленького, но храброго и злого зверька принялся колотить Алеша по груди Лже-Петра, и все плакал, и все маманю поминал. Тот же безо всякого труда отбросил бы или даже убил с одного удара, но стоял, как истукан, не в силах ни слова молвить, ни пошевелить рукой.

Безобразной этой сцене положили конец бояре. С решительной лаской, понимая сердце неведомо откуда взявшегося в палате царевича, Бутурлин и Шаховской оторвали от царя подростка, потащили к дверям, - сам идти не хотел, - а пришедший в себя царь орал ему вослед:

- На конюшню подлеца! Пороть, покуда шкура со спины да с жопы не слезет! Ишь, наслушался речей всяких бабок да подпевалок, да юродивых! Отыщу-у! Погодите, узнаю, кто меня антихристом величает, поотрезываю-таки языки поганые, змеиные! Я - царь! Я - нужен России! И я сделаю её великой! Шведов не пожалею...

* * *

"Вот мерзавец! - думал с досадой Шенберг, то и дело поглядывая на царевича Алексея, сидевшего в крытом рыдване, обложенного подушками, когда с пятью батальонами гвардии ехал в Архангельск, куда, по слухам, вновь должны пожаловать корабли шведов. Отдавать своим соплеменникам столь важный порт самозванец не желал, а в деле побывать хотелось, да и по кораблям соскучился морской майор. - Конечно, прав мальчишка - так с матушкой его обойтись! Сей звереныш для меня опасней всего. Он политических выгод бояр ещё не понимает, а подрастет, они ему сами в уши напоют, что-де мол ты законный наследник престола, правь на здоровье, а оного самозванца - на кол. А самозванец-то им Россию отстроить собрался, европейским государем себя восчувствовал. Эх, надо бы как-то присматривать за Алексеем. В опасные дела его посылать стану - изведу, не то не будет мне с ним покоя!"

Прибыли в Архангельск. Там обступили царя лучшие люди города, купцы русские и иноземные, мастера корабельные, простой люд. Встали с приветствием на колени. Лже-Петр же, видя, что встали коленями в грязь, закричал на них:

- Обычай сей вставания на колени отменяю напрочь! Кланяться будете, да и то не слишком низко, чтоб у вас хребты не переломились. Пригодятся мне ещё хребты ваши, покатаюсь на них.

Фразу встретили одобрительным смехом. Повели угощать с дороги, и уж слышал Лже-Петр, что здешними командными людьми план укрепления Архангельска продуман до основания и тонко.

- Устье, устье Двины заострожить получше надо, - шептал ему на ухо один из главных.

- Еще чего? - строго спрашивал Петр, не любивший, когда лезли к нему с советами.

- На взморье новую крепостицу заложить: зело необходима, ежели флот вражеский на нас попрет.

- Укрепим, заложим... - крикнул Лже-Петр, и уже вскоре на взморье вывели стены Новой Двинки, крепости, создание которой с тех пор приписывали одному государю.

В Троицын же день при пушечной стрельбе и ликовании народа, умевшего в Архангельске ходить по бушующему морю на дедовских карбасах, изволил Лже-Петр спустить на волны два фрегата, построенные здесь мастерами-англичанами. При скоплении народа почувствовал вдруг Лже-Петр, что кто-то довольно крепко взял его за локоть. Резко обернулся: неказистый мужичонка с круглой шкиперской бородкой, в шляпе то ли моряка, то ли купца, в простом бостроге отдернул руку от его руки. Глаза его меж тем смотрели с каким-то знакомым умным лукавством.

- Чего хотел? - грубо спросил Лже-Петр, рукосуйства не любивший.

- А поговорить бы, государь всемилостивейший, - на хорошем русском отвечал человек со шкиперской бородкой. - От одной великой властительнейшей особы пакет привез вам с указаниями... и некоторыми сожалениями. Да впрочем, и нет пакета, я сам являюсь сим пакетом... все во мне... - И на лоб с улыбкой показал.

- Да что ты врешь-то! - вспылил Лже-Петр. - Что, караул позвать, в палки хочешь, чтоб не морочил голову?!

- Ой, не больно-то я страшусь ваших палок, драгоценнейший майор наш Шенберг. Книпер-Крона, что ль, не узнаете, запамятовали, как на ястребиной-то охоте, на берегу-то речки беседовали о том, о сем?

Лже-Петр попристальней вгляделся в неглупые глаза, все сразу вспомнил, стал соображать, как отнестись к человеку, который был некогда резидентом Карла Шведского в России. Понимал, что не с добром приехал в Архангельск Книпер-Крон, да ещё в таком наряде скрывал свою личину. Мог, конечно, Лже-Петр тотчас велеть, чтобы схватили его да подвергли пытке, ибо шла война, и со шпионами стороны враждебной разделаться бы можно было без хлопот, возни и мешкотни. Но одно чувство вдруг как бы обожгло сознание Лже-Петра на полсекунды. Догадывался он, с чем и от кого прибыл Книпер-Крон, но, не ощущая себя подданным того, кто послал его в Россию, Шенберг и на Книпер-Крона глядел теперь не так, как на берегу Яузы, - без страха.

- Ну, а коль ты Книпер-Крон, - сказал нарочито громко, не боясь стоявших рядом, - так и тем паче тебе бы не токмо палок, но и дыбы опасаться надо. Что, высматривать сюда приехал? Планы крепостей Архангельска снимаешь тайно?

Книпер-Крон меньше всего ожидал такого ответа, но не смутился, сохранив на лице своем умную любезность:

- Ваше величество, нам бы отойти в сторонку, как тогда, на бережку-то. Вон бревнышки лежат, там и посидим, и потолкуем...

Лже-Петр кивнул. Не потому, что страшился Книпер-Крона, - просто уж очень любопытно было знать, с чем приехал бывший резидент, посланник тайный короля.

- Вот в чем дело, господин майор, - делая упор на последнем слове, тихо молвил Книпер-Крон, когда уселись на бревно. Оба достали трубки, затягивая начало разговора, долго сосали мундштуки, раскуривая их. Дивится деяниям вашим их величество король шведский Карл, весьма дивится. Начали вы деятельность свою в Москве удачно очень, сами знаете, о коих делах я речь веду. Под Нарвой тоже отличились, затянув осаду и дав их королевскому величеству рассеять совершенно русские полки. Но потом... потом ваша деятельность приобретает какой-то непонятный для Стокгольма смысл: вы спешно собираете войско, отлично экипируете, вооружаете его, приглашаете из Европы опытных военачальников, восстанавливаете крепости и затеваете флот. Мало того, своим генералам вы беспрепятственно разрешаете действовать, как им угодно, и они с многотысячными ордами казаков, татар, калмыков разбивают наши немногочисленные отряды в Ливонии и опустошают наши земли так, что не остается ни одной деревни или небольшого городка, Ревель я не считаю, сию крепость взять трудно, - которые бы не пострадали от диких русских войск. Скажите мне: вы царь или... не царь уже? Возможно, ваше инкогнито раскрыто, и русские бояре, сие правительство, - Книпер-Крон усмехнулся, - действуют уже по своему рассуждению и усмотрению?

Уроженец Швеции, её потомственный дворянин, офицер, дававший когда-то клятву своему королю, добровольно отправившийся управлять Москвой, чтобы она оказалась покоренной, и человек, страстно желавший царской власти, желавший деяний, прославивших бы, а не опозоривших его, боролись сейчас в Лже-Петре. Конечно, он мог сказать, что русские просто вышли из-под его повиновения, раскрыли его, пользуются им как игрушкой, но признаться в этом было очень стыдно. И Шенберг ответил так:

- А если бы вы, Книпер-Крон, спросили у своего короля, что выберет он: тысячу первейших красавиц мира, несметные богатства Востока и... королевскую власть, то есть способность повелевать людьми, быть господином их тел, душ, имущества, что бы выбрал ваш король?

Рыжая борода Книпер-Кролна разлезлась в разные стороны, до того широко улыбнулся он, понимающе кивая.

- Мне, сударь, кажется, - сказал он не сразу, - что соблазн носить царское одеяние и быть правителем Руси оказался для вас сильнее чувства долга, верности присяге королю своему. Ах, глупый старый Левенрот! Он, предлагая вас на оную роль, и не догадывался, какую шутку вы можете сыграть с ним и с его королем. Несчастный Карл! Теперь ему остается лишь разгромить ваше дикое войско после того, как он разделается с Августом. Но знайте, Шенберг, наш король хоть и великодушен, но не вернет вам шпагу, которую вы положите к его ногам. Связанный, вместе с Августом Саксонским, вы, скорей всего, пойдете под улюлюканье стокгольмской черни, а потом вас возведут на эшафот, но не обезглавят, а просто повесят, как вешают коров. А возможно, вас постигнет иная участь...

Трубка Книпер-Крона вдруг выпала из его руки, рука резидента скользнула за пазуху его моряцкой куртки. Еще там, под одеждой щелкнул взводимый курок, и ствол пистолета вылетел наружу, подобно молнии. Направленный прямо в грудь ошеломленного Лже-Петра, пистолет уже был готов послать смерть в тело правителя России, но движение руки Шенберга, скорее судорожное, порывистое, чем продуманное, отвело ствол. Выстрел грянул. Зеленое сукно царского кафтана на боку было пробито насквозь и тлело, и к ним уже бежали люди, заслышавшие выстрел.

- Ваше величество, что случилось? Уж не поранились ли? - спрашивали услужливо.

Лже-Петр же стоял неподвижно, и ненависть изображалась на его лице. Подбежавшие недоуменно остановились, не зная, что и делать: вроде царь невредим, только на земле валяется пистолет с дымящимся стволом. Книпер-Крон не знал, что с ним сейчас случится. На выстрел он решился потому, что сделать это предписывала инструкция самого Карла и его личные чувства к изменнику. Ожидал, что потащат тотчас же в застенок, хотел уж было кричать народу, что не царя он русского убить хотел, а шведского майоришку, стокгольмского агента. Но Лже-Петр его опередил. Заговорил отрывисто:

- Какой корабль из Архангельска отходит в самое время краткое?

- "Макрель", купеческое судно, чай аглицкое, с салом да медом нашим, кто-то молвил.

- Скоро ль?

- Да через час.

- Господина оного на судно тотчас проводите, определите ему каюту, что почище, почетом облеките. Пусть в Англию аль в Швецию плывет, куда захочет...

Поднял пистолет, сунул его в карман кафтана да зашагал размашисто по деревянным мосткам верфи. Казнить Книпер-Крона было б делом совсем простым, но Лже-Петру страстно одного хотелось: чтоб не оставалось сомнений у Карла, что воюет с ним, сознательно воюет не какой-то там Бориска Шереметев с калмыками своими, а он, майор Шенберг, который теперь почти сравнялся по силе, по упрямству, по жажде власти с самим честолюбивым Карлом. Он был уверен, что об этом королю доложат.

* * *

Карл Двенадцатый в начищенных до зеркального блеска ботфортах с огромными шпорами сидел в низком мягком кресле, закинув ногу на ногу и болтая ею. Поигрывание ногой совсем не соответствовало настроению, с которым он слушал рассказ Книпер-Крона, постоянно качавшего головой, будто он был в чем-то повинен. Наконец король с горячностью воскликнул:

- Ай да сукин сын этот Шенберг! А я так ему верил! На самом же деле он просто морочил мне голову, подставив под поражение армию русских под Нарвой! Ай, мерзавец! Из грязи да в князи скакнуть захотел, размечтался о самовластном правлении! А вы счастливо отделались за свой выстрел, Книпер-Крон. Я понимаю, вы были нужны Шенбергу, чтобы доставить мне столь приятное, нет, конечно, оскорбительное сообщение: теперь мы с майором, видите ли, цезари, то есть братья. Ура! Ура!

В кабинете короля, в углу, в полумраке сидел ещё один человек, и бывший резидент все чаще посматривал в его сторону, смутное беспокойство начинало овладевать им. Король же продолжал расспрашивать: его интересовало и устройство архангельских укреплений, и количество спускаемых на тамошних верфях кораблей, но когда Книпер-Крон сообщил ему, что по совершенно верным сведениям Шенберг собирается направить под Нотебург для его штурма дивизию генерала Репнина, раздался ещё более громкий, нервный скрип сапог короля.

- А вы, милейший Тейтлебен, - обратился он к сидящему в углу человеку, - ещё совсем недавно очень горячо пытались убедить меня в совершенной преданности Шенберга? Может быть, вы соратник этого предателя, и вам на руку защита мерзавца, которого я, изловив когда-нибудь, повешу за ребро на железном крюке или сварю в кипящем масле. И пусть потом Европа винит меня в жестокости: я жесток лишь по отношению к предавшим меня.

Петр-Тейтлебен на самом деле не мог взять в толк, как это самозванец, швед, может допускать победу за победой русских войск в Лифляндии. Ему и в голову не могло прийти, что шведский агент стал ярым защитником русских интересов. Сызмальства Петр был облечен властью и хотел вернуть её лишь потому, что она принадлежала ему по праву, он не понимал тех, кто безрассудно стремился к высшей власти - то есть к тяжкому бремени, к труду и постоянной опасности быть понятым превратно или осужденным своими подданными.

- Не знаю, ваше величество, что и сказать вам, - пожал плечами генерал-майор Тейтлебен, с которым Карл Двенадцатый в последнее время коротко сошелся, сделав членом интимных вечеров, а то и просто попоек с избранными придворными. - Возможно, у вашего Шенберга от власти просто закружилась голова...

- А такую голову нужно что..? - по-лисьи заулыбался своим тонким лицом Карл. - Как что? Чик-чик!

Книпер-Крону хотелось что-то сказать королю, но он явно не решался сделать это в присутствии генерала Тейтлебена. Все же он начал:

- Ах, генерал, я слышал обо всех ваших подвигах под Нарвой и уже потом, в боях с Августом. Но вот смотрю я на вас и не могу не поражаться...

- Да что же поражает вас во мне, господин Книпер-Крон? - широко осклабился Тейтлебен. - Может быть, мой великанский рост? Но нет, у курфюрста Бранденбургского, которому я служил, в мушкетерской роте есть молодцы и повыше меня.

- Нет, не ваш рост, - изображал лживое смущение Книпер-Крон, - а ваше удивительное... сходство с одной персоной, боюсь даже сказать, с кем...

Король нетерпеливо прокричал:

- Да говорите же вы, черт возьми, а то водите нас за нос, как девка, которой и хочется отдаться, да все чего-то боязно!

Резидент, потупив глаза подобно той самой девке, о которой говорил Карл, проговорил, нет, скорей промямлил:

- Я ведь недавно из Архангельска, виделся с самим царем Петром, так представляете, он точь-в-точь похож на вас, ну словно один рейхсталер на другой.

- Правда? - попытался отшутиться Петр. - А мне уж не раз об этом говорили. Вот интересно!

Карл, повернувшись в кресле, молча и внимательно смотрел на Тейтлебена. В его голове мелькали какие-то картины, чьи-то объяснения. Вот он припомнил, как выглядел человек, к груди которого когда-то приставил острие своей шпаги, припомнил и рапорт Левенрота о том, что узник, пытаясь самовольно покинуть заточение, утонул, и даже врач засвидетельствовал его кончину. Потом вспомнился рыцарский зал замка, где он со своими товарищами после сильной пьянки рубил головы овцам и телятам, вспомнился откуда ни возьмись явившийся человек, грозивший ему, и то, как он бежал, осыпаемый пулями пистолетов и аркебуз. Все эти воспоминания сплелись в один клубок, принявший форму лица того человека, что именовался сейчас генералом Тейтлебеном.

Карл смотрел на этого человека с широким, волевым, немного уродливым лицом минуты три, а потом, так и не поднимая головы со скрещенных рук, тихо спросил:

- Так вы все-таки остались в живых, ваше царское величество?

Петр мог отшутиться, сославшись на случайное сходство с царем, мог, в конце концов, понимая, что раскрыт, выхватить шпагу или пистолет, с которым не расставался, и убить врага России. Но ничего подобного он делать не стал.

- Да, ваше величество, вы видите помазанника, великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, коего по вашему приказу тайно исхитили в Саардаме, перевезли в некий шведский замок как пленника, и откуда я, божией милостию, бежал. Меня-то вы и видели в своем замке, в Стокгольме, когда я пробрался туда, чтобы убить обидчика своего, то есть вас, в поединке.

Карл, всегда красовавшийся своей смелостью, бывший первым в бою, считавший себя новым Александром, сидел теперь бледный, будто бы откуда-то из-под земли или, напротив, с Неба явилась сила, способная пусть не уничтожить его, но, по крайней мере, поколебать его уверенность в себе, в своей храбрости и хладнокровии. Конечно, он мог лишь крикнуть, и стража, что стояла в коридоре, явилась бы мгновенно. Но король не крикнул.

- Вот интересно, - принял он снова обычный фатоватый тон, - какого же резона ради, ваше величество, нужно было вам превращаться в полковника Тейтлебена, помогать обороне Нарвы, а потом сражаться со мной против Августа?

Петр наморщил лоб. Сейчас его спрашивал король, равный по милости божьей человек, а поэтому лгать Петр не мог, заговорил скоро, резко:

- Отчего? Да оттого, что из Бранденбурга, обзаведясь патентом полковничьим, помчался к Нарве, чтобы как-нибудь своим помочь, в крепости будучи при должности. Но как-то раз, обратясь к бывшим подданным своим, увидел в них одну лишь мне, государю, измену. Убить меня хотели даже. Разуверившись в подданных, ещё недавно руки готовых мне лизать, принял я сторону вашу и до сих пор верен вам на службе.

Брови Карла, по мере того, как Петр говорил, поднимались в удивлении все выше.

- Русский великий государь, помазанник... на военной службе у короля шведов, врагов его земли? Не-по-сти-жи-мо!

Петр был готов то ли разрыдаться, то ли вцепиться в горло этому мальчишке. Он был посрамлен, унижен, и утешала его лишь цель дальняя - при помощи войска Карла нанести поражение своим, а после и сесть на трон.

Мужчины молчали долго. Дымились трубки. Теперь Карлу было и вовсе уж неловко за то, что он так много времени позволял себе бить по плечу царя Петра, насмехаться над ним, приглашать к пирушкам. Молчание прервал Книпер-Крон, который, казалось, обдумывал что-то, потирая лоб и шею, поглядывая то на царя, то на короля.

- Ваше величество, - зашепелявил он, обращаясь к Карлу, - я себе позволю молвить одно соображение, о, деликатнейшего, но и наинужнейшего свойства!

- Ну, говорите, - оторвался от своих дум король.

- Я, проникая в эти минуты в ваши мысли, видел, что вы готовите царю России тот же печальный удел, что и лег в основу плана вашего...

Петр дернулся всем телом, похлопал на эфесу шпаги и сказал:

- Уверяю, сейчас у вашего величества ничего бы не вышло!

- Да успокойтесь вы! - махнул рукой Карл. - Никто не собирается вас вязать и запирать в застенок. Книпер-Крон лишь распустил язык.

Карл лгал - он действительно обдумывал возможность вторичного водворения Петра в темницу. Книпер-Крон же, стыдливо сложив руки, сказал, делая испуганное лицо:

- Тогда покорно прошу меня простить. Мой же план сводился к следующему: вы, государь, не только предоставляете царю Петру полную свободу, но и... вновь делаете его государем всея Руси.

Карл вскочил на ноги так быстро, что ботфорты издали визгливый, похожий на звук пилы, скрип.

- А это уже кое-что, а, Петр Алексеевич? Я лишил вас воли и вороны, я же дарую её вам!

Петр стал мрачен, тяжело вздохнул.

- Короны государям вручают не владетельные особы, а сам Бог. Исхитить у них право на власть они не могут тоже - только смерти сие доступно. Так что не старайтесь! Если бы я хотел, то, будучи свободным человеком, отправился бы в Москву и объявил всему народу, что правящий над ними человек - не что иное, как самозванец. Но не спешу делать это - мне не поверят!

Карл загорячился:

- Да черт возьми! Неужели у вас не осталось каких-нибудь неопровержимых доказательств того, что именно вы, а не Шенберг, - царь?

- Нет, - сокрушенно покачал головой Петр, - тогда, под Нарвой, воеводы не поверили мне.

- Так это потому, что они вас принимали за шведа. Они догадались, что царя подменили. Ведь вести военные действия так, как вел он, может только засланный из вражеского лагеря. Ну, соглашайтесь! Я напишу длинное письмо вашим боярам - кому хотите, где своей королевской рукой подробно изложу перипетии ваших мытарств. Шенберг будет свергнут. Пришлите его ко мне, я строго поговорю с ним, а вы вернетесь на отчий престол! Вот и все!

Петр пожал плечами:

- Но зачем вам это надо? Ведь и я смогу продолжить войну с вами точно так, как ведет её самозванец.

Юнец Карл ловко подскочил к Петру, обнял его и даже поцеловал в щеку:

- О нет, зачем Швеции и России воевать между собой? Мне уже довольно славы от побед над негодяем Августом Саксонским, ввязавшимся в войну безо всяких поводов, изменив всем договорам. А нам-то с вами воевать не стоит. Во-первых, мой брат, я вас обязательно побью, и тогда вы потеряете по меньшей мере Украину. Но если мы с вами заключим какой-нибудь долгий мир, скажем так, на пятьдесят лет, то в знак моей приязни к вам я, так и быть, нарушу статьи Столбовского тракта и дам вам какой-нибудь кусочек в Ингрии. На здоровье, стройте там себе порт вроде архангельского, заведите купеческие суда и процветайте. А что хорошего в войне? Боже, какие траты! Пустеет казна, становятся нищими граждане, в боях гибнет цвет нации - ужас, безбожие, великий грех. Ведь нам, государям, за все эти бедствия на Страшном суде ответ дать придется.

Не наигранная речь Карла, а надежда на то, что при помощи его письма к боярам удастся-таки убедить их, что правивший ими прежде самозванец - швед, заставили Петра задуматься серьезно.

- Значит, поясни, чего ты хочешь от меня сейчас? - спросил скороговоркой.

- Да непонятно ль разве, брат? - развел руками Карл. - Немедленно пишу письмо боярам, ты же скачешь к Нотебургу, чтобы предупредить осаду. Боюсь я, что Шенберг с артиллеристами иноземными, коих у него немало, слабый Нотебург без труда возьмет, а там уж - выход к морю, снова к Нарве, к Дерпту - и опять закружится вся эта канитель! Тогда уж вступлю на земли русские и так по ним пройдусь, как твой боярин Шереметев по Лифляндии не хаживал. Все пожгу! На стокгольмских рынках русских, точно скотов, продавать будем. Останови войну, Петр Алексеич, и Бог нам с тобою Вечным Блаженством когда-нибудь заплатит.

И снова обнял Карл "брата" своего, и видел Петр, сколь неискренне его объятье. Но таки сказал:

- Хорошо, садись, сочиняй письмо боярам. Каким - продиктую, да и кой-какие словечки подскажу тебе. Печать большая, королевская при тебе хоть?

* * *

Близ небольшой речушки Назии, что змейкой заползала в Ладожское озеро, верстах в двадцати пяти от истоков Невы, где стоял шведский Нотебург (некогда русский "Орешек"), стали при лагере окольничего Петра Матвеевича Апраксина, которому был доверен корпус, собираться и других военачальников полки. Был сентябрь 1702 года, погода стояла теплая, поэтому солдаты, пушкари, стрельцы ставили палатки, под веселый говор, песни варили щи да кашу - подкреплялись, зная, что в скором времени пойдут на приступ шведской крепости. Боялись многие, что, как и под Нарвой, дело не сладится. Шептались у костров, что царь на самом деле шведами подослан, чтобы только русским навредить. Но такие разговоры отчего-то дух воинский у людей служивых не понижали. Всем очень уж хотелось так под Нотебургом "поработать", чтобы в сердцах людских, в народной памяти позор поражения под Нарвой был истерт, точно зерно, попавшее меж тяжких, быстро вращающихся жерновов.

Всадник на взмыленном, спотыкающемся скакуне появился между палаток так неожиданно, будто выехал из самой гущи леса. Солдаты, копошившиеся возле своих палаток, толкали друг друга в бок локтями, указывая на ехавшего: "Государь! Сам государь!" Заметил всадника и какой-то прапорщик, подлетел к царю, вытянулся в струнку, выкатил глаза, а что сказать - и сам не знает:

- Ваше... царское...

Петр его прервал:

- Кто из людей начальных ныне обретается при лагере? Как найти?

- Господин фельдмаршал Шереметев, вон тот его шатер, - махнул рукой прапорщик. - Воевода Петр Матвеевич Апраксин, окольничий - чуть подале...

- Меншиков Александр Данилыч здесь? - спросил Петр строго.

- Нетути, с вами ж, государь всемилостивейший, да с остальным войском пожаловать должен был бы...

И в тупых, послушных глазах прапорщика застыло недоумение.

Петр направил коня к шатру Бориса Петровича. Часовой, что стоял у полога, то ли не признал в Петре царя, то ли приказ фельдмаршала настолько уж был строг, что не подчиниться караульный не посмел. Сказал:

- Не велел впускать. Еще почивать изволють...

- А я вот возьму да и пройду... - соскочив с седла и кидая поводья часовому, ледяным тоном сказал Петр.

В шатре было темно. Оконца призанавешены. Слышался длинный, с подсапываньем и с прихлебами храп. Петр подошел к широкой фельдмаршальской постели. Рядом с уже седоватой головой Борис Петровича узрел женскую головку со взбитыми, распущенными по подушке густыми прядями.

- Борис Петрович, а Борис Петрович, - несильно потолкал Петр Шереметева в плечо, - а Нотебург-то не проспишь? Гляди, слава-то другим достанется.

- Да пошел ты к черту, - с зевком, сквозь сон промолвил Шереметев. Катюша, принесла бы квасу - душа, как в огне адском, пылает со вчерашнего.

Женщина, будто и не спала, ловко, не стесняясь постороннего мужчины, в одной коротенькой рубахе спрыгнула с постели, зачерпнула ковшиком в бадейке и протянула квас с улыбкой Шереметеву, говоря:

- Кушай, свет мой, кушай, полегчает...

Но только Шереметев, опорожняя ковшик, стал задирать подбородок и поднимать глаза, как увидел фигуру стоявшего Петра. Не разглядел вначале в нем царя, крикнул:

- Кто таков? По какому праву в фельдмаршальский шатер вломился? Караульный!

Но Петр сказал сурово:

- Долго почивать изволишь, господин фельдмаршал! Али с Ивашечкой Хмельницким вчера премного воевал? Государя своего не признаешь?

Борис Петрович испуганно вскочил на постели. Прокричал:

- Катька! Вон из шатра! Вестовой, штаны, камзол, кафтан неси! Что ж, сволочи, не доложили, что прибыл государь? А ведь ты, Петр Лексеич, курьером свои предупреждал: приеду с войском в лагерь токмо через три дни. Что ж, все дела на Ладоге управил?

Петр, улыбаясь, присел на краешек кровати, трубку достал, стал набивать, долго молчал, а потом сказал:

- А я не с Ладоги к тебе, Борис Петрович, а из Ковни.

- Как... из Ковни? - изумился Шереметев, натягивая свои фельдмаршальские штаны.

- Да так вот... Семь дней без просыпу скакал, скольких лошадей загнал, а вот приехал же, да и поранее того, кто... с Ладоги.

Шереметев ничего не понимал, но пальцы, которыми застегивал он многочисленные пуговицы своего нарядного камзола, не слушались, будто превратившись в древесные сучки.

- Ничего я, ваше царское величество, из слов ваших уразуметь не в силах. Как из Ковни? Как из Ладоги?

Петр, не отвечая на вопрос, спросил:

- В лагере хоть кто-нибудь по-шведски понимает?

Шереметев пожал плечами:

- Есть один тут, Кениксеком звать, саксонский он посланник. Вроде по-свейски соображает.

- Ну так зови его.

Посланника Кенигсека, захотевшего своими глазами видеть штурм Нотебурга, ждали долго. Видно, важность и неприкосновенность своей персоны он осознавал вполне, поэтому вначале призавил парик, припомадил узенькие усы, облил себя духами. В шатер вошел петухом, но чуть увидел Петра, сразу низко закланялся ему, заулыбался, что-то забормотал по-немецки.

- Ты будешь Кениксеком? - спросил Петр.

- Я, ваше царское величество, - кланялся посланник, - с самого рождения.

- Шведский изрядно разумеешь?

- Вполне, как свой родной немецкий.

- Ну так вслух читай, что здесь прописано. - Из внутреннего кафтанного кармана Петр вытащил конверт, залепленный пятью зелеными сургучными печатями, и сказал, обращаясь уже к обоим: - Ты, Кениксек, и ты, Петрович, смотрите: чьи гербы на печатях?

Поочередно покрутили пакет в руках, и Шереметев, плечами пожимая, проговорил:

- Мнится, шведские гербы. Но что с того?

- Сам ломай печати! - Петр приказал. - Вынимай письмо.

Шереметев подчинился. Бумага, что в конверте сложенной лежала, вскоре извлечена была на свет Божий.

- Чьи печати на письме? - вновь вопрошал Петр Алексеич.

И Шереметив, и Кенигсек признали, что видят шведские королевские печати, но Борис Петрович, все больше хмурясь, - не нравилось ему письмо, не нравился весь этот разговор про Ковно, - твердо у Петра спросил:

- Уж не курьером ли ты королевским заделался, Петр Алексеич?

Дерзкая эта фраза, будь она сказана при других обстоятельствах, стоила бы Шереметеву по крайней мере пожизненного заточения в монастыре или кнута, но теперь Петр лишь ожег фельдмаршала диким взглядом, сквозь зубы процедил:

- Нет, не курьером я был у короля, а его генералом, опосля того, как вы меня, законного русского государя, под Нарвой чуть не задушили. Вот и ушел я к Карлу, Августа бить помогал...

- Хорошо помог, я слышал, - тихо промолвил Шереметев, пристально вглядываясь в его лицо, и, убедившись, что перед ним действительно подлинный Петр, спросил: - Ну, а что за письмишко такое привез ты нам, Петр Лексеич, от супротивника нашего, с коим мы воюем? Слыхал, наверно, как я Лифляндию-то разорил?

- Слыхал! - зло сказал Петр, которого до сих пор терзали угрызения совести за то, что он в это время был на стороне врагов России. - Пусть Кениксек прочтет письмо!

Кенигсек, водрузив на нос извлеченные из камзольного карманчика очки, приосанился и стал читать:

"От его королевского величества, истинного властелина всех Шведских земель, Карлуса Двенадцатого.

Бояре, дворяне, все именитые и не именитые люди Московии, а также все их духовные пастыри! Должны вы знать, что ныне правит вами не истинный государь, царь и великий кзянь всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси, а майор шведской службы Мартин Шенберг, имеющий с истинным царем Петром Алексеевичем сходство немалое в лице и теле, и речах. Настоящий же царь Петр, будучи мною задержан ненадолго для приятного со мною препровождения времени, возвращается к вам, московитам, чтобы править, как и прежде, справедливо и милостиво, честно и боголюбиво. Война, развязанная Богопроклятым изменником Шенбергом ради собственной корысти, ради страданий и бедствий ваших, несущая народам нашим одно лишь горе, должна быть закончена немедленно. Между Московией и Швецией должен восстановиться Долгий мир, наградой же Москве станут земли в Ингерманландии, отнятые когда-то у русских шведским оружием и которых вы сейчас добиваетесь оружием же. Поклонитесь возвернувшемуся к вам истинному государю, будьте смиренны, и Бог осенит своей дланью оба наших государства, кои должны жить в мире и покое.

Карлус Двенадцатый Шведский".

Молчание, казалось, никогда не прервется. Только легкое, смущенное покашливание Шереметева нарушало его. Наконец проговорил Петр:

- Ну, каково, господа? Верите ли вы сему письму иль нет?

Шереметев тихо молвил спустя синуту:

- А выйди-ка отсель, господин Кениксек, да о том, что прочел, язык за зубами держи, а то не токмо зубов лишишься, но и самой головы.

Кенигсек понял, быстро-быстро закивал, попятился, кланяясь, к пологу шатра и растворился за ним. Шереметев же, не глядя на Петра, спросил:

- Квас пить будешь? Чай, запарился с дороги.

- Налей.

Когда уже сидели за столом, за ковшами с клюквенным, на имбире квасом, Шереметев, долго молчавший, вдруг сказал:

- А не нужон ты нам, Петр Алексеич...

Петр из-за стола вскочил так, что опрокинул ковшик - квас полился на стол, со стола на лазоревые штаны Бориса Петровича.

- Как... не нужен? Я же ваш... царь природный. За сии слова, боярин, на виску* пойдешь, под топор!

Шереметев, спокойно очень, с причмокиванием потягивая квасок, сказал:

- Ну, положим, сказнишь ты меня. А когда сказнишь-то? Сейчас али опосля, когда через три дня сюда другой государь заявится с большим войском, чем здесь сейчас находится?

- Неважно, когда сказню, а сказню немилосердно! Ты от царя отказался, изменник ты! Понимаю, что тогда, при Нарве, душили вы меня, ибо поняли уже, что не я пришел к вам с приказом идти на приступ, а швед. Но а теперь-то что? Видел из письма, что Карл свидетельство дает, сам дает?

Шереметев с такой же ленцой ответил:

- Нам свидетельство от Карлуса, врага нашего, - что от Дьявола письмо. Верить сему нельзя! И никто из бояр ему не поверит! Мир он, вишь, нам предлагает, Ингерманландию сулит. Что ж прежде-то не сулил, до того, как я Лифляндию повоевал? Испугался, что Нотебург возьмем и дальше двинем? Ты, Петр Лексеич, во время нынешнее выходишь шведским агентом, и трудно тебе будет, поевавшему под Карлусовыми знаменами, доказать, что ты - царь настоящий.

Петр, зверея, заорал:

* Дыбу в то время ещё называли и виской. - Прим. автора.

- Да разве ж ты не видишь, что Швед над Русью учинить собрался - в неметчину её превратить хочет! Глумится над народом русским, в рот вам пихает то, что вы и жрать не можете!

- Сие что ж такое он нам несъедобное пихает? Кафтаны-то немецкие? Так мы их для солдатиков теплой овчинкой изнутри подкладываем, замест башмачков - сапоги аль валеночки даем. Все, что ни приказывает он, под себя подстраиваем.

Шереметев. попив кваску, попыхтев, снова заговорил:

- Русский народ навроде человека, который на пир пришел. Много перед ним яств на столе. Ему хозяин одно предлагает - он ест, потому что нравится, другое - тоже ест, третье ж блюдо в сторонку отведет, чуть попробовав, от четвертого вовсе откажется - живот, скажет, болит. А если уж совсем не по нему стол хозяйский станет, то пойдет он в нужник, два пальца засунет в рот да все угощение и выблюет, вот так-то...

Петр молчал, долго дергал себя за ус, сказал с горькой укоризной:

- Значит, самозванцу отдались?

- А видишь, и с ним жить приладились. Побед вон сколько одержали. Он таперя у нас в руках. Для всех он царь - царь нужен для страны, без царя нельзя. А в остальном деле мы сами, без царя, скумекать сможем. А ты придешь - все иначе делать станешь, переделывать начнешь. А нет худа для державы больше, чем всякие переделки. Так что прости, Лексеич - езжай ты снова к другу своему, к Карлусу, пей с ним мальвазию да кренделем закусывай, а мы уж тут со Шведом нашим шведов повоюем да и викторию отпразднуем. Ежели случится так, что самозванец наш помрет, когда ты будешь жив, - то возвращайся, примем, а лучше... не приезжай. Твой Алеша в возраст и ум уже приходит. Будет семя твое на царском троне, обещаю.

Петр обеими руками вцепился в руку Шереметева, что держала ковшик, снова квас потек по лазоревому сукну штанов фельдмаршала. Приблизив лицо с бешено круглыми глазами, с дергающейся щекой, зашептал Петр горячо и страстно:

- Борис Петрович, Борис Петрович, нельзя помазанника гнать, нельзя. Шведы власти меня лишили, шпиона в Москву заслали, а ты, русский человек, боярин, воевода славный, самозванцу служить собрался. В Геенне огненной гореть вечно будешь. Чего боишься? Гнева самозванцева?

- Да не гнева его боюсь я! - резко вырвал руку Шереметев. - Смуты! Смуты! Он сюда с дивизией Аникиты Репнина идет, с гвардией. Ну, укрепим мы лагерь, обострожим, бастионы с пушками наперед выставим и пойдем кромсать друга друга! Так, что ли? Опосля и не ищи ты правых-виноватых - не будет оных, понеже кровью весь народ российский разделим на две половинки: одна за тебя станет, другая - за самозванца. Не знаешь ты еще, Петр Алексеич, что при самозванце-то многим боярам да дьякам легче жить стало. Ведь раз не царь, вор то есть, значит, и нам-то посвободней: и в казну приказную залезут, и на воеводствах пошуруют. Скажу еще, что Швед немало и полезного уже делает: книги ученые переводить велел, дворян за границу посылает. Эх, Петр Алексеич, поздненько ты приехал! Вот как бы ещё до Нарвы... А покамест иди отсель: смуты русской я пуще гнева твоего боюсь. Но обещаю, будет Алексей Петрович государем всея Руси, будет!

Петр сидел, молчал, тянул квас. Глаза его смотрели куда-то в сторону, потом поднялся. Постоял и перед тем, как вышел из шатра, сказал с угрозой, нескрываемой и лютой:

- Ну, буде вам от меня еще! - Полог резко отодвинул - и через полминуты уж застучали копыта его коня.

16

НОТЕБУРГ И ПЕТЕРБУРГ

На мысу, перед каменным Нотебургом, присмиревшим, на стенах которого не было видно ни одного человека, - будто вымерли все, - уже находилась гвардия русских, и сам Лже-Петр в начищенной бронзовой кирасе, в каске, из-под которой на плечи черными червями вылезали пряди жиденьких его волосенок, стоял в окружении генералов. Шереметев был здесь же.

Наступил первый день октября, над островерхими шапками нотебургских башен летели рваные облака, и Меншиков, тоже в кирасе, рассматривая крепость в трубу, говорил, наклонясь в сторону царя:

- Ваше величество, снова, как под Нарвой, под самую осень да мокрынь на осаду собрались-то. Не случилось бы того ж позору...

Петр, не чувствуя в словах Данилыча издевки, сурово глядя на стены крепости, сказал:

- Теперь уж не случится, не тревожься. Ядер, бомб, пороха подвезли довольно. Люди воодушевлены - нового позора не желают. Здесь, на мысу, срочно будем рыть апроши, редуты, батареи осадных орудий здесь поставим, забросаем крепость бомбами, в стенах сделаем проломы. Возьмем Нотебург!

Генералы промолчали. То, что говорил Лже-Петр, понятно было всем: только закрепившись на мысу, и можно было начать обстрел крепости. Необходим был пролом и поджог города, в этом тоже никто не сомневался. Труднее будет потом, когда придется идти на штурм стен, омываемых со всех сторон водой. Чем может быть полезен в этом деле человек в дорогой, нюрнбергской работы кирасе? На одного лишь Бога да на мужество и злость русского солдата, который полезет на стены, подплыв вначале к ним на лодках, с осадными лестницами, и можно положиться.

Лже-Петр, глядя на каменные стены Нотебурга, в глубине души мечтал:

"Во что бы то ни стало возьму я эту крепость, и пусть эта победа будет стоит жизни всем десяти тысячам солдат, которых я привел сюда! Я - царь, я не желаю вторичного позора, я хочу пройти по Москве под триумфальными арками, и пусть красивые женщины осыпают меня цветами! Ах, я люблю женщин, люблю славу, и ради неё я сокрушу эту твердыню. И совсем ничего, что в Нотебурге сидят шведы, есть даже женщины, дети. Мне это безразлично. Разве Ганнибал, Александр Македонский, Цезарь когда-нибудь думали о таких мелочах? Я - царь, и мне все можно!"

А в это время из амбразуры одной из башен Нотебурга за собравшимся на мысу русским войском через подзорные трубы следили двое: мужчина без парика, средних лет и среднего роста, и высокий, сутуловатый человек, смотревший за приготовлениями к штурму с каким-то звериным интересом, точно волк, высматривающий издали свою жертву.

- Нет, господин Тейтлебен, - заговорил вдруг комендант Шлиппенбах взволнованно, - если русские предложат мне почетную сдачу при выходе из крепости всего гарнизона с развернутыми знаменами и барабанным боем, я соглашусь на это! Нам не выстоять! Ведь у них не менее десяти тысяч человек! Представляю, какую резню устроят эти варвары в крепости, когда ворвутся сюда - никого не пощадят!

И Шлиппенбах вспомнил при этом о своей жене и детях, находившихся при нем.

Генерал-майор Тейтлебен позволил себе презрительно улыбнуться:

- Как, просто сдать крепость? Без боя? Представляю себе выражение лица короля, когда он узнает об этом!

- Но ведь у меня всего четыреста пятьдесят солдат! - упрямо возразил Шлиппенбах, и в его глазах мелькнули испуг и горечь.

- Но зато у вас сто пятьдесят орудий! - почти прорычал Петр. - Не солдаты, а пушки, пушки в наше время решают все. Разве у русских под Нарвой не было сорока тысяч войска? Зато как стреляли их пушки - точно ими распоряжались взятые от сохи мужики! Да, они начали строить редуты на мысу, где удастся установить порядка двадцати пушек и мортир, но давайте же направим на батареи русских огонь пятидесяти наших пушек. Остальные будут прикрывать оба берега реки, откуда, я думаю, и двинут на вас потом русские, прибегнув к лодкам! А вы говорите - сдача!

Как два голодных, бешеных пса, шелудивых и грязных, сплетаясь друг с другом в клубок, лязгая зубами, кусаясь, скуля от ярости и боли, дрались в Петре два противоположных чувства, две страсти. Одна страсть звала его к возвращению утерянной власти, и ради достижения её Петр не видел иного средства, кроме поражения русских, вторичного поражения, как под Нарвой. Тогда бы русские, думал он, все тот же Борис Петрович, Алексашка, Аникита Репнин и другие, обязательно поняли бы, что Швед вновь их подвел, подставил под поражение, и тогда они бы с поклоном пришли к нему, потому что теперь уже знали, что он жив. Другая же страсть, кусавшая первую, была зависть к людям, что строили рядом с крепостью редуты, вкатывали на них пушки, готовились к бомбардировке. Как хотелось Петру помочь им сейчас! Когда он думал так, все его царское пряталось куда-то в глубь души, один пес, пес любви к отечеству, побеждал пса властолюбия, но вот появлялась другая минута, и уже другой пес, жадно рвавшийся к возвращению власти, хрипя и поливая противника липкой, ядовитой слюной, одерживал верх...

...К коменданту Эрику Шлиппенбаху явился парламентер от русских и передал ему требование монарха России сдать крепость. Старик просил четыре дня на размышление, но осаждающие ждать не стали - на крепость с тугим гудением понеслись бомбы и зажигательные ядра. Стали отвечать русским пушкам и гаубицам орудия крепости, и стены скоро заволокло белым дымом. Земля сотрясалась от грохота десятков пушек, и причиной этого рева, причиной стремительного полета железных шаров, сносящих людям головы, разрывающих их на части, ломающих, крошащих многовековые стены крепости, вызывающих пожары, было честолюбие монархов, с одной стороны, профессиональный интерес к успеху кампании генералов и офицеров, с другой, а с третьей - неудержимое желание простой солдатской массы во что бы то ни стало доказать, что русский народ сильнее, что он может бить и шведа, хотя никто из них не знал, для чего, собственно, нужна им Ингерманландия, древняя новгородская земля, ведь жили-то они или близ Твери, или под Калугой, а то и у Белого моря. Но все летели на крепость железные шары, лопались, рассыпаясь осколками, крошили камень и дерево башенных кровель.

Десять дней с обоих берегов Невы стреляли по Нотебургу русские пушки и мортиры. Сам Лже-Петр, неистово двигая банником, загонял в раскаленные стволы мортир картузы с порохом и ядра. После брался за подзорную трубу, радовался попаданию, точно ребенок. И вот увидели, что обвалилась часть стены, образовывая пролом.

...Шведский парламентер, приплывший на мыс к самому царю, нацепив на палку белую бабью косынку, оказался угрюмым офицером с опаленной порохом щекой. От коменданта передал пакет с письмом. Нет, оказалось, не от коменданта, а от его жены.

- Кто переведет? - от нетерпения и досады, что отняли возможность палить по крепости, закричал Лже-Петр, крутя головой направо и налево.

Кенигсек, посланник, находившийся во время бомбардировки непрерывно возле царя, желая понаблюдать поближе того, кто в письме короля именовался самозванцем, взялся за перевод:

- Ваше величество, госпожа комендантша Шлиппенбах имеет просьбу к вашему величеству от имени всех офицерских жен...

- Ну, говори, какую, время проходит!

- Дамы Нотебурга просят выпустить их из крепости, просят милость оказать...

Лже-Петр, давно уже не помня, что воюет с соплеменниками, жадный до одной лишь победы, страшно заорал:

- Никого не выпущу! Ни единой бабы! Вишь, что захотели? Мужьям своим в осаде укрепиться после своего ухода! Не будет сего! Если уходят - на себе пускай мужей выносят, так-то вот! Пиши письмо с отказом!

И вновь крошили ядра камень нотебургских стен, и когда проломы стали шире, Петр приказал Борису Петровичу:

- Ну, а теперь, фельдмаршал, десант готовь! Идем на приступ! Под Нарвой обвиняли вы меня, что я на приступ не ходил? Так вот и началось...

Шереметев, рассматривая берег под стеной, где виднелись корявые пасти проломов, засомневался:

- Ваше царское величество, чего ж ядра-то жалеть? Пострелять бы малость. Там и берега-то нет под стенами, солдатам укрепиться не на чем, сверху на них чего только кидать не станут, да и до проломов высоко лестницы осадные коротки будут.

Петр, сатанея, за рукав его схватил так, что затрещали швы:

- Слышал?? Посылай десант! Немедля!

Отчего-то в это мгновенье вспомнил Борис Петрович встречу в своем шатре с истинным Петром.

Лодки отвалили от берега, двинулись к проломам. Если не были разбиты выпущенным с крепости ядром, подходили к стенам. Лестницы на самом деле коротки, не дотянуться с них до проломов, а на головы - и поленья, и камни, и гранаты, и расплавленный свинец. С бранью матерной, с призывами к Богу, просто с диким длинным криком, каким кричали, должно быть, воины и две, три тысячи лет назад, желая напугать врага, внушить самим себе, что они страшнее тех, на кого идут, лезли русские солдаты в пролом. Кто успевал увернуться от вражеского камня, полена, пули, поджигал фитиль ручной гранаты и старался метнуть подальше, кто стрелял из пистолета в маячащие в проломе лица шведов, кто уже рубился, добравшись до пролома, но с криком скоро падал вниз, сбивая своим телом сразу двоих-троих товарищей, карабкавшихся вверх.

А пушки шведов все стреляли по приближавшимся челнам русских. Человек с развевающимися волосами, без каски и без шляпы, как и тогда, при Нарве, бегал от орудия к орудию, сам наводил, сам прикладывал пальник, давая лишь возможность пушкарям зарядить орудия. А когда у русских уже не было ладей, и весь десант был переправлен на узкую полоску берега, под стену с провалом, и бой шел то на песке, то на руинах стены, этот высокий человек во главе пятидесяти добровольцев, вооруженных лишь пистолетами и шпагами, явился здесь, чтобы разить людей, не допустивших его к власти.

Александр Меншиков тоже был тут. С гранатной сумой через плечо, то и дело поджигая фитили железных, начиненных порохом шаров, он метал их без передыху в шведов, а когда гранаты вышли, сбросил с себя суму, взялся за пистолет и шпагу:

- За государя! За царя Петра! - орал он так, что надувались на шее жилы, и, поведя за собой робевших, боявшихся новых неудачных попыток забраться на пролом, сам полез наверх. Удалось-таки! Там, матерясь по-черному, уже не пытаясь уколоть, махал своей тяжелой шпагой, как секирой. Стоны, лопающиеся с оглушающим треском гранаты, вонючий пороховой дым, евший глаза, свист пуль и скрежет скрещенных в бою клинков, - ничто уже не пугало ни русских, ни шведов. С озверевшими, дикими лицами люди в проломе стены думали лишь об одном - убить противника.

Данилыч сквозь рваный пороховой дым давно приметил высокого шведа, который яростно разил русских протазаном с широким лезвием. Странным показалось Алексашке, что этот швед кричал меж тем по-русски: "Вот вам, изменники! Знать будете, как лежать под самозванцем!" Стал прокладывать Данилыч своей длинной шпагой дорогу к этому верзиле, в лице которого узнавались знакомые черты. Вот со стонами легли под ловкими его ударами два шведа, до человека с протазаном оставалось уж совсем недалеко, можно и из пистолета застрелить его, но все ж таки хотелось шпагой дотянуться. Шведов, что сопротивлялись русским, заполнившим проем, оставалось совсем немного, синие их мундиры вперемешку с русскими зелеными и синими закрыли уж все камни развалившейся стены, а тот все машет протазаном да машет, не давая никому приблизиться.

Рядом Данилыч, совсем уж близко! Можно и без пистолета, увернувшись от широкого лезвия, описывающего широкие круги, разок увернувшись, улучить момент да прямо в живот пырнуть острием отличной, французской работы, шпаги. Но вдруг повернулся тот человек к нему лицом. На миг их взгляды встретились, и упустил Данилыч удобный момент, не успел, а тут раздался треск барабанов, бьющий отбой. Горн на башне, правда, еле слышно, протрубил тот же сигнал. Кто-то из русских офицеров позади Данилыча прокричал и радостно, и гордо:

- Виктория, братцы! Сдается Нотебург! Рубку прекращай!

Очень не ко времени пришелся для Данилыча и сигнал тот, и резко обернулся он, чтобы крикнуть офицеру:

- Своею властью бой велю продолжить!

Всего на три секунды и обернулся, но когда голову поворотил к верзиле с протазаном, его уж не было - точно привидение, как утренний туман пропал, скрывшись где-то в расселине пролома. Огорченный Меншиков оглядывался по сторонам растерянно. Пыл боевой все ещё кипел в его груди. Видя перед собой лишь человек пять шведов с поднятыми вверх руками, безоружных, с сильным раздражением сказал своим:

- Ладно, бой покончим. Пал Нотебург...

О сукно убитого шведского солдата вытер шпагу, сунул за пояс пистолет. Совсем без радости оглядел пролом, весь заваленный телами, лежавшими в том виде, в котором их застала смерть. Грустно, тоскливо стало, но грусть ушла, едва он вспомнил человека с протазаном, вспомнил его лицо.

"Да неужто сам государь, Петр Алексеич, рубился с нашими? - И тут же мысль столь неправдоподобную из головы прогнал: - Да нет! Быть того не может! Разве посмел бы он против своих-то..."

Когда Меншиков вновь оказался на мысе, на государевой батарее, он увидел Лже-Петра, который места от радости найти не мог, хватал себя за галстук, бегал туда-сюда, хлопал по спинам генералов, простых солдат и орал:

- Пала крепость!! Пала! Я, я, великий государь всея Руси, взял на акорд ее! Пала Троя, пал Рим! Имя мое на медалях выбито будет! Глория! Глория! Всех награжу! - Увидел Меншикова, подбежал к нему, за голову схватил, стал целовать: - Был ты поручиком, теперь же станешь губернатором Шлиссельбурга, так я Нотебург решил назвать, ибо ключом он будет к морю, ко всей Ингерманландии! Но назову я тебя, Сашка, ещё и губернатором Лифляндским, Карельским и Ингерманландским. Знатно сей титул звучит?

- Знатно, - признался довольный Александр Данилыч. - Рад служить еще.

А Лже-Петр уж оставил Алексашку, бегал от генерала к генералу и, брызгая слюной, кричал:

- Всех, всех награжу! Никого не забуду, токмо дезертиров не пощажу: кого через строй прогоню, ибо ввел уже в войске русском сию полезную экзекуцию, а кого и смертию казню!

И он ещё долго, стоя близ не остывших от стрельбы орудий, говорил, кому какие даст медали, кого наградит деньгами или даже крестьянскими дворами, кого повышением в чинах, но в глубине души знал, что история только его одного будет считать покорителем Нотебурга, а всех этих награжденных, а тем более тех, кто лежал сейчас на узком берегу перед стеной, на камнях пролома, позабудет. Русский царь взял шведский Нотебург, а он и был русским царем, значит, только ему одному и доставалась слава. Он представлял, как порадовалась бы за него его мать, будь она жива, как порадовался бы весь шведский народ, ибо он принадлежал к нему. Тщеславие, гордость и любовь к себе затмевали сейчас другие чувства. А ещё он вспомнил любимую Анну Монс, которая, как казалось Лже-Петру, была в последнюю встречу несколько холодна к нему, несмотря на щедрые подарки. "Ничего, подумал Лже-Петр самодовольно, - каково взглянет на меня она теперь, на меня, покорителя Нотебурга да, уверен, и всей Ингерманландии. Нужно тихонько намекнуть, чтобы в Москве к моему приезду подготовили пышную встречу. Ах, я давно мечтал о ней..."

...Когда во главе с комендантом Шлиппенбахом, шагавшим нарочито твердо, с высоко поднятой головой, под неразвернутым знаменем (Лже-Петр развернуть не разрешил) из ворот Нотебурга без барабанного боя, без оружия выходил гарнизон крепости, Меншиков стоял на самой обочине дороги и пристально вглядывался в лица проходивших. Ему так хотелось ещё раз увидеть высокого патлатого шведа, ругавшегося в проломе по-русски, яро размахивавшего протазаном и сильно походившего на царя Петра. Но как ни силился новоиспеченный губернатор Ингерманландский увидеть того мужчину, все старания его были тщетны.

"Возможно, подстрелен или зарезан кем-нибудь из наших уже потом, после штурма. Убили, как бешеную собаку, да и закопали..."

На том и утешился.

Решили пожить в крепости да обустроить ее: починили разрушенные стены, стали возводить новые бастионы и больверки. Гульба по случаю виктории продолжалась изо дня в день, все славили Лже-Петра, и его сердце сладко замирало от славословий, льстивых речей и просто здравиц. Он был милостив и прост со всеми, как настоящий монарх, уверенный в своих подданных, в самом себе.

Однажды, в самый разгар пира, Меншикова кто-то тронул за плечо. Недовольно обернулся - поручик незнакомый наклонялся к его уху, и сам не рад был, что помешал такой персоне важной. Шептал:

- Господин губернатор, ваша светлость, дело важное зело. Вашего присутствия требует.

Безо всякой охоты поднялся Меншиков из-за стола, пошел вслед за поручиком, уже на улице, на ветру с мокрым, липким снегом спросил:

- Надобно чего? Сам видишь, с царем гуляем...

- Дело, дело сурьезное, ваша светлость, пожалуйте туда, солдаты из воды вытащили...

- Да кого там вытащили! - с упреком бормотал Данилыч, но все же шел за офицером.

Пришли на берег то ли широкого ручья, то ни небольшой речушки. На берегу, в разные стороны руки распластав, кто-то лежал, задравши подбородок. Меншиков шагнул к мертвецу - знакомое лицо спокойно, глаза открыты, парик кудрявый мокрый, но отчего-то даже на сторону не съехал.

- Солдаты вытащили, вот, - объяснил поручик. - Наверно, нетверезый был, шел через мостик да и пошатнулся, в воду свалился и захлебнулся сразу. Посланник же саксонский, знаю, оттого-то вас позвал...

Меншиков брезгливо, но понимая, что это нужно сделать, - в карманах у Кенигсека могла быть почта важная, - нагнулся к телу. Из внутреннего кармана на самом деле извлек он пачку писем - все мокрые, на груди сверкнуло что-то. Медальон. Снял и его.

- Ладно, отнесите тело в часовню крепостную, - распорядился, письма в карман засунул, медальон - туда же, но на пир к царю не возвратился, пошел в свой домик. Там на тройном шандале зажег все свечи, сел за стол, письма мокрые перед собою разложил, чтобы просохли, но вначале медальон открыл. Открыл - и ахнул: Анна Монс, точно живая, глядела на него с искусно писанного портрета, на кости слоновой тонкой кистью писанного. Тут же завиток золотистых её волос.

В горле у Алексашки защекотало что-то, сердце забилось с тревожной, сладкой радостью, будто ему предназначался и медальончик этот, и локон. За письма взялся - там ещё чуднее: к Кенигсеку писала Анна, писала откровенно, без стыда, как к своему любовнику. Такие посланнику напоминала эпизоды, что Алексашка даже ерзал на стуле, ухмылялся, по-козлиному мычал. Прочтя все письма, откинулся на спинку стула, стал думать:

"Дать или не дать их Шведу? Со стороны одной, он может мне и не простить того, что я оказался посвященным в тайну измены его возлюбленной. С другой же, может, и поблагодарит за то, что на измену глаза открыл. Но всего важнее, - с истомой сердечной думал Алексашка, - всего важнее Шведа уколоть, показать ему, что и царские особы на рога имеют право..."

Это соображение пересилило прочие доводы рассудка, и вернувшись в пиршественную залу, где многие из гостей уже лежали под столом, другие же, допившись до самой крайности, о чем-то спорили невнятно, а третьи пытались плясать без музыкантов, под собственный напев, Данилыч, видя, что Лже-Петр довольно трезв и смотрит на царящее в зале безобразие и свинство с каким-то злорадным умилением, точно наслаждается унизительным состоянием своих гостей, подсел к нему и тихо так сказал:

- А Кениксек-то, посол саксонский, того... помер...

- Как помер? - повернулся к Алексашке Лже-Петр. - Еще три часа назад здесь сидел, рейнское дул, что шумница* заядлый.

- Ну вот, а как домой пошел, так с мосточка в ручеек - бултых, да и захлебнулся. Нашли при нем бумаги... свойства весьма занимательного.

- Политические, что ль, тайная переписка с Августом? - насупился Лже-Петр, пугаясь измены со стороны союзника.

- Не с Августом, с другой особой, тебя, мин херц, касаются весьма те письма...

- Где они? - вскинулся, подскакивая на стуле, "швед".

- А у меня на квартире. Я как губернатор не мог не поинтересоваться.

- Все верно! Тотчас к тебе идем!

Лже-Петр при зажженных свечах долго вчитывался в письма, писанные по-немецки, разглядывал портрет любимой и не говорил ни слова, но Алексашка видел, как дрожали его пальцы, как дергалась щека, - Лже-Петр так натурально в роль царя Петра вошел, что судорога, которую он прежде произвольно вызывал, теперь являлась на его лице сама, все

* Шумница - пьяница. - Прим. автора.

чаще, все выразительней, так, что было не унять её. Данилыч, тайно самозванца ненавидевший, страдавший даже от того, что надобно служить, лебезить перед самозванцем, сейчас торжествовал.

- Вот су-у-у-ка, - тихо, протяжно промолвил наконец Лже-Петр, прикрывая лицо руками. - Она меня, царя, отвергла... победителя!

- Да брось ты, экселенц! - махнул рукою Алексашка, желая казаться великодушным. - Все они - чуть погладь по спинке, так сразу хвостики и поднимают...

Но Лже-Петр, не слушая, с остекленевшими, мертвыми глазами, медленно вставал со стула, а поднявшись, руки воздевая к потолку, закричал визгливо, долго, страшно:

- В монасты-ы-ырь!! Навечно-о-о! К Авдотье-е-е! На плаху-у-у-у!

И вдруг, рухнув на Алексашкину кровать, зарыдал, захлюпал, застонал, и бился в рыданиях, не переставая, наверно, с полчаса...

Лже-Петр с несколькими полками входил в Москву торжественно шестого декабря. Снег лежал на крышах и на мостовых - пришлось расчищать дорогу. Воздвигли арку триумфальную с девизом на латинском, мало кому понятном языке. Было морозно, но Лже-Петр шел без шляпы, с обнаженной шпагой. Народ приветствовал его, и Лже-Петру казалось, что если б не история с Кенигсеком и Монс, то не было бы сейчас счастливей человека на земле. Про себя же, видя ликование народа, он думал:

"Ну, и кто же теперь осмелится называть меня Антихристом? Я воевал за российский интерес, я сам мог быть убит, покалечен, теперь же я любимый русским народом государь, и пусть радость торжества уменьшит мои страдания..."

К большому каменному дому Монс, выстроенному на казенные деньги в виде итальянского палаццо, Лже-Петр подъехал в карете, без Меншикова, лишь в сопровождении шести драгун. Как видно, его уж ждали. Дверь распахнулась сразу, едва его нога коснулась очищенной от снега мостовой перед крыльцом. Медленными тяжелыми шагами прошел он сени, где низко кланялась ему старуха, мать Анны. Петр не ответил на поклоны, только походя спросил:

- Где Анхен?

- В своей спальне, наверху, великий государь! - все кланялась старуха, улыбаясь.

Петр поднялся. В спальне, в которой немало он провел ночей, к нему на шею бросилась та, что ещё недавно была возлюбленной. Похорошела. Немного располнела, что Анне было и к лицу. Петр молча и решительно отстранил объятие. Сел за стол. Из кармана вынул пачку писем, стукнул о столешницу медальоном, проговорил, глядя Анне в лицо холодным взглядом:

- Господин Кенигсек, вам известный, почить изволил в Бозе - пьяный утонул. Перед кончиной просил меня передать вам сии подарки. Здесь портрет ваш с волосами да и цидульки, вами писанные или самим Амуром...

Анна побледнела сильно, ладошку поднесла к щеке. Смущена и напугана до крайности была.

- Не понимаю... - только и пробормотала.

- Непонятного ничего здесь нет. Вы, сударыня, презрели привязанность к вам самого государя Руси, помазанника, который снизошел в своей любви до ложа с простолюдинкой, почти с кабатчицей. Презираю... - сказал уж злым, еле слышным голосом.

Глядя на Анну, увидел вдруг, что бледное, смущенное её лицо вдруг изменилось - порозовело, губки пухлые стянулись в нитку, брови сдвинулись, грудь стала ещё выше и пышнее, точно гордость приподняла её. Одну руку Анна горделиво уперла в стройный стан, другую сжала в кулачок, и Лже-Петр услышал:

- Я - не кабатчица, а вы - не царь, не помазанник... чего уж...

С минуту, в бешенстве кривя лицо, смотрел на красивое, смелое лицо женщины, так и не отведшей взгляда, потом с яростью дикой и страшной сказал:

- Стерва! Казню немилосердно!

- Казните, - услышал он в ответ спокойное.

Но Лже-Петр не казнил Анну, потому что совесть, как видно, шептала ему, что, в сущности, женщина была права, не признавая его царем, к тому же Анхен была свободна и обладала правом выбирать возлюбленных. Но наказать изменницу Лже-Петр все-таки считал делом необходимым. Воспитанный на протестантских принципах, мелочный и скупой, он вначале держал Анну и её мать под домашним арестом, не давая женщинам посещать даже кирху. А после роскошный дом, построенный на счет казны, был отобран, как отобраны и пожалованные деревни, пенсионы. Правда, подаренные драгоценности и движимое имущество остались в распоряжении семейства Монс, но портрет Лже-Петра, осыпанный брильянтами, вернулся к тому, чей лик был изображен на нем.

Так мстил "негосударь" той, кто презрела его ласки и внимание.

* * *

Весной того же, 1703 года на реке Неве, уже после того, как с легкостью была взята русскими крошечная шведская крепостица Ниеншанц, в ясный и теплый день государь стоял в окружении придворных на одном из островов невской дельты. Кругом - вода. С юга - широкое пространство быстро текущих, покрытых гребешками, как в море, серых вод. С севера - протока узкая, на востоке - чуть шире, а на западе главный проток реки как бы расширялся, раздваиваясь, будто раздвигалась река сопротивляющейся ей землей - другим островом. А повсюду за водным пространством, и направо, и налево, и впереди, и сзади - мелколесье, кустишки, рыжее болото. Ни строений, ни единой избушки, унылая, безлюдная пустыня. Тоска такая, что если б не искрящаяся бликами река, завыть бы волком да прочь бежать отсюда или, по крайней мере, глаза закрыть, чтобы не видеть этой мутящей сердце дичи.

Но Лже-Петр как будто унывать и не думал. Влево-вправо головой крутил, то и дело, щуря один глаз, к другому окуляр трубы прикладывал, озирал пространства с какой-то воинственной радостью. Он был шведом, к тому же моряком, и ощущение близости моря будоражило его. Стоял он на уже завоеванной, им самим завоеванной земле, стоял как хозяин - в Москве отчего-то никогда не чувствовал себя таковым в полной мере.

- Что за остров? - топнул ногою по земле, не убирая от глаз трубы.

- Енисари, - кто-то подсказал.

- Енисари? Что значит сие?

- Заячий остров, по-чухонски.

- Заячий! - отчего-то заулыбался Лже-Петр. - Но мы-то зайцами не будем! С острова сего не убежим!

Быстро шагнул к гвардейцу, что стоял поближе, из ножен выхватил багинет, отбежал в сторонку, в сочную, ещё не просушенную после весеннего дождя лучами солнца землю вогнал клинок, стал взрезать дерн, трудился недолго, скоро снял полоску с аршин длиною, потом вторую. Одну на другую крест-накрест положил, руки отряхнул и с лицом решительным сказал:

- Крепость на сем месте ставить будем, о шести больверках. Вначале земляную, а опосля - каменную. На том берегу, чуть ниже по реке - верфи построим, но тоже с бастионами, побережье шанцами укрепим, чтоб с моря швед не подошел. Город со временем здесь хочу построить, Питербурхом назову...

- В честь вашей милости название сие? - с политесной улыбкой спросил в полупоклоне полковник Рен.

Лже-Петр уже давно придумал название для города, который заложит он на отвоеванной у своих соплеменников земле, где навеки будет вписано его имя, отрицательно мотнул головой:

- Нет, не в честь меня, а в честь ключаря небесного, апостола Петра! О, какой здесь будет город! Те, кто видел Амстердам, признают, что Питербурх гораздо краше. Десятки, сотни тысяч русских мастеровых, простых крестьян я призову сюда, переведу с их семьями. Строители-иноземцы выдумают для Питербурха планы, все здесь будет не так, как в обычных русских городах. Питербурх и не будет похож на русский город. Я создам парадиз, и оный останется памятью обо мне на многие столетия! Со всего света я свезу сюда самые лучшие памятники! Греческие, римские боги украсят сады его, ни единой церкви православной не выстрою на русский манер старинный - на европейский ставить будем! Людовику Французскому, Фридриху Бранденбургскому, Августу Саксонскому нос утру. Память о себе хочу оставить вечную...

Все видели, что Лже-Петр расчувствовался даже, захлопал мокрыми от слез ресницами, губы покривил, и все смотрел на катящиеся перед ним холодные, ещё со льдинами плывущими воды, на дикий, покрытый редколесьем простор плоской, как пол в горнице, неприветливой, безлюдной низменности.

...В просторной полуземлянке, сооруженной плутонгом* гвардейцев для фельдмаршала Шереметева прямо на Заячьем острове, было, однако, уютно, потому что Бориса Петровича в кампаниях сопровождали несколько возов, на коих перевозились вещи, привычные в домашней жизни родовитого, богатого боярина. Стены полуземлянки были покрыты пестрыми коврами, просторная кровать устлана пышной периной с пирамидой разновеликих подушек, в центре помещения - стол большой с прекрасной походной посудой из серебра. Обогревает полуземлянку раскаленная жаровня - выкованная по особому заказу Бориса Петровича мастерами тульскими. На коврах - богатое оружие, в красном углу - драгоценные образа. Пол досками покрыт, а поверх них - ковер персидский. За столом, уже разгоряченные обильной едой, приготовленной походным поваром Шереметева, и постоянно подливаемой в серебряные чарки анисовой, сидели Борис Петрович и генерал-губернатор завоеванных земель, граф Римской империи (сам император его пожаловал титулом таким) Александр Данилыч Меншиков.

- Да, как с цепи сорвался наш Шведик, - хрустел засахаренной редькой Алексашка, закусывая чарочку анисовой, - вожжами не остановишь. Вишь, город на сем болоте строить вознамерился!

Шереметев неодобрительно крутил большой, плотно стриженой головой парик в своем дому никогда не надевал.

- Да, черти его в бок рожнами шпыняют, точно, - сказал, нахмурясь, фельдмаршал. - Он шепнул мне по секрету, на ушко, что когда маленько Питербурх устроится, он его столицей России сделает, ибо Москва для столь пространного и знатного государства как град стольный не годится: грязна и не благолепна. Ему ж на европейский манер столицу иметь охота... эх!

- Вот то-то, токмо "эх" и скажешь! - наставительно подняв вверх вилку с насаженной на ней соленым боровиком, сказал Данилыч. - В сем гиблом месте столицу

* Плутонг - отделение. - Прим. автора.

содеять возмечтал! Ведь ни единой дороги сюда через болота не идет, узнал доподлинно, леса строевого мало, земля поганая, торф да глина. Чо на такой взрастет-то? Один швед пленный из Ниеншанца мне толковал, что по весне да по осени здесь такие наводнения бывают, что хоть на крышах домов спасайся. Вечно дуют ветры, мокрота, лета долгого не бывает, вечно дождь да дождь. А он - столица! Сотни тысяч, говорил, народу русского созову сюда, чтоб строили мне Питербурх! Поморить он их токмо хочет, больше ничего! И, что главное, швед ведь здесь кругом: хошь, на кораблях придут от Стекольного - аж до Архангельска-то доходили! Хошь - от Выборга, хошь от Яма или от Копорья. Ведь не наши они еще!

- Верно судишь, - кивал Борис Петрович, которому уж надоела анисовая, и он цедил помаленьку ренское. - Значит, нужно брать и Ям, и Копорье, и Ивангород, и Нарву...

- Да не в оном дело, не в оном токмо! - горячился генерал-губернатор. - Порт он здесь ещё соорудить возмечтал, будто нам Архангельска для жиденькой торговли нашей не хватает. Корабли здесь хочет строить! У шведа-то под носом!

- Пусть строит! - стукал Шереметев по столу. - России от затеи оной одна лишь прибыль. А вот насчет столицы я вот что тебе скажу: сам не ведаю, ради каких проделок он сие затеял. Лучше Москвы старинной нашей, что в самом пупке земли русской расположена, не сыскать, и никогда русак природный Питербурх столицей считать не будет, никогда к городу, на чужой манер построенному, не привыкнет. Быть ему пусту! Хотя постой...

Борис Петрович даже задержал в руке чарку с вином, не донеся её на вершок до рта.

- Постой, постой! Есть в сем Шведа расчет, для нас вельми пригодный. Надо самозванца поддержать в начинании его, понеже новая столица как бы... ложной станет.

Меншиков глянул на Бориса Петровича с подозрительной ухмылкой:

- Чтой-то не уразумею...

- Да ты послушай! Уж не знаю, сам ли Швед хитростию змеиною проникся, нам ли прожект его случай дает хороший, но будут в России две столицы Москва да сей Питербурх, на болоте да на краю моря поставленный. Вот убедит он весь мир, что Руси столица - новый Питербурх, а посему, ежели новая война начнется, все силы неприятеля будут брошены сюда. Ну да и Бог с ним, с Питербурхом, пусть пропадает. В России же другая столица, первопрестольная Москва в сохранности останется и всегда новый Питербурх заменит. Недаром на Орле Российском две головы, вот и получается, что одною головою станет Питербурх, а второю - старинная Москва!

Меншиков снова хмыкнул, теперь же одобрительно:

- Светлой "баклажкой" обладаешь, Борис Петрович. Буду всечасно Шведа в прожекте питербурхском одобрять, поддерживать. - Потянулся устало и томно: - А он уж мне здесь землицы немало отписал, домом обзаведусь богатым, на манер голландский строенным. - И вдруг, что-то вспомнив, насупился, тянуться перестал, сказал: - Зело подкосила его сучка сия, Монсиха. Он и с лица спал, и злей стал, придирчивей. Зачем нам царь такой? Найти бы бабешку послаще да пошустрее, чтоб голубила его, а он - нас. А то иной раз так посмотрит, будто чует в себе настоящего Петра.

Шереметев даже чарочку подальше отставил, давая знать движением таким, что к суждению Данилыча отнесся со всей серьезностью. Сказал:

- Сам вижу. Любушка нужна ему. Но, Данилыч, не пожалей уж ради общего спокойствия...

- О чем намек? Не разумею! - Тот сразу ожесточился, нахохлился.

- Да как же! Катеньку, что в Мариенбурге подобрал, а после ты-то у меня и выкупил, вот и отдай ему. Она нас обоих знает, не продаст. Ежели придется, кой-что и шепнет нам, ежели у "шведа" вдруг новые, вредные для нас прожекты явятся. А уж то, что приглянется ему Катюша, сам знаешь, сомнений быть не может. Станет его ласкать, да и нам защитой будет.

Меншиков, вспомнив тугогрудую, румянолицую и черноволосую Катю, оставленную в Москве, которую он так долго клянчил у Бориса Петровича, вначале долго и недружелюбно сопел, не глядя на фельдмаршала, а после, влив в себя одним глотком чарку проницательной, духовитой анисовой, хрупая крепкими зубами редьку, сказал:

- Ну, будь по-твоему. Ублажим "шведа" по полному чину. Будет у нас защита.

17

ГРОДНЕНСКАЯ МЫШЕЛОВКА

С воем и плачем отдавала крестьянская Россия по одному молодому мужику с каждых двадцати дворов во все увеличивающуюся армию - ненасытное чудовище жрало людей и тучнело при этом. Хорошо, если рекруты были не женаты, в случае ином никто женок не неволил отправляться к полкам с мужьями: или оставались одни и до смерти мужа считались солдатками, не имея права выйти замуж снова (только тайная любовь с односельчанами и могла быть теперь для них отрадою), или же на возах, получив от помещика нехитрый набор крестьянской одежды в дорогу на себя и на ребятишек, отправлялись к месту службы супругов своих, чтобы на зимних квартирах жить с ними вместе, как прежде стрельцы живали, и сыскивать себе на пропитание работами для нужд полка: то белье стирают, то одежду чинят, а то перебиваются кой-какой работенкой на стороне. Когда же снимались с зимних квартир солдаты, то оставались жены с ребятишками одни в избах-казармах, ожидая возвращения супруга, пусть даже покалеченного, или известия от командира полка, что мужья их там-то и там-то погибли на службе у великого государя Руси. Поплакав, отправлялись такие женщины снова в свои деревеньки и, если посчастливится, снова выходили замуж - теперь уж закон позволял. Другие оставались при полках, становились супругами других солдат, рожали им детей, но детей мужского пола никуда из части не отпускали, с возраста раннего приучали к службе строевой, к солдатскому быту, учили грамоте, чтобы лет с пятнадцати записать в строй на нехитрую должность - в барабанщики или гобоисты, а уж с восемнадцати лет получали юноши ружье и записывались в настоящие солдаты с полным денежным окладом и полной хлебной дачей. Девчонки же, родившиеся при полках, когда приходили в возраст, лучшей партии, чем все тот же солдат, не находили, и снова появлялись на свет Божий будущие солдаты, и натуральным тем приростом пользовалась армия, пользовалась страна, воевавшая с другой страною. Только не больно-то семьи солдатские спешили заводить детей, зная, какая их ждет доля. Если в обычных крестьянских семьях по четыре, по пять детишек, а то и больше было нормальным делом, то в солдатских - один, от силы два ребенка сообщали своим громким криком о появлении на свет. Половина же солдат и вовсе были бессемейными...*

Но не только крестьянскими да посадскими мужиками питалась армия царя, но и серебром, что собиралось с каждого двора, а позднее и с каждой души. В запечатанных мешках передавались эти деньги полковым комиссарам, чтобы те раздали каждому солдату причитающееся ему жалованье. Главные же средства везли в Москву, где каждую деньгу считали, брали на учет, чтобы на собранные со всей страны деньги пошить на солдат мундиры, закупить для них провиант, то есть муку и крупу, выделить средства на делание пушек, ружей, пороха, ядер, гранат и бомб. Получалось, что вся страна, весь русский народ воевал в те годы со шведами... Но был в России один человек, который каждую победу приписывал себе, считая, что коль уж он затеял ту войну, то и слава достанется ему, и никто не вспомнит какого-нибудь офицера-героя, а тем более отличившегося в бою солдата, но каждый и спустя столетия назовет победителем лишь его одного.

...А побед у русского оружия после основания Петербурга было немало. Шереметев взял Копорье, Верден - Ям, рассеяли близ града Петрова корпус Крониорта, в Чудском озере захватили с боем тринадцать фрегатов шведских, вскоре взяли "на акорд" крепости Дерпт (древний русский Юрьев) и не поддавшуюся в 1700 году Нарву. Генерал Шлиппенбах, спешивший на помощь Нарве, был полностью разбит - из 2800 его конницы спались лишь четыре сотни человек. 14 декабря 1704 года Лже-Петр вновь торжественно въезжал в Москву через семь триумфальных арок, и вслед за "победителем" понуро шел нарвский комендант Горн, а с ним рядом - более полутораста шведских офицеров несли сорок склоненных

* Архивные данные. - Прим. автора.

знамен. Митрополит Стефан Яворский произнес прочувствованную речь, в которой славил победоносного царя, и народ московский, слушая владыку, постепенно укреплялся в мысли, что ими правит не Антихрист, а настоящий государь.

В следующем году стали воевать Курляндию, с усилиями немалыми штурмовали замок города Митавы и трофеем взяли почти что триста пушек. Швед был отрезан от Лифляндии, а русским открывалась прямая дорога в Польшу, где находились основные силы Карла, но вскоре случилось то, что весьма огорчило Лже-Петра, уже ликовавшего и предвкушавшего скорую победу, - в Астрахани взбунтовались ненавидимые им стрельцы, а после и казаки гребенские - убили воеводу с детьми и триста офицеров. Бунт, как потом спознали, начался из-за того, что стрельцы боялись, как бы не погибло православие из-за бритья бород и переодевания в немецкие кафтаны. Борис Петрович Шереметев, посланный под Астрахань, бунт скоро усмирил и был пожалован за это титулом графа, сына же его, Михайлу, произвели в полковники...

...В том же году вышел указ в рекруты собирать уже не с двадцати дворов по человеку, а с десяти - армия-чудовище все больше нуждалась в жертвоприношениях. Но не все, кто становился рекрутом, соглашались быть жертвою войны - многие бежали. Тех, кого ловили, из трех человек одного по жребию казнили, двух же других "нещадно" били кнутом и отсылали на каторгу. Явившихся же "из бегов" добровольно тоже секли кнутом, ссылали на пять лет, а после снова принимали в строй: времени, чтобы послужить, довольно ещё оставалось - служили-то бессрочно, до самой смерти или до совершенной дряхлости, или до таких увечий, каковые службу в строю делали невозможной. Но и инвалидам в армии царя немало работенки находилось...

* * *

Коронация Станислава Лещинского, человека уже немолодого, с отвислыми щеками и грустно опущенными вниз длинными усами, проходила в присутствии того, кому был нужен Станислав, - Карла Двенадцатого, с унылым, постным лицом и со сцепленными внизу живота руками следившего за церемонией, которую он велел не делать слишком пышной. Когда Лещинский был коронован, Карл даже отказался обедать с ним по случаю церемонии, сославшись на важные дела. А дела и впрямь были серьезными, и о них он спешил поговорить со своими генералами здесь же, в королевском замке в Варшаве, где занимал лучшие покои.

Прекрасно выполненная карта - неразлучная спустница Карла начиная с 1700 года, - висела на стене, а молодой король, возмужавший за четыре года (с тех самых пор, когда он отсылал Петра под Нотебург), ставший серьезней и осторожней, по обычаю своему вместо деревянной указки пользовался своей длинной шпагой. Вот и теперь, когда в его рабочем, довольно просторном кабинете собрались генералы, включая и Тейтлебена, Карл, сочно скрипя кожей своих огромных ботфортов, прохаживался перед картой с воинственным видом, вытащив из ножен шпагу. Все видели, что король радостно возбужден, и есть ему о чем сообщить своим генералам.

- Господа, если хотите, в открытую назовите своего короля ослом, да, да, назовите, потому что я самый длинноухий осел из всех, что живут на земле. Я оставил в забвении главные силы царя Петра, решив придать большее значение разгрому Августа, посылал против русских войск недостаточно сил, совершенно выпустив из виду, - забыв, скорее, - что там, на востоке, в Лифляндии, в Ингерманландии воюет не неуклюжий и глупый русский медведь, а мой, мой офицер, воспитанник шведской военной школы, швед по национальности!

Генералы заволновались. Большая их часть не знала ничего о Мартине Шенберге. Переглядывались, пожимали плечами, а король с улыбкой пожинал плоды своего неожиданного сообщения.

- Да, да, именно швед! Человека, внешне очень похожего на царя Петра, мы ещё восемь лет назад посадили на русский престол, похитив настоящего самодержца. - Карл быстро взглянул на Тейтлебена, желая видеть его отношение к этим словам, но тот и бровью не повел. - И вот, представьте наш ставленник изменил мне, вознамерившись управлять Россией самостоятельно, и теперь приносит нам так много беспокойств, удачно воюя с небольшими партиями королевских войск.

Раздались возмущенные и удивленные возгласы:

- Да неужели нельзя найти управу на этого негодяя!

- Убить его в конце концов, подослав ловкого человека!

Но Карл поводил в воздухе шпажным клинком:

- Это невозможно, господа! Уговорить этого мерзавца не удалось, убить тоже довольно трудно, ибо его особа тщательно охраняется. Остается один способ - разгромить его армию и войти в Москву. И тогда мы станем не только победителями над отщепенцем, изменником, которого я когда-нибудь казню на главной площади Стокгольма, но над всей Россией.

Генералы, услышав уверенный тон их храброго короля, повздыхали то ли с облегчением, то ли с сомнением, не проронив, однако, ни слова, но через полминуты, когда Карл уже собирался продолжить, спокойно и уверенно заговорил Тейтлебен:

- Ваше величество, вы так уверены в победе... Но не мы ли до сих пор терпели поражение за поражением? Поведайте, на что же вы надеетесь теперь?

Карл заулыбался так открыто, так искренне, с такой любовью посмотрел на Тейтлебена, которого многие генералы не любили именно за особую привязанность к нему короля, не объяснимую ничем, а потом сказал:

- Мой дорогой Тейтлебен, то, что вы называете поражениями, я бы назвал всего-навсего временными неудачами. Еще не пришло время заняться русскими мне лично. Или вы забыли, как они бежали из-под Нарвы от меня, владевшего тогда всего десятком тысяч солдат, у врага же было сорок. Ну так вот, недалек тот час, когда совершенно обескровленный Август заключит со мной мир и выйдет из игры. Петру уже не на что будет надеяться. Я буду драться лишь на одном фронте. Теперь же взгляните на эту карту, господа.

Карл взмахнул своей шпагой, уставив её конец на какую-то точку, и все, словно повинуясь жесту кудесника, уперли взгляды в указываемое место. Выждав минуту для пущей важности, Карл заговорил:

- Мой ставленник-предатель, - будем для простоты именовать его царем Петром, - столь самонадеян, что увел свои основные пехотные силы вглубь Курляндии, думая, что отрезал нас от Лифляндии. Сейчас его главный корпус разместился на зимних квартирах в Гродно. Имею смелость предположить, что я окажусь умнее этого проходимца и одним решительным броском отрежу самого его, только... от России. Гродно станет для Петра и его войск мышеловкой, потому что, едва выпадет снег, я вместе с генерал-майором Тейтлебеном сделаю к Гродно быстрый рывок, туда же двинет свои полки Рейншельд, а из Лифляндии - Левенгаупт. Это великолепный план, господа, оцените его по достоинству! Мы устроим русским новые Канны, и с потерей своих основных сил они уже никогда не справятся. Или мы переморим русских в Гродно, как крыс, перехватив все пути подвоза провианта, или они сдадутся на акорд, то есть на нашу милость. А потом, мои храбрые генералы - прямой путь на Москву, и никакие негодяи-изменники нам уже не помешают.

Петр слушал Карла со смешанными чувствами. Конечно, этот план был превосходен. Русские, расположившиеся в Гродно на всю зиму, никак не ожидали подхода к городу самого Карла, полагая, что он надолго застрянет в Польше, а потом станет "доканчивать" саксонского курфюрста. Петр, преданный своими, воевавший против своих на стенах Нотебурга, ждал, когда же наконец войска шведов разнесут полки самозванца. Однако, к его великому удивлению, к которому примешивалось, впрочем, и тихое чувство восхищения, русские одерживали победу за победой. Неужто самозванец полностью отдался воле Шереметева, Меншикова, Репнина, Ромодановского и других первых лиц России? Или он, как говорил о нем Книпер-Крон, вознамерился заменить собою отсутствовавшего царя? Да пусть даже одна лишь гордыня толкала его на путь побед над своими соплеменниками, эти победы были важны для родины Петра. Теперь он часто думал о том, что напрасно запятнал свою честь службой врагам России, и сердце его навещало раскаяние, испепеляемое, впрочем, довольно скоро ненавистью к тем, кто лишил его престола.

- Ваш план прекрасен, ваше величество, - твердо промолвил Тейтлебен, поднимаясь со стула. - Я знаю, что царь Петр страшится генерального сражения. Ваша военная мощь и талант полководца удерживают русского царя от главной схватки с вами. Изменник стыдится скрестить шпагу с тем, кому некогда приносил присягу на верность, свою шпагу. Ваше присутствие на берегу Немана, у Гродно, совершенно парализует русских. Мне рассказывал, что в жарких странах водятся змеи, способные завораживать своим взглядом жертву. У Гродно вы станете тем самым змием и... проглотите ненавистную вам жабу.

Карлу очень понравилась речь Тейтлебена, и генералы, видя это, аплодировали Тейтлебену из лести. Многие из них втайне желали неудаче своему государю, ведь тогда и неизвестно откуда взявшийся выскочка Тейтлебен был бы посрамлен. Но покамест Карл одарил любимца благодарной улыбкой и убрал в ножны шпагу. Военный совет был закончен.

* * *

Наступил январь 1706 года. Главный русский пехотный корпус, которым командовал фельдмаршал Огильви, желчный шестидесятилетний шотландец, считающий себя гением стратегии, - таковым его, впрочем, считал и Лже-Петр, приглашая на русскую службу, - стоял на зимних квартирах в Гродно. Солдаты и офицеры, с удобством расположившиеся по обывательским домам, исполняя строгие приказы командования, совсем не притесняли своих хозяев, за дрова и свечи платили сами, лишь пользовались их сеном, заменявшим им постели, да кое-какой мебелью. Насилия со стороны солдат по отношению к хозяевам не замечалось, - один лишь капрал какой-то дозволил удовольствие себе побаловаться с девчонкой-полячкой, но по жалобе последней был выискан в полку и прогнан три раза через строй, хоть и убеждал кригсрехт* в том, что девка сама его и зазвала на сеновал.

В общем, жизнь в Гродно на винтер-квартирах, когда не было суеты походов, сражений, тянулась тихо, вяло, как тянется густое тесто из квашни, если зацепишь его рукой и попробуешь оторвать кусочек. На улицах тихого, с низкими домами, захолустного Гродно солдат увидеть можно было за колкой дров, с коромыслом и ведерками, иной раз на плацах, где они, дабы не забывали службы, шагали по утоптанному снегу часа по два в день, не больше, отрабатывали ружейные приемы, учились здороваться с начальством и прощаться. Утром же и вечером выводили полки на плац, устраивали проверки за убылью по причине дезертирства начальство воинское следило крепко. Так и жили, ожидая весны, не забыв установить на валах города пятнадцать пушек, на всякий случай, да еженощно выставляли за город крепкие караулы на предмет неожиданности какой. И вот неожиданность явилась в лице Карла с войском - уж такого-то подарка никто из русских генералов ожидать не мог.

От Вислы до Немана Карл с полками прошел по уже примерзшей земле, по негустому снегу, на редкость быстро. Русские, узнав о приближении врага, желая шведу помешать, выслали к переправе драгунские полки, но их быстро смяли, разогнали, развеяли, как дым. Перейдя на другой берег, где раскинулся Гродно, Карл думал, что вызовет врага на генеральное сражение, но Огильви, осторожный, как всегда, решил, что безопасней будет отсидеться под защитою валов и пушек Гродно. Карл, не надеясь на успех штурма, отошел от города, обложив все подступы к нему. Он знал, что в магазинах Гродно и так уж провианта в недостатке, а если отсечь от города пути подвоза муки, крупы и мяса, то русские до прихода весны дотянуть не смогут: им или придется пробиваться, уходить из города, и тут-то их настигнет Карл, или они попросту сдадутся на милость короны шведской.

Если прежде в Гродно царила тишина порядка, то теперь она сменилась тишиной уныния. Солдаты все реже выходили на улицы, стараясь, если не было учений или нарядов,

* Военный суд. - Прим. автора.

собраться где-нибудь кружком, поговорить о делах военных, делах грядущих. Все знали, что в нескольких десятках верст от Гродно, постоянно высылая к городу большие воинские партии, расположился сам Карл Шведский. Еще и прежде по армии, от полка к полку, от батальона к батальону, от роты к роте, от плутонга к плутонгу, от солдата к солдату полз слушок о том, что шведа хоть и бьют маленько, но от сражения с самим Карлушей (так по-свойски называли короля солдаты) Петр будто бы уходит, избегает главного сражения, страшится того, что не выдюжит. А коль боялся сам царь, что же оставалось делать рядовым бойцам? Вот и теснились они друг к другу, сбивались в кружки, как жмутся овцы, почуяв волка. Люди внезапно утончившимся обонянием почуяли близость страшного, опасного врага, и голоса их теперь звучали приглушенней, не было слышно ни песен, ни солдатских прибауток, баек, смеха. Карл, стоявший где-то близко, напомнил всем о смерти, о том, что шведы, если уж захватывают русских, то в живых никогда не оставляют добивают штыками, положив рядами на бревна, чтобы удобней и вернее было. Так вели себя солдаты, да и офицеры, в доме же, где разместился фельдмаршал Огильви, напротив, в тот час было шумно. Больше полудюжины высших воинских чинов собралось в огромном зале. Было здесь и сам король Август; с его красивого, полного лица не сходило выражение тревоги.

Огильви наконец удалось успокоить всех, кто находился в зале, и теперь старик, поджав тонкие губы, наставительно говорил по-немецки, хотя в зале были двое русских - Меншиков, его помощник и правая рука, и Аникита Иванович Репнин:

- Не нужно волноваться, господа. Карл не посмеет напасть на Гродно, мы уже поняли это. Штурм будет стоит ему огромных потерь, а свое войско шведский король бережет - откуда придут к нему новые солдаты? Мой план таков: спокойно отсидимся под прикрытием валов и пушек до весны, а там и царь Петр пришлет нам сикурс.

Меншиков, бегавший по залу взад-вперед, очень недовольный тем, что его сделали вторым лицом при войске, не любивший Огильви и считавший, что старый шотландец слушает скорее короля Августа, чем заботится о русском войске, почти закричал в ответ:

- До весны досидим, говорите? Ну, а на каких харчах-то? Магазейны и без того полупусты были, а теперь и вовсе жрать служивому нечего будет, коль Карл все дороги перекрыл. Говорил же я прежде, и царь Петр мне о том писал: уходите из Гродно, понеже Карл может с места так быстро сняться, как петух со своего насеста слететь. Вот уж, передают, он с Реншильдом соединился, на помощь им Левенгаупт из Лифляндии спешит. Куда ж нам теперь выходить?

Огильви, не боявшийся влияния Меншикова при дворе и тоже не любивший заносчивого военачальника, который пытался лезть через его голову и постоянно давал советы, а то и просто приказы, сурово сдвинув брови, говорил:

- А и не надо никуда выходить, о том я и толкую, господин "Меншикофф". Чего бояться опустошенных магазинов? Скоро наступит Великий пост, и выносливые, терпеливые русские солдаты обойдутся одним хлебом и крупой. Я же знаю, что даже несмотря на приказ царя Петра есть мясо в пост, чтобы не оголодать, солдаты отказывались употреблять мясное*, ибо чрезвычайно набожны и не хотят согрешить. А до весны недолго осталось! Перезимуем!

В разговор с решительным видом вступил король Август:

- Ах, господин Огильви совершенно прав! Не нужно никуда уходить. На открытом пространстве Карл непременно разобьет слабую русскую армию, а отсидеться за валами Гродно ещё как можно. Я тотчас отправлюсь в Варшаву и вернусь сюда в самом скором времени, приведя надежный сикурс - своих саксонцев. Правда, в дорогу для своего прикрытия я должен буду взять четыре русских полка драгун.

Веское мнение короля прекратило все споры, и Меншиков больше ничего не говорил - сел и прикрыл лицо руками.

Лже-Петр получил известие о движении к Гродно Карла, находясь уже в Москве. Понимая, какая западня готовится русскому корпусу, тотчас отправился в Польшу. "Если Карл окружит войско, - думал он дорогой, принудит его к сражению, то все кончено. Заменить корпус в скором времени мне нечем, и мой недавний государь, не встречая со стороны русских никакого сопротивления, двинется к Москве, возможно, ещё до весенней распутицы. О, марши он совершает чрезвычайно быстро. Боже, святой Мартин, помоги мне! Я уже вижу, как меня в цепях везут по Стокгольму, и чернь презрительно смеется надо мной: "Смотрите, вон он, русский царь! Подлый изменник! Он презрел присягу. Сколько сынов Швеции погибло из-за его неумной гордости, стремления к власти!"

Шенберг, трясясь в карете, поставленной на полозья, закрывал глаза, и в сознании всплывали глумливые рожи кузнецов, кухарок, кожевников. Люди кидали в него камнями, женщины подбегали и дергали за волосы, плевали в лицо, и к эшафоту он был подведен уже в изорванной одежде, окровавленный, облитый нечистотами. А на эшафоте - не плаха и палач с топором. Нет скамья и свисающая над ней веревка, удел уличных воров. И конец, и темнота, вечная темнота... "Неужели, - думал он, - власть, добытая нечестивым путем, всегда ведет к дурному концу? Нет, не хочу! Я должен что-то предпринять, но вот только что? Кто сможет дать мне совет? Да, Меншиков! Он лучше всех осведомлен о том, что

* Истинный факт. Петр I отдавал такие приказы, боясь, что мясо, столь необходимое для находящегося в постоянном движении солдата, в посты будет забыто ими. Солдаты отказывались есть "скоромное" в пост и во время Русско-турецкой войны 1735-39 гг. - Прим. автора.

происходит в Гродно и рядом с ним. Нужно немедленно вызвать Данилыча, ведь он так зависим от меня. Так же, впрочем, как и я от него".

Лже-Петр, не выходя из кареты, достал походный прибор для письма. Брызгая чернилами, косым, узловатым почерком, разобрать который было под силу не каждому и который когда-то был тщательно копирован им с писем настоящего Петра, Лже-Петр за две минуты набросал на листе хорошей голландской бумаги приказ Меншикову срочно выехать из Гродно и мчаться в сторону Дубровны, куда и он прибудет вскоре. Запечатав письмо красным сургучом, по которому прошелся, предварительно подышав на нее, своей личной печаткой, Петр опустил кожаную занавесь на оконце кареты, кликнул лейб-курьера, скакавшего неподалеку от возка, велел ему с великой осторожностью, окольными путями ехать в Гродно и передать письмо лично в руки генерал-губернатора Меншикова. Лейб-курьер тщательно обернул письмо куском кожи, укрыл его где-то на груди, под кафтаном и полушубком, отдал честь и поскакал вперед, чтобы через полминуты скрыться в пелене падающего на землю снега.

Снег падал и тогда, когда Александр Данилыч Меншиков в длинной епанче, подбитой куньим мехом, в труголке с золотым позументом по краю, шел в сопровождении двух подпоручиков, взятых в качестве охраны, по улице Гродно. Аникита Иванович Репнин, князь, генерал, молодой ещё - нет сорока, весь румяный от мороза, попался ему навстречу как бы случайно, но Данилыч его тут же за руки схватил, в сторону отвел, зашептал, дыша на Репнина водочным перегаром и запахом чеснока:

- Никита, уезжаю, письмо пришло от Шведа. Самозванец требует немедленного моего прибытия в Дубровну, куда и сам приедет вскоре. Ах, чует мое сердце, что в Гродно нарочно он нас зимовать оставил! Мню, что сговор был у него с Карлушкой, иначе б такой оплошности не допустил. И вот теперь меня к себе зовет. Наверно, хочет на немца оного, на Огильви, оставить весь наш корпус. Знает, что Огильви токмо саксонский интерес блюдет.

- Как же мы без тебя-то здесь, Данилыч? - нахмурился Репнин.

- Вот в том-то и загвоздка, князь. Таперя будешь ты здесь главный. За Огильви следи всечасно. Если каверзу задумает какую, под арест бери, на царя ссылайся - не бойся ничего. Я же на Шведа посмотрю - ежели замечу, что плутует, что вместе с Карлом замыслил так, чтоб корпус наш в окружение попал, арестую, в Москву отправлю к Ромодановскому. Пусть пятки ему прижжет. Войну со шведами докончим сами, а после сына настоящего царя на царствие помажем. Ему уж шестнадцать лет. Царь Михаил Феодорович Романов в такие ж лета править стал. Короче говоря, посмотрим, но самозванцу из нас бирюльки делать не позволю.

Данилыч порывисто обнял Репнина, крепко расцеловал его и к дому своему пошел.

В Дубровну прибыл он уже тогда, когда в просторном доме какого-то купца там поселился Петр. Ехать пришлось путями длинными, в объезд, чтобы не попасть в полон к рыскающим повсюду шведам. Шубу бросил на руки царева денщика. Лже-Петр, сгорбившись, подобный какой-то страшной птице, над картой распластался - руки раскинуты, волосы длинные до стола свисают. Здесь же - два незнакомых Меншикову иноземца-генерала и капитан Павел Иванович Ягужинский. Лже-Петр, едва завидев Данилыча, выпучил глаза, бросился к нему, стал обнимать, расспрашивать, повел к столу.

Все подробно рассказал ему Данилыч, а сам внимательно следил за выражением лица самозванца, стремясь увидеть фальшь, наигранное переживание, лживую заботу. Но ничего такого не приметил Меншиков - видел лишь, сколь позеленело то ли от болезни, то ли от забот лицо правителя Руси. Все было интересно Лже-Петру, вопросы задавал он жадно, жадно же ждал ответа, тут уж Данилыч не мог приметить лукавства.

- Эх! - наконец ударил Лже-Петр кулаком по столу. - Как допустил я то, что в Гродно оставил корпус зимовать! Я виноват во всем, я один!

- Не спеши раскаиваться, мин херц, - сказал Алексашка, замечая одну лишь искренность в словах Лже-Петра. - Может, и отсидятся, хоть и на скудном харче, да перезимуют. К тому же от Августа, как обещал король, должна идти подмога к Гродно. Двадцать тысяч да ещё четыре наших-то полка драгунских. Такие силы все партии Карлуши от дорог прогонят, мы же им ко времени тому провианта наготовим и тут же в Гродно и зашлем. Штурмовать же город Карл не решится.

Но Лже-Петр помотал патлами:

- Нет, Сашка, ты его не знаешь! Месяц пройдет, поморит он моих служивых голодом, а потом пойдет на приступ. Что ему пятнадцать пушек? Сие ж - медведю заноза, он оные орудия и не заметит. Ей-ей, принудит корпус к сдаче. Огильви-старик крепко обороняться не станет. А вот ежели сикурс от Августа подоспеет, это меняет дело. Будем на короля иметь надежду. Он в прошлом годе столько денег у меня перебрал, что в подмоге не откажет...

Ни Лже-Петр, ни Меншиков ещё не знали, что король Август и в самом деле послал к Гродно двадцать тысяч саксонцев и русских драгун, но не знали самозванец и Данилыч и того, что в начале февраля при Фрауштадте на двигающееся к осажденному Гродно войску напали двенадцать тысяч шведов, которых вел смелый Реншельд. Саксонцы, чуть ли не в открытую роптавшие на своего курфюрста за то, что он ввязался в войну с Карлом, защищались вяло, даже отстреливаться не хотели. Шведы развеяли их войско за какой-то час, потом взялись за русских, пытавшихся обороняться крепко. Но видели русские драгуны, что союзники их предали, что шведов очень много, и начали сдаваться, полагая, что милосердие в сердцах врага возьмет верх над жестокостью. Но никого из русских не пощадили шведы. Кололи шпагами тех, кто бросал оружие, кто поднимал руки или вставал на колени, рубили палашами, гарцуя на лошадях вокруг сгрудившихся, переставших сопротивляться русских, стреляли в них из пистолетов, в сторону отъезжая, не торопясь, с ухмылкой, заряжали оружие, даже не стремясь запыжить - для чего! Снова подъезжали и палили. Варвары не стоили их милосердия. Саксонцам же сохранили жизнь...

Когда весть о поражении посланных к Гродно войск Августа дошла до Лже-Петра, когда ему поведали, как обошлись победители с русскими, он, казалось, потерял дар речи больше чем на час. Как каменная статуя, положив руки на стол ладонями вниз, просидел он, глядя куда-то в пустоту, в неподвижности полной. Потом, медленно перекрестившись, сказал - Меншиков, что был рядом, услыхал:

- Донеже* преследует меня Судьба... Помощи ныне ждать уж неоткуда.

Меншиков хотел слова утешения сказать, но за дверьми, на лестнице, что вела в нижние покои дома, в сени, застучало, загремело что-то, чьи-то голоса забухали внизу, просящие и возмущенные. Все ближе шум к дверям, все ближе. Меншиков, не понимая, что происходит, на рукоятку одного из пистолетов, что за пояс заткнуты были, руку положил. Вдруг дверь распахнулась, и в покой в шубе заснеженной и в такой же шапке ввалился кто-то роста преогромного. Встал у двери задыхаясь, будто тяжко ему дался по лестнице подъем. Два денщика, дежуривших внизу, в него вцепились, жаловался один:

- Ваше величество, великий государь! Мы не пускали! Сам он...

Лже-Петр, шпажный эфес ощупывая рукой дрожащей, сказал:

- Так-то бережете мою особу... холопы! Прочь пошли!

Когда денщики, смущенно кланяясь, удалились, Лже-Петр, видя на незнакомце шубу с богатым песцовым воротником, предполагая в персоне, явившейся внезапно и без спросу, человека незаурядного, строго, однако, у него спросил:

- Чего хотел и по какому праву врываешься ты в дом, где государь России жить изволит?

Вместо ответа незнакомец скинул шапку, шубу, бросил у входа. В свете двадцати горящих в комнате свечей на форменном его кафтане синего сукна сверкнули золотые позументы, пущенные по лацканам, по краю обшлагов, по полам, драгоценный генеральский шарф с кистями, позлащенные ж рукоятка шпаги и офицерский знак под подбородком. Но, главное, на Лже-Петра и Меншикова смотрело донельзя знакомое им лицо. Самозванец же, вглядевшись в физиономию пришедшего, даже отшатнулся. Он видел в нем самого себя, до того похожими казались каждая черта лица, жесты, фигура.

* Покуда, пока. - Прим. автора.

- Что, не узнали? - спросил Петр, медленно походя к столу и зачем-то кладя на него свою большую руку.

Лже-Петр и Меншиков молчали. Данилыч потому, что близостью своей к Шведу как бы предавал настоящего царя, - стыдился. Лже-Петр стыдился тоже он видел перед собою человека, у которого забрал законно принадлежащий ему престол. Да, он мог позвать стражу, приказать ей заковать неизвестного, одетого в генеральский мундир шведской армии, мог просто застрелить его сейчас, но что-то подсказывало ему, что Петр пришел сюда совсем не за тем, чтобы требовать восстановления справедливости. Его визит был вызван совсем другими целями, поэтому Лже-Петр лишь спросил:

- Зачем же ты сюда явился? Разве не понимаешь, что жизнь твоя в опасности?

Петр криво, лишь одной щекой улыбнулся, не спрашивая разрешения, сел на стул, как хозяин:

- О себе подумай. Еще сегодня утром я стоял рядом с королем Карлом. Из Гродно он армию твою не выпустит. Чуть потеплеет, в марте, предпримет осаду, и тогда ни Огильви, ни Аникитушка Репнин пусть не молят о сдаче со знаменами иль без - кровью своею заплатят солдатики русские, что в Гродно обретаются, и за Нотебург, и за Нарву, и за Дерпт, и за Митаву, за разоренную Борисом Петровичем Лифляндию, за каждого порубленного, постреленного шведа, да и за твою измену, Мартинушка. Ох, люто ненавидит тебя Карл. Ежели в руки попадешь к нему - живого в смоле кипящей сварит али ещё что пострашнее измыслит...

Петр, поглядывая на Шенберга с нехорошей улыбкой, говоря о планах Карла, будто соглашался с ними, словно бы считал, что именно так и нужно поступить со шведом. Лже-Петр, хоть и побледнел, хоть и затряслись мелко-мелко его губы, спросил у Петра вновь с холодом и надменностью в голосе:

- Ну, и зачем же ты пришел? Чтобы передать мне, какую казнь измыслил для меня шведский король? До моей-то казни далеко, - смело улыбнулся, зато твоя, не знаю, как величать тебя, свершиться может очень скоро!

Петр порывисто, ошеломленный смелостью того, кто незаконно носил его венец, двинул рукой так, что на пол полетели бокалы, на столе стоявшие, штоф, две тарелки.

- Не затем я здесь, чтобы стращать тебя! И не для того пришел, чтобы счеты с тобой сводить. Все одно меня, помазанника, холопы мои не примут станут тебе служить. Пытался я уж раз, под Нотебургом, власть свою законную вернуть: нет, от ворот поворот мне Борис Петрович показал. Говорил, что мы уж с Мартинушкой своим сжились да и хорошо живем. Так что я со злости под Нотебургом-то против своих, за шведов дрался...

Меншиков кивнул:

- Помню, как в проломе рубил ты русских протазаном, помню...

Петр осклабился:

- И тебя бы срубил, Сашенька, непременно бы срубил как изменника своего, самозванцу взявшегося служить!

Данилыч, однако, не смолчал - не боялся он сейчас того, кто ещё восемь лет назад мог послать его на конюшню, запороть плетьми, уморить в застенке. Теперь - иное.

- Я шведу-то служу?! - подскочил он к Петру бесстрашно, пригнувшись, схватившись за шпагу, взъерошенный, как голодный кречет. - Сей вот шпагой я столько шведов переколол в то время, как ты у Карла в генералах ходишь да кровь русским отворяешь! России я служу, токмо за нее, родную, и воюю, а военачальником наиглавнейшим у нас и в самом деле швед. Ну и что ж с того, коль он интересы русские блюдет? Ты же, Петр Алексеич, - вражьи интересы сохраняешь. Ежели и попытаешься когда в Москву вернуться, в застенок попадешь, а не на трон!

Петр помрачнел:

- После Нотебурга со своими уж не дрался - Августа бивал. Но паки говорю: не за тем у вас сегодня, чтобы обиды говорить на вас да ваши выслушивать. Корпус, что в Гродно законопачен, спасти хочу!

- Ой ли! - хохотнул Данилыч, насмешливо наклоняя голову к плечу. Шведский генерал врагов своих спасать явился! Нет, Петр Алексеич, веры тебе не будет.

Но в разговор вмешался Швед. Видя, что Петр на самом деле не имеет намерений вредить ему и посягать на власть и полномочия его, Шенберг примирительно сказал:

- Все, что хотел ты нам сказать, я выслушать готов. Ежели, конечно, не от Карла сии советы к нам идут. Но как, чем уверишь ты нас, что лишь по наитию собственному, а не от врагов явился к нам?

Петр помолчал. Похоже, он не ожидал, что от него попросят доказательств искренности. Пожав плечами, пробормотал:

- Ничем я не могу тебя уверить. Тем лишь, наверно, что без страха к тебе явился, зная, что можешь ты меня назад не отпустить. Скажу еще, что в сердце радовался я за войско русское, за то, как били вы шведов. Завидовал тебе, что ты всю славу пожинаешь... Но... после и завидовать уж перестал. Бога молил, чтобы удача была на вашей стороне, ибо... как был я русским государем, так и остался, хоть и шведский ношу мундир. Когда же под Гродно Карл пошел, сразу понял я, чем обернуться может сей поход для соотчичей моих. Вот потому у вас я, что знаю средство спасения. Прогоните меня погибель войска и твоя, Мартин Шенберг, неотвратимой и несомненной будет. Выслушаете - спасетесь!

Меншиков молчал, хоть и понимал, что Петр не лукавит, не готовит подданым своим ловушку. Лже-Петр же, поразмышляв совсем недолго, уязвленный лишь тем, что не он, а настоящий царь способен выручить окруженное, обреченное на погибель войско, коротко сказал:

- Что ж, выслушать тебя готов, а как поступлю потом, судить сам буду...

Втроем они уселись за стол. Не пользуясь бумагой и пером, Петр с горящими глазами излагал свой план тем людям, кого ещё совсем недавно ненавидел. Теперь же личная обида растворилась в чем-то гораздо более важном, нужном не одному ему, обиженному, потерявшему корону монарху, а его стране.

Не желая слышать ни одобрений плана, ни сомнений, поднялся из-за стола, пошел к дверям, где брошены были шапка его да шуба, молчал, надевая на себя одежду, потом сказал:

- Времени у вас осталось лишь до тех пор, как Неман вскроется. Потом уж не взыщите...

Не попрощавшись, вышел, и застучали по деревянной лестнице его тяжелые, убегающие вниз шаги.

Лже-Петр и Меншиков в молчании сидели совсем недолго. Шенберг у Данилыча спросил:

- Ну, и как сей прожект находишь? - Отворачивал лицо: неприятно было, что ничего подобного сам предложить не смог.

- Прожект рисковый, - потер щеку Данилыч, - но иного ничего не остается: промедлим - Карл штурм начнет. Отчего-то верю я... Петру Алексеичу. Пиши письмо цифирью Огильви да Репнину, строгое письмо, чтоб не ослушался шотландец.

- Ладно, напишу, - покорно молвил Лже-Петр. Потом ни к селу, ни к городу сказал с улыбкой, будто припомнил что-то приятное: - За Катюшу, Данилыч, тебе спасибо. Любушки такой у меня не бывало прежде. Матке-Катеньке едва ль не каждый день письмо в Москву пишу, чтоб не скучала.

Данилыч, видя, как расслабился лицом Лже-Петр то ли при воспоминании о Екатерине, о ласках которой часто вспоминал сам Алексашка, то ли потому, что было найдено средство спасения корпуса, хмыкнул себе под нос и лишь коротко сказал:

- Да ты садись, пиши, пиши письмо цифирью - поздно будет!

* * *

На секретное совещание Огильви позвал лишь Репнина да ещё одного генерала с полковником из иноземцев. Дав им прочитать уже переведенное с тайной "цифири" письмо, он по-старчески всплеснул руками и с удивлением заговорил:

- Господа, когда я прочел сие послание, то не поверил своим глазам: не иначе, как какой-то враг дал государю такой совет. Предлагает тайно, перед самым вскрытием Немана навести мост на другой берег и, едва пойдет лед, потопив все пушки и другое ненужное оружие, ночью, не давая местным жителям выйти из своих домов, чтобы-де не сообщили Карлу, переправиться через Неман, а мост потом или сломать, или спалить!

Слово вставил Аникита Репнин:

- Что же дурного в сем плане? Вы ведь прочли о том, что у государя есть верные сведения о намеченном Карлом штурме Гродно в конце марта? Нужно уходить согласно приказу царя Петра.

Шотландец, сжимая свою маленькую, сухую руку в костистый кулачок, потряс им чуть ли не перед носом Репнина и отчаянно заявил:

- Я буду писать государю! Нам рисковать нельзя! Уверен, лишь только мы выйдем за пределы Гродно, шведы набросятся на нас и перебьют, как мух.

- Напротив, они перебьют нас, если мы останемся в Гродно. Солдаты голодают, уныние страшное. План же государя умен и смел. Видите, он даже предлагает, перейдя через Неман, разделиться маленькими партиями, ибо шведы, ежели паче чаяния догонят нас, будут иметь дело лишь с частью войска. Но им, уверен, нас не догнать - не скоро они сумеют навести мост, коль будет ледоход!

Они ещё долго препирались, а между тем была уже середина марта, и недолго оставалось дожидаться вскрытия реки. Тайно посланное Репниным письмо к Лже-Петру и ответное послание, содержавшее строгий, категорический приказ царя действовать согласно первоначальному проекту, не убедили Огильви, но просто вынудили подчиниться.

- Если мы будем разбиты Карлом через полчаса после того, как покинем Гродно, утопив все наши пушки, пусть за то ответит сам его величество царь Петр. Я же умываю руки!

И он воздел их вверх, старческие и беспомощные, тощие запястья которых высовывались из широченных обшлагов кафтана, точно песты из ступы.

...Пушки скатили с валов прямо в пробитые во льду проруби. Туда же снесли и все лишнее оружие, способное отяготить солдат и немногих лошадей, остававшихся в распоряжении корпуса. Мост навели быстро, по льду Немана, который, как говорили знатоки из солдат, уже "трышшит кой-где". Дня через два река должна была вскрыться уж непременно. И вот 24 марта лед тронулся, и поздно вечером, приставив к каждому дому обывателей по караулу, чтобы никто не выходил на улицу и не мог увидеть передвижений русских, не мог донести о них в штаб Карла, полки стали переправляться через реку. В полной темноте, цепочкой, чтобы не подломился лед под положенными на него досками, переходили солдаты с одними лишь ружьями, боеприпасом и фунтом сухарей в котомках на тот берег. За несколько часов перешел весь корпус. Уже отойдя от Немана с версту, увидели солдаты, как пылает средство переправы, позволившее избегнуть им позорной сдачи и полного уничтожения. Многие догадывались, какой опасности подвергались они, зимуя в Гродно, но никто из них не знал, кто придумал хитроумный план спасения.

О том, что русский корпус покинул Гродно, Карлу доложили утром следующего дня. В одной рубашке выбежав из дома, в котором жил, он увидел плывущие по Неману льдины, услышал скрежет, шорох льда.

- Седлать коней! - прокричал Карл, и голос его сорвался на петушиный, мальчишеский фальцет. Когда прискакали к Гродно, король шведов увидел обгоревшие остатки моста, позволившего русским перейти на другую сторону реки. С ненавистью смотрел он на черное, обугленное огнем дерево, будто оно и было виной, что русский корпус остался не разгромленным.

- Сколько времени займет переправа наших войск? - спросил король у генерал - инженера, находившегося рядом.

- Не меньше двух недель, ваше величество, - прикинул генерал.

Карл махнул рукой:

- Не стоит и трудиться. За это время русские уйдут так далеко, что их не догонишь. Ах, черт! Я и не думал, что среди этих дураков найдется хоть один рассудительный военный. Уж не иначе, как сам Огильви затеял переправу.

Генерал с короткими усиками и широким, как сковорода, лицом, сидевший на крупном вороном жеребце, чуть наклонился в сторону короля и негромко сказал:

- Конечно, Огильви, ваше величество. Недаром русский царь положил ему огромный денежный оклад.

- Ладно, вернемся назад, - хмуро отвечал король, дергая за левую узду, чтобы его каурая кобыла повернула назад. - Вначале до конца разберемся с Августом, а потом и Петром займемся. Ах, вы даже представить себе не можете, Тейтлебен, как я огорчен*.

А когда о счастливом исходе ночной операции в Гродно и о спасении корпуса доложили Лже-Петру в Петербург, он неистово радовался, всем говорил, что это - результат его приказов, результат строгого воздействия на упрямого Огильви (которого он вскоре уволил с русской службы). Лже-Петр уже искренне верил в главную роль, сыгранную им в "гродненском деле", а поэтому отметил радостное известие пушечной стрельбой и богатым, шумным пиром.

* Незаметный уход русского корпуса из Гродно - исторический факт. Прим. автора.

18

ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ ЦАРЯ

Какими бы удачными ни были действия русских в последнем, 1708 году, сколь бы ни радовала Лже-Петра победа при Лесной, главного сражения с Карлом Лже-Петр страшился. Он был суеверен, а поэтому направить оружие непосредственно против того, кто был некогда его господином, кто посылал его в Москву, против того, кому изменил, Шенберг все не решался, боясь, что Божий суд вдруг все расставит по своим местам, и неправый, - а неправым Лже-Петр считал себя, - будет наказан поражением.

"Бейте шведа по частям, - говорил он своим военачальникам то и дело, скоро силы Карла истощатся, и он сам запросит мира". И в самом деле, зимой 1709 года шведское войско стремительно таяло, не находя на украинской земле ни крова, чтобы уберечься от сильных морозов, когда на лету замерзали птицы, ни корма, когда крестьяне или сжигали запасы хлеба, или зарывали их в землю, тревожа то и дело шведов смелыми налетами, когда приходилось ночевать в заснеженной степи, и наутро находили замерзшими десятки, сотни оледеневших трупов.

- Ваше величество, - советовал Карлу Мазепа, - не взяв Полтавы, где имеются богатые провиантские магазины и немалая казна, ваша армия в самом скором времени погибнет. Нужно штурмовать Полтаву, и Провидение поможет вам, как помогало всегда. От Полтавы - прямая дорога на Москву!

Мазепа, не знавший ни шведского, ни немецкого языков, объяснялся с королем на плохой латыни, но Карл понял его и кивнул. Понял и то, что говорил гетман о Провидении. О, король верил в предопределение! Учение Лютера, хорошо усвоенное с детства, давало Карлу уверенность, что его счастливая судьба предписана ему Небесами, и храбрость, не покидавшая его ни на час, была следствием этой уверенности.

- Хорошо, - кивнул Карл, ехавший на лошади стремя в стремя с Мазепой, - мы сходу возьмем эту Полтаву, а оттуда - прямо на Москву. Кампания явно затянулась. Взяв Полтаву, я постараюсь поднять против Петра Турцию, и тогда Московии - конец.

В начале мая шведы предприняли штурм валов Полтавы, потом другой и третий, но защитники, которыми руководил храбрый полковник Келин, к тому же понимавший, что Карл, прорвавшись за валы, не оставит в Полтаве никого в живых, отбивали все штурмы. Вскоре шведы, оставив бесцельные попытки взять город сходу, повели апроши, пытаясь подкопаться под валы, что окружали городишко. Через месяц обороны у осажденных уже не хватало пороха, но и армия русских стояла неподалеку. В пустых бомбах, посылаемых защитниками из пушек, они находили письма, в которых у русского царя просили помощи немедленной. Однако оказать такую помощь означало для Лже-Петра решиться на главное сражение со шведами.

- Мин херц, мин херц, чего ты медлишь? - приставал к Лже-Петру Данилыч. - Не завтра, так послезавтра швед возьмет Полтаву, закроется валами, отожрется на хлебах полтавских, а потом как выкуришь его оттуда? Немедля Ворсклу надо перейти да ударить по Карлушке! У него ведь, слышно, токмо сорок тысяч, да и тех-то половина хворы да бессильны с голодухи. У нас - полсотни тысяч регулярных, да казаки, да калмыки. Чего страшишься?

Лже-Петр, которому и стыдно, и страшно было, отворачиваясь, говорил:

- Не знаешь ты, мин брудер, Карла. Он и с половиной войска может нас разбить, как дитя рукой куриное яйцо. Рано еще.

Услышавший этот разговор фельдмаршал Борис Петрович Шереметев подступал к Лже-Петру с другой стороны:

- Нет, не рано. Чуть припозднимся - поздно будет! У нас семь десятков одних полковых орудий, не считая пушек полевых. У шведа ж, как доносят, всего четыре аль пять орудий. Пусть они нас страшатся. Перейдем на тот берег, поближе к Полтаве, редуты быстренько насыпем, все наши пушки на них поставим - вот тебе и крепость. Медлить нельзя ни в коем разе.

Лже-Петр думал долго. Нет, он мог отказаться, но страстное желание вновь одержать победу, жажда славы пересилили суеверный страх. И приказ был отдан:

- Ладно. Вверх две версты пройдем по Ворскле, там и переправу сделаем для войска. В двадцатый день июня перейдем...

Через реку войско русское перешло благополучно, но и оказавшись на одном берегу с врагом, Лже-Петр четыре дня все не решался подойти поближе. Словно невидимая стена встала между ним и Карлом, преодолеть которую Шенберг был не в силах. Он все повторял, как заведенный:

- Генеральная баталия преждевременна есть! Не сладим со шведом!

Меншиков, Шереметев, генералы Рен и Брюс, командовавший всей артиллерией, ходили за Лже-Петром по пятам и уговаривали его дать приказ приблизить войско хоть на расстояние в четверть версты от армии Карла и срочно начать делать апроши и насыпать редуты.

- Дождешься, дождешься, - не скрывая раздражения, говорил Меншиков, что швед сам на нас пойдет, а у нас даже пушки ладным образом не выставлены.

Наконец уговорили. Подвели всю армию вплотную к шведской. Срочно, десятками тысяч солдатских рук, стали рыть ретраншемент для пехоты, возводить редуты, валы. Вскоре, словно из-под земли, вырос укрепленный лагерь: на бастионах и валах - пушки, внутри - обоз с боеприпасами и провиантом, вся пехота, конница. Будто не наступать, а обороняться собрался русский царь. О нападении на шведов первыми Лже-Петр и не помышлял. Чуть позднее на поле перед лагерем насыпали ещё около десятка редутов, но достроить их не успели - Карлу не терпелось рассчитаться за Нарву, Лифляндию, Калиш и битву под Лесной...

Фельдмаршал Реншельд, генералы Гилленкрок, Левенгаупт, Шлиппенбах и Розен за отсутствием большого стола в шатре у Карла расселись в круг на наскоро сколоченных скамьях. Сам король сидел в кресле, поставленнном на деревянные колеса. Его правая нога с перевязанной бинтами стопой была вытянута вперед, левую же по-прежнему обтягивала блестящая кожа ботфорта. Его красивое лицо со страстно горящими глазами было серого, болезненного цвета, но позволить своему лицу выразить невыносимую боль гримасой в присутствии своих генералов Карл никак не мог. Прошлой ночью, желая лично увидеть редуты русских, он выехал почти что без охраны в сторону позиции врага и налетел на казачий кордон. Один казак был тотчас застрелен королем, но другие взялись за ружья - и вот раздроблена стопа.

- Жаль, господа, что сегодня ночью мне не придется повести своих молодцов на эту сволочь самому - а руки так и чешутся, ей-Богу! - заговорил с вымученной улыбкой Карл. - Нет, мы не будем ждать, когда к нам подойдут казаки Скоропадского и калмыки Аюки-хана. Полагаться на варваров? О, я верю своим солдатам, своим генералам. Не раз уж наши славные знамена вились над оставленными неприятелем полями! Завтра, нет, даже сегодня это случится вновь...

Вдруг Карл остановился, повернув голову, к чему-то прислушался. На его лице появилась какая-то детская улыбка и он, приподняв руку, тихо сказал:

- Ночь! Слышите, господа, как заливается соловей, слышите? Уверен, что это сам Господь посылает мне знак о счастливом исходе битвы. Ну же, стройте полки. Распоряжение о том, кому и где начать сражение, я уже дал.

И когда генералы нестройной толпой собирались уже покинуть шатер короля, он вдруг остановил их фразой:

- Да, и не забудьте дать моим солдатам по хорошей чарке водки. Отдайте им все припасы - их немного. Пусть храбрее будут!

Когда же генерал Тейтлебен, стоявший прежде рядом с креслом короля, пошел вслед за другими генералами, Карл удержал его:

- Вас же, Тейтлебен, попрошу остаться ненадолго. Сядьте, так мне удобнее будет...

Тейтлебен-Петр сел на стул напротив кресла Карла, и король с чувством заговорил:

- Мой милый, или нет - ваше величество, брат. Будьте осторожны в бою, а лучше всего - оставайтесь подле меня. Завтра, то есть уже сегодня, армия изменника Шенберга перестанет существовать, мы двинем на Москву, и там вы вновь обретете отеческий престол, так что берегите себя. Вы мне нужны.

Петр, неотрывно глядя в глаза Карла своими круглыми глазами, сказал:

- А я, ваше величество, наоборот, хотел просить у вас полков пять-шесть, чтобы драться с русскими. Для вас изменник - Шенберг, для меня же - все те, кто поддерживает его. Мы с вами единодушны в стремлении разбить врага. Вы - ранены, я - здоров, так уж позвольте мне быть впереди ваших солдат.

Карл, взявшись рукой за подбородок, с полминуты что-то решал для себя, а потом с приятной улыбкой сказал, кивая:

- Иной просьбы от вас не ожидал. Хорошо, я дам вам два, нет, даже три полка из дивизии Реншельда...

- Мало, ваше величество, мало! - настаивал Петр. - Хотя бы пять! Ими я сомну ряды русских, как мнет нога пахаря ненужные ему полевые цветы.

- Ну хорошо, уговорили! - ударил Карл своей рукой по руке Петра. Пригласите ко мне Реншельда. Вы будете под его командой. Но все же... очень прошу вас, будьте осторожны. Договорились?

Петр вышел из шатра короля и тоже услышал трели соловья, сидевшего где-то на соседнем дереве. Хотелось постоять, послушать, потому что Петр догадывался, нет, даже знал, что никогда больше не услышит соловья, не увидит сына Алешу, Авдотью, Анхен, любимую сестру Наталью. Все исчезнет скоро, скрытое за плотной, черной мглой, и может быть, когда-нибудь, далеко от земли, соединится он снова в каком-то новом единстве и с этими трелями, и с сыном, и с сестрой, и со всеми другими, кого любил и за кого молился.

...Сухой, какой-то угрожающий треск барабанов, визг флейт, гнусавый вой гобоев, хриплые команды капралов и сержантов, строивших войска и выводивших их на позиции, смяли тишину, напрочь заглушив соловьиные трели, и Петр побежал туда, где были полки фельдмаршала Реншельда.

Ободренные выпитой водкой, веря в короля и в свою удачу, шли на позиции Лже-Петра шведские пехотинцы, построенные в четыре колонны. За ними, в шести колоннах, следовала кавалерия. Солнце только-только показало из-за горизонта свою пылающую корону, и весь восток был залит ярко-красным светом, красившим все поле между двумя людскими громадами в нежно-розовый цвет. Ветра не было, поэтому знамена шведов уныло свисали на древки, но это не смущало солдат. Когда до укреплений русских оставалось совсем немного, по команде взяли ружья наперевес, и громкий, страшный крик желающий победить во что бы то ни стало заглушил и треск барабанов, и писк флейт и гобоев.

Они бросились вперед, уже не слушая ничьих команд - только бы добежать до маячивших впереди людей, пробить вражье тело штыком, искромсать шпагой, прострелить чью-то голову. Но дружный залп конницы Меншикова, прикрывавшей редуты, залп из тысяч стволов остановил эту яростную атаку, а после, выхватив из ножен палаши, кавалеристы Данилыча с дружным и тоже страшным воплем погнали коней на смешанные колонны шведов.

Полтора часа рубились русские драгуны с ожесточенно наступавшими врагами. В клубах пыли, в облаках белого порохового дыма трудно было определить, кто побеждает. Но вот русские кавалеристы ушли под прикрытие валов и редутов, - рокотнув и тут же откатившись, дали залп стоящие на укреплениях русские пушки, - картечь и гранаты полетели в синюю вражью массу, рассыпая искры со своих горящих палительных трубок. Картечь рвала человеческие тела на части, осколки бомб и гранат поражали живую плоть, но шведы все лезли и лезли вперед, желая во что бы то ни было взять укрепления русских.

Бой продолжался уже несколько часов. Карл, сидя на пригорке с вытянутой вперед ногой, прикусив тонкие губы зубами, следил за ходом боя в подзорную трубу. Вот ему доложили, что шведы взяли два русских редута, но шесть батальонов пехоты и несколько десятков эскадронов его кавалерии оказались отрезанными от основного войска и ушли в лес. Карл нахмурился. Он видел, что какие-то полки все ещё штурмуют неприятельские редуты, но и несут при этом страшные потери.

- Узнайте, кто там, как сумасшедший, лезет прямо на фасы русских бастионов! - приказал он адъютанту, и спустя четверть часа Карлу доложили, что это храбрый генерал Тейтлебен пытается овладеть укреплениями царя Петра.

"Черт! - как зачарованный, смотрел Карл, как гибли под градом картечи десятки, сотни его солдат, а артиллерия врага все палила и палила в них, и русские пушкари не успевали накатывать орудия орудия и заряжать их. - Да, я понимаю, Тейтлебен чертовски смелый генерал, но нельзя же так... отчаянно..." И вдруг страшная догадка внезапно пронзила сознание короля, и он закричал:

- Немедленно запретите ему атаку! Пусть Реншельд прикажет ему уйти с поля боя! Пусть пехота обходит редуты с тыла! Он убьет моих солдат, он убьет их!

Но было уже поздно. Перед редутами лежали горы трупов, и кавалерия Меншикова проникла в лес, чтобы убивать там отделившихся от основных сил шведов пехотинцев и драгун врага.

Весь трясущийся от нервного напряжения, охватившего его, Карл велел подвести к нему коня. Сам взобрался в седло, едва не потеряв сознание, когда оперся в стремени на раненую ногу.

- Шведы! Шведы! За мной! - восклицал он, попав меж смешавшихся солдатских рядов, и верные своему королю солдаты пытались выравнять ряды, снова шли в атаку и снова откатывались. Замешательство было полным, сам король упал с седла на землю, но тут же его подняли и на перекрещенных пиках вынесли с поля боя. В ещё пытавшейся сопротивляться русским толпе солдат раздались крики: "Король убит! Король убит!", и шведы побежали...

Сражение затихало постепенно, как постепенно перестает трещать пылающих костер. Убегающих долго гнали русские драгуны, казаки и калмыки. Тех, кто сдавался, не убивали, сопротивлявшихся же не щадили. Около трех тысяч попало в плен. Десять же тысяч остались лежать на поле боя. Лже-Петр ликовал. Потребовав от кавалеристов во что бы то ни стало догнать бежавшего Карла, присутствовал с генералами и офицерами на благодарственном молебне, а после, в просторном своем шатре, устроил пир, на котором присутствовали и пленные шведские фельдмаршал и генералы. Счастливый, ликующий, он благодарил их за науку, а шведы хмурились, зная, за чьим столом сидят...

* * *

Над полем брани, распластав в полете крылья, кружили вороны. Иные опускались на землю, вприскочку приближались к мертвому телу, вскакивали на грудь, принимались клевать. Убитых хоронили здесь же, выкапывая глубокие ямы, для этой цели были отряжены особые команды. На возы складывали подобранное оружие, чистили карманы побитых в бою и своих, и чужих*, опускали тела в ямы одно на другое, - трупы шведов бросали с меньшей аккуратностью. Перед тем, как засыпать яму, к ней подходил православный священник, бормотал себе под нос молитву, быстренько кадил, и яму засыпали: тут наши, а тут - шведы.

Неподалеку от одного редута, на котором ещё стояли пушки с закопченными жерлами стволов, хлопотали двое. Яма уже была вырыта, и одного за другим туда бросали обряженных в синее сукно мертвецов. Вдруг внимание "могильщиков" привлек лежащий ничком человек в офицерском мундире. Один могильщик, маленького роста рядовой с давно не бритым, осунувшимся лицом, перевернув тело на спину, сказал товарищу:

- Эге, да энто, видать, енерал ихний будет! Ишь, позумент какой и шарф...

Но его напарник не намерен был рассматривать покойника, желая поспеть к ужину, к обещанной щедрой винной порции.

- Эй, не зевай, Антипка! - прикрикнул он на товарища. - Гляди-кось, сколько еще

* Этические нормы того времени ещё не осуждали мародерства. Сохранился документ, в котором один артиллерийский начальник сетовал, что при взятии городов пушкари, вынужденные оставаться рядом с пушками, имеют подобного рода "дохода" куда меньше, чем пехота или кавалерия. - Прим. автора.

прибрать-то надо. Позумент сорви, шарф сними - золотой все же, да и в яму. Чего с ним цацкаться? Был енералом - таперя же одно стерво... так-то...

Солдат, вздыхая, снял драгоценный шарф, содрал с мундира позумент, пошарил по карманам, после расстегнул камзол, весь изрезанный картечью, грудь обнажил, на груди увидел совсем не поврежденный образок литой, с виду - православный. Шнурок разрезал, оглянувшись на товарища, образок пихнул себе в карман. Зачем-то уставился на лицо покойного - и чуть не вскрикнул: до чрезвычайности знакомое лицо, искаженное мукой, смотрело на солдата полуоткрытыми и темными уже глазами.

- Федорка, подойди-кась, подойди! - позвал солдат напарника.

- Ну, чаво там? - нехотя подошел Федорка.

- Гляди-ка, точь-в-точь сей швед на нашего царя похож, на государя? Аль нет?

Федорка глядел совсем недолго.

- Вроде похож, а вроде нет. Мало ль на земле людей похожих. Давай-ка я спереди его возьму, под мышки, ты ж за ноги. Эх, дурак, чаво же сапоги не снял? Вишь, добрые какие!

Сноровисто сдернул с ног мертвеца сапоги, и вскоре с трудом приволоченное к яме тело было брошено в нее. Антипка же зачем-то ещё с минуту смотрел на круглое лицо мертвеца, пожимал плечами и удивлялся про себя: "Ну как похож! Ей-Богу, вылитый царь Петр!"

Вечером, когда русский лагерь был весь восхмелен по случаю победы, у одного из костров сидело с полдюжины солдат. Они поделили меж собой добычу, найденную на поле боя, были пьяны и радостны, чувствовали себя победителями, славили царя Петра и Бога, что уберег их в день сражения, поминали погибших в сражении товарищей. Только Антипка, пьяный уже изрядно, отчего-то не разделял общего веселья. То он сидел молча, то начинал приставать к соседям с одними и теми же словами:

- А вот ты меня послушай, послушай! Верь - не верь, а сегодня мы с Федоркой самого государя, царя Петра похоронили! Ей-Богу!

От Антипки пытались отвязаться, с ним уже никто не говорил, называли и дубиной, и дураком, перестали подливать ему, а он через минуту снова заводил свое, а потом махнул рукой, отчего-то разрыдался и, покачиваясь, ушел в палатку. Все с облегчением вздохнули, Федорка же промолвил веско:

- Дурак Антип, конченый дурак. Никогда ему не стать капралом. Ишь чего надумал - царя похоронил! А вон он царь, в своем шатре гуляет. Дай-то Бог такому царю, как наш, здоровья и долголетия!

* * *

Лже-Петр сам продумал, как должна встретить его Москва. Время было, и он измыслил торжества наподобие древнеримских. Еще до его въезда были построены триумфальные арки, и, проезжая под ними с генералами, сопровождаемый гвардией, пленниками, под колокольный звон многочисленных церквей Москвы, под пушечную канонаду, счастливый Лже-Петр, ни на секунду не сомневающийся, что чествуют его, то есть победителя шведов, слышал, как неистово кричал обступивший дорогу русский народ:

- Здравствуй многия лета, государь великий!

- Здравствуй, отец ты наш!

И ещё большая уверенность в собственной мудрости, храбрости, исключительности наполняла сердце его, и уже не оставалось в нем места для чувства близости и родства с народом, что величал его сейчас и называл отцом своим.