1. Скорбь и ярость Грунлафа

Грунлаф, повелитель игов, властелин Пустеня Борейского, уже которую неделю не знал душевного покоя. Из Ладора, куда отправил он еще по осени дочь Кудруну с вернейшими своими советниками — чародеем Красом и отважным воителем Хормутом, не было вестей, а ведь он посылал туда гонцов каждые три дня, но они почему-то не возвращались. Знал Грунлаф о том, что предсказание мудрейшего Краса сбылось и урод Владигор изгнан из столицы народом. Но известно было также, что и Кудруна пропала куда-то. Одни говорили о ее добровольном уходе из ладорского дворца — отправилась будто вслед за мужем. Другие вестники, возвращавшиеся из Ладора, клялись в том, что доподлинно знали: Кудруна решила вернуться к отцу, в Пустень, потому что не могла выносить попреков Любавы, сестры Владигора, обвинявшей ее в том, что не сумела удержать мужа, растопить его сердце любовью, утешить.

И вот уже какую неделю из Ладора до Грунлафа не долетало ни одной весточки, и престарелый князь, не чаявший иметь наследников, одинокий, окруженный жадными до серебра, жестокосердными людьми, повадными к воровству придворными и прислужниками, снедаемый тревогой, часто призывал к себе ведунов и кудесников, молил, требовал, стращал их, чтобы открыли ему тайну — где Кудруна, что стало с ней, жива ль хотя бы, на пути ли в Пустень?

Иные ведуны прямо говорили, что княгиня уже где-то близко, день-два — и явится в княжеский дворец. Но прошли не только два дня, а четыре-пять, текли неделя за неделей, а Кудруны все не было. Другие, не боясь гнева Грунлафа, прямо заявляли властелину, что душа Кудруны уже отправилась к душам предков, но как это случилось, они не могли сказать. И взбешенный Грунлаф требовал немедленно казнить ведунов, осмелившихся сказать ему о смерти Кудруны. Их отводили в подвал, где удавка из толстой пеньки быстро прекращала жизнь тех, кто осмелился сказать Грунлафу о гибели его дочери.

Не помогли вернуть Кудруну и частые жертвоприношения на алтари всех отчих богов — лишь ненадолго усыпляли мольбы тревогу князя, как усыпляет ласковая песня матери на время страдающее от болезни дитя. И снова посылал Грунлаф в Ладор гонцов на лучших, самых быстрых скакунах, опять замирал у окна, откуда была видна дорога на восток, в Синегорье. Порой ему казалось, что скачут всадники с солнцем и стрелами на щитах, а среди них Кудруна в алом, подбитом куньим мехом плаще. Но лишь редкие сани какого-нибудь смерда видел он да прохожих, неспешно шедших в Пустень за нехитрым ремесленным товаром. И все реже подходил к окну Грунлаф, все чаще — с нечесаной бородой и волосами — сидел неподвижно на лавке близ жарко натопленной печи, завернувшись в накинутую на плечи шубу, измученный тяжкими думами, опустошенный, похожий на старого, чуявшего приближение смерти филина.

Но однажды утром топот копыт, становившийся все громче, ближе, вывел властелина Пустеня из состояния полузабытья. Услыхал он и то, как прозвучал у городских ворот чей-то охотничий рог, прозвучал приглушенно, надрывно, печально. Несмотря на преклонный возраст, задыхаясь от радости и волнения в надежде, что увидит сейчас свою дочь, бросился по ступеням узкой лестницы вниз, желая поскорее спуститься с башни-повалуши. По переходам дворца бежал в шубейке нараспашку, без шапки, с развевающейся бородой, похожей на клок паутины, что бьется от порывов ветра на сучках куста.

Вот наконец очутился он во дворе, издали увидел уже спешившихся всадников, ведших понуро своих коней под уздцы. Первым в своем страшном рогатом шлеме Хормут шагал, и Грунлаф заметил, что обморожены у него щеки и заиндевели усы и брови. Сразу понял князь, что главный его помощник, воевода, вернулся в Пустень с очень неприятными вестями.

Но Хормут не спешил рассказывать. Вначале опустился перед Грунлафом на колени, снял шлем, поставил его на снег, блеснул лысиной, потом из ножен меч вынул, рядом положил его с гордым рогатым шлемом. Примеру Хормута последовали и десять прибывших с ним хмурых, измученных дорогой воинов с полотняными повязками на головах, скрывавших, должно быть, раны, и вот в холодном, каменном молчании, будто истуканы, склонились перед Грунлафом в молчаливой скорби те, кого он посылал в Ладор. Но дочери среди приехавших не было.

— Где… Кудруна? — прошептал Грунлаф, но лишь сильное замешательство увидел на лице Хормута и тогда закричал пронзительно, визгливо: — Да где же она, отвечай, отвечай?!

Но еще ниже склонилась перед Грунлафом плешивая голова Хормута, точно старый вояка подставлял ее под удар властелина. И удар этот уже готов был последовать, потому что понимал князь, отчего молчит Хормут.

Быстро нагнулся властитель игов, поднял меч воеводы, взмахнул им над повинной головой Хормута, но голос одного из дружинников остановил Грунлафа:

— Благороднейший, постой! Не спеши отправить славного Хормута к теням предков. Лучше выслушай его — неповинны мы все…

Грунлаф медленно опустил меч и глухо проговорил:

— Пусть за мной идет. Суд над ним чинить буду. Если сыщется на нем вина, то и вы все головы лишитесь. Напрасно в Пустень ехали.

Когда Хормут, все такой же понурый, оказался в теплой горнице башни, льдинки на его панцире превратились в капли, струйками стекавшие на штаны и сапоги. Воевода бессильно опустился на лавку. Не дожидаясь, покуда Грунлаф повторит вопрос, он, отводя глаза, сказал:

— Наполни, Грунлаф, печалью и скорбью свое сердце. Нет на земле дочери твоей Кудруны, но нет и вины на мне, на всех нас…

Грунлаф, успевший подготовиться к тому, что услышит самое худшее о дочери своей, тяжело задышал и закрыл глаза рукой. Слезы блестели между пальцами его, но рыданий не слышно было. Наконец он убрал ох лица руку и сказал:

— Ну, говори, говори мне всю правду, Хормут. Ничего не утаи от меня, иначе… иначе вся Борея, нет, весь Поднебесный мир содрогнется, узнав о том, какую я для тебя измыслил казнь. Лицом к лицу с телом мертвым привязать прикажу, с полуразложившимся, зловонным, чтобы гнили вы так вместе!

Хормут, не страшившийся в бою ни меча, ни палицы, ни роя стрел, при упоминании о такой ужасной казни затрепетал. Даже Грунлаф увидел, что по всему телу воеводы сверху вниз прокатилась волна дрожи. Так спокойные воды вдруг, бывает, взволнуются на несколько мгновений от внезапно налетевшего ветра. Хормут вновь пал на колени, схватился руками за сапоги сидевшего Грунлафа, начал было целовать их, но вскоре понял, что унижением он делу не поможет. К тому же ощущал он правоту свою.

Вначале еле шевеля губами, а потом все смелее, тверже стал повествовать он обо всем, что наблюдал в Ладоре. Поведал о том, что народ ладорский и сама княжна Любава не захотели считать страшного урода своим бывшим князем и тот, обидевшись на всех, уехал.

— Ну, об этом я знаю, — прервал воина Грунлаф. — Того мы и ждали. Удалось ли убедить синегорцев, что не Любава, а Кудруна, жена Владигора, должна Ладором править?

— Да, князь благороднейший, удалось как нельзя лучше! Крас был велеречив и убедил всех, что не сестра правительницей быть должна, а дочь твоя, Кудруна!

— Дальше, дальше! — торопил Грунлаф. — Что после-то случилось?

— А потом вслед за уродом Владигором, или как там его звали, за одну ночь исчезли из ладорского дворца Любава и Кудруна. Куда уехали, никто не видел.

— Ну а ты посылал на розыски людей? — возвысил голос повелитель игов. — Пытался узнать, где дочь моя?!

Хормут закивал:

— А как же! Во все стороны послал разъезды из дружинников самых добрых, верных, но все назад воротились ни с чем! Как в воду канула Кудруна!

Грунлаф, тяжело опираясь руками о колени, приподнялся, подошел, сгорбясь, к лавке, на которой сидел воевода, спросил, приблизив свое лицо к его лицу:

— Так почему ж ты сразу не сообщил мне об исчезновении Кудруны?

Хормут смело взглянул на Грунлафа:

— Надеялся, что вернется дочь твоя! Служанка, с которой уехала она, во дворец воротилась, рассказала, что… что выхаживать осталась княгиня мужа своего в лесной хибаре.

— Урода-то?! — задохнулся от удивления Грунлаф.

— Да, урода. Говорила она еще, что госпожа ее по любви большой его искать поехала, чтобы быть с ним вместе. Вот и осталась там, в лесу.

Грунлаф не был бы так сильно поражен, если б перед ним сейчас явилась тень его отца. Слышать о любви красавицы Кудруны к страшному уроду было дико, странно. Впрочем, князь прожил долгую жизнь и немало слышал о чудачествах женщин, способных, несмотря на свое знатное происхождение, воспылать нежной страстью к конюху, повару, даже уроду. Выходило, что и Кудруна была охвачена точно такой же пылкой любовью к тому, кто назывался ее супругом, хотя Грунлаф не решился на обычные брачные церемонии — не было ни осыпания зерном новобрачных, ни выкупа невесты, ни пира, ни бани для молодых, ни стаскивания невестой сапога с ноги суженого своего.

— Но говори же, что было дальше?! — нетерпеливо воскликнул Грунлаф.

И воевода подробно рассказал ему, что случилось во дворце ладорском в ту последнюю ночь, подчеркнув особо, что были приняты необходимые предосторожности во избежание внезапного штурма стен дворца — тысячу воинов призвал он, вооруженных самострелами, отлично обученных пользоваться ими, яростных в бою, как дикие, лишенные человеческих сердец звери. Но нападающие, видимо, воспользовались подземным ходом, поэтому их вторжение на подворье и во внутренние покои дворца оказалось столь неожиданным. Борейцы, у которых к тому же все тетивы на самострелах были изорваны каким-то злоумышленником, падали под ударами людей Владигора, как колосья, срезаемые серпом смерда.

— Почему же ты решил, что это люди Владигора? — остановил Грунлаф Хормута. — И какого Владигора? Урода?

Хормут с сожалением вздохнул:

— Если бы на нас напал урод, мы бы имели средство обратиться за помощью к жителям Ладора. Они бы вновь изгнали безобразного ликом человека, ибо считали его самозванцем. Но знай, Грунлаф: когда в горницу, где были я и Крас, вбежал витязь с окровавленным мечом, то мы увидели прежнего Владигора! Уж я-то помню князя синегорского! Я видел, что и кудесник Крас был в смятении. Ведь это же он околдовал Владигора и думал, что чары его останутся сильными навеки.

— Ну и что же Владигор? — Грунлаф не мог найти себе места от волнения.

— Владигор сказал, что Кудруна ценою своей жизни вернула ему прежнее лицо. Потом он вынул маску и внезапно приложил ее к лицу чародея Краса. Крас был не в силах сорвать личину, корчился от боли, а после дым пошел, огонь заполыхал, и вот уж, точно факел, горел кудесник, кричал, вопил, метался по всему покою, а потом упал, весь почерневший. Таких я видел, когда выволакивали тела из-под обломков сгоревшего дома. А Владигор меня к тебе послал, чтобы передал я благородному Грунлафу, что в смерти Кудруны повинен один лишь Крас…

Грунлаф молчал. Он вспоминал, как по совету Краса затеял состязания из лука, желая приобрести союзника в лице князя синегорского, а заодно узнать, что за оружие измыслил Владигор. Еще он вспомнил, что согласился и с предложением колдуна отправить в Ладор дочь свою без брачного обряда с уродом Владигором, ставшим победителем на состязаниях. Выходило, что он, Грунлаф, все это время был зависим от колдуна, шел у него на поводу, как запутавшийся в силок охотника заяц. Но как же получилось, что Кудруна полюбила человека, на которого даже воины, чьи сердца зачерствели в боях, не могли смотреть без содрогания?

— Что же стало… с мертвым Красом? — спросил он наконец.

Хормут вздохнул и молвил:

— На плаще мы вынесли его обугленные останки и предали земле за городской стеной.

Грунлаф с горечью и негодованием воскликнул:

— Ах, если бы нашелся тот, кто сумел бы воскресить великомудрого Краса! Я ничего бы не пожалел для этого! Тайна смерти дочери моей была бы тогда раскрыта, и я бы знал, что делать: горевать ли мне безутешно до самой смерти, оплакивая гибель моей голубки, или жестоко мстить. Крас, Крас, где ты сейчас?! Ведь говорил же ты мне, что живешь вечно!

И только прозвучала эта мольба, в которой слились и горе отца, и жажда мщения, как пламя в очаге, обогревавшем просторную горницу, вспыхнуло сильнее, точно в него плеснули целый сосуд масла, черный дым наполнил комнату. Грунлаф и Хормут, отшатнувшись, в оцепенении смотрели на то, как клубы дыма, словно борющиеся чудовища, поглощали друг друга своими разинутыми пастями, и скоро в горнице осталось лишь одно облако, густое и особенно черное, внутри которого трепетало что-то живое, бормочущее. Наконец это живое обрело человеческую форму, руки с усилием отрывали от тела клочья дыма, падавшие на пол грязными лоскутьями и превращавшиеся в скрученные лоскуты то ли кожи, то ли материи. И вот перед Грунлафом и Хормутом стоял высокий старик с опаленным лицом. Лишь кое-где на его голове торчали жалкие остатки волос, глаза и губы тоже были съедены огнем — почерневшие, сморщенные, как ягоды крыжовника, попавшие в костер, они не шевелились, уже не способные служить этому вышедшему из очага существу.

— Кто… ты? — все еще пребывая в оцепенении, спросил Грунлаф, обращаясь к незнакомцу.

— Кто я? — Зубы блеснули между черными губами, разомкнувшимися на мгновенье. — Я — тот, кто был частью целого, а целым являлся Великий Крас, воплощение Зла. Ты обратился к Злу, и Оно, смилостивившись над тобой, несчастным, послало меня сюда, чтобы ты уверовал в его непобедимость. Я жил с Красом всегда, и я горел с ним вместе во дворце Ладора. Маска, изготовленная Красом, вмещала в себя все безобразие, всю злобу мира, и, когда она соединилась с ликом Краса, произошло то, что и должно было произойти. Гармония мира зиждется на противоречиях, и, когда воссоединяются эти две равные сущности, происходит их борьба. Там, во дворце, эта борьба привела к тому, что Крас, вернее, его плотское начало было пожрано огнем. Ты же призвал Зло, и вот оно к тебе явилось. Если хочешь, зови меня Кротом. Я черен, как и он, я неприметно жил в Красе, я тоже мучился, когда он горел, но мне легче оказалось найти дорогу в мир, где всегда во Зле нуждаются.

Грунлаф был подавлен. Нет, он нуждался не во зле, а в советах Краса, и, несмотря на то что князь игов большую часть своей жизни провел в жестоких и несправедливых войнах с соседями, он не хотел считать себя слугою зла. Просто на войне он действовал в согласии с ее законами, которые издревле были жестокими, требовали коварства, крови. Иначе он и не дожил бы до седин.

— Крот, ты мне не нужен! — твердо заявил Грунлаф. — Возвращайся в очаг, если тебе это удастся. Я звал Краса, а не тебя!

Чародей рассмеялся:

— Ты сам не ведаешь, Грунлаф, что говоришь! Уж обращался бы тогда к Белуну, покровителю Владигора, белому колдуну, который и научил Владигоровых друзей, как избавить князя от уродства! Но уж если ты нуждался в Красе, то говори сейчас со мной, покуда не восстанут обгоревшие в огне мощи самого всемудрейшего! Не чванься, Грунлаф! Ты в своей жизни сотворил так много зла, что давно уж сроднился с нами. Хочешь, и ты превратишься в частицу Краса, станешь плотью от плоти Великого Зла?

Грунлаф, покоробленный словами Крота, возразил решительно и резко:

— Нет, я не желаю иметь с вами дела! Да, я много пролил крови, но к тому побуждали меня обстоятельства. Мир, в котором я жил, вынуждал меня проявлять жестокость. Мир зол, а поэтому и я должен был забыть все, что было добрым во мне. Но говори, я хочу слушать тебя сейчас, если уж ты называешь себя частью мудрейшего Краса!

Крот угрюмо усмехнулся:

— Что ж, мне велено передать тебе, что, если бы Белун не посоветовал пронзить изваяние Владигора его стрелой, Кудруна, дочь твоя, была бы сейчас жива.

Грунлаф ничего не понимал. Какое изваяние? Какая стрела? При чем здесь Кудруна?

— Яснее говори! — потребовал князь игов.

— Да все очень просто! Кудруна, выстрелив из самострела синегорца в сердце изваяния, изображавшего князя, пронзила этим свое собственное сердце. По наущению Белуна сделано это, и ты видишь теперь, на кого должен обрушиться твой гнев? Не на Краса, только и искавшего случая, чтобы помочь тебе, а на Белуна! И на Владигора, согласившегося принять жертву Кудруны. Если погубишь ты Владигора, то отомстишь как отец, князь и витязь. К тому же смерть Владигора подкосит старого Белуна. Старик будет наказан тоже, ведь он наивно полагает, что добро всесильно. А что хорошего ты получил от смерти дочери? Одинокую старость, без наследников, способных принять из твоих рук право на княжение. Кто закроет твои мертвые глаза?

— Некому их закрыть! — сказал Грунлаф, чувствуя, что в нем начинает клокотать дикая ярость. Слова Крота казались ему так убедительны, что он забыл, что именно Крас побудил его устроить состязания стрелков из лука и посоветовал отправить дочь вместе с уродом Владигором в Ладор. Во всем, что случилось с Кудруной, виделась Грунлафу лишь затея Белуна и Владигора, которые ценою жизни дочери добились возвращения синегорскому князю его прежнего лица. И теперь Грунлаф был уверен, что если не отомстит он своим врагам, не убьет Владигора, то в царстве, где обитают души покинувших земной мир людей, ему не будет покоя.

— О-о-о! — прорычал он, и в голосе его послышался рык разбуженного зимой медведя. — Я отплачу тебе, Владигор! Нет, я не просто убью тебя — я надругаюсь над твоим телом, я вначале подвергну тебя ужасным пыткам! Ты, похитивший у меня любимую дочь, ты, известный всем как бесстрашный воин, будешь молить меня прекратить мучения, и Белун не поможет тебе, поверь! Потом твое тело, разрезанное на множество кусков, будет скормлено шелудивым псам, и тем самым я погублю и твою душу! Никогда не успокоится она в царстве теней вместе с душами пращуров! Не справят твои друзья тризну по тебе и никогда не положат рядом с твоим мертвым телом добрый меч, зарезанного бычка и овцу, не поставят рядом с ним горшок с кашей! Вот так я рассчитаюсь с тобой за смерть Кудруны, которой ты позволил пожертвовать собой лишь ради того, чтобы к тебе вернулся прежний облик!

Раздался тихий, точно скрип подошв о сухие доски пола, смех Крота. На его полусгоревшем лице изобразилось некое подобие улыбки. Чародей, казалось, был доволен словами Грунлафа.

— Вот теперь я вижу перед собой настоящего витязя, воителя и любящего отца. Отомсти Владигору, Грунлаф, иначе тебе останется одно: обмазать грязью придорожной и коровьим калом свои седины и покинуть Пустень, в котором все станут смеяться над тобой и никто не признает тебя правителем! Я же пока уйду, но знай, что буду сопутствовать тебе во всех делах, покуда моя плоть вновь не сольется с плотью учителя Краса, всесильного и вечного. У стен Ладора это произойдет. Пока же… пока же я помещусь в тебе!

И Крот, приблизившись к Грунлафу, крепко обнял его. Грунлаф почувствовал смрадный запах, исходящий от полу трупа, хотел было освободиться от вызывающих тошноту объятий, но вскоре почувствовал, что не имеет сил оторвать от себя мерзкое создание.

И полутруп уже втиснулся, вошел в плоть Грунлафа, подобно ножу, когда он входит в мягкое, податливое тесто, и Хормут, с ужасом следивший за происходящим, видел, что Грунлаф как будто и не испытывает боли и даже рад этому соитию, словно принимает в себя что-то очень близкое ему. И когда Крот скрылся в теле Грунлафа, князь игов, словно помолодев, страстно заговорил, обращаясь теперь только к Хормуту:

— Кто говорил, что раньше я был жесток? Нет, я слишком мягко обходился со своими врагами. Да, они называли Грунлафа Борейца волком, зверем, но теперь они убедятся в том, что я во сто крат злее и коварнее! Прежде я щадил женщин, стариков, детей, а ныне все они падут от мечей моих воинов! Ни единого селения в Синегорье не останется, все они будут сожжены дотла! Как белка, прыгающая с ветки на ветку, побежит огонь от крыши к крыше! Давай готовиться к войне, мой верный Хормут! Такой злой, опустошительной войны еще не видел Поднебесный мир!

 

2. Луки, самострелы, мечи, пращи и копья

В тот же день обуреваемый местью Грунлаф разослал гонцов к соседям. Борейские племена гарудов, плусков, коробчаков жили неподалеку от владений игов, а поэтому двух дней пути было вполне достаточно, чтобы оповестить князей этих племен, что грозный Грунлаф, мстя за смерть своей единственной дочери, собрался в поход на Ладор с намерением завоевать все Синегорье, а самого Владигора жестоко наказать за то, что он стал причиной гибели Кудруны. Отказать Грунлафу никто из соседей не мог. Отказ мог обернуться страшной бедой и для их земель, до которых Грунлафу с дружиной куда ближе было доскакать, чем до Синегорья.

Скрепя сердца, недовольные, даже злые на Грунлафа вожди гарудов, плусков и коробчаков Гилун, Старко и Пересей стали собирать дружины и ополчения, чтобы привести их к Пустеню в срок, назначенный Грунлафом. Слыша плач жен и матерей, вопли детей, боявшихся, что более не увидят они своих родных, чистили дружинники и ратники доспехи, чинили рассохшиеся от долгого неупотребления дощатые, обтянутые толстой коровьей или воловьей кожей щиты, оттачивали клинки мечей, кинжалов, строгали стрелы, оперяли их, чтоб было в запасе не меньше полусотни, перековывали лошадей, причем заказывали кузнецам подковы с острыми шипами, ибо в зимнее время готовился поход.

Безлошадные ратники, те, кто имел лишь щит, стеганые шапку и кафтан, способные хоть как-то прикрыть в бою их тело от вражьего удара, вооружались большими копьями, в два человеческих роста длиной, с широким, плоским наконечником. С такими копьями ходили они и на медведей, а в сражениях упирали тупой конец копья в стопу и, выставив вперед отточенное железо, пропарывали грудь скачущего на них коня.

Эти ратники были также обязаны брать с собой пращу. Оружие это по видимости простое, но пользоваться им нужно с умом — вовремя отпускать один из концов пращи, раскрутив ее вначале поусердней над головой, иначе камень не только не попал бы в цель, но мог поранить или даже насмерть убить нерасторопного пращника. Такие воины к месту сбора должны были явиться с мешком камней, а дружинник, сотник или начальник над десятком ратников их вооружение осматривал с придирками немалыми: то щит оказывался не того размера или был непрочен, то кожа пращи рассохлась, а «ловушка», в которую вкладывался камень, ненадежно к ремням крепилась, то камни взяли легкие, не способные, даже если и угодят во врага, причинить ему вред.

Когда же у плусков, гарудов и коробчаков все приготовления подошли к концу, потянулись отряды союзников к Пустеню, где Грунлаф уже подготовил свою дружину и ополченье. Но не видно было пращников среди игов. У них этот род оружия считался несерьезным, пользовались им одни мальчишки, когда ходили на охоту бить тетеревов, куропаток или уток. Иным оружием решил бороться с Владигором Грунлаф. Спешно оружейники его ковали луковища для самострелов, другие делали приклады к ним, третьи мастерили рычаги спусковых устройств, четвертые плели тетивы, пятые работали над стрелами — каждый вид работы для быстроты изготовления самострелов был поручен особому умельцу. И еще не успели подойти к Пустеню основные отряды союзников, а уж у Грунлафа имелось пять сотен обученных самострельщиков и запас стрел для длительной осады гордого Ладора.

Но вот мало-помалу стеклись к Пустеню дружины и рати плусков, гарудов, коробчаков. Чтобы чинить порядок в подошедшем войске, Грунлаф отрядил военачальников особых. Они знали, кого временно расставить по ближним деревенькам, кого ввести в Пустень и там распределить по домишкам купцов, ремесленников, по жилищам всякого городского люда, чтобы и воинам и их коням давался корм, чтобы не тесно было и не холодно. Строго-настрого торговцам пустеньским запретил торговать медом, брагой, крепким пивом, предупреждая этой мерой гульбу и драки людей ретивых, готовых перед походом повеселиться вдоволь. Также приставам своим велел следить за благочинием на улицах Пустеня, чтобы город и жители его не пострадали: не пожгли бы деревянные постройки, готовя пищу, не потаскали бы чужую скотину из хлевов, не чинили бы насилие над женщинами и девками. Обидчиков приказал хватать сразу и, зачитав указ, на площади торговой бить для примеру кнутами, плетьми и батогами — по вине и наказание. Когда же к Пустеню пришли все, кого

Грунлаф поджидал, и каждый был пристроен к месту, собрал он в горнице своей князей борейских Гилуна, Старко и Пересея, оставив за пределами дворца младших воевод, потому что только с главными вождями толковать хотел о замыслах, к походу против Ладора подвигнувших его.

Когда за столом с чарами густого меда, браги, с большими братинами пива, с угощением немалым, щедрым расселись борейские князья, Грунлаф увидел на лицах союзников недовольство, раздражение, чуть ли не злобу. К угощению почти и не притронулись они, обидев этим властителя Пустеня. Бросали на хозяина косые взгляды, тихо меж собою перебрасывались фразами короткими. Наконец не выдержал Грунлаф. По длинной бороде рукой провел, с чарой, доверху медом налитой, поднялся, отвесил гостям поклон чинный. Заговорил:

— Благородные князья и воинские предводители, на самом деле пригласил вас я в Пустень не для пира. Пир богатый мы на чужой земле устроим, когда победу полную одержим над врагом. Похоронив злодея, как дохлую скотину, во дворце его и развеселим мы наши честные, жадные до боя сердца. Сейчас же — закуска только…

Чару поднес к губам, приглашая и других князей последовать его примеру, но лишь Пересей, князь коробчакский, поддержал Грунлафа. Гилун же и Старко еще сильнее омрачились, а гаруд Гилун ковш свой даже отодвинул, что не осталось незамеченным Грунлафом. Встал Гилун. Был он роста невеликого — Грунлафа едва ли не на голову ниже. Узким плечам его ширины не прибавляла мантия, стянутая на правом плече богатой золотой запоной, но во взоре виделось столько упорства, мужества и гордыни, что, казалось, тронь его сейчас хотя бы словом, брось в сторону его взгляд косой, и тут же удар меча будет ответом, какой бы статью богатырской ни обладал обидчик этот.

Сказал Гилун:

— Закуска, говоришь? Нет, что-то не больно похоже на закуску, Грунлаф, то, чем потчуешь ты нас сейчас. Видно, умаслить хочешь, да только, скажу я тебе, не по празднику яства — скудноваты.

Грунлаф вспыхнул:

— Повара мои в Борее лучшими всегда считались, а меды такие трудно во всем Поднебесном мире отыскать. Постой, дай переменю. Есть еще в запасе!

Гилун с насмешкой рукой махнул:

— Да уймись ты, Грунлаф, уймись! Будто невдогад тебе, о чем я толкую. Если б даже кучерской едой, потрохами с кислым пивом, накормил и напоил меня, и тогда бы я тебе ни слова не сказал, благодарен остался бы. О походе, который ты затеял, я речь веду и размышляю так: выгоды войны против Синегорья, с которым в мире мы уж третий год, не вижу!

— Как не видишь? — нахмурился Грунлаф. — Еще отец твой благородный Шипка и дед твой же Братила бились с синегорцами и именно потому считали счастливыми годы своих княжений. Синегорцы — наши заклятые враги, и если всего два года живем мы в мире, то это ни о чем не говорит: не о борейцах ли памятуя, измыслил Владигор новое оружие свое, самострел?! Хвала Перуну, что хитростью нам удалось тайну ту открыть и теперь всяк может делать самострелы да и стрелять из них!

Гилун недовольно передернул плечами:

— И вновь ты напраслину городишь, Грунлаф! Если бы против борейцев замышлял князь синегорский применить свое оружие, так не прибыл бы к тебе, не представил его на всеобщее обозрение у врагов своих! Ты, Грунлаф, о сем и не говори нам. Сам знаешь, что не в самострелах дело. В поход же ты нас с собой позвал по такой причине: сам Кудруну-дочь в Ладор отправил с уродом мужем, мечтая захватить чрез эту хитрость все Синегорье, к рукам его прибрать! Что, поделился бы ты после с гарудами? С плусками бы поделился? Выдал бы землицы синегорской коробчакам? Нет, все мимо нашего носа бы пронес! А теперь, когда дочь твоя неведомо от чего скончалась, может, и не от злой руки, не от беды, а от болезни, в которой Владигор не виноват совсем, ты кличешь нас: идите, союзники, будем Синегорье воевать! Вот и скажи: по старинным ли обычаям, по доброму ли к нам расположению к себе зазвал? Что получат плуски, гаруды, коробчаки от военного союза с игами? Если полагаешь, что обиду нанесли тебе синегорцы, так иди на них со своей дружиной, со своим ополчением. Мы-то здесь при чем?

Гилуну вторя, заговорил широколицый, румяный, с коротенькой бородкой князь коробчаков Пересей, вливавший в себя напитки Грунлафа куда проворней, чем Гилун:

— И впрямь, благородный Грунлаф, невиданное ты затеял предприятие: поход среди зимы! Кто по времени-то зимнему на войну идет? В длительном пути дружинникам и ратникам одежда теплая нужна, еды больше, чем обычно… А о ночлеге ты подумал? Тут легонькими шатрами не обойтись, на каждой стоянке домишки надобно рубить али рыть землянки. Да и завоюем ли мы Синегорье? Это еще бабушка надвое сказала. Владигор — отважный воин да и воевода славный. Хочешь подойти под Ладор? Осадой его взять? Так князь Владигор осады не допустит: в открытом поле нас одолеет. Ты же все про свое талдычишь: стены крепкие ладорские мне нипочем, войдут в столицу дружины соединенные плусков, гарудов, коробчаков!

Тут, видя необходимость и свое словечко вставить, заговорил Старко, широкогрудый плусский князь, мастер великий на мечах рубиться да дротики метать:

— Ну обложим мы Ладор — пускай. Так в Ладоре, слышал я, запасов собрано зерна, соленого мяса, всяческого питья года на полтора. Да к тому же тысяч до десяти умелых воинов, а если нужда придет — бабы, дети, старики на стены взойдут. Вот мы и попадем в силки — увязнем возле Ладора этого, как мышь, в смолу попавшая: взять город не сумеем, в открытом бою Владигора с дружиной не сломить, домой податься не солоно хлебавши тоже стыдно. Зачем позвал нас в Пустень, Грунлаф? За смерть дочки твоей мстить, и только?

Грунлаф не ожидал, что вожди главнейших племен борейских с таким недоброжелательством отнесутся к походу на Ладор. Может, и пожалел он сейчас о том, что взял на себя смелость потребовать от плусков, коробчаков и гарудов проявить союзническую верность и явиться с дружинами и ополчениями по первому зову. Да дело было сделано, и теперь уж нельзя было отказываться от начатого. Правда, понимал теперь Грунлаф, что и впрямь лишь злоба и желание отомстить руководили им, когда отправлял послов к союзникам.

Изобразив на красивом своем лице великую заботу и огорчение, Грунлаф ответил вождям:

— Князья благороднейшие, уж не отрока ли несмышленого увидеть захотели вы во мне? Не было б у меня причин весомых звать вас в поход против Владигора, сидели бы вы дома близ теплых очагов своих. Владигору же я обвинение намерен бросить в том, что он умышленно жизни лишил свою супругу, дочь мою Кудруну. Знаю об этом твердо. Похода же вы зимнего не бойтесь. В зиме найдем мы и своего союзника: весною, летом топи нам помешали бы, реки и озера, в количестве немалом преграждающие путь от Бореи в Синегорье. Теперь же, распорядившись заготовить множество саней, которые повезут пеших воинов и поклажу, в какую-то неделю доберемся мы до Ладора, имея ночлег в пути в попутных деревнях. Едва прибудем в Синегорье — а быстрый переход позволит налететь нам на врагов молниеносно, как налетает ястреб на спящую тетерку, — синегорские селения со всеми их запасами продовольствия окажутся в наших руках.

Пленных мы частью перебьем, частью же отправим в Пустень или в столицы плусков, гарудов или коробчаков. Там станут они рабами, не имея возможности когда-нибудь всадить нам в спину нож, соединившись в Ладоре с дружиной Владигора. Ладор к весне окажется окруженным, и Владигору придется или принять осаду, надеясь лишь на собственные запасы хлеба, или выйти в поле. Но может ли он быть уверен в победе? Да, Владигор — храбрейший, умнейший витязь, он способен биться с двумя десятками борейцев сразу. Но ведь не каждый синегорец таков! Несдобровать Владигору, когда против его войска выступят наши дружины с пятикратным перевесом в силах. Да и не решится он на сражение в чистом поле близ стен ладорских. Известно, как такие отчаянные действия не спасали, а губили города! На плечах подобных безрассудных защитников в город влетали враги, и уж тогда никто не спасался от меча: ни женщина, ни младенец, ни старик, не говоря уж о мужчинах!

Да, с Ладором мы покончим. Подумаешь, живем два года в мире! Лучше бы, Гилун, ты вспомнил, сколько столетий с короткими перерывами Борея и Синегорье ведут отчаянную схватку! И местью за смерть Кудруны вы меня не попрекайте — не в том причина. Кудруна — лишь повод, дающий нам право начать войну! Знайте же еще, что мы четверо, я, Грунлаф, князь игов, ты, Гилун Гарудский, ты, Старко Плусский, и ты, вождь коробчаков Пересей, будем распоряжаться сообща всей воинской добычей: рабами, конями, землями, имуществом, казной Владигора, самим Ладором, — только мы одни! И каждый, несмотря на то что вы не равное с собою привели количество дружинников, получите равные доли от добычи. В этом я сейчас готов поклясться! Сокрушим же, благороднейшие, Синегорье, это волчье логово, не дававшее покоя еще и прадедам нашим!

Длинная, но горячая речь Грунлафа показалась убедительной даже самому непримиримому противнику зимнего похода, Гилуну. Он был тайным соперником Грунлафа, хоть и побаивался его воинских сил, а поэтому в открытые споры не вступал. Теперь же он задумал хитрый маневр, подумав: «Ага, ты гладко говоришь! Себя главным воеводой поставить хочешь и, в случае удачи, снискать всю славу от победы! Нет же, я первый тебя и поддержу, а там посмотрим, кто при взятии Ладора окажется ловчее всех. Тогда-то и предъявим счет!»

Пересей Коробчакский и Старко Плусский и ранее были склонны поддержать Грунлафа, да только Гилун подговорил их не сразу высказывать свое согласие, но, видя, что и Гилун готов протянуть Грунлафу свою рыцарственную руку, они с шумом поднялись с лавок, расплескивая терпкий, дурманящий мед, полезли обниматься с Грунлафом. Старко, порядочно уж захмелевший, обещал Грунлафу подвезти к воротам Ладора бочек сто браги из своих погребов. Понятно, брагу притащат в город, ибо синегорцы до выпивки весьма охочи. Но брага будет не простая, а с сонным или ядовитым зельем.

Грунлаф, усмехаясь, соглашался, говоря, что не пожалеет и двух сотен бочек браги для такого дела, и уже слушал Пересея, советовавшего устроить вблизи Ладора крепость из возов, соединив их вместе. Тогда не страшны были бы и конные налеты Владигора — отсиделись бы за возами, постреливая из луков да из пращей бросая камни. И этот совет Грунлаф принял благосклонно. Ему сейчас важно было заручиться согласием союзников покончить с Ладором, разобраться с гордым Владигором во что бы то ни стало да поскорее. Каждый из собравшихся подсчитывал в уме, сколь увеличится его богатство, даже если пользоваться лишь четвертой частью дани со всех земель синегорских. А с княжеской казны!.. А от продажи за море красавиц и деток синегорских! Нет, получалось, что Грунлаф, хоть и нелюбимый всеми властителями за жадность, высокомерие, чванливость, всетаки уж если скажет слово дельное, так оно и будет дельным.

Ну а сам Грунлаф ни о какой выгоде и не помышлял. Ведь и без того сказочно богат был он, к тому же стар. Возможность прославиться умелым взятием города-крепости тоже его не прельщала. Неугасимым пламенем горело в душе его лишь одно желание — рассчитаться за смерть дочери, и гибель десятков тысяч воинов и горе их жен, матерей, детей были для него ничто в сравнении с потерей Кудруны. Только чужой болью, чужими страданиями мог Грунлаф утишить свои муки, а поэтому он с наигранной радостью хлопал по спинам подгулявших соседей-князей, распаляя их воображение рассказами о том, каких прекрасных синегорских полонянок они будут вскоре ласкать на своих ложах. Но в душе Грунлафа было черно, темно и холодно, как в давно заброшенной печи.

 

3. Очень быстрый Муха

Еще в детстве его прозвали Мухой, но не только за малый рост. Уменье обогнать товарищей, обставить их если не за счет силы рук и ног своих, то хитростью и проворством всегда отличали Муху. И настоящего его имени никто не помнил, — должно быть, одна лишь мать, которая с годами смирилась со смешным прозвищем сына и радовалась за него, когда видела, что он неизменно первым бывает и в беганье наперегонки, и в игре в бабки, и в драках, часто случавшихся на улицах Пустеня. А уж когда подрос Муха, то трудно стало счесть его проказы с девчатами, что прибавило парню, с одной стороны, славы, с другой — хлопот, потому что били его порой соперники нещадно.

О проворстве Мухи знали не только соседи по улице. Расторопные да ловкие ой как нужны были и при княжеском дворце, и, когда парнишке шел двадцатый год, востребован он был ко двору Грунлафа, где поначалу стал рассыльным в пределах палат дворцовых, чуть позже — скороходом, а потом получил должность княжеского гонца с особыми уж привилегиями и с опричным окладом и полномочиями. Когда же налетела на Борею пора лихая и возникла надобность скликать к Пустеню войско со всех сторон страны, то Муха стал из первых, кто поскакал к Гилуну, чтобы изложить ему причины неожиданной войны.

Прежде редко вдавался Муха в тонкости доверяемых ему поручений. Ну скажут что-то на словах — мчись да слово в слово и передай. На этот раз, погоняя своего коня, еще в дороге призадумался: «Вот-де Грунлаф-князь задумал с Владигором воевать, да еще так жестоко, что ни князя, ни жителей Синегорья в живых оставить ему никак нельзя. Недоброе это дело…»

Еще и прежде слышал Муха о состязании стрелков, сам приходил смотреть, видел и урода, называемого Владигором, но никак не мог поверить, что Кудруна умерла по его вине. Сердце юноши говорило ему: «Не Владигора тут вина! Сам он жертвой невинной стал. И не Владигор причина смерти красавицы Кудруны, даже если и урод он. Чары то, все чары!»

И вот мчался по заснеженной дороге Муха к повелителю гарудов, а сердце в такт топоту копыт так и стучало, уговаривая: «Ой, не езди! Ой, не передавай приказ Грунлафа! Сам же ты наполовину синегорец, да и братские по крови-то мы народы, на языке одном говорим!»

Но поручение не выполнить Муха не мог. До Гилуна успешно доскакал, был принят во дворце его с честью, все слово в слово передал, а уж когда назад легла дорога, то как будто за плечи кто схватил его или за полы шубейки да приговаривал: «Сучий ты, Муха, требух! Серебришком маленько захотел разжиться за свое проворство? Ну съедутся вместе четыре князя, посекут неведомо за что деревни синегорские, одна из которых, между прочим, тебя родила. Поделят они престол Владигора, а сам-то Владигор ни в чем и не виновен. Получается, ты этому и пособничаешь, так, что ли?»

И вот как-то сами собой потянули руки узду коня в другую сторону, не к Пустеню, а на восток, и мысль ехать поскорей в Ладор, чтобы предупредить синегорцев о грозящей им опасности, укрепилась в сознании Мухи. В Пустень решил и не заезжать он, хоть взятая в дорогу торба с овсом для лошади была уж на исходе.

«Ничего! — думал азартно Муха. — Куплю где-нибудь в дороге конского корму, не по пустыни ехать! Серебро в кошельке позвякивает, слышно аж за версту!»

Не раз бывал он в Ладоре с известиями от князя игов, а поэтому дорога хорошо была ему известна. Боялся только загнать коня, поэтому останавливался часто во встречных деревеньках, давал скакуну роздых, сам грелся сбитнем, ел щи крестьянские. Каждый по одежде его добротной принимал Муху за человека знатного. К тому же меч, кинжал и лук в кожаном расшитом чехле вызывали в смердах невольное почтение, а поэтому не мешкая помогали они Мухе расседлывать коня, потчевали гостя чем могли, пытались расспросить, откуда и куда едет удалец. Но Муха на расспросы не отвечал или говорил, что едет к синегорцам по делам торговым. Лишь однажды усомнился в его словах какой-то крестьянин, мужик дюжий, ростом в сажень, одетый не по времени в простецкую рубаху, доходившую ему едва ли не до пят.

— Прости-ка, господине, — глядел он с хмурой твердостью из-под низко нависших густых бровей, — чтой-то тяжело в тебе признать купчишку. Зубы-то не заговаривай. Да и образцов товара нет.

— Есть образцы! — возразил Муха, уписывая за обе щеки крестьянскую полбяную кашу. — Да не всякому на показ вожу я их! Так что поосторожней, дядя, не замай меня! — И многозначительно по мечу похлопал.

Но мужик упрям был да и к тому же чуял, что молодец в нарядной свите, в сапогах с узорами, с серебряной гривной на шее и с серьгами в ушах не за того себя выдает, кем представился.

Мужик пошел на Муху, растопырив руки, — так из берлоги медведь поднимается, чтобы разделаться с тем, кто потревожил его сладкий сон. Мужик смотрел на Муху не мигая, и в дрожь бросило гонца, испугался он этого взгляда.

— Ну чего тебе, чего! — забормотал Муха, вскакивая из-за стола и выдергивая из ножен кинжал — мечом в небольшой горнице рубиться несподручно было бы. — Покажу образцы, если хочешь, дядя! — лепетал он, пятясь. — Там они у меня в суме переметной, у седла!

— Нетути у тебя никакого товара! — говорил мужик, наступая на Муху. — Поглядел уже! Сейчас ты скажешь мне, кто таков, что за стриж залетный!

Короткого удара огромной, как дубина, руки мужика хватило, чтобы кинжал Мухи полетел на доски пола. Облапил крестьянин парня так, что тот даже и вскрикнуть не мог от боли, и гаркнул, обращаясь к сыновьям, стоявшим в сторонке:

— Вожжи скорей несите! Скрутим молодчика да посмотрим, какого рожна ему надо!

Связанный крепкими вожжами, Муха вскоре лежал на полу, испуганно вращая глазами вправо-влево. Он не знал, на чьих землях находится эта деревня, и лихорадочно соображал, как ему вести себя со схватившими его мужиками. А крестьян по зову хозяина набилось в избу немало. Сильно запахло их грязными, пропитанными духом скотины полушубками. Все с любопытством разглядывали пленника.

— Терепень, а чего же ты молодца повязал? Али лихо какое сделал тебе? — спросил осторожно один из односельчан. — Парень-то породы знатной, при мече вон, не из наших будет.

— В том-то и дело, что не из наших! — грозно прорычал высоченный Терепень. — Я на кривде его словил: говорит, что купечествует, а товаров-то у него нет никаких и казнишка тощая. А раз кривда — проверить надобно. Вот и давайте, пускай ответ нам сейчас же даст, а не то отвезем его к князю, пусть оковы на него наденет да хорошенько в подземелье помучит, чтобы правду сказал. Нам же за бдительность награда выйти может.

Все одобрительно закивали, а сердце у Мухи в пятки ушло от страха: если отвезут его к Грунлафу, то уж он-то выпытает, для чего гнал коня в сторону Синегорья, а не вернулся в Пустень, чтоб честь честью доложить, как исполнил поручение такой немалой важности.

— Братцы, братцы! — тонко затянул Муха. — И впрямь не из купцов я, но сказывать каждому встречному-поперечному, куда и откуда еду, мне не велено. Гонец я…

— Гонец?! — теперь уже с некоторой опаской смотрели на Муху смерды.

— А чем ты нам докажешь, что… гонец? И кто тебя и за каким делом отправил? — продолжал допытываться Терепень.

Муха, заметив, что мужики оробели, воспрянул духом, но еще не решил, как и что ему следует отвечать: ведь если на борейских землях он сейчас, то можно смело лгать мужикам, дескать, ехал по поручению Грунлафа да сбился на обратной дороге с пути. Но если это синегорцы вокруг, в таком случае придется говорить правду: мчался к Владигору предупредить его об опасности великой. Однако промедление с ответом затягивалось и становилось подозрительным, и тогда Муха, набравшись храбрости, закричал на крестьян:

— Что, рожи поросячьи?! Мало вас княжьи дружинники секли?! Мало баб и девок позорили да в полон отводили? Эк чего надумали: княжеского гонца пытать, за какой он-де надобностью в путь собрался! Гривну, что у меня на шее, видите?! Она-то и подтверждает, по какой такой надобности еду я!

Мужики присмотрелись к гривне (не на дураков напал Муха) — и увидели, что нет на ней никаких знаков, которые бы ясно показывали, что перед ними и впрямь княжеский гонец.

— Нет, постой! — нахмурился Терепень. — Твоя гривна, пострел, ни об чем нам сказать не может. Такую и я надеть могу! Все, братцы, готовьте сани, отвезем его к нашему приставу, пусть он решает, что с этим голубчиком делать. Сдается мне, что с каким-то тайным и вредным для Синегорья поручением ехал к нам со стороны Бореи этот молодчик!

Возрадовался Муха, услышав, в какие земли заехал, и весело заорал:

— Да развяжите же вы меня, остолопы сиволапые! Из Бореи к Владигору я прямо и еду, спасти не только его, а и вас хочу!

Терепень с недоверием покрутил головой, склонясь над Мухой:

— Бореец по виду да по повадкам, а князя нашего и нас всех спасти хочет! Ох, лопну я ноне от смеха!

И, разогнувшись во весь свой великанский рост, он громогласно захохотал, но не многие поддержали его. Вдоволь насмеявшись, снова нагнулся Терепень над пленником, с нешуточной угрозой тряхнул его за ворот, и кинжал, отнятый у Мухи, блеснул в его руке. Гонец уже не чаял в живых остаться.

— Брешешь, как шелудивый кобель, бореец! — презрительно произнес Терепень. — Не знаешь разве, что между Пустенем и Ладором вечный мир установлен, потому как женился наш Владигор на борейской княжне. Так чего ж нам и князю нашему бояться? От Бореи, что ль, грозит опасность? Ты, видно, из тех, кто послан в наши земли людей мутить. Ну так и посчитаемся сейчас с тобой за это!

Лишь на полвершка не дошло острие кинжала до горла Мухи, призвавшего на помощь всех пращуров своих. Что есть мочи закричал он:

— Ай, остановись! Мир недавно был, а теперь, когда Кудруна умерла, Грунлаф, чтоб за смерть ее отомстить, по всей Борее гонцов отправил! Плуски, геруды, коробчаки с оружием в Пустень потекли! Всех синегорцев вырезать хотят! Вот и пробираюсь я тайно в Ладор, да и вы под защиту стен его идите! Недолго уж землям вашим мирной жизнью упиваться! Кончен мир! Берите оружие, у кого какое сыщется, да в Ладор ступайте с женами и детьми да со всем скотом! Не послушаете меня — быть вам нещадно посеченными, а жен и дочерей ваших насильно в полон уведут!

Но и эти слова не удержали бы руку свирепого Терепеня, и лишь ропот односельчан, почувствовавших, что гонец говорит правду, остановил его.

— А этот борейский щенок не врет, похоже!

— Погоди, Терепенька, душу из него вынимать!

— Пусть едет в Ладор, а кто-нибудь из нас его туда проводит: недалече ж, да и по времени зимнему делать нам в деревне почти нечего.

Так говорили сельчане, а Терепень смотрел на них свирепо, а потом сказал с решительностью, исключающей возражения:

— Сам с мальчишкой пойду! Если не признает Владигор истины в словах его, казню лгуна лютой смертью.

Это решение удовлетворило всех, но больше других Муху, уже проклинавшего свое желание ехать в Ладор.

Наутро молчаливый Терепень впряг в легкие, из гнутой осинки сани коня, а лошадь Мухи привязал сзади. Она должна была бежать следом и быть подменной, когда крестьянский жеребец устанет. Взяв с собой лишь небольшой мешок с провизией да рогатину, пихнул он на сани Муху со связанными руками и ногами и стегнул кнутом по крупу хорошо кормленной, низкорослой крестьянской лошадки.

Ехали они три дня и две ночи, коротали ночное время у костра, укрываясь захваченной из дома медвежьей шкурой. За все время пути Терепень только и спросил у Мухи:

— А не врешь, что Грунлаф с другими борейцами на Синегорье собрался походом?

Муха неистово закивал, уронил кунью шапку, лицо у него стало остервенелым, злым; закричал визгливо:

— Да пусть бы голову мою, в которой душа живет , отрубили и в смрадный нужник бросили, если вру! — А потом, чуть помедлив, заискивающе, ласково попросил: — Дядя, а дядя, а в Ладор приедем, ты мне меч с кинжалом и лук со стрелами отдашь? Негоже мне при князе Владигоре без оружия, срамота одна…

Терепень, поигрывая вожжами, сопел, втягивая в себя лесной морозный воздух, крепкий и искристый. Он не испытывал чувства гордости оттого, что полонил неизвестно откуда взявшегося щеголя-парнишку. Ему важна была правда, а покуда не был он уверен в истинности слов пленника. Вот и сопел молчаливый Терепень, поглядывая иногда на то, как стянуты сыромятными ремнями ноги Мухи: вреда особого пленнику причинить не хотел, но и бегства его допустить не собирался.

Однажды утром, когда выехали из дубравы, открылся перед ними Ладор. Опоясанный деревянной стеной, составленной из тесно прижатых друг к другу срубов-городниц, внутри набитых глиной вперемешку с каменьями, с детинцем — княжеским дворцом, уже каменным, игравшим в лучах зимнего солнца радугой разноцветных, пестрых кровель, Ладор, которого никогда не видели ни Муха, ни Терепень, ошеломил обоих своей величавой красотой.

— Вот это город! — только и выдохнул восхищенный Муха, а Терепень изрек, зачем-то стащив с нечесаной головы суконный, прорванный во многих местах колпак:

— Ей-ей, город и впрямь княжеский.

По укатанной санями дороге подъехали к главным воротам. Терепень, признавая лишь за собой право говорить со стражей, громко возгласил:

— Эй, на стене, люди стражные! Отворяйте поскорее!

Сонный густобородый стражник долго допытывался, кто едет и за какой надобностью, и, похоже, убедительными показались ему слова Терепеня, сообщившего, что поймали-де борейца, который то ли мутить синегорцев приехал, то ли на самом деле Владигору новость какую-то важную везет из самого Пустеня, потому что отворил стражник ворота и пропустил сани в город. Сам же взялся и проводить Терепеня до княжеского детинца, дорогой внимательно вглядывался в облик закоченевшего от долгого лежания Мухи, озабоченно головой качал.

Достучаться до княжеской стражи оказалось куда труднее, чем вызвать внимание надвратных воинов. Тут уж Терепень показал все свое упорство и даже красноречие, требуя, чтобы привели его вместе с пойманным борейцем к самому Владигору. Наконец, по прошествии долгого времени, ворота заскрипели и сани въехали на подворье.

Любимый дружинник Владигора Бадяга, уперев руки в бока, в пушистой шубейке поверх кольчуги, но не в шлеме, а в бобровой шапке, смотрел сверху вниз на лежащего в санях Муху.

— Это что за комар? Ради него, что ли, шум-гам подняли? Кто его привез? За какой такой надобностью?

Выглядел Бадяга строго, и если бы Терепень не был таким твердолобым и туповатым, то струсил бы. Но не струсил крестьянин и отвечал степенно:

— Господине, этого борейца я собственноручно в деревне нашей, в Берендеевке, захватил, что недалече от Козлищ стоит, справа…

— Ладно, полно чепуху городить, смерд! — резко прервал его Бадяга, которому недосуг было возиться с каким-то борейцем. По одежде Бадяга и впрямь признал в лежащем человечке борейца, да только что с того? Что за опасность крылась в этом плюгавом с виду парнишке?

— Это не чепуха, господине! — как упрямый бык, уперся Терепень. — Пусть он вам всю правду изложит, а иначе я тут же порешу своей рукой борейца этого.

Бадяга перебил Терепеня:

— Но, но, полно скрипеть, ворон старый! Тут тебе не Берендеевские леса, и не в Козлищах своих ты сейчас, а во дворце княжеском, и здесь благородный Владигор решает, кого казнить, а кого миловать. Ну-ка развяжи парня, допрошу его, так уж и быть. Что, и взаправду у тебя дело какое важное? А?

Муха понял, что настал его час говорить, да притом не мешкая:

— Ой какое важное, господин! Скорей к князю Владигору ведите! Гонец я Грунлафа! Такую весть вам принес — забегаете!

— Ну, это уж мы сами решим, бегать нам или нет, — хмыкнул Бадяга.

Терепень, неспешно снимая путы, бубнил, точно во рту у него каша была:

— С вами вместе дозвольте пойти! Знать я должен: правду ли сей парень говорил али кривду. Тут вот и меч его, и нож…

Оружие Мухи Бадяга хорошенько рассмотрел, потом сказал веско:

— Правду, дядя, не всем знать полагается. Она только княжий престол окружает, а вас, сиволапых да посконных, сторонится. Хошь, побудь маленько во дворе со своим возком. Не признаем в мальце человека дельного — назад его в свои Козлища, или где ты там живешь, повезешь.

— Этого мне и надобно! — появилась на лице Терепеня недобрая улыбка, а Бадяга Муху в княжеские покои повел.

 

4. О том, как восстал сгоревший колдун

В жарко натопленной горнице, покуда ждали появления Владигора, отогрелся Муха, чуть до смерти не окоченевший, покуда везли его в Ладор. Бадяга же, сидя перед ним, с улыбкой смотрел на щуплого борейца, недоуменно покачивая головой, и иногда говорил:

— Ну никак не пойму я — как это такого плюгавого суслика хорошим воинским оружием снаряжают да еще отправляют послом! Ой, темное дело, парень! Ведь если почует князь Владигор кривду в твоем рассказе, сядешь ты в подвале на цепь. Знаешь, какие под сим дворцом подвалы глубокие? Глубже любого колодца!

Муха помалкивал, зная, что о нем уже предупредили Владигора и тот скоро явится, заинтересованный, конечно, обстоятельствами появления в его дворце гонца самого Грунлафа. Плутливый Муха, не лишенный сребролюбивых мечтаний, уже прикидывал, сколь дорого он сможет продать секрет наступления на Синегорье борейцев с союзниками, — сердце у него учащенно колотилось, когда он представлял, как предлагают ему, Мухе, важный пост при дворе ладорского князя.

В горницу вошел Владигор. Был он одет скромно, но добротно, именно по-княжески: длинная, прекрасно вышитая рубаха на поясе перетянута цветным кушаком, из-за которого торчит рукоять драгоценного кинжала. Широкие штаны из камки тщательно заправлены в низкие синие сапожки из хорошо выделанной оленины. На запястьях — кольца, на шее — узорчатая золотая гривна. Вьющиеся волосы охвачены узкой шелковой тесьмой.

Вошел — и, сложив руки на груди, вперился острым взглядом в Муху.

— Ну, кто такой, рассказывай! Я — Владигор! — начал князь, подняв руку, ибо Муха, на коленях стоя, назойливо пытался ее поцеловать.

Стараясь не утаить ни одной детали, Муха начал обстоятельно, хотя и скороговоркой (боялся наскучить) рассказывать Владигору о намерениях борейцев. Поведал и о своей поездке к Гилу ну, властителю гарудов, но не стал сообщать Владигору о том, что того не слишком обрадовал приказ Грунлафа явиться с войском в Пустень.

Владигор вначале слушал Муху почти равнодушно, рассеянно — видно, считал его человеком неискренним, возможно даже засланным в Ладор нарочно, — но постепенно стал все чаще задавать вопросы. Князя все больше и больше захватывал план Грунлафа.

— Что же, и к коробчакам, и к плускам князь игов засылал гонцов, призывая их к совместному походу? — спросил Владигор.

— А как же, а как же! — ликовал Муха, видя, что его рассказ не оставил князя равнодушным. — Всем гонцам он наказал говорить одни и те же слова: «Оскорблен я синегорским князем, пылаю мщеньем за гибель дочери любимой, а поэтому превратим мы Синегорье в пепелище, всех синегорцев порубим, женщин и детей рабами сделаем, а Владигора такие постигнут муки, которых еще никто не видывал в Поднебесном мире!»

Немало Муха приложил усилий, чтобы описать страдания, на которые собирался обречь Владигора его бывший тесть, — знал хитрец, что иначе трудно было бы вызвать у князя ненависть к врагу.

Когда закончил Муха свой рассказ, Владигор, сидя с поникшей головой, печально усмехнулся:

— Нет, не верю, что благородный Грунлаф, знающий к тому же, что не я причиной явился гибели Кудруны, затевает такой поход кровавый. Уверен, он вначале бы заслал посольство, честно задал бы мне вопрос: как все случилось, почему порубленными оказались во дворце ладорском его люди. Хормут, его советник, был же свидетелем всего! Нет, не верю! Начну с того, что сам поеду в Пустень к Грунлафу! Велигора, брата, с собой возьму, что натягивал с Кудруной вместе самострел, желая выстрелить в изваяние, меня изображавшее, с моим знаком родовым на груди! Да и неизвестно еще, как отозвались союзники Грунлафа на его приказ — могли и не послать свои дружины и рати! Нет, не даю я веры этому борейцу! Может быть, он поссорить меня с Грунлафом хочет, чтобы я сам стал причиной войны!

Муха, видя, что дела его плохи, быстро заговорил:

— Княже, можешь ты не верить в то, что плуски, коробчаки и гаруды поспешат на зов Грунлафа, но уверенно скажу тебе: князь игов не остановится в своем стремлении утолить жажду мщенья! Все дружины свои привел в порядок, самострелов наделал чуть ли не тыщу, рать собрал огромную, ополчение людское. Даже мальчишек и стариков в поход ведет. А если поддержат его борейцы? Представляешь, какой муравейник закопошится под стенами Ладора? Никому пощады не дадут! Все деревни синегорские Грунлаф спалить решил!

Владигор, однако, был непоколебим:

— Нет, не верю этому, не верю! Пошлю в Пустень лазутчиков надежных, а потом и думать буду, что делать! Отправляйся-ка назад, бореец! Сообщение твое проверю, но войско готовить мне рано. Поторопишься с севом — убьют зерно морозы!

— А вовремя зерно в землю не бросишь — не взойдет, — вставил слово Бадяга, который на протяжении всего Мухиного рассказа молчал, чесал крутой загривок.

Владигор быстрый взгляд на дружинника метнул:

— Что этими словами сказать хочешь?

— А пусть бы вышел сей бореец, подождал за дверью. Я брякну, князь, тебе свое словечко.

Когда Муха, ужасно беспокоясь за свою судьбу, вышел за двери, Бадяга проговорил:

— Подходил ко мне дня три назад мастер наш городовой Кизяк да штуку мне молвил странную такую…

— Ну, что ж за штука? — насторожился Владигор, знавший, что Кизяк попусту болтать не станет, да и мастер добрый, каких во всем свете не сыскать.

— А штука такая… Повел он меня вначале вдоль стены, с той стороны, где солнце заходит. Ну вот, подвел он меня к одной городнице, показал рукой: вижу, три нижних венца не то что опалены огнем, а просто сожжены, да так, что повывалилась глина, песок да каменья, которыми городница та набита.

— Кто ж поджег?

— Вот точно так же я его и спросил тогда.

— А Кизяк?

— Кизяк передо мною на колени пал, стал в свидетели всех богов призывать, клялся и сказал… знаешь, что он сказал?

— Ну, откуда же знаю! — Так и впился князь взглядом в румяное, беззаботное с виду лицо Бадяги.

— А сказал Кизяк, что он за месяц уже два раза венцы сгоревшие велит переменить, даже дубовые ставил, даже землею обсыпал! Два раза уже они вот так-то сами собою и загораются, будто кто-то хочет в стене большую пробоину сделать, чтобы всяк, кто желает, мог в Ладор беспрепятственно проникнуть.

— А со стороны внутренней целы бревна? — с бьющимся сердцем спросил князь Синегорья.

— Целы, да только нетрудно будет их поджечь, если выбрать землю из тараса , проникнув в него через пробоину! Кизяк мне говорил, а сам так трясся, трясся, силу нечистую проклинал. Говорил, что если уж за стены городские сила нечистая взялась, то не будет город стоять, весь порушится сам собой. А ежели военная напасть? Где ж нам устоять? Вот и связал я сейчас единой ниточкой сгоревшие венцы стены с рассказом малого этого о борейском походе, так-то…

Владигор слушал Бадягу и не мог сдержать сильного волнения. Ладор, Синегорье, их благополучие являлись для князя главной в жизни заботой, и вот теперь сызнова его родному городу и всем его подданным грозили тайные силы, с которыми требовалось бороться. Но как с ними бороться, Владигор пока не знал.

— На западной стороне стены, говоришь, горело? — спросил он после долгого молчания.

— Да, со стороны дороги на Борею.

— А ну пойдем глянем, — порывисто поднялся с лавки Владигор. — Да и Кизяка с собой возьмем. Сумеешь быстро его найти?

Городового мастера, командовавшего плотниками, делавшими новую кровлю над дворцовыми хоромами, нашли быстро. Он явился в бараньем тулупе внакидку, без шапки, со стружками и щепками, запутавшимися в волосах и бороде.

— А ну-ка с нами пошли! — излишне грозно приказал ему Владигор, уже сидевший на коне в подбитой куницей княжеской мантии.

Кизяк на своих двоих поспешал вслед за скачущими на лошадях князем и Бадягой, и в глазах его изображался страх — знал, куда ведут. Выбрались за ворота, свернули налево, и городовой мастер сказал:

— Вон там это…

— А что это, что это? — с веселой строгостью спросил Владигор. — Откель знаешь, куда ведем тебя?

— Да уж догадался, — мрачно отвечал простоватый, совсем уже седой Кизяк. — О погорелом месте спросить хотите.

Когда подъехали к стене, где желтела «заплата» из хорошо отесанных бревен, с тщанием пригнанных одно к другому, присыпанных снизу слоем уже припорошенной снегом земли, Владигор и Бадяга соскочили с коней, и тут Кизяк как-то странно ойкнул, будто перед ним явилось что-то страшное, и, указывая рукою на бревна и в то же время пятясь назад, заговорил:

— Вот оно, оно, то же самое! Опять горело, опять! Ой, спасать Ладор надобно! Сгорит весь подчистую!

Не внимая испуганным крикам городового мастера, Владигор присмотрелся к нижним бревнам городницы: и впрямь создавалось впечатление, что разложенный рядом со стеной огонь нещадно лизал их в течение некоторого времени. Дерево еще не совсем обуглилось, но уже стало черным, и чем ниже к земле находилось бревно, тем более сильно казалось оно тронуто пламенем.

Владигор внимательно осмотрел место, прилегающее к стене. Если бы нашел он хоть полешко, хоть кучку пепла, хоть какой-то след костра, тогда можно было бы заподозрить чей-нибудь злой умысел, но признаков поджога Владигор не обнаружил, как ни искал их.

— Значит, третий раз уж это?.. — спросил у Кизяка, остолбенело стоявшего в сторонке, точно его облили холодной водой да так и оставили на морозе.

— Третий, княже, третий! Вначале думал, что мальчишки, играючись, запалили да не потушили. Не сказал никому, только починить велел. Через время через некоторое — глядь, снова прогорело, в энтом же самом месте. Ну, тут подумал я, дело нечисто, к господину дружиннику обратился, он восстановить стену велел. У охраняющих стену стражников спрашивал, не видали ль чего странного, порчи ль какой каверзной, вредной, — никто никакой возни под стенами не видел. И как починили во второй раз городницу, я своим разумением дотумкал, что надобно к ведуну идти, пусть к стене в этом месте руками прикоснется, да не только к стене одной, а и к земле.

— А ты мне об этом не говорил, — с упреком бросил Бадяга, виня и себя самого, что не сразу предупредил Владигора.

— Не говорил, правда, а потому не говорил, — отвечал Кизяк, — что боялся: поднимут меня все на смех. Спятил, скажут, на старости лет Кизяк, в простом деле нечистую силу заметил.

— Ну продолжай, продолжай! — вырвалось у Владигора, уже дрожавшего от нетерпения.

— Так вот, пошел я к ведуну одному, он в слободе живет у реки. Жмых ему имя. Долго упрашивал его, чтоб сходил со мной, даже на коленях перед гордым стариком час целый простоял, — напраслиной и ерундовиной он всю мою затею считал. Но уломал я его таки, привел под стену. Еще совсем чистые бревна-то были, не то что сейчас. А Жмых только встал на этом месте, — Кизяк показал рукой на белую от снега землю под самой стеной, — как отпрыгнет в сторону, будто и не под сто лет ему. Я резвости такой от старика не ожидал, он же меня корить стал: зачем я-де его на столь поганое место привел! Горят на нем ноги, точно голые стоят на железе раскаленном! Лежит под этой стеной, говорит, страшный колдун! Не может подняться, ибо мертв, но живет в нем зло неодолимое, которое рвется наружу, пламенем все вокруг сжечь дотла хочет! Сказал так ведун Жмых, повернулся да, о костыль опираясь, прочь пошел. Вот такие нехорошие дела…

— А мне почему о рассказе Жмыха этого не доложил? — взъярился Бадяга, вновь желая отвести от себя гнев Владигора.

— Думал, что не поверите вы мне… про колдуна-то. Какой здесь колдун-то может быть зарыт?

Владигор молчал. В самом деле выходило как-то странно: дерево горит, а земля рядом с городницей, на которой ведун стоял, так и остается холодной, даже снег на ней не тает.

— Ладно, ты иди, Кизяк. Мы уж теперь без тебя разберемся, — сказал Владигор. — Но время от времени за стеной смотри: ежели прогорит — чини сразу да и мне доложить не забудь.

Кланяясь, Кизяк засеменил обратно к воротам, а Владигор, еще раз осмотрев бревна, спросил Бадягу:

— Какой же колдун там лежит? Уж не Крас ли сгоревший? Знаю, Хормут его тело после той ночи куда-то унес, но, унося, говорил, что хочет в Пустень доставить сгоревшего чародея, чтобы Грунлафу показать. Может, он его и похоронил здесь тайком?

Бадяга плечами пожал:

— Можно и копнуть землю, дело нехитрое. — И закричал вслед удаляющемуся Кизяку: — Эй, мастер, воротись на минутку!

Решение Бадяги проверить, не зарыт ли под стеной, где сгорали бревна, волшебник Крас, Владигор воспринял с молчаливым согласием, и когда явились люди с ломами и кирками, с деревянными лопатами, обитыми железом, приказал им:

— А ну-ка, ребята, копайте здесь, под самою стеной, да только осторожно. Тело человека найти хотим…

Работники, приведенные Кизяком, за работу взялись ретиво. Им и самим было любопытно поглядеть на мертвяка, которым так заинтересовался властитель Синегорья. Мерзлая земля долбилась ломами и кирками плохо, поэтому землекопы скоро скинули тулупы и кафтаны, с лихим уханьем втыкали в окаменевшую землю близ бревен, уже тронутых неведомо откуда исходящим огнем, ломы и кирки, а Бадяга то и дело покрикивал:

— Помаленьку долби, помаленьку! Эх, остолопы! Поди, не было б здесь князя, так тянули бы кота за ведомое место!

Землекопы углубились на половину человеческого роста, уже спустились в яму, взявшись за лопаты, чтобы отбрасывать крошку, как вдруг один из них воскликнул:

— Вижу головешку! Вижу!

Бадяга, Кизяк и Владигор склонились над ямой, но ничего не видно было из-за мешавших разглядеть «головешку» любопытных рабочих.

— А ну в сторону идите, лешие! Чего столпились?! — гаркнул на них Бадяга, и, когда землекопы повыскакивали из ямы, Владигор увидел, что из мерзлой земли выступило обращенное к голубому зимнему солнцу мертвое лицо.

Оно было страшным. Таким оно показалось и Владигору, часто видевшему смерть, и рубаке Бадяге, потому что ничего человеческого не было в этом лице. Череп, лишенный плоти, белевший, правда, оскалом почему-то чистых, молодых зубов, не поддавшихся ни времени, ни тлению, не выглядел человеческим. Это была работа некоего злого творца, пожелавшего в виде прихоти создать что-нибудь ужасное, не похожее ни на что земное, не сходное ни с каким человеческим обликом.

Владигор, пристально всматриваясь в черты этого мертвого лица, вдруг с ужасом осознал, что именно так выглядело его собственное лицо, когда он носил на себе личину урода. Казалось, близнец смотрел на него из земли. Князь уже хотел приказать землекопам поскорее засыпать яму, но, сам не понимая почему, произнес:

— Выкопайте все тело, но только… осторожно!

Бадяга, почувствовав, что с князем творится что-то неладное, нерешительно молвил:

— Может, не надо? Ну кол осиновый в грудь ему вобьем, да и хватит с проклятого колдуна.

— Нет, копайте, копайте! — с непонятной самому себе злостью закричал Владигор. — Чтобы всего выкопали! Посмотреть хочу, Крас ли это!

Бадяга буркнул, отворачиваясь:

— Охота тебе на такую погань глядеть…

Заступы и ломы работали уже куда осторожней.

Если уж князь дал приказ представить его очам сокрытого в земле мертвеца, то никаких сомнений быть не могло: нужно — сделаем. И вот уже со скрещенными на груди руками на дне ямы обрисовалась фигура человека. Одежда, вся черная и прилипшая к мощам, едва прикрывала его наготу, и жалким мог показаться этот труп, если б не ужасный череп.

Все, стоя на краю ямы, неотрывно смотрели на мертвеца, словно он какими-то невидимыми путами притягивал взгляды к себе. Хотелось отвернуться, бежать подальше от этой страшной могилы, но не хватало сил…

— Да он шевелится, шевелится, глядите! — голосом, в котором слышался смертельный ужас, воскликнул один из работников.

Присмотревшись к трупу, многие увидели какое-то едва заметное колыхание. Казалось, волны прокатывались от черепа до подошв полусгоревших сапог. Мертвец лишь наполовину выглядывал из мерзлой земли, и людям, со страхом смотревшим на все более и более заметные движения трупа, чудилось: мертвое тело хочет освободиться от плена, и земля рядом с ним на самом деле вскоре стала шевелиться, отваливались комки, крошки грунта, мертвец двигался теперь все быстрее, быстрее. Вот уж и руки его разогнулись, и эти тонкие руки, с которых свисали остатки истлевшей материи и черной кожи, уперлись в землю растопыренными пальцами.

Владигор, не менее других охваченный страхом, следил за борьбой мертвеца с землей, но вдруг словно очнулся от наваждения и крикнул:

— Лом!! Скорее дайте мне лом!!

Он схватил тяжелый железный лом, размахнулся, желая пронзить им грудь мертвеца, пригвоздить его к земле, но не успел исполнить свое намерение. Мертвое тело восстало, будто силы, когда-то покинувшие его, вновь вернулись к нему и оживили каждую мышцу. Вскочив на упругие ноги, он схватил обеими руками одного из землекопов, стоявшего на самом краю ямы, потянул его на себя и тем спасся от удара ломом.

Землекоп в объятиях ожившего трупа отчаянно закричал, призывая друзей на помощь, но тотчас и умолк, и все увидели, что мертвец, прижавшись к нему со спины, как бы медленно вдавливает себя в него, скрывается в плоти живого человека. Через миг труп и вовсе исчез, а перед глазами обезумевших от ужаса людей стоял их товарищ-землекоп, улыбаясь и подмигивая им издевательски.

— Ну что, братва? — говорил он. — Какого ж вы тут мертвеца выкопали? И не было никого! Живехонький я да целехонький!

Пришедший в себя Владигор, все еще с ломом в руках, воскликнул, понимая, кто стоит перед ними:

— Крас! Это чародей Крас! Убейте его, не то он погубит Ладор!

И, с силой размахнувшись, он направил острие тяжелого лома в грудь землекопа, принявшего в себя Вселенское зло. Но железо не коснулось груди колдуна — на четверть ладони не дойдя до него, со звоном стукнулось о что-то невидимое, но страшно крепкое, непроницаемое. На Краса, все так же презрительно улыбающегося, со всех сторон посыпались удары, наносимые кирками, ломами и лопатами, но или гнулось железо, встречаясь с чем-то более прочным, чем этот металл, или просто отлетало в сторону, не причиняя чародею вреда.

— Ах, люди, люди! — расхохотался Крас. — С кем вы сражаетесь?! Неужели ты, Владигор, такой мудрый, еще не уразумел, что зло неуничтожимо? Вы все мои слуги, и ты, Владигор, не являешься исключением! Сейчас ты попытался убить меня, как попытался ранее сжечь при помощи маски, мною же изготовленной! Тогда моя оболочка сгорела, но само зло-то осталось! И вот, гляди, я нашел для себя другое тело, куда более удобное, чем то, которым я обладал прежде! И запомни, Владигор: за твою попытку уничтожить меня я накажу тебя снова! И знаешь как? Ты станешь мне помогать! Мне, Красу, то есть злу!

— Не надейся, я никогда не буду твоим помощником! — крикнул Владигор, совершенно уверенный в своих словах, ведь всю свою жизнь он только и делал, что боролся со злом.

— Будешь, Владигор, еще как будешь! Я вложу в твои руки уже не самострел — эту жалкую игрушку. Я снабжу тебя куда более сильным оружием, и ты с радостью воспользуешься им! Так я отомщу тебе за попытку убить меня!

Сказав это, Крас ловко выбрался из ямы. Никто и не пытался удержать его, понимая, что это было бы бесполезно. Вскочив на коня Бадяги, колдун, расхохотавшись напоследок, сильно ударил каблуками сапог по бокам лошади, и скоро лишь столб снежной пыли, поднятый уносящимся в сторону Бореи всадником, напоминал замершим у крепостной стены людям о восставшем из могилы колдуне.

Владигор шел к городским воротам, держа коня под уздцы. Понурый Бадяга, потеряв лошадь, шел рядом. Сзади плелись Кизяк и землекопы, лишившиеся одного из своих товарищей.

— Княже! — с виной в голосе заговорил Бадяга. — Неправ я оказался, что велел землю рыть! Лежал бы себе проклятый колдун спокойно, а теперь вот что случилось. Снова будет пакости делать. Прости уж!

Владигор ответил, горестно махнув рукой:

— Да не виновен ты! Не лежал бы спокойно колдун — жег бы и жег стены Ладора. Теперь хоть этого не будет. А поскакал он на запад, в Борею. Грунлафу помогать поскакал. Идем во дворец, вновь допросим того борейца. Как вовремя ты, однако, о подожженной городине вспомнил!

 

5. Грунлаф идет на Ладор

Не доверяя полностью словам борейца Мухи, клявшегося, что Грунлафу он изменил лишь потому, что наполовину синегорец по рождению, а поэтому не мог оставаться безучастным, когда Синегорью грозит страшная беда, Владигор послал на границы княжества дозорных, которые в случае приближения войска Грунлафа должны были известить Ладор об опасности. Сжигать же деревушки синегорские, звать всех под стены Ладора со скотиной и скарбом почел делом преждевременным. Правда, Бадяга советовал ему сделать это незамедлительно: в нападение борейцев он поверил безоговорочно, поэтому считал наиважнейшей мерой опустошить страну, лежащую на пути врагов. В этом случае запасов пищи борейцам не хватило бы и на полмесяца осады, а в столице синегорцев пищи было на год-полтора.

Но Владигор все еще надеялся, что Грунлаф не решится на поход. Все не верилось князю Синегорья, что бывший тесть считает его, Владигора, причиной смерти Кудруны и за это намерен жестоко наказать всех синегорцев. Привычка думать о людях лучше, чем они есть на самом деле, мешала Владигору трезво и здраво оценить создавшееся положение и принять необходимые меры по защите Синегорья.

На широком поле перед Пустенем в день, назначенный для выхода соединенных ратей борейцев в поход на Синегорье, и пешему человеку шагнуть негде было, не то что коннику проехать. Куда ни глянь — все заставлено санями с оружием, мешками с провизией, скарбом, шкурами (чтобы укрываться в пути), плотничьим инструментом. Войско ощетинилось торчащей кверху щетиной копий, рогатин, пик, на которых трепыхались разноцветные прапорцы. Войско беспорядочно шевелилось, слышались приглушенные человеческие голоса, конский храп, скрип, звон оружия. Порою все эти звуки перекрывала громкая команда какого-нибудь военачальника и тут же захлебывалась, тонула в общем нестройном гуле…

Но и воеводы-дружинники, и тысяцкие, и сотники, и десятские знали, что лишь только прозвучит княжеский приказ трогаться в путь, и весь этот хаос тотчас превратился бы в космос. Каждый военачальник знал, где стоят дружины и ополчение игов, которые и в предстоящих сражениях должны были по заведенному издревле порядку выступать в бою против врагов только плечом к плечу со своими земляками. Так же и гаруды, и плуски, и коробчаки хоть и были союзниками игов, но ни в походе, ни в бою не захотели бы отделиться от своих. Все они были потомками когда-то маленьких семей, позднее разросшихся в племя, и каждый воин помнил это кровное родство, и общая кровь, по старинному поверью, в бою обязательно должна была помочь соплеменникам победить.

— Вон уж князья и жрецы показались! — послышались голоса, и люди стали вставать на возы, вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть прибывших.

— Где? Где? Вон те, что к идолу Перунову идут?

— Кажись, они!

— А вон и скотинку на закланье гонят! Эх-ма! Сколько пожрет сейчас Перун добра-то! Сотня телок, сотня овечек, сотня козочек. И все ему в пасть, ненасытному…

Но строгий окрик остановил говорившего:

— А ну-ка, ты, побыстрей свою пасть-то закрой! За святотатство и сам на алтарь возлечь можешь! Начало походу дать надо доброе!

Но откуда-то со стороны слышался негромкий насмешливый голос:

— Да не Перуну же скотинка вся эта пойдет. Жрецы себе возьмут, известное дело.

— Эх, нам бы отдали скотину зарезанную, а кровь-то выпущенную себе забрали да Перунову идолищу попить дали. Вот все и были бы сыты!

И воин, говоривший это, захохотал, но поддержан толпой не был — каждый боялся кощунствовать, но не потому, что мог быть услышан десятским и подвергся бы жестокому наказанию за святотатственные речи, просто в большинстве этих грубых сердец жила вера, что Перун защитит их в бою, пошлет их стрелы прямо по назначению, придаст верность удару. И сейчас, когда богу принесли столько прекрасных даров, все испытывали уверенность, что Перун примет эти дары и воздаст за них сторицей. Ведь все они соблюдали в общежитии простое правило, согласно которому, как же иначе, жил и Перун: «Если тебе дарят что-то хорошее, ценное, то как же ты посмеешь ответить дарителю злом?»

И полилась кровь. Жрецы и их помощники кривыми широкими ножами резали горла молодых коров, овец и коз, укладывали трепещущие тела у основания высокого, расписанного пестрыми красками деревянного изображения бога, широко открытыми глазами слепо смотревшего на толпы воинов. А жертвы все прибывали и прибывали. Скоро тела мертвых животных скрыли и голову Перуна, и воины вздохнули с облегчением: им было тяжело выносить взгляд этих страшных деревянных глаз, окрашенных ярко-красной краской.

Наконец все животные были умерщвлены. Жрецы с помощниками едва не падали от усталости, то и дело поскальзываясь в лужах теплой, густой крови. На возвышенность, где стоял обложенный трупами животных бог, взобрались Грунлаф и три его союзника. С достоинством оправив полы мантии, из-под которой блестела кольчуга и чешуйчатый доспех, Грунлаф, держа шлем с рогами на согнутой левой руке, поднял вверх правую руку и громко, так, чтобы слышали все, заговорил:

— Воины, братья мои! Видите сами, что теперь нам нечего бояться врагов! Мы умилостивили Великого Перуна, и он, сообщили мне жрецы, принял нашу жертву с благодарностью! Так двинемся же на врага, возлюбленные братья мои! Я так же, как и вы, так же, как и братья-князья, до капли отдам свою кровь в злой борьбе с проклятыми, жестокими, как волки, синегорцами! Намотаем их кишки на клинки наших мечей, братья! Так вперед же, на восток!

С этими словами Грунлаф выхватил из ножен меч и трижды ударил им по своему шлему. И тут же тысячи рук, вооруженные мечами, ножами, копьями, взметнулись над головами воинов. Подражая вождю, они, разинув рты в страшном воинственном кличе, стали наносить удары оружием кто по шлемам своим, кто по щитам, не замечая, что их клинки и наконечники копий ранят стоявших рядом товарищей.

Вождям подвели коней, и они стали объезжать поле. Тотчас толпа преобразилась. Ровные промежутки появились, точно борозды на поле, между людьми, лошадьми, санями с тяжелой поклажей. Вслед за князьями медленно тронулся вначале один отряд, потом другой, третий. Обоз не был выделен, а поэтому воины на конях двигались подле саней или пехотинцев, но здесь, в этом приобретшем движение и стройность войске, уже не замечалось хаоса, беспорядка. Широкой колонной, поблескивая начищенным оружием, объединенная армия борейцев, сопровождаемая плачущими женщинами и ликующими мальчишками, двинулась в поход. Вскоре женщины и мальчишки остались далеко позади, и армия двигалась молча, каждый думал об оставшихся дома близких.

Поначалу шли по зимней дороге ходко, сильно помогали сани. Обогревались или у костров при дороге, или во встречных деревеньках, где воины набивались не только в избы, но и в овины, и в хлевы. Вскоре появились и первые обмороженные, из числа тех, что по дурости не запаслись теплой одежонкой — тулупами, кожухами, кеньгами, теплыми чунями  вместо сапог. Обмороженных везли на санях до ближайших деревень да там и оставляли, не видя в них прока. Общий дух войска продолжал оставаться воинственным. Крепкий мед, которым щедро поили воинов на стоянках, согревал их, настраивая на недолгий поход, скорое падение Ладора и возвращение домой с богатой добычей, включая не только серебро, красивую одежду, оружие, но и прекрасных рабынь.

На одной из стоянок, когда войско уже приближалось к границе, отделявшей Борею от Синегорья, в избу, где поселились на ночлег Грунлаф и Хормут, заглянул стражник свирепого вида, старый телохранитель князя игов, не раз спасавший властелина от коварного удара кинжалом, от поднесенного с пищей или питьем яда, от диких зверей.

— Княже, — впуская в горницу клубы снега, проговорил страж, — сам не знаю, что за человек просится к тебе. На хорошем коне к дому подъехал, без меча, без кинжала, да и одет по-простецки. Говорит, есть у него к тебе серьезное дело.

— Гони его взашей, Ермил! — махнул рукой Грунлаф, он хотел спать.

Ермил, кивнув, скрылся за дверью, за которой, однако, послышалась какая-то возня. Вдруг дверь широко отворилась, наполняя горницу холодным ветром. Грунлаф, сидевший у огня, недовольно обернулся, поплотнее закутываясь в большую медвежью шкуру, — дверь уже была закрыта, но Ермила в горнице не оказалось. Вместо него на пороге кто-то стоял на четвереньках, по-собачьи скулил и преданно смотрел на Грунлафа.

Хормут, возмущенный наглостью незваного гостя, схватился за меч, роняя с плеч шубу, шагнул к неизвестному, пнул его ногой, спросил с яростью:

— Кто ты, пес смердящий?! По какому праву вломился в покой к благородному Грунлафу, князю игов? Разрубить тебя сейчас на части да в хлев свиньям бросить? А то вот разденем донага да и обольем водицей на морозе — попляшешь!

Хормут, уже собравшийся было исполнить угрозу, громко позвал, приоткрыв дверь:

— Ермил, а Ермил?! Зачем же ты падаль эту к князю впустил?! Или мало тут у смердов в доме дерьмом пахнет?!

Но лишь завывание вьюги было ему ответом. Обеспокоенный советник Грунлафа шагнул на крыльцо, послышалось:

— Ермил! Ермил! Куда ж ты, леший, подевался?

Позвав еще несколько раз, вернулся в горницу, освещенную пятью лучинами, пожал плечами:

— Княже, сам не знаю, куда делся Ермилка. Может, пойти поискать? Только как тебя с этим… поросячьим последом-то здесь одного оставить?

— Думаешь, старый витязь испугается какого-то побродяжки? — устало спросил Грунлаф, меж тем ощупывая под шкурой холодный полумесяц секиры. — А впрочем, Хормут, побудь со мной рядом. Найдется Ермилка, что с ним будет. — Потом, обращаясь к все еще стоящему на коленях человеку, спросил: — Ну а тебе что нужно? Милостыню пришел просить? Дам тебе милостыню: всыплю горячих молодыми розгами, а потом — копье в руки, да и иди служить в моем войске! Нечего лоботрясничать!

Человек со всклокоченными, как пакля, волосами и бороденкой, изобразив на лице еще большее подобострастие, пополз на коленях к ложу Грунлафа, не переставая смотреть на него преданно-собачьим взглядом. Подполз, принялся искать для поцелуя руку Грунлафа, но не нашел — на топорище секиры настороженно лежала она, потому что подозрительным показался Грунлафу этот человечек.

— Да милости, милости, княже, прошу! Но только не денег, не еды — помилуй! Как же я оскорбить тебя могу такой низкой просьбой! Только и прошу, чтобы выслушал ты низкородного раба, смерда поганого, злым Владигором изгнанного с клочка земли, которой владел!

— Владигором? — встрепенулся Грунлаф. — Ну, говори же, за что тебя лишили земли?

— Оброки Владигору платить не хотел, вот и прогнал, за это только.

Нечто похожее на расположение к этому смерду промелькнуло в источенной злом душе Грунлафа.

— Что ж, плохо родила твоя земля? Почему оброк князю отдать не умел?

— Нет, хорошо плодоносила землица моя, хорошо! Еще и бортничеством занимался, и рыбку славно неводами ловил, а вот оброки-то взял да и перестал платить нашему князю — невзлюбил его больно.

Грунлаф и Хормут, слушавшие речь смерда, выказали сильное изумление при последних словах мужичка.

— Да это кто же, поганый хорек, дал тебе право невзлюбить вдруг своего князя, на земле которого ты живешь? Ты, я вижу, плут лихой! — возмутился Грунлаф, в котором сейчас говорил повелитель, желающий, чтобы интересы князя почитались всеми подданными.

Мужичонка еще ближе подполз к Грунлафу и запричитал:

— А за что же мне его любить-то, княже? За то, что жену он свою законную, Кудруну, извел, едва только в Ладор ее привез? А уж какая голубка была! Видел я ее, как мимо нашей деревни проезжали, — недалече мы от Ладора живем…

Грунлаф, несмотря на преклонные лета, мигом с ложа вскочил — секира со звоном на пол упала. Князь поднял ее, серповидное, так остро отточенное, что и летящий волосок перерубило бы, лезвие к горлу смерда приставил, сказал задыхающимся шепотом:

— Все говори о Кудруне, если смерти боишься! Говори!

Побледнев от ужаса, смерд хрипло забормотал:

— Мало знаю, мало, только слухами, что из Ладора текли, и питались мы в деревне. Ведомо лишь, что сгубил Кудруну за что-то князь Владигор, жестоко сгубил. Оттого я его не люблю, подать платить перестал, к тебе убежал. Сообщить князю Грунлафу хочу, что нелегкая дорога ждет его, когда по Синегорью пойдет: ведомо стало Владигору о походе твоем, велел все селенья пожечь да всем синегорцам в Ладор перебираться со скотиной и скарбом. Но ты иди, Грунлаф, смело иди, ибо праведен твой путь! За дочь свою отомсти!

Грунлаф, все более и более преисполняясь клокочущей яростью, спросил:

— Так почему считаешь, дорога моя нелегкой будет?

— Да потому, что знает Владигор, каким ты путем идешь: как вступишь на землю синегорскую, тут же начнет твое войско попадать в засады, в ямы, снаружи прикрытые, на колья острые падать, в капканы всякие ввергаться. Чего только не придумал для тебя Владигор, каких только хитростей! Но ты иди смело, я таким путем поведу, что целым все войско твое останется!

Тут дверь избушки вновь распахнулась и раздались в ночном морозе встревоженные голоса:

— Княже! Вот беда-то!

— Княже, выйди, выйди!

— Да что там?! Что стряслось-то?! — отозвался Грунлаф.

— Да, кажись, Ермил твой у порога лежит, снегом уж засыпало его, неживой уж… — послышался ответ.

Когда два воина с большим трудом втащили в горницу тело княжеского телохранителя, князь и Хормут, склонившись над верным слугой, увидели, что щеки его уже заиндевели, брови, ресницы, усы и борода покрыты толстой коростой инея. Бычья шея его была как-то странно скособочена, как если бы кто-то переломил ее сильным ударом полена или оглобли.

— Кто ж его так? — изумился Хормут. — Уж не этот ли… когда ты, княже, Ермилу велел гнать его? — И покосился на синегорца.

Мужичонка же, понимая, что его подозревают в смертоубийстве, резво поднялся на ноги, будто предлагая взглянуть на себя повнимательней. И увидели Грунлаф и Хормут перед собой невысокого, щупленького человека с бородой-веником, глуповатого, простоватого и даже подслеповатого, а ростом он, если поставить его рядышком с Ермилом, не достиг бы и плеча его.

— Княже, — виновато молвил он, — не меня ли в смерти великана сего вините?

Грунлафу показалось неразумным даже предположение такое, и он, нахмурясь, велел убрать Ермила да с факелами посмотреть по деревеньке, не прячется ли где какой-нибудь злодей из местных мужиков, способных покуситься на жизнь благородного Грунлафа. Синегорцу же он сказал:

— Ладно, будь с нами. Ненависть твоя к Владигору приятна мне. Если незаметно проведешь мимо ловушек и засад по земле синегорской, близ Ладора получишь от меня награду. Пока же пусть выдадут тебе кольчугу и копье, шлем тоже попроси. Скажи, я приказал. Конь, слышал, есть у тебя. Откуда ж?

— Да у купчишки синегорского отбил, — с деревенским простодушием сказал мужик и, быстро нагнувшись, припал к руке Грунлафа.

Князь отдернул руку. Каким-то холодным, шершавым оказался этот поцелуй, будто не живой человек прикоснулся к его руке, а иссушенные могилой губы мертвеца.

Утром из деревенских домов, землянок, шалашей вышли дружинники и ратники, и вот уж снова под крики сотских и десятских построилась колонна и поползла по зимней дороге в сторону синегорской границы. Но теперь рядом с воеводами и подле Грунлафа был неказистый мужичонка-смерд, плохо сидевший верхом, которому совсем не шла кольчуга, а шлем рогатый делал его похожим не на воина, а на барана-вожака.

 

6. Два скрещенных княжеских меча

Синегорец, нежданно явившийся ночью к Грунлафу, вел борейскую рать по таким местам, где ни ловушек, ни засад не встречалось. И еще одно обстоятельство, о котором предупреждал проводник, правдой оказалось — посылаемые в разные стороны верховые привозили вождям известия: повсюду деревни и городища синегорские стоят сожженные, разрушенные, и нет в них ни людей, ни скотины, ни сложенных на зиму запасов жита — всюду запустение и тишина.

— Да кто же это предупредил Владигора о тайном походе нашем?! — приходил в ярость Грунлаф, то и дело выслушивая сообщения о разоренных синегорских деревнях, в которых он думал коротать с ратью морозные ночи, и уже с этих селений начать исполнение своего плана: грабить, жечь их дотла, а мужчин убивать, забирая с собою молодых женщин и детей. Они могли бы послужить Грунлафу и его союзникам предметом торга с Владигором, если бы появилась в том нужда, или же прикрытием от летящих со стороны Ладора стрел.

— Думаешь, Грунлаф, не нашлось шельмы из Пустеня, способной за серебро предупредить Владигора о походе? — говорил не без издевки князь гарудов Гилун, шлем которого был украшен крыльями ястреба, ниспадавшими на плечи.

Грунлаф едва удержался от вспышки гнева, непозволительной в разговоре с самым сильным союзником, и отвечал спокойно:

— Эта шельма могла быть и в твоем войске, благороднейший Гилун.

В разговор вмешался молодой, румянолицый Пересей Коробчакский, сказал примирительным тоном:

— Князья, не к лицу да и не ко времени вам ссориться. Владигора могли предупредить о нашем походе и пограничные дозорные. Не стоило нам останавливаться в каждой деревушке для ночлега, только время потеряли, а врагам дали возможность подготовиться к обороне.

Не желая оставаться от разговора в стороне, подал голос Старко, вождь плусков:

— Ни к чему нам синегорские деревни. Запасов пищи у нас в достатке, пленники только связали бы нам руки. Да и не собираемся же мы целый год торчать под Ладором? Возьмем его с ходу или победим дружину Владигора в поле. Только бы выманить его за пределы города. Главное, что этот проводник-синегорец ведет нас короткими путями и не встречается никаких засад. И то неплохо!

И все князья согласились, что им повезло с проводником, и нужно бы на самом деле хорошенько наградить Кутепу (так звали проводника), когда они выйдут к Ладору.

Наконец настал тот день, когда вдалеке открылся вид на город. Опоясанный с одной стороны изгибом реки, замерзшей сейчас, с другой — близко подходившей к сосновому лесу, Ладор выглядел уснувшим. Только тонкие струйки дыма, убегавшие от домашних очагов в тех избах, что топились по-черному, или из труб, уходили вверх, в голубизну неба, где перемешивались между собой и висели над городом розоватым шатром.

— Да, крепкий город! — то ли с досадой, то ли с завистью произнес Грунлаф, соскакивая с коня. — Но благо то, что река замерзла, можно и с этой стороны приступ начать.

— А оттуда удобней, удобней будет, княже! — подскочил к нему Кутепа. — Вон рощица сосновая! Лестницы вначале изготовить надобно.

Гилун метнул на Кутепу дикий взгляд:

— Не твоего ума дело, смерд, где князьям приступ начинать! Без тебя знаем! Грунлаф, — повернулся он уже к князю игов, — хочешь, я расплачусь с этим поганцем за услугу, и чтоб больше я его близ нашего войска не видел!

Грунлаф, отведя Гилуна в сторонку, негромко сказал ему:

— Князь, не спеши гнать этого человека. Да, мы наградим его, как я и обещал, но не делай из него врага. Вчера он переметнулся к нам от синегорцев, а завтра, обидевшись, уйдет к ним и все расскажет Владигору о наших силах. К тому же…

Но Грунлаф не стал говорить о том, что так и просилось сорваться у него с языка. Он давно уже приглядывался к недомерку Кутепе и видел, что человек этот не так прост, как кажется. Под его глуповатой внешностью, чуял Грунлаф, скрывалось нечто сильное, неодолимое, как будто в шкуру теленка был зашит живой волк, который, хоть и не имея возможности вырваться наружу, то и дело скребся когтями, силился выбраться, и на телячьей шкуре то здесь, то там возникали бугры, создаваемые то мордой, то лапами, давившими на шкуру изнутри. Грунлафу было и стыдно, и почему-то приятно находиться рядом с Кутепой. Стыдно потому, что, приближая к себе простолюдина, он оскорблял свое княжеское достоинство, а странную приятность испытывал от близости к Кутепе из-за того, что ощущал какое-то сходство между собой и Кутепой то ли в характерах, то ли в образе мыслей, то ли в избранном пути, по которому они шли в жизни.

— Да, Кутепа правильно говорит: приступ лучше начинать со стороны рощи. Там и жилища легко сделать, а то как же без них? Околеем дня за три, — тоном, не терпящим возвражений, сказал Грунлаф, не обращая внимания на то, как вспыхнули недовольством лица его союзников.

Огромное войско двинулось туда, где стояли покрытые снегом деревья большой сосновой рощи. Первым делом, по приказу Грунлафа, все сани обоза поставили, сцепив между собой, кругом. Князья предполагали возможность внезапного нападения дружины Владигора, поэтому за санями можно было принять первую атаку, отстреляться из луков и самострелов. Защитой от вражеской конницы служили и рогатки , которых еще в пути заготовлено было немало.

Едва подготовили место для отражения возможного нападения, сразу же принялись рубить сосны и рыть землянки. Князьям и видным дружинникам ратники в три дня построили хоть и небольшие, но теплые избушки, так что можно было не бояться мороза и ждать, когда Владигор осмелится выступить из Ладора для боя в открытом поле, или приступить к штурму, сделав перед этим длинные лестницы и большие деревянные щиты. Под их прикрытием борейцы и пошли бы на приступ.

В распоряжении войска Грунлафа и его союзников уже имелось все необходимое, чтобы начать штурм деревянной, но довольно высокой стены, имевшей поверху крепкое забороло, за которым, как ни приглядывались борейцы, не замечалось никаких признаков подготовки к отражению приступа. Казалось, ладорцы и не собирались отражать его или просто не рассчитывали на то, что враги, подошедшие к городу вплотную, осмелятся брать его штурмом.

Гилун Гарудский, потряхивая ястребиными крыльями шлема, прохаживался перед домиком, где поселились все князья-вожди, и не без самодовольства рассуждал:

— Уверен, братья-князья, скоро вышлют ладорцы из города людей для переговоров, чтобы попытаться откупиться от нас большой данью. Что, согласимся на их условия, если Владигор и впрямь отсыплет нам возов сорок золота и серебра?

— Я бы согласился! — радостно кивал румянощекий Пересей. — И людей сбережем, и добычу немалую отвезем по закромам своим.

Грунлаф закричал на них, не желая считаться с их княжеским достоинством:

— Сребролюбцы рукастые! Вам бы только богатств набрать, а о мести моей вы забыли?! Не ограбить синегорцев мы сюда пришли, а наказать их, чтобы исчезло с лица земли княжество, именуемое «Синегорье»! Крови синегорцев жажду! Крови Владигора! А вы о серебре толкуете!

Топнул ногой, хотел уж было в дом идти, чтобы сегодня вечером непременно настоять на завтрашнем приступе, но вдруг зоркий Старко Плусский воскликнул:

— Эге! Да вот и послы ладорские — легки на помине!

И впрямь было видно, как из распахнутых ворот Ладора выехала группа всадников и направилась к лагерю борейцев. Грунлаф, переживавший сейчас очень противоречивые чувства — от необыкновенной радости до желания вместо разговоров с послами Владигора казнить их перед крепостной стеной, внимательно следил за подъезжающими. Вот уже хорошо заметен был и стяг Владигора с его родовым знаком, и то, что едут всего четыре всадника, и чем ближе оказывались они, разглядел Грунлаф в одном из всадников молодую женщину, молодцевато сидевшую в седле.

«Уж не Кудруна ли!» — подумал он, но тут же надежда покинула старика, имевшего все еще зоркие глаза, — то ехала не дочь его.

— Да это же сам Владигор едет!

— Владигор!

— Князь Синегорский! — послышалось со всех сторон, хотя Грунлаф знал, что многие из тех, кто стоял неподалеку от него, никогда не видели синегорского князя и лишь по одежде, осанке, вооружению предположили теперь, что в лагерь врагов собрался приехать сам властелин Ладора.

Синегорцы, похоже, точно знали, где живут вожди, потому что скакали прямо к их дому. Всадник, что ехал первым, ехал с обнаженной головой, и его светло-русые кудри весело трепыхались на ветру, так же как и полотнище стяга, которое он гордо держал в левой руке, уперев древко в бедро.

«Владигор ли это в самом деле? — в сильном смущении думал Грунлаф, плохо помнивший лицо своего бывшего зятя, ведь видел-то он его лишь после того, как Владигор уже стал уродом. — А если и впрямь это он? Сколько же смелости должно быть в его сердце, чтобы отправиться в стан врагов со столь малой охраной. А что если взять и убить его, вероломно убить, как убил он мою дочь? Разве это не было бы справедливо?»

Так думал Грунлаф, глядя на подъезжающих ладорцев. Из предосторожности борейские дружинники, призванные охранять князей, ощерились клинками мечей и копий, иные даже приготовили луки и самострелы, но Владигор, ловко соскочив с седла и кинув поводья одному из борейцев, с веселой беспечностью сказал:

— Неужто мы такие страшные? Вы что же, даже этой молодой бабенки испугались?!

Борейцы в смущении отводили глаза, опускали, совестясь, копья, мечи, убирали луки. Владигор смело шагнул к Грунлафу, открыто взглянул ему в глаза, низко поклонился и молвил:

— Здоровья долгого желаю тебе, благородный Грунлаф, бывший тесть мой… — И вдруг замутился чистый взгляд Владигора, на миг потемнело у него в глазах, но тотчас овладел он собой. Не дождавшись ответа на свое приветствие, заговорил вполне добродушно: — Грунлаф, вижу, что решил пожаловать ты в гости к бывшему зятю своему, но взял с собой так много товарищей, что, боюсь, тяжеленько мне будет разместить их в своих хоромах. Впрочем, — оглядел пространство лагеря, все изрытое землянками, покрытое домиками, — впрочем, вижу, вы тут и без моей помощи устроились. Поведай, князь, надолго ли?

Грунлаф смотрел на Владигора и, странно, не ощущал в себе желания мстить этому человеку. Такого прямого, открытого взора не могло быть у человека, совершившего преступление, а тем более преступление против женщины, которую любил. Но кто-то, тайно вселившийся в Грунлафа, с упрямой настойчивостью сказал ему: «Не верь, не верь честному лицу Владигора! Это — только личина, а под ней скрывается урод, жестокий и беспощадный! Он и убил твою Кудруну!»

И тогда Грунлаф высокомерно ответил Владигору:

— Князь, я пришел сюда с союзниками-борейцами, чтобы отомстить тебе и твоему народу за смерть моей дочери! Ты повинен в смерти Кудруны, и я даже знаю, что смерть ее была ужасной! Так что стоять мое войско под Ладором будет до тех пор, покуда не откроются ворота при добровольной сдаче! Не сдадитесь — мы войдем в Ладор, взяв его силой своего оружия. И пусть тогда ладорцы не ждут от нас ничего доброго по отношению к себе! Ты знаешь, Владигор, на что способен воин, ворвавшийся во вражеский город, который долго оказывал сопротивление!

Лицо Владигора осталось таким же спокойным, как и прежде.

— Я не боюсь твоих угроз, благородный Грунлаф, но горько мне сознавать, что я стал жертвой чьего-то злого наговора. Я знал давно, зачем и почему идешь ты с войском к Ладору, а поэтому приехал к тебе сейчас со своими друзьями, чтобы попытаться избежать ненужного кровопролития. Ты ничего не знаешь о том, как умерла Кудруна, ну так узнай же.

Владигор посмотрел по сторонам. Вокруг них толпились князья, дружинники, простые воины. Всем хотелось посмотреть на главного их врага, послушать, как станет Грунлаф отвечать ему.

— Грунлаф, — негромко сказал Владигор, — не лучше ли нам побеседовать наедине? В крайнем случае пусть нашу беседу будут слышать твои соратники-князья. Но мой рассказ, знаю, не для ушей простых дружинников…

Послышался ропот воинов, стоявших поодаль, но Грунлаф поднял руку, и гомон стих.

— Что ж, Владигор, — сказал князь игов, — я, конечно, мог бы приказать сейчас дружинникам схватить тебя и даже… предать казни, но так и быть: князь — всегда судья, и судья справедливый. Тем более тогда, когда дело касается таких особ, как ты. Пройдем же в этот дом. Там ты и расскажешь мне, как скончалась дочь моя.

Князь игов жестом предложил Владигору с друзьями войти в дом, где жили вожди борейцев, и вдруг черная половина души Грунлафа снова заговорила в нем: «Вот тебе случай рассчитаться с врагом. А потом ты нападешь на обезглавленный город!»

И когда Владигор, Бадяга, единокровный брат Владигора Велигор и его жена Путислава прошли в горницу дома, Грунлаф движением бровей подозвал к себе старшего дружинника:

— Едва я проговорю слова: «Настал час…» — прошептал он на ухо воину, — кидайтесь в дом и колите Владигора и всех, кто с ним пришел!

Дружинник кивнул, — мол, отлично понял князя.

Когда Гилун, Старко и Пересей уселись на лавке напротив синегорцев, Грунлаф заговорил:

— Что же заявит князь Владигор в оправдание свое? Где дочь моя, Кудруна, которую вручил я своему зятю, даже несмотря на то что он стал уродом из уродов? Так-то ты отблагодарил меня, Владигор? Смертью дочери отблагодарил?

Владигор поднялся с лавки и низко поклонился.

— Грунлаф, — сказал он, — сразу скажу тебе, что до сих пор скорбел я и до смерти скорбеть буду о смерти дочери твоей Кудруны. Но в ее смерти я не виновен. Когда по воле собственной ушел я из Ладора, поняв, что народ уродом меня не хочет видеть, нашла меня Кудруна в лесной избушке, где жил я, дичая день ото дня. Не поверишь, но пылало сердце девушки любовью ко мне, и не хотела она со мной расстаться. Тогда предложил я ей удалиться в горы, где и стали мы жить в пещере. А дальше пусть повествует Путислава, супруга брата моего, Велигора. — И Владигор на обоих показал рукой.

Путислава поднялась. В богатом платье княгини была она величава и прекрасна, говорила же степенно, желая внушить доверие к своим словам. Обо всем рассказала Путислава: и о том, как в лесу встретила учителя Владигора, чародея Белуна, как сказал он ей, что снова сумеет князь обрести свое лицо, если в изваяние его выстрелят из самострела сразу двое: человек, любящий Владигора больше жизни, и единокровный брат его. Сказала Путислава, что Кудруну к такому поступку никто не подбивал — сама она решилась, потому что истинно любила Владигора больше жизни.

Потом Велигор поведал, как делал изваяние брата и как потом стрелял он вместе с Кудруной прямо в его сердце. После выстрела увидел он, что Кудруна замертво упала и больше не поднялась. Похоронили ее на том самом месте, где умерла она, в горах, воздвигнув над ее могилой холм из камней.

Покуда слушал Грунлаф рассказы Владигора, Путиславы и Велигора, странные чувства боролись в нем между собой. То хотелось ему громко воскликнуть: «Настал час…», то вдруг на глаза навертывались слезы, и он едва удерживался от желания броситься на шею Владигору, заключив его в свои объятия как любимого сына. Но часть сгоревшей плоти Краса жила в Грунлафе, и сейчас она взяла верх над всем добрым, что было в князе.

— Не верю! Ни единому вашему слову не верю! — закричал Грунлаф, вскакивая со скамьи. — Где это видано, чтобы девица, прекрасная и родовитая, погналась бы за уродом, стала жить с ним в какой-то пещере, а потом еще и отдала бы свою жизнь за него! Небылицы вы мне рассказываете! Я знаю свою дочь! Да, она любила красавца Владигора, но страшного урода, с которым отправилась она в Ладор, Кудруна полюбить не могла! Да, я вынужден был отдать уроду свою дочь, потому что дал слово, ведь девушка предназначалась в жены победителю в стрельбе из лука! Но не убеждайте меня в том, что Кудруна до такой степени влюбилась в урода, что даже жизнь свою не пожалела! Ты, Владигор, просто околдовал ее, поманил за собой, а потом воспользовался ее доверчивостью, чтобы вернуть себе былую внешность!

Гримаса гнева исказила красивое лицо Грунлафа, и он не знал, что, произнося свою речь, начинает походить точь-в-точь на того самого урода, каким когда-то был Владигор. Зло, жившее в нем, делало свое черное дело.

Он собирался уж было воскликнуть: «Настал час!» — но спокойный голос Владигора, с сочувствием на него смотревшего, заставил Грунлафа замолчать.

— Благороднейший, если ты не веришь мне и моим друзьям, то я готов с кем угодно выйти на поединок. Пусть древний обычай, когда сам Перун влагает силу в руку правого бойца, рассудит нас. Сам будешь драться или выставишь за себя кого-нибудь?

Крики раздались со всех сторон. Гилун Гарудский восклицал:

— Грунлаф, ни за что не соглашайся драться с этим молокососом! Тебе ли искать правды на поединке?! Дай мне выступить в защиту твоей чести!

— Нет, это буду я! — кричал Старко. — Этот нахальный молодчик узнает силу моего удара!

Но и Пересей Коробчакский не остался в стороне:

— Благородный Грунлаф, позволь уж мне изрубить на куски этого негодяя! Я тоже стрелял из лука на состязаниях, а Кудруна досталась оборотню! Не знаешь разве, что он дружит с нечистой силой?

Грунлаф, выслушав внимательно всех, кто хотел вступиться за его честь и правду, коротко махнул рукой:

— Князья! Это дело моей семьи, и негоже мне брать наймита. Я не верю Владигору, а поэтому правду свою отыщу в поединке. Перун направит в бою мою руку. Его это будет суд! Готовься к смерти, князь синегорцев!

Сорвав с себя мантию и оставшись в одном чешуйчатом доспехе, под которым была видна кольчуга, Грунлаф снял с полки шлем и решительно шагнул к выходу, ожидая, что вслед за ним пойдет и Владигор. Но князь Синегорья уже колебался. Стыдно ему стало, что посмел вызвать на поединок старика, к тому же человека, бывшего в недавнем прошлом его тестем. Да и Бадяга шептал ему:

— Княже, что ты сотворил? Ведь если ты убьешь его, то всем нам уже не выйти отсюда живыми. На кого решился ты оставить Ладор? Снова на Любаву? Но она не удержит город!

Владигор был в замешательстве. Он верил в заступничество Перуна, верил, что только правых поддерживает он, но знал также, что говорил правду, а поэтому выходило, что поединок закончится лишь в его пользу. Да если бы он и не был прав, сила, способная разить в бою сразу троих, пятерых противников, давала ему неоспоримое преимущество перед Грунлафом. Но что он мог сделать теперь? Отказаться от поединка?

— Я буду драться! — твердо сказал он Бадяге. — И пусть Перун все решит, а там… а там посмотрим!

Когда Владигор с друзьями и князья-союзники вышли на утоптанную площадку перед домом, то увидели, что дружинники борейские, узнав о поединке, уже создали живое плотное кольцо шагов в тридцать в диаметре. Владигор, тоже сняв мантию, без щита и шлема, встал в центр этого круга, напротив Грунлафа, который, водрузив шлем на голову, не смотрел на противника, а только помахивал мечом, разминая руку.

— Справедливости ради, — прокричал Бадяга, — надо бы и тебе, благородный Грунлаф, шлем снять! Твой противник без шлема!

Грунлаф на мгновенье задумался, а потом, не слушая криков соратников: «Не снимай шлем, Грунлаф! Не снимай! С оборотнем драться будешь!» — молча снял шлем со своей седовласой головы, швырнул его на снег и сказал:

— Перун видит, кто неправ. Так при чем же здесь шлем?

Хотя Владигор уже вынул из ножен меч, он все еще не знал, как поступить: сражаться ли в полную силу, что, несомненно, привело бы к скорой победе, или постараться лишь ранить Грунлафа.

— Начинайте! — взмахнул обнаженным мечом Гилун, князь гарудов. — И пусть Перун будет рядом с вами, чтобы вложить силу и ловкость в руку того, кто более прав!

Владигор понимал, что стоит ему выказать свое превосходство в бою и на него набросятся десятки, сотни воинов, пришедших по зимнему времени к Ладору совсем не за тем, чтобы спокойно наблюдать, как убивает их вождя тот, к кому они не испытывали ничего, кроме ненависти. Но мог ли он позволить себе вести бой не на равных, давая противнику преимущества, давая ему возможность убить себя?

— Начинайте! — снова крикнул Гилун, и теперь уж отказываться от боя или думать, как вести себя в бою, было поздно.

Владигор давно уже слышал, что Грунлаф в молодости считался непревзойденным мастером боя на мечах. Иногда Владигор даже ловил себя на том, что в сражениях пользуется приемами Грунлафа, о которых рассказывали ему те, кто видел князя игов в деле. Было известно синегорскому князю и то, что не требуется большой мышечной силы, дабы найти острием или обеими точеными кромками меча незащищенные участки тела противника. Правда, если встречались в поединке два равных противника, то исход борьбы зависел от того, кто оказывался более выносливым и упорным. Ведь после нескольких минут боя один из сражающихся убеждался в том, что ему не сломить оборону противника, и начинал суетиться, наносить неверные удары, надеясь не на ловкость свою, а на силу, надеясь устрашить тем самым врага. В этот момент к потерявшему бдительность и подкрадывалась смерть. Кольчужная рубашка могла спасти лишь от полосного удара кромкой меча, но если острие меча вонзалось в кольчугу, то, каким бы добротным ни было плетение колец, они всегда разрывались, и бой прекращался…

Грунлаф, с седой бородой, доходившей ему едва ли не до пояса, сухопарый и длинноногий, помахивая клинком, двигался по кругу, поставив тело под очень неудобным для Владигора углом. Его меч описывал какие-то странные фигуры: то он вращался, как мельница, то вдруг начинал делать сложные петли. Иногда Грунлаф, словно забавляясь, подбрасывал оружие вверх, и меч, подобно сверлу, быстро вертелся в воздухе, но потом его рукоять вновь застывала в руке князя игов, проворной и гибкой.

Владигор, повторяя ход противника, шел за ним по кругу. Борейцы, видя ловкую игру мечом, производимую их любимым вождем, орали от восхищения, подбадривали его:

— Ну же, князюшка наш, вспори этому синегорцу животик! Ах, как интересно взглянуть на то, чем завтракал этот молокосос!

— Не тяни ты душу, благородный Грунлаф! Кинь в него свой меч, будто дротик! Еще мой отец сражался под твоим стягом! Неужели поддашься желторотому синегорцу?!

Но раздавались и восклицания совсем другого рода:

— Грунлаф, если не порешишь этого синегорца, все равно ему живым отсюда не уйти! К хвосту коня привяжем за ноги да и пустим его вдоль стен Ладорских!

Владигор, слыша все это, понял, что нужно вести поединок так, словно он вышел один на один со своим заклятым противником, а потом — будь что будет!..

Виртуозные приемы, которые демонстрировал Грунлаф, то ли похваляясь своим мастерством, то ли пытаясь отвлечь внимание Владигора, оказались бесполезны, когда двумя молниеносными ударами синегорец заставил князя игов отступить. Снова скрестились мечи, и всем показалось: в воздухе сплелись два тела змеиных, ловящих на своих лощеных шкурах свет зимнего яркого солнца, со звоном сплелись — и распались. Это Владигор тоже ловкость свою показал и умение так же непринужденно владеть мечом, как и Грунлаф.

И тогда Грунлаф, поняв намек противника, перестал шутить и начал наступать, то и дело перекидывая меч из одной руки в другую. Очень трудно было Владигору приноравливаться то к левой, то к правой руке Грунлафа — ведь приходилось не только парировать удары, но и примериваться, в какую часть тела было бы удобнее всадить острие меча, — на удар кромкой лезвия Владигор мог рассчитывать лишь в том случае, если бы удалось дотянуться до головы Грунлафа, но тот выказывал редкостное проворство и на любое движение клинка в направлении своей головы реагировал мгновенно, то есть отбивал удар.

И понял Владигор, что молодость — это еще не залог победы; недаром когда-то прозвали Грунлафа «Князь удара», недаром во всем Поднебесном мире пользовался князь игов славой лучшего бойца на мечах. И Владигор взмолился мысленно: «Перун Громовержец, помоги, сохрани! Я ли не любил его дочь Кудруну! Разве неправым окажусь я, если будет повержен Грунлаф!»

И сразу же, будто услыхал призыв Владигора Перун, стали жестче и в то же время стремительнее его удары, и Грунлафу, начавшему выказывать усталость, было трудно уклоняться, отводить их мечом. Князю игов приходилось затрачивать в три раза больше усилий, чтобы их парировать. Все понимали теперь, какой исход будет у этого поединка.

Но, кроме борейцев и тех, кто прибыл с Владигором, за боем наблюдал еще один человек. Этому невысокому воину в шлеме и широкой кольчуге, достававшей едва ли не до колен, удалось протиснуться в первый ряд круга, и он неотрывно следил за каждым движением сражающихся. Слышал он, как прерывисто дышит Грунлаф, видел, что уже вяло отражает тот удары, — ничто не ускользало от его пристального внимания. Губы этого воина странно кривились, и что-то шептал этот человек, когда мечи звенели, точно молотки в кузне коваля. Бесновались борейские дружинники, подбадривая своего вождя, но если бы кто-то из них навострил слух, то услыхал бы, что с губ воина то и дело срывались короткие фразы:

— Перун, отступи! Паук, сплети свою сеть! Ползи, паук, по земле! Тащи, тащи паутину свою! Никто из них не должен сейчас погибнуть! Рано им умирать! Время еще не пришло! Не насытилось еще Владигорово сердце терпкой брагой зла! Паук, беги! Запутай их в свою сеть!

То, что случилось дальше, не смог бы никто разъяснить: Владигор, от ударов которого Грунлаф уходил уже на последнем издыхании, вдруг начал спотыкаться, как будто что-то мешало ему свободно ступать по истоптанному снегу. Казалось, что с каждым шагом он преодолевает какую-то невидимую преграду. Он и сам почуял неладное и несколько раз с недоумением посмотрел вниз, рискуя пропустить удар Грунлафа, а потом, не в силах постигнуть, что с ним происходит, с мукой на лице вскричал:

— Да что же это?! Под ногами какие-то веревки!

Но в ответ со всех сторон послышался дружный хохот, и кто-то, смеясь, сказал:

— Вот будут тебе ужо веревки, синегорец!

Скоро Владигор почти и вовсе не мог двигаться.

Он точно прирос к земле, а Грунлаф, видя это, осмелел и стал нападать сзади, норовя уколоть Владигора в шею, в спину. Владигор извивался на месте, хотя стопы его, как пришпиленные, были неподвижны, отбивал, как мог, удары, но все видели, что сейчас ему придет конец.

— Прекратить поединок! Прекратить! — закричал Бадяга, видя, что с его князем происходит что-то непонятное.

Но борейцы ответили ему:

— С чего ж это прекратить?! Если твой князь ножки от усталости передвигать не может, так пусть на себя и пеняет. Перун, стало быть, так решил, Перун!

Владигор понимал, что он стал почти беспомощным и любое неловкое движение может привести к тому, что он упадет на землю и будет заколот. И вот, когда Грунлаф вновь забежал сзади, чтобы нанести решающий удар, Владигор, сообразив, что иной возможности спасти свою жизнь уже не представится, улучил момент, сильно изогнулся назад и почти наугад с силой послал острие меча через свое плечо, правильно предполагая, что Грунлаф не ожидает от него такого нерасчетливого удара.

Удержаться на ногах Владигор не сумел — движение оказалось столь порывистым, что увлекло все его могучее тело и он рухнул на спину, чувствуя при этом, что падает на поверженного Грунлафа. Острие меча угодило князю игов в плечо и проникло так глубоко, что держать свое оружие он не мог. Уронив меч, Грунлаф упал на снег за мгновение до того, как на него рухнул Владигор.

Лежа на Грунлафе, князь Синегорья выхватил из ножен кинжал с трехгранным узким клинком. Рукоять кинжала имела широкую нижнюю «стопу», так что вогнать узкий клинок в тело противника, уже поверженного и ждущего или милости, или смерти, не стоило бы Владигору никаких усилий: довольно было, подведя острие к горлу врага, лишь слегка надавить правой рукой на эту «стопу». Владигор полагал, что сам Перун одобряет его действия, и уже приставил острие кинжала к горлу Грунлафа, успев заметить, как яростно бьется на дряблой старческой шее какая-то жилка.

Оставалось лишь надавить на кинжал, но со всех сторон послышались крики:

— Пощади его, Владигор!

— Пощади!

— Что тебе от смерти Грунлафа? Ведь он же твой бывший тесть!

Смешными показались Владигору эти крики, и не они, а глаза Грунлафа, молящие о пощаде, задержали его руку. В этих глазах он увидел то выражение, которое часто замечал и в прекрасных очах Кудруны. Ярость исчезла, точно и не было ее. Владигор вскочил на ноги, с удивлением ощущая, что никакие невидимые путы уже не связывают их, и помог подняться Грунлафу, прижимавшему руку к правому плечу. Между скрюченных, дрожащих пальцев струились ручейки крови.

— Живи, Грунлаф! — сказал Владигор. — Теперь ты видишь, что я говорил тебе правду. Сам Перун помог мне доказать это!

Сгорбленный Грунлаф поплелся к князьям-союзникам, не забыв бросить через плечо на Владигора какой-то странный взгляд. К Владигору подошли Бадяга, Велигор и Путислава, накинули мантию ему на плечи. Но сколь ни был Владигор рад победе, все же не терял головы и услышал, как борейские вожди переговариваются вполголоса:

— Нельзя их отпустить! Владигор дрался не по правилам! Сейчас же покончим с ними!

Слабым голосом Грунлаф ответил им:

— Пусть едут! Видно, Перун на его стороне!

Бадяга уже тащил Владигора к коням. Спустя несколько мгновений они мчались к Ладору, а хмурые борейцы еще долго бродили взад-вперед по лагерю и обсуждали в подробностях этот поединок, говоря между собой:

— Вроде бы все честно было, а?

— Да, придраться не к чему. Я бы даже благороднейшему Грунлафу скорее попенял на то, что, когда у синегорца что-то с ногами случилось и он их передвинуть не мог, наш-то князь его со спины ужалить хотел.

В этот разговор вмешивался другой воин, выпучивал налитые кровью глаза, заикался от гнева и обиды:

— Да замолчи ты! Укрой свою пасть онучей! Ты что же, за Владигора, выходит, переживал? Если уж у Владигора ноги двигаться перестали, стало быть, так Перун распорядился. А если удалось синегорцу ранить Грунлафа нашего, стало быть, с Перуна и за то спросить надобно!

 

7. Борейцы шли на штурм Ладора

Грунлаф лежал в постели, накрытый меховым одеялом. Рана была не смертельной, и Гриван, княжеский врач, ведун и, как полагали многие, чародей и звездочет, в положенное время менял повязки, смоченные лекарственными составами, обещая, что уже через пять-шесть дней рука будет такой же здоровой и сильной, как и прежде.

Безрадостными были мысли Грунлафа. Князь игов понимал, что Перун, которого он и Владигор призвали в судьи, выбрал в победители того, кто и впрямь был прав, и отсюда вытекало, что не было на Владигоре никакой вины.

«Тогда чего же ради, — размышлял Грунлаф, — затеял я этот поход? Неужели лишь затем, чтобы разрушить Синегорье? Забрать Владигорову казну? Нет! С Владигором я еще совсем недавно собирался стать союзником, а своего серебра мне довольно будет до скончания лет. Тем паче я не знаю, кому свою казну доверить…»

Между тем Гилун, Старко и Пересей хоть и не могли прочесть тайные мысли Грунлафа, но догадывались, о чем он рассуждал наедине с собой. День прошел, другой, и вот на третий узрел

Грунлаф всех трех князей, вставших возле его постели. Насупленные, строгие, они стояли, готовясь задать Грунлафу какой-то важный, решительный вопрос. И вот заговорил Гилун:

— Благороднейший Грунлаф, все войско скорбит о поражении твоем.

— Правда? — попытался скрыть смущение Грунлаф.

— Да, скорбит. Тебе не нужно было призывать в свидетели Перуна и брать его своим защитником. Бог оказался твоим противником, а значит, противником всех нас. Что скажешь? За этим мы к тебе пришли. Молви же слово!

Грунлаф тихо ответил:

— Что же делать, нам придется возвращаться. Прав Владигор…

Яростные возражения тотчас услышал он. Первым закричал Гилун:

— Да не иначе как ты наелся коровьего помета?! Не иначе как твой лекарь дал тебе опиться собственной мочой?! Что ты говоришь, Грунлаф?! Ты звал нас в поход затем, чтобы уничтожить Синегорье, давних врагов Бореи, теперь же, когда тебя ранили, решил, что Перун к тебе неблагосклонен и нам нужно поворачивать назад?

Гилуна, не имевшего сил продолжить из-за волнения и злости, охвативших его, поддержал Старко Плусский.

— И-и, Грунлаф, — даже присвистнул он, — с огнем играть задумал? Ты вот здесь лежишь и не знаешь, что все войско бурлит, как в котелке нагретая вода. Каждый обсуждает твой поединок. Многие говорят: надо сменить Грунлафа, пусть будет первым Гилун, Старко или Пересей! Плуски обвиняют игов и Грунлафа, коробчаки считают, что был неправ Гилун, или видят беду во всех своих союзниках. Не сегодня-завтра мятеж начнется, все кинутся друг на друга, резня, война между союзниками начнется! Разве же для этого мы прибыли сюда?

Заговорил и Пересей, князь коробчаков, проведя рукою по короткой своей бородке:

— Благороднейший Грунлаф, ты втянул нас в это дело, имея собственные виды. Тебе нужно было наказать обидчика дочери своей. Оказалось, что нет никаких обидчиков — Владигор доказал это в поединке. Так вот послушай, мы не будем хулить твое боголюбие, не будем и оспаривать решение Перуна. Просим мы тебя лишь оплатить нам двойной ценой издержки, сделанные нами для похода. Сам знаешь, приходилось оружие готовить, провизию, сани делать. Конечно, оплатишь все не здесь, а в Пустене, и пойдем мы тогда восвояси.

Но предложение Пересея не понравилось ни Гилуну, ни Старко. Оба закричали на него, утверждая, что собрались они в поход совсем не затем, чтобы всего лишь получить от Грунлафа вознаграждение, а воинской славы не раздобыть.

— Да нас дома бабы поднимут на смех! Мальчишка всякий со смехом пальцем на нас показывать станет! Явились-де витязи! — кипел Гилун, и его поддерживал Старко:

— Верно говорит князь гарудов! Если уж притащились под Ладор, так давайте город брать! Что нам за дело до твоих отношений с Владигором?! Перун, видишь ли, оправдал его! А вспомни, Грунлаф, сколько зла синегорцы нам в прошлом сделали! Вечно мы с ними воевали, так что, покуда не разорим Ладор и не захватим всю его казну и пленников, не уйдем отсюда! Да нас воины наши на копья подымут, если мы им назад идти приказ дадим!

Видя, что и Гилун, и Старко настроены брать Ладор приступом, на их сторону перешел и Пересей:

— И впрямь, братья, чего нам медлить? Ждать, покуда взбунтуется дружина, ополченье? Лестницы мы сделали, а главное, войско распалено неудачей, постигшей Грунлафа в поединке. Люди так и рвутся в бой, желая поскорее наказать синегорцев, отомстить за поражение вождя. Ну, когда же штурм начнем?

— Завтра! — отчеканил Гилун.

— Завтра рано утром! — подтвердил Старко, а потом добавил: — Ты же, Грунлаф, можешь отдыхать на своем одре. Пусть не вмешиваются в дело и твои иги. Мы сами возьмем Ладор, но помни: хоть ты и затеял поход, но никто из твоих воинов не получит и ячменного зернышка из закромов ладорских, не говоря уже о серебре. Можешь отправляться в Пустень!

Грунлаф слушал речи союзников, и ему хотелось с головой укрыться одеялом — стыд терзал его. Когда Гилун, Старко и Пересей уже собрались уходить, он глухим голосом проговорил:

— Не оставляйте меня, я тоже приму участие в штурме Ладора. Вместе завтра утром пойдем на приступ, только подумать надо, где это удобней сделать.

Одобрительные возгласы союзников были ему ответом, но едва они стихли, как в избу просунул голову воин, что стоял на страже, и недовольным тоном доложил:

— Благородные князья, я уж гоню, гоню его, а он все лезет, просит пропустить по делу важному1

— Да кто там лезет? — спросил Гилун.

— Да синегорец-проводник, Кутепа этот…

— Гони взашей! — крикнул князь гарудов, но Кутепа уже проскользнул в избу и согнулся в подобострастном поклоне. На лице его сияла льстивая улыбка.

— Ну, чего тебе? — кинулся к нему Гилун, больше других князей не любивший пронырливого синегорца, которому совсем не доверял.

— Слово дайте молвить, благороднейшие князья, и удача не покинет вас тогда! — полилась медоточивая речь Кутепы, державшего под мышкой какой-то сверток.

— Это от слова-то твоего, выходит, удача наша зависит? — хмыкнул недоверчиво Пересей. — Силен же ты врать, приятель!

— Врать вам, то есть вашей княжеской милости, я никак не смею, а вот слово дельное молвить могу, — кланялся Кутепа. — Дозвольте научить вас, как Ладор без хлопот взять можно. Обещаю говорить кратко и ясно.

Гилун, Старко и Пересей, задетые за живое тем, что какой-то смерд пришел учить их, умудренных опытом витязей, как нужно брать вражескую крепость, разразились бранью. Гилун уж было схватил Кутепу за шиворот, но Грунлаф с постели подал голос:

— Оставь его, брат. Пусть говорит. Если дело молвит — выслушаем, а ежели околесицу какую понесет, велю выпороть его нещадно, чтобы впредь неповадно ему было князей учить.

С выражением недовольства на лице Гилун отпустил воротник Кутепы. Смерд подбежал к столу и стал разворачивать на нем куски белой бересты, на которых углем были изображены какие-то странные приспособления.

— Ну и чем же ты, смерд, решил затуманить наши головы? — строго спросил Гилун, ничего не поняв в рисунках.

— Ваша милость, — елейно заговорил Кутепа, — здесь я посмел представить вам рисунок порока, способного бросать в стену камни и бревна. Вот — опоры из толстых бревен, здесь — перекладина, к которой прикреплен противовес, а это — ворот, сюда же мы положим большие камни. Воины закрутят веревку на ворот, а потом отпустят. Противовес полетит к земле, а камень, движением противовеса сорванный с этого захвата, прямо в стену полетит. Если таким пороком поработать два-три дня, попадая камнями в одно и то же место, в стене появится пролом, через который и ворвутся ваши дружинники и ратники в Ладор. Не придется им на стены лезть, никто не будет их со стен вниз сбрасывать, стрелами да копьями убивать. Сколько ратников сбережете!

— Говоришь, сбережем? — задумчиво проговорил Гилун, разглядывая рисунки. — Ну а это что ты тут накарябал? — показал он на другой рисунок.

— А тоже порок, светлейший князь, — поспешил объяснить Кутепа, — только попроще, в виде пращи, но тоже с противовесом. Замечу, кстати, что не одни лишь стены моими пороками порочить можно, но и заборола со стен сбивать, прямо с людишками, которые за ними прячутся. Только пороки эти лучше всего на десять шагов к стенам подтащить — тогда уж ни одна преграда не выдержит. Хорошо бы еще окопать пороки да щитами дощатыми от стрел противника прикрыть. Тогда лупи себе каменьями али бревнами по стенам, покуда не разрушатся. Такое вот мое слово, благородные князья. Таперича вам судить, стоит ли меня сечь или не стоит.

Грунлаф, привстав на постели, следил за тем, что показывал князьям Кутепа. Но больше не к рисункам приглядывался князь, а к самому Кутепе. Что-то очень знакомое чудилось ему в суетливых движениях странного синегорца, сумевшего и войско к Ладору привести, и напридумывать невиданных прежде штуковин.

«Да уж не Крас ли чародей в преображенном виде? Где Хормут? Почему же нет его? Он бы пригляделся к этому смерду, — может, увидел бы знакомые черты, которые так и лезут наружу, как иглы ежа, в мешок посаженного!»

А Кутепа разошелся — еще и огромный самострел князьям на рисунке показывал, и тот самострел посылал в противника уже не стрелы, а камни и колья заостренные. Однако, как ни убеждал Кутепа Гилуна, Старко и Пересея, они с насмешкой смотрели на рисунки, а потом Гилун сказал:

— Приятель, бересту свою можешь бросить в костерок! Без надобности нам твоя наука. Вишь чего измыслил — булыганами в стены крепостные бросаться. Да что будет толстому бревну от камня твоего? Да и где я в зимнее-то время столько найду камней, чтоб долбить стену? Проваливай отсюда поскорее, покуда я не рассердился да не отправил тебя к конюхам! Вот уж содрали б они кожу с задницы твоей! Все, пошел вон отсюда!

И как ни пытался Грунлаф защитить Кутепу, предлагая князьям построить хоть один порок, они об этом и слышать не хотели, а Старко так даже и сказал:

— Грунлаф, еще наши деды брали городища и крепостицы отменно и без пороков оных. С чего бы это сейчас мы такие огороды стали городить? Завтра же возьмем Ладор!

Изгнанный Кутепа, держа под мышкой свои рисунки, вышел из домика Грунлафа, посмеиваясь: «Ну что ж, благородные князья, завтра вы убедитесь, кто был прав. Я хотел помочь вам, вы мне отказали, даже стращали поркой. Ну так пусть же стрелы Владигоровых воинов, кипящая смола, камни, колья, летящие на головы ваших дружинников и ратников, вправят вам мозги. Вы еще ко мне придете, знаю, и уже не будет гордости во взглядах ваших. Ничего, Крас подождет, он умеет ждать…»

О предстоящем штурме войско было предупреждено еще с вечера. Вожди долго совещались, решая, куда направить главный удар, и все сошлись на мнении, предложенном самим Грунлафом: воины, по три человека на лестницу, под прикрытием щитов, поставленных на полозья от саней, выпивают по ковшу крепкого меда, чтобы страх потерять, и ходко идут к стене. Рядом с ними лучники и самострельщики идут, пращники тоже. Эти должны во врага стрелять, как только на стене его увидят. Живо к стенам приставляют лестницы, взбираются по ним сразу трое, с одними лишь мечами и щитами, а уж на стене пусть рубятся с синегорцами, не жалея ни сил, ни животов своих. Таким вот образом Грунлаф задумал штурмовать Ладор, и план его всеми князьями и воеводами поддержан был.

А в это время в Ладоре, в княжеском дворце, Владигор широкими шагами ходил из угла в угол, подобно волку, посаженному в клетку. Бадяга, Велигор и дружинник Прободей сидели на лавках здесь же, на князя старались не смотреть. Князь жестоко был терзаем сомнениями. Ему хотелось верить в то, что Грунлаф после поединка, доказавшего, что Перун вручил победу честному и правому, не посмеет пойти на приступ.

Сколько ни бились Бадяга и Велигор, доказывая Владигору наивность такого предположения, ничто не помогало; князь Синегорья твердил: «Грунлаф убедился в правоте моей, он больше не считает меня виновником гибели Кудруны, а поэтому уговорит других князей, и они уйдут!»

— Зачем же ты велел пожечь все синегорские деревни? — спрашивал Велигор. — Для чего загнал всех синегорцев под защиту стен Ладора?

Владигор не отвечал. Опустошив дорогу, по которой должно было идти к Ладору войско борейцев, он просто спас всех жителей селений от грозящей им гибели. К тому же в то время Грунлаф не знал всех обстоятельств смерти дочери и поэтому пребывал в ярости, и вот от нее-то постарался уберечь князь Синегорья подданных своих.

— А вот послушай, княже, что я тебе скажу, — остановил Владигора чуть ленивый голос дружинника Бадяги. — Не хотел вначале говорить тебе, думал, не поверишь все равно. Теперь же, когда на голове твоей, прости, хоть кол теши, а ты по-прежнему будешь Грунлафа своего хвалить, скажу: видел я Кутепу-землекопа, когда ты с Грунлафом дрался на мечах, и стоял Кутепа в первом ряду… Ну, смекаешь?

— Что за Кутепа? О ком ты говоришь? — удивился Владигор, впервые слыша это имя.

— Вот, не знаешь ты своих людишек, — усмехнулся Бадяга, нос почесав, — а ведь мы к жене того Кутепы ходили в гости, рассказывали ей про чудо, что случилось с ее мужем…

Владигор наконец начал понимать, о ком говорит дружинник.

— Постой, постой! Уж не тот ли это землекоп, в которого мертвец вошел, Крас-чародей?

— Ну да, он самый, — кивнул Бадяга. — Так вот представь: стоял Кутепа в рогатом шлеме средь воинов, следивших за поединком. Видел я, княже, как шевелились его губы. Что он там шептал? Один Сварог, наверное, знает. Но, думать надо, заклятия шептал, которые ноги запутали тебе так, что к земле ты прилип. Если бы не извернулся ты тогда, как угорь, да не ранил Грунлафа, была бы тебе Перунова правда. И коль снова советником у борейцев стал такой злыдень страшный, так дивиться только надо, глядя на тебя, что веришь ты в их благородство. Крас не только науськивает их на Ладор идти, но и всякие способы подскажет, как лучше город взять. Так что не по горнице бегать надобно, подобно зайцу на поляне, — совсем уж потерял учтивость Бадяга, — а напасть на лагерь борейцев врасплох да всех их перерубить, а кто в живых останется, прогнать подальше! Или всех ладорцев, кто стрелять, колоть умеет, на стены поставить. Чует мое сердце, на приступ вскоре пойдут борейцы!

Владигор, не желая разуверяться в благородстве Грунлафа, замотал было головой и снова собрался возразить Бадяге, но вдруг в сенях раздался шум. Слышался голос человека, настойчиво просившего о чем-то, другой же голос возражал.

— Да что там за возня? Кто рвется?! — строго крикнул Владигор и, не получив ответа на свой вопрос, увидел, что в горницу чуть ли не кубарем ввалился кто-то, едва не растянувшись на полу. Огромный стражник, весь красный от борьбы с этим человеком, пытался было Владигору объяснить, что он не виноват и этот малый силою прорвался, но Владигор, узнав в «малом» борейца Муху, только и сказал с усмешкой:

— Ладно уж, иди! Любого ко мне пропустят, а еще стражники князевы!

Муха, даже не поклонившись, затараторил, хлюпая носом:

— Княже, княже! Я только-только от борейцев! Не один уж раз я лазил к ним…

— Как это…«лазил»? — недовольным голосом спросил Владигор. — Или тебе ворота открывали?

— Нет, кто же мне их откроет? Вот с этим «пауком» и лазил! — Из-под шубейки Муха вытащил крюк тройной, железный. К нему привязана была веревка, тонкая, но крепкая. — Крюк на стену закину, зацеплюсь и лезу.

— Ну и зачем же ты ходил к борейцам? — все так же строго спросил Владигор, в голове которого возникло подозрение — а не лазутчик ли борейский все ж таки этот Муха?

— А как же? Надо же вам знать, чего борейцы замышляют! Вот я и ходил разведчиком да и узнал немало.

— Что же ты узнал? — продолжал хмуриться князь Синегорья.

— А то, что завтра утром борейцы на приступ пойдут! Все уж у них готово: и лестницы как раз такой длины, чтобы до верха стены достали, и людишки распределены. Кто — с лестницами побежит, с мечами и щитами на стены полезет, кто покатит щиты большие, чтобы наступающих прикрыть, кто станет стрелять из луков, кто из самострелов, кто камни метать пращами будет. Меда десять бочек уж приготовили — медком крепким подпоят воинов, чтоб страха не имели, да и пошлют на приступ. Чуть рассветет — начнется такое!..

Владигор, в душе негодуя на себя за промедление, вызванное наивным доверием к Грунлафу, который, оказывается, как был всю жизнь свою жестоким волком, так и остался им, быстро спросил у Мухи:

— С какой стороны приступ начать хотят?

— От рощи, где станом расположились, и пойдут. Точно знаю! — ответил Муха. — Ой, князь, готовься! Тьма-тьмущая борейцев на стены ладорские полезет! Как муравьи! Злые они презлые на тебя за то, что ты Грунлафа победил. Позор свой твоею кровью смыть хотят. Видят себя назавтра уж правителями Ладора. Страшную резню в городе хотят устроить, а женщин, девок и детишек в полон забрать!

Владигор оцепенело смотрел на лазутчика и вдруг хлопнул по плечу его:

— Если все верно передал, сотским сделаю тебя и награжу изрядно. Иди покамест, одевайся к бою. Покажешь завтра себя на стенах.

Когда Муха скрылся за дверью, Бадяга сказал:

— Ну, что я говорил тебе? А ты не верил, княже…

— Не время для упреков! — одернул его Владигор. — Поднимай дружину, ратников, народ. Все, кто имеет брони, кольчуги, шеломы, — пусть наденут их. Всех самострельщиков — на стены! Пусть чаны со смолою поднимают, берут дрова, камни уж на стенах есть. Палки еще нужны с развилками — чтобы лестницы борейцев отталкивать от стен. Ну, други, не время мешкать! До рассвета недолго уж осталось!

Железные чаны, которые по приказу Владигора были расставлены неподалеку друг от друга на помосте вдоль стены, за заборолом, были устроены хитро. Сам Владигор задумал сделать их, и в свое время кузнецы выковали их не меньше пятидесяти. Вся хитрость этих чанов заключалась в том, что держались они на двух железных полосах и в нужный момент могли быть опрокинуты, а после вновь возвращены в исходное положение. Под чанами — жаровня, в чанах — смола. После того как дрова в жаровне разгорались, смола начинала таять и кипеть довольно скоро. Еще не рассвело, а воины, утепленные поверх кольчуг меховыми безрукавными кожушками, уже топили смолу, приглядывая сквозь бойницы в забороле за той частью пространства перед не спящим, но тихим Ладором, откуда должны были пойти враги.

Рядом с воинами, хлопотавшими у жаровен, прохаживались, похлопывая рукавицами, ратники с «сохатыми» палками. Их копья были неподалеку, а мечи — прицеплены к поясу. Лучники деловито осматривали тетивы, наконечники стрел, тихо между собой толковали о преимуществах того или иного вида стрел и луков. На них не обращали внимания самострельщики, ощущавшие свое превосходство, а поэтому считавшие умалением собственного достоинства беседы со всякими прочими воинами. Их на стенах было не меньше семисот.

Ладор не воевал уже больше двух лет, а поэтому грядущая схватка с безжалостным и многочисленным врагом страшила каждого, даже самого бесстрашного воина. Все ждали, когда же выкатят, как обещал Владигор, бочку крепкого хмельного меда, и тогда на душе станет полегче, и можно будет думать лишь о том, как бы получше исполнить свой воинский долг, чтобы заслужить не только благодарность князя, но, возможно, и крепкий поцелуй любимой девицы, или ласковое объятие жены, или горделивое восхищение своих детей.

Рассвело как-то неожиданно быстро, будто кто-то пролил на горизонт расплавленный воск. Бадяга, бывший на стене за главного, пристально всматривался в мутную пелену, застилавшую даль, покуда не увидел на сером полотне снега черные пятна, которых становилось все больше и больше. Скоро послышался скрип сотен ног, приминавших снег, и Бадяга понял: «Идут! Не соврал Муха!» Тут же негромко он сказал лазутчику-борейцу, стоявшему рядом:

— Пробеги по стене! Скажи — идут на приступ! Пусть готовы будут!

Борейцы, которые и предположить-то не могли, что в Ладоре знают о приступе, шли к стенам хоть и без разговоров, но смело, не пригибаясь. Оказалось, что катившиеся впереди них большие щиты, поставленные на полозья, были не нужны, потому что в предрассветной мгле лучники и не сумели бы разглядеть наступающих, поэтому никто не опасался выстрелов со стен, и каждый бореец, взбодренный ковшом меда, думал лишь о том, как влезут они сейчас на стену и пойдут кромсать немногочисленных стражников, а потом обрушатся на город страшной, не щадящей никого лавиной.

Но певучие, какие-то сладкие голоса летящих стрел раздались совсем неожиданно для наступавших. Послышались первые стоны упавших на снег, раздались крики людей, осознавших, что они обнаружены:

— Братья, назад, нас увидели! Всех перебьют!

— Предали нас! Бьют синегорцы! Возвращаться надо!

Но те, кто прокричал это, тут же со стонами упали под ударами мечей сотских и десятских, которым был отдан приказ рубить каждого, кто повернется спиной к Ладору.

— Я те покажу назад, песья требуха! Вот, получи! А ну вперед, на стены, доблестные иги! — размахивал мечом какой-то командир, увлекая опешивших от неожиданности воинов. — Живо лестницы подставляйте! Наверх карабкайтесь! Там, в Ладоре, серебра немерено, мед, бабы! Вашим город будет! Наверх! Наверх!

Ободренные его словами и напуганные возможностью пасть от меча своих же соплеменников, воины, по трое несшие лестницы, поспешили к стенам города, уже лоснящимся в первых лучах поднимавшегося солнца. Они неслись вперед с громким и диким воинственным кличем, стремясь скорее не столько напугать синегорцев, сколько самим взбодриться.

Вот уже первые лестницы были приставлены к стенам, и борейцы стали карабкаться по ним, обнажив мечи, со щитами на левой руке, спеша поскорее добраться до самого верха, чтобы встретиться с ненавистными врагами. Но, добравшись до середины, они вдруг ощущали, что падают вместе с лестницами, и с каждым мгновением ужас от этого ощущения усиливался, и борейцы летели на землю с громким криком, придавливая своими телами стоявших внизу товарищей. Иные падали на острия выставленных мечей, другие ломали головы и хребты от падения на землю.

А те воины, кто подбегал с лестницами к стенам, будто и не замечали валявшихся на снегу товарищей. Точно так же, как и первые, эти борейцы лезли на стену, но их постигала участь предшественников, или они начинали вопить от боли, когда кипящая смола, льющаяся на них из переворачиваемых чанов, попадала на их лица, текла за ворот. Камни, бросаемые со стены, могли сбить с лестницы сразу трех борейцев, и они, сшибая один другого, летели на землю, как яблоки, срываемые с ветвей дерева сильным порывом ветра.

Но борейцев было много. Воины в задних рядах видели, что происходит с теми, кто подошел к стенам первыми, и тогда они, прикрываясь огромными щитами, отошли, чтобы подумать, как идти на приступ с большим успехом. Скоро ладорская стена уже совсем осветилась солнцем, и было видно каждое бревнышко в ее городницах. Видели борейцы и защитников крепости, радовавшихся своему успеху, посылавших в сторону врагов отборные ругательства, грозивших кулаками и строивших обидные рожи. Хормут, руководивший приступом, приказал:

— Готовьте луки, самострелы и пращи! По моему знаку стреляйте в синегорцев, стреляйте без остановки, а ратники с лестницами быстро к стенам побегут!

И тотчас туча стрел и камней обрушилась на ладорцев. Иные стрелы втыкались в толстое и крепкое забороло, другие проникали между узких бойниц, находя жертвы на площадках стен, третьи пронзали неосторожно высунувшихся из-за прикрытия синегорцев. А в это время штурмующие — по окровавленному снегу, с лестницами в руках — бежали к стенам, но уже не слышно было их воинственного клича — старались приблизиться к городницам неприметно. Громоздили нижние концы лесенок на неубранные трупы, лезли вверх, но ладорцы своими сохатыми палками отталкивали лестницы от стен, и борейцы, судорожно цепляясь за опрокинутые лестницы, падали, а сверху на них лилась шипящая смола, летели камни, колья.

Не меньше десяти раз посылал воинов на приступ упорный Хормут, не желавший возвращаться в лагерь с постыдным сообщением о том, что взять Ладор штурмом не удалось. И каждый раз борейцы, оставляя под стеной груду трупов, откатывались к щитам, а со стены неслось:

— Что, поганцы, отведали нашего угощения?! Приходите еще, гости дорогие! Примем вас с радушием!

А тут еще случилось нечто совсем уж неожиданное для борейцев — взбивая копытами снег, запорошенная снежным облаком, на них понеслась конная дружина Владигора. Сам синегорский князь, без плаща, в сияющих кольчуге и латах, с копьем наперевес, скакал во главе самых опытных и отважных своих дружинников. Борейцы, поняв, что их ожидает, спешно натягивали луки, доставали из мешков камни, приставляли к стопам ног длинные копья, извлекали из ножен мечи. Те из них, кто не отличался особенной храбростью, бросились бежать к лагерю, где они могли найти защиту за составленными вокруг санями, все пространство перед которыми было завалено рогатками.

Но ни стрелы, ни камни не смогли остановить напора обрушившейся на врагов лавины синегорских всадников. Владигор, оскорбленный коварством Грунлафа, рубил борейцев без пощады, и скоро все они, уже не пытаясь сопротивляться, бежали к крепости из саней.

За происходящим пристально наблюдали Грунлаф и князья-союзники. Они видели, сколь безуспешными оказались попытки их воинов взобраться на стену, и Грунлаф уже нещадно клял себя за то, что уступил настояниям Гилуна, Старко и Пересея штурмовать Ладор: «Как я мог позволить себе пойти против воли Перуна! Разве не показал он мне, что прав Владигор? Немудрено, что не сыскать мне удачи!»

Видя, как десятками, сотнями гибнут его иги, Грунлаф в их смерти винил лишь себя. Отступив перед конницей Владигора, остатки борейцев, насколько позволял глубокий снег, спотыкаясь, падая, бежали туда, где могли укрыться: к препятствию из связанных между собой саней. И Грунлаф вдруг понял, что Владигор сейчас просто-напросто обойдет стороной эту жалкую крепость и ворвется в лагерь, и тогда никому не уцелеть, и поход на Ладор можно будет считать завершенным.

— Скорее туда! В круг! Пусть все бегут за укрытие из саней! — прокричал Грунлаф, видя в этом единственное средство спасти войско. И его услышали.

Все, кто находился в стане, бросились с оружием в середину образованного санями круга, словно видя в нем не только преграду для дружины Владигора, но и магический оберег от нечистой силы, явившейся к ним сейчас в образе синегорского князя и его всадников. На пространстве в три сотни шагов в поперечнике столпилось не меньше пяти тысяч игов, гарудов, плусков, коробчаков. Здесь, точно овцы, сгрудившиеся при приближении волков, они не ощущали страха. Каждый был готов к бою, поэтому лучники и самострельщики, не ожидая чьей-то команды, вышли в первые ряды, стали готовить оружие к стрельбе, уверенные, что отобьют атаку Владигоровой дружины, пусть храброй, сильной, но немногочисленной. Особую надежду борейцы возлагали на острые рогатки, далеко выброшенные за линию обороны из саней.

А Владигор продолжал преследовать бегущих в сторону лагеря. Со стены он видел крепость, построенную из сцепленных саней, но разглядеть рогатки издалека не мог, а поэтому без страха и опасения несся прямо к санной крепостице, думая о том, что конь с легкостью перенесет его через сани и там, на этой запруженной людьми площадке, он передавит и перерубит не меньше трети борейцев, а его верные дружинники доведут атаку до полного разгрома врагов.

Владигор не слышал, как кто-то из его воинов кричал ему сзади:

— Князь, рогатки! Впереди рогатки! Коней погубим!

Упоенный битвой, оглушенный топотом копыт, воплями насмерть перепуганных, бегущих от него борейцев, Владигор несся вперед. Прикрываясь щитом от визжащих слева и справа стрел, он молил Перуна лишь о том, чтобы ни одна из них не ранила коня, — спешенному, было бы Владигору труднее сражаться против огромного количества врагов. Но вдруг его конь остановился так резко, будто наткнулся на какую-то невидимую преграду.

— Ну же, ну! — понукал Владигор коня, со всей силы ударяя его в бока каблуками сапог. Но тот, опустив голову, стоял на месте.

Так же внезапно, будто вкопанные, остановились и лошади остальных дружинников. Никто не понимал, что происходит. Воины понукали коней, предполагая, что те встали разом потому, что каким-то тайным звериным чутьем уловили грозящую им опасность в виде кольев-рогаток. Но лошади не хотели поворачивать ни вправо, ни влево, чтобы, согласно команде Владигора, объехать санную крепость и ударить с тылу.

А между тем стрелы и камни стали долетать до скучившихся дружинников. Двое или трое уже упали с коней, под тремя были убиты лошади.

— Что будем делать, Владигор? — взволнованно обратился к Владигору один из дружинников. — Нас здесь перестреляют, как зайцев!

Досада омрачила лицо князя. Он, полагавший, что уже сегодня одержит окончательную победу, вынужден был возвращаться. К тому же его мучило недоумение — что же случилось с лошадьми?

Но вот еще два дружинника со стонами рухнули на снег, и Владигор решительно сказал:

— Все, забираем убитых и тех, у кого убиты кони, и поворачиваем назад! Только бы лошади пошли!

И когда дружинники, резко дергая поводья, закинув за спины щиты, чтобы не быть пораженными вражеской стрелой, попытались повернуть коней назад, те, ко всеобщему удивлению, послушно повернулись и резво поскакали подальше от опасного места. А вслед синегорцам неслись оскорбления, улюлюканье, летели стрелы и камни.

С тяжелым сердцем, точно после постыдного поражения, въехал Владигор в ворота Ладора. Спрыгнул на землю и со злостью кинул поводья конюшему. Он до сих пор не мог понять, что же произошло.

— Не унывай, княже! — попытался утешить его Бадяга. — Я все видел со стены. Ты разогнал тех борейцев, что были у стены, но потом твой конь чего-то испугался — рогаток, наверное, — и остановился, а другие лошади, глядя на него, сделали то же самое. Главное, приступ отбили. Больше они не полезут.

Но Владигора трудно было утешить. Он, собиравшийся праздновать полную победу, только махнул Бадяге рукой: «Не приставай-де!» А конюшему сказал:

— Нового коня мне подберешь. А впрочем, нет — сам выберу!

Не радовались сегодняшнему дню и борейские вожди. Собрали все трупы из-под стен. Их оказалось около двух сотен. Хмурые воины ковыряли мерзлую землю, чтобы похоронить товарищей, а когда над общей могилой был насыпан холм, печальной тризной закончили погребение. Но унынию борейцы предаваться тоже не собирались. Все видели, как удалось отбить атаку самого Владигора. Надо же, самого сильного во всем Поднебесном мире витязя испугали колья-рогатки и летящие со стороны санной крепости стрелы и камни! Все знали теперь, что, несмотря на неудачу штурма, Владигора еще как можно бить.

Не был уверен в возможности запугать синегорского князя рогатками и стрелами лишь один человек в войске Грунлафа. Держа в руках щит и меч, он был в момент атаки синегорцев рядом с лучниками, и его губы шевелились тогда точно так же, как и во время поединка Грунлафа с Владигором. Это он, шепча заклинания, заставил коней остановиться.

«Нет, рано еще Владигору праздновать победу над борейцами! И не приспело время погибнуть храброму синегорцу! Владигор еще должен преисполниться тем, чем полон я. В нем еще слишком много от добряка Белуна. Повоюйте еще, сыны Бореи и Синегорья. Пусть побольше ожесточатся друг против друга ваши глупые сердца!» — так думал этот злокозненный человечишко.

 

8. Огромные деревянные руки

— Ну, заходи к нам смелее, не бойся, не бойся! — ободрял князь Гилун робко стоявшего у порога «княжеского» дома Кутепу, стараясь говорить как можно приветливей, что, однако, плохо у него получалось. Чародей Крас, знавший, что его позовут вожди, продолжал изображать из себя недотепу-смерда и поэтому жался у дверей, неловко держа под мышкой все те же рисунки на бересте.

— Ну, рассказывай нам, смерд, за сколько дней ты бы взялся соорудить то деревянное чудище, что показывал нам недавно? — заговорил красавец Пересей.

Кутепа, делая вид, что смелость вернулась к нему, поклонившись, сказал:

— Великодушные, благороднейшие князья! Никогда еще не приходилось мне изготавливать пороки, да еще такие огромные. Но, видно, сам Перун послал меня к вам, ибо однажды мне приснилось…

— Довольно, довольно! — резко остановил Кутепу Старко. — О своих снах ты бабе своей рассказывать будешь. Отвечай на вопрос четко: через сколько дней мы будем иметь вот этот порок, — Старко вырвал из-под мышки берестяные рисунки Кутепы и развернул их на столе, — и вот этот самострел. Нам он нужен, чтобы сшибать заборола на стенах вместе с людьми, а порок — для разрушения городниц. Ну, говори!

Кутепа-Крас закатил свои желтоватые, лишенные ресниц глаза, призадумался. Потом спросил:

— Надеюсь, в рабочей силе недостатка у меня не будет?

— Нет! — отчеканил Гилун. — Отберешь самых сильных и умелых воинов. Леса вокруг полным-полно. Укажи, какие камни надобны для порока и большого самострела. Годятся ли для него заостренные бревна или колья? Все сделаем, все, лишь бы взять этот проклятый Ладор! — И с горькой досадой добавил: — Сам знаешь, каким неудачным оказался для нас сегодняшний приступ…

— Видел, — вздохнул Крас, — но, вседобрейшие князья, боги наказывают нас, чтобы направить на истинный путь, и нужно всечасно молить их за ниспосланные беды, ибо только они способны…

— Довольно болтать, Кутепа! — грубо прервал чародея Гилун. — Ты так и не дал нам ответ: через сколько дней мы сможем испытать свои пороки в деле? Что тебе нужно, кроме людей? И запомни — ежели не будет пользы от твоих пороков, ты повиснешь вот на этой самой перекладине! — И Гилун ткнул пальцем в одно из бревен на рисунке Кутепы.

Крас, хоть и изобразил на лице сильный испуг, тут же заверил князей в том, что его пороки обязательно помогут взять Ладор.

— Знай же, — подал голос лежащий на постели Грунлаф, все еще страдавший от боли в плече, — если стена при помощи твоего порока будет разбита и мы сумеем ворваться в город, я награжу тебя так, как не награждали даже самых видных дружинников. А теперь иди и немедленно приступай к делу. Благородный Хормут уже знает обо всем. Он подберет тебе людей, каких ты захочешь. Поскольку ты так и не ответил, когда твой порок будет готов, я сам назначаю срок: через три дня! Ступай теперь!

Грунлаф уже не сомневался, что Кутепа — это чародей Крас, но говорить с ним уважительно не мог. Тогда пришлось бы открыть союзникам, кто им помогает, а он не хотел этого делать потому, что в таком случае заслугу игов в организации похода, во взятии Ладора союзники попытались бы преуменьшить. Грунлаф был горд и тщеславен.

Не много дал Грунлаф времени Кутепе на изготовление пороков, но поступил он так потому, что был уверен: не простой смерд взялся за работу, а чародей.

Крас, бродя вместе с Хормутом мимо выстроившихся в ряд борейцев, даже и вопросов не задавал: научен ли кто плотничьему делу? Смотрел кудесник на человека и сразу видел, кто в чем искусен, поэтому быстро отобрал он три десятка опытных, сноровистых работников, а после так сказал Хормуту: — Работать люди попеременно будут ночь и день: одни спят, другие под моим началом рубят, тешут, пилят. То место, где станем пороки делать, окружи людьми, чтобы никто не ведал, что там творится. Если в Ладоре узнают о пороках, не подпустят нас к стенам, чтобы близко установили мы пороки. А это — важно.

Хормут, получивший от Грунлафа приказ во всем слушаться Кутепы, хоть и неприятно ему это было, кивнул и пообещал еще, как просил Кутепа, работников кормить получше. И началась работа.

А в лесу, среди сосен, Крас уж господином чувствовал себя. Хоть и в прежнем он был обличье, но от смерда Кутепы мало что осталось. Нет, не жестокостью принуждал он рабочих делать то, чего они ни разу в жизни не делали. Рисунки показал им, разъяснил, что да как, а после не отходил от плотников: то дерево покажет, какое надобно срубить, то научит, как отесать его, какие где запилы, зарубы сделать для соединения одного бревна с другим.

Несложной была для Краса работа эта. Вечно жил на свете он, и много перевидал он за жизнь свою пороков разных, при помощи которых древние народы ходили к городам вражеским, чтобы покорить их, а после вырезать всех жителей, забрать богатства да и уйти, камня на камне не оставив. Много повидал Крас тех опустошенных городов, где между плит, по которым еще недавно ходили люди, росла трава сухая, где в желобах водопроводов, в которых раньше струилась чистая ледяная вода, теперь сидели скорпионы и сновали ящерицы. А разве можно было бы добиться этого, если б люди не придумали пороки? Иногда казалось Красу, что он сам внушил им эту мысль, и гордость за изобретение свое приятно льстила самолюбию.

И вот кончался третий день работ. Грунлаф, Гилун, Старко и Пересей в сопровождении Хормута явились посмотреть на детища Кутепы. Молча обошли со всех сторон никогда не виданные ими сооружения, с сомнением поцокали языками, покачали головами. Увидели, что рядом с пороками куча валунов навалена. Были среди камней и жернова, за которыми Кутепа особо посылал людей в ближайшие разрушенные деревни.

— Ну и будет прок от сих… чудовищ? — спросил Гилун.

— Покажу вам, княже, сейчас же, как действует оружие мое, — засуетился Крас. — Скажу еще, что каждый из тех, кто делал пороки эти, обучен пользоваться ими под стенами Ладора. Я время даром не терял.

Увидели князья, что один работник-воин поднял большой валун, положил его в ящик, приделанный на одном конце бревна. Потом шесть мастеров стали ручки ворота крутить, и со скрипом подниматься начал с противоположной стороны другой ящик, видно тяжелый очень. Когда достиг он поперечного бревна, Кутепа отдал рабочим приказ какой-то, те чуть отошли в сторону, он же молотком выбил клин, державший ворот, — вмиг закрутился ворот, толстая веревка, намотанная на него, под действием тяжелого груза с шумом размоталась, ящик с камнем понесся вверх, и вот камень, оторвавшись от своего ложа, полетел куда-то в глубь рощи, ломая все, что встречалось на его пути.

Князья, широко разинув рты, с изумлением следили за полетом камня, а он скрылся где-то между ветвей деревьев, и только осыпающийся снег был следом его движения.

— Да, Кутепа, удивил… — только и сказал Гилун, а Пересей, вдохновленный тем, что они стали обладателями невиданного прежде оружия, простого в устройстве своем и мощного, быстро попросил:

— А теперь, Кутепа, покажи-ка нам, как самострел твой бьет!

— Милость окажете, если посмотрите на его работу! — оживился Крас и тут же приказал подручным заняться самострелом.

Такого оружия князья отродясь не видели. Луковище у самострела было едва ли не в человеческий рост, толстенное, обмотанное кожей, прикрепленное не к ложу, а к станку, на снег поставленному. На станке — глубокий желоб, ворот тоже есть, чтобы тетиву с ловушкой, как у пращи, оттягивать назад. Подручные вначале натянули тетиву, нажимая на ручки, что из ворота торчали.

— Чем стрельнем-то? — спросил один из них у Краса.

— Вначале колом давай, а после камнем, — ответил Кутепа.

Самострелом два выстрела произвели. Кол заостренный, точно огромная стрела, пронесся между деревьев с шумом, треском, сшибая большие сучья, ломая тонкие стволики деревьев. После и камень пустили, который в зимней, звонкой от мороза роще такой же шум и переполох устроил, что и летящий заостренный кол.

Князья-союзники хлопали Кутепу по плечам и по спине, наперебой старались выразить восхищение, а Грунлаф, до этого молчавший (знал, что чародей и не смог бы предложить какую-то ненужную безделку), торжественно сказал:

— Братья, полагаю, что Кутепу за его смекалку и проворство нужно щедро наградить и в подчинение его назначить сотню воинов, которые будут обслуживать пороки. Уверен, что с их помощью мы скоро Ладором овладеем.

Кутепа-Крас жадными губами прильнул к толстой рукавице князя игов, а другие вожди охотно поддержали предложение его.

Оба порока и ящики с камнями, разбитыми жерновами, кольями были взгромождены на полозья. Заготовили и щиты, большие, толстые, дощатые, чтобы уберечь тех воинов, что станут обслуживать пороки. Темной безлунной ночью поволокли пороки к ладорским стенам, установили их, как велел Кутепа, на расстоянии десяти шагов от городницы. Крас предусмотрительно деревянные опоры велел шкурами закрыть и облить водой, чтобы заледенели на морозе. Говорил, что пригодится это, когда ладорцы попробуют спалить пороки зажигательными стрелами. Тогда же установили и щиты. Теперь все было готово к стрельбе по стенам.

— Когда начнем-то? — в нетерпении спрашивали у Краса воины, помогавшие тащить пороки.

И Крас сказал:

— А незачем нам медлить. Перун и все другие боги любят людей проворных. Большим пороком пока начнем «работать», а рассветет и будет видно забороло — в ход пустим самострел. Ну, начинайте крутить ворот. Начнем сейчас крушить ладорскую твердыню!

Еще глубокая ночь не сняла над городом своего темного покрывала, как в дверь спальной горницы Владигора застучали.

— Княже, княже! — слышался за дверью встревоженный голос Бадяги. — Вставай!

Синегорский князь быстро соскочил с постели. С тех самых пор, как подошли борейцы под Ладор, он почти не спал, опасаясь ночного штурма.

«Неужто, — подумалось ему, — враги снова пошли на стены?» Но все оказалось куда страшнее и загадочней. Бадяга, сам разбуженный одним из стражников, стоявших на стене, передал князю рассказ, что вдруг средь ночи в стену что-то начало стучать, да так, что сотрясалась вся стена. Раз за разом ощущали все, кто нес караул, как сотрясалась городница, на которой они стояли, но внизу ничего не было видно.

— Княже, не понимаю, что происходит, но, видно, что-то бьется в стену. Как быть?

Владигор оделся мигом, побежал по переходам дворца, сел на коня, даже не оседлав его, поскакал туда, где происходило непонятное. Влез на стену. Совсем близко уханье людское услышал, а после короткий резкий шум и скрип, а потом что-то тяжелое в стену ударило так сильно, что гул по ней пошел, и почуял Владигор, как тряхнуло под ним помост.

— Что же это значит, княже? — подходили и спрашивали у него те, кто стоял на стенах, караулил, но ничего не мог сказать им князь. Только и молвил:

— Подождем рассвета, там и увидим…

Покуда не осветился восток красно-желтыми полосами утренней зари, не могли синегорцы понять причины ударов, сотрясавших стену. Лишь после того, как зажелтело пространство покрытой снегом земли, раскинувшееся перед городом, увидели они то, чего не видели никогда. Похожее на огромного паука, стояло перед стеной сооружение, прикрытое щитами. Было видно, что за ними копошились люди, скрипело там что-то, двигались длинные, толстые «руки» паука, потом раздался скрежет, и в стену — как раз в том месте, над которым стоял Владигор, — понеслось что-то, чего за скоростью и рассмотреть-то нельзя было. Ударилось оно в стену, отскочило и осталось лежать на снегу булыжником большим. Стена же при этом поколебалась.

— Вишь, что делают проклятые борейцы! — со страхом проговорил один ладорец.

А чуть позже заскрипело, завизжало рядом с первым деревянным чудищем, где тоже щиты стояли, и что-то тяжелое было пущено через щель между этими щитами, причем «подарок» борейский на этот раз угодил прямо в забороло — доски дубовые вылетели сразу, другие расщепились, поранили щепой людей. Переполох поднялся, суетня. Люди не знали, что и делать: стрелять ли из луков, самострелов в диковинные, метавшие неведомо что устройства или бежать скорее прятаться.

Но Владигор сказал:

— Бадяга, прикажи-ка паклю и смолу скорей нести! Вижу, борейцы пошли на хитрость, но против каждой хитрости есть другая. Попробуем их метательные «руки» поджечь!

Бадяга кивнул, и скоро на стене, где уж забороло рушилось от часто попадавших в него камней и заостренных кольев, посылаемых с силой превеликой, появился деревянный жбан с льняной паклей. Воины тотчас стали наворачивать ее на стрелы, обмакивали в бадейку с густой смолой, зажигали от факела, а когда пакля хорошенько разгоралась, стреляли спешно в пороки, все так же скрипевшие и время от времени посылавшие в защитников Ладора ужасные свои снаряды. Лишь малое количество стрел сумело попасть в защищенные шкурами пороки борейцев. С горькой досадой видели синегорцы, что их горящие стрелы отскакивают от ледяной коросты, падают на снег, некоторое время горят, а потом с шипением тухнут.

— Вишь, что придумали, мерзавцы! — прокричал Бадяга, выпустивший в «чудовища» не меньше десятка стрел, так и не сумевших поджечь оледенелые шкуры.

Владигор, стрелявший из самострела по тем же целям, замечал, что мощные его стрелы хоть и пробивают шкуры, но пакля при этом гаснет. Не обращая, однако, внимания на возглас Бадяги, он, видя, как медленно, но верно повреждаются, крошатся толстые бревна городниц, закричал синегорцам:

— Да стреляйте же вы, лешие, стреляйте! Хоть одну бы стрелу к дереву приживить — загорится!

Многие из находившихся вместе с ним на стене были уже серьезно ранены — кто отлетевшими от заборола досками, кто кольями, пробивавшими их, — и все же они продолжали наворачивать на наконечники стрел паклю и окунать ее в смолу. Извели одно ведерко и принялись за второе. Прочерчивая в морозном воздухе огненные полосы, летели стрелы к порокам борейцев, встыкались в не защищенные шкурами деревянные места, и вроде бы огонь начинал лизать бревна, но и враги Ладора были начеку — руками в толстых рукавицах сразу же гасили огонь, насмешливо при этом хохоча:

— Что, синегорцы голозадые, взяли?! Подожгли?! Вам ли с нами тягаться, пустобрюхие! Раскокаем под орех вашу стену, а потом, как по тропинке полевой, ровненькой, в городишко ваш войдем!

— Войдем, войдем! Да и попускаем-то вашей кровушки! Покатаем-то на сенце амбарном ваших женушек и дочурок!

И вновь огромные камни и колья сотрясали ладорскую стену, и, казалось, не было уже никакого спасения синегорцам.

— Что делать-то будем, княже? — уже с нескрываемой тревогой спросил у Владигора Бадяга, опуская бесполезный лук. — Если даже не пробьют стену, то забороло все порушат, а без него нам приступ не отбить. Может, накинемся с дружиной на конях да и порубаем борейцев и пороки их пожжем? Как конь твой, не подведет? — Бадяга глядел на Владигора исподлобья.

— Попытаться можно, — кусая губы, сказал Владигор. — Коня я теперь не норовистого, послушного подобрал. Беги вниз, собирай человек пятьдесят дружинников. Пусть только мечи возьмут с собой да по факелу зажженному. Попробуем спалить борейские пороки.

Отдав воинам приказ неустанно обстреливать пороки зажигательными стрелами, Владигор сбежал вниз. Там его уже ждали дружинники, и каждый в левой руке держал чадящий факел. На той же руке — щит, чтобы от стрел прикрыться.

Легко вскакивая в седло, принимая от воина горящий факел, крикнул:

— Не спалим этих чудовищ деревянных — завтра же борейцы в Ладор прорвутся, жестокую резню учинят! Нужно спалить!

На рысях выехали из ворот крепости, потом пустили коней в галоп, чтобы налет на борейское гнездо был сильным, неудержимым. Так и неслись с полыхающими факелами, пламя которых от быстрой езды, да еще против ветра, растягивалось оранжевыми длинными полосами с черной каймой по краям.

Топот двухсот копыт не мог быть не услышанным, но Владигор не боялся отпора горстки борейцев, спрятавшихся за щитами и способных противостоять атаке лишь стрелами десяти-пятнадцати луков. Однако ни одной стрелы не было выпущено из-за укрытия навстречу катившейся к порокам лавине синегорцев, и в каждом дружиннике сейчас жило сладостно-волнующее предвкушение схватки с неприятелем и, возможно, победы, столь нужной сейчас для того, чтобы Ладор остался неприступным.

Но иное чувство испытывал Владигор по мере приближения к порокам. Какая-то странная, необъяснимая вялость и слабость начинала охватывать все его тело. Он даже стал покачиваться в седле, готовый вот-вот упасть с коня. Вскоре уронил факел, потом и поводья. Коню тоже, видно, передалось состояние всадника. Его ноги замедлили бег, стали заплетаться, спотыкаться. Конь мотал головой, не понимая, чего хочет от него хозяин, опустивший поводья. Дружинники заметили, что с Владигором происходит что-то неладное. Бадяга замедлил движение своего коня, подъехал к Владигору, внимательно заглядывая в его побледневшее лицо, поддержал князя за плечо:

— Что, княже? Мутит, что ли?

— Сам не пойму, — еле шевеля губами, заговорил Владигор, — будто пелена какая-то перед глазами. Тебя почти не вижу…

Кое-кто из дружинников, тоже державшихся в седлах как-то необычно, услышав ответ Владигора, подхватил:

— И меня замутило! В глазах мерцание пошло! Почти что ничего не видно!

— И на меня морока какая-то накатила — худо!

— И на меня тоже!

— И на меня! — слышались отовсюду голоса. Дружинники, еще совсем недавно такие сильные, бесстрашные, теперь выглядели беспомощными, встряхивали головами, протирали глаза, и Владигор, вдруг отчетливо поняв, что стало причиной неведомо откуда взявшейся напасти, скрутившей почти всех воинов и его самого, скомандовал:

— Поворачиваем! В город!

Но только стали они удаляться от борейских пороков, как тут же исчезла застилавшая глаза пелена и тела их покинула слабость. В седлах вновь сидели готовые сражаться с врагом воины, и Бадяга даже предложил Владигору:

— Может, вернемся? Вроде все опять крепко на конях сидят. Меня же морока ваша и вовсе не задела.

Владигор печально улыбнулся:

— А это потому, наверное, что ты, Бадяга, дурнее всех, — но, заметив, что дружинник обиженно скривил губы, добавил: — Обиды на меня не держи, Бадяжка. Спознал я теперь до самого конца, кто коней останавливал наших, кто сейчас головы морочил наши и кто пороки эти, будь они неладны, борейцам сделать предложил.

— Кто же? Неужто Крас?

— Он самый, — кивнул Владигор и с горечью в голосе прибавил: — Трудно нам будет удержать Ладор, коль у борейцев такой помощник. Только не пойму: за что он так сильно их полюбил? Лишь потому вредит мне, что я Белуна ученик и добро да справедливость в жизни выше всего ценю?

— Может быть, и так, — с грустным вздохом сказал Бадяга, а потом, наклоняясь с коня в сторону Владигора, тихо проговорил: — Тебе бы, княже, того… подале от ратных дел держаться надобно.

— Это с какой же стати? — с негодованием вскинулся Владигор. — Или я уже ни на что не пригоден стал? Хлипок да вял?

— Нет, княже, нет! — с досадой поморщился Бадяга. — Просто, сам видишь, Крас маленько сильнее тебя — что хочет, то с тобой и чинит. А ну как совсем тебя того… жизни захочет лишить? Где ж мы потом нового Владигора сыщем? Опять получится так, когда ты, прости, уродом стал. Что приключилось с Ладором? Забыл? Ведь заняли его борейцы! А ежели будет князь у нас Владигор, то хоть за тремя железными дверьми сидеть станет, народ все равно будет помнить об этом, знать, что без правителя надежного синегорский народ не остался. Ну вот, хошь соглашайся со мной, хошь нет…

Владигор ответил резко:

— Нет, не соглашусь с тобой! Ладору сейчас князь на стенах нужен, а не за тремя железными дверьми.

И князь погнал коня к тому месту городской стены, которое долбилось сейчас борейскими пороками. Но на душе у него не было покоя. Пугал его Крас своей властью над ним, и противостоять этой власти Владигор пока не мог.

 

9. Журавль с большим железным носом

Снова появившись на стене, Владигор увидел, что забороло почти снесено на протяжении примерно в пятьдесят шагов. Большой же порок все бил и бил в стену как раз там, где она лишилась заборола. Владигор понял, что защитить крепость в этом месте будет очень трудно: борейцы сделают пролом, а сверху на них и камня сбросить невозможно, и смолы кипящей не вылить, и из лука не выстрелить, потому что как же воину на стене без прикрытия стоять?

Те из синегорцев, кто прятался сейчас за остатками заборола, еще не порушенными камнями и кольями, продолжали пускать в борейцев стрелы с горящей паклей, но по-прежнему безо всякого успеха. Князя завидев, встретили они его с какой-то чуть приметной укоризной в глазах. Воины видели, как Владигор с дружиной собрался атаковать пороки, но вдруг отчего-то замешкались синегорские всадники, смешались, остановили бег коней, а потом и вовсе повернули. Вспомнилась и недавняя атака санной крепостицы, в тот раз кони тоже внезапно и неизвестно почему остановились. Нехорошие мысли закрались в умы воинов, безоговорочно веривших прежде в силу Владигора, в его могучий дар побеждать.

Провожаемый мрачными взглядами, Владигор, нахмурясь, прошел по стене, увернулся от ловко пущенного из малого порока заостренного кола, посмотрел вниз — бревна городницы были исполосованы широкими и глубокими трещинами. Еще полдня работы порока могли сделать пролом в стене. Владигору стало страшно. Не за себя — за Ладор, за Синегорье. В воображении вспыхнули яркие картины бесчинств борейцев на улицах его столицы, льющаяся рекою кровь…

«Нет, не бывать такому, не бывать!» — упрямо проговорил про себя Владигор, хоть и не знал, что он будет делать, и тут из состояния задумчивости его вывел голос. Вкрадчивый и тихий, но упрямый, этот голос раздался почти возле самого уха Владигора:

— Князь-батюшка, послушай меня!

Владигор обернулся — тот самый гонец Грунлафа, что известил его о приближающемся к границам Синегорья войске борейцев, смотрел на него своими быстрыми, как у хорька, глазами снизу вверх — слишком уж мал ростом был гонец, одетый сейчас в кольчугу, со шлемом на голове и с луком в руке.

— Муха, если не запамятовал? — улыбнулся невольно князь.

— Он самый, Муха! — довольно закивал бывший гонец. — Штуку я одну придумал. Знаю, как пороки эти нам сломать, коль уж поджечь не можем.

— Ну и как же? — радостно насторожился Владигор.

— Журавля построить надобно!

— Что за журавель? — удивился Владигор.

— Ну как же! Сам, наверное, видел в деревне журавлей, что над колодцами летают вверх-вниз: перекладина длинная на бревне, в землю врытом. На одной стороне — груз, на другой — шест, к шесту ведро цепляют. Все просто, как хвост кошачий!

— Ну а здесь-то твой журавель зачем?

— А как же! Из древесного ствола сделаем мы перекладину большую, чтоб одним своим концом прямо над пороком борейским находилась. За середину прикрепим к стене, но чтоб качалась туда-сюда. К тому концу, что над пороком завис, привяжем бревно потолще да потяжелее, можно и железом обить его. С конца другого, над городом висящего, веревки свисать будут, и за те веревки станем тянуть. Пониже конец опустим этот — бревнышко наше над пороком зависнет. Отпустим — вниз полетит да так шибко ударит, что все передавит к лешему! За короткий срок весь порок с борейцами превратим, прости за худое слово, в дерьмо поганое, и больше уж к нам с пороками борейцы не сунутся, ибо только с близкого расстояния можно стрелять из этих махин по стенам!

Чем дольше слушал Владигор, тем шире становилась улыбка на лице его. Закончил Муха — хлопнул князь его по плечу, сказал:

— Голова твоя, Муха, с виду и невелика, а умишко зато в ней спрятан крепкий. Будешь руководить строительством журавля своего. Плотники мои во всем тебе послушны будут. Все вещи нужные тебе дадут из моих амбаров. Только… поторопись, сам видишь…

— Вижу, князь-батюшка. Постараюсь попроворней сделать, недаром Мухой зовусь.

Княжеским плотникам долго объяснять суть «штуки» не пришлось. Похвалили Муху за смекалку, и закипела близ стены работа. Перво-наперво подобрали шест длины необходимой, чтоб смог достать одним своим концом до порока. На стене закрепили его посередке, чтоб качался; дубовую колоду, обитую полосами железными, тоже наверх втащили, на канате толстом привязали к концу бревна. Оставалось только столкнуть эту колоду вниз, чтобы понеслась с силой страшной прямо на порок.

Все к бою с пороком было уж приготовлено: люди со стороны города взялись за веревки, привязанные к другому концу бревна. Владигор за всеми действиями мастеров сам следил, помогал и советом, и руками. Когда же все готово было, влез на стену и спихнул с нее железный «клюв» журавля.

Канат натянулся, полетела вниз колода, с треском пробила щиты, что прикрывали порок. А Владигор уже кричал молодцам, что сзади на земле с веревками стояли:

— Поднимайте, поднимайте!

Вверх пошел конец бревна, вверх поползла колода, застыла над пороком, а Владигор с надеждой подумал: «Вот бы сейчас колодой этой Краса раздавить! Тогда бы налетели мы на борейский лагерь с одной дружиной да разметали бы всю эту сволочь по широку полю!»

— Ну, теперь веревки разом отпускайте! — прокричал.

Дубовая колода, обитая железом, вниз понеслась. Треск раздался громкий, чьи-то стоны, а Владигор уж снова велел поднимать колоду, и вновь со страшной скоростью ухнула вниз она, ломая хитрую придумку Краса. Вскоре увидел Владигор покореженный, поломанный порок, а между рухнувших бревен, из которых был сложен он, шевелились изуродованные тела борейцев. Некоторые из них, оставляя на снегу кровавый след, отползали в сторону своего лагеря.

— Стреляйте по ним, стреляйте! — закричал Владигор, понимая, что среди них может быть Крас.

Воины со стен живо разделались с ранеными борейцами, а Владигор уже перенес журавля немного в сторону, где стоял неповрежденным порок поменьше, сделанный в виде огромного самострела. На него понадобилось совсем немного времени, и вот уже было сломано его грозное луковище, причинившее так много бед на стенах, и раздавлен станок, и переломаны все щиты, и перебиты воины, что прятались под щитами, а тех, кто пытался бежать, синегорцы пронзали своими стрелами, приговаривая:

— Что, наелись ладорского жита? Не пучит животы?!

Но неспокоен был Владигор. Привязав веревку к заборолу, он соскользнул на снег, чтобы увидеть того, кто умел останавливать бег коней, напускать на глаза мглу, умел строить пороки. Владигор не знал, сохранил ли Крас облик землекопа, но что-то подсказывало ему: если он увидит чародея среди раздавленных или застреленных, то обязательно узнает его.

Готовый ко всему, с обнаженным мечом он обошел руины еще недавно страшного оружия, причинившего стене Ладора такой сильный вред, вглядывался в лица мертвых, желая найти труп колдуна, но не нашел его.

«Да неужели он ушел? Но когда же? Когда наши устанавливали на стене журавля? Значит, предчувствовал, что может случиться с пороками! Ах, нужно было делать это неприметно, тогда бы и Красу досталось здесь!»

Досадуя на собственную недогадливость, Владигор внимательно осмотрел поврежденную городницу. Оказалось, что разрушения, причиненные камнями порока, куда более серьезны, чем он раньше предполагал. Иные бревна уже были вмяты внутрь городницы, даже сломаны пополам. На снег вывалилась перемешанная с камнями глина, прежде наполнявшая стену. Кругом валялись большие валуны, отскочившие от бревен в результате сильного удара о них.

Однако горевать и сетовать времени не было — враги могли воспользоваться результатами «работы» своих пороков. К тому же чего горевать? Ведь удалось же разбить стенобитные приспособления!

Быстро полез на стену Владигор, тотчас отдал приказ плотникам:

— Мастера! Сколько вам надо людей, берите! Чтобы к середине завтрашнего дня разрушенное забороло восстановлено было! Главное же — бревна в городнице перемените. А разрушенный порок борейский сожгите! Ну, действуйте!

Не без пользы для себя спустился к разбитым порокам Владигор. Прежде никогда не видел он таких приспособлений и теперь подивился простоте их устройства, понял полезность таких махин.

«Спасибо, Крас-чародей, — подумал про себя. — Воспользуюсь когда-нибудь я выдумкой твоей. Пойдет она на пользу мне!»

И не догадывался в эти минуты Владигор, что, желая воевать оружием, подаренным ему служителем зла, он тем самым вобрал-таки в себя частицу зла — зло уютно свернулось в его сердце, подобно гадюке, забравшейся под пень в ожидании добычи.

 

10. Растущая гора

За происходящим у ладорской стены уже с раннего утра наблюдали не только военачальники борейцев, но и многие дружинники, ратники. Если они и не выражали открыто своего восторга по поводу того, сколь успешно пороки дробили стену и сносили забороло, то все равно надежда на скорую победу воспламеняла их. Каждый уже представлял, с каким восторгом он будет бежать по улицам города, разя своим окровавленным мечом всех, кто попадется на пути, — и старца, и ребенка, и женщину, воображал себя разбогатевшим за счет награбленного добра. Поэтому каждый удар камня в ладорскую стену звучал в ушах сладостной музыкой.

Но вот увидели все, как произошло нечто совершенно необъяснимое: над стеной то и дело поднимался какой-то толстый шест, к которому было привязано что-то толстое и, видно, тяжелое, и теперь звуки совсем других ударов доносились до борейских полков. Не гулкие, как при ударе валунов о стену, а сочно хрустящие, точно ломались под напором какой-то страшной силы толстые бревна.

Вскоре всем стало ясно, что происходит у стены.

— Синегорцы разбивают пороки! Они рушат их!

— Ах, беда, беда! Великий Перун, помоги нам, защити!

Так кричали борейцы, и некоторые даже кидались на снег, в отчаянии катались по нему, скрежеща зубами, царапая до крови лица. Они негодовали на то, что победа, казавшаяся им такой близкой, ускользала и надежда на скорое обогащение таяла, словно дым.

Вдруг от разрушенных пороков к войску, спотыкаясь, падая в снег и снова поднимаясь, побежал какой-то человек.

— Кутепа! — злобно сжимая кулаки, воскликнул Гилун, когда можно уже стало различить черты лица бегущего. — Ну, эта жалкая лягушка сейчас ответит за поломанные пороки!

Грунлаф, стоявший рядом, промолчал. Он разделял мнение Гилуна, что виновного в крушении планов по овладению Ладором нужно наказать. Но Грунлаф знал также, что Крас бессмертен.

Чародей подбежал наконец к князьям, и на его лице изобразились скорбь и вина. Он рухнул на колени, много раз ударился головой в истоптанный снег и закричал:

— Князюшки, помилосердствуйте, не казните!

— Не казнить?! — пнул его ногой разгневанный, взбешенный Гилун. — А что прикажешь делать с тобой?! Наградить за проворство?!

— Ах, ах, кто же знал, что так получится?! — вопил Крас, по сморщенному лицу которого текли крупные слезы. — Разве не видели, князюшки, как хорошо работали пороки вначале? Мы почти разбили стену, оставалось совсем немного…

— Немного, говоришь, подлец?! — схватил его за редкие волосы Старко. — Нет, ты должен был предвидеть, что синегорцы со стены смогут разбить пороки!

— Нет, князья, никакой опасности не предвидел! Похоже, сам Перун помог им, вселил в их умы мыслишку, как пороки мои порушить! А возможно, и чародей какой-нибудь им мысль подал. Не вините меня, князья! Что взять с Кутепы? Смышленый я, да против моей смекалки посильнее смекалка отыскалась!

Плач Краса, казалось, не тронул ожесточенные неудачей сердца вождей. Пересей Коробчакский, весь пылая гневом, палицу свою над ним занес, литую, с торчащими шипами. Под одобрительные призывы казнить виновника новой неудачи занес уж было свое оружие над головой Кутепы-Краса, но руку Пересея задержал Грунлаф:

— Негоже так поступать. Не мы ли одобрили пороки? Не мы ли согласились с тем, сколь полезны могут оказаться тараны эти? Теперь же поспешно судим человека, их создавшего! Не видишь разве, что и на нас вина лежит?

Пересей руку с палицей медленно опустил. Недовольный заступничеством Грунлафа, неприязненно спросил:

— Что же нам теперь, выходит, поклониться смерду этому? Опозорил всех борейцев, собака! Пусть уж хотя бы в наказание задницу вылижет моему коню да и прочь потом идет.

Грунлаф, зная, что у Краса и другие способы найдутся, как взять Ладор, возразил решительно:

— И этого не будет. Давай-ка, прежде чем унизить человека, спросим у него, коль показал он уже свою смекалку: не ведает ли он других путей, как войти в Ладор?

Но и Гилун, и Старко, и Пересей тут же стали громко возражать. Кричали, что от бестолочи этой прока не будет никакого и нужно просто город обложить да и ждать, покуда не откроются ворота да и не сдастся Владигор на милость тех, кто вокруг его столицы будет стоять хоть целый век. Грунлаф возражал:

— У Владигора запасов собрано в амбарах не меньше чем на два года. Мы ли имеем столько? Едва ли два-три месяца сможем простоять, покуда хватит корма для людей, а лошадей кормить чем станем?

— Не нужно лошадей! — кричал Гилун. — Порежем их, когда закончатся запасы, съедим! Потом в Ладоре других коней возьмем. Знаю, сдастся крепость!

Вдруг свой голос Кутепа подал:

— Я с робостью скажу, князья, что не стоит рассчитывать на сдачу. Знаю я, сколь богаты житницы Ладора. Проведал Владигор о приближении борейцев, а поэтому и подготовиться сумел. Вода к тому же есть у них — пять источников воды чистейшей бьют из-под земли, под холмом, на котором княжеский дворец стоит. Брать нужно город приступом…

Тяжелое и долгое молчание князей было ответом на слова Кутепы. Не ко времени затеяли они этот спор. Их воины рвались в бой, желая идти на приступ, а не стоять в бездействии. Сорвали их с родных мест, обещали поход недолгий и счастливый, теперь же приходится ждать, жить в землянках, холодных и нечистых, укрываться ночью зипунами, страдать. И главное, они понимали, что не взять им богатый Ладор. Никому не по душе была осада без приступов, всех просто-таки бесила невозможность заставить ненавистных синегорцев почувствовать силу и проворство их мечей, меткость луков, бесстрашие и беспощадность их сердец.

Воины глухо роптали, волновались. Потом, чуть осмелев, стали осыпать князей упреками, вопросами, порой и гневными:

— Звали в короткий поход, а что вышло? Сидеть придется?

— Что, хотите, чтоб задницы наши ко льду в землянках примерзли?!

— Сами на приступ пойдем, все поляжем под стенами, а не будем в бездействии киснуть! Воины мы или бабы?!

Гилун, Старко и Пересей слушали эти крики, насупясь. Каждый знал, во что может вылиться бунт толпы голодных, замерзающих, терпящих военные неудачи ратников. Они уже негодовали на самих себя за то, что позволили Грунлафу увлечь их в поход, не сулящий победы, и бросали на него ненавидящие взгляды. Грунлаф старался выглядеть спокойным, хоть внутри у него все так и бурлило: он был недоволен собой, своими союзниками, Красом.

— Ну, благороднейший Грунлаф, видишь, во что вовлек ты нас?! — закричал вдруг с неистовством Гилун Гарудский. — Ты тут за главного у нас, ну так вкушай медок, который тебе войско в ковшике подносит! Сладок?! Крепок?!

Грунлаф, собрав в кулак всю свою волю, начал громко, повелительно:

— Все слушайте, что я, князь игов Грунлаф, вам говорить буду!

И впрямь его могучий голос, заглушив крики толпы, заставил ее внимать ему, князю и главному воеводе. Грунлаф сказал:

— Знаю, что мастер Кутепа, измысливший пороки, ведает и другие средства, как в город войти. Говорил уж он мне о них, да вот выбрали вначале пороки. Завтра же войско делом займется, синегорцам новую каверзу устраивать будем.

Так говорил Грунлаф, вовсе не уверенный в том, что Крас-Кутепа сможет предложить что-то стоящее. Но, взглянув на придурковатого с виду Кутепу, размазывавшего по щекам слезы, он заметил, что тот метнул на него быстрый, веселый взгляд и даже как будто подмигнул — дескать, мы друг друга понимаем. И вот уже князья-вожди, Хормут и Кутепа-Крас шли к избе, служившей военачальникам местом сбора, когда необходимо было держать совет.

— Ну и что же на сей раз предложит нам этот недоносок? — высокомерно спросил Гилун, усаживаясь на скамью и оправляя полы богатой мантии, подбитой мехом. — Снова какие-нибудь пороки делать станем? Или этот дуралей, которого почему-то так возлюбил благороднейший Грунлаф, предложит нам деревянных птиц, способных вознести нас над Ладором?

Кутепа, подобострастно кланяясь, ответил:

— Нет, ни пороков, ни деревянных птиц я предлагать не стану. Имеется куда более простой способ. И как только я не подумал о нем спервоначалу!?

— Дурак, потому и не подумал, — подал голос Старко Плусский.

Грунлаф примирительно сказал:

— Вожди, дайте же высказаться человеку. Я сам буду отвечать за последствия его затей.

— Много же ты на себя берешь, князь игов! — сквозь зубы негромко проговорил Гилун. — Ну да ладно, пусть мелет, коль сам Грунлаф отвечает за него.

Крас немного подождал, а потом стал говорить своим всегдашним елейным голоском:

— Князья всемилостивейшие, благородные! Понадобится не больше двух недель, чтобы войти в Ладор, не погубив при этом ни одного вашего воина. Слушайте, что я придумал. Знаю, что в обозе отыщется немало мешков, рогожных и холщовых, в которых борейцы везли продукты и скарб свой. Эти-то мешки и помогут нам взять Ладор.

Все, кроме Грунлафа, презрительно рассмеялись, а Гилун спросил:

— Уж не собираешься ли ты предложить нашим воинам натянуть мешки на голову и ринуться на стены города? Они ничего не будут видеть, а поэтому, бесстрашные, как волки, взберутся на стены и перебьют всех синегорцев!

Довольный своей шуткой, он расхохотался и был поддержан остальными. Но Крас, ничуть не смутившись, проговорил:

— Нет, княже, я не собирался предлагать воинам надевать мешки на голову. Просто в этих мешках они станут носить землю. Делать они это будут по ночам, когда синегорцы не способны поразить их стрелами. Вереница борейцев потянется от нашего стана к стенам Ладора, и земля будет ссыпаться в трех местах, прямо у стены.

— Зачем же это нужно? — спросил Грунлаф.

— Как зачем, благороднейший? — деланно удивился чародей. — Не пройдет и двух недель, а уж впритык к ладорским стенам вырастут холмы, скоро по высоте они сравняются со стенами, и тогда не нужно будет лестниц — ваши воины, когда начнется приступ, легко взбегут по ним на стены и сбросят с них синегорцев, а потом ворвутся в город!

Гилун хмыкнул:

— Ишь ты какой шустрый — сбросят, ворвутся! Да что ж ты, синегорцев за баранов считаешь? Если уж они пороки твои разбили, то холмы земляные им еще проще разметать!

— А вот и нет, ошибся ты тут маленько, благородный княже, — возразил Крас. — Если будут колотушкой своей тяжелой колотить, то нам это лишь на пользу пойдет, плотнее земля станет. А ведь можно не только землю насыпать, но и бревна класть, камни с нею вперемешку. Вот и будет у нас лесенка на стены, да не одна, а целых три! По ночам борейцы все это к стенам таскать будут неприметно!

Князья замолчали. Речь чародея, казалось, убеждала их. План был прост в осуществлении и, похоже, сулил успех.

— Ну что, попробуем, вожди? — спросил наконец Грунлаф, довольный предложением Краса, которого втайне почитал мудрейшим из мудрых.

Гилун подергал себя за густые, длинные усы, помолчал и молвил:

— Ну, коль ты за своего Кутепу горой стоишь и веришь каждому слову его, пробовать будем. Но только, князь, давай договоримся: если и на этот раз затея смерда твоего окажется пустой, бесплодной, с тебя спрашивать станем. Скажу откровенно, мы уж между собой, между вождями, поговариваем о том, чтобы лишить тебя права быть главным. Но пока посмотрим…

В роще, которая и без того уж изрядно поредела, когда строили избушки да землянки, застучали топоры. Не для обогрева рубились деревья — жгли костры, чтобы землю замерзшую отогреть, размягчить. На местах кострищ сразу начинали копать, сыпали землю в мешки, но, согласно приказу, посматривали, чтоб не переложить с избытком: идти к крепости нужно было ночью, по снегу, довольно далеко идти, если учесть, что с трех сторон решили делать земляные всходы. Лучше взять поменьше да потом вернуться, чем надорваться от тяжести великой. Еще и бревна тащили, чтоб утвердить ими земляную насыпь, сделать ее прочной.

Борейцы работой этой загорелись. Каждый поверил в нужность возведения всходов, по которым без лестниц можно было войти на стены. К тому же работа представлялась безопасной, согревала — таскай себе да и таскай! Глядишь, так скоро и в Ладор войдешь!

О новой затее борейцев Владигор узнал уже наутро: караульный, взглянув из-за заборола вниз, не поверил глазам своим — под самой стеной чернела земляная куча. И в двух других местах увидели ладорцы-часовые такие ж кучи.

— Княже! — застучали в дверь спальной Владигора. — Вставай! Борейцы что-то новое измышляют, а что — не знаем!

Владигор уже не спал, за столом сидел одетый, план Ладора изучал, думая, где бы стены получше укрепить да куда поставить бы усиленные караулы.

«Что еще стряслось там? — подумал с горечью. — Опять пороки?»

На ходу надевая шубу, без доспехов и шлема, поспешил на стены. Бадяга был уж там. Опершись локтями на забороло, спокойно вниз смотрел, будто что-то занимательное для себя увидел. Встал с ним рядом Владигор, тоже вниз поглядел, увидел кучу земляную. Кое-где из нее торчали бревна, лежали камни. Острыми глазами углядел Владигор и множество следов, истоптавших землю. Задавая как бы самому себе вопрос, воскликнул:

— Да что же это? Кто все это здесь насыпал?!

— Не только здесь, княже, не только, — отвечал Бадяга. — Еще и в двух других местах у стен насыпаны такие кучи. А это разве не приметил? — И указал рукой вперед.

Вначале Владигор и не заметил дощатые щиты, стоящие шагах в пятидесяти от стены как раз напротив кучи. Немыми и неживыми они издалека казались. Не виделось за ними жизни, никто не шевелился и голосу не подавал.

Голос Мухи послышался — расторопный гонец незаметно появился откуда-то сбоку:

— Князь, позволь-ка слово молвить!

— Ну, говори! Да поживее! — поторопил коротышку-воина властитель Синегорья.

— Тут и думать долго нечего: собрались борейцы насыпать близ стены всходы для ратников своих. Землю носили ночью — слышали часовые возню под стеной. В темноте-то их не видно, вот себе и носят, а потом на стены, как в сени дома по ступеням крыльца, взойти хотят.

Владигора словно обожгло. Догадался, что не без помощи Краса придумали враги такую-то затею. Приказал:

— Бадяга! Сейчас же зови молодцов с лопатами, пусть прыгают на кучи да разбросают все по сторонам. Позволю я еще борейцам строить всходы! Носить устанут землю!

Бадяга же вздохнул и головою покачал:

— Все попытки эти напрасны будут. Не видишь разве оные щиты?

— Ну, вижу! — горел нетерпением Владигор. — Поднесли их для приступа, чтоб прятаться за ними.

— Нет, уж наверное, кто-то сидит за ними, сторожит. Для того поставлены щиты, чтобы прятать лучников, которые земляную насыпь разрушить не дадут.

Владигор вспылил:

— Да что ты несешь, Бадяга! Нет там никого! — А после закричал, обращаясь к стоявшим поодаль воинам: — Веревку мне несите и лопату. Покажу вам, как нужно с борейскими придумками обходиться.

Прекословить князю никто не смел. Поданы были ему и веревка, и лопата. Владигор, негодуя на малодушие Бадяги, торопливо привязал веревку к краю заборола, лопату кинул вниз, ногу перекинул через забороло, на кучу земляную соскользнул и только стал разбрасывать землю, откидывать в стороны бревна и камни, как услыхал, что сверху ему кричат:

— Князь, князь, поднимайся! Скорее!

Голову в сторону повернул — увидел, как над щитами поднялись до двух десятков воинов. Кто с самострелами, кто с луками — все целились в него, и через мгновенье запели стрелы, вонзаясь в землю едва ли не до оперений. Три или четыре впились в деревянную лопату. Понял Владигор, что ему несдобровать, если вмиг не укроется он за заборолом. Лопату бросив, схватился за веревку. Ногами упираясь в бревна городницы, быстро полез наверх, а стрелы со свистом вонзались в дерево вокруг него, одна даже пронзила рукав рубахи, но рванулся Владигор, затрещало пригвождаемое к бревну добротное полотно, и вот уж был он на гребне заборола, перевалился через него, упал на руки воинов.

— Ну и как, княже, разделался ты с борейской насыпью? — с едва скрываемой насмешкой спросил Бадяга.

Владигор, тяжело дыша, молвил:

— Да, обо всем подумали, скоты безрогие… — А сам о Красе вспомнил, и засосало под ложечкой.

Потом ходил он по площадке, рассмотрел все три насыпи, — такие же щиты из крепких досок борейцы установили и в двух других местах, напротив стены ладорской. Никак не мог Владигор придумать, как избегнуть новой вражеской напасти.

«Ночью их разрушить? Нет, в это время и таскают борейцы землю. Да и что за бой в ночи, если придется сражаться с ними? Ночи сейчас темные, ни зги не видно. Журавлями раскидать их? Не раскидаешь, только землю уплотнишь — одна лишь польза будет врагам от меры этой…»

Тут появился рядом с князем все тот же Муха. Заговорил, как бы рассуждая вслух:

— Вот бы, княже благородный, нам сию земельку да каменья незаметно выбрать. Пусть себе носят, а мы ее к себе затащим, из-под низу.

— Как же это? Расскажи! — встрепенулся Владигор.

— А просто очень. В городницах, в самом низу, дыры понаделаем, чтоб только человечек мог пролезть с мешком или корзиной. Так и станем их насыпи крушить, они ж пусть все носят, носят. Растет гора, но в то же время, как сугроб под солнышком весенним, тает, тает…

Но Бадяга возразил Мухе. Старший дружинник ревновал к Мухиному успеху еще с тех пор, когда тот удачно подсказал, как порушить стенобитные приспособления борейцев.

— Что говоришь такое? Городницы портить? Да ты не на стороне ли врагов? Сами, видишь ли, возьмем да и попортим городницы! А ну как узнают о том борейцы? Вот для них будет радость: возьмут да сквозь эти дыры к нам и проберутся ночью!

Муха рассмеялся:

— Да кто же из борейцев увидит эти дыры? Они же засыпаны землей? Не спознают борейцы причины, по которой будут их горы оседать.

Владигор, в который уж раз подивившись сообразительности Мухи, кивнул согласно:

— Так и сделаем! Сейчас же приказ отдам вырубить ходы там, где земляные насыпи к стене приткнулись. Пусть носят борейцы землю. Мы же ее к себе перенесем, и никогда не достигнут эти горы высоты ладорских стен.

В тот же день выпиливали, вырубали топорами, долотами ходы в городницах. Нетрудная работа предстояла мастерам, знавшим, как стены сложены. После выгребали затвердевшую глину, песок и камни, что наполняли городницы, затем снова рубили бревна, что обвязали внешнюю часть стены. К вечеру, послав самых верных и надежных, чтобы, упаси Перун, враг не узнал, стали потихоньку, в корзинах, землю выносить. Из темного, холодного прохода вытаскивали их, в сторонку относили да и вываливали там.

В ночное время работу прекратили, потому что дозорные узрели, как вереницей потянулись к городской стене борейцы, которые могли услышать возню ладорцев под землей. Да и куда было спешить, когда днем работа по выносу земли велась куда скорее?

Прошла неделя. Борейцы, точно муравьи, таскали и таскали землю, камни, обрубки бревен, не видя в темноте, быстро ли растут воздвигаемые ими холмы. Кто же из них мог предположить, что у подножий их холмов днем с неменьшим усердием трудятся синегорцы, которым был дан приказ: не выбирать из насыпей больше того, что за одну ночь принесено борейцами. Владигор думал так: если насыпи совсем исчезнут, то борейцы догадаются, что синегорцы каким-то образом уносят землю, и тогда работы по возведению земляных всходов на стены прекратятся, и Крас станет тогда думать над чем-нибудь иным и обязательно измыслит еще какую-нибудь каверзу.

«Время работает на нас, — рассуждал Владигор, — скоро борейцы съедят весь свой хлеб и приведенных с собой лошадей, сожгут деревья рощи. Голодные, замерзшие, не понимающие, почему не подвигается вперед работа, они передерутся между собой. И вот тогда я, выведя в поле дружину, дам им главное сражение. Пусть им помогает Крас, но нам, я знаю, поможет Перун!»

Между тем с каждым днем Гилун Гарудский становился все мрачнее. Днем он ходил близ огромных ям, из которых борейцы уже выбрали землю для насыпей, по ночам не раз отправлялся к стенам города, сам взбирался на насыпи. Он слышал, как один за другим рядом с ним опорожнялись мешки, как падали на землю камни, бревна, но насыпи оставались все той же высоты, не доходя и до середины стен. Однажды он даже сделал кинжалом глубокую зарубку на стене на уровне своей груди, но через два дня, придя ночью на насыпь, с великим удивлением увидел, что холм не поднялся ни на пядь, хотя и не уменьшился.

— Вожди! — обратился он к Грунлафу, Старко и Пересею на следующий день. — Происходит что-то непонятное! Каждую ночь борейцы вываливают на холмы по три сотни мешков с землей, не считая камней и бревен. Взгляните по сторонам — скоро нам негде будет пройти, повсюду ямы. Прикиньте, сколько из каждой вынуто земли. Ее бы хватило на то, чтобы сделать холм не меньше того, на котором стоит дворец Владигора. Но ведь насыпи не прибавляют в высоте? Что происходит — не понимаю!

Сразу же откликнулся Старко Плусский:

— А пусть ответ дает Грунлаф! Это он доверился мошеннику Кутепе. Думаешь, князь игов, я не заметил, сколь тщетны оказались попытки возвести холмы?

— Так позвать же этого проныру! — прорычал Пересей. — Сейчас он скажет, почему бесплодны оказались эти работы!

Не дожидаясь, покуда Грунлаф даст ответ, послали за Кутепой. Крас, давно уже заметивший, что холмы, несмотря на усилия борейцев, не растут, явился. Дрожа, словно осиновый лист, он пал на колени. Он знал, зачем его призвали. Нет, смерти он не боялся, но его достоинство было уязвлено. Он и сам пока не мог понять, куда девается приносимая земля, а поэтому стыд терзал его, стыд за собственную недогадливость.

— Ведаю, зачем позвали, князья всеблагороднейшие! — стал целовать он руки каждому из вождей, ползая на коленях. — Ведаю, но сам пока в толк не возьму, что с нашими холмами происходит!

— А не подумал ты, песий выродок, что землю синегорцы могут уносить?! — с яростью схватил его за горло Пересей. — Неужто думал, что Владигор, точно глупый баран, будет спокойно взирать на то, как под стенами Ладора возводятся холмы, и не поймет, кто строит их и для чего они нужны?!

— Да ведь мы все меры приняли! — завопил Кутепа-Крас. — Ночью они не могут на нас напасть, а днем наши лучники из-за щитов поразили бы любого, кто посмеет спуститься вниз с лопатой. Да и не видели такого мы, чтобы кто-нибудь из синегорцев пытался раскидывать наши холмы. Правда, попытался было Владигор вниз соскочить, да мигом по веревке наверх взобрался, когда стрелы в него начали пускать. Ах, сам не понимаю, что происходит! Не иначе как проседает под насыпями нашими земля, слабая, должно быть!

Гилун расхохотался. Стоя над пресмыкающимся возле его ног Красом, он сказал:

— Дурень ты, Кутепа! Как еще тебя Грунлаф приметил да дело осады на такого мерина сивого возложил! Мерзлая земля — и вдруг проседает. Это ты, козел, скорее просядешь в землю на пять локтей, когда я сейчас по глупой твоей башке тресну!

Он уж было поднял руку, желая выместить свой гнев на виновнике последних бедствий, но Грунлаф удержал его словами:

— Умерь свой пыл, Гилун. Замысел Кутепы, сам знаешь, был хорош. На него и ты свое согласие дал. Так чего же на одну-то голову все и валить? Пусть Кутепа сведает все поскорее, узнает, как да почему наши холмы не растут. Понятно, что не в мягкости земли тут дело, а в хитрости ладорцев. Недаром даже не пытаются они препятствовать нам ночью землю и камни в мешках таскать.

Кутепа завопил в восторге и обхватил руками сапоги Грунлафа:

— О, благороднейший! Только светлый ум твой и помог мне отыскать причину, по которой не могут возвыситься даже на пядь наши холмы спасительные! Ах, отчего молчал ты раньше, я бы новый измыслил способ!

— Новый способ?! — рявкнул на него Гилун. — Хватит с нас и прежних. Пойдем на приступ с трех сторон, где уже есть насыпи. Легче будет нам поставить лестницы на них, а воинам мягче, — ухмыльнулся, — падать.

— Нет, рано, рано, княже! — кричал Кутепа. — Позволь сегодня ночью затаиться в одном из тех холмов. Приду туда я с ратниками твоими, кои, как обычно, потащат землю. Завтра будете вы знать доподлинно, как ладорцы уносят землю, а зная это, вскорости найдем мы противодействие всем синегорским хитростям. День лишь дайте, один день!

Страстные вопли Краса, казалось, подействовали на всех.

— Ну, день один не решает ничего, — с зевком сказал Пересей. — Но знай, Кутепа, если…

— Все знаю, благороднейшие, все! — прокричал чародей. — Если не открою способ, как спасти холмы, привяжите меня вниз головой к ветвям двух сосен да и распилите меж ног на две части. Этого достоин буду!

Избранная самим Кутепой казнь даже видавшим виды воинам такою страшной показалась, что каждый подумал про себя: «Уж если он готов на такие муки, значит, надеется..:»

В ту ночь Крас пошел к одной из насыпей вместе с воинами, несшими мешки с землей. Как обычно, ссыпали они ее на холм и ушли. Чародей остался на холме. Он поглубже зарылся в землю, не боясь

холода. Прихватил он с собой слуховую трубку из бересты, раструб ее один широким был, а другой, для уха, узким. Догадывался уже Крас, как действуют ладорцы, но хотел проверить. О том, что день занялся, не мог он знать, находясь под землей, но безошибочно почувствовал, когда взошло солнце. Тогда он трубку слуховую одним концом к уху приложил, другим — к земле.

Поначалу ничего не слышал он. Тяжелая тишина царила в земле. Но вот вздрогнул Крас от радости — откуда-то из глубины холма в полтора человеческих роста высотой послышался скрип, потом скрежет.

«Ах, синегорцы! — с радостью и сожалением одновременно подумал Крас. — Второй уж раз сумели провести вы Краса, который вас во много раз умнее! Да кто ж вам помогает? Кто вселяет в пустые ваши головы желание и способность противиться моей воле? Что, снова какой-нибудь Белун убогий? Нет, добрые овечки! Крас разгадал все уловки ваши. Ладор падет, но это еще не станет падением Владигора. Он мне еще послужит. Я сделаю его своим!»

Когда Крас, весь перепачканный землей, вошел в избу, где совещались вожди, Грунлаф заметил, что на его лице уже не было прежнего страха, оно выражало лишь спокойную покорность и учтивость.

— Ну, песий хвост, что скажешь нам на этот раз? — надменно спросил Гилун. — Готовишь ли пилу?

— Нет, благороднейший, постой, не торопись, — проговорил Кутепа-Крас. — Доподлинно проведал я, как ухитряются ладорцы уменьшать в размере наши насыпи, да так, что нам со стороны и не видать работы их.

— Ну и как же, говори! — приказал Старко.

— А просто очень, — усмехнулся чародей, сознавая, что теперь все эти грозные князья в его руках, потому что только ему одному известен способ, как победить Ладор. — Пробили в городнице ход наружу, прямо к землице нашей, да и таскают ее днем, вот холм и оседает. Что ж, не ловко разве?

— Ловко, ловко! — покачал головой Гилун, а Грунлаф, довольный тем, что тот, за которого он заступался, снова оправдал его надежды, спросил:

— И ты знаешь, как перехитрить ладорцев?

— Как не знать, благородные князья. Холмы наши нужно делать из малых городниц, а не просто землю наваливать с камнями.

— Ну-ка поясни, как это… из городниц? — шагнул к Красу Гилун Гарудский. — Что ж нам, крепость строить прикажешь? Так у нас и леса нет — все почти пожгли да порубили на дрова. Да и временем не располагаем. Быстрее нужно нам, быстрее взять Ладор!

Крас улыбнулся, точно приходилось говорить с ребенком:

— Не нужно строить крепость, княже. Начнем с того, что корзины плести надобно, не меньше пяти тысяч.

— Ты что, совсем уж одурел? — выпучил глаза Гилун.

— Княже, ты сам суди. — Крас вздохнул. — Если ты в своем войске каждому дружиннику и ратнику велишь сплести корзину, на что потратят они один лишь день, а после велишь ее наполнить не землей, а мерзлой глиной, а после сверху еще водицей полить заставишь, чтоб крепче затвердела глина на морозе, то такие мы составим всходы крепчайшие, что синегорцы уж не сумеют их разрушить, а борейцы даже на конях смогут взойти на стены неприступного Ладора.

Недоверчивый Гилун вновь хотел было возразить, но Кутепа вдруг встал с колен и гордо выпрямился. Сделался он совсем не похож на себя: его лицо мелко-мелко затряслось, перекосилось, глаза расширились и в них теперь горела лютая ненависть к тем, кто возражал ему. И даже реденькая, растрепанная борода его словно стала гуще и в то же время приобрела какой-то красноватый оттенок.

— Что, Гилун?! — закричал он, и в голосе его звенели и грохотали одновременно какие-то сверхъестественные подголоски, точно голос этот исходил не изо рта человека, а из подземных глубин. — Доколе будешь ты перечить мне, великому чародею Красу, взявшемуся помочь вам, борейцам, потому что выбрал племена ваши за сходство сердец с моим собственным! Не понял ли ты прежде, Гилун, что, когда дружина Владигора с синегорским князем во главе дважды нападала на борейцев, только мое заступничество спасло вас от полного разгрома? Или не слышал ты о силе Владигорова меча и его удара, способного разить сразу десятерых? Так знай, Гилун, и вы все знайте, что, доколе я буду с вами, борейцам будет сопутствовать удача, как и в прошлых войнах! А не станет меня подле вас, превратитесь в полевых мышей, и даже самое плохонькое княжество, обладающее небольшой дружиной, покорит вас! Так на колени же передо мной! Не перед человеком преклоните вы их, а перед вечно живущей силой, пребывающей всегда в человеческом сердце!

И точно так же, как еще несколько мгновений назад стоял жалкий Кутепа на четвереньках, бухнулись ниц перед Красом князья, включая самого Грунлафа, потому что знали, как нужен им Крас, потому что живут они с ним одним миром, одними надеждами, одними радостями и сердцем тоже одним.

Лозняка повсюду было много, и хоть не все борейцы умели плести корзины, но не умеющим быстро показали, как это нужно делать, и, потрудившись не больше дня, воины сумели выделать больше пяти тысяч крепких, легких корзин, имевших ручки, — чтобы легче было тащить к стене.

Сложнее оказалось найти нужное количество глины, а потом накопать ее, твердую, как камень. Но в этом помог Крас, безошибочно указав место, где таился огромный глиняный пласт, и скоро топорами, лопатами, заступами, даже мечами ковыряли воины глину.

Ночью, закрепив корзины на спинах, длинной вереницей потянулись борейцы к стенам Ладора. По приказу Краса к насыпям отправились и князья-вожди: Гилун, Старко и Пересей. Они получили точные указания от чародея, как нужно укладывать корзины. Крас перед выходом даже нарисовал на бересте рисунок всходов — все-то он, оказывается, продумал. Нужно было ставить корзины на землю так, чтобы между ними не оставалось никакого пространства, иначе нога взбегающего на «холм» борейца могла попасть в этот зазор и застрять, а воины, следующие за ним, натолкнулись бы на споткнувшегося, упали бы сами, и возникшая давка погубила бы все дело. Кроме того, корзины перевязываться должны были, для чего с собой веревки захватили. Но и этого мало. Когда корзины, поставленные друг на друга, почти что заборола достигли, их сверху засыпали землей, чтобы наутро синегорцам показалось, будто никаких корзин с глиной в насыпи нет, просто так вот постарались за ночь борейцы, побольше землицы навалили.

Утром Владигору было доложено, что борейцы своими холмами земляными добрались почти что до заборола. Владигор тут же взбежал на стену. Долго смотрел, хмурясь. Дружинники его все убеждали спрятать голову за забороло, а то, не ровен час, стрельнут из-за своих укрытий борейские стрелки. Крепко закусив губу, вызвал мастеров-копальщиков, все холмы им показал, потребовал:

— Сегодня землю выгребайте не покладая рук! Видите, сколь прибавилось насыпи по высоте? Того и гляди, борейцы пойдут на приступ. Все сегодня выбрать! Расширьте дыры в стенах, новых людей возьмите, посноровистей, но чтоб убрать все!

Стали копальщики землю из-под стены таскать с утроенным проворством, так что за городской стеной уж поднялась высокая гора. Вдруг доложили Владигору — дальше дело не идет: внезапно опустилась вниз какая-то тяжелая громада, чуть рабочего не придавила. Ковырял он, ковырял лопатой — расковырять не смог. Вскоре и из других мест, где насыпи имелись, прибежали к князю работники и мастера, кричали, перебивая один другого:

— Княже! Строго не суди! Не берет лопата больше! Не землю борейцы в основание всходов своих кладут — глину мерзлую в кусках, да еще и оплетенную лозой! Что делать — говори!

— Заступами долбите, лешие! — закричал на мастеров Владигор. — И глину разрушить можно!

А между тем короткий зимний день уж кончался, и все копальщики, часто меняя друг друга, железными кирками, заступами корзины рвали, отбивали куски тяжелой, заледенелой глины, клали ее в мешки и выносили, но медленно работа подвигалась — не то что землю лопатой насыпать.

В это время в стане борейцев все ликовали. Если раньше даже простые воины ворчали, что бесполезна их ночная работа и не поднимаются холмы, теперь же и они, видя, что всходы их, возведенные за одну-то ночь, стоят целехонькие, готовы были, как стемнеет, снова идти к ладорским стенам, чтобы довести «лестницы» свои до заборола, а может быть, и выше, чтобы во время приступа можно было, взбежав на всход, широкий, ровный, спрыгнуть прямо на площадку, а уж там пойти крушить ладорцев.

Князь Гилун перестал хмуриться. Стоя рядом с Красом, неподалеку от других вождей, глядевших на таявшие в вечерних сумерках стены города, он говорил чародею:

— Мудрейший, прости несмышленого за то, что поносил тебя. Вижу я теперь, сколь ты всех мудрее, ученей и благоразумней.

— Нет, Гилун, не ученость и благоразумие помогают мне, поверь, — совершенно не сердясь на князя, отвечал Крас. — Просто к своим врагам я испытываю куда больше ненависти, нежели ты. Она-то и является верным помощником моим. Глубже проникнись этим чувством, Гилун, и ты достигнешь когда-нибудь моих высот. Впрочем, — прибавил он, — времени тебе отпущено для этого куда меньше, чем чародею Красу.

А вожди уже совещались о том, когда лучше пойти на приступ.

— Итак, князья, — гордо говорил Грунлаф, — сегодня ночью мы доведем всходы до самого верха стены, и ничто не помешает нам завтра на рассвете штурмовать Ладор со всех трех сторон.

— Верно! — тут же поддержал его Гилун. — И чем раньше мы начнем, тем лучше. Вдруг синегорцы придумают еще что-то, способное нам помешать?

Голос подал Старко Плусский:

— Пойдем на Ладор, чуть встанет солнце, не то на стенах в полумраке можно будет спутать своих с чужими. И конечно, плуски пойдут отдельно, как и гаруды, иги, коробчаки!

— Но для всех четырех племен не хватит всходов! — заметил Пересей. — Их три всего!

Веско заговорил Грунлаф:

— Коробчаки разделятся на три отряда и пойдут впереди игов, гарудов, плусков. Я знаю, их воины — отменные копейщики, а именно копейщиков и нужно послать вперед. Копья помогут поднявшимся на всходы воинам дотянуться до скрывающихся за заборолом синегорцев, а после, когда бой будет вестись уже на площадках стен, в ход пойдут мечи. Знаю, коробчаки завтра смогут снискать вечную славу и, наверное, погибнуть…

Пересей не возражал. Он кивнул, зная цену славе, которая венчает даже после смерти тех, кто первым всходит на вражеские стены. И еще долго говорили меж собой вожди, возбужденные предстоящей битвой и скорой победой.

А в это время в горнице Владигора тоже заседал военный совет. На скамьях, покрытых дорогим сукном и поставленных вдоль завешанных оленьими и волчьими шкурами стен, сидели пять человек: сам властитель Синегорья, единокровный брат его Велигор, Путислава — Велигорова жена — и Любава, сестра Владигора. Бадяга же, понимая, что ему оказали честь присутствовать на этом совещании, жался в углу, куда свет свечей, стоящих на столе, проникал едва-едва. Владигор, недавно вернувшийся со стены, заговорил:

— Знайте, что у Ладора больше нет стен.

Многие промолчали, понимая, о чем говорит синегорский князь, однако Бадяга не согласился:

— Не сердись, князь, но возражу тебе. Если ты имеешь в виду построенные борейцами всходы, то рано еще толковать о том, что нет у Ладора стен. Я бы так воспользовался ими…

— Ну и как же?

— Во-первых, к этим всходам никого из борейцев, если ринутся на рассвете, не подпустил бы. Знаем теперь, куда пойдут они, а поэтому не только на стенах за заборолом — рядом с их холмами поставил бы вплотную лучников и самострельщиков, но и под самой стеной. Даже близко не подпустим борейцев, все полягут на расстоянии в выстрел.

— Думаешь, удержим их стрелами? — в раздумье Владигор спросил.

— Если не удержим стрелами, по их же сходам вниз сбежим, копьями доколем, мечами! — уверенно сказал Бадяга.

Владигор же в задумчивости, всем показавшейся странной при его горячем характере, сказал:

— А если не доколем?

Бадяга хмыкнул, пожал широкими плечами. Он догадывался, что таится за нерешительностью князя. Две попытки напасть на борейцев конным строем закончились провалом, и, знал Бадяга, Владигор сейчас думал как раз о той странной силе, что мешала ему сражаться. А что могло быть для князя Синегорья более унизительным, чем ощущение своего полного бессилия?

— Так вот, если не достреляем борейцев и не доколем, они взбегут по своим всходам и сметут всех ладорцев со стен, потому что силы у них великие. Три войска соединились в одно, а союзники наши, к которым я посылал гонцов, не отозвались.

Заговорил Велигор:

— Брат, ты вот все пугаешь нас тем, что борейцев не остановить. Я тоже думаю: если они, сбросив наших, спустятся в город и станут носиться по улицам, врываться в дома, резать всех подряд, то что же будет с Синегорьем? Считай, оно погибло?

Любава не выдержала:

— Не бывать этому! Что ты говоришь, Велигор?! Как же погибнуть Ладору, всему Синегорью?! Да я сама с Путиславой, со своими сенными девками и служанками пойду в кольчугах и шлеме на стены! Я стреляю из лука не хуже любого мужчины. Не подпустим борейцев к городу!

Владигор устало вздохнул:

— Что толку в твоей смерти, сестра? Думаешь, она прибавит славы Синегорью? Спасет его от позора? Нет, разоренный город, разоренное княжество может спасти от бесславия только… месть, — с тихой улыбкой сказал Владигор.

— Месть? — переспросила Путислава. — Но кому ты собираешься мстить? Ведь ты даже не уверен в том, что защитишь город, а уж собрался мстить! Прости, княже, речи твои мне кажутся лишенными смысла.

— Нет, Путислава, бессмысленными ты их не находи, — возразил Владигор. — Завтрашний день покажет, способен ли Ладор сопротивляться натиску борейцев. Если славно будем отбиваться, то все премудрости врага бесполезными окажутся. Борейцы, неудачу осознав, уйдут отсюда, потому что есть им уж почти что нечего, я знаю. Но в случае ином синегорцы должны покинуть город и следовать туда, куда я укажу, туда, откуда я стану мстить. Ну а теперь — пусть женщины оставят нас. Нам с витязями нужно подумать, как завтра утром получше борейцев встретить.

 

11. Бой за Ладор

Как только порозовел край неба на востоке, борейцы уже стояли близ своих землянок в полном боевом облачении, кто какое имел. Переминались с ноги на ногу от мороза, хлопали рукавицами, погромыхивая при этом оружием, а младшие начальники, получив с вечера приказ готовить приступ в полной тишине, воинам то и дело грозили кулаками, шипели на них:

— Эй, Зоб, еще погреми мне, погреми! Оставлю без ковша меда, а то и вовсе на приступ не возьму!

— Ты опять шебуршишь, Березайка? Гляди, успею всыпать горячих на морозе по голому-то заду! Велено было в полной тишине стоять! Нагремитесь, наоретесь еще сегодня — аж глотки порвете от натуги.

Те, кто таскал сегодня к стенам Ладора корзины с глиной, стояли в задних рядах — их считали уставшими, заморенными, а поэтому на стены они должны были полезть последними. Первыми же шли копейщики-коробчаки, а с флангов их поддерживали лучники, самострельщики и пращники.

Прикатили бочки с медом, и каждый воин получил по большому ковшу. Выпив крепкого, хмельного напитка и согревшись, воины теперь только и ждали команды пойти вперед. Враг казался им в эти минуты во много раз уступающим им по силе и храбрости, да и сами ладорские стены борейцы готовы были превратить в жалкие руины.

Но вот солнечный диск, закрытый облаками, показался над горизонтом, и, повинуясь негромко отданному по всем частям войска приказу, борейцы пошли туда, где черной массой различались на розовом полотне неба постройки Ладора. Впереди копейщиков и стрелков особо отряженные воины толкали широкие щиты, поставленные на полозья, и, когда до города оставалось шагов двести, раздался рев труб и писк рожков, загудели барабаны, а некоторые воины выхватили из-за пояса толстые коровьи и конские кости, высушенные и полые, и, рыча по-звериному, страшно и протяжно крича, стали неистово колотить ими одна о другую.

Не привлечь внимание противника к себе, не вдохновить себя к бою хотели эти люди, чьи лица были размалеваны сажей, охрой или суриком. Этот грохот, вой, крик должны были вселить в ладорцев ужас, уверить их в том, что к ним идут люди, совсем не похожие на них, а поэтому страшные, с которыми нельзя управиться обыкновенным оружием.

Ладорцы давно поджидали врагов на стенах и под ними, у самых всходов. Владигор взял на себя руководство теми, кто стоял под борейской насыпью, находившейся напротив стана наступающих. Синегорский князь знал, что сюда будут пущены основные силы противника, поэтому и стоял здесь, держа в руках самострел с уже натянутой тетивой. В других местах руководили обороной Бадяга и Велигор.

Дружинников и ратников рядом с Владигором стояло много. Все они были с луками, чтобы попытаться остановить врага еще на подступах к крепости, но имелись у них и длинные копья для сталкивания борейцев с насыпи, и мечи, чтобы рубить неприятеля, если он все же поднимется на стену.

— Молодцы! — обратился к воинам Владигор, когда на розовом от заката снегу показались вражеские толпы, надвигавшиеся, подобно волнам черного тумана, взявшегося откуда-то из самых глубин земли. — Если не подпустим борейцев близко, то спасем город! Не жалейте стрел! Нельзя им взойти на насыпь!

Гром барабанов, вой труб и стук костей заставил дрогнуть сердца многих защитников Ладора, но замешательство тут же сменилось спокойной деловитостью: занимая место поудобней, ставя ноги пошире, накладывали воины на луки стрелы уже совершенно хладнокровно. Лишь некоторые продолжали одними губами, беззвучно, произносить Перуново имя.

— Стреляем! — коротко сказал Владигор и, вскинув арбалет, выпустил стрелу в густую массу подходивших к стене борейцев. Вслед за ним разом выпустили стрелы стоящие на стене воины. Короткое гудение тетив слилось в густой, зычный рев, похожий на рык медведя.

Некоторые из тех, кто стремительно приближался к Ладору, попадали на снег, но большая часть выпущенных стрел угодила или в большие передвижные щиты, или в щиты, надетые на руку врагов.

— Стреляйте, стреляйте, не прекращайте стрелять! — прокричал Владигор громко, так чтобы его слышали все, а сам в это время, просунув ногу в железное кольцо на конце приклада самострела, спешил приготовить его к другому выстрелу.

Синегорцы дружно выстрелили снова, и опять кто-то из борейцев со стоном упал на снег, но приближающаяся к стене лавина людей, казавшаяся сверху толстой, длинной змеей, ползшей вперед, казалось, была неуязвима. Остановить эту огромную змею мешали большие щиты, да и каждый бореец усердно прикрывался своим собственным щитом, подняв его над головой.

Подойдя поближе к стене, враги, не останавливаясь, стали пускать по ладорцам стрелы и камни. Со стуком ударяли они в забороло, в щиты, которыми Владигор велел огородить тех своих воинов, кто стоял внизу, но жертвы из числа защитников Ладора они все же находили.

Не боясь быть пораженным вражеской стрелой, Владигор едва ли не по пояс поднялся над заборолом, чтобы лучше видеть пространство, лежащее перед стеной. Черное тело борейской змеи было уже неподалеку, всего в пятидесяти шагах от того места, где начинался косогор всхода на стену. И вдруг увидел Владигор, как синегорцы, что стояли под стеной, бросились на борейцев, шедших впереди, слились с черным ту ловом змеи, и только по нескольку взмахов мечами успели сделать они перед тем, как борейское чудовище поглотило их.

— Мечи! Мечи! — заорал Владигор, и толстые жилы вздулись на его шее. Он понял, что стоять на стене нельзя, — если бы враги полезли по всходу плотной массой, невозможно было бы скинуть их вниз.

Он выхватил меч, перекинул ногу через забороло, успев нацепить на левую руку свой круглый красный щит. Борейцы, ощетинившиеся копьями, уже подступили к самому всходу. Не страшась быть пронзенным, побежал на копейщиков-коробчаков Владигор, одним ударом отсек сразу три наконечника, рубанул по головам, послышались вопли и стоны. Но павших коробчаков быстро отбросили в стороны или затоптали их же союзники, неудержимые в страстном порыве поскорее взойти на всход, а потом влезть на стену.

Владигор и его дружинники все рубили борейцев, но густая толпа нападающих не редела. Своими длинными копьями старались дотянуться до синегорцев даже те, кто шел во вторых и третьих рядах, и крепкая кольчуга Владигора скоро оказалась прорванной в нескольких местах, там, где ее не прикрывали пластинки доспеха. Ощутил он и то, что ранен, но раны пока не мешали ему рубиться. Он испытывал радость, сознавая, что прежняя сила не покинула его и он может быть прежним князем Синегорья, сыном славного Светозора.

Ширина всхода, сделанного врагами, была шагов в двадцать, а поэтому стоять рядом с Владигором, отражая натиск борейцев, могли только человек семь-восемь. Князь спиной чувствовал, что за ним, готовые сражаться, стоят другие воины, но что они могли сделать сейчас? Дожидаться лишь того, что кто-нибудь из дружинников первого ряда упадет мертвым? А стоять позади оказывалось не только обидно, но и опасно. Вражеские лучники, зайдя с боков всхода, пытались пронзить их стрелами, и, как ни заслонялись ладорцы щитами, многие из них падали, и Владигор слышал их предсмертные стоны, поскальзывался на крови товарищей, стекавшей вниз по пологому холму.

Борейцы начинали уже теснить Владигора. Коробчаки во вторых рядах защищались телами убитых им соплеменников, не переставая пытаться пронзить князя и его соратников копьями, настолько длинными, что Владигору приходилось вначале рубить наконечники, а потом уж дотягиваться до голов врага. Князь видел, что со стены в толпу неприятелей продолжают стрелять из луков и самострелов, но вражеское войско, надежно защитившись плотно сомкнутыми, покрытыми толстой кожей щитами, почти не ощущало на себе результатов этой стрельбы.

Владигор стал уставать. Справа и слева от него падали дружинники, пронзенные копьями коробчаков, он спотыкался о тела поверженных синегорцев, парируя выпады копейщиков и сам неустанно нанося удары мечом. В пылу схватки он не замечал, что хоть и медленно, но шаг за шагом отступает, поднимаясь все выше к заборолу, что борейцы поднялись до трети высоты своего холма, а потом и до половины. Не видел Владигор, как далеко прошли враги по насыпи, покуда вдруг его спина не уперлась в забороло. Он все еще размахивал мечом, но чьи-то сильные руки подхватили его под мышки, и помимо своей воли князь перевалился через забороло на боевую площадку стены.

— Что?! Кто меня схватил?! — вскочив на ноги, гневно озирался Владигор по сторонам, но некогда было отвечать князю тем, кто сделал это, они копьями и мечами разили борейцев, пытавшихся перебраться через деревянную преграду на площадку.

«Неужели я отступил?» — быстрая, как вспышка молнии, мелькнула мысль в голове Владигора, но делать было нечего — приходилось драться уже на самой стене.

Не знал Владигор, что и в двух других местах борейцы прорвались на стену. Задержать плотную колонну наступавших на город врагов ни Велигор, ни Бадяга не сумели. Тогда оба витязя сами решили пойти в наступление, попробовали с лучшими дружинниками спуститься вниз. Бадяга даже стал биться с копейщиками первых рядов в поле, но напор борейских колонн был таким мощным, что синегорцы принуждены были отступить, неся тяжкие потери.

Три змеи, сверкающие чешуей, гремящие и бряцающие железом, издающие страшные крики, вползали с трех сторон по пологим всходам на стены города. Защитники осыпали их сотнями стрел, градом камней, но все было тщетно — панцирь из тысяч щитов, поднятых над головами борейцев, сводил на нет все усилия ладорцев. И вот уже головы чудовищ бились в крепкое забороло, стремясь сломать его, чтобы расчистить путь длинным, ползущим вверх телам.

Вожди следили за приступом издалека, с возвышения, сделанного нарочно по приказу Грунлафа. Они видели, как медленно, но неотвратимо поднималась по всходу одна колонна — это, к радости Грунлафа, были иги с коробчаками впереди.

— Ну, дело идет вперед, братья! — не удержался от радостного восклицания Гилун. — К полудню, уверен, наши займут всю стену Ладора, а потом — вниз, в город! О, я отдам Ладор воинам не на три, а на целых пять дней! Они так долго мерзли, голодали в своих землянках!

— Не стоит искушать Перуна столь поспешными предположениями, Гилун, — мягко сказал Крас, стоявший рядом с ним. — Можно прогневить гордого Повелителя…

— Да плевать я хотел на всех Перунов! — в запале крикнул Гилун. — Когда нам помогаешь ты, когда у нас такие бесстрашные воины, Перуну остается лишь наблюдать за ходом битвы! Скоро город будет взят!

«Ну погоди же! — усмехнулся про себя чародей. — Конечно, ты прав, Гилун, что считаешь меня хорошей поддержкой. Но разве мне важен успех победы борейцев? Нет, мне важен лишь собственный успех, а он заключается совсем в ином. Да, борейцы могут войти в Ладор к полудню, но лишь в том случае, если я этого захочу. А я этого совсем не хочу. Что тогда будет с моим дорогим Владигором, победы над которым я желаю? Он, несмотря на свою силу и мужество, будет убит где-нибудь на узкой улице Ладора, умрет как герой, то есть как глупый, безрассудный человек — герои все таковы! А мне необходимо превратить его в своего слугу, в существо, исповедующее превосходство зла над добром, себялюбия над жертвенностью. С глупостями Белуна Владигор должен навсегда расстаться, и, покуда этого не случится, он будет жить. Потом, после моей победы, пусть себе умирает…»

Так думал Крас, глядя на толпу борейцев, уже бившихся за снесенным заборолом, а между тем вожди стали переглядываться, раздались встревоженные возгласы:

— Что происходит?! — восклицал Гилун. — Синегорцы не дают им укрепиться на стене? Да быть того не может!

— Стрибог великий! — говорил Старко. — Я вижу, как ладорцы сбрасывают их со стены! Что это? Борейцы пятятся, они не могут выдержать натиска проклятых синегорцев!? Да это колдовство! Они ведь уже были на стене!

И впрямь происходило что-то невероятное. Борейцы как будто растеряли весь свой прежний воинский пыл. Они, уже овладевшие стеной, теперь отступали. Кто-то еще отбивался, кто-то пытался нападать, но большая часть воинов спускалась вниз, некоторые делали это даже с резвостью, хотя за ними никто не гнался. Спускаясь, воины наталкивались на стремившихся вверх, началась сумятица, давка, и скоро только тела убитых покрывали пологую насыпь холма, а борейцы, отойдя от стены шагов на сто, сгрудились, подобно стаду овец, испуганно жались друг к другу, робко поглядывая то на стену Ладора, то на свой лагерь, откуда, они знали, на них смотрели князья.

— Хормут!! Хормут!! — громко закричал Грунлаф. — Скорее скачи к этим вонючим мерзавцам! Пусть снова идут на приступ! Ведь победа уже была за нами!

Военный советник тотчас вскочил в седло и понесся к игам, еще совсем недавно таким грозным и непобедимым в своем порыве овладеть крепостью. Никто из Вождей не произносил ни слова. Каждый ощутил ужас если не поражения, то большой неудачи, в которой теперь некого было винить. Было видно, как Хормут подскакал к толпе отступивших борейцев, как дважды его поднятый меч блеснул в лучах солнца, но воины не двигались с места.

Покуда Хормут убеждал воинов повторить попытку штурма, возвратились конные вестники, один за другим сообщившие вождям, что и в других местах борейцы спустились со стен, уже было занятых, и стоят в поле, не слушая своих командиров. Впрочем, гонцы сказали, что и сами сотские и десятские не проявляют особого пыла и лишь для вида уговаривают воинов снова идти на приступ.

Вернулся Хормут, тяжело соскочил с коня.

— Вожди! — сняв шлем и склонив голову, заговорил пожилой витязь. — Оказывается, какая-то странная сила вдруг заставила их покинуть стены. Все, как один, сказали, что не могли и руки поднять, чтобы нанести удар. Это произошло внезапно!

Гилун, брызгая слюной, закричал:

— Что они врут?! Какая такая сила?! Просто кто-то один в штаны навалил, вой поднял, назад рванулся, а за ним и все побежали! Хормут, тебе нужно было для острастки зарубить нескольких негодяев, этих поганых трусов, недостойных носить оружие, и они бы вновь пошли на стену!

— Я так и сделал, княже, — мрачно ответил Хормут, вытаскивая из ножен и показывая всем клинок, на котором еще не высохла кровь. — Все бесполезно — они молчат и не хотят слушать меня.

И тут, повернувшись к Гилуну, со свирепостью в голосе заговорил Грунлаф:

— Нет, не колдовская сила и не трусость заставила наших уйти со стен! Да если и нашелся один трус, способный вселить панику в остальных, то почему же это случилось сразу в трех местах? Нет, Гилун, во всем виноват ты один!

— Я виноват?! — Гилун стиснул рукой, облаченной в толстую боевую рукавицу, расписное топорище своей двойной секиры. — Да ты ополоумел, Грунлаф!

— Нет, я еще в здравом уме, Гилун! — схватился за рукоять меча Грунлаф. — Ты в самый разгар боя оскорбил Перуна своей хвастливой, глупой речью. Не тебя ли предупреждал мудрейший Крас не делать этого?

И без того некрасивое лицо Гилуна исказила злобная гримаса. Сверкнуло лезвие секиры, готовое вонзиться в грудь Грунлафа, но Крас проворно схватил Гилуна за руку:

— Опомнись, князь гарудов! Что будет, если воины узнают о том, что ты поднял оружие на своего брата, вождя Грунлафа? Иги бросятся на гарудов, коробчаки на плусков, и мы зальем это поле кровью единоплеменников, а синегорцы будут радоваться, глядя со стены на это ужасное кровопролитие!

Гилун опустил секиру и, уже ощущая себя виноватым, мрачно спросил:

— Но что же делать?

— Что? — переспросил Крас. — А то, что делали и твои предки, Гилун, и предки Грунлафа, Старко и Пересея. Нужно объяснить воинам, что власть Перуна удержала их от того, чтобы сегодня же покончить с Ладором. О твоем оскорблении Повелителя мы им не станем говорить. Зачем? Просто вечером, похоронив убитых, мы принесем Перуну богатую жертву, совершим возлияние, и завтра утром воины вновь устремятся на стены Ладора, ободренные и уверенные в том, что теперь уж Перун им непременно пособит.

— Да, мудрейший, — тихо промолвил Гилун, — ты, вижу, снова оказался прав. Прости меня! И вы, братья-вожди, тоже простите! А если считаете необходимым, рассеките мою грудь вот этим боевым топором, и пусть моя кровь окропит алтарь Перуна, если это нужно для победы.

Грунлаф, Старко и Пересей были тронуты речью Гилуна, и каждый из них в знак прощения поцеловал его в губы.

Крас смотрел на целующих Гилуна князей и с презрением думал:

«Борейцы, я выбрал вас, чтобы вы стали моим народом, ибо всегда вы были жестоки в войнах, более жестоки, чем другие. Но я вижу, что вы еще очень глупы и пребываете во власти древних предрассудков, одним из коих является желание прощать того, кто явно виноват. Не поплатиться бы вам за свое добросердечие, способное не возвысить, а только унизить человека. Человек должен быть горд и независим, как горящее в небе солнце!»

В Ладоре все ликовали по случаю новой победы над борейцами, хоть и не обошедшейся без жертв. Не ликовал лишь один Владигор. Он не верил в то, что трусость борейцев и отчаянное мужество ладорцев спасли город. Он помнил, что луки защитников крепости не приносили ощутимого вреда врагам и все попытки удержать их натиск возле глиняных холмов закончились тем, что густая толпа неприятелей без особого труда поднялась к заборолу, крушила его и даже прорвалась на площадки стен. А потом наступило что-то совсем непонятное — борейцев вдруг охватила странная вялость, они перестали наступать, а потом и вовсе ушли со стен.

«Что же случилось? — размышлял Владигор, бродя по городу и не зная, что делать дальше. — Неужели Перун заступился за нас? А может быть, это козни Краса, умеющего умертвить в человеке ратный пыл? Но для чего ему это нужно? Он не хотел гибели Ладора? Тогда зачем же он помогает борейцам? А может быть, он не хочет моей собственной гибели? Но почему?»

Бадяга и Велигор возникли перед Владигором неожиданно, нарушив ход его мыслей. Они были веселы, и усы их слиплись от меда, хоть оба витязя еще не успели снять кольчуг, на которых запеклась кровь.

— Владигор! — ударил брата по плечу Велигор. — Ну, как мы бились сегодня? Можем, значит, удержать Ладор!

Владигор ответил ему с горечью:

— Нет, брат, не можем! Завтра борейцы пойдут на нас снова, и, будь уверен, их уже ничем нельзя будет остановить. То, что случилось сегодня, это какая-то случайность. Разве ты не знаешь, Бадяга, что такое бывает во время боя, — воины, охваченные ужасом, бегут от врага, точно какая-то колдовская сила заставляет их делать это?..

— Да, я сам видел пару раз такое, — отвечал Бадяга. — Но ведь завтра может случиться то же самое, и мы снова отобьем все три приступа.

Владигор печально покачал головой:

— Нет, завтра замешательство уже не охватит борейцев, я в этом твердо убежден: поверьте, кудесник Белун, мой учитель, вложил в меня способность предчувствовать как удачу, так и беду. Так вот, если завтра борейцы вновь пойдут на приступ, они быстро займут стены, а потом растекутся по всему городу. Конечно, мы будем биться до последнего, все погибнем — таков удел воина, дело его чести. Но чего ради должны умирать старики и дети, женщины и девицы? Самым красивым свяжут руки и на веревках поведут в свои дома, чтобы сделать наложницами, или продадут покупателям живого товара. Ладор после разграбления будет разрушен, и лишь бродячие певцы, переходя из города в город, от селения к селению, помянут меня, вас и все Синегорье, которого уже не будет, в своих сказаниях.

Бадяга и Велигор молчали. Картина, нарисованная Владигором, не вызывала радости, но все-таки им не верилось, что борейцы, отброшенные сегодня, смогут так легко справиться с Ладором.

— А может быть, — начал Бадяга осторожно, — попробовать завтра отбить приступ снова?

— Нет, завтра борейцы, помня о сегодняшнем позоре, будут сражаться еще более решительно, не жалея своих жизней. Завтра Ладор падет, если… если мы сами не оставим его врагу.

Велигор, уже второй раз слыша о необходимости оставить столицу Синегорья, горячо воскликнул:

— Да что ты такое говоришь? Куда же мы пойдем? Думаешь, всех синегорцев примет братский Ильмер, Ладанея или Венедия? Очень мы им нужны! Сам знаешь, братские княжества даже не откликнулись на твой зов о помощи!

— Нет, не туда поведу я свой народ. Совсем в другое место. Там мы будем жить, а заодно… заодно это станет моей местью тем, кто захватил Ладор. Теперь же соберите всех свободных дружинников, пусть ходят от дома к дому и передают всем мой приказ: собирать все ценное, но не громоздкое, собрать продуктов на десять дней пути — жита, солонины, сала, круп; кто имеет лошадей, пусть их накормит хорошенько и конский корм на десять дней возьмет. У кого есть сани, пусть готовят сани. Главное, пусть будет объявлено всем: Владигор сказал, что если сегодня ночью не выйдем из Ладора, то завтра в него войдут борейцы. Город не удержать, а поэтому его нужно покинуть.

И, возвысив голос, бешено сверкнув глазами, Владигор сказал:

— Я князь Синегорья, я повелитель моего народа! Я главный судья! Мне, только мне подчиняться надо! А теперь идите исполняйте приказание…

Ночь выдалась безлунной, что Владигор расценил как счастливое предзнаменование, — из Ладора нужно было выйти неприметно, и сделать это поблизости от стана, где расположились враги, когда движется колонна из десяти тысяч людей, саней с впряженными в них лошадьми, будет непросто. Правда, снег помогал двигаться колонне почти бесшумно, да и выходили люди из Ладора с противоположной лагерю врагов стороны. По большей части синегорцы молчали, и вовсе не потому, что Владигор отдал строгий приказ не разговаривать, покуда не удалятся от города. Просто всех этих мужчин в воинских доспехах, женщин, детей, стариков мучила горькая мысль: «Почему мы покидаем город? Надолго ли? Почему Владигор, которому мы всегда верили, этот храбрый, сильнейший во всем Поднебесном мире витязь отдает родной Ладор врагу, не пытается отстоять его силой оружия?» Даже женщины и дети были готовы завтра встать на стенах рядом со своими мужьями и отцами, умереть, но не стать посмешищем в глазах всего мира, а теперь их увозили куда-то далеко, в чужие земли, и за спиной у них лежал пустой город, где они родились, родили своих детей, подле которого в земле лежали кости их предков.

Когда колонна отдалилась от Ладора уже на достаточно большое расстояние, ратники, шедшие рядом с двигавшимися по хрустящему снегу санями, стали переговариваться между собой, поначалу негромко, сдержанно:

— Слышь, Горел, а чегой-то наш князюшка из Ладора бежать надумал, да и куда бежит со всеми нами? — спрашивал один пожилой уже воин у другого.

Тот, к кому относился вопрос, долго размышлял, а потом сказал так:

— А не иначе как правитель наш Владигор с тестюшкой своим, с Грунлафом-князем, так договорились: «Ты-де, Владигор, — Грунлаф говорит, — пожил в Ладоре, ну так дай и я теперь маленько у тебя поживу, а ты ко мне отправляйся, коль мы с тобою родичи». Ведь не мог же наш князь борейцев испугаться? Мало ли раз бивал он их? Нет, тут дело хитрее, полюбовное дело!

Первый воин тоже долго соображал, кумекал, а потом спросил:

— Тогда чего ж Владигор с Грунлафом да с другими так долго договориться не могли? К чему приступ первый их отбил, пороки борейские рушил, а вчера с какой стати с ними бился на стенах?

— А дело простое, Ценка, — уверенно отвечал Горел. — У князей так заведено: прежде договора полюбовного да родственного надобно вначале силой помериться, крепкой любви ради или для хорохорства. Вот и побились маленько, попускали друг другу кровя. Не наше дело — княжеское. Ты иди себе, иди, Ценка, может, куда и придешь. Князь-то наш, Владигор, башковит. Нас с тобой, да и всех синегорцев, в обиду никогда не даст. На то он и правитель.

Тем и закончился разговор. Но подобные разговоры то и дело возникали в толпе уводимых неведомо куда синегорцев. И Владигор порой слышал их и думал про себя: «Иду туда, чтобы подданных своих еще более счастливыми сделать. От чар Краса подальше ухожу, и Грунлафу за обиду, что нанес он мне и моему народу, отомщу, не обрадуется!»

 

1. Очень тихий город

ожди уверили воинов в том, что лишь внезапное вмешательство Перуна, обиженного кем-то из борейцев, помешало им захватить Ладор, поэтому надо принести богатое жертвоприношение и очистить свои сердца от всяких скверных помыслов по отношению к Громовержцу, и тогда удача во время завтрашнего приступа будет за ними.

— Вы храбро сражались сегодня, борейцы! — стоя на возвышении, вещал Грунлаф, окруженный многотысячной толпой воинов, бугрившейся рогатыми шлемами, кожаными боевыми наголовьями, стегаными шапками с нашитыми на них железными бляхами. — Но, видно, не все из вас были любимы Перуном, когда шли вы на синегорцев. Впредь будьте бдительны — нельзя даже в мыслях своих ругать, хулить, поносить богов, и уж тем паче упрекать их в чем-нибудь нельзя. Сегодня мы возложим близ алтаря Перуна пятьдесят лучших коней, а если кто-нибудь из вас согласится стать жертвой, поднесенной богу, то это доставит Перуну лишь вящую радость, и не придется сомневаться нам в завтрашней победе!

— Я!

— Нет, я стану жертвой!

— Меня положите на алтарь Перуна!

Сразу несколько рук с мечами взметнулось над толпой, и Грунлаф кивнул:

— Хорошо, братья! Вожди выберут среди вас самого красивого, могучего, высокого и густобородого. От такого дара Перун не сможет отказаться. Но вначале погребем тех, чьи души уже обитают где-то рядом с предками.

После погребения и тризны, после жертвоприношения, когда рядом с идолом Перуна возлегли трупы пятидесяти зарезанных жеребцов, а поверх их окровавленных, еще теплых тел осторожно положили и тело молодого, широкоплечего коробчака с перерезанным горлом, никто из борейцев уже не сомневался в том, что завтра Ладор станет их собственностью со всем тем, что находится в нем: богатством, женщинами, обильной едой и питьем, с добрыми конями и откормленным скотом.

В ту ночь они спали совсем недолго. Без команды начальников вставали со своих убогих постелей, зажигали глиняные плошки с жиром, в котором плавал фитиль, приводили в порядок доспехи, точили мечи и наконечники копий, поправляли оперенье у стрел, усердно размалевывали лица сажей, охрой, суриком. Каждый делал это молча, сосредоточенно, — никто из них не желал смерти, но всякий знал, сколь вероятна она, а поэтому в эти часы воины думали скорее о ней, чем о победе над врагом, потому что боялись обидеть смерть своим невниманием, а значит, страшились призвать ее к себе.

Поутру построились так же, как и вчера, и три колонны-змеи снова поползли к Ладору: одна — прямо, две другие — в обход, справа и слева. Когда подошли на расстояние выстрела из лука, надежно прикрылись щитами. Лучники, самострельщики, пращники принялись обстреливать верх заборола, хоть и не видели пока голов ладорцев. Тем, кто шел впереди, показалось странным, что синегорцы даже и не подумали восстановить разрушенные заборола, да и то, что не свистели стрелы, не втыкались с сочным чмоканьем в их щиты, изумляло немало.

«Неужели еще какую-то хитрость придумали ладорцы? — думали уже многие, подходя к насыпи и не замечая на стене и под нею защитников крепости. — Нужно быть начеку. Помоги, всемогущий Перун!»

Выставив копья далеко вперед, плечо к плечу, прикрываясь большими, от лица до голеней, щитами, медленно вступили на всход, потом убыстрили шаг, потом перешли на бег. Первые ряды через проломы в забороле взбежали на площадку стены, но, вознамерившись пронзить копьями всякого, кого увидят здесь, в нерешительности остановились.

На площадках никого не было. Только несколько сломанных копий валялось здесь.

— Они прячутся где-то! — стараясь поскорее прогнать недоумение и растерянность первой пришедшей на ум мыслью, закричал какой-то сотский из коробчаков. — Искать ладорцев, искать!

В разные стороны потекли по боевым площадкам борейцы. Заглядывали в ниши, где порой находили укрытие от дождя крепостные караульные, осторожно стали спускаться по лесенкам вниз, думая, что где-нибудь в прилегающих к стенам постройках притаились хитрые ладорцы. Но, отворяя двери этих домиков, оставленных незапертыми, борейцы так и не находили врагов.

Изумление начинало сменяться страхом. Воины, готовые или принять смерть, или растерзать своих врагов, словно ударились лбами в стену, и этой стеной была пустота и немота города. Негодуя неизвестно на кого, они стали бегать от дома к дому и повсюду находили следы внезапного ухода людей. Негодование борейцев ненадолго сменялось радостью, когда удавалось найти что-то ценное — оставленные беглецами ожерелья, подвески, гривны, запястья, наголовья. Встречалась и серебряная посуда, и все эти вещи борейцы тут же прятали в предусмотрительно захваченные мешки. Но радость скоро исчезала, как исчезает из дырявого кувшина вытекающая вода. Не хватало главного. Готовившиеся стать победителями, не видя синегорцев, ненавидимых всей душой уже за то, что они долго не впускали их в город, воины были неудовлетворены. Да, серебро — это хорошо, но где же радость схватки, радость от приобретенной в бою добычи? Воины знали, что и жены, и дети их тоже не будут рады, ибо не оружием взято все это добро, а как подачка, брошенная врагом.

Куда богаче оказались в домах исчезнувших борейцев запасы провизии: в хлевах стояли коровы, овцы, козы, в ледниках лежали разделанные пополам свиные копченые туши, мороженая битая птица, бочки с солониной. В амбарах — жито, крупы, овес, в погребах домов побогаче борейцы находили бочки и глиняные кувшины с медом, и, не поборов искушения, воины принялись за духовитые напитки. Мед, брага, пиво рекой полились в их глотки, но легче на душе у борейцев не стало.

Уже во хмелю выходили из домов воины, таща на плечах мешки с найденным добром, качаясь, пытались зайти в соседние дома, но там уже рыскали другие.

— Эй, пошел отсюда, вислозадый иг! — кричал какой-нибудь коробчак. — Ты, что ли, первым взошел на стену? Ну так и не лезь сюда!

Когда иги, гаруды, плуски и коробчаки жили в стане, между ними никогда не возникало ссор. Теперь же не излившаяся на синегорцев злоба искала выхода и находила его в давних несогласиях между племенами, представители которых за глаза дразнили друг друга разными обидными словами.

— Это я-то вислозадый?! — вспыхивал хмельной и обиженный воин-иг. — А ты — коробчакский козел вонючий, вот ты кто такой!

Со звоном вылетел из ножен меч коробчака, забывшего уже о своем мешке с добром. Прямо на пороге дома, обливаясь кровью, хрипя, свалился иг, а уж к нему бежали его товарищи, крича:

— Коробчак вонючий нашего порубил! Бей коробчаков!

Тотчас убийца был изрублен игами в горнице дома, где еще вчера жил бондарь со своей семьей. Но со всех сторон к дому уже сбегались и иги, и коробчаки. Выскочивших из дома игов подданные князя Пересея пронзили копьями, но их в свою очередь иги пронзили мечами. Скоро узкая улица была запружена воинами. Иные ожесточенно дрались, защищая честь племени, другие — гаруды, плуски — с интересом наблюдали за дракой, которая, как сухой мох впитывает воду, всасывала в себя все новых и новых участников.

— Надо бы разнять их! — воскликнул, не выдержав кровавого побоища, какой-то плуск. — Сотского позвать, вождей!

Но ему возразил гаруд, равнодушно взиравший на сражение:

— А ты стой себе, плуск рогатый, да помалкивай! Тебе-то что за дело?

— Рогатый?! — так и подскочил на месте плусский воин.

— А какой же? Вы же все рогатые, — невозмутимо отвечал гаруд.

— Тогда ты — куриная гузка, так вас, гарудов, вроде называют! — не растерялся плуск, и соплеменники поддержали его смехом.

Бешенство и ярая злоба выразились на лице гаруда. Выпучив остекленелые от ярости глаза, он выхватил из-за пояса боевой топор, взмахнул им, и плуск упал на землю с рассеченной головой. На гаруда набросились товарищи убитого и вмиг изрубили его на куски.

Вскоре на улицах Ладора кипели ожесточенные бои. Большинство сражавшихся не понимало, из-за чего они режут, рубят друг друга, но каждый ощущал свою правоту, а поэтому иг бил гаруда, гаруд ига, плуски рубили игов и гарудов, а коробчаки — гарудов, плусков и игов.

Вожди, все еще стоявшие на возвышении, довольные тем, что всем трем колоннам удалось без труда войти в город, заслышав звон клинков, треск ломавшихся копий, дикие крики умирающих, говорили между собой.

— Ну вот, братья, бои идут уже на улицах Ладора. Я так и знал, что Владигор не станет тратить много времени на оборону стен — бесполезно! Уверен, что в уличных боях борейцы покажут себя достойно! — утверждал Грунлаф.

Ему отвечал Гилун:

— Согласен с тобой, брат. Охочие до добычи борейцы недолго станут чикаться с ладорцами, сражаясь рядом с их богатыми домами, за дверями которых полным-полно красивых женщин и девчонок! — И Гилун, схватившись за живот, захохотал так, что зазвенели его нарядные доспехи.

— А давайте взойдем на стену, — предложил вдруг Пересей. — Оттуда и посмотрим на сражение. Думаю, всем будет приятно видеть, как наши режут глотки синегорцам.

Предложение Пересея всем пришлось по душе, и вот вожди в сопровождении отборных воинов, служивших им в качестве личной стражи, на конях помчались к ближайшему всходу. Разогнали коней так, что те без труда преодолели пологий скат холма. У боевой площадки вожди спешились — отсюда открывался вид на большую часть Ладора.

— Ну что за молодцы мои гаруды! — с гордостью воскликнул Гилун, узнав своих по шлемам яйцевидной формы с носовым прикрытием. — Как дерутся — просто вепри!

Но Старко Плусский, приглядевшись к волнующейся, как бурлящая вода, толпе, встревоженно закричал:

— Но с кем дерутся твои гаруды? С плусками! Вон я вижу шлемы, покрытые железными бляхами, — это же плуски!

— Нет, не только плусков бьют гаруды! — чуть не плача, закричал Пересей. — Разве не вижу я в толпе ратников в черных кожаных шлемах? Это же мои коробчаки!

— Точно, коробчаки! — взволнованно подтвердил Грунлаф. — Но они колют своими длинными копьями моих игов! Вон их рогатые шлемы! А где же синегорцы? Их бы мы узнали по высоким заостренным шлемам с наушами!

— Нет там таких! — в отчаянии закричал Гилун, хватаясь за голову. — Борейцы между собой режутся, а синегорцев нет, нет!

— Да куда ж они подевались? — простодушно развел руками Пересей, но Грунлаф сказал, как отрубил:

— Не время об этом размышлять! Скорее разнять сражающихся, а то перережут друг друга!

Крас, который тоже поднялся с вождями на стену, смотрел на то, как проливали кровь воины родственных между собой племен, и ликовал в душе: «Ну вот, все в мире делается по предначертанному Природой плану. Не может быть добрым человек, если он создан так, чтобы уметь защищаться, не отдавать другому то, что ему принадлежит по праву. Вот и здесь — поссорились, наверное, из-за какой-то побрякушки, да и пошла резня гулять. Все верно, все так и должно быть…»

Неспешно спускался Крас вслед за вождями, спешившими внести мир в толпу обезумевших воинов, не разбиравших уже, где свой, а где чужой. Улицы Ладора были завалены трупами, а отовсюду все еще неслись звон скрещенных мечей и стоны раненых.

— Под страхом смерти приказываю вам вложить мечи в ножны! — слышал Крас, как кричал Грунлаф, пытаясь усмирить дерущихся. — Каждому пятому будет отрублена голова, если кровопролитие не прекратится!

Чародей слышал, как в других местах подобные приказы отдавали другие вожди, обращаясь в основном к своим соплеменникам, потому что каждый князь сейчас понимал: к воинам неподвластного им племени взывать бесполезно. Но никто из сражающихся и не подумал остановиться, и, после того как Грунлаф трижды обратился к залитым кровью, не прекращавшим рубить и колоть дружинникам и ратникам, он подбежал к стоявшему поодаль Красу:

— Мудрейший, ты все можешь, помоги утихомирить обезумевших!

«Да, и впрямь рано вам всем умирать, — подумал Крас. — Вы еще мне пригодитесь, борейцы, как сила, способная противостоять Владигору, уже совсем другому Владигору!»

И Крас, не ответив Грунлафу, пошел к сражающимся, для каждого из которых сейчас не существовало ничего, кроме стоящего напротив врага, с которым он, возможно, еще до рассвета делился ломтем хлеба и ковшом браги. Воздевая вверх руки, чародей закричал:

— Борейцы! Что на свете может быть лучше золота, серебра и драгоценных камней?!

Сражающиеся остановились как вкопанные, с поднятыми над головой мечами, широко расставив ноги, со щитами на уровне подбородка. При этом каждый повернул в его сторону голову.

— Ну, что же может быть лучше? — переспросил Крас.

— Ничего, мудрейший, — покачал головой какой-то иг.

— Ну так зачем же вы тратите время на пустяки? Пойдемте со мной ко дворцу Владигора, и там вы получите то, ради чего стремились в поход. А драться друг с другом — самое последнее дело. Вы же не враги!

— Не враги! Не враги! — послышались несущиеся с разных сторон крики. — Веди нас скорее ко дворцу Владигора! Если там засел щенок синегорский, сразу на копья его поднимем!

— Нет, к стене поставим, цель из него для луков и самострелов наших сделаем! Поглядит он на уменье наше!

— Веди нас, мудрейший, веди, покуда мы друг другу кишки не повыпускали!

И уже вкладывали борейцы в ножны окровавленные мечи, засовывали за пояса топорища секир, а в голенища сапог прятали огромные кинжалы. Переступая через тела павших, пошли к Красу, но первым к нему Грунлаф подошел, с тревогой в голосе спросил:

— Мудрейший, что случилось? Синегорцы где? Или попрятались по подвалам? Вдруг выскочат, нападут внезапно? Да и как мы во дворец княжий войдем? Может, там все за каменными толстыми стенами собрались да только и ждут, чтобы разом броситься на нас?

Крас улыбнулся лукаво. Теперь он и вовсе не был схож лицом с Кутепой. Как и прежде, желтая, точно много лет пробывшая под солнцем, сухая кожа обтягивала туго его голый, не покрытый шапкой череп.

— Нет, благороднейший! Ушел Владигор ночью со всем синегорским народом из Ладора. Мощи твоей испугался. А куда ушел, я и сам пока не знаю. Думаю, в братских Синегорыо княжествах станет приют искать. А может, и что другое затевает: выждет маленько да и на Ладор нападет, как вы на него напали. Ой, не спрашивай пока. Идем ко дворцу. Не видишь разве, как сверкают глазами, скрежещут зубами воины борейские, Не угодишь им сейчас, сам под их мечами ляжешь. Даже я не в силах буду их остановить — И закричал, обращаясь к воинской толпе: — Ну, молодцы, за мной идите! Были вы бедными да хилыми, теперь же сделаю вас богатыми и дородными!

Мечи, доспехи прекрасные купите, бабам своим, ребятишкам добра немало привезете! Только вот вам мой сказ: хоть и нет в Ладоре синегорцев и ваш стал этот город да и все Синегорье, маленько здесь посидеть придется. А то вдруг так случится, что Владигор где-то караулит, ждет-пождет, когда вы за стены выйдете, обремененные богатством, и всех вас на лесной дороге посечет, ибо сохранил всю дружину и ополчение свое. Так что ждать в Ладоре нужно, покуда не спознаем, куда он подевался!

Крики одобрения и радости раздались тотчас, как закончил Крас речь свою:

— Посидим, мудрейший!

— Чего бы не посидеть-то? Коли здесь и жратвы и питья — за год не ополовинить!

— Посидим, но, главное, ты нам сейчас золотишко да серебро каждому на руки по чести раздай, чтоб мы спокойно сидели. Бабы же наши подождут маленько, не усохнут. Нам без них вольнее — отыщем здесь баб каких-нибудь!

И загоготала забрызганная кровью толпа. Крас же, ликуя, в душе, потому что видел в этих жестоких, жадных, лишенных целомудрия людях отражения самого себя, повел борейцев к княжескому дворцу. Вслед за ним, гордо, как победители, подняв головы, пошли вожди, а потом уж потянулась рать. Одни орали что-то бессмысленное, радуясь, что остались в живых и очень скоро станут богатыми, другие пели что-то несуразное, но лихое, разбитное, третьи, на ходу пританцовывая, выделывали ногами кренделя, четвертые били окровавленными клинками по своим изрубленным щитам. Всякий на свой лад радовался победе над синегорцами, оказавшимися трусливее мышей.

Подошли к воротам княжеского дворца — открыты настежь были ворота. Гилун, удивившись, к Красу обратился:

— Мудрейший, постой, пусть воины на подворье войдут вначале, не было бы засады…

— Не опасайся, благороднейший, — усмехнулся Крас. — Дворец пуст, как амбар у бедного смерда. Под сим подразумеваю, что синегорцев там нет. Смело заходи, и пусть вся рать во двор заходит. Ставим их покамест супротив крыльца. Пусть отдохнут, намаялись, рубившись… — И усмехнулся снова.

Вожди с малою охраной, от присутствия которой отказаться не могли, осторожно на крыльцо взошли, после — в сени, пошли по переходам, коридорам, горницам дворца. Озираясь по сторонам, обнажив мечи, шли по дворцу князья. Молчали. Поражало то, что все в нем осталось на своих местах: лавки, столы с резными ножками, серебряные светильники — все в порядке, не перевернуто, не сдвинуто, не снято. Точно нарочно Владигор открыл ворота своего дворца для дорогих гостей, чтобы пожили здесь, попользовались его имуществом, отдохнули после долгого сидения в землянках, в неуюте, питаясь скудно.

— А где же княжеская сокровищница, мудрейший? — спросил Грунлаф. — Если не отыщется, головой своей ответим.

— Ну как забрал все с собою Владигор? — с тревогой сказал Старко. — Вот потеха будет!

Но Крас, в руках которого увидели князья какой-то прутик, заверил предводителей похода:

— О, не тревожьтесь! Чтобы увезти все богатства Владигора, понадобилось бы пятьдесят возов. Не с руки синегорскому владыке такая поклажа.

А прутик все гулял в руке Краса, покуда шли все дальше и дальше по переходам обширного дворца. То прикасался им чародей к стене, то проводил по полу, а иногда и к потолку поднимал его. Наконец остановился Крас, и князья остановились тоже.

— Нашел? — был нетерпелив Гилун.

Крас, прутком водя по стене, ответил:

— Золото всякий человек отыщет, княже. Нет в мире вещи более притягательной для человеческой души, чем желтое железо это. Неужто сам не чуешь, что стоишь подле Владигоровой сокровищницы?

— Нет, не чую, — твердо отвечал Гилун, маленько постояв и попробовав «почуять» близость золота. Ничего особенного в себе приметить он не сумел.

Крас легко, одной рукой толкнул вперед каменную стену, и в сторону отъехала стена, будто и не из толстых плит сделана была, а из легких сосновых досок.

— Факел мне подайте! — крикнул властно одному из воинов, и через миг открылась взору князей большая горница. При свете факела было видно, что и за ней есть горницы, не меньше первой. Повсюду стояли сундуки, на стенах поблескивало драгоценное оружие — мечи, золоченые щиты нездешней работы, секиры с резьбой искусной, палицы, отлитые из серебра.

Откинул Гилун крышку одного из сундуков и отпрянул даже. Заискрились, засверкали чарующим блеском самоцветы, и сердца вождей растаяли, как воск, при виде несметного богатства, собранного здесь. Шагая быстро от сундука к сундуку, поднимали крышки, всякий раз вздрагивая, — сияние камней, золотых монет, украшений дивной красоты слепило им глаза.

— Все это ваше, князья, все ваше, — шептал чародей. — Теперь каждый из вас богаче будет вдвое.

— Да-а-а, — дрожащим от волнения голосом вымолвил Гилун, — не напрасно мы жертву богатую вчера Перуну принесли!

— Братья, да неужто нам со всякой сволочью делиться всем этим? — вдруг воскликнул Пересей.

Князья молчали. С одной стороны, они боялись, что, не выполнив обещание, данное войску, разъярят его вконец. С другой стороны, каждый понимал, что поступит неблагородно по отношению к тем, кто шел на приступ. Но вот молчание прервал Крас:

— Мысль очень дельную подал благородный Пересей. Зачем вам делиться с простыми дружинниками, ратниками? Разве это они задумали поход, разве их серебро пошло на покупку запасов пищи, на сани, на оружие? Но главное, они и пальцем о палец не ударили, чтобы Ладор завоевать! Иное дело, если б проливали кровь…

Снова заговорил Гилун:

— Правильно мудрейший говорит! Давайте откупимся от всех этих босяков сотой частью всего, что здесь лежит. Им этого довольно будет! Скажем, что больше во дворце не нашли!

— Верно! Верно! — поддержали Гилуна Старко и Пересей, но Грунлаф строго им сказал:

— Нечестно, братья! Да и… — добавил чуть тише, — да и видели, наверное, те… — И мотнул головой в сторону коридора, в котором их дожидалась стража.

Вновь лишь треск факела горящего был слышен, князья молчали, потом Крас произнес тихонько:

— Ну, стража — это пустяки. Да и кто из войска помнить будет, что вы брали с собою стражу…

Пересей с улыбкой, полной благодарности, посмотрел на Краса:

— О, мудрейший..

Мигнул Гилуну, который все сразу понял, и оба князя, легко ступая по плитам каменного пола, пошли туда, куда показал князь коробчаков. Стоны вперемешку с проклятиями, удары глухие, тяжкие донеслись до тех, кто в сокровищнице оставался, но эти звуки скоро стихли, Гилун же с Пересеем возвратились. Оба на ходу вкладывали длинные кинжалы в ножны.

— Ну вот, порядок! — радостно сказал Гилун. — Давайте мешки отыщем да и отнесем на крыльцо, ну… хоть половину того, что в этом сундуке лежит.

Но рассмеялся Пересей:

— Брат Гилун! Ну для чего тебе мешки? Вывали-ка на пол половину да и тащи то, что осталось, на подворье.

— Эх, я, голова дубовая! — стукнул себя рукой по шлему князь гарудов. — Верно придумал, коробчак! Ну, давай займемся, покуда кто-нибудь еще из этой голозадой братии к нам не пожаловал. — И, обращаясь к Старко и Пересею, сказал: — А вы чего стоите? Помогайте! Мы с Пересеем вас сделали богаче вдвое, так что можно маленько княжеские ручки да и помозолить. Чай не навоз черпаете!

Старко нагнулся над сундуком без лишних разговоров, а Грунлаф помедлил. Он, старавшийся казаться в своих глазах и в глазах всего света честным судьей и благородным витязем, пребывал в растерянности. Да, он был богат. В его сокровищнице хранилось золота и самоцветов, прекрасного оружия и дорогой посуды, может быть, не меньше, чем во Владигоровой, но он хотел, конечно, стать еще богаче. Но не коварством мечтал он преумножить свои сокровища!

— А ты, Грунлаф, что же не помогаешь братьям? — ласково спросил Крас, легко касаясь своей сухой рукой его железного плеча. — Ну подумай, на что богатства той рвани, что пускает слюнки, дожидаясь во дворе? Да они пропьют все, промотают с веселыми девицами и ничего не довезут до дома. Не впрок им пойдут сокровища. Начнутся драки, станут резать один другого из-за каждого камня. Ты же свою долю сохранишь и тем самым возвеличишь вдвое свое княжество! Ну, помогай же, времени мало…

Когда Гилун и Пересей выволокли на крыльцо сундук, вой радости, вырвавшийся из нескольких тысяч глоток, оглушил вождей. Мечи вновь застучали по щитам, послышались здравицы в честь предводителей похода, но Грунлаф поднял руку, и крики смолкли.

— Сотоварищи мои! — начал он глухим и неуверенным голосом.

Крас, стоявший сзади, шепнул ему:

— Благородный, тверже, тверже говори — не поверят! Разорвут на части!

— Сотоварищи мои, братья! — справившись с волнением, громко заговорил Грунлаф. — Мы обыскали весь дворец, нашли и княжескую сокровищницу. Да, остались в ней богатства — вот они, перед вами. Все прочее, видно, Владигор с собой забрал. Мы же с князьями посудили-порядили и решили, что коль вы столь много скорбей вынесли во время похода нашего, покуда мерзли, голодали, кровью своею поливали снег подле ладорских стен, то возьмите себе все, что досталось нам. Мы же, князья, и так богаты!

Еще более громкие крики раздались в толпе. Все радостно вопили, восхваляя щедрость своих вождей, иные падали на колени, протягивали к князьям руки, стукались головами о землю. Всякий радовался, что является подданным мудрого и справедливого повелителя, задумавшего такой удачный поход на Ладор.

Слово взял Гилун:

— Сыны наши! Пусть от игов, гарудов, плусков и коробчаков будет послан один человек, которому вы доверяете, как самому себе. Эти четверо пересчитают все богатства, разделят, чтобы каждому досталось сокровищ не больше, чем другому, а после станете вы подходить к крыльцу. Да пусть все друг за другом смотрят: если дважды попытается какой-нибудь мошенник награду получить, то такого безжалостно казните. Нечестных в войске нашем быть не должно!

Одобрительные крики заглушили последние слова Гилуна, а Крас, стоя за спиной вождей, довольно улыбался. Все происходило так, как он заду мат.

 

2. «Куда ведешь нас, Владигор?»

А синегорцы двигались на запад. Легко катились по снегу их сани, и те, кто шел с ними рядом, часто менялись с сидящими, а поэтому никто не уставал.

На душе у многих было легко, их устраивала эта кочевая жизнь: не нужно думать ни о домашнем хозяйстве, ни о городовой службе, ни о том, как заработать себе на жизнь. Все полагались на Владигора, потому что в нем видели не только мудрого правителя, но и заботливого отца, не способного обидеть своих детей.

Однако на одиннадцатый день пути, когда на исходе уж были запасы, взятые из дому, вначале шепотом, а потом все громче, громче пополз по обозу ропот. Каждому хотелось знать, как скоро обоз замедлит свой бег, где остановятся они, лишенные своих домов, потерявшие отчизну.

И вот однажды на привале, когда жгли костры, чтобы согреться и зажарить убитую в дороге дичь, на поляну, где под развесистой сосной были разбиты шатры Владигора, его брата и Любавы, явилась толпа синегорцев. Возглавлял ее дружинник Кудрич, тот самый, с которым князь под стенами Ладора дважды пытался атаковать борейцев. Не раз вместе с Владигором он был в боях и прежде верил князю, как самому себе, но после двух неудачных нападений на врагов сомнения закрались в его сердце.

Кудрич, тридцатилетний молодец, был не ниже Владигора, жаркий румянец пылал на его щеках, борода густая, долгая закрывала кольчужное ожерелье, а глаза цвета неба осеннего могли выражать то доброту, то ненависть — как дело обернется. Высок, широкоплеч был Кудрич, и часто размышлял он про себя: «Да ведь, будь я князем, ничуть не хуже пошли бы дела в Синегорье. И почему же боги делают людей столь разными по положению, когда порой и разницы-то не отыщешь между князем и простым дружинником, если сравнить их стать, их ум, смекалку?»

После неудачных схваток с борейцами в нем укрепилось мнение, что князь ничуть не лучше сражается любого из дружинников и уж тем более не лучше его, Кудрича. Во время той памятной атаки конь под Кудричем ни разу не споткнулся, и честолюбивый дружинник мог бы в одиночку доскакать до борейцев и поубивать немалое их количество, но Владигор велел вернуться. С тех пор и стал подозревать Кудрич, что сила и мудрость Владигора, о которых говорили, что они дарованы богами, оставили его, а тогда какое право имеет он повелевать другими?

И вот теперь, неизвестно почему, пришлось оставить на поругание врагам город, сотни лет являвшийся столицей Синегорья, оставить могилы предков, священные кущи и брести неведомо куда. Слышал Кудрич, как ропщут синегорцы, знал он также, что любят они его как сильного, прямого, благородного и человеколюбивого витязя, и все чаще в последние дни думал он: «Да чем же я хуже Владигора? Был бы я князем, так не мытарил бы подданных своих. Борейцев бы разбил, прославил бы Синегорье!»

Владигор сидел перед шатром с Любавой, Велигором и Путис лавой, готовясь отведать молодого олененка, убитого дорогой и теперь жарившегося на вертеле. Бочонок с пивом стоял на уже подтаявшем весеннем снегу, на походном столике стояли кубки, ковши, ножи лежали.

— Ну, Кудрич, — первым начал Владигор, увидев дружинника, за спиной которого переминались с ноги на ногу еще с десяток синегорцев. — Чего ради ты ко мне явился? Оленины захотел отведать?

— Нет, — гветил Кудрич, — не оленину есть я к тебе пришел. Сам в лесу могу промыслить любую дичь.

— Ну тогда, наверное, пива хочешь? — предложил Владигор, видя, что в дружиннике кипит какая-то обида. — Доброе пиво, густое, из дворцовых погребов.

— И пива тоже не хочу. Не время пиво распивать.

— Тогда зачем пришел? Прямо говори, без обиняков.

— Какие там обиняки, — смело молвил дружинник. — Послан я к тебе народом синегорским, чтобы узнать, куда идем мы. Уход поспешный из Ладора, оставленного на поругание борейцам, всем показался странным. Прямо тебе скажу: ропщет люд, тебе не верит. Поговаривают, что утерял ты силу былую и мудрость. Когда народ ведет слепец бессильный, гибель ждет такой народ. Отвечай нам немедля и прямо, что ждет нас впереди?

Синегорцы, что за спиной дружинника стояли, вышли наперед, загомонили, перебивая один другого.

— Ответ нам, князь, сейчас же дай!

— Не дашь ответа, повернем назад и в Ладор вернемся! Не поотсыхали еще у нас руки, глаза верны в прицеле, борейцев не страшимся. Ладор захватим так же, как они его у нас отвоевали!

— Опозорил ты нас, Владигор! Город родной велел оставить! Теперь глумятся борейцы на могилах наших предков, добро, нами оставленное в домах, своим считают! Позор на наши головы! По всему Поднебесному миру ославил ты нас как трусов, без боя город стольный сдавших!

Владигор давно уже ждал, что придут к нему соотчичи, станут обиды свои высказывать. Был готов князь к речам подобным, а поэтому не растерялся, долго не размышлял и заговорил спокойно, даже не встав с чурбака, на котором сидел:

— Кудрич и все прочие подданные мои, справедливы упреки ваши, понимаю. Но справедливы лишь наполовину, а то и на треть одну. Вот говорите вы, что Ладор оставили напрасно. Я же вам замечу, что лучше оставить врагу город, то есть дома и крепостные стены, богатство кой-какое, чем в жертву разъяренному и беспощадному врагу принести всех синегорцев, то есть вас. Скажете, что Ладор вполно можно было бы защитить, отбить все приступы. Отвечу: невозможно. Сил у борейцев было в два раза больше, чем у нас, ибо собрали они вместе рати и дружины трех княжеств. Нам же ни Ильмер, ни Ладанея, ни Венедия руки не протянули, когда просил я их помочь Ладору.

Дальше говорю. Те всходы из глины были придуманы не иначе как самим чародеем Красом, службу добрую сослужил он борейцам. Ладор с тремя этими холмами-всходами беззащитным оказался. Всходи себе на стены, бей наших, а потом спускайся в город да режь жен, стариков, детей. Конечно, сопротивление мы оказали бы борейцам сильное, но, уверен, погибли бы все ратники, дружинники, а женщины и дети отведены были бы в рабство. Это говорю вам я, способный драться сразу с двумя десятками врагов. Но не все же такою силой обладают в нашем войске, правда?

— Я не хуже тебя, Владигор, могу сражаться! — в грудь себя ударил Кудрич. — Да и немало таких витязей найдется в синегорском войске!

Владигор без обиды на Кудрича взглянул, вырезал из румяной спины оленя большой кусок и, прежде чем взяться за еду, ответил:

— Твое проворство боевое знаю, Кудрич, но даже если и отыщутся у нас три десятка витязей, тебе подобных, количество такое несоизмеримым будет в сравнении с борейским войском, где каждый, точно волк, жаден и готов лить кровь ладорцев, ибо с детства им к Синегорью прививают ненависть. А то, что отбили мы первый приступ, когда враги взошли на стены по всходам глиняным, ничего не значит.

— Как ничего? — вскричал дружинник. — Или не мужеством своим мы сбросили врагов со стен?

— Нет, не мужеством, поверь мне. — Владигор вздохнул. — Причиной их внезапного ухода была воля чародея Краса, который козни нам чинит, но я покамест в замыслы его никак проникнуть не сумел. Знал я, что на следующий день борейцы без труда взойдут на стены наши и ни моя сноровка в битве на мечах, ни твоя, Кудрич, ни мужество всей нашей рати не сумеют остановить врагов. Погиб бы и Ладор, погибло б и все Синегорье. Поэтому-то и решил я увести народ…

Уверенная речь князя кого-то из синегорцев, что стояли перед ним, убедила, кого-то нет. Помолчали, посопели себе под нос, не зная, что спросить, но снова слово взял Кудрич:

— Ну, ты — князь, тебе решать, как воевать с врагами. Но мы-то тоже люди не подневольные и знать хотим, куда ты нас ведешь? Что за нет взгоды ждут нас впереди? Молви, княже, свое слово, если не хочешь, чтобы возроптал народ и не положил предел власти твоей.

Владигор весело подмигнул дружиннику:

— Ой, Кудрич, уж не ты ли собрался взять на себя бремя власти княжеской? Смотрю, много гордости в твоих словах… Поддержку чуешь синегорских граждан?

Кудрич не смутился. Глядя прямо в глаза Владигору, так ответил:

— А ежели народ решит, кому заместо тебя быть князем, не противься! Людям нужен вождь, отец, защитник, который не станет бегать от врагов, пришедших на их родную землю. Говори, куда ведешь ты нас!

Владигор из серебряного большого кубка сделал большой глоток, рот вытер тылом руки своей широкой и заговорил:

— Ну так слушайте внимательно да на ус мотайте, что я скажу, чтобы слово в слово другим все передали. Так вот, поелику пришлось оставить нам Ладор, идем туда мы, где отыщем для себя пригодный для проживания город, а подле него — земли, удобные для всяких полевых работ. И лучше Пустеня, столицы игов, Грунлафовой столицы, не найдется города для нас. Спросите, наверное, почему туда решил идти я? Отвечу. Во-первых, Грунлаф, мой бывший тесть, меня обидел, обвинив в гибели Кудруны, возлюбленной моей жены. Обвинение такое послужило для Грунлафа причиной похода на Ладор, но я поединком честным доказал ему, что не повинен в смерти его дочери. Это его не остановило. Другие помыслы гнали Грунлафа на Ладор — ему и прочим теперь хотелось просто его разграбить. Что, понимаю, борейцам сделать уж удалось.

— Горе нам!

— Вот уж дождались несчастья!

Едва не заплакали синегорцы, терли уже глаза руками, но строго Владигор на них прикрикнул:

— А ну-ка сопли свои скорей утрите! Не стыдно ль? Я не был бы сыном Светозора, если б вас отдал на поругание врагам бесчестным и жестоким. Знайте: вскоре мы захватим Пустень со всеми землями, что игам принадлежат. Я часть большую своей казны во дворце оставил, но у Грунлафа золота и серебра не меньше, чем у меня. Все себе возьмем, и Синегорьем назовем земли, что прежде считались владением Грунлафа. В Пустене стены я уже другими сделаю, в камень их одену, а потом можно будет и на Ладор пойти, поддержкой заручившись братских княжеств. Вот и поможет нам случай, который вы считаете несчастным. Я же вижу в нем удачу будущую нашу. Кстати, научили нас борейцы, как нужно быстро крепость воевать, так что с Пустенем, где и мужчин-то не осталось — все в Ладоре, — хлопот у нас не будет! Ну, как находите замысел мой? Поначалу и Любава, сестра, и Велигор, брат мой, осуждали меня, говорили, что и Ладора нам больше не видать, и Пустеня не получим. Но после убедил я их, и едут они в Борею со спокойным сердцем.

Кудрич недоверчиво головою покачал:

— Князь, а если так случится, что Грунлаф с союзниками своими прознает, что ты под Пустень двинулся, завоевать его желая? Разве не бросится вдогонку он с гарудами, плусками да коробчаками? Ведь они тогда нам под Пустенем умоют рожи.

— Не умоют. И об этом подумал я. Скоро снега растают, дороги грязью непролазной покрыты будут, лед пойдет по рекам, через которые мы сейчас переходим, даже не замечая их. И за месяц войско борейцев не доберется до Пустеня, мы же его захватим быстро и без хлопот, верьте мне, синегорцы. Обещаю вам в борейских землях жизнь сытую и беззаботную. Захват Пустеня станет местью Грунлафу за то, что лишил он нас Ладора!

И синегорцы, что пришли вместе с Кудричем, в пояс кланялись Владигору, называли его мудрейшим, благодарили за заботу и обещали служить ему верно, когда время придет идти на приступ Пустеня. Каждый уверился, что Владигор все правильно расчел и теперь есть надежда на то, что и землями обзаведутся, и столицей с богатствами немалыми. Главное же то, что Грунлафу нос утрут, за все обиды отомстят ему.

 

3. «Супротив хитрости Владигора другую хитрость учиним!»

Быстро двигался к Пустеню синегорский обоз, но еще быстрее мчался к столице княжества игов всадник, следивший за людьми Владигора едва ли не с самого их ухода из Ладора. Видел он, что вначале синегорцы, следуя какому-то тайному плану, пошли на юго-запад, а после, углубившись в леса, что раскинулись по обе стороны реки Звонки, взяли резко на север.

«Ага, Владигор, — думал всадник про себя, — ты, точно заяц, путаешь следы, не желая в пасть лисе попасться. Пойдешь на север ты, а после — на восток, огибая море Венедское. Знаю я, княже милый, куда идешь ты. Но ты иди, иди. Идешь ты туда, где станешь выполнять все, что я предпишу тебе. Местью своей захлебнешься, станешь таким, как все, — как борейцы, как Грунлаф, как я! И Белуновы безделки позабудешь. Недолго тебе осталось быть чистым витязем добра. Оскоромишься, наделаешь делов!»

И громко смеялся этот всадник, представляя Владигора служащим злу, потребе личной, потому что был уверен он, что все в жизни этой происходит по личному его предписанию и зло куда удобней для людей, привычней им, родней.

К воротам Пустеня он прискакал за день до того, как к столице игов должны были синегорцы подойти. Звучный рог его трижды у окованных ворот протрубил сигнал, который обычно подавал на въезде в город сам Грунлаф, а поэтому в оконце башенки надвратной тотчас появились лица стражников, и, когда узнали те, что явился гонец от самого Грунлафа, мигом ворота отворили, и всадник помчался к княжескому дворцу, где за отъехавшего в поход князя правила его жена Крылата. Рано постаревшая, с черным, накинутым на голову убрусом, который она носить решила до конца дней своих в память о погибшей дочери Кудруне, Крылата встретила гонца в просторной горнице своей. Здесь же находился старый воевода Сыч, оставленный Грунлафом в обезлюдевшем Пустене присматривать за порядком, да чтобы в случае надобности военной, если кто полезет вдруг на стены Пустеня — во что Грунлаф, конечно же, не верил, — смог бы Сыч из стариков, мальчишек, баб составить оборону да отсидеться за крепкими и высокими стенами Пустеня до прихода войск.

Гонец, едва вошел в палаты к княгине, сразу же отдал ей земной поклон. Она его сразу узнала:

— Мудрейший Крас! А говорили, что погиб ты, когда проклятый Владигор ночью напал на дворец ладорский. Выходит, врет молва?

— Не верь молве, княгиня! Верь только мне, если и впрямь почитаешь меня мудрейшим. Я только-только от стен Ладора с вестью радостной к тебе явился!

— Да неужто?! — всплеснула руками Крылата.

— Да! Малой кровью борейцами взят Ладор. Супруг твой жив, живы и все князья-вожди! Перуну за это надо вознести молитву!

Крылата и Сыч воздели руки, и восторг был написан на их лицах.

— Но где супруг мой? Где войско? Почему не возвратились они в Пустень? — спросила княгиня.

— О, правительница, — помрачнел чародей, — захват Ладора таким быстрым был, что все синегорцы из города ушли. Борейцы же остались в нем. Слов не хватит, чтобы описать богатства, что нашли мы в сокровищнице Владигора. Знай, что стал Грунлаф богаче вдвое. В Ладоре же остался он потому, что нужно город укрепить на случай, если синегорский князь сделает попытку отбить свою столицу, взяв в союзники Ильмер, Венедию или Ладанею. Да и реки вскроются вот-вот, дороги непролазной грязью покроются. Куда сейчас идти? Но, — Крас совсем унылым с виду стал, глаза отвел, слова как будто застряли у него в горле, и губы тонкие беззвучно шевелились, — но…

— Ну, продолжай же! — встревоженно приказала ему княгиня.

— Повинуюсь, повелительница, — поклонился Крас. — Был Грунлафом я к тебе направлен, чтобы вестью доброй порадовать княгиню. Но с известием хорошим наряду везу я и весть страшную…

— Да в чем же дело?! Говори скорее! — была сама не своя от нетерпения Крылата. — После гибели Кудруны не может быть для меня известия страшнее того, что я уже пережила когда-то! Что, с Грунлафом что-нибудь стряслось? Сильно захворал?

— Нет, — Крас вздохнул, — с супругом твоим ничего не сделалось. Но нужно Пустень защищать.

— От кого же? Кто нам грозит? — подал голос Сыч. Был он воином матерым, опытным, бесстрашным. Не один уж раз спасал Пустень от приступов, предпринимаемых драчливыми соседними княжествами — Мери, Упсалой, Свеонией. К тому же стены Пустеня считались самыми высокими и крепкими во всем Поднебесном мире, поэтому без страха он услыхал о необходимости дать отпор кому-то.

— От кого, спрашиваешь ты меня? — с каким-то радостным злорадством переспросил чародей. — Да от Владигора и всех синегорцев, кои завтра подойдут уж под стены Пустеня. Что, не ожидали?

— Да, не ожидали… — растерянно хлопала глазами Крылата. — Не ты ли говорил, мудрейший, что Владигор столицу свою покинул, но снова попытается ее отбить. Причем же Пустень здесь?

— Ах, княгиня! — с укоризной покачал головой Крас. — О чем думали в Ладоре, то не сбылось. Обхитрил нас Владигор! Когда я гнал своего коня, чтобы весть о взятии Ладора принести тебе, чуть не натолкнулся на войско Владигора, поспешно идущее к твоей столице. Надобно, княгиня, к обороне готовиться изрядно! Весь собери на площади народ, скажи: «Пусть каждый, кто может оружие держать, готовится! Многотысячное войско идет под Пустень! Зол Владигор, ибо княжества лишился, а посему не будет никому пощады, если ворвется в город. Всех порежет да порубит, включая женщин, стариков и маленьких детей!»

— Вот напасть явилась! — руки поднесла к лицу Крылата. — А не откупиться ли нам от Владигора? У нас казны довольно…

— Не откупишься, княгиня! Владигор все свои богатства потерял, земли, городища, сам Ладор с казной, так что ему заменой быть может? Только все земли игов, весь Пустень с сокровищами Грунлафа!

Страх исказил рано постаревшее лицо княгини. От отчаяния потеряв дар речи, женщина качала головой, а морщины на лице Сыча от нежданно явившихся забот стали еще глубже. Крас продолжал, и теперь голос его звучал веселее:

— Но не кручинься, благородная Крылата. Как помогал я мужу твоему и его союзникам взять Ладор, так помогу и Пустень защитить от Владигора. Ведь мне известно все, что он попытается предпринять для осады твоего города. Не сам ли я его учил, придумывая разные хитрости, когда борейцы шли на приступ ладорских стен?

Княгиня чуть не плакала. Она всегда боялась Владигора, она уговаривала Грунлафа не предпринимать поход, потому что сердцем чуяла: не будет пользы от него. Теперь же страшный Владигор со всем своим народом вот-вот начнет ломиться в ворота Пустеня, который лишен даже дружины малой, — все силы взял с собою в Синегорье Грунлаф!

— Мудрейший, помоги нам, помоги! — взмолилась женщина. — На одного тебя надежда. Что нам делать?

— А вот что, — сказал Крас, точно ответ давно уж был у него приготовлен. — Пусть воевода Сыч, во-первых, на площадках стен, как водится перед вражеской осадой, котлы поставит со смолой, жаровни заготовит, камни, золу и бревна. Всем этим будем врагов забрасывать, когда полезут они на стены. Во-вторых, надоумил я невольно Владигора, как можно на стены взойти крепостные без лестниц. Этим средством — всходами из корзин, глиной наполненных, — он воспользуется непременно. Только есть средство, которое воинов, что по этим стенам на стену влезут, зажмет, как мышку мышеловка. Так что, Сыч, позаботься о следующем: не откладывая дела, в плотничьих амбарах возьми две сотни бревен да с одной стороны заостри их хорошенько. Если в амбарах не отыщешь, то разбери-ка, не жалея, несколько домов. Как бревна заостришь, на три кучи их разбей да и положи близ стен, — внутри города, понятно.

— Зачем же бревна? — недоумевал старик.

— Опосля узнаешь. Покуда все исполни быстро и в точности. И не тревожьтесь — Пустень ни за что не отдадим!

 

4. Очень много сухого хвороста и леса

Когда синегорцы, предводительствуемые Владигором, вышли из леса к обширному полю и увидели стоящий на небольшой возвышенности Пустень, солнце припекало уже совсем по-весеннему, снега оставалось мало и в лесу, а поэтому дотащились на санях до столицы игов с немалыми трудами. Лошадям уж не под силу было волочь по обнажившейся земле груженные скарбом и людьми сани.

— Вот он, Пустень! — восхищенно крикнул какой-то ратник, зачем-то стаскивая с головы шелом.

— Да, хорош городишко! — подтвердил другой. — Но высоки стены, повыше ладорских будут. Как же нам в него пролезть, чтоб своим сделать? Намаешься!

Владигор, опередив головную часть обоза на сером своем скакуне, долго всматривался в стены города, который надлежало взять в самое ближайшее время, а потом, слыша говор подданных, сказал, обращаясь к ним:

— Как борейцы Ладор своим сделали, так и мы Пустень сделаем своим. Ничего не страшитесь.

Бадяга и Велигор, гарцевавшие на своих конях подле Владигора, тоже не сводили глаз со стен Пустеня, прикидывали, смекали, как лучше пойти на приступ, чтобы и не затянуть его, и людей от смерти уберечь. Крепость и впрямь крепка была. Недаром Грунлаф решился оставить ее почти что без силы воинской.

— Как город будем брать? — коротко спросил Бадяга у Владигора. — Пустень что гордая девица-с наскоку не одолеешь, подход особый нужен.

Улыбнулся Владигор, понравилось ему шутливое сравнение Бадяги.

— Одолеем мы «девицу» эту, — уверенно ответил он. — Вначале город нужно окружить, чтоб ни единая душа не проскочила мимо нас да весть Грунлафу не переслала, что-де в осаде Пустень. Это раз. Сегодня же землянки рыть начнем. Кто сумеет — пусть избенки ставит. Людям на время приступов жизнь сносная нужна — бабы у нас, детишки, старики.

— Ну а после, полагаю, приступим к строительству пороков, тех самых, что стены ладорские крушили и заборола, так, что ли? — Велигор спросил.

— Нет, — отказался Владигор. — Хоть и знаю я, как пороки строить, хорошенько их рассмотрел когда-то, но боюсь, что с ними пустеньцы так же могут поступить, как и мы когда-то с пороками Грунлафа. Нет, борейцы нам ловчее способ дали, как брать нужно города…

Владигор хотел продолжить, но маленький, проворный Муха вынырнул откуда-то из-под его руки. По носу виновато рукой провел, робко заговорил:

— Княже, не гневайся, дай словечко молвить.

Владигор сверху вниз взглянул на Муху. Живость и остроту ума князь помнил, поэтому корить не стал за то, что, как невежа, влез Муха в княжескую беседу с братом и воеводой.

— Ну, говори свое словечко, Муха. Если оно дельное, конечно.

Муха радостно засопел и сказал:

— Покуда шли мы от Ладора до Пустеня, две придумки в голову мою втемяшились — не выбить. Насчет того, как город быстрее взять. Вот первая: строим башню из досок, кои потолще будут, чтобы стрела не пробивала, ставим ту башню на колеса да и катим прямо к пустеньской стене. Снаружи шкурами мокрыми надобно ее покрыть, чтобы стрела горючая ее не подожгла. В башне наверху оконца маленькие, из луков да самострелов стрелять оттуда можно. Но оконца не главное — дверь там будет. Как подкатим башню к стене-то, снизу по лесенке синегорцы наверх полезут, прямо на стену и взойдут. И не нужно глиняных всходов делать, по которым дружинникам и ратникам совсем без прикрытия идти придется.

Владигор, Бадяга и Велигор только рты разинули — до того недомерок Муха показался им сметливей, чем они сами. Но Владигор, подумав, поморщив лоб, сказал:

— И хороша твоя придумка, Муха, и дурна. Да, могли бы мы такую башню сделать, но как подумаешь, сколько времени уйдет на это, затылок захочется чесать. К тому же размякла от растаявшего снега земля сейчас. Колеса такой тяжелой башни, если в ней еще и люди находиться будут, не покатятся по разжиженной земле, застрянут, вот и станет вся долгая работа наша напрасной.

Обескураженный Муха виновато поморгал глазами:

— Виноват, княже, что придумка моя дурилкой оказалась, больше ничем. Но, может, времечко найдешь внять второй моей мыслишке?

— Ну говори, коль дельная. А нет — велю побить своим конюшим, чтоб не отвлекал.

— Дельная, князь, дельная! — закивал Муха. — Значит, ночью таскаем под стену Пустеня, в одно какое-нибудь место, большую гору сухих деревьев, сучьев валежника и, когда до высоты стены достанет куча наша, поджигаем. Костер великий этот городницу-то и подпалит, и выгорит она вся дотла со сторон обеих, хоть внутри и набита глиной! Не потушат наш костер борейцы, мы после через такие-то ворота в город и войдем!

Проще никто бы не придумал. Владигор даже рассмеялся, до того все было просто и в то же время сулило исход удачный.

— Ну, Муха, ты рождаешь свои придумки, точно лягушка мечет икру! — дружелюбно хлопнул Владигор недоростка по плечу, а после обратился к Велигору и Бадяге, которые, насупясь, отвернулись. Неловко им было и завидно, потому что никто из них не смог предложить ничего дельного. Только на Муху косились недобро и даже с угрозой.

— А вы что скажете? — спросил у них Владигор.

— Да боюсь, не загорится городница, только намаемся, — буркнул Бадяга.

— Не загорится сырое дерево, всю зиму под снегами простояло, — поддакнул Бадяге Велигор.

Но Владигор с ними не согласился:

— Загорится, еще как загорится, если побольше кучу навалить! Выжжем городницу, прорвемся в город, а после я на месте сгоревшей быстро новую поставлю, а то и камнем стены обложу. Ну, что у тебя еще, Муха? — спросил Владигор, заметив, что бывший гонец Грунлафа смотрит на него вопросительно.

— Княже, — молвил Муха, — я же сам из Пустеня, мать здесь моя живет. Что ж, толкуют, и впрямь будешь рубить и резать горожан, никого не пожалеешь?

Владигор, вмиг охваченный яростью, резко повернулся в седле к толпе синегорцев, обступивших его.

— Братья! — закричал он во весь голос. — Если выведаю, что кто-то про меня ведет речи, будто я по взятии Пустеня собрался там учинить резню всех под корень пустеньцев, не жалея никого, погубить задумал, такого болтуна самолично вниз головой повешу на березе и буду сечь его, покуда не околеет! Я не жителям простым пришел мстить, кои не повинны в Грунлафовом походе, я князю боль причинить хочу да и обзавестися заодно отличным городом и землями. А Посему скажу вам сразу: как ворвемся в Пустень, биться только со взрослыми мужами, а баб и детей не трогать пальцем. Слышали такое?!

— Слышали! Слышали! — раздалось со всех сторон. — Только вот что нам еще скажи: жрать нам почти что нечего, так разве же нельзя на вражеской земле маленько пощипать борейцев, поколупать у них в амбарах, кой-какую животинку в стан наш привести, жита, круп.

— Робятки у нас маленькие есть! Молочка им надо, творожка! Что же, выходит, будем смотреть, как борейцы жируют, а мы, все отдавшие их войску, голодаем?!

— Нет, синегорцы! — рукою Владигор решительно махнул. — Не будете вы голодать. Пустень захватим быстро, обещаю вам, а покамест можно и подкупить все, что нужно, — на это дело взял я с собою немало серебра, меж всеми поделю. Но упаси Перун вас кого-то грабить по местам окрестным: лишь только станет мне известно об обидах, чинимых вами в борейских деревнях и городищах или где еще, виновного к смерти приговорю! Помните, что я — князь ваш и судья ваш!

Синегорцы — мужчины, женщины, дети и старики, — обрадованные княжескими посулами, рухнули на колени. Владигор же, видом стоящих на коленях подданных скорее раздраженный, чем довольный, серого коня поворотил скорее и ускакал прочь, прозвенев доспехами, которые в пути и не снимал, да бляхами серебряными, что на широких удилах крепились ради красы одной.

Обустроились землянками в тот же день и тогда же занялись заготовлением всем нужным для огромного костра. Никого Владигор не оставил свободным от повинности такой. Даже старики, даже дети малые по лесу ходили и собирали валежник. Взрослые валили деревья, нужные как для жилищ, так и для костров, пламя которых должно было открыть дорогу к новой столице княжества. Называться оно, знали все, будет Синегорьем. Пустень же переименовывался в Ладор.

Ночью, пользуясь островками нестаявшего снега, кто на себе, кто на санях потащили собранные сучья, стволы, валежник к стене. Укладывали дерево не торопясь, мастерски, чтобы не развалилось все сооружение от собственной тяжести, не было бы сдуто ветром и, главное, быстро бы загорелось и захватил огонь не только наружную часть стены, но и площадку с заборолом, а после перекинулся бы и на внутренние бревна городницы.

Никто из синегорцев, трудившись ночью, не слышал, чтобы по боевым площадкам стен ходили бы караульщики борейские. Сообщили о том начальникам, Владигору донесли, и он так сказал:

— Ну, благо! Видно, некому и стены охранять у них, а то бы закопошились!

— А не боишься, — сказал ему Бадяга, — не боишься, что борейцы просто притаились, а когда зажжешь ты свой костер, польются на него потоки из бочек, нарочно приготовленных. Эх, посмеюсь же я над тобою, княже! Мухе-пентюху доверился — срамота одна!

Не ответил Владигор. Только, приняв слова Бадяги к сведению, распорядился кучу дровяную сверху шкурами да кожами прикрыть, чтобы и впрямь невозможно было сверху залить костер горящий. А также отдал он такой приказ:

— Как только гора дровяная дойдет до верха стен, зажигайте сразу со всех сторон, чтобы враз вспыхнуло! Не может быть, чтобы от столь огромного костра стена бы не занялась!

Да, не видно было синегорцам, укладывавшим дровину на дровину, человека, бесшумно ходившего за заборолом и то и дело посматривавшего сквозь щели в забороле. Этот человек с самого начала работы синегорцев следил за тем, как вырастала куча дров, сучьев и валежника. Видал, что вначале аккуратно, ряд за рядом, клали они впритык к стене сухой валежник, после — сучья смолистые, еловые да сосновые, а уж после укладывались бревна. За ночь выросла гора дровяная до самого заборола, так что если бы загорелись все дровишки эти, то огонь поднялся бы выше стены.

«Ох, Владигор, столь же ты хитроумен! И супротив моих пороков средство отыскал, и тут от насыпей глиняных, мною изобретенных, отказался! Кто же помогает тебе так здраво мыслить? Ведь ты, я знаю, хоть и ученик слабоумного Белуна, но по большей-то части воин, рубака, благородный и бесстрашный, но не мудрец. В какой уж раз ты будешь избегать последствий моего коварства? Часто показывал я тебе силу зла, ты же идешь своим путем. Ладно, докажу тебе, что все замыслы твои бесполезны. Ну давай, давай, зажигай свои дрова!»

Еще ночная тьма не растворилась в свете наступающего дня, а у синегорцев все готово было. Сам Владигор пришел посмотреть, как сложены дрова. Оказалось, что сложили их синегорцы на совесть — дрова и хворост сухие, уложены так плотно, что сверху, если и захочешь, не разбросать, да еще и шкурами прикрыты мокрыми — не загасить.

Увидел Владигор, что все готово, достал из сумки, что на поясе висела, кремень и железное кресало с зазубринами, чтобы легче было искру высекать, трут достал — гриб сухой, особый. Стружки сухие, тонкие тоже были у него. Заслонившись от ветерка, высек снопик искр. На пригоревший трут они упали, и сразу трут стал тлеть. Стружки, поднесенные к нему, вспыхнули все разом, и тотчас Владигор подсунул под них тонкие прутки еловые, и вот уже запрыгали, заплясали языки пламени, облизывая валежник, всякое бревнышко, покуда не зашумел, не загудел пожар костра, осветивший своим светом и стену, и поле, раскинувшееся перед ней.

Владигор стоял рядом и видел, как огонь острыми красными клыками вгрызался в бревенчатые стены, как через некоторое время обуглились они и капли смолы выступили из щелей, потекли по бревнам вниз, и радовался князь Синегорья тому, что беспрепятственно войдут они в столицу игов, в гнездо Грунлафа, беззащитное для народа, пришедшего сюда, чтобы найти замену землям потерянным своим, замену любимому Ладору…

На пылающие стены смотрел Владигор, и поэтому не мог он видеть, как солнце, едва показавшееся из-за горизонта, тотчас скрылось за плотной тяжелой тучей, быстро направившей свой бег с востока в сторону Пустеня. Не мог видеть, а тем более слышать Владигор, что происходило на боевой площадке стены, как раз рядом с пламенем пожара, который должен был сожрать бревна городницы. А если бы поднялся он наверх, то увидел бы Краса, протягивавшего руки в сторону летящей к городу тучи. С его губ срывались заклинания, призывавшие ее: «Гоните тучу, ветры, гони, глупый Стрибог! Пусть донесут ее на своих крыльях до самого Пустеня и пускай прольется на город обильный дождь! Рано еще Владигору в Пустень входить! Слишком легким для его души станет этот путь! Другой я ему предложу, и он примет его!»

Так говорил чародей, в то время как Владигор, стоя внизу, с надеждой смотрел на огонь, пролагающей путь его победе. Но туча, которой не видел синегорский князь, неслась к Пустеню быстрее, чем огонь разрушал бревна стены. Первые капли, упавшие с небес, Владигор даже не заметил, но, когда низринулись с небес струи обильного весеннего дождя и раздались раскаты грома, когда, не спасаемый шкурами и кожами, которыми был накрыт, костер стал медленно затухать, Владигор с ненавистью посмотрел на небо и закричал, потрясая сжатыми в кулаки руками:

— А-а, Стрибог! И ты, Перун! Что, не хотите моей победы?! Нет, знайте же, я все равно завладею Пустенем! Пусть не вы поможете мне, ну так я возьму себе в помощники любую силу, которая станет мне служить! Я отомщу Грунлафу, чего бы это ни стоило мне!

И Крас, слыша голос Владигора, видя, как костер шипит и чадит, заливаемый потоками первого весеннего дождя, смеялся над ним и говорил про себя: «Да, Владигор, ты возьмешь в помощники меня, но не я стану твоим слугой, а ты моим, потому что людям только кажется, будто зло служит их целям. Нет, князь, люди служат злу, а не наоборот!»

Дождь лил целую неделю, и не было никакой возможности воспользоваться предложенным Мухой средством. Все деревья в лесу и стены стали такими мокрыми, что их не воспламенил бы даже очень большой пожар. Синегорцы, поверившие было вновь в мудрость своего князя, сильно приуныли. В сырых землянках им с семьями жилось совсем неуютно, а иги в соседних городищах и деревнях неохотно продавали синегорцам хлеб, мясо, молоко или заламывали тройную цену. Так что в стане синегорцев если и не царило отчаяние, то уныние уж во всяком случае охватило едва ли не каждого. Люди уже не верили в счастливый исход предприятия Владигора, Пустень всем казался неприступным, ходили слухи о том, что от Ладора с войском уже спешит Грунлаф. Приближалось время сева, но Владигор еще не знал, где и что его людям сеять. Но, не взяв Пустень, нельзя было рассчитывать и на сытую зиму.

 

5. Капканы

Бадяга если и не посмеивался над Владигором в открытую, то при всем желании не мог скрыть лукавой улыбки, обращаясь к князю по тому или иному вопросу, например как лучше разместить людей по домам-землянкам или как накормить их посытнее. Всякий раз Владигор видел в его плутоватых глазах вопрос: «Что, княже, не удалось с костром? Ну так что же теперь-то делать будем с Пустенем?»

Замечал также Владигор, что Бадяга часто шушукается с дружинником Кудричем, и неприязнь к самому себе, недоверие к товарищам вспыхнули в сердце Владигора, вспыхнули пока еле заметным огоньком, который, однако, разгорался все ярче, не затухая.

Бадяга, Велигор и Кудрич пришли в избу Владигора, когда тешил он себя пением и игрой двух гусельников-слепцов, повествовавших о давних битвах Светозора. Любава сидела здесь же. Хоть и была обескуражена она неудачей Владигора, но ничего брату не говорила, знала, что над ним витает дух, способный в нужную минуту защитить его. Любава помнила, как часто Владигору приходилось избегать опасностей смертельных и везде оказывался он победителем. Правда, в последние года Владигор хоть и выглядел богатырем, но мучился какой-то внутренней хворобой и как будто стоял на развилке двух дорог: направо поедешь — будешь благородным, честным, но убитым; налево — жизнь сохранишь, но взамен ее отдашь и честь свою, и благородство, и милосердие, и, стало быть, волю.

— Чего пожаловали? — спросил Владигор, не останавливая пение и игру слепцов.

— А будто сам не знаешь? — вопросом на вопрос ответил Бадяга, без предложения опускаясь на скамью.

Владигор заметил непотребное поведение дружинника, но, не желая быть грозным, а тем паче понимая, откуда это неучтивство берет начало, так сказал:

— Бадяга, или задница твоя в последнее время тяжелее стала, что уж не можешь ее держать? Так и плюхаешься, куда взойдешь?

Бадяга хоть и расслышал в княжеских словах упрек, не поднялся с места. Наоборот, повольготнее расселся, положив ногу на ногу.

— Княже, — сказал он, — время ли пенять на неучтивство? Всех ты нас, готовых жизни свои отдать за родину, завел неведомо куда, посадил в хлева, в которых свиньям-то зазорно жить, послушал какого-то борейца Муху, а нас слушать даже и не захотел. И что же в итоге оказалось? Где сожженная стена? Или ты не знал, благородный княже, что настало время и мокрое, и дождливое и костерок-то твой погаснет, так и не разгоревшись?

Издевку уловил Владигор в словах Бадяги, но спокойно так ответил:

— Дружинник, кто же ведал, что дождь пойдет? Если б не ненастье, выгорела б городница. Полагаешь, коль я князь, так мне и боги подчинены, от которых мы зависим?

— Нет, не думаю я, княже, что ты не под волей Перуна и Стрибога ходишь, кои вправе распоряжаться грозами да ветром. Но случай такой учесть бы мог, когда сильный дождь все начинания твои похерит. Недаром почитаешься ты мудрым, способным все предвидеть. Ведь увел ты всех из Ладора, на удачу полагаясь? Точно, князь?

— Верно, только удачу я видел впереди. Да и узрите вы ее! — И прикоснулся Владигор к струнам гуслей, давая знак слепцам, что нужно прекратить игру.

— Узрим ли? — нагло усмехнулся Кудрич. — А не боишься, Владигор, что завтра или послезавтра явятся борейцы, которых ты даже не пытался разбить в чистом поле, убежал, словно заяц, оставив им все наши земли, пожитки и могилы предков?

Владигор, скрепя сердце, вынес и эту грубость, хоть и отметил про себя непозволительность тона дружинника.

— Нет, говорил же я вам не раз уже, что борейцы не оставят Ладор. Натешиться они им должны вначале, как муж молодой своей супругой. Да и не знают они, что мы близ Пустеня остановились. Обещаю вам, витязи, что через три дня возьмем мы Пустень!

— Каким же способом возьмем? — спросил Кудрич. — По лестницам полезем?

— Нет, не по лестницам. Я уже проведал: и ивняка здесь много, и глины, камней немало тоже. Как борейцы с Ладором поступили, так и мы с Пустенем разделаемся. Сегодня же приказ отдам плести корзины да нагружать их глиной и булыгами. За два дня построим мы три всхода, и каждому из нас придется всего лишь по одной корзине сделать да отнести ее к стене.

Владигор ждал, что его слова успокоят Бадягу и Кудрина, но они смотрели куда-то в сторону, и нечисты, неискренни были их взгляды.

— Княже, я вот что тебе скажу, — молвил Кудрич. — Если снова неудачей обернется твоя придумка, боюсь, что синегорцы совсем к тебе доверие потеряют. Подумай хорошо над словами моими. В них лишь забота о народе нашем говорит. Страшись: многое ты можешь потерять, вплоть до власти княжеской своей!

Не Владигор, а Любава со взором, помутившимся от ярости, ответила Кудричу:

— А не забыл ли ты, Кудрич, с кем говоришь? — поднялась она со скамьи. — Да как повернулся язык у тебя, крамольника, когда ты сомнения свои высказывал сыну Светозора? Или вспомнить можешь случай, когда князь Владигор народ свой оставлял в беде?! Ах, была бы моя воля, прочь выгнала бы я тебя! Человек ты не подневольный, ну так и беги туда, где служба посытнее да полегче будет! Не синегорец ты, коль против князя своего мутишь народ! Знаю, ходишь меж людьми да нашептываешь всем и каждому, что Владигор-де мудрость и силу потерял свою! Что, место княжеское тебе покоя не дает?

— Нет, княжна, не место, — не смутившись, Кудрич отвечал, — а судьба народа синегорского, обманувшегося, как многие уж понимают, в своем князе!

Встал с лавки и вышел, громко хлопнув дверью, буркнув на прощанье, что повелитель слух свой услаждает рассказами и пением сказителей, а о людях и не радеет.

Если бы могли подданные синегорского князя заглянуть в душу своего правителя, то нашли бы они там смятение. Обескуражен был сильно Владигор неудачей с поджогом пустеньской стены, а поэтому и медлил с устройством всходов. Догадывался князь, что если прежде приходилось ему сражаться в честном, богатырском бою, то теперь одолевало его действие каких-то чар, злых и беспощадных, с которыми бороться было так трудно, как будто исчерпал он мудрость, дарованную ему Белуном. Думалось Владигору: неужто белый чародей, учитель, оставил меня, воспитанника своего, чтобы дать мне проверить свои силы? Лишь враждебность по отношению к себе ощущал Владигор среди подданных, чувствовал, что почти не доверяют ему, корят за покинутый Ладор. А за стенами Пустеня, знал Владигор, что-то черное и злое готовилось порушить все замыслы его, и Пустень, казавшийся вначале почти что беззащитным, представлялся Владигору мощной и неодолимой крепостью. Но город этот нужно было взять во что бы то ни стало.

Утром следующего дня Владигор распорядился:

— Пусть каждый синегорец, от мала до велика, плетет корзины. Повсюду много ивняка, так что не отговоритесь, что не из чего плести! После сотские, десятские вам укажут место, где нашел я глину, камни. Пусть в корзины укладывают их, и никто из пустеньцев наши всходы сломать не сможет, пусть бы сам Крас явился им на помощь.

Засуетились синегорцы. Издавна в Ладоре процветал корзинный промысел, поэтому никого не пришлось учить этому ремеслу. К вечеру целая гора корзин, прочных, плотных, на совесть сплетенных из уже наливавшейся весенним соком лозы, громоздилась близ избушки князя. Сам пересчитал корзины Владигор — оказалось их шесть с половиной тысяч.

— Ну, добро, добро! — воодушевился князь. — В достатке ли лопаты и заступы? — спрашивал у сотских и десятских, представивших ему работу.

— В достаточном количестве имеем, — отвечал за всех сотский Пересвет, высоченный малый, даже в мирные дни не снимавший с себя кольчугу и шелом, всегда ходивший при мече, а из-за пояса у него торчал еще огромный нож без ножен и мотался у бедра тяжелый шар кистеня, утыканного острыми шипами, скрепленный с короткой рукояткой. — Да только, полагаю, лопат не много нужно будет. Здесь нашли мы множество камней. Глина только связующим раствором станет, чтобы в случае оказии какой не разрушили борейцы наших плетеных «кирпичей».

— Может, на огне маленько глину подсушить, когда ляжет она меж камней? — дал подсказку Владигор.

— А посмотрим, княже. — Пересвет кивнул. — Можно и подсушить, коли время терпит. Да не пожечь бы корзины наши…

— Да уж ты, братец, посмотри за делом сим, не перестарайся. Главное, быстрее надо всходы возводить. Проволынили с поджогом, потеряли время даром.

Пересвет промолчал, а про себя подумал: «Не дам злым языкам болтать, что князь наш-де мудрость прежнюю, силу и сноровку растерял и синегорцами управлять не может. Все выполню точь-в-точь, как он велит. Возьмем гнездо Грунлафа!»

Быстро стали заполняться камнями и глиной прочные корзины из лозы. И огня не нужно было — солнце весеннее так стало припекать, что взякая зеленая глина, проникшая в промежутки между булыгами, что в корзины навалены были, за день так ее сушила, что отдельный камень, если и захочешь, не выдрать было.

— Хороши кирпичики! — радовался Владигор, прохаживаясь вдоль ровных рядов корзин. — Да только вижу, тяжелы. Как к стенам их потащим?

Бадяга, ходивший рядом, откликнулся:

— Лошадей у нас пока довольно. На спину каждой по две штуки водрузим, по два, по три раза за ночь сходят — не подохнут. Только, княже, как думаешь, с трех ли сторон всходы будем делать?

— А как же, друг любезный? — весело отозвался Владигор. — Как борейцы Ладор мой брали, так я и Пустень стану брать. Точно по лесенкам взойдем на стены. Спасибо Красу, злому чародею, что подал мне идею, как город можно захватить без всякого труда.

Стоявший подле Кудрич только подкручивал свои густые усы. Не успеха Владигора ждал он, а новой неудачи. Спесь, гордость, уверенность великая в том, что он не хуже сына Светозора смог бы править Синегорьем, томили его. И на корзины с камнями смотрел он чуть ли не с ненавистью, понимая, что Владигор в случае осуществления своего замысла вернет себе прежнюю любовь народа.

Ночью повезли корзины к стенам. У Пустеня снимали быстро их с лошадей, ставили на мокрую от стаявшего снега землю — вначале один ряд, потом другой, короче на одну корзину, но водруженный на первый ряд впритык к стене. Три всхода для воинов своих громоздили синегорцы, не забывая перевязывать корзины толстыми веревками. Три лестницы росли стремительно, и всякий, кто занимался этим нужным для осады делом, видел в действиях своих ответ борейцам, точно так же когда-то входивших в их Ладор.

Но не знали синегорцы, что с внутренней стороны стены тоже велись работы. Загодя знал чародей Крас, как Владигор попробует взять Пустень. Бревна, что взяли из разобранных домов, были сложены возле стен. Топорами их заострили, каждое было очищено от коры. А еще пустеньские мастера сняли доски с верхних обрамлений городниц — на расстоянии тридцати шагов по правую и по левую сторону от тех мест, где, как указал Крас, синегорцы станут возводить лестницы свои, и там, где были сняты доски, спешно выбирали из городниц глину и камни, так что если бы и взбежали по своим «ступеням» синегорцы, то не смогли бы побежать по стенам: справа и слева провалы были, внизу же — бревна заостренные, крепко в землю врытые, торчали. Площадки боевые в этих трех местах тоже по приказу чародея были сняты, о чем знать, конечно, не могли те, кто собирался Пустень осаждать.

Но этого Красу было мало. Бревен оставалось заготовленных в избытке, а поэтому, когда синегорцы ночью корзины свои возили, пустеньцы частоколами высокими — не перелезешь — огораживали в два ряда все три места, где вырастали всходы. Крас хитрость свою так истолковал Сычу, часто приходившему взглянуть на проводимые работы:

— Вот синегорцы утром колонной плотной, щитами прикрываясь, выставив вперед копья длинные, пойдут на приступ с трех сторон. К радости своей, не увидят они защитников на стенах и подумают, что в Пустене некому стоять на страже. На стену первые ряды поднимутся, чтобы вправо или влево побежать по гребню стены, но лишь в ямы, сделанные в городницах, на колья упадут. Некоторые, полагаю, вниз осмелятся спрыгнуть, тем паче задние ряды станут напирать на них. Ну, пусть прыгают — окажутся перед нашим частоколом. Многие, конечно, ноги, руки поломают, поубивают друг друга по нечаянности копьями своими. А пустеньцы из щелей, оставленных между бревнами, станут стрелами их разить. Всех перебьют, как зайцев!

— Да, ловко ты придумал, мудрейший, — отвечал довольный воевода Сыч. — Если б не ты, не знали бы, что и делать, как такими малыми силами от синегорцев защититься. На счастье наше ты явился!

Крас самодовольно улыбался:

— Погоди, воевода, меня хвалить. Вот как приступы отобьем, тогда и похвалите вместе с княгиней.

И чародей с Сычом ходили вдоль частоколов, похлопывали по гладко отесанным, плотно врытым в землю длинным бревнам, и все три частокола напоминали раскрытые пасти каких-то сказочных драконов, ощерившихся острыми зубами.

«Ну, бесстрашный Владигор, — злорадно думал Крас, — снова ты попался в мою пасть, но и не в последний раз случилось это. Помнишь, как сделал я тебя страшилищем, от которого отвернулись даже те, кто недавно почитал отцом, едва ль не богом? Скоро возмутятся против тебя синегорцы, и ты будешь рад прибегнуть к любым средствам, лишь бы вернуть былое уважение и власть над людьми. Но я помогу тебе в этом, Владигор!»

В Ладоре обороной стен командовали Владигор, брат его единокровный Велигор и Бадяга. Те же воеводы должны были вести синегорцев на приступ. Все как бы повторялось, только ныне синегорцы превратились в осаждающих, а борейцы — в осажденных.

Уже под утро, облачаясь в латы при помощи отрока-оруженосца, Владигор, сосредоточенный, серьезный, говорил Велигору и Бадяге, сидевшим в его избе:

— Сами видели, всходы добрые у нас получились. Только предупредите ратников, чтобы задние ряды не напирали на передние, иначе на стене, когда первые взойдут, может запруда образоваться, как во время ледохода на реке. Борейцев, знаю, на стенах не много будет, поэтому и тесниться не придется — все в Пустене будем. И еще вот о чем хочу я вас предупредить: головой ответите, если в городе грабеж, резня начнется. Чувства каждого ладорца, да и селянина, потерявших все имущество свое, я разделяю, но кровь женщин и детей здесь не прольется!

Бадяга, прихлебывая мед из ковша, спросил не без лукавства:

— Княже, а если по причине мужского малолюдства в Пустене с мечами, копьями и луками выйдут против нас женки да девки? Что ж нам с ними делать? Понимаю, что срам один сражаться с ними, но меч-то одинаково сечет, будь он в руке мужика или если его баба держит.

Владигор, стараясь скрыть улыбку, промолчал. Сам знал, какою страшной и свирепой может быть в бою иная женщина.

— Таких старайтесь обезоружить, — сказал он наконец.

— А коли не дастся? — Велигор спросил.

— Дастся! — махнул рукой Бадяга. — Обезоружим и… накажем их уж по-богатырски, чтобы впредь с синегорцами не воевали. Ну а тех, кто в злобе своей будут неукротимы, — посуровел Бадяга, — будем рубить нещадно.

Рассвело, но Владигор все не спешил отдать приказ к началу наступления на Пустень. Чуяла его душа, что не могли не заметить пустеньцы возводимых всходов и меры тайные уж приняли, не полагаясь на способность малым числом защитников остановить напор многотысячного войска, восходящего на крепостные стены сразу с трех сторон. Владигор ждал солнечного света. Тогда бы можно было взбегать на стены без давки и, если надо, обстрелять защитников еще на самых подходах к городу. Глядя в раскрытое волоковое окошко , молил солнце выкатиться из-за горизонта побыстрее, но с улицы в горницу долетали нетерпеливые голоса воинов, которые рвались к стенам ненавидимого ими города, и они пытались пробудить во Владигоре воинственный пыл.

— А что там наш князюшка? Чай, заспался! — говорил кто-то с веселой укоризной, и ему вторил другой:

— Нет, не заспался. Просто никак от сладкой трапезы оторваться не может.

— Верно! — соглашался третий. — На тощий живот да без сладкого пива князьям не воюется — скушно да страшно!

Скорее всего именно эти крики заставили Владигора принять решение: «Ну, будь что будет. Авось не даст Перун и на этот раз синегорцам промашку допустить!»

Он стремительно вышел из домика, весь блистающий чешуйчатой броней, надетой поверх длинной, до колен, кольчужной рубашки, в высоком шлеме с яловцем-гребнем из конских волос ярко-рыжей окраски. Бадяга и Велигор его уже заждались, на князя взглянули со скрытым упреком.

— Все, идем на Пустень, и пусть боги будут сегодня милостивы к синегорцам! Мои щит и меч подайте! Да копье подлиннее! Первым буду на всходе!

И поползли к городу, казавшемуся синегорцам спящим, три длинные колонны, прикрываемые с боков лучниками и самострельщиками. Большие щиты воинов еще не были подняты над головами, потому что никто не видел над заборолом ни единого вражьего шлема. Но все, кто имел луки или самострелы, по команде воевод все же несколько раз пустили стрелы, подойдя поближе, — так, наудачу. Однако со стены никто не произвел ни одного ответного выстрела.

«Да куда же они все попрятались? — с тревогой подумал Владигор. — Неужто за заборолом? Там наверняка!»

И, выставив вперед копье, прикрывшись большим красным щитом от подбородка до колен, он стал карабкаться вверх по всходу.

Синегорцы плотной толпой полезли вслед за ним, он слышал их тяжелое, прерывистое дыхание. Сильно пахло медом, который пили воины перед выходом из стана, чтобы взбодриться. Слышал князь и запах надетых поверх доспехов овчин, прокисший, смешанный с запахами пота и дыма от костров.

Добравшись до заборола, хотел уже было Владигор дать команду рубить доски верхнего прикрытия, но, не дожидаясь приказа, ратники, сверкая секирами, с ожесточением принялись рушить забороло, не думая о том, что в запале могут поубивать стоящих рядом товарищей.

Скоро забороло было изрублено в том месте, где к нему подходили корзины, но никто не оказывал сопротивления синегорцам. Сзади уже напирали взобравшиеся на всход вторые, третьи, четвертые ряды.

— Осадите назад! — кричал им Владигор, но его не слушали или просто не в силах были выполнить приказ, до того плотной толпой наступали синегорцы.

И вот проход на стену был освобожден, и с ревом воины ринулись вперед, желая поскорее приняться за пустеньцев на боевых площадках стены, и тут их растерянный крик дал Владигору понять, что там, на гребне стены, случилось что-то неожиданное. Он видел какое-то столпотворение, взмахи рук, но не слышно было привычных звуков битвы, хотя уже слышались дикие стоны раненых.

— Князь, князь! — неслось из этой массы людей, к которым трудно было пробиться. — Смотри, что они сделали со стенами!

Владигор пробился сквозь толпу на самый верх стены и… едва удержался, чтобы не свалиться в глубокий провал! В черной его пасти рассмотрел он несколько трупов воинов, уже упавших туда и теперь корчившихся в предсмертных судорогах. Тела несчастных были насквозь пробиты остриями кольев, врытых в глину.

Владигор мгновенно прикинул: «Вот что сотворили! Но до "здоровой" части стены шагов тридцать. Может быть, по бревнам наружной и внутренней части перейти? Нет, такое расстояние никто не пройдет по круглому и мокрому бревну!»

Синегорцы, шедшие сзади, продолжали напирать. Они не знали, с чем повстречались передние ряды, а поэтому были беспечны. Им хотелось поскорее сбить со стен врагов. Под их давлением еще несколько воинов с истошными криками полетели на колья, не удержавшись на краю площадки, и Владигор закричал:

— Спускайтесь в город со стены по лестницам!

Но тут громкие крики испуганных до полусмерти людей услышал он:

— Да поломаны лестницы, княже! Поломаны-ы!

Оказывается, взобравшиеся на стену вынуждены были немедленно спускаться вниз тем самым путем, каким влезли сюда, или пытаться каким-то образом добраться до земли уже со стороны города.

Но сломить напор колонны, уже занявшей всход, было невозможно, и, как ни кричал Владигор, приказывая спускаться, ратники не понимали, зачем это нужно делать.

Тогда Владигор стал пробираться туда, где можно было спрыгнуть в пределы Пустеня. Вот он был уже на краю площадки, запруженной людьми, не способными ни уйти, ни дать противнику отпор. А враг находился неподалеку.

Со стены Владигору открылась картина, заставившая сжаться его отважное сердце, — он увидел полукруг из частокола, из-за которого, стоя, видно, на особых подставках или помостах, в синегорцев стреляли пустеньцы, — подданным Владигора оставалось лишь прикрываться щитами, но многие стрелы их настигали, и они с жалобными криками летели вниз и разбивались насмерть. По шлему Владигора дважды со скрежетом чиркнули наконечники стрел, но князь, не обратив на это внимания, смотрел на частокол и лихорадочно размышлял, как же можно преодолеть его. Пожалуй, впервые в жизни он и его подданные оказались в столь затруднительном положении.

На что мог надеяться Владигор? Заставить колонну попятиться и сойти в поле ему не удалось, и воины продолжали гибнуть, пронзенные стрелами или от падения на острые колья. Был один-единственный способ спасти положение, тоже не сулящий полного успеха, однако не воспользоваться им Владигор не мог.

Нужно было прыгнуть со стены в полукруг, ограниченный частоколом и обстреливаемый со всех сторон пустеньскими женщинами, подростками, стариками, и попытаться, используя тела убитых синегорцев в качестве прикрытия, дотянуться до верха заостренной ограды и перебраться через нее. Потом даже с горсткой храбрецов Владигор мечами и копьями разогнал бы защитников Пустеня.

От земли до гребня стены было шагов двадцать. Владигору случалось прыгать и с большей высоты.

Медлить было нельзя — его уже толкали в спину те, кто не мог устоять под роем летящих в них стрел. И Владигор решился. Громко, чтобы слышали все, прокричал:

— Храбрые синегорцы, прыгайте за мной! Внизу мы переберемся через частокол! За мной!

Не думая уже о том, какие последствия для него будет иметь этот отчаянный прыжок, Владигор прыгнул. Но отнюдь не уверенность в том, что за ним последуют другие, и не убежденность в том, что он сумеет перебраться через высокий частокол, а желание умереть в битве с врагом, впервые в жизни представлявшейся Владигору безуспешной для Синегорья, толкнули Владигора на этот поступок.

Он приземлился на обе ступни, мигом огляделся — вокруг него лежали скорченные трупы соплеменников, которых он безрассудно повел на стены, думая, что хитростью, дарованной ему злодеем Красом, сумеет одержать победу над теми, кому чародей постоянно благоволил.

Владигор ждал, что вот-вот спрыгнут вслед за ним верные ему воины, — нет, только два пронзенных стрелами трупа свалились к его ногам. И от обиды чуть слезы не выступили из глаз Владигора. Закричал он, задрав голову:

— Ну вы-ы-ы, амбарные мыши-и-и! Кроликии-и! Неужто князь станет спасать вас от военного ненастья?! Прыгайте сюда!

Одинокий и робкий голос послышался откуда-то с гребня стены:

— Княже, не миновать нам там смерти! Вишь, из луков стреляют!.. Мы уж тебе веревку сбросили, поднимайся поскорее, щитом прикрывшись, а то стрелами всего истыкают, покуда вверх будешь лезть…

Владигора ответ этот привел просто-таки в бешенство. Он со многими из тех, кто был сейчас на гребне пустеньской стены, не раз сражался плечом к плечу и поэтому знал, что страх смерти не властен над их сердцами. Не в страхе было дело. Другое чувство овладело ветеранами. Владигор понял, что они не прыгают вниз лишь потому, что не верят больше в его силу, способность вести людей на бой. И тогда желание доказать синегорцам, что он остается все тем же непобедимым витязем, настоящим вождем и князем, охватило его.

Как дикий зверь, зарычал он:

— А-а-а, коварные иги! Думаете, что одолели Владигора? Так нет же, получите!

Прикрываясь щитом от летящих в него стрел и дротиков, ринулся Владигор к частоколу, превосходившему его собственный рост в два раза. Он длинным своим копьем с налету проткнул чью-то голову, не разбирая, кому принадлежит эта голова: женщине, старику или подростку.

Быстро выдернув окровавленный наконечник, успел снова ударить копьем в голову, показавшуюся рядом, и не промахнулся. Но чувствовал Владигор, что жала стрел разят его сзади, со спины, застревая в чешуях брони, в плетенной умелым ладорским мастером кольчуге. Длинный ремень щита позволил витязю закинуть щит за спину, а левой рукой схватился он за меч. Нанося им колющие удары сквозь щели в бревнах, правой рукой, быстро переходя вдоль частокола, колол копьем смельчаков, высовывавших головы над заостренными бревнами. Он не мог видеть, что многие защитники бревенчатой этой крепостицы попрятались, отошли от частокола, но некоторые все еще стреляли в него из луков, бросали дротики и камни. Владигор колол и колол копьем и мечом, но все чаще острая боль пронзала его тело в разных местах, и князь догадывался, что от стрел не спасут его даже прочные доспехи отличной закалки и толстая кольчуга.

Синегорцы наблюдали за тем, как он сражается в одиночку с сотней врагов. К ним вернулась прежняя уверенность в своем племенном вожде, и, видимо, поэтому они не спешили ему помочь, лишь радостным ревом отмечали они удачный удар Владигора, точно присутствовали на каком-то ристалище в роли зрителей.

Кроме синегорцев, за боем наблюдал еще один человек, но следил он за схваткой не с площадки стены, а из-за частокола. Вначале он невольно восхищался нечеловеческой силой и смелостью Владигора, перебившего не меньше пятнадцати пустеньцев, среди которых были женщины и дети. И этот человек улыбался, видя, как витязь расправляется с теми, кого прежде постыдился бы счесть за своих врагов.

«О, Владигор, — потирал руки Крас, — ты становишься умнее. Еще совсем недавно ты бы не поднял руку на женщину или подростка, теперь же, что делать, приходится воевать и с ними, коли бездумная отвага погнала тебя сюда, в капкан. Что, думал, твои синегорцы будут прыгать вслед за тобой с такой-то высоты? Нет, плохо еще ты знаешь людей. Но руби, руби игов! Ты уже почти в моих сетях, Владигор!»

Но стрелки, прятавшиеся за частоколом, постепенно приноровились уклоняться от ударов, зато все ожесточенней становилась их стрельба. Они осознали, что один человек, какой бы храбростью и силой он ни обладал, не справится с ними. Из спины, прикрытой щитом, из длиннополой кольчуги витязя торчало уже не меньше полусотни стрел, и Владигор походил на какое-то лесное чудовище.

Крас понял, что долго князю Синегорья не продержаться: «Ай, витязь, ай! Опрометчиво ты поступил, поспешно. Ступай к своим, на стену. Тебе же спустили веревку. Иди, иди, а то поздно будет. Что без тебя войско? Что Синегорье? И что я без тебя, ведь я еще не сделал тебя своим слугой в полной мере! Ступай, ступай!»

Такие мысли внушал Крас Владигору, глядя на него своими мутными, неморгающими глазами, лишенными ресниц и бровей. И Владигор вдруг ощутил невероятную усталость, точно вязкая смола покрыла его руки и ноги, и, главное, он почувствовал неуверенность в своих силах.

«Нет, мне их не одолеть одному! — пронеслось у него в мозгу. — Нужно подниматься!»

И Владигор, спотыкаясь, попятился к стене, с которой ему кричали, раскачивая веревку, чтобы князь смог быстрее ее заметить:

— Держи веревочку, княже! Чресла свои надежней обмотай, а мы уж тебя втащим, будь уверен!

Скрипя зубами от досады на самого себя, Владигор таки быстро обмотал себе пояс концом веревки, затянул узел и крикнул наверх:

— Ну, тяните, зайцы длинноухие!

Никогда прежде не испытывал Владигор такого стыда. Защитники Пустеня — женщины, подростки, старики, — видя, как поднимают синегорцы своего князя, как болтается он, огромный, но бессильный, беспомощный, даже не стреляли в него, они просто оглушительно смеялись и свистели, крича порой, и крики эти достигали слуха Владигора, нещадно уязвляя его гордость:

— Куда же ты, Владигорушка, от нас уходишь?

— Как куда? Видно, в нужник захотелось али штаны переменить — обкакался, видать, когда, с бабами да мальчишками воевал!

— Ну, переменит портки — пусть снова к нам спускается, а то уж сильно завоняло!

Слышал Владигор, что посмеивались над ним и синегорцы, и опечалился он, что судьба обрекла его править таким дрянным, трусливым народом, не сумевшим в трудную минуту поддержать своего князя.

«Уйду от них! — твердо решил Владигор. — Пусть сами Пустень воюют, а то пускай в Венедию или Ладанею идут, наймитами в войско. Может, дадут им там землицы из милости…»

Насмешки игов над Владигором слышал и Крас и смеялся над синегорским князем не менее задорно, чем пустеньцы.

«Это очень хорошо, гордый Владигор, очень хорошо! — думал он. — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, какие мучения испытываешь. Думаешь, наверное, что лучше было бы умереть в бою, чем испытать такой позор, поругание. Но ничего, потерпи немного. Я унизил тебя, лишив на время силы, но я же и возвеличу тебя, и это будет уже другой Владигор — безжалостный к врагам, могучий, непобедимый!»

А Владигора, втянутого на площадку, совсем обессилевшего, не способного держаться на ногах, понесли на руках вниз, по ступеням из корзин. Всход почти обезлюдел — синегорцы, колонной стоявшие на нем, поняли наконец, что с князем происходит неладное, и спустились в поле.

Уже в поле Владигор вдруг почувствовал себя бодрее, вскочил на ноги, с криками попытался побежать обратно к стене, чтобы смыть свой позор, но на него набросились сразу десять воинов, и после недолгой борьбы князь был связан. Его перекинули через круп лошади и повезли в стан.

При помощи веревок с петлями и длинных ремней снимали синегорцы с кольев пробитые насквозь тела своих товарищей, поднимали из-под стены. И пустеньцы не стреляли в них…

 

6. «Не князь ты боле!»

Связанного, положили Владигора на его узкой, сколоченной из горбылей постели в избе. Лежал он в таком положении тихо почти что час, потом попросил:

— Снимите веревки, никуда не убегу.

С трудом уселся на кровати. Отрокоруженосец поспешил помочь князю снять доспехи, из которых извлекли с два десятка наконечников стрел, кое-какие достали и до тела, поэтому пришлось Любаве врачевать неглубокие раны, накладывая на них особые мази из трав и чистые холстинные повязки. Владигор ко всем действиям сестры относился безучастно, смотрел бессмысленно куда-то в угол. Позднее в избу пришли Бадяга и Велигор, оба еще не сняли доспехов и тяжело дышали, точно кто-то за ними гнался.

— Ну, что на ваших всходах? — не поворачивая головы в их сторону, спросил Владигор.

— Брат, да все то же, что и на твоем, уж понаслышаны о храбрости твоей, о том, как ты один с несколькими сотнями сражался да… притомился сильно…

— Что ж, сильно ранен? — участливо спросил Бадяга, но в голосе его слышалась насмешка.

— Не ранен я вовсе. Так, оцарапали маленько, — угрюмо отвечал Владигор. — Если б не трусы, которые отказались последовать за мною, перелезли бы мы через палисад да погнали бы игов по городу, как собаки белок. Ну а вы-то много народа положили?

— Нет, брат, не так уж много, но и… не мало. У тебя, слыхал, больше попадало со стен на колья да стрелами побито было.

Велигору Бадяга вторил:

— Мы с превеликой осторожностью наверх полезли, не гурьбою, а чуть ли не гуськом, — сам же нас предупреждал. А посему и не было у нас столь великой давки, как на твоем конце. Конечно, валились и у нас со стен, да под стрелами игов полегло десятка три. Не это главное…

Сказал и потупился, как девица влюбленная, которую возлюбленный за ручку смело взял.

— А что же… главное? — спросил князь, понимая, впрочем, что скажет ему Бадяга, и тот, смело глядя на Владигора, заговорил:

— Не доверяет более тебе народ, княже. Так хулит тебя за неудачу новую, что стыдно и передавать. Впрочем, завтра, наверное, сам услышишь упреки синегорцев да их жалобы. Не взыщи, если сильно огорчат они тебя. А теперь дозволь мне пойти да распорядиться насчет погребения убитых и о том, как будем ныне править тризну.

— Ступайте оба, — только и ответил Владигор, чувствуя, как жаркий румянец заливает его щеки.

Любава же, продолжая заниматься врачеваньем ран, сказала брату:

— Владий, попомни мои слова: что бы ни сказали тебе завтра синегорцы, хладнокровие храни и будь мудрым, каким всегда ты был. За что-то, понимаю, невзлюбил тебя Перун, но ведь его нрав переменчив: сегодня — буря и непогода, громы сотрясают небо; завтра же — ни туч на небе, ни ветра, ни громов. Все проходит, брат мой милый. Будь же тверд в беде. Сам вспомнить можешь, чего мы только не перенесли с тобой когда-то. Ну, полежи, оставлю теперь тебя…

Князь снова на постель прилег. Так тяжко было на душе — хоть вой, хоть убегай подальше. Со стороны стана через отворенное волоковое оконце доносились стенания, плач жен и дочерей тех воинов, которых из-под Пустеня неживыми принесли. Никогда прежде не слышал он бранных слов от своих подданных, обращенных к нему, позоривших его, князя, теперь же люди распустили языки вовсю.

«А может быть, я на самом деле дурной правитель?» — подумал неожиданно Владигор, потом встал, задвинул оконце, снова лег на постель и закрыл голову тяжелым тулупом и не слышал уже, как выли женщины, как ругались воины, как пели они на возведенном над братской могилой кургане старые боевые песни, славившие былые, удачные для синегорцев битвы, и как потом, качаясь, потому что выпили немало крепкой браги, в обнимку ходили по стану, грозя дому Владигора кулаками. И многие из них с угрозой говорили:

— Ужо тебе! Доживи до завтра, милый князюшка наш Владигор!

Утро нового дня разбудило Владигора не светом, не заливистыми трелями птиц, славивших весну, а каким-то неясным гулом — точно гудел огромный осиный рой, угрожающе и непрерывно. Любава отворила дверь, с трудом скрывая волнение, сказала:

— Владигор, весь народ собрался. Просят князя. Помни…

— Все помню! — решительно сбросил на пол свои сильные ноги Владигор.

Ночь словно сняла с его сердца тяжкий жернов стыда. Нечего было стыдиться Владигору, и вновь ему хотелось править этим народом, который без него, как овцы без вожака, погиб бы, не зная, куда брести.

— Любава! — встав во весь свой могучий рост, громко и уверенно сказал Владигор. — На улицу перед крыльцом вели вынести скамью да покрой ее красным, самым, дорогим сукном, чтобы до земли свисало. Да позови челядника Ерошку — я княжий свой наряд надевать стану!

Скамья уже давно стояла у крыльца домика, где жил князь, но Владигор выходить к народу не спешил, и синегорцев, хмельных со вчерашней тризны, это раздражило. Все громче, слышал Владигор, раздавались крики, требующие немедленного выхода князя к народу, «покуда его силой не вывели». Наконец дверь широко распахнулась, и князь вышел из избы.

Многие, кто еще совсем недавно слал хулы князю, оторопело примолкли, увидев, сколь величав и прекрасен облик повелителя Синегорья.

Широкие плечи его покрывала дорогая мантия, свисавшая сзади до самых пят. Скреплена она была сейчас не на правом плече, а под подбородком, и скрепой служила большая золотая запона с какимто ярко блиставшим камнем. Запона не мешала видеть и толстую гривну, охватившую кольцом белую княжескую шею. Из-под шапки с широким куньим околом ниспадали на плечи прекрасные кудри Владигора, тщательно причесанные гребешком.

Свита князя была перетянута на чреслах поясом чудной работы, украшенным литыми пластинами с замысловатым рисунком. За поясом — кинжал в драгоценных ножнах, при правом бедре — Светозоров меч, с которым Владигор никогда и не расставался.

Князь неторопливо, чинно сел на лавку, руку правую положив на рукоять меча, а левой — опершись о колено. Сурово сдвинув брови, смотрел себе под ноги, будто синегорцы недостойны были, чтобы повелитель одаривал их взором. Выждав время, гордо вскинул голову и спросил:

— Значит, силой меня из дому вывести хотели, люди?! А?!

Синегорцы, словно очарованные блестящим видом князя и гордой его осанкой, молчали, никто не желал брать на себя обязанности говорить за всех. Но выкрик таки раздался:

— Да, хотели, княже! Силой, силой!

Владигор привстал, чтобы лучше разглядеть смельчака, спросил:

— А это кто же такой ретивый, который силой князя своего выволакивать собрался? Или ты, кто прячешься сейчас за спинами, меня повыше, поблагородней, познатнее будешь?

И вдруг волна возмущения прокатилась по толпе стоящих перед Владигором мужчин и женщин, детей и стариков, и загомонили люди, набираясь смелости от своих соседей. В одно крикливое и злое существо превратились люди, вспомнив все свои обиды и выпуская их наружу, точно воронов из клетки:

— Все ретивые!

— Каждый тебе скажет, что таких, как ты, из горницы за шкирку выволочь не зазорно будет!

— Нет у нас князя, коли наш-то из огня да в полымя свой люд посылает!

— Чего ж тебя, касатик-князь, на погребении да на тризне не видали? Или совестно было на побитых синегорцев смотреть? А их ведь сто и три человека в могилу уложили, все наилучшие бойцы, у них женки, робятки остались!

— Не по твоей ли вине, княже, погибли они?

— По его!

— По княжей вине!

Владигор ясно видел, что вся эта многотысячная толпа ненавидит его и вот-вот бросится к нему, чтобы сорвать княжие одежды, схватить, бросить на землю, растерзать его. Похоже, понимали это и стоявшие по обе стороны от Владигора Бадяга и Велигор, поэтому их левые руки оглаживали рукояти мечей, чтобы в страшную минуту быстро выхватить клинки из ножен и попытаться отбиться от бунтовщиков.

Вдруг толпа раздалась в разные стороны и выдавила из себя ватагу человек в пятнадцать, одетых кто в простую рубаху, кто в шубейку, кто в кольчугу. Сразу уловил в их обличье Владигор желание пощеголять своей свободой при общении с князем. Все они были в изрядном подпитии, поддерживали друг друга, обнимались, ноги их скользили на разжиженной весенней земле. Возглавлял эту ватагу дружинник Кудрич.

Таким Владигор его никогда не видел. Шапка у Кудрича была заломлена на затылок, длинная рубаха разорвана от шеи до пупа, а на сапогах налип толстый слой грязи. Но не забыл Кудрич опоясать себя мечом, висевшим не сбоку слева, а где-то посередке, между широко расставленных ног. Кудрич тоже был изрядно пьян.

— Владиго-о-ор! — громко закричал он, поднимая руку. — Я избран народом, чтобы молвить тебе слова правды, хоть и то, что говорит здесь синегорский люд, тоже правда истинная!

Любава, гневно сверкнув глазами, шагнула к Кудричу:

— Постыдился бы, срамник, в столь безобразном виде к князю обращаться. Ты же славный дружинник был!

Но на Кудрича упрек княжны не произвел никакого впечатления.

— Не был, Любавушка, а есть, есть! — И трижды стукнул в свою грудь кулаком.

— Пусть говорит, коли избранный! — кивнул Владигор, и Кудрич, стараясь произносить слова громко и медленно, начал:

— Княже, народ синегорский обвиняет тебя в следующем: во-первых, мог ты оборонить Ладор, но не сделал этого и бежал из отчей столицы, точно барсук из норы, залитой водой; во-вторых, доверившись прощелыге Мухе, который и роду-племени своего не знает, самым преглупым образом захотел поджечь стены Пустеня, чем только вызвал общий смех; в-третьих, наделав всходов на манер борейских, — от врагов, вишь, мудрости он научился! — повел на стены нас, не разведав сначала, что там за стеной да на стене. Видно, осторожность и мудрость воинская оставили тебя. Привело же твое безрассудство к полному позору и погибели сотни воинов синегорских. И вот, спрашиваю я, для чего они погибли? Для того, скажу, чтобы представить всему народу нашему твою негодность! Не нужен ты нам как князь, низводим тебя с сего дня!

И разношерстная, разновозрастная толпа синегорцев, точно дождавшись условного знака, завопила в один голос:

— Низводим тебя, низводим!

Правда, расслышал Владигор во всеобщем этом вопле и отдельные голоса, кричавшие не в строй, возражающие против общего решения. Наоравшись, толпа затихла, должно быть желая услыхать, какой ответ даст им Владигор.

А князь встал с лавки, поправил полы мантии и, сжав рукоять меча, спокойно заговорил:

— В народе говорят: «Когда баба перед мужем виновата и того стыдится, сто вин на него возложит, лишь бы очиститься самой!» Слыхали, поди, такое! Ну вот, не я пред вами виноват, дети недостойные мои, а вы передо мною. Не я ли вчера самых смелых воинов призывал со мною прыгнуть внутрь частокола? И кто же последовал примеру моему? Кто?! Да никто! Что, ножки боялись поломать? Так ведь у вас же была веревка, при помощи которой меня после поднимали, когда я уж в битве с сотней пустеньцев, тыча в них через щели, изнемог до крайности! Разве не могли вы по той веревке вниз соскользнуть? Могли! Могли, да не захотели, и князя своего без подмоги оставили. А если было б нас там хоть двадцать-тридцать человек, то уж сумели бы перебраться через частокол! Что ж, тридцать воинов со мною во главе не разогнали бы всех тех баб и стариков, что из луков в нас стреляли? А после мы бы побежали к двум другим частоколам игов, и они, как мыши полевые, которых гонит сова, бросились бы наутек, и уже вчера назвали бы мы Пустень Ладором! Почему же не случилось этого, братья дорогие? А только по причине вашей трусости! Не попытались сделать того, что я предпринял, и Бадяга, и брат мой милый Велигор. Постояли на стене они, потолкались, попихали друг друга в провалы, ощеренные острыми кольями, дали поубивать себя из луков да и отступили. Так за что же меня корить? Себя корите, нерасторопные да нерадивые!

Но синегорцы столь яро настроены были против Владигора, что его убедительная речь их ничуть не отрезвила. Заорали кто во что горазд:

— По веревкам, говоришь, спуститься?! Под стрелами-то?!

— Через высоченный частокол перескочить, козлам подобно?!

— Ты уж не отнекивайся, княже, не сваливай с себя вину на нас! Не все мы такие прыткие да смелые, как ты!

— Правильно! У нас тут каждый второй — или ремесленник, или торговец, или смерд. Так чего ж ты ждал от нас? Нам бы такой приступ подготовить, чтобы удобненько было с врагом сражаться, плечо к плечу, щит к щиту, а не по веревкам вниз скользить! Короче, не князь ты нам боле!

Владигор слушал эти речи и улыбался, не скрывая насмешки. Понимал он, что с воинами такими невозможно воевать, и хотел уж плюнуть да уйти, предоставив этим робким и несмышленым людям решать, кто станет их князем. Но вдруг жалостью к ним преисполнилось сердце Владигора. Ясно он осознал, что до дней последних жизни своей должен оставаться их строгим, справедливым и терпеливым пастырем, а иначе Синегорью вскоре не бывать.

Но пока Владигор думал об этом, Кудрич шагнул к нему, сорвал с его головы шапку и бросил ее в грязь. Крики толпы подбадривали строптивого дружинника. Подбоченясь, он сказал:

— Ну, Владигор, довольно выслушал ты уж речей наших, вполне наслушались и мы твоих. Дело кончать надо! Короче, меняем князя!

— И кто же станет правителем Синегорья заместо меня? — тихо спросил Владигор. — Я ведь, как-никак, сын Светозора. Есть, правда, брат у меня. Вот он, — показал князь на потупившегося Велигора. — Его хотите?

Толпа завопила:

— Не желаем Велигора!

— От рабыни подлой он рожден!

— Таких сыновей у Светозора, мужа могучего, с два десятка бы сыскалось! Что ж нам, каждого князем делать? А вдруг другой какой-нибудь Велигор придет? Скажет: я — ваш князь?

— Да и татем лесным был твой Велигор, людей грабил да жизни лишал! Пошел он!..

Кудрич развел руками, не скрывая своего довольства:

— Видишь, Владигор, не желает народ синегорский брата твоего видеть в княжеском плаще. — И, повернувшись к толпе, громко возгласил: — Эй, братья, прокричите громко, кого б мечтали вы шапкой княжей наградить?!

Единодушный ответ не заставил себя долго ждать:

— Тебя, благородный Кудрич!

— Тебя!

— Отбери у Владигора шапку его княжью, меч Светозоров и пояс разукрашенный его! Сделай нас счастливыми, обездоленных, отечества лишенных!

— Перун не благоволит Владигору — тебя же, голубь наш сизокрылый, любит, привечает!

Еще и так кричали:

— Ты, слышали мы, тоже отпрыск ветви княжеской, синегорской! Не какой-нибудь там прощелыга заблудший, забредший к нам неведомо откель!

— Веди нас обратно к Ладору! Хотим город родной отвоевать!

Долго вопили синегорцы, размахивали кулаками, подбрасывали вверх шеломы и шапки, молотили мечами по щитам и доспехам, нещадно царапая их остриями клинков.

Кудрич, будучи уверен, что народ представил уже немало доказательств своей любви к нему и ненависти к Владигору, взмахнул рукой, и сразу воцарилась тишина. С торжествующей усмешкой подойдя к князю, он сказал:

— Не я народ против тебя науськал — сам ты его ожесточил и заставил выбрать другого князя. Ну, подавай мне скорее шапку, плащ, пояс да и меч отца твоего. Обещаю тебе володеть сими вещами с честью…

Кудрич хотел еще что-то сказать, но увидели все, что как-то странно взбрыкнул он ногами и, отлетев на три шага, навзничь грохнулся в грязь, распластав руки и запачкав брызнувшей в разные стороны жижей даже тех, кто стоял от него довольно далеко. Владигор же потуже натянул рукавицу и сжал руку в кулак, готовясь, видно, ударить снова.

— Вот тебе, Кудрич, и шапка моя, и мантия, и пояс, и меч отцовский. Еще чего надобно? — почти без гнева спросил Владигор, подходя к поверженному дружиннику.

Но тот после столь сильного удара и падения на землю очухался на удивление быстро, на ноги вскочил прытко, провел рукой по зашибленной щеке и прошипел:

— Волю народа признать отказался?! Так за это знаешь что бывает?!

С визгом вылетел из ножен клинок его меча, длинного, широкого. Без замаха направил Кудрич меч прямо в голову Владигора, стоявшего в двух шагах от него, и, если б чуток не пригнулся князь, раскроило бы каленое железо его голову от уха до уха. Только алый верх его княжеской шапки, как былинку, срезало широкое лезвие, оставив на голове Владигора один куний окол.

Бадяга и Велигор с обнаженными мечами подбежали к Кудричу, схватили его под руки, швырнули к ногам Владигора. Бадяга, вне себя от ярости, спросил:

— Князь, только кивни — зарубим хулителя твоего! Сколько ж можно всякой рвани безродной помыкать достоинством твоим?!

Очень хотелось кивнуть Владигору, потому что не личность свою почитал он оскорбленной, а княжее достоинство — наследство предков. Но страшился Владигор возмущения народного. Убить Кудрича означало бы открыто выступить против синегорцев.

— Не сметь! — закричал князь, видя, что брат и Бадяга уже приставили острия мечей к шее лежавшего ничком дружинника. — Пусть встанет!

Кудрич поднялся. Грудь его ходуном ходила, вздымаемая ненавистью к князю. Весь он был облеплен грязью, которая комками застряла в длинной бороде его и на волосах. Но не к нему обратился Владигор, а к синегорцам:

— Братья! Решение вы приняли почти единодушно, я это понял. И не испугались вы того, что Перун может судить иначе? Что будет с вами, если поспешили вы, меняя меня, законного правителя, на того, кто еще сегодня был подданным моим? Разве не поддерживает Громовержец законную власть? Разве приятно ему, властолюбивому, видеть, как кто-то, повинуясь чувству мимолетной обиды, наделяет властью человека не княжеского рода? О, уверен, суд над вами он страшный совершит. Так что же делать?

Народ молчал, напуганный одним лишь именем Перуна.

— А что, братцы, — растерянно и радостно одновременно проговорил кто-то, — может, на суд Перунов отдадим их обоих?

Вопрос этот не решал дела в пользу Владигора, но уже уводил решение спора к божьему суду, к стороне Особой и Всевластной. И опять молчали люди, не зная, каким образом призвать бога и узнать его решение. И вновь послышался чей-то короткий возглас:

— Пусть поединок все решит!

И тут же загомонили, загалдели, заорали синегорцы:

— Перун решит!

— Пускай сражаются до победы полной!

— Кто победит, тот богом любим! Посмотрим, Владигор или Кудрич мил Перуну!

И долго еще кричали, покуда голос не подал Владигор, с величавой торжественностью, но не без хитринки сказал он:

— Ах, разлюбезные подданные мои! Быстро вы на Перуна суд свой переложить хотите. Ну что ж, у бога плечи крепкие, все вынесет. Но знаете вы, что одинаково ловко дерусь я любым оружием, так что на волю вашу отдаю выбор оружия и вида поединка. Решайте поскорее! Все вы воины, и каждый способ боя вам известен. Ждем же!

Тут синегорцы совещаться стали. Были такие, кто стоял за Кудрича и знал, каким оружием владеет тот ловчее, другие же предлагали оружие, казавшееся им более пригодным Владигору, но уступали они числом сторонникам Кудрича. Споры могли бы продолжаться еще очень долго, но Владигор их окриком прекратил:

— Ну, решили? Или думаете, не поможет Перун тому, кто хуже мечом вертит, или копьем жалит, или из лука бьет?

Засмеялись синегорцы — и впрямь выходило так, что не стоило спорить, если исход боя Перуном будет предначертан.

— И все же, — вышел из толпы старик в кольчужке и в шеломе, еле передвигающий ноги и шамкающий, — хоть и Перун станет вашим судией, но народ приговорил сражаться вам, князь Владигор с Кудричем, на конях, с одними копьями, без шлемов, без доспехов и даже без рубах. В одних портах. Даже и сапог не надобно. Впрочем, круглые щиты вы на руку левую можете надеть.

Владигор рассмеялся звонко. Даже Кудрич, уже успевший счистить с себя грязь, захохотал.

— Дедушка, а может, нам и уздечек на головы коней накидывать не надо для Перуновой потехи, а?! — спросил Владигор.

— Да, — закивал старик, — и узду чтоб не накладывали на коней. Таков уж наш приговор. — И, оборотясь к толпе, весело спросил: — Что, синегорские лисицы, годны такие условия?

Многие смеялись до упаду, но громкие одобрительные крики подтвердили, что условия такие всем любы.

— Ладно, в портах так в портах! — вдруг серьезно и даже строго сказал Владигор. — Хорошо, что не без порток — Перуну бы обидно было. Завтра поутру и станем биться.

Он понимал, что народ задумал сделать поединок бескровным: стоило одному из бойцов даже при легком ударе в его щит копьем пасть на землю, как поединок прекращался, и витязь, оставшийся на коне, мог считаться победителем.

А развеселившийся народ кричал:

— Не надо завтра — сегодня биться!

— Сейчас же!

— Да и седел не надо тоже — как предки наши дрались, деритесь!

В конце концов требования, чтобы поединок был проведен немедленно, заставили Владигора кивнуть и поднять руку:

— Довольно, синегорцы! Я вас услышал! Откладывать не будем — дел и без того достаточно! — И добавил уже с улыбкой, осветившей его прекрасное, открытое лицо: — Все, иду в избу снимать штаны!

На шутливые эти слова синегорцы ответили оглушительным гоготом.

 

7. Без рубах и штанов, но с копьями и на лошадях

В толпе, вознамерившейся лишить князя власти, никто не обратил внимания на безбородого чужака, который был обряжен в плохонький кожаный доспех с нашитыми на него вкривь и вкось железными бляхами. Вмятины и глубокие царапины на шлеме свидетельствовали о том, что его обладатель не раз побывал в самой гуще боя. Ну конечно, это был чародей Крас, замешавшийся в толпу синегорцев и ставший неотличимым от других, подобно еловой шишке, упавшей с дерева на кучу таких же шишек. Он так же, как все вокруг него, воздевал в гневе руки, но главной целью его присутствия среди синегорцев было желание взглянуть на Владигора после его позорного бегства при помощи веревки из-под пустеньской стены.

К своему удовольствию, он нашел Владигора не расстроенным, не униженным, а бодрым и даже величавым и подумал: «Оказывается, унижение идет тебе на пользу, Владигор. Ты, точно пригнутая к земле березка, можешь с силой распрямить свой ствол и больно ударить того, кто попытался его согнуть. Посмотрим, как переживешь ты не поражение, а победу…»

Крас вместе со всеми смеялся, когда старик вынес приговор: сражаться в одних портках и даже без рубах. Крас долго жил на земле и помнил немало способов ведения поединков — теперешний он видел лишь у диких варваров, еще не умевших делать доспехи, шлемы, не научившихся седлать и взнуздывать коней.

«Что ж, — думал Крас, предвкушая интересное зрелище, — посмотрим, кто из поединщиков проявит больше дикости. Думаю, Кудрич в этом виде борьбы не уступит Владигору именно потому, что он более дикий».

Для проведения поединка судьи подыскали уже просохший участок поля, ровный, без рытвин и мышиных нор. Прикинули, с какого места каждый из соперников поскачет навстречу друг другу, солнце должно было светить сбоку, а не прямо в глаза одному из витязей, зрителей следовало поставить на большом расстоянии от поединщиков, чтобы не испугали лошадей.

Народ, собравшийся возле намеченного для поединка места, увидел противников и разразился громким смехом, возможно услышанным в Пустене, — иги были удивлены, они-то ожидали уныния в стане врагов. Но было над чем посмеяться.

— Смотри-ка, смотри-ка, сам князь в одних портках едет! — кричал кто-то.

— Но зато с копьем, со щитом, — сердито отвечали насмешнику. — Сейчас свалит он наглого Кудрича!

Владигору, вышедшему из избы в одних портах из доброго беленого полотна, босиком и без рубахи, лишь с княжеской гривной на шее, было совсем не стыдно идти в таком виде на поединок. Он знал, что именно так ходили на врагов его далекие предки, не боясь, что копье неприятеля или меч достанет до незащищенного тела или головы, и это устрашало врагов, не понимавших, как можно биться почти что нагишом, — значит, какая-то высшая сила хранит этих отчаянных синегорцев.

Кудрич шел вслед за Владигором в такой же одежде и с тем же оружием, а за ними вели коней, не оседланных, но пока с накинутыми ременными наголовьями с уздечками. И вот поединщики явились туда, где уже заняли свое место судьи, один из которых, подождав, когда уляжется волнение в толпе зрителей, заговорил:

— Доблестные неприятели! Перун взирает на вас, и только от его милости зависит исход боя. Все же скажу вам как старый воин: боритесь честно, ловко, ибо таких и любит наш великий бог. Сшибки будут повторяться до тех самых пор, покуда один из противников не оставит своего коня и тело его земли не коснется. Ну, начинайте, доблестные витязи, и пусть Перун выберет средь вас сильнейшего и достойнейшего!

Владигор, опершись всем своим тяжелым телом о древко копья, воткнутого в землю, легко взлетел на спину серого скакуна. Узда уж снята была, и держался он на коне лишь за счет ног и левой руки, вцепившейся в густую гриву. Убивать Кудрича Владигор не хотел. Давно уж он усомнился в помощи Перуна той или другой стороне в воинских схватках, и сегодня, ссылаясь на имя бога, хотел только придать некую торжественность всему тому, что может повлиять на определение истинного государя. Но сражаться-то нужно было, да и не с каким-нибудь завалящим рубакой, а с Кудричем самим. Его удар копейный знал Владигор…

Покуда вспрыгивал на теплую, чуть потную спину скакуна, подумал: «Намертво бить его не стану. Жалко. Заблудился головою парень, одурел маленько, да и подначили его. Только б выбить из седла…»

Что думал Кудрич о поединке, Владигор не знал, но видел, что посмотрел на него дружинник, совсем уж отрезвевший, с насмешкой, когда гарцевали они друг против друга, ожидая команды разъехаться. И вот разъехались на расстояние, отмеренное судьями в сто шагов, чтобы коням можно было разбежаться во всю прыть. Владигор, похлопывая по шее своего жеребца, успокоил его, и тот встал как вкопанный. Длинное копье под мышкой держал Владигор крепко и направил острие на Кудрича. Был князь напряжен и сосредоточен, ведь все, что должно было произойти в самое ближайшее время, определяло судьбу Синегорья.

— Ну, пошли! — махнул рукой судья, и оба всадника голыми пятками ударили в бока коней, закричав в один голос:

— Но-о, пошел, пошел!

Каждый знал, что рассчитывать приходилось не только на верность удара, но и на силу его, а сила зависела от того, как быстро конь сможет набрать скорость бега. И застучали копыта, выбрасывая из мягкой еще земли черные комья. Всадники, держась за гривы лошадей, наклонившись к их вытянутым шеям и прикрывшись небольшими круглыми щитами, неслись навстречу друг другу, крепко стиснув ногами бока коней.

Все, кто следил за поединком, замерли. Люд синегорский уже разделился на две половины: одна желала победы Кудричу, другая — Владигору, и чем короче становилось расстояние между несущимися друг к другу противниками, тем сильнее бились сердца зрителей. Каждый молил своего Перуна.

— Хо-о-о-о… — невольно с шумом выдохнули несколько тысяч ртов, когда копья ударили в щиты, но никто из поединщиков не был сброшен на землю.

Ноги Владигора и Кудрича точно впаялись в бока коней, а гривы скакунов оказались надежней уздечек. Но главное, каждый, продолжая левой рукой держаться за гриву, так умело подставил свой щит под удар копья противника, что наконечник скользнул по его поверхности, не причинив вреда ни всаднику, ни лошади.

— Разъехаться! — приказал судья, и поединщики медленно возвратились на исходные позиции, чтобы повторить сшибку.

— Пошли! — раздалась команда, и теперь пятки всадников колотили в бока коней с утроенной силой, потому что каждый видел залог успеха в большой скорости лошади, и еще ниже пригнулись противники к шеям своих коней, желая сделаться более неуязвимыми. И снова затаили дыхание зрители.

Громкий топот копыт летящих навстречу друг другу лошадей перекрыл жесткий стук копий, ударивших в щиты, и зрители ахнули вновь — оба поединщика хоть и качнулись сильно, но, как и прежде, не причинили друг другу никакого вреда. И слышали они, что синегорцы уже отпускают в их адрес колкие и даже бранные словечки, осуждая за неумение нанести решительный удар. Послышались гневные крики:

— Убей его, Владигор!

— Кудрич, пронзи своим копьем князя, который опозорил Синегорье!

Но ни Владигор, ни Кудрич не желали смерти друг другу. Каждый понимал, что гибель соперника не привлечет к победителю большую часть люда синегорского, а напротив, вызовет недовольство; каждый знал, что его противник любим по крайней мере половиной всех синегорцев, а поэтому и Владигор, и Кудрич стремились лишь сбросить друг друга с лошади, опасаясь стать убийцей.

А Крас, следивший за ходом поединка с неменьшим интересом, чем другие, говорил про себя: «Понимаю, Владигор, почему ты не хочешь убить Кудрича. Снова благородство в тебе взыграло, даже униженная гордость твоя не может дать разрешение на убийство наглого хулителя княжеской чести. Ах, глупый ты, глупый! Ну да я помогу тебе, помогу. Сейчас все случится так, как и должно быть в природе, — сильный сразит более слабого, и ты сам поймешь, что именно так и нужно поступать в жизни. Таков ее закон, ученик слабоумного Белуна!»

И опять раздалась команда противникам скакать навстречу друг другу, и дробно застучали копыта скакунов, и теперь их бег был еще стремительнее, и все услышали, что удар копий оказался сейчас не таким громким, как в прошлый раз. Наконечник Владигорова копья скользнул мимо щита соперника, Кудрич, вскрикнув и широко раскрыв рот, точно хотел набрать побольше воздуха, раскинул обе руки, его тело завалилось назад, копье упало на землю, и сам он слетел с коня да так и остался недвижим, и из широкой его груди торчало длинное древко.

Владигор, не желавший такого исхода, хотел было соскочить с коня и броситься к Кудричу, но какой-то властный внутренний голос велел ему оставаться в прежнем положении. Он только ударил пятками в бока лошади, и та медленно подошла к поверженному Кудричу. Неспешно подошли к сраженному и старцы-судьи. Не надо было наклоняться, чтобы убедиться в полной победе Владигора.

— Князь Синегорья Владигор победил дружинника Кудрича! — повернувшись к притихшей толпе, провозгласил судья. — Перун Великий был на стороне Владигора, значит, и справедливость на стороне князя! Подчинитесь ему беспрекословно, синегорцы, не чините мятеж! Только в единомыслии и послушании залог нашей победы над врагом!

И синегорцы, будто и не были они разделены недавно на две части, единодушным криком восхвалили доблесть и честность Владигора. Перун даровал ему победу, и теперь никто не сомневался в нужности всех его предприятий, хоть и не совсем удачный исход имели они пока. Люди от мала до велика пали на колени, протянули руки к своему князю, все еще гордо восседавшему на коне. Никому уже не казались смешны его белые порты, его босые ноги. Всем он казался похожим на самого Перуна, сильного, справедливого, умеющего карать неправду.

— Правь нами, Владигор, как правил! — раздавались крики.

— Хочешь, все вымажемся грязью, будем ползать у тебя в ногах, лишь бы простил нас, ополоумевших!

— Гляди-кось, пьянчужку Кудрича хотели шапкой княжеской наградить да Светозоровым мечом! Глупые мы, как ребята!

И многие плакали навзрыд, осознав до глубины души свою вину перед князем, делавшим все, чтобы только спасти свой народ.

Но вот, нарыдавшись, поуспокоились. К Владигору, хромая, подошла какая-то старушка, зашамкала беззубым ртом:

— Княже милый, благородный! Будем служить мы тебе честно, да только знай, милостивец, что серебро, коим ты нас снабдил, уж поистрачено. Сиры мы и голодны, и ребятишки наши не имеют — ни молочка, ни творожка, ни хлебца. Ссуди, родной, еще нам серебришка, чтоб не померли голодной смертью!

Владигор, все еще не пришедший в себя после убийства Кудрича, но и не подавая, однако, виду, что его волнует содеянное, так сказал, держась рукой за густую, длинную гриву скакуна, беспокойно переступавшего ногами:

— Да, верно, запретил я вам грабить селенья игов, отбирать у мирных поселян харчи. Но разве лес далеко от вас? Дичи повсюду много: кабанов, лосей, косуль, коз диких, зайцев. Чего еще угодно? Вот-вот полезут из земли грибы — строчки, сморчки, зелень всякая появится — крапива, сныть. Все собирайте, что для еды пригодно. На хлеб же у меня нет больше серебра, все вам роздал. Но и кручиниться не надо — штурм вчерашний Пустеня был неудачным, но в другой раз пойдем на приступ уже с лестницами, и никакие частоколы нам будут не страшны. Не собираюсь я долго киснуть перед стенами вражеского города! Нашим будет!

Крики радости, в которых слышались и вера, и любовь народная к князю своему, заглушили последние слова Владигора, ударившего пятками в бока своего горячего коня. Сопровождаемый здравицами, помчался он к своей избушке, а к распростертому на земле Кудричу уже спешили старики и бабы, чтобы извлечь копье из его груди, омыть и предать земле того, кто покусился на княжескую шапку.

Синегорцы, разбившись на небольшие группы, обсуждали и поединок, и слова Владигора о том, как следует сыскать пропитание. Не всех устраивала перспектива ходить по лесу и собирать весенние грибы и травы, а что касается охоты, то хорошую дичь нужно было выследить и убить, для чего требовалось время, а ведь приходилось еще и нести сторожевую службу, и охранять стан, к которому неожиданно могли подойти враги. Владигор к тому же недавно велел обнести его крепким частоколом и валом, так что каждый понимал: о скором взятии Пустеня и думать не приходится, а между тем почти каждый синегорец имел семью, часто с немощными стариками и, уж конечно, с женами и детьми. Вот поэтому и качали головами синегорцы, недоумевая по поводу того, чем же они станут кормить себя и своих родных.

Велигор, нахмурясь, прохаживался по синегорскому стану, прислушивался к разговорам, но совсем не для того, чтобы потом пересказать их брату. Просто ему интересно было знать настроение с таким трудом усмиренного синегорского народа. Вдруг кто-то тронул его за локоть — худой, как щепка, воин, с бритым лицом, с неказистым, помятым шлемом на голове, предлагал ему отойти в сторонку, сладко улыбаясь и говоря при этом:

— Княже Велигор, дозволь слово дельное молвить.

Велигору не понравилась плутоватая физиономия ратника. Прежде он его не видел в войске, но разве всех запомнишь?

— Ну говори, коль дельное слово твое, — разрешил Велигор.

Крас — а это был он — заговорил скороговоркой:

— Слышь, княже, Владигор ведь только деревни игов ворошить не велел, а про всех других ничего такого не говорил…

— Про кого же это, про других? — насторожился Велигор.

— Ну про всяких чужеземцев, которые через земли игов следуют. Что мешает тебе, витязю, с пятью десятками дружинников доставить пропитание синегорцам страждущим? Не слышал разве о их бедах? — И с дерзостью заметил: — Ведь не впервой тебе, княже, делом этим промышлять…

Велигор железной хваткой за плечи чародея взял — тот от боли даже вскрикнул.

— Ты откель такой… всезнайка взялся? Что было, то не повторится боле! — Не сдерживая ярости, с силой оттолкнул от себя Велигор тщедушного воина.

Крас сделал вид, что очень испугался. Лицо у него сморщилось, весь он затрясся так, что зазвенели пластинки на убогом его доспехе.

— Что ты, княже, что ты! Разве обидеть я тебя хотел? Ну прости, коль уколол ненароком. Я-то полагал, что твоя сноровка боевая всем синегорцам может пригодиться, да и по лесам ты бродить умеешь… дичь добрую выслеживая. За это обижаться на меня не стоит!

— Ну, говори скорее, что там за дичь такая! — глядя в сторону, быстро потребовал Велигор.

Крас закатил глаза:

— Ах, княже, дичь красна! Добрая такая дичь. Сегодня, чуть солнышко взошло, побрел я в лес, чтобы подстрелить зайчишку или куропатку себе на завтрак, и набрел на поляну, обширную, как поле. Гляжу, а на ней народ какой-то стан разбил — шатры стоят, котлы дымятся с пищей, поодаль кони, лошаки и мулы, а еще животные чудные с лохматой длинной шерстью, с двумя горбами на спине. На земле сидят, ноги длинные под себя поджав, да жвачку жуют. Таких я никогда не видывал!

— Ну, короче говори, короче! — приказал Велигор, в голове у него план уже возник.

— Буду, княже, короче! В общем, смотрел я из-за кустов на этот стан и видел, что у главного шатра на лавке сидит какой-то муж, главный видно, — очень важный, все обращаются к нему, обмахивают его лопатками матерчатыми, держат над ним навесы круглые, и рожи и одежды у всех у них — нездешние. Таких я прежде ни в Синегорье, ни в Борее не видал. Главное же, много я мешков увидел всяких расписных, близ которых расхаживали ратники в вооружении полном, с луками большими, с круглыми медными щитами и копьями. И понял я, что вижу купцов богатых, чужестранных, у коих товаров превеликое количество.

— Дальше, дальше говори! — нетерпеливо требовал Велигор, отводя Краса подальше от людской толпы. — Сколько воинов приметил, что товары охраняют?

Крас понимающе закивал:

— Тридцать или сорок, княже! Но видел и других, которые по стану ходят или близ той важной особы с мечами обнаженными стоят. Мечи, скажу тебе, нездешней выделки — короткие, кривые чуть, без крестовин, но луки знатные…

— Да ладно ты про луки! — одернул Краса Велигор. — Покажешь туда дорогу?

Крас испуганно заморгал веками, не имевшими ресниц, чуть пригнул ноги, выражая этим жестом то, что душа его наполнена страхом.

— Ах, княже, боюсь я с тобой идти! Вдруг Владигор спознает? Тебе-то отвертеться — пара пустяков, сродственник ты его, а я — червь земляной. По мне ногою слегка топни — лопну и водянистыми внутренностями сапог твой измажу. Сам иди, дорога простая: утром я по солнцу все прямо шел, значит, сейчас тебе чуток левее взять нужно, ибо солнышко вправо ушло маленько. Сорока дружинников тебе вполне хватит, зато как синегорцы-то тебе благодарны будут, что спас их от голодной смерти! Ну а я уж пойду, пойду…

И Крас, пятясь, растворился в толпе все еще не разошедшихся после поединка синегорцев. Он был уверен в том, что сумел соблазнить Велигора, двадцать лет промышлявшего лесным разбоем, человека отчаянного, не боявшегося гнева брата. А в сердце Велигора действительно зажглось желание сейчас же отправиться к стану чужестранных купцов и взять все их богатства в ратной стычке.

«Да и впрямь, — думал он, — ведь не приказывал же Владигор не грабить купцов иноземных? А богатства, что мы захватим, делу общему послужат, спасут народ наш от голода! Эх, надо собирать дружинников!»

Владигор, желая отметить особое положение брата, еще в Ладоре дал ему сорок человек дружины для охраны личной, почета ради. Эти четыре десятка воле княжеского брата подчинялись беспрекословно, их-то и пошел кликать Велигор, сообщая им потихоньку, куда направятся они:

— Надевайте кольчуги, брони, шлемы, берите круглые щиты, мечи, но луков и копий не надобно. В лес сейчас идем, купца иноземного тормошить. Но Владигору или еще кому — ни слова!

— Все сделаем тихо, Велигор! — отвечал за всех один дружинник, седовласый уже, опытный в бою Хоробр. — Спасибо, что на дело доброе нас зовешь, засиделись уж в стане… со дня вчерашнего! — И улыбнулся широкой, белозубой улыбкой.

 

8. Главный советник Сына Неба

Велигор и его дружинники готовились к вылазке, приторачивали доспехи, подтачивали клинки мечей и кинжалов, запасались холстиной на случай перевязки раны, а меж тем по лесу в сторону стоянки чужеземных купцов быстро шел Крас. Он был в отличном расположении духа, потому что все складывалось согласно его замыслам. Нет, он не мог предвидеть, что в окрестностях Пустеня остановится иноземный караван, но, нечаянно прознав об этом, возликовал, сообразив, как можно использовать присутствие неподалеку чужеземцев.

Когда Крас приблизился к стоянке, он увидел, что ничего не изменилось здесь: по-прежнему лениво шевелили своими толстыми, смоченными слюной губами хладнокровные с виду верблюды, воины с луками и копьями наготове ходили близ мешков с товарами, а около больших котлов, в которых варилась пища, хлопотали слуги. Правда, Крас не увидел на прежнем месте главного господина и понял, что тот удалился в роскошный шатер, потому что вход в него охраняли два дюжих воина и копья их с широкими и длинными наконечниками были скрещены.

Крас вышел из-за кустов и тотчас привлек к себе всеобщее внимание, но вид его не слишком напугал стражу, потому что не имел он ни меча, ни даже кинжала. К тому же Крас изобразил на лице подобострастнейшую улыбку и, приближаясь к шатру вельможи, то и дело кланялся направо и налево.

Подойдя к воинам, загораживавшим вход в шатер, он залопотал что-то на языке, которого не смогли бы понять ни в Синегорье, ни в Борее, ни где-нибудь еще неподалеку от этих княжеств. Речь Краса, казалось, произвела на стражников впечатление, и они убрали свои копья, открывая Красу путь в шатер.

Когда чародей, продолжая кланяться, оказался в шатре, то увидел, что в нем на горке из подушек сидит толстый человек в расписном халате из какой-то блестящей материи. Рукава халата были такими широкими, что едва не доставали до пола, покрытого прекрасным ковром. У толстяка были жидкие усики и такая же борода. В руках он держал книгу и сразу повернулся к вошедшему Красу, но не встал с подушек ему навстречу.

— Кто ты такой и какое право имел войти без дозволения в шатер самого Ли Линь-фу, главного советника Сына Неба? — с сильным раздражением спросил вельможа, и усы его, свисавшие тонкими стрелками ниже подбородка, затряслись.

— Ах, благороднейший Ли Линь-фу! — отдал Крас советнику Сына Неба сразу восемь поясных поклонов, что требовалось согласно правилам церемоний при обращении к вельможе такого ранга. — Я прислан к тебе одним местным ваном , чтобы предупредить тебя о грозящей опасности.

— Кто же смеет грозить мне, посланнику самого могущественного государя во всей Поднебесной?! — вскричал Ли Линь-фу, вскакивая с подушек.

Крас, подойдя вплотную к Ли Линь-фу, ответил:

— Кто? Во-первых, я, чародей Крас, проживший на свете гораздо дольше, чем коптите небо вы, китайцы.

Ли Линь-фу хотел было возмутиться, позвать стражу и даже важно надул щеки и открыл рот, но Крас вдруг обхватил его обеими руками, тесно прижимаясь к его грузному телу. Китаец вытаращил глаза вначале от изумления, потом — от боли, потому что тело его раздвинулось на две части, как будто было огромным куском мягкого теста. Крас проник в него безо всякого труда, и плоть Ли Линь-фу, точно створки закрываемой двери, сомкнулась за чародеем, и только помятый шлем Краса покатился по мягкому ковру, даже не загремев.

Преображенный Крас оправил на себе желтый кушак, перетягивающий поверх халата толстый живот, разгладил пальцами усы, чтобы они свисали тонкими, как иглы, стрелками, провел рукой по жидкой бородке-клинышку и вышел из шатра.

— Эй, воины, стража! Все ко мне! — прокричал он, звонко ударяя в ладони, и через несколько мгновений его окружили пятьдесят отлично вооруженных воинов.

— Слушайте меня внимательно! Я узнал, что какие-то разбойники готовят на нас нападение. Им нужны богатства, которые мы везем. Нужно отбить это нападение, которое последует вон с той стороны. Приготовьте ваши прекрасные луки, способные бить на двести шагов, ваши длинные толстые стрелы, оперенные перьями цапли. Скройтесь за деревьями и, когда появятся враги, перебейте половину, только приказываю вам: не стреляйте в воина с пучком красных конских волос на шлеме. Он у них самый старший. Его вы должны взять живьем. Запомните, разрешаю вам покончить со всеми воинами, кроме главаря. Ну же, занимайте места за деревьями, да и мне подайте лук. Сам император хвалил мою стрельбу!

Хорошо обученных воинов не нужно было понукать — снабдив Краса луком и большим колчаном со стрелами, они притаились за толстыми вязами и дубами. С противоположной стороны поляны вот-вот должны были показаться воины Велигора, и они не заставили себя долго ждать. Прячась за кустами, осторожно перебегая от дерева к дереву, дружинники с Велигором во главе приближались к стану китайского посла и уже издали были замечены Красом и воинами. Лишь щиты и мечи имелись в руках дружинников, захотевших облагодетельствовать синегорский народ, а поэтому китайцам представлялось совсем не трудным делом задержать их выход на поляну с расстояния, равного и четверти полета их могучих стрел.

Крас за свою долгую жизнь не раз стрелял из лука и был отменным стрелком. Но сегодня цель его стрельбы не сводилась к необходимости добыть себе пищу, убить врага, поразить кого-то искусством стрельбы. Ему нужен был Владигор, власть над ним, поэтому, накладывая на огромный лук толстую, хорошо округленную и отполированную стрелу, он вполголоса приговаривал:

— Ближе подходите, смельчаки, ближе! Вы пришли за чужим богатством, и я рад был бы отдать вам его, но сейчас мне нужен Велигор. Его я приведу в стан синегорцев связанным, а вы ляжете здесь бездыханные, ибо в противном случае вы бы помешали мне пленить Велигора!

Крас выстрелил первым, и его стрела, прошелестев опереньем, вонзилась прямо в грудь дружинника Хоробра, пробив и латы, и кольчугу.

Велигор, шедший рядом с Хоробром, отпрянул назад, слыша, как запели тетивы луков, из которых стреляли внезапно появившиеся из-за деревьев воины в странной одежде.

— Мы попали в засаду! — воскликнул он, видя, как на землю попадали еще несколько его сотоварищей. — За деревья! Обходим поляну слева и справа! Мечами рубите эту сволочь!

Выстрелы китайских воинов, невозмутимо пускавших в дружинников стрелу за стрелой, уже не достигали цели, потому что синегорцы исчезли в чаще леса и стали невидимы для чужеземцев. Их видел только Крас, сразу понявший, что ему не повезло и теперь надо надеяться только на мечи китайцев.

— Луки бросить! Мечи из ножен! — закричал Крас, заметив, что со всех сторон к его воинам приближаются дружинники, хоть их и стало меньше.

Разом блеснули пятьдесят изогнутых клинков, выкованных особым способом, не тем, что был принят при изготовлении мечей в Синегорье. С резкими, похожими на птичьи криками воины мнимого императорского советника, пригнувшись, широко расставив ноги, ожидали нападения неведомо откуда явившихся врагов, облаченных в кольчуги, с железными пластинами на груди, в шлемах, напоминавших их походные котелки, с прямыми мечами и с красными круглыми щитами, надетыми на левую руку.

Повинуясь приказу Велигора, знавшего, как лучше рубиться в лесу, синегорцы напали на китайцев. Воины Ли Линь-фу, учитывая, что клинки их мечей короче, чем оружие напавших на них разбойников, сражались с утроенной ловкостью, прячась в кустах и сквозь их ветки нанося молниеносные кривые удары, — на землю падали облепленные почками молодые побеги жимолости, можжевельника и орешника и часто вместе с ними падали и дружинники. С таким противником им еще никогда не приходилось бороться.

И все же длинные мечи синегорцев настигали свои жертвы чаще. Дружинники, обошедшие китайцев с двух сторон, явно побеждали. Через полчаса после начала боя у их ног лежали пятьдесят бездыханных тел, обряженных в длинные халаты, в сапоги с загнутыми вверх носами, в панцирях, похожих на панцири рака. В бою Велигор потерял пятнадцать воинов, и еще пятеро пали на поляне, пронзенные меткими китайскими стрелами.

— Где-то должен скрываться их князь! — не пряча в ножны окровавленный клинок, закричал Велигор, хищно озираясь. — Гуня, Репка, Переплут — бегите за ним скорее, а остальные — со мной! Возьмем добычу! Эй, дорого она нам досталась! Хоробра жаль, но да и мы врагов попотчевали славно!

Но напрасно три посланных вдогонку за Красом воина метались туда-сюда по лесу. Крас в самом начале боя, поняв, что сопротивление бесполезно, да и не нужно ему, задумавшему совсем иное, бежал в сторону стана синегорцев. Велигор же тем временем потрошил мешки, извлекая из них серебряные и золотые кубки, драгоценное оружие, металлические зеркала прекрасной выделки.

В особых мешочках нашли и странные порошки, на вкус попробовали их. Иные приятный, душистый источали аромат, другие жгли язык, третьи ничем не пахли, но дружинники, используя диковинных животных с двумя горбами, так и пролежавших во время схватки не шелохнувшись, погрузили на них все мешки с добром, не забыв свернуть и шатер вельможи, забрали даже и котлы, употребив в пищу их содержимое, оказавшееся жидкой кашей, сваренной из крупы белого цвета, подобрали мечи убитых чужеземных воинов и пошли в свой стан, собираясь вернуться за убитыми товарищами позднее.

Весел был Велигор, довольный своей добычей, хоть и нелегко она досталась. Он представлял, как обрадуется Владигор, как обнимет брата и трижды поцелует его, а Путислава, любимая супруга, будет смотреть на мужа с гордостью и сегодня ночью подарит ему куда больше нежных ласк, чем обычно.

Крас же тем временем уже вбежал в стан синегорцев и, нарочито хромая, бросился к дому Владигора. Стоявшие на страже воины преградили странному мужчине дорогу — он был одет так необычно, его лицо так не походило на лица синегорцев, что ратникам он показался очень подозрительным. Немедленно доложили они о его появлении Владигору, и князь тут же вышел на крыльцо.

Крас в обличии китайского посла отдал Владигору четыре земных поклона и заговорил торопливо и сбивчиво:

— Ван… ван! Спаси! Спаси! Я посланник императора Сюаньцзуна, великого правителя Поднебесной! Зовут меня Ли Линь-фу! Разбойники напали на меня! Убили всех моих воинов и слуг! Наверное, хотят захватить все дары, что посланы великим китайским императором императору Византии, куда я и ехал! Помоги! Защити от бесчестных грабителей!

«Китаец» вновь низко поклонился, пал на колени и даже прикоснулся губами к поле Владигоровой рубахи. Князь был озадачен. О каких разбойниках говорил чужестранец? Где следовало искать их?

— Но ты, посланник, должен хотя бы указать мне место, где все это случилось, — сказал Владигор, стараясь говорить как можно медленнее и понятнее.

— О, это совсем неподалеку от тебя, великий ван! — писклявым голосом верещал Крас. — В лесу, в лесу! Ах, собери свое войско, захвати разбойников, и ты восстановишь справедливость, которой в каждом своем поступке старается следовать мой повелитель Сын Неба Сюаньцзун! Нужно посылать воинов туда, туда! — И Крас указал рукой в ту сторону, где находилась стоянка каравана Ли Линь-фу.

Владигор, возмущенный действиями грабителей, обобравших посланника какого-то правителя, хотел было отдать приказ дружине седлать коней, но только синегорцы начали собираться, как послышался топот копыт, донеслись чьи-то радостные крики, свист и даже смех.

— Кто это там? — насторожился Владигор.

— Так это ж брат твой едет, Владигор! — весело воскликнул один из ратников. — Эге, да что за странные скоты идут — то ли большие овцы, то ли лохматые кони! Вот диво-то!

На обширную площадку перед домом князя, словно из-под земли, высыпали синегорцы. Все раскрыв рты смотрели, как приближаются диковинные животные — длинноногие, горбатые, с выгнутыми шеями. Меж их раскачивающихся горбов висели большие мешки. Подле них, тоже с поклажей на спинах, шагали мулы, кони. Животных вели дружинники Велигора.

Крас, пытаясь изобразить крайнее беспокойство не только лицом, но и всем своим телом, снова пал на колени, протянул к Владигору руки и застонал:

— О, великий ван, спаси! Это идут те самые разбойники, что убили всех моих людей! Я сам едва спасся — я, главный советник Сына Неба! — И тотчас укрылся за спиной князя.

Синегорцы расступились, пропуская к княжескому дому людей и животных. При виде верблюдов удивленный гомон прокатился по толпе, но все тотчас затихли, желая узнать, как удалось брату Владигора заполучить все эти богатства. Велигор, с достоинством подойдя к стоящему на ступенях крыльца правителю Синегорья, принял горделивую позу и, с улыбкой похлопав себя по рукояти меча, сказал:

— Любезный брат мой, сегодня слышал я ропот среди соотчичей. Оголодали они, ты же им не смог ничем помочь. Прости меня, что без разрешения твоего отправился на промысел: дичи красной хотел с дружинниками добыть для всех и натолкнулся вдруг в лесу на караван купцов чужеземных. Первыми воины, что охраняли их добро, открыли стрельбу из луков, пятерых наших положили сразу. Но в схватке скорой и решительной, потеряв еще пятнадцать человек, мы порубили да покололи пять десятков иноземцев и добычей богатой завладели по праву победителей. Прими ее. Здесь немало вещей прекрасных, которые позволят синегорцам продержаться до тех пор, покуда Пустень не распахнет перед ними свои ворота.

Владигор молчал, но было видно, как перекатывались под кожей его щек желваки.

— Нет, покамест мешки ты, Велигор, передо мною развязывать не смей. Вопрос хочу тебе задать: ну коли ты решил пойти за дичью, так где же ваши луки? Ведь не с мечом же стал бы ты гоняться за лосем или кабаном?

Велигор, понимая, куда клонит Владигор, все же решил защищаться:

— Княже, луки мы взяли, но бросили их, когда пришлось обороняться. Среди деревьев лучше всего мечом сражаться, а не луком.

Крас же, стоя за спиной Владигора, шептал ему:

— Ван, не доверяйся этому человеку! У него и подчиненных ему людей не было луков. А зачем, скажи, щиты, если идешь на охоту? Что-то я не слыхал в нашем государстве об обычае брать на охоту щит.

Владигор проникался смыслом слов чародея, точно холст, оставленный под дождем, вбирающий в себя влагу. Сурово спросил у брата:

— Ну а щиты для чего брал? Думал, может, от рогов косули ими обороняться?

Велигор потупился. Он осознал, что обмануть брата ему не удастся, — князь вначале хочет выяснить, сколь справедливым был его поступок, а уж выгоды нападения на караван считает делом второстепенным.

— Владигор, — глухо сказал его единокровный брат, — лукавить не стану больше. Я нарочно дружинников с собой позвал, чтобы захватить добычу. Но разве из корыстных побуждений сделал я это? Нет! Лишь желание дать синегорцам серебро, при помощи которого сумеют они купить еду, подвигло меня на… на это дело. На богатства посмотри — они искупят мою вину, если ты на самом деле винишь меня в разбое и не хочешь видеть добра в моем деянии. Мы к тому же находимся на землях врагов наших, попирающих сейчас Синегорье. По праву войны я поступил и чую, что не виноват я.

Тут Крас вышел из-за спины Владигора. Его скуластое лицо было теперь серьезным, и так сказал чародей:

— Великий ван, дозволь и мне молвить слово, ведь я, как-никак, являюсь тем, кто должен был в сохранности доставить подарки эти византийскому правителю.

— Ну говори, посланник, — позволил Владигор, и тогда Крас, оправив на своем пузе желтый кушак, заговорил, обращаясь не только к Владигору, но к его брату и ко всем синегорцам, которых прибывало на площадь перед княжеским домом все больше и больше:

— Так вот что я скажу: понял я из разговора, что великий ван запретил грабеж кого бы то ни было, а этот наглый человек нарушил его приказ. Вы спросите, что бы сделал мой правитель, Сын Неба Сюаньцзун? Скажу не таясь — он бы немедленно казнил ослушника! Только строгое исполнение приказов, предписанных народу правителем, несет стране спокойствие, счастье и процветание. Ван — это отец, вы — его дети, а послушание — единственное средство обеспечить спокойствие и порядок в доме. Непослушных детей у нас секут розгами, а непослушных подданных — казнят. Только ради порядка в доме-стране, а не одной жестокости ради.

Всеобщее молчание было ответом чужестранцу. Слышались лишь отдельные тяжкие вздохи, да хлюпала жижа под ногами синегорцев, неотрывно смотревших на своего князя и ждавших, что скажет он. Владигор, преодолев наконец смущение, сказал, и слова его были обращены к одному лишь Красу:

— Чужеземец, законы твоей страны суровы. Мы мягче относимся к тем, кто преступил закон, а у нас законы тоже есть. Конечно, мы приговорили бы к смерти злодея, погубившего из корысти соплеменника, но этот витязь… Он же забрал твое добро в бою, и против сорока человек, что были с ним, воевали пятьдесят. Силы ваших превосходили силы… моих людей. К тому же не корысти ради они покусились на имущество твое.

— А мне какое дело?! — важно надул щеки Крас. — Этот разбойник покусился на имущество Сына Неба, и мой повелитель непременно его казнил бы! К тому же разбойники нарушили и твой приказ! Так и закончи дело справедливо: положи виновного на росток бамбука, который прорастет за ночь и проткнет насквозь этого ослушника твоей воли. Его же подчиненных можно просто наказать ударами палок по пяткам!

Владигор ничего не слышал о ростках бамбука, но понял, что чужестранец предлагает для Велигора ужасную, мучительную казнь.

— Посланник Сына Неба, — кротко заговорил Владигор, — я не знаю, что такое бамбук и как у вас казнят при помощи такого средства. Но я знаю, что проступок совершил мой единокровный брат, такой же сын моего отца, как и я. Не гневайся, я выберу для него более мягкую кару.

— Как? — еще более дерзко взглянул на Владигора Крас. — Брат он твой или не брат — для закона это неважно. Не знаешь ты разве, что, когда умер наш великий император Цинь Ши-хуан и на престол вступил его младший сын Ху Хай, этот молодой правитель, боясь заговора, приказал казнить всех своих братьев со всеми родственниками в пяти коленах их родства, а десять императорских дочерей, то есть сестер Ху Хая, были разорваны на части в присутствии народа на базарной площади? А ты мне говоришь, что для ослушника нужно выбрать более мягкую кару! Хорошо, я могу предложить тебе наказание помягче, которое сумеет удовлетворить закон и восстановить пошатнувшуюся власть твою, только и способную существовать, когда не попираются законы!

— Что ж, назови мне это наказание, — попросил Владигор, поставленный перед необходимостью выбора: либо простить Велигора, нарушившего его запрет ради синегорцев, либо покарать, потому что внутренний голос упрямо твердил ему: «Нельзя прощать того, кто ослушался приказов князя!»

Крас приосанился, провел ладонью по усам, усмехнулся и заговорил:

— Ван, конечно, я воздержусь от совета разрубить ослушника топором до пояса или рассечь его тело на сто кусков, что нередко делается у нас с государственными преступниками. Предложу я тебе другое — пошли ему свой меч, и преступник все поймет и закончит жизнь благородным и совсем не мучительным способом. Так делают наши императоры, когда хотят оказать своим высокопоставленным, но провинившимся подданным или родственникам особую честь.

Вначале робкое, а потом все усиливающееся гудение прокатилось по толпам синегорцев, которые, затаив дыхание, следили за всем, что происходит у крыльца княжеского дома. Им давно полюбился Велигор. Нет, своим князем они бы не хотели его видеть, но простотой в обращении, добродушным нравом, лихостью в бою давно снискал брат Владигора всеобщее уважение. Теперь же они видели, что нужно казнить Велигора за то, что он ради них побил каких-то чужеземцев. И тут синегорцы в открытую возроптали, недовольные настойчивостью неведомо откуда взявшегося иноземца, вздумавшего учить их князя жестокосердию:

— Да никогда в Синегорье такого не бывало, чтобы брат брата на смерть обрекал!

— За какую такую вину Велигора жизни лишать?! Он же не игов побил!

— Для нас ведь старался, для нас!

Крас, слыша восклицания синегорцев, стал укоризненно качать головой, а Владигор стоял потупясь, не зная, что делать. Рядом с ним очутились сестра Любава и Путислава, супруга Велигора. Любава строго шепнула брату:

— Наговорам какого-то косоглазого иноземца открылось сердце твое? Послушаешь его — навеки опозоришь наше княжеское имя!

Путислава, плача, схватилась за руку Владигора и молила:

— Княже, пощади! Ведь не своего прибытка ради ограбил Велигор человека этого! Синегорцам хотел помочь! Брат он твой! Пощади!

Крас слышал и крики, несшиеся из толпы, и шепот женщин, и страх невольно охватил его: «Ну, Крас, давай старайся! Если не сейчас, то уже никогда не победишь ты ни Владигора, ни Белуна. Ну, красноречия побольше!»

И, всплеснув руками якобы в полной растерянности, Крас, качая головой, заговорил укоризненно:

— О, видел бы тебя, ван, мой император, великий Сюаньцзун. Он бы от стыда за тебя, от стыда за всех правителей мира, опозоренных тобой, расцарапал бы себе своими длинными ногтями лицо, потом закрыл бы его полой своей желтой одежды и ушел бы плакать в дальний зал дворца, а после так сказал бы он подданным: «Когда я умру, выньте мои глаза и повесьте их над воротами столицы, где живет этот обесчещенный правитель. Я хочу увидеть, как враги очень скоро разорят до основания его город! Если уж ван молчит, когда подданные начинают криками советовать ему, как поступать, если с обеих сторон в его уши нашептывают женщины, нет ничего постыдней такой картины!»

И Крас, присев, накрыл голову широким рукавом халата да так и остался недвижим, и притихшие синегорцы слышали лишь его громкие всхлипывания. Владигор стоял на крыльце, не зная, куда деваться от стыда и негодования на себя. И впрямь: разве как настоящий правитель поступал он сейчас, слушая крики толпы, способной сегодня орать одно, а завтра — другое? Он помнил, что еще утром перед поединком половина этих людей выступала за Кудрича, а потом, когда он одержал победу, те же люди кричали ему здравицы.

«Так что же мне делать? — лихорадочно думал Владигор, покуда Крас притворно всхлипывал, укрывая лицо рукавом халата. — Послушаться толпы или поступить, как должен делать настоящий властелин, вершащий суд, устанавливающий законы? Да, я поступлю как властелин, как честный судья, иначе завтра мне всякий скажет: "Вчера ты простил своего брата, когда он нарушил твой приказ. Прости же и меня!"»

— Велигор! — вскричал вдруг Владигор страшным, чужим голосом. — Знай, что ты виновен в том, что нарушил мой приказ не грабить, и ты умрешь! Пусть же твоя смерть послужит примером для всякого, кто захочет когда-нибудь ослушаться моих приказаний! Вот тебе мой меч!

И Светозоров меч, всегда служивший лишь справедливости, со звоном был выхвачен из ножен, и ахнула толпа, и зарыдали Любава с Путис лавой, понимая, что теперь решение Владигора уже невозможно будет переменить.

Велигор, бледный как полотно, но улыбающийся, глядя прямо в глаза брата, тоже не сводившего с Велигора своих холодных, каких-то помертвевших глаз, принял меч за рукоять, подержал его, как бы взвешивая в руках оружие и над чем-то размышляя, а потом решительно вернул его Владигору:

— Вложи меч Светозора в ножны! Не марай его нечестивым и жестоким поступком — послужит он еще тебе! А у меня и свой меч найдется!

А потом все произошло так быстро, что синегорцы, Владигор, Любава и Путислава даже приготовиться не успели к концу этой тяжелой для всех сцены. Велигор выхватил из ножен свой меч, придерживая правой рукой клинок, упер его рукоятью в сырую весеннюю землю, резко пригнулся над острием и пронзил себе не закрытое кольчугой горло…

Крас, закрыв лицо широким рукавом, так и оставался в этом положении, но если бы он опустил руку, можно было бы увидеть, как расползлась довольная улыбка по его жирному лицу. Владигор медленно отстегнул запону, скреплявшую края плаща на правом плече, сошел с крыльца и накрыл Велигора, уже не шевелившегося и лежавшего с поджатыми к груди коленями.

— Он преступил закон! — прокричал князь, обращаясь к молчащей толпе. — Но он — сын Светозора и будет погребен с княжескими почестями.

Сказал и снова вернулся на крыльцо, на котором уже стоял Крас, выпрямившийся и открывший свое лицо.

— Ну, теперь бы твой правитель был доволен? — спросил Владигор, глядя на Краса с нескрываемой ненавистью.

Крас с улыбкой, заставившей совершенно исчезнуть его узкие, заплывшие жиром глаза, низко поклонился ему и сказал:

— Вот теперь Сын Неба признал бы тебя равным себе, хоть ты еще не император, а только ван, но ван справедливый и великодушный.

— Великодушный! — печально вздохнул Владигор. — Ну так войдем в мой дом, Ли Линь-фу. Я приму тебя согласно законам гостеприимства своей страны.

Владигор и Крас скрылись за дверью дома, и лишь после этого к накрытому мантией телу Велигора подошли Любава, Путислава и другие синегорцы. Они подняли труп и понесли к одной из землянок, чтобы омыть его и подготовить к погребению.

А на площадке перед княжеским домом, согнув длинные ноги, сидели равнодушные ко всему животные с горбами, между которыми покоились расписные мешки с добром, принадлежащим самому Сыну Неба.

 

9. Чудеса китайские

Хоть и небогатым был стол Владигора с тех самых пор, как поселились синегорцы близ Пустеня, но угостить посланника далекой страны, посланника какого-то императора, Сына Неба, Владигор счел своей обязанностью. Его слуги и дружинники, посланные к реке, протекавшей рядом, и в лес, скоро вернулись с прекрасной добычей: с оленем и вепрем, которых несли, продев шесты между связанных ног, с корзиной стерляди и угрей, по-змеиному извивавшихся и блестевших осклизлыми спинками. Принесли и куропаток, и тетеревов, и диких голубей. Скоро из открытых окошек княжеской поварни повалил дым, и даже на улице было слышно, как бурлит, скворчит, шипит приготавливаемая в котлах и на вертелах пища, которой князь решил угостить чужеземного гостя, давшего ему столь дельный совет.

А синегорцы, ходившие по улице близ поварни, понимая, для кого готовится такое богатое угощение, качали головами и бормотали:

— И такого-то злыдня заморского еще и за стол пиршественный сажать. Надеть бы ему мешок на голову да с камнем, к шее привязанным, в омут глубокий бросить. Ну да ладно, не нам рассуждать, дело княжеское… — И отходили от поварни, тяжко вздыхая.

Перед тем как сесть за стол, Владигор решил порасспросить мнимого китайского посланника:

— Ну, благородный Ли Линь-фу, поведай мне, чем знаменита твоя земля.

— С превеликим удовольствием, ван, — наклонил голову довольный приемом Крас. Он наслаждался сознанием своего влияния на Владигора, прежде столь непокорного, жившего по заветам кудесника Белуна. — Только пусть твои люди, ван, внесут в дом мешки с добром, что вез я в Византию.

Когда принесли мешки, Крас сам стал развязывать их, доставал разные вещи, показывал их Владигору и иные дарил. И князь не переставал удивляться, разглядывая подарки и слушая Краса.

— Вот мечи, которые куются в нашем государстве, — протягивал Крас Владигору оружие. — Они сделаны из нескольких слоев железа, скованных между собой, что придает клинкам такую прочность, что никакой доспех не устоит против их удара. А посмотри, ван, сколь искусно отделаны они — какая резьба на рукоятях, как отполированы клинки, какой тонкий рисунок украсил их. Я знаю, вы сражаетесь тоже неплохим оружием, но прими в подарок два этих клинка. У нас сам император не погнушается пойти в кузницу и выковать такое оружие.

— А это что, зеркало? — брал в руки Владигор протянутую Красом вещицу.

— Да, верно! Нигде, кроме Китая, не сумеют так отполировать сталь. Взгляни на свое отражение — разве ты заметишь какой-нибудь изъян? Нет, ты увидишь свое лицо, прекрасное и мужественное. Прими это зеркало в подарок в знак моего почтения.

Потом из ящичка, внутри обложенного мягкой тканью и лебединым пухом, Крас извлек несколько чаш из тонкого молочно-белого стекла. Постукал по одной из них ногтем, и чаша издала звон, долгий и приятный для слуха, а потом сказал с улыбкой:

— Мы, только мы научились из особой глины изготавливать фарфор, прочный, полупрозрачный, легкий. Посмотри через чашу на свет, ван, и ты заметишь, сколь тонка она. А вот фигурки из фарфора, раскрашенные красками, состав которых не известен никому, кроме китайцев. Эти чаши и фигурки — тоже твои, ван.

И Владигор, все больше и больше поражаясь мастерству жителей Китая, с трепетом рассматривал подарки.

— А это — шелк, — разворачивал Крас перед синегорским князем свиток тонкой, блестящей, издающей приятное шуршание материи, и Владигор невольно вскрикнул от изумления — до того прекрасной показалась ему она! На ярко-красном фоне были изображены невиданные крылатые животные с зубастыми пастями и когтистыми лапами, птицы с распущенными хвостами, дивные по красоте цветы.

— Да как же удалось выткать такую тонкую материю? — спросил Владигор, не переставая любоваться шелком.

— Как? — довольно улыбнулся Крас. — Как прядете вы нити для своей одежды? Берете стебли льна и разбиваете их на волокна, из которых делается нить, грубая и толстая. Или ссучиваете шерсть овцы, и тоже нить выходит некрасивой, толстой. Шелковую нить мы научились отбирать у червей особого вида!

— Да неужели? — удивился Владигор.

— Ну да! Этот замечательный червяк выпускает из себя тонкую, но прочную нить и обматывает ею себя, как бы строя домик. Мы же, умнейшие из умнейших, научились разматывать кокон шелкопряда, а после ткачи ткут из этих нитей прекрасную материю. Прими же и этот шелк в подарок, — поклонился Крас и тут же извлек из другого мешка стопу каких-то тонких белых пластинок — каждая была не толще шелковой материи.

— А это что?

— Бумага! Мы научились ее делать больше пятисот лет назад. Для ее изготовления идут древесная кора, тряпье и конопля.

— Но для чего она нужна? — с недоумением повертел Владигор в руках один из листков.

Крас откровенно рассмеялся:

— Благородный ван, что ты станешь делать, если захочешь сообщить другому вану что-то важное, например о твоем желании пойти войной на третьего вана?

— Ну я пошлю к нему гонца, и он передаст моему союзнику о таком намерении.

— Да? А если этот гонец захочет дорогой кому-нибудь поведать о твоем намерении? Ведь он все знает!

Владигор молчал, и тогда Крас сказал:

— Я проехал через многие земли и понял, что народы, живущие здесь, еще не научились передавать свои мысли при помощи знаков, которые можно наносить на такую вот бумагу. Мы же пользуемся такими знаками очень давно и даже изобрели способ мгновенного нанесения знаков на бумагу.

— Да покажи скорее, как вы это делаете! — вскричал заинтересованный до предела Владигор.

— Охотно, — сказал Крас и достал из мешка деревянную дощечку, всю мелко изрезанную, потом бутылочку, кисть и валик, похожий на скалку.

Обмакнув кисть в бутылочку, Крас быстро смазал изрезанную поверхность доски, положил на нее лист бумаги и прокатил по нему валик, плотно прижимая лист бумаги к доске. Потом, когда Крас осторожно снял лист, Владигор увидел, что одна его сторона испещрена какими-то значками, составленными из палочек, крючочков, точек.

— Вот и готово мое послание! Пусть это будет императорский указ, который Сын Неба может изготовить в большом количестве за очень короткий срок и тут же разослать по многочисленным провинциям своей великой империи. Так проще управлять страной, благородный ван!

Владигор был потрясен. Вещи, подаренные ему «посланником», свидетельствовали о том, что китайцы — так называл Крас подданных Сына Неба — куда более умелы и умны, чем синегорцы или все те народы, которых видел Владигор когда-либо. Восхищение китайцами достигло предела, когда Крас рассказал, что их ученые могут по звездам предсказывать начало наводнений, ураганов и даже судьбы людей. Потом он с таинственной улыбкой на лице вытащил из одного мешка круглую коробочку с прозрачной верхней частью, и Владигор увидел, что в жидкости, налитой в коробочку, плавает небольшая деревянная стрелка.

— А это что такое? — разочарованно спросил Владигор, не увидев в этом предмете ничего любопытного для себя.

— А ты попробуй повернуть коробочку, ван, — предложил Крас. — Крути ее направо и налево.

Владигор последовал его совету и заметил, что стрелка, как ни поворачивай коробочку, остается неподвижной.

— Эту штуку тоже придумали китайцы, — не без самодовольства сообщил Крас. — Она помогает путешествующим не сбиться в пути с нужного направления, потому что чудесная стрелка всегда поворачивается в сторону Полярной звезды. Возьми эту вещь, ван, а я и по звездам всегда доберусь туда, куда мне надо.

Весь трепеща от восторга и изумления, Владигор осторожно взял в руки чудесную коробочку, поклонился Красу и, волнуясь, сказал:

— Теперь я вижу, сколь далеки мы от вас. Как же смел я отказываться от твоего требования, Ли Линь-фу, наказать ослушника, нарушившего мой приказ! Мне еще многому нужно учиться!

— О, я охотно буду передавать тебе, ван, мудрость древнего китайского народа. Но когда же ты пригласишь меня к столу? — уже совсем не церемонясь, спросил Крас, шевеля широкими ноздрями, ибо уловил запах пищи, доносившийся из поварни.

Когда сели за стол и челядники на огромном блюде принесли целого жареного кабана, обложенного куропатками, перепелами, голубями, приготовленными на вертеле, и Владигор подал Красу нож, предлагая пользоваться во время еды только им, Крас поморщился:

— Разве ван не имеет вилок? Мы, правда, едим палочками, но такое большое мясо требует присутствия на столе вилок.

И Крас вытащил из мешка кожаный футляр, из которого извлек две двузубые вилки и несколько серебряных бутылочек с множеством дырочек в верхней части. Отрезав при помощи вилки и ножа кусок кабаньего мяса, Крас пожевал его и снова сморщил свое лицо:

— Прости, благородный ван, но это совсем невкусно! Так едят мясо степные варвары, часто тревожащие наши северные границы. Попробуй вот эту приправу.

И Крас посыпал на мясо, наколотое на вилку Владигором, немного бурого порошка из одной из бутылочек.

— Что, вкуснее стало?

— Гораздо вкуснее, Ли Линь-фу! — согласился Владигор.

— А теперь с этой приправой. Правда, вкусно?

И Владигор, поедая мясо то с одной, то с другой приправой, что посыпал ему на еду Крас, восторгался все сильнее. Китайцы его просто очаровали, и скоро Владигор хотел быть во всем похожим на этих мудрых, много знающих и много умеющих людей.

«Надо бы переменить форму наших мечей на китайскую, — подумал он как бы между прочим. — Ихними рубиться куда удобней…»

Когда сотрапезники изрядно насытились дичью и рыбой, выпили по чаше доброго меда, Владигор спросил:

— Ученейший Ли Линь-фу, поведай, как удалось китайцам так преуспеть в науках и ремеслах?

Крас, улыбаясь и ковыряя в зубах зубочисткой из слоновой кости, заговорил:

— Вы, я знаю, почитаете богов — всяких там Сварогов, Перунов, Велесов. Наш же народ издавна чтил старинные предания и мудрых людей, которые учили нас, как правильно жить родителям и детям, властителям и подданным. Вот мы и устроили такое государство, где все умно, где младшие подчиняются старшим, каждый знает свое место, носит соответствующую его званию одежду и кланяется всегда ровно столько раз, сколько требует от него правило. Правит же всеми нами, ты уже знаешь, Сын Неба, император, то есть, если можно так выразиться, самый старший ван. Когдато в Китае было очень много ванов, и все они враждовали между собой. Какой же порядок, какое процветание возможно в землях, вечно воюющих между собой, хоть их племена и говорят на одном языке? У вас, я слышал, сейчас все воюют друг с другом, как у нас когда-то…

Крас замолчал, украдкой взглянув на Владигора, сидевшего потупив взор. Наконец князь ответил с горечью в голосе:

— Да, это так, ученейший. Но научи, как сделать так, чтобы и на наши земли пришел мир и не враждовали бы князья, то есть ваны?

— Как? — Крас бросил на стол свою зубочистку. — Просто нужно одному вану разбить других ванов, поубивать для устрашения врага как можно больше людей, а потом провозгласить себя императором, то есть единоличным правителем. Им, например, мог бы стать ты, Владигор, ведь я вижу ум и решительность в твоих глазах. К тому же я готов быть твоим наставником.

Владигор, сердце которого затрепетало от внезапно охватившего его тщеславного желания стать императором, усмехнулся:

— У нас говорят так: «Лучше быть клювом петуха, чем задом коровы!»

— Я ценю твою шутку, ван, — улыбнулся Крас, — но ты не будешь коровьим задом. Только побольше решимости и ума. Можно сначала рассорить соседние владения ванов, ослабить их в войне, а после напасть на них и разбить наголову. Разве не умно?

— Нет, так делать я не стану, — нахмурился Владигор. — Это неблагородно.

— Ну тогда оставайся до скончания лет лишь клювом петуха, который без головы тоже очень мало значит. Я слышал, когда подъезжал к этому городу, что ты воюешь со здешним ваном и отдал ему свой город, чтобы захватить его собственный. Знаю еще, что покамест все твои попытки остались безуспешными. Ну-ка расскажи мне о том, как ты пытался взять столицу игов?

Владигор, пораженный осведомленностью китайца, поведал ему обо всем, начав с осады Ладора. Рассказал обо всех хитростях, что применяли борейцы, и о том, как боролся он с ними. Иногда Крас останавливал его, требуя подробностей, слушал очень внимательно, а потом, помолчав, заговорил:

— Вижу в тебе немало мудрости военной, и многое ты делал правильно, но больше полагался на собственную доблесть и доблесть своих воинов. Это и подвело тебя. Ты смел, но не жесток, а на войне именно жестокость — первейшее качество, которым должен обладать вождь. Впрочем, ты мне нравишься даже таким, и, знаешь ли, благороднейший ван, я бы хотел тебе помочь побороть сопротивление защитников города, помочь разрушить его стены.

— Но как это сделать? — с недоверием спросил Владигор. — Соорудить камнеметы, подобные тем, что ломали стены Ладора, моей столицы?

— Что ж, и это средство неплохое, но не станешь же ты возить свои камнеметы от города к городу, желая победить других ванов? Да и поджечь их можно. Есть другое средство, более действенное, более… губительное для городских стен, какой бы толщины они ни были.

— И что же это за средство? Ты бы мог дать его?

— Конечно! — с готовностью ответил Крас. — Правда, у меня его совсем немного, и применяю я его для приготовления лекарственных снадобий, но ничего — можно добыть больше, гораздо больше!

Крас с таинственным видом извлек из мешка кожаную сумку, и, когда он раскрыл ее, Владигор почувствовал резкий, терпкий запах то ли лекарств, то ли неизвестных ему трав. Чародей, пошарив в сумке, выудил небольшую черную коробочку, маленьким ключиком открыл ее и высыпал на дощатый стол немного темно-бурого порошка, а потом торжественно сказал:

— Это и есть средство, способное сделать тебя самым могущественным ваном на всем пространстве ваших земель. Ты, я знаю, будешь императором!

Потом Крас вынул из железного светца лучину, поднес ее горящий конец к порошку, и едва огонь коснулся кучки, как порошок разом ярко вспыхнул, сгорев моментально и пустив струйку дыма.

— Да это же «ведьмин песок»! — воскликнул Владигор, догадавшись. — Когда-то колдун Арес сумел воссоздать его, чтобы сжигать города. Даже в подвале моего дворца он спрятал много этого зелья, собираясь взорвать здание, но мне удалось залить бочки с «ведьминым песком» водой!

Крас неожиданно раздражился. Конечно, он хорошо знал колдуна Ареса, который занимался тем же, чем и сам Крас, — вносил рознь в жизнь людей, но колдун этот все делал очень грубо, и люди быстро разгадывали его намерения, тогда как Крас старался воспитать в людях любовь к злу, и поэтому такие «обращенные» становились его учениками и последователями. Владигора Крас и хотел сделать таким учеником.

— Я не знаю никакого Ареса, не знаю и «ведьминого песка», а также того, как действовал он! — с недовольством произнес Крас. — То, что я поджег при тебе, изобрели китайцы и назвали порохом. Нескольких бочек с порохом будет вполне достаточно, чтобы разрушить любую крепостную стену! Но это не единственное применение пороха на войне!

— А на что он еще годится? — с интересом спросил Владигор, совсем забыв о том, что когда-то Белун-учитель предостерегал его не брать на вооружение средства из Чуждой реальности, но теперь Владигору было все равно — ему хотелось победы, хотелось стать императором.

— О, порох можно использовать по-разному! — улыбаясь от удовольствия, вызванного заинтересованностью Владигора, продолжал объяснять Крас. — Во-первых, я знаю секрет медленно горящего пороха. Его можно посылать к неприятелю на наконечниках стрел. Попадая на крышу дома, такая стрела обязательно подожжет ее. Это тебе, ван, не горящая пакля, пропитанная смолой.

Крас остановился, наблюдая за произведенным на Владигора впечатлением, а князь уже торопил мудрого наставника:

— Рассказывай дальше!

— Слушай, ван, слушай. Знаешь ли ты, что, когда порох горит, он выпускает много огненного духу , и если порох будет подожжен в каком-нибудь закрытом сосуде или в трубке, закрытой с обоих концов, то огненный дух, стремясь вырваться, разорвет этот сосуд или трубку. Ну, догадываешься теперь, как можно использовать это свойство пороха?

— Нет, пока что не слишком понимаю, как применить его, — откровенно признался Владигор.

— Ну как же! Если мы отольем из железа круглый горшок, набьем его порохом, а потом плотно-плотно закроем горловину, оставив одну маленькую дырочку для шнура, пропитанного тем же порохом, а затем подожжем шнур, то огонь по шнуру быстро добежит до пороха, воспламенит его и огненный дух возжелает вырваться из горшка с таким стремительным порывом, что разнесет сосуд на мелкие кусочки!

— Ну и что с того? — пожал плечами Владигор.

— Как «что»?! — даже подпрыгнул на лавке Крас. — Куски железа полетят во все стороны с такой страшной силой, что поубивают сразу множество твоих неприятелей, даже крепкие доспехи не спасут их. А представь себе, ван, какой грохот произведут твои горшки! У нас один император уже применял их в войне против кочевников, и назывались эти горшки техопао, то есть «потрясающий небо гром». Несколькими техопао ты сможешь разогнать целое вражеское войско!

Крас торжествующе посмотрел на потрясенного Владигора, а тот взволнованно спросил:

— А как же я стану бросать во врагов твои горшки с порохом?

— Так же, как раньше бросали за стены осажденных городов камни, — при помощи метательных машин! Мы, китайцы, изобрели немало таких приспособлений!

— Не только вы… — нахмурился Владигор. — Борейцы, осаждая Ладор, применяли такие же устройства.

Крас сумел сдержать тщеславную улыбку, вспомнив, что пороки предложил борейцам именно он.

— «Потрясающий небо гром» — это хорошо, — задумчиво сказал Владигор. — Но ведь, наверное, порох можно применять как-нибудь еще?

— Конечно, ван, конечно, — закивал Крас. — Техопао — это железный закрытый сосуд. Он живет только до взрыва пороха. Но ведь можно сделать оружие, способное использовать порох, убивая по нескольку врагов много раз!

— А это еще занимательней! Расскажи-ка побыстрее, Ли Линь-фу, об этом оружии!

— С превеликим удовольствием, ибо верю, ван, что ты станешь императором. — Крас сиял от счастья, видя, что его сети полностью опутали Владигора и князь уже в его власти. — Так вот, в Китае давно уж применяются бамбуковые трубки. С одной стороны они закрыты плотной пробкой, но с другой открыты. Порох насыпают в открытую часть, он ссыпается вниз, а потом, поверх пороха, насыпают камни. Зажечь порох можно через маленькое отверстие в трубке. И вот, загоревшись, он выпускает огненный дух, который с силой выбрасывает из трубки камни, летящие на большое расстояние и поражающие врагов. Можно выстрелить из трубки и стрелой, и тогда она пролетит тысячу шагов. Но для чего камни или стрелы? Эти огненные трубки могут бросать и железные шарики, и кто найдет от них спасение в бою? Правда, трубки из бамбука быстро портятся от выстрелов, но что мешает сделать трубки из железа? Разве у тебя не найдутся умелые мастера, искусно кующие трубки?

— Конечно, найдутся такие! — с воодушевлением ответил Владигор.

— Прекрасно! Так вот представь, что ты воюешь с врагом не луками и копьями, не мечами и ножами, а техопао, летящими при помощи метательных устройств. Их взрывы разносят толпы противников, которые мучатся в предсмертных судорогах, израненные осколками железных кувшинов, враги оглушены громовыми раскатами — это гневается огненный дух техопао! А потом, когда вражеские ряды частично рассеяны, каждый твой воин достает снабженную порохом и железными шариками трубку, фитилем поджигает порох, и враг снова несет потери, потому что каждая трубка принесет смерть нескольким. Ну а уж потом, если враг побежит, можно послать за ним конницу, которая довершит разгром мечами и копьями. И теперь подумай, благороднейший ван, сколько воинов ты потеряешь, воюя при помощи пороха? Ничтожное количество!

Владигор был ошеломлен, пот струился по его лбу, стекал по щекам, а Крас смотрел на него, как отец на своего любимого сына. Чародей праздновал победу над Владигором и Белуном.

— Видишь, — сказал он наконец, — я очень хочу, чтобы ты стал императором всех окрестных земель, и скоро твоя империя будет такой же могущественной и правильно устроенной, как наша, а ремесла, наука и искусство у вас будут пышно цвести, как цветы в саду у рачительного хозяина.

Владигор замолчал. Мечтательная улыбка блуждала по его лицу. Вначале ему представились несколько победоносных войн с братскими, мирными княжествами: Ильмером, Венедией и Ладанеей. Потом он вспомнил о Борее, Иллирии и других недружественных Синегорью землях, а в довершение увидел себя повелителем всего Поднебесного мира, очень похожим на китайского императора, таким же почитаемым, как он, мудрым и… жестоким по отношению ко всем врагам своего государства.

Но вдруг одно соображение, словно грозовое облако, заволокло искрящиеся солнечными бликами мечты Владигора.

— Но где же я возьму столько пороха? — растерянно спросил князь. — Или в этой маленькой коробочке сокрыта сила, способная сделать меня императором?

Крас искренне и задорно рассмеялся:

— И да, и нет. Да — потому что я раскрыл тебе способы применения пороха, обещающие тебе полную победу. Нет — потому что тебе на самом деле нужно много, очень много пороха.

— Но где же я возьму его?

— Где? Ты сделаешь его сам! — сказал Крас, указывая своим толстым коротким пальцем прямо в грудь Владигора.

 

10. Делали зелье

На следующий день Крас, выглядевший хорошо выспавшимся, бодрым и веселым, зачем-то похлопав в свои пухлые ладони, сказал после завтрака Владигору:

— Ну что ж, благороднейший ван, начался первый день вашего пути к ярко-желтой императорской мантии. Впрочем, когда вы станете властителем всех здешних земель, можете заказать себе ту, которая вам больше всего к лицу. Мы идем искать нужные для приготовления пороха вещи.

— Да где же мы их искать будем? — улыбнулся Владигор. — Или эти вещи на земле валяются?

— Не валяются, ван, а какие произрастают, а какие сокрыты в недрах земли.

— Что ж, лопату с собой брать да работников с кирками?

— Нет, подожди, не торопись посвящать кого-нибудь в суть своего предприятия. Секрет свой хранить умей, ведь в нем твоя сила, залог будущей власти. Ну, пойдем.

Вдвоем вышли они из обнесенного частоколом стана и пошли в сторону леса, и тут только заметил Владигор, что держит мнимый китаец в руке тоненький прутик с развилкой на конце. Заметил, но спрашивать о его назначении у спутника не стал. Крас же, когда вошли в сырой весенний лес, внимательно стал приглядываться к стволам и кронам деревьев с набухшими уже, готовыми лопнуть почками.

— Вот уж и выгоду мы для себя отыскали, благородный ван, — сказал Крас. — Знай, что одной из трех частей, входящих в порох, является древесный уголь. Если общее количество пороха за сто принять частей, то уголь десятью частями представлен будет. Только не всякое дерево для порохового угля годится: смолистые деревья — ель, сосну — обходи стороной. Лучший же уголь из крушины да из ольхи будет, но можно взять березу или осину. Здесь таких деревьев предостаточно. Сегодня же вели рубить.

— Что ж, уголь пережечь — дело нехитрое. Думал, что помудреней что-то делать придется, — с самонадеянной улыбкой сказал Владигор, но Крас предостерег его:

— Постой, князь, уголь и впрямь самая простая вещь из трех, что в порох входят. Труднее будет сыскать селитру, которой на сто частей пороха семьдесят пять надо брать. Как видишь, селитра — основа пороха, а уголь да еще и сера — пятнадцать частей — только горению селитры помогать будут, и чем быстрее она вся воспламенится, тем порох больше огненного духа даст, то есть более сильный будет.

Из леса вышли на берег широкой реки, где слуги Владигора вчера для китайского посланника угрей и стерлядей ловили. Пошли вдоль берега, который то в мель превращался, то вдруг вставал крутым обрывом, и повсюду Крас своим прутиком водил, даже и не дотрагиваясь до обнажившейся земли обрыва. В одном месте задержался, назад вернулся, походил вокруг, всюду прутиком водя, потом сказал серьезно:

— Сомнений быть не может. Селитры множество здесь в толще берега залегает. Надо замету какую-нибудь поставить, и я сегодня же приду сюда с рабочими, чтобы показать, как правильно ее копать. Но сырая селитра в дело пороховое не пойдет — нужно вначале ее сварить, и лучше места, чем этот берег, для постройки варницы не отыщешь, благородный ван. Дай мне людей побольше, все равно они у тебя сидят без дела, а ведь крепость и величие государства трудом и мудростью созидаются.

— Возьмешь людей, сколько надобно. Только где же нам эту… третью часть для пороха добыть?

— А, серу? Отыщем! — беззаботно ответил Крас. — Мой прутик уже показывает, что она где-то неподалеку.

И в самом деле, вскоре набрели они на место, где между лоскутами черной земли лежал какой-то желтый песок.

— Вот гляди, ван, сера! Прямо на поверхность земли выступает, словно горячая девушка, которая очень подарить себя кому-нибудь хочет. Возьмем ее, ван!

В тот же день закипела работа. Едва ли не две тысячи человек отрядил Владигор на делание угля, на выкапывание селитры и серы, но никому, даже верному Бадяге, не сказал, куда послано столько народа. Люди шли на работу без удовольствия, потому что каждый догадывался: какую-то новую пакость затеял иноземный посланник, с которым их князь так успел сдружиться, что послушал его и на смерть обрек своего брата.

Крас сам определил старшего над теми, кто должен был рубить деревья, объяснив ему, какой породы нужно валить и какой толщины. Потом выбрал начальника над другой ватагой — им приказано было возить и таскать срубленные деревья на берег реки, в определенное место. Чтобы не терять времени даром, стволы, распиленные на бревна нужной длины, на берегу сжигались, и этой цели ради Крас взял шесть десятков мужчин, растолковав им хорошенько, как нужно делать уголь:

— Вначале копайте ямы, после в них из бревен костры сложите, а как загорятся костры ваши, тут же забросайте их землею и заложите дерном, подготовленным заранее. Там, в ямах, дерево станет гореть-томиться, в золу не перегорая, без воздуха.

Научив «китайской премудрости» угольщиков, которые и без наставлений чужестранца знали, как надо уголь жечь, Крас вместе с Владигором, не отстававшим ни на шаг, повел еще сто человек на речку, туда, где нашел селитру. Показал, что нужно выкапывать и выносить на берег, складывая в кучи. Другим работникам, кои были мастера в плотничьем искусстве, приказал срубить большой амбар, но не для хранения хлеба и муки, а для варения селитры. Старшому рассказал, какой высоты, длины и ширины должен он быть, какие в нем нужно сделать окна и на крыше трубы.

Копальщикам серы велел брать только чистую, самую желтую, не смешанную ни с песком, ни с землей, и складывать ее на берегу велел под навесом, чтобы не намочило ее дождем.

Но больше всего народу с пилами и топорами спустилось с Красом и Владигором чуть ниже по реке, где она сужалась сильно.

— Ну, Ли Линь-фу, скажи, а что в оном месте ты собрался делать? — поинтересовался Владигор.

— О, ван, здесь-то и будут все три составные части превращаться в Огненный дух твоей победы — так я назвал порох. Вначале запрудим реку в этом месте, а после мельницу поставим. Сам увидишь, как она работать будет — без жерновов, хоть и они не стали бы помехой в нашем деле.

Стук топоров, визг пил смолкали лишь с заходом солнца. Владигор спешил, но не потому, что могли нагрянуть войска борейцев. Нет, ему хотелось побыстрее стать обладателем средства, которое позволило бы ему стать самым могущественным человеком во всем Поднебесном мире. Он понимал: потеряй он сейчас Синегорье, ничего страшного не произойдет, ведь можно будет вернуть не только свои земли — пусть даже без своего народа, — но и завоевать другие, соседние, а потом… Когда Владигор начинал думать о завоевании новых земель и народов, голова его начинала кружиться в сладком забытьи, и ничего, кроме желтой императорской мантии да сотен тысяч коленопреклоненных подданных, он не мог представить.

Прошло всего три дня, а тысячью старательных работников, плохо понимавших, впрочем, для чего нужна эта вонючая земля, называемая селитрой, желтая масса, называемая серой, горы выжженного угля, все было подготовлено для окончательного этапа работы. За это время селитра была проварена в больших чанах — в тех самых, которые привез в стан еще Велигор, — кучи угля и серы надежно укрыты навесами от случайного дождя, но главное, синегорцы за один день, работая с ловкостью и усердием бобров, сумели соорудить плотину, причем перед ней образовалось небольшое озеро, а за два дня сработали здание, названное Красом мельницей. Владигора, покуда строилась мельница, чародей почему-то в нее не пускал, желая, видимо, поразить вана, когда придет час приводить ее в действие.

Но вот настал долгожданный день, и Крас сказал Владигору:

— Благородный ван, никто в мире, кроме меня одного, не смог бы наладить пороховое производство в столь малый срок. Пойдем на реку, к мельнице, там ты увидишь, как делается Огненный дух твоей победы.

Подошли к большому бревенчатому дому возле плотины. Владигор тотчас услышал доносящийся из дома равномерный скрип и удары, частые и громкие, следующие один за другим.

— Что там? — настороженно спросил он.

— А делают уже, ван, делают Огненный дух твоей победы. Заходи — сам увидишь.

Владигор вошел в просторное, светлое помещение — большие окна не были закрыты даже промасленной холстиной.

— Прохладно здесь, — заметил Владигор. — Может, окна как-нибудь закрыть?

— А тогда темно будет, ван, а для порохового дела свет нужен, чтобы все видно рабочим было. Лучины же, как у вас водится, масляные светильники, сюда вносить я строго запретил, потому что зелье, творимое здесь, загореться мгновенно может. Кстати, работники в помещении этом только в войлочных сапогах ходить имеют право, ибо подковки или гвозди на подошве могут выбить случайную искру, а на полу-то пороховая крошка. Ну а теперь иди смотри!

Владигор пошел по помещению. Под потолком увидел деревянный вал, протянувшийся от стены к стене по всей длине дома. Крутился со скрипом этот вал, приводимый в движение водой реки. К валу хитрым образом прикреплялись бревна, ходившие вверх-книз, концы же бревен были опущены в большие деревянные колоды, а рядом с колодами копошились работники.

— Ну, поведай, Ли Линь-фу, как действует мельница твоя? — Владигор сказал, и поклонился ему Крас услужливо:

— А подойди к колоде этой, благородный ван, сам увидишь.

Владигор приблизился к колоде. Сновавшее вверх-вниз бревно крошило в колоде что-то густое, вязкое, почти что черное цветом. Работник, поклонившись князю, снова дело свое продолжил. Лопаткой деревянной то и дело он подгребал месиво с краев колоды под ударявший часто и гулко пест.

— Видишь, ван, еще лишь половину дела сотворили, добыв и уголь, и селитру, и серу. Теперь нужно тщательно все искрошить, перемешать, перетереть. Вот я и придумал такую мельницу. Десять пестов, приводимых в движение силою воды, растирают в колодах смесь пороховую, и надобно потратить пять часов, чтобы получить хороший порох. Работник знает, сколько чего нужно в колоду положить, как перемешивать состав. Так что волноваться тебе не стоит — уже сегодня к вечеру ты будешь иметь десять бочек превосходного пороха!

— Превосходного? — усомнился Владигор. — А не набиваешь ли ты себе цену, Ли Линь-фу? Вдруг захотим стену пустеньскую снести, а порох и не выпустит свой Огненный дух? Я же перед народом синегорским дважды провинился. В третий раз уж точно не простят меня.

Крас наставительно поднял вверх толстый палец:

— Меньше всего думай о мнении народа. Ты — их отец, повелитель, и, что бы ты ни сотворил, все должно восприниматься твоими подданными как благо. Впрочем, пятый час работы уже на исходе. Я нарочно позвал тебя сегодня, когда мы закончили изготовление первой части нашего Огненного духа!

Крас подошел к колоде, взял пальцами щепотку смеси, закатив глаза, потер между ладоней, потом ладонь поднес ко рту, кончиком языка лизнул ее и лишь после этого сказал, кивнув:

— Хорошо! Пойдем, ван, отсюда. Испытаем порох.

Уходя, Крас дал работнику указание пест остановить, весь готовый порох пересыпать в бочку, а колоду вновь заполнить селитрой, серой и углем и молоть опять.

Вышли из дома на берег реки, и тут Владигор спросил у Краса:

— А для чего, мудрейший, ты меж ладоней порох тер, а потом к языку его прикладывал, будто яство пробовал?

Крас, держа в руке глиняную плошку с порохом, улыбнулся:

— Возьми и между пальцами сам его потри. Заметишь, что добрый порох имеет зерна крепкие, которые в пыль не обращаются от твоих усилий. А если на язык возьмешь хороший порох, почувствуешь, что он прохладный и немного сладкий, а если горький или соленый вкус услышишь, считай, что порох не удался. И другие способы имеются для познания, хорош порох или плох.

— Ты обо всех способах расскажи! — потребовал Владигор.

— Охотно, ван. А есть у тебя кремень и кресало?

— Отыщем! — сказал князь и мигом извлек из висящего на поясе мешочка нужные предметы.

Крас взял немного пороха и насыпал его на внешнюю часть своей руки.

— Ну, ван, теперь высеки на эту кучку искру.

Всего один удар сделал Владигор кресалом по кремню, и ярко вспыхнул порох на руке Краса, белый дымок отделился от огня и тут же растворился в воздухе. Владигор впился взглядом в руку чародея, но ни ожога, ни даже копоти не было на ней.

— Что ищешь, ван? Думал, сожжет меня порох? — рассмеялся Крас. — Нет, немного огня от хорошего пороха не принесет вреда, потому что уж очень быстро он сгорает — ни кожу, ни бумагу не успевает опалить. Ну а теперь на эту плошку с порохом брось искру, только поберегись, а то огонь здесь высоким будет, может опалить немного твою благородную руку.

Владигор не мешкал — нагнулся над плошкой, в которую с верхом был насыпан порох. Кресалом железным, имевшим рубчатую кромку, ударил по кремню. Искры сыпанули прямо на вершину черного зелья, и разом вспыхнуло оно светлым, каким-то радостным огнем, негромко пыхнувшим и испустившим струйку дыма, тотчас отнесенного весенним свежим ветром. Отпрянул Владигор, рука его почувствовала жар нестерпимый, а Крас засмеялся снова:

— Что, ван, злым оказался дух огненный? Теперь посмотри на дно плошки. Видишь, следов копоти там не осталось. Это явный признак того, что получили мы порох добрый, хранящий в себе до времени огненную силу. Теперь же будь спокоен, благородный ван. Ты уже прошел несколько шагов по дороге, ведущей тебя к могуществу. Раньше был ты доблестным, отважным, ловко рубился мечом. Но меч — ребячья безделка в сравнении с силой, спрятанной в этом порошке. Ко многим делам великим он тебе открывает путь. Только придется тебе оставить предрассудки прежние. Враги твои для того тебе и нужны, чтобы их карать. А с душой телячьей ты не будешь не только задом коровы, но и клювом петуха.

Владигор, преисполненный признательности, хотел обнять чародея, научившего его столь многим необходимым для правителя вещам, но сердце у князя уже не знало благодарности даже к своему новому учителю. И Владигор, точно он ощущал на своих плечах бремя императорской мантии, с невозмутимым лицом спросил:

— Когда же можно будет разрушить стены Пустеня?

— Очень скоро, ван. Дай мне человек десять с заступами и кирками, чтобы мы сегодня ночью сделали под стеной города подкоп. Яму мы прикроем досками и дерном, чтобы днем иги не смогли обнаружить работы нашей. На другую ночь заложим в эту яму под стеной бочки с порохом. Шнур пороховой я изготовлю сам — ведь не бросать же искру от кресала на этакую гору огненного порошка? Шнур зажжем и убежим подальше, а как только часть стены взметнется к небу, врывайся со своими воинами в Пустень, лучше в спящий, и руби и режь всякого, кого увидишь. Знай, победитель оправдан в средствах, которыми он пришел к победе. На то он и победитель.

 

11. Огонь в ночи

Едва начались работы по производству зелья, как по стану синегорцев поползли слухи — безрадостные, тревожные, они беспокоили каждого, потому что никто не знал, для чего князь придумал всем такую тяжкую ежедневную работу, не сулящую ни выгоды домашней — еды не прибавит, — ни удачи военной. Собирались по вечерам в землянках небольшими кучками, тихо обсуждали начинания князя. Говорили об этом, плотно притворив за собой двери. Такие иной раз можно было услышать разговоры:

— А все с этого проклятого чужестранца узкоглазого началось. Не было б его, не мешкали бы, пошли бы на приступ с лестницами, и уже нашим Пустень мог быть.

— Да, околдовал его, видать, сей лихой человек. Это ж надо — уговорил брата родного на смерть отправить и даже на тризне его не присутствовал.

Другой синегорец, работавший на мельнице, где мололи порох, сказал:

— Мое вам слово, братья: идет на нас напасть великая. Сами видите, уж с Ладора Владигор изменился очень. В деле воинском, ратном сноровку потерял. Неудача за неудачей. А тут связался с каким-то чужаком. И скажу вам, что работаю я с утра до вечера, делая какой-то неведомый никому порошок. Знаю, что горит он сильно, — сам брал щепотку да поджигал, и пробовать его надобно на вкус, только совсем маленько. И вот втемяшилась в башку мою такая вот мысль: а не задумал ли Владигор нас всех потравить, чтобы избавиться от такой докуки, как уведенный из родных земель народ…

Кряхтели синегорцы, чесали в своих затылках и никак не умели объяснить друг другу непонятное поведение их князя. Иные втихомолку считали его тронувшимся в уме, а то как иначе можно было б так жестоко распорядиться с братом. Короче, дело делали, а все же недовольный ропот распространялся по синегорскому стану.

И Путислава тоже чуяла во Владигоре черную и злую силу. Раньше представлялся он ей витязем, лишенным страха, честным, справедливым. Теперь же, после убийства любимого супруга, углядела Путислава в нем черты жестокого, безжалостного зверя. Хотела было убежать из стана, чтобы идти куда глаза глядят, но Любава отговорила ее:

— Постой, голубушка! Сама вижу, что как будто помутился разум брата моего. От забот, от неудач помутился. Придет время, и падет он пред тобою на колени, прощения за Велигора просить станет.

— Нет, не падет, — тихо, скорбно отвечала Путислава. — Если уж человек связался с нечистью, трудно будет ему расстаться с нею. А я знаю точно: околдован Владигор этим узкоглазым.

Путислава помолчала, точно не решалась о чем-то говорить, а потом сказала, и уверенность звучала в ее словах:

— Любава, чую я сердцем своим, что не чужестранного посла приветил Владигор и слушает его всечасно.

— А кого же?

— Кого? Да чародея Краса, который обличье любое принять умеет. Рассказывал мне Велигор, сколько горя принес он и Владигору, сделав его уродом, и мужу, руку у него отняв и замест ее лебединое крыло приделав. Бесхитростен Владигор, прямой он, честный, а поэтому и видеть не желает, что за силы им владеют. И не от трудов и забот стал он злым, а только козням Краса благодаря. Вот и теперь… Разве не знаешь, что делает народ синегорский, науськанный чародеем?

— Что же? — спросила Любава, и впрямь не знавшая, чем занимаются подданные брата.

— Да зелье какое-то творят горючее. Но по стану ходят слухи, что Владигор по наущению узкоглазого всех синегорцев погубить решил, чтобы гнева избежать народного. Знает, что не взять ему Пустеня, вот и пошел на злое дело. Что ему народ, если уж брата единокровного не пожалел, даже попрощаться с ним не захотел.

Любава, хоть и понимавшая, что Путислава по большей части права, пыталась защитить брата:

— Да что ты, сродственница! Потерпим маленько, уймется Владигор. Приустал уж он больно, да и не постигнуть нам с тобою, что он сейчас творит. Сердце чует, только о синегорцах и тоскует.

Путислава молча кивала, хотя наедине с собой все действия Владигора перетолковывала посвоему. Если уж убил брат брата, то нет надежды на то, что пробудится в князе жалость к народу своему.

…Из очага своей землянки насобирала она в глиняный котел углей горящих, золой присыпала, тряпицей принакрыла и поздно ночью вышла на становище. Миновала частокол и, скользя неслышной тенью через порубленный лес, к реке спустилась. Знала уж, где мельница устроена, что готовит зелье — только так и называли работники вещество, ими сотворяемое.

У плотины вода плескалась, прыгали на гребешках воды отблески луны. Путислава, насобирав валежин, привалила их к самой стене амбара, где, как она знала, хранится зелье. Из ели сложен был амбар, поэтому загореться было бы ему нетрудно. На валежник высыпала угли, стала раздувать их, чтоб поскорее занялися сухие ветки. Вдруг из-за угла вышли двое с копьями и мечами, заспанные, пьяноватые.

— Эка, гляди, Киряй, будто кто огонь разводит!

— Да и впрямь разводят, Водомут! Ну-ка хватай скорее!

Схваченная Путислава не сопротивлялась. Не знала женщина, что Владигор рядом с пороховым амбаром часовых поставил. Они же, предвидя благодарность князя и не узнавая в темноте Путиславу, связали ей руки за спиной, повели в спящий стан и настолько верили в праведность дела своего, что, подведя ее к дому Владигора, потребовали от часовых, что охраняли князя, тотчас впустить их к правителю или вызвать его на крыльцо. Караульные, дремавшие до их прихода, заартачились, стали было гнать воинов, велели утра дождаться, но те стояли на своем, и охрана пошла будить Владигора.

— Ну что вы, лешие, спать не даете? — грозно проговорил Владигор, появившись на крыльце. — Какое такое дело вас взгомозило ?

— Да вот, — отвечал Киряй, — стоим мы у зелейной мельницы и слышим…

— Не так ты говоришь! — перебил Киряя Водомут. — Не слышим, а видим!

— Да, верно, не слышим, а видим, что кто-то в темноте под стену мельницы валежник подсыпает, а после из горшка стал уголья на валежник сыпать. Ну тут и догадались мы, что задумал лихоимец мельницу поджечь! Вот, привели к тебе, княжеская милость.

Владигор, зная, что в доме мельничном хранились все запасы пороха, в которых видел он средство для будущего величия, взъярился:

— Что, мельницу поджечь? А ну-ка в дом мой сего проказника введите! Уж поговорю я с ним!

Быстро в горницу вернулся, зажег сразу пять лучин от тлевших в очаге углей, но, когда осветилась горница и пал свет на лицо вошедшей Путиславы, князь едва не вскрикнул. Давно догадывался он, что жена умершего по его приказу брата не простит ему смерти своего супруга, но сейчас негодование всколыхнуло душу Владигора, забывшую о том, что кто-то может быть недоволен тем, что он творит.

— Ну, Путислава, скажи-ка, что делала у мельницы? — спросил он, едва скрывая гнев.

— Что? Да ведьмин твой амбар со всем зельем спалить хотела, — откровенно призналась Путислава.

— Отчего же «ведьмин»? Я сам эту мельницу делал, и не тебе судить, что там за зелье и для какого случая припасено.

Путислава отвечала князю гордо и прямо:

— Для какого случая, не знаю я, но не во благо людям ты все это заготовил. Если уж к брату любовь забыл да на смерть его обрек, на тризне его не был, то ничего хорошего синегорцам от князя такого ожидать нельзя. Зло ты им готовил, подчинившись иноземцу, в котором вижу я не посланника страны далекой, а чародея Краса, от коего ты сам же и пострадал когда-то.

Владигор даже пошатнулся, услышав сказанное Путиславой.

— Да что ты врешь! Какой там Крас! Крас умер!

— Не умер он. Такие не погибают. Говорил мне Велигор, что и сам ты под Ладором силу его ощущал. Теперь же к тебе пришел под видом посла заморского. Ну, дело не мое — ищи себе усладу в производстве огненного зелья. А только погубишь ты не одного себя, а всех синегорцев.

Князь рассмеялся. Он давно уж представлял себя правителем не только Синегорья, но и всех земель окрестных, а поэтому всякого, кто помешал бы ему идти по избранному пути, он без зазрения совести готов был уничтожить.

— Ты… баба глупая! — прошипел Владигор, потрясая кулаками перед лицом Путис лавы. — Тебе ли знать, что я задумал? Да ведаешь ли ты, что это зелье всех нас осчастливит? Не потеряв ни одного воина, войду я завтра в Пустень, стену его разбив. Ты же все начинание мое собралась разрушить! Всех синегорцев по глупости своей задумала на смерть обречь!

— Да не я, а ты их на погибель обрекаешь! — вскричала Путислава. — Коли зло к тебе, точно зараза, прилепилось, так чего же от тебя и ждать? Или ради подданных своих будешь воевать?

Владигор, понимая, что в словах Путиславы есть правда, еще сильнее обозлился. Не только поджигателем, не одним лишь противником всех замыслов его явилась, а обвинителем, не верящим, что ради народа синегорского задумано все дело с мельницей пороховой.

— Стража! — закричал князь громко. — Ко мне!

Когда вбежали воины, Владигор сказал им:

— Отведите сию жену в ее избу да крепко за ней смотрите. На рассвете будет казнена она как вредительница делу общему! На сто кусков порежем ее тело!

— Да будь ты проклят, злыдень! — только и успела прокричать Путислава, когда воины поволокли ее из дома, и еще долго звучал в ушах Владигора этот крик, но холодным оставалось его сердце, желавшее лишь великой власти.

Уж как прознала Любава о том, что Путислава схвачена у мельницы и приговорил ее Владигор к смертной казни, то одной Мокоши, покровительнице женщин, известно было. Еще не занялся рассвет, а Любава уж прибежала к домишку, где под караулом томилась в ожидании смерти Путислава. Когда два воина ей путь загородили, сказала им грозно:

— Что, княжеской сестры не узнаете?! А ну-ка копья прочь!

Стражники тотчас пропустили Владигорову сестру, Любава же, войдя в горницу, присела на постель, на которой лежала Путислава в темноте.

— Что, сродственница, доигралась? — спросила Любава, нежно взяв за руку Путиславу. — Супротив самого Владигора идти решила?

— Не Владигор он, — едва слышно отвечала Путислава. — Силой нечистой он проникся, замысел его я разрушить хотела, за это ждет меня злая казнь поутру. На сто кусков разрезать обещали. Где в наших землях видели такие казни? Красомзлодеем они измышлены, и брат твой злодею служит.

Любава помедлила с ответом, потом сказала:

— Казни твоей не допущу, а Владигору верю, как самой себе. Заблудился он только. Беги из стана, Путислава. Шубу мою надень, убрус. Воины видели меня в одежде этой — тебя пропустят.

— А ты как же?

— Обо мне не беспокойся. Неужто Владигор меня, сестру свою, решится наказать? Беги отсюда! Рядом с моим домом войдешь в конюшню, выбери коня, который понравится тебе. Скачи куда глаза глядят, только подальше от Владигора. Не шутит он — на рассвете, как обещал, казнит жестокой казнью, хоть и будет потом жалеть об этом.

Любава силой Путиславу с постели подняла, голову своим убрусом обвязала, на плечи ей накинула шубейку, поцеловала в обе щеки.

— Ну, иди. Пусть Мокошь тебе в дороге помогает.

Путислава руку Любаве поцеловала и вышла на крыльцо. Стража, пребывая в полудреме, на женщину, обряженную в Любавину одежду, взглянула мельком, не задержала, и Путислава беспрепятственно скрылась в темноте ночной.

Под городской стеной уже была тайно выкопана нора большая, десять дубовых бочек с зельем поместилось в ней, для поджога пороха не хватало только одной вещицы. Крас, следивший за работами, спросил у Владигора с ухмылкой:

— Ну, ван, как бы ты поджег сей порох, чтобы самому на воздух не взлететь?

Владигор подумал. Ответил чародею не сразу — не хотелось в грязь лицом ударить.

— Как? А сеном сухим обложил бы, валежником. Загорится дерево, а после и бочки займутся.

— А ведь нам надо бочки землей накрыть, чтобы неприметны были для стражи городской. Как же твой хворост будет под землей гореть? Погаснет, на бочки не перекинется. Не годится твой способ. Пошли-ка, покажу тебе, как нужно изготовить веревку огненную, способную под землей гореть неприметно.

В доме Владигора Крас взял горшок. Бечева пеньковая в сорок локтей длиной была уж приготовлена. Рядом с горшком мешки с селитрой находились, с серой, измельченным углем ольховым. В горшок чародей немного плеснул водицы, после сыпанул селитры, серы и угля. Бечевку погрузил в раствор, поставил на огонь и стал нагревать смесь, палочкой помешивая.

— Поварится, поварится веревка да и примет в себя пороховой состав. По бечевке побежит огонь — не угасишь, не остановишь. Только и будет потрескивать, искры извергая!

Когда выкипела в глиняном горшке влага, Крас осторожно извлек из горшка веревку.

— Ну вот, ван, пусть теперь подсохнет, и можно начинать!

— Сегодня утром? — Не терпелось Владигору стать обладателем столицы Грунлафа.

— Коли хочешь, на рассвете иди на приступ, только воинов, думаю, тогда пора скликать. Растолкуй им хорошенько, что теперь не будет ни ям с кольями, ни частокола. Проломим стену так скоро, что и моргнуть твои ратники не успеют. А там — врывайтесь в город да режьте всех, кто встретится на вашем пути. Только помни — уж если задумал стать императором, жалость к врагам изгони из сердца своего.

…Синегорцы выходили из землянок хмурые. Князю своему верили немногие, но роптать не смели, да и велел говорить Владигор младшим командирам так: «На этот раз промашки не будет. Точно в открытые ворота войдете в Пустень. Князь на три дня отдал столицу Грунлафа в ваше распоряжение, а в городе и бабы, и запасы пищи, и мед, и пиво, и теплые жилища. Не жалейте пустеньцев — лишь одних себя жалейте!»

И снова по приказу Владигора повыбивали донышки из полутора десятков бочек с крепким медом, и уж подходили синегорцы к Пустеню радостные и возбужденные и меж собою говорили так:

— Ничего, ребята! Князь нас не предаст! Недаром огненное зелье приготовил. Как жахнет — полстены не будет.

— Нас бы только не побило… — с сомнением качал головой какой-то воин.

— А что если и побьет с десяток-полтора! Другие-то пролезут в город!

— Вот пусть тебе и оторвет башку, а мне не к спеху, я еще в Пустене всласть хочу нажраться да напиться!

Так подходили они, ведомые командирами, к тому месту, где порох был заложен. По приказу князя остановились в поле, в двухстах шагах от норы, вместившей десять бочек с порохом. Крас с Владигором уже хлопотали близ нее, тянули от горки с нарочито высыпанным зельем бечевку, пропитанную пороховым составом.

— Ну, зажигаем! — сказал Крас, когда конец бечевки был уже далеко от пороховой мины. — Высекай искру, ван! Сейчас увидишь ты, на что способен Огненный дух победы!

Владигор кресалом по кремню чиркнул. Снопик искр упал на конец бечевки, и тотчас зашипела, разбрасывая искры, тонкая огненная змейка, светлячком на черной, не освещенной еще земле побежало пламя к бочкам с порохом, прикрытым дерном, чтобы не видно было их со стен.

— Прочь бежим! — закричал Крас, таща Владигора за рукав.

Князь кинулся вслед за Красом, который, несмотря на тучную фигуру, бежал довольно прытко.

Не успели Владигор и Крас преодолеть и пятидесяти шагов, как вздрогнула у них под ногами земля, точно не на твердом месте они стояли, а на зыбучем болоте, в уши ворвался страшный грохот, яркая вспышка осветила поле перед стеной, и ураганный ветер повалил Владигора и Краса на землю, а чуть позднее посыпались на них земляные комья, древесная щепа и глина.

Никогда не слышал Владигор такого грохота. Даже раскаты грома не гремели так оглушительно, как вырвавшийся на волю огненный дух. И долго лежали на земле синегорцы, напуганные и оглушенные, присыпанные земляным крошевом, думая про себя: то ли вновь Перун их наказать решил, то ли сам Владигор сильнее Перуна стал, завладев способом творить гром и молнии.

Да и Владигор, находившийся к стене поближе, чем его рать, лежал ошеломленный, не ожидал он, что действие Огненного духа окажется таким могучим. Но привел его в чувство Крас, шепнув ему:

— Ну, княже, поднимайся, веди своих воинов в пролом, в Пустень. Проход открыт.

Владигор, голову подняв, взглянул туда, где еще совсем недавно возвышалась пустеньская стена. Сразу увидел он в ней большую, с висящими по краям бревнами, брешь. Бледный свет зари взору его явил и очертания построек Пустеня, что виднелись через пролом. И, увидев это, понял Владигор, как близок он к победе.

На ноги вскочил он резво, точно и не был оглушен и ушиблен ураганом Огненного духа. Меч выхватив из ножен, обернулся к дружинникам и рати, крикнул:

— Синегорцы! За мной, на приступ! Нет больше для вас преграды! Вбегайте в город!

Воины головы подняли, пролом увидели, и всякий понял, что дождались победы. Толпой нестройной бросились к пролому, готовые уничтожить всякого, кто встретится на их пути.

Но, видно, иги не заметили, чем занимались ночью синегорцы, а тем более не предполагали, что неведомая, страшная сила сумеет разрушить крепкую пустеньскую стену. Лишь с десяток ночных дозорных, бродивших по площадкам стены, попытались было остановить толпу, но проще было бы ветхому мосточку сдержать ледовую лавину в половодье, чем этой горстке смельчаков противостоять рвущимся к победе синегорцам. Не изрубленные, а просто растоптанные тысячами ног, они остались лежать у пролома, в то время как жаждущие женщин и богатства воины Владигора бурными ручьями растеклись по узким улочкам города, врываясь в каждый дом, где нещадно убивали, насиловали, грабили. Только поджигать дома им было строжайше запрещено Владигором, стремившимся сделать Пустень новым Ладором.

Сам князь с дружинниками быстро овладел и дворцом Грунлафа. Когда вбежал он на подворье, сердце его не затрепетало, хотя еще осенью прошлого года Владигор был сам не свой от безумной страсти, сжигавшей его. Лик Кудруны, поцеловавшей его на пиру, не мелькнул в памяти князя. Иные страсти волновали сейчас его сердце.

В спальню княгини Крылаты, супруги Грунлафа, Владигор вломился с обнаженным, окровавленным мечом. Женщина, заслышав шум, встала с постели. В одной только нижней рубахе, гордо и бестрепетно спросила, увидев вбежавшего воина:

— Кто ты, срамник, и по какому праву врываешься в спальные покои самой Крылаты?! Я — жена Грунлафа!

— А я — Владигор, князь синегорский, и плевать хотел я на то, что ты — жена Грунлафа! Теперь ты в моей власти точно так же, как Ладор, столица Синегорья, во власти мужа твоего. Теперь мы квиты. Но не бойся, ты — старуха, и мне не нужна. Сейчас же покажи, где скрыты сокровища Грунлафа. Он завладел моими, я вправе забрать его богатства!

Рано постаревшая женщина молчала. Когда Грунлаф уходил в поход, он доверил ей присматривать за своими несметными сокровищами, и добровольно передать их врагу Крылата считала предательством и преступлением.

— Не дам! — сказала она решительно. — Прочь пошел, щенок синегорский! Ты не сумел сберечь мою единственную дочь, Кудруну, врученную тебе, когда ты был уродом! Теперь же ты хочешь ограбить нас! Прочь отсюда!

Владигор, нагло улыбаясь, стер кровь с клинка полотном рубахи стоявшей перед ним женщины, вложил меч в ножны и сказал:

— Пустень мой. Ты, Крылата, наверное, слышала грохот? Это мое войско вошло в твою столицу через пролом, сделанный в стене средством, имеющимся только у меня. Знай, я сровняю Пустень с лицом земли, и никто никогда больше и не вспомнит об игах. Где они? Почти все жители перебиты моими воинами. Кто защитит тебя? Знай, я уже не прежний Владигор. Я ищу власти над всеми соседними землями. Зачем тебе умирать? Лучше проведи меня в сокровищницу, и я, так и быть, пощажу тебя, Крылата.

Княгиня знала о добрых свойствах души Владигора, но теперь она видела перед собой жестокое, неумолимое существо, готовое на все.

Не с ненавистью, а с горечью взглянула Крылата на Владигора, подошла к стене и отбросила занавес. Откинув крышку небольшого сундука, она достала оттуда ключи и резко сказала Владигору:

— Идем! Я все отдам тебе!

— Ну, так-то лучше, княгинюшка. Тебе на пользу! — со смехом сказал Владигор и вышел вслед за повелительницей Пустеня, теперь не принадлежавшего ей.

Они долго шли по переходам дворца, покуда Крылата не остановилась рядом со стеною, ничем не отличавшейся от прочих стен.

— Я могла бы не отдать тебе сокровища моего мужа, Владигор. Никто не сумел бы их разыскать, кроме Грунлафа и меня. Но я знаю, что они сослужат тебе дурную службу, а поэтому владей ими безраздельно.

Отодвинув пластину на стене, Крылата просунула ключ в замок. Часть стены отошла внутрь, и Владигор, захвативший с собою факел, увидел сундуки. Они были очень похожи на те, что стояли в сокровищнице ладорского дворца, но ему сейчас казалось, что он стал обладателем совершенно необыкновенных богатств, способных превратить его во властелина мира. Князь шел мимо сундуков, поднимая крышки, но блеск прекрасных вещей почему-то не радовал его.

А у входа в сокровищницу стоял Крас, но он был серьезен, как никогда. Чародей считал, что все происходящее здесь, в этом городе, в этом дворце, столь естественно подчинено законам природы, что поведение Владигора нельзя ни ругать, ни как-то поощрять. Крас даже не испытывал радости от внушенной Владигору мысли стать императором.

Разве можно хвалить людей за то, что они приходят к завершению пути, на который их толкнула мать-природа?

 

1. Рассказ о мстителях

Крас, сидя за столом наедине с Владигором, то и дело тянулся рукой к блюдам с яствами, брал то марципаны, то моченые яблоки, то ломоть соленого арбуза, а порой вдруг решал отведать вареные в патоке сливы. Но чаша для огрызков, поставленная рядом с ним, все наполнялась и наполнялась едва надкушенными лакомствами, которые колдун с брезгливым выражением на лице бросал, едва попробовав. Потом, уже и вовсе с гримасой отвращения, он сказал:

— Нет, ван, ваши народы питаются так дурно, так невкусно, что у вас, на мой взгляд, и не может быть нормального управления государством. Все зависит от пищи: хороший правитель должен питаться гораздо лучше, чем его подданные. Я полагаю, что всю эту пакость жрут и твои подданные. Не так ли?

— Верно, князья не разнятся в пище с простолюдинами, — отчего-то краснея, ответил Владигор. — Просто наш стол обильней.

Крас отшвырнул в угол горницы недоеденное медовое яблоко и презрительно рассмеялся:

— Наполнить желудок гадостью еще не означает по-настоящему насытиться, ван. Таким, как

ты, нужно питаться изысканными блюдами. Наш император, чтобы чувствовать себя здоровым и бодрым, съедает ежедневно кусок плавника акулы, содержимое морского ежа, десять каракатиц с водорослями, морских гребешков дюжины две и выпивает две ложки оленьего мускуса. Ой, всего не перечислить! А народ — на то он и народ! — ест по бедности своей всякие отбросы: растирает в кашу ласточкины гнезда, жрет лягушек, змей, собак. Думаешь, все это от избытка вкуса происходит? О, нет — народ китайский не способен прокормить себя плодами земли, вот и нужно как-то пробавляться…

— Но синегорцы сыты, — возразил Владигор. — Мы — хлебопашцы, и земля способна прокормить нас.

Крас махнул рукой:

— Ах, я не о том! Ты обязан есть то, что ест наш император. Его пища и тебе ума прибавит, но… но даже богатой казны, что обрел ты в Пустене, не хватит для обеспечения настоящего императорского стола!

— Неужели?

— Конечно! Зимою ты должен есть дорогие фрукты, растущие только в наших, теплых краях, да и моря, где водятся животные, о которых я говорил, очень далеко от твоих земель. Боюсь, ты будешь похож на красивого коня, который ходит по заснеженной земле. Ходит месяц, ходит другой, а потом его лоснящаяся, холеная шерсть тускнеет, начинает свисать клочьями, выпирают ребра… Вот так и ты, ван, без достаточного прибытка, необходимого для императорского стола, станешь шелудивым конякой, не способным повелевать не только табуном, но и завалящей кобылой.

— Да что же мне делать? — спросил смущенный Владигор, полагая, что, завладев Пустенем и казной Грунлафа, он вполне бы мог и отдохнуть, отстроить город, сильно поврежденный при штурме, умиротворить синегорцев вольницей и ничегонеделаньем.

— Что? Да ты забыл о мести, ван, о возвращении Ладора! Ты должен удвоить свои богатства, которые покуда не составляют и десятой доли сокровищ Сына Неба! Вот и придется тебе всю жизнь питаться недожаренной свининой, портя свой желудок, уподобляясь быдлу!

Владигору нечего было сказать в ответ. Собравшись стать императором, он и впрямь не должен был отказывать себе ни в чем, а чародей вдобавок заговорил о том, что так мучило его последнее время.

— Знаешь, Ли Линь-фу, — сказал угрюмо Владигор, — я не о каракатицах и морских ежах мечтаю. Подаренное тобой оружие дает мне силу. Пусть не стану я императором, но народ синегорский, пожив в Пустене, слышу, уж мечтает о родине, и возвратиться в Синегорье, в то время как Пустень останется за мной, — вот что будет местью Грунлафу и союзникам его! Молю тебя, расскажи, как мстят в твоей стране! Или желание расквитаться с обидчиком неведомо сердцам китайцев?

— Ах, ван, еще как ведомо! И история наша знает немало примеров высокой, но и жестокой мести. Послушай же меня…

Крас приосанился, будто собрался повествовать о чем-то чрезвычайно важном, а потом заговорил:

— Вот, помню, княжич Гуан за что-то невзлюбил вана Ляо, если не ошибаюсь, родного брата своего. И вот призвал сей Гуан на пир брата своего, а когда настало время действовать, дал знак прислуге, и принесли на стол блюдо с рыбой жареной, в брюхе которой был скрыт кинжал. Только вскрыли чрево рыбы, как Гуан выхватил этот кинжал и пронзил им брата. После расправились и со всеми воинами вана.

Крас внимательно посмотрел на Владигора, желая в его лице увидеть смущение, — давно ли тот отправил на смерть брата своего? — но князь сохранил хладнокровие и лишь сказал:

— Ну, дальше продолжай.

— А вот другой пример. Некто Юй Жан очень горевал о смерти своего благодетеля, вана Чжи Бо, из черепа которого ван Сянь-цзы велел сделать кубок и покрыть его лаком. Правдами-неправдами проник во дворец Сянь-цзы, но был замечен стражей. Воины вана хотели мстителя убить, но ван сказал: «Не троньте! Любая месть достойна уважения!» А потом спросил Чжи Бо:

— Чем же, мститель, я могу тебе помочь?

И отвечал Чжи Бо:

— Правитель, ты поступил со мною благородно, даровав мне жизнь. Но я все же желаю отомстить тебе: дай мне твою одежду, и я проткну ее своим кинжалом. Этим и я буду удовлетворен.

Тронутый этой просьбой, Сянь-цзы велел принести Чжи Бо свой халат, и тот с радостью искромсал его кинжалом, а потом зарезался. Ну, какова история, ван?

Владигор, потрясенный рассказом, сказал:

— Все же я бы постарался зарезать того князя.

— А если нет возможности? — усмехнулся Крас. — Вот однажды полководец Фань Ю-ци, служивший вану одного княжества, узнал о том, что все его родичи казнены ваном циньского княжества. Полководец заплакал, но ван так ему сказал:

— Я знаю способ, как отомстить циньскому вану: нужно послать ему в подарок твою голову, и это подношение усыпит бдительность врага. С твоей головой в корзине мы и подошлем убийцу циньского вана.

Полководец, не мешкая, тут же пронзил свое сердце кинжалом, его голова была отрублена, послана циньскому вану, и убитый был отомщен. Ну, благородный Владигор, ты еще сомневаешься в том, что в Китае умели мстить?

Когда Владигор слушал рассказы Краса, его сердце от волнения готово было вырваться из груди — настолько задето оказалось его самолюбие повествованиями о разных способах мести. Но убивать себя Владигор не хотел. Он хотел жить, причем жить, будучи повелителем всех близлежащих земель. А поэтому, с трудом сдерживая волнение, он спросил:

— Ну а мне-то как можно отомстить Грунлафу и его союзникам?

Крас, поедая проваренную в патоке грушу, пожав плечами, сказал:

— Как? Да очень просто! Мы изготовим железные горшки с порохом, пять-десять катапульт, чтобы посылать техопао за стены Ладора, сделаем огненные трубки, способные пускать во врагов не стрелы, а маленькие железные шары, и ты отомстишь всем, кто оскорбил тебя. Другого способа я не вижу.

 

2. Раздрай в Ладоре

Никак не ожидали Грунлаф, Гилун Гарудский, Старко Плусский и Пересей Коробчакский, жившие в просторных горницах ладорского дворца, что ворвутся к ним как-то утром воины, сволокут с постелей, станут бить кулаками, ногами, рукоятями мечей, поносить их грязными словами:

— Ах, выродки собачьи!

— Кишки вырвем да на ваши шеи намотаем, чтоб удавились вы!

Князья взывали к чести ошалевших, обезумевших от злости воинов, но их, колотя нещадно, поволокли из горниц, и головами вожди пересчитали все ступеньки лестниц Владигорова дворца, пока не очутились в подвале, где уж и цепи с потолка свисали с огромными крюками, и палачи копошились близ очага, мехами раздувая угли. В очаге уж алели раскаленные клещи, буравы и длинные ножи.

Избитых князей бросили на холодные плиты пола, и долго они не могли понять, почему глумятся над ними еще совсем недавно послушные воины.

— Вас что, перекусали бешеные псы? — спросил Грунлаф, когда с него и с других князей стали срывать одежду. — Или белены объелись?!

За всех воинов, которых в подвале собралось немало, ответил гаруд Зверотвор, известный своей огромной силой:

— А вот вы, князюшки, сейчас нашей белены отведаете да ответ дадите: вкусна ль? А еще вот этими железными зубами вас покусаем — попляшете!

И Зверотвор схватил с углей огромные клещи и защелкал ими перед носом Грунлафа, чем вызвал общий смех остальных воинов.

Когда князья были раздеты донага, руки им в запястьях связали сыромятными ремнями, приторочив их к крюкам цепей, что крепились к потолку подвала, Зверотвор крикнул:

— А ну-ка пусть придет сюда Кутяпа!

Князья повернули головы в сторону входа и увидели, что на носилках полотняных в подвал внесли какого-то человека, носилки поставили на пол, и Зверотвор сказал:

— Вот вам, князья, и белена, и клещи. Живо языками заворочаете, когда заговорит Кутяпка! Ну, Кутяпка, говори!

Лежащий на носилках человек подпер голову рукой и заговорил:

— Ну, пошли мы тогда с князьями, когда во дворец ворвались, искать сокровища. Еще тот, кого мудрейшим называли, был с нами. Он, значит, крутит прутиком каким-то, водит им по стенам, словно чего-то ищет. Наконец набрели на место, где мудрейший этот рукой по стене провел, и отворилася стена.

Воины заволновались, точно впервые слышали рассказ.

— Ну а дальше-то что было?

— Говори скорее! Али клещами за язык тебя тянуть?

Лежащий на носилках головою замотал:

— Нет, не надо клещами, сам расскажу. Вот осветилась факелами та горница… ну за стеной которая, тайная, и увидел я, хоть меня туда князья и не впустили, что вся она сундуками заставлена, а на стенах-то чего только не понавешано!..

— Чего ж там было понавешано? — строго Зверотвор спросил.

— А оружие прекрасное, все золотое, да каменьями так и блистает! Щиты и доспехи все в золоте, а как стали князья сундуки отворять, увидал я, что полны они полнехоньки.

— Да неужто? — склонился над Кутяпкой Зверотвор.

— Не вру, не вру, пусть боги мне язык оторвут!

— Ладно, а потом что с тобою было? — вопрошал Зверотвор.

— Потом-то? Потом вышли из горницы двое, Гилун да Пересей, и стали шпынять в нас ножами, ажно внутри у меня все перевернулось, а в голове стало мутно. Слышал только, покуда чернота не заполонила очи, стоны стражников…

— Ну, дальше, дальше! — торопил Зверотвор, давно уже знавший, что произошло со стражниками.

— Дальше-то? Спустя не знаю сколько времени очи мои отворились и узрели только черноту. Пузо болело страшно, но я не растерялся, знал, что со мною приключилось. Боясь, что князья вернутся — тело мое захотят унести, — пополз подальше, в каморку какую-то заполз, там притаился. Ветоши насобирал поганой, на полу лежавшей, рану свою коекак перевязал и жил в каморке той не ведаю сколько времени. Мышей переловил с десяток, мочу из собственного чрева пил — так и перебился. А после, сами знаете, нашли меня…

Вдруг Кутяпка на носилках повыше приподнялся, руку протянул к князьям и хрипло прокричал:

— Они, нетопыри, всех вас обманули! Скрыли от вас сокровища! — И то ли притворился обессиленным, то ли и впрямь в изнеможении рухнул на носилки.

Воины заволновались, заворчали. Иные подбегали к привязанным к цепям князьям, без зазренья совести хлестали их по лицам, пинали их, точно и не вожди перед ними, а простолюдины. Зверотвор, дав воинам вволю поиздеваться над князьями, снова закричал:

— Все, братва, кончай! Казнь их не за горами, еще потешитесь. Сейчас же пусть ответ дадут нам: по какому такому праву, обещая добычу справедливо между всеми поделить, вытащили на крыльцо лишь один сундук да еще, порезав смертно товарищей наших, лицемерно заявили, что Владигор в сокровищнице не оставил более ничего, все с собой увез? Пусть ответ дают!

В подвале, где по стенам носились рваные тени, где уж продохнуть нельзя было от сгоревшей факельной смолы, раздался дружный крик:

— Да, пусть ответ дают!

Зверотвор утихомирил товарищей зычным рыком:

— Ну-кась глотки свои заткните! Пускай князья не только объяснят, отчего с нами так подло поступили, но и покажут место, где сокровища хранятся! За главного у нас, кажись, был Грунлаф, предводитель игов, так ему и дадим словечко молвить. А те, кто за клещами и ножами присматривает, не давайте им остыть. Каленым железом языки князюшкам станем резать да глаза выкалывать. Мы на приступ шли, а они все золото да серебро Владигорово в свои карманы положили!

— Да, будем резать языки! — послышалось радостное восклицание.

— И глазоньки выковыривать станем да на их же ладошки и положим! Пусть говорит Грунлаф!

Князь игов еще с тех самых пор, как проиграл поединок Владигору, понял, что Перун на стороне синегорского князя, и в душе считал, что с воинами в самом деле поступили бесчестно, но и частица Краса, жившая в его сердце, то и дело нашептывала Грунлафу: «Не смей считать себя неправым! Ты разве не князь? Не ты ли затеял этот поход? Твои подданные обязаны были подчиниться твоей воле! Ведь ты же ради благосостояния игов завладел сокровищами Владигора, не правда ли? Эти пьяницы растранжирили бы их без толку!»

И вот Грунлаф закричал:

— Кто смеет мне грозить?! Мне, самому Грунлафу! Не нам ли, вашим князьям, определять, что нужно дать воинам, а что себе оставить?! Или не на благо княжеств пойдет добыча?! Знайте, что каждый, кто здесь оскорблял своих вождей, подвергнется такой страшной казни, что и выколотые глаза, и отрезанные языки покажутся виновным детской шалостью в сравнении с тем, что уготовим мы для вас!

Кое на кого из воинов этот строгий окрик произвел отрезвляющее действие. Они замолчали, потупили глаза, попытались было — кто потрусливей — выйти незаметно из подвала. Другие же, наоборот, только распалились еще пущим гневом, полагая, что Грунлафу в его положении следовало бы вести себя скромнее. Такие вновь подбегали к Грунлафу, Гилуну, Старко и Пересею, снова били их нещадно, опять плевали им в лица, и не вынес издевательств Пересей Коробчакский, тоскливо закричал:

— Братья, дайте объясниться! Все не так говорил Грунлаф!

— Ну а как же следовало говорить? — подпрыгнул к нему Зверотвор с выхваченным из очага большим кинжалом, раскаленным добела. Кинжалом провел по бороде Пересея — задымила опаленная борода, распространяя по подвалу нестерпимо скверный запах паленого волоса.

— Ай, не жги, все скажу, все! — завопил Пересей.

— Говори, княже, а то душонка твоя из тела мелкой пташкой вылетит! — крутил перед лицом коробчакского князя кинжалом разъяренный Зверотвор.

— Не виноваты мы, братья! — плаксиво прокричал Пересей. — Нечистый нам помог сокровища отыскать, нечистый и подсказал, что с ними надо делать. Краса я в виду имею, пропавшего, едва сделал он черное свое дело. Прутиком он своим открыл дорогу к богатствам Владигора, и думали мы с князьми, что надобно вам не все богатства отдать сразу, а постепенно, чтобы не промотали вы все да не пропили. А проход в сокровищницу был столь хитро устроен, что после, когда Крас исчез, сколько ни пытались мы отыскать его, ничего не получилось. Верьте нам, братья, только о вашем благе старались — не о своем. Знали же мы, вожди ваши, что без вашего старания при взятии Ладора, без крови пролитой вашей не видали бы мы столицы Синегорья!

Грунлаф, с презрительной улыбкой слушавший речь Пересел, унижающую княжеское достоинство, плюнул в его сторону и сказал:

— Не князем тебе быть, а чистильщиком нужников в моей столице!

Однако примиряющая враждующие стороны речь коробчака не умиротворила разгневанных воинов. Послышались возгласы:

— Ах, так, значит, чародей вас привел в сокровищницу! Ну а кто, ответ дайте, вас научил товарищей наших зарезать? Не Гилун ли с Пересеем корысти одной только ради кинжалами братьев наших закололи?

— А не остался бы Кутяпка живым, так и шито бы все крыто было, и довольствовались бы мы теми крохами, что вы нам, как псам смердящим, кинули!

— Резать их раскаленными ножами! — истошно завопил какой-то ратник из гарудов. — Рвать клещами! Бросим свиньям телеса их поганые, а сами Ладором володеть станем, точно князья настоящие!

Толпа было ринулась к вождям, вытаскивая из ножен кинжалы, ножи, помахивая секирами. Раскаленные клещи в руках одного из ратников лязгали, роняя на пол искры. Все князья, исключая одного лишь Грунлафа, отчаянно кричали. Все четверо расстались бы со своими жизнями довольно скоро, если бы где-то в переходе дворца не раздался возглас, долетевший и до тех, кто находился в подвале:

— Братья! Вести страшные! Душегубством бросьте заниматься — спасаться надобно!

Все разом остановились, продолжая держать оружие в руках, но уже повернув головы в ту сторону, откуда послышался этот тревожный крик.

— Ну, кого там еще нелегкая несет! — с немалым огорчением произнес Зверотвор, опустив раскаленные клещи, приготовленные им для Грунлафа, которого ненавидел не за то, что тот заманил его в поход, не принесший богатства, и даже не за обман с сокровищами Владигора, просто Зверотвору, способному согнуть в своих крепких, как кузнечные тиски, ладонях подкову, было непонятно, почему какой-то Грунлаф или Гилун обладают правом подчинять своей воле таких сильных людей, как он.

И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался голос воина, принесшего известие:

— Горе, братья! Пустень пал!

Нет, Путислава не умчалась на коне из стана синегорцев тогда, когда в одежде Любавы покинула темницу. Зная о том, что Владигор задумал совершить приступ на Пустень, она, уже не верившая в его добросердечие, дождалась утра, спрятавшись в лесу. Потом услыхала грохот, от которого содрогнулася земля, и вопль бросившихся в город синегорцев, и знала уже она, что никому в Пустене не будет пощады от разъяренных, заждавшихся победы соплеменников. Из леса вышла она на поле чуть позднее, когда встало солнце, и увидела над столицей игов черную тучу и услыхала вопли убиваемых.

Лишь после этого пробралась она к конюшне, где стояли лошади Любавы, быстро оседлала одну из них, а второй надела лишь ременное наголовье, чтобы скакала рядом и была сменной. Немного серебра она с собой имела, оно-то и должно было доставить ей пропитание в дороге, а что до корма лошадей, то на полянах уж молодая зеленела трава.

Одну лошадь в быстрой, безостановочной скачке Путислава до смерти загнала — так спешила поскорее добраться до Ладора, а вторая пала под всадницей почти у самых стен ладорских. В грязь весеннюю упала Путислава, хохот услыхала задиристый откуда-то сверху:

— Ох, молодайка, маленько бы еще, совсем чуток, и увидали б все срамотные места твои — ишь как шубейка-то взлетела!

Путислава мигом вскочила на ноги, одежду на себе оправила, на стражников, что смеялись над ней из окон надвратной башни, метнула гневный взгляд:

— Постыдились бы, охальники, рты разевать! Ворота поскорее отворяйте — с новостью великой, страшной прибыла я в Ладор из Пустеня! Только с одним Грунлафом и хочу разговор иметь!

Воины караульные, видно, были настроены совсем не на серьезный лад, и известие о чем-то важном их совсем не интересовало.

— Ай, молодица, а зачем тебе Грунлаф-то? — чуть не вываливался из окна башни один молодой, подвыпивший воин-гаруд. — Мы тут с приятелем, с Пикшей-то, тебе и Грунлафа покажем, и Гилуна, и Старко, и Пересея с другими заодно. К нам поднимайся. У нас в городе баб совсем нет, поизголодались. Хошь, веревку сбросим? К нам вознесем тебя, точно облачко легкое взлетишь. Ну, кидать?

Путислава в гнева даже топнула ногой:

— Бесстыдники, скорее отворяйте! Грунлафу рассказать хочу, какая беда случилась с его градом, да и к вам идет, к Ладору!

Слова такие караульных настроили на более серьезный лад. Ворота отворились, и стражник Путиславу впустил за стену.

— Ну, где Грунлаф? Вдова я Велигора, умерщвленного по приказу князя синегорского, Путислава!

— Эка! — Стражник с глуповатым видом почесал затылок. — Слыханное ли это дело, чтобы брат брата к смерти приговаривал? Ну идем к Грунлафу, Путислава, только… только, может, и не увидишь ты его уже живым. Возмутились сегодня ратники да дружинники, суд вершат над вождями, пытать задумали. За корыстолюбие и обман хотим князей жизни лишить…

И замолчал смущенно воин, Путислава же рассмеялась язвительно:

— А у вас с каких это пор в обычай вошло, чтобы простолюдины князей судили да к смерти приговаривали? Да, злые дела вершатся в наших землях. Прекратить все это нужно!

Путислава, ведомая стражником, подошла к кованым дверям подвала, откуда доносились крики, стоны, чей-то вой. Войдя в подвал, увидела она четырех мужчин, совсем нагих, руки которых были привязаны к цепям, крепившимся к сводчатому потолку. Поначалу от стыда она зажмурила глаза и отвернулась, узнав князей, вождей похода на Ладор. К Путиславе ринулся страшный Зверотвор и, оскалясь, зарычал:

— А тебе чего здесь надобно, красавица? Али возжелала ярости нашей мужской испытать?

Загоготал и облапил Путиславу, в шею жадно поцеловал, но тут же все, кто был в подвале, услыхали, что громко и протяжно вскрикнул он, руками взмахнул, точно плетьми, и рухнул навзничь на плиты пола, а Путислава, клинок кинжала отерев о платье, в ножны его вложила да прикрыла полой плаща. Потом сказала грозно:

— За что судите князей, не ведаю. Но знаю — дело, богам противное, творите. Вожди богами поставлены над вами, чтобы чинить правду, вы же их самих к суду притянули, в то время как беда лихая всем вам грозит.

Голос нежданно явившейся женщины звучал уверенно, ее смелость, решительность — самого Зверотвора не испугалась! — на всех воинов впечатление произвели. Многим даже стыдно стало, что, не разобравшись как следует в истории с сокровищами, так бессовестно поступили они с князьями.

— Снимай! Снимай их! — послышалось отовсюду, и воины, накинув на нагие тела князей одежонку, какая у кого была, поспешно и со смущенными лицами сняли с них узы. Еще и грязь, кровь с лиц и тел счищали, слюнявя грязные свои, заскорузлые пальцы.

Через некоторое время уж Грунлаф стоял перед Путиславой в накинутой на плечи княжеской мантии, в длинной рубахе, в сапогах. Спросил:

— С какими вестями и откуда прибыла ты? Синегорку узнаю в тебе…

— Верно, я синегорка, но прибыла из-под Пустеня. Мужайся, княже! Хочу я говорить с тобою и с прочими вождями немедленно. В горницу веди свою.

Когда еще не оправившиеся от пережитого Грунлаф, Гилун, Старко и Пересей уселись на лавках в горнице, где жил князь игов, Путислава заговорила:

— Путиславу вы видите перед собою. Еще недавно был у меня супруг, брат Владигора Велигор, но пал на меч он по приказу брата своего. Синегорский князь так его казнил за ослушание — ограбил Велигор какого-то заморского то ли купца, то ли посланника, чего Владигор делать не велел. Этот же купец настроил Владигора против супруга моего, и столь убедительной, злой оказалась его речь, что Владигор уступил ему. Муж мой закололся по его приказу!

Грунлаф прервал горькую речь Путиславы тихими словами:

— Женщина, печальна судьба твоего супруга, но нас не трогает она. Неужели ты, убежав от своих соотчичей, проделала столь длинный путь только затем, чтобы рассказать нам о злодействе Владигора, не пощадившего брата своего?

— Нет, не за этим я к тебе стремилась, Грунлаф! Знай, что твоя столица в руках синегорцев!

Тут уж, выражая сомнение в ее словах, зашевелились другие князья, а Гилун сказал:

— Так понимаем, что Владигор, уведя из Ладора свой народ, быстро к Пустеню пошел и захватил его?

— Да, именно так он и поступил! — отвечала Путислава.

— Хорошо, — хладнокровно молвил Старко, не имевший причин волноваться по поводу падения Пустеня, всегда раздражавшего князя плусков своими роскошью и богатством. — Но почему ты, Путислава, решилась на предательство? Ты, синегорка, мчишься за тридевять земель, чтобы сообщить нам об успехе Владигора? Право, тебя возненавидят не только твои соотчичи, но и мы, враги синегорцев. Бесчестно ты поступаешь!

Путислава сделала прерывистое движение. Она предвидела, что ее могут посчитать за предательницу, а предатели и изменники никому не внушают доверия.

— Ах, если бы вы знали, для чего я проделала столь долгий путь! Или думаете, что лишь ради мести за мужа своего стремилась к вам?!

Пересей Коробчакский осклабился в насмешливой улыбке:

— А то не ради этого! Видно, приехала у нас искать управы на Владигора.

Путислава отвечала прямо:

— Да, хочу, чтобы усмирили вы Владигора, ибо ищет он владычества над всеми вами. Пустень захватил он при помощи оружия невиданного! Стену разрушить любую может, гром извергая. С таким оружием Владигор непобедим будет. Но зелье свое огненное он не только для разрушения стен крепостных хочет применить, а для посылания на врагов железных ядер, малых и великих, горшков железных, начиненных огненным составом, кои, разорвавшись, могут поубивать превеликое множество врагов, которыми он и считает вас, борейцев. Злоба овладела Владигором! В Пустене никого он не щадил — ни женщин, ни детей, ни стариков. Но главное… главное, что хотела я вам сказать, это то, что всем этим затеям обучил его Красчародей, которому вы все так доверялись!

— Крас? — изумился Грунлаф.

— Да, он, только в ином обличье он пришел ко Владигору — тем самым посланником-иноземцем перед ним предстал!

Путислава вдруг пала на колени, зарыдала, протягивая руки поочередно к каждому из князей. Куда подевались ее гордость и смелость, которые так поразили воинов в подвале? Она была теперь просто слабой, беззащитной женщиной. Но что она просила у князей?

— Владыки, остановите Владигора, ради земель наших молю я вас об этом! Знаю, Красу и вы доверялись! Что ж получили? Слышала, научил он вас укрыть от войска сокровища, и за это едва не растерзали вас подданные ваши! С Владигором сейчас Крас! Пустень захватить ему помог, а ведь раньше вам помогал! Не добро руководит его действиями, а зло, и все, к чему он только прикоснется, злым становится!

Союзники-князья молчали долго. Грунлаф в душе оплакивал потерю своей столицы. Гилун, Старко, Пересей размышляли, как бы выпутаться из истории с походом, не принесшим им ни богатств, ни славы. Что до сокровищ Владигора, то они так и не сумели отыскать тайник, открытый когда-то Красом. Получалось, что права Путислава — не принес чародей им пользы. Грунлаф к тому же не мог забыть и то, что именно Крас предложил ему устроить соревнование стрелков из лука, а после уговорил его отправить Кудруну с уродом Владигором в Синегорье . Если бы не Крас, понимал теперь Грунлаф, он бы не лишился доверия, не задумал поход на Ладор, не потерял бы Пустень…

— Значит, Крас ныне служит Владигору? — спросил Грунлаф.

— Да, я твердо это знаю! — уверенно заявила Путислава. — И знаю я еще, что после взятия Пустеня Владигор собирался идти на Ладор, а потом и в другие княжества, чтобы захватить власть и над ними. Так что ни тару дам, ни плускам, ни коробчакам не избежать большой войны с Владигором, которому помогает Крас и у которого есть оружие, разбивающее стены в одно мгновение! Молю вас, не расторгайте свой союз, иначе не победить вам Владигора, жестокого и сильного!

Грунлаф, подумав, проговорил:

— Ну, сами видите, братья, что печальное известие принесла нам Путислава, но не нам страшиться Владигора — мы ведь витязи, вожди! Стены Ладора укрепим, хитрости какие-нибудь измыслим сами да и станем поджидать врагов. И ничего иного нам не остается. Ты же, Путислава, подробней расскажи, что за средства позволили Владигору овладеть моей столицей. Ах, жива ли жена моя Крылата?..

 

3. Ковали огнедышащие трубки

На площади, рядом с княжеским дворцом, где жили теперь Владигор с Любавой да избранные дружинники, старшим из которых, как и прежде, был Бадяга, бурлила народная толпа. Если совсем недавно многие из синегорцев сомневались в достоинствах князя, то теперь, после захвата Пустеня, после того как с жестокостью потешились над жителями, обогатились за счет награбленного добра, всех их объединяла любовь к Владигору. Правда, поговаривали в народе, что если б не мудрый чужестранец, научивший князя делать взрывчатое зелье, то ни мужество, ни сила, ни ум Владигора не привели бы их к победе. Но сомневавшимся в дарованиях князя иные возражали, говоря таким манером:

— Ан нет, в том и состоит мудрость правителя нашего, что умеет он к себе приблизить, на пользу общую заставить поработать людей умелых, знающих, хитрых в военном деле. С нашим-то зельем не пропадем. Любое войско в пыль изотрем!

И вот теперь на площади перед народом синегорским стоял Владигор на помосте, крытом алым сукном, и с радостью примечали подданные перемены в его внешности. И прежде-то он являлся перед ними не вахлаком каким-нибудь, а в богатом княжеском наряде, но ныне преобразился разительно. Шапка с околом из куньего меха исчезла, вместо нее на голове его красовалась унизанная драгоценными камнями небольшая кацавейка или ермолка, бог весть как державшаяся на пышно взбитых, завитых волосах.

Еще и другое удивляло синегорцев: прежде только женщины носили серьги, а теперь и Владигор украсил свои уши свисающими чуть ли не до плеч серьгами. Те, кто стоял поближе, углядели, что князь и брови подсурьмил, и губы подкрасил, да и бородка его, прежде русая, имела красноватый цвет непотускневшей меди.

Взамен красной мантии носил теперь Владигор короткий, застегнутый под подбородком плащ из блестящей какой-то ткани. Штаны поражали шириной, — казалось, их невозможно было бы заправить в сапоги, однако Владигору это как-то удалось сделать. Но всего чуднее были сапоги — коротенькие и с сильно загнутыми носами. Таких ни в Синегорье, ни в Борее не носили. Впрочем, синегорцы, поудивлявшись, оправдывали желание князя одеваться позамысловатей: как-никак, он стал властелином всех земель Грунлафа.

— Дети мои! — проговорил Владигор так звучно, чтобы все услышали его. — Не я ли осчастливил вас? Не я ли насытил и обогатил?! Что скажете?

Синегорцы, не промешкав ни единого мгновения, заорали тремя тысячами глоток:

— Ты, Владигор, ты! Отец наш родимый, ненаглядный!

Владигор, довольный ответом, горделиво оглядел толпу. Пожалуй, не мог бы он вспомнить момента в своей жизни более счастливого, чем этот.

— Ну а раз признаете вы, детушки, заслуги мои перед вами и считаете меня избавителем от бед — от голодной смерти, от жестоких мечей борейских, так нужно согласиться вам впредь относиться ко мне с вящим уважением.

— Мы и так тебя уважаем, княже! — прокричал какой-то синегорец. — Чего еще просишь?

— Чего? — провел рукой по подкрашенной бороде Владигор. — А вот чего. Раньше запросто каждый подходил ко мне даже и без поклона, заговорить со мной мог, будто я ему сродственник или приятель, с которым он брагу вместе пьет. Теперь же всего этого не будет. Если кто захочет обратиться ко мне с какой-нибудь просьбой, то пусть ее изложит вначале одному из десяти моих советников — из числа дружинников их я выбираю. Первым и самым главным господин Ли Линь-фу станет, вторым же — господин Бадяга, третьим — господин Муха, дружинник башковитый, на всякие хитрости способный. Других представлю вам позднее.

Кто-то из толпы народной прокричал:

— Ладно, не будем тревожить твою княжескую милость, к советникам подойдем, если они только нас не обманут и все наши просьбы тебе передадут честно и без кривды.

— Не будет кривды, не волнуйтесь! — заверил синегорцев князь. — Только вот что скажу вам. Раньше относились вы ко мне без должного почтения, грубо и хамовато. Теперь же такое обращение ко мне отменяется. Каждый, кто встретится со мной, обязан будет отдать мне восемь поясных поклонов и произнести при этом: «Вечного здравия тебе желаем, ван, могущества и процветания твоей державе!» Запомнили?

Вначале толпа молчала, а потом раздался голос:

— Что касается поклонов, то здеся все просто — не переломятся спинки наши. А вот приветствие изволь, княже, повторить. Да и слово там прозвучало странное: был ты раньше вроде князем, а теперь надобно тебя… ваном, что ли, называть-величать? Это по-каковски? По-заморски никак?

— Да, по-заморски. Так в далекой стране Китай именуют князей. Когда же завоюю я все окрестные земли, верну Ладор, завладею даже братскими княжествами — Венедией, Ладанеей, Ильмером, то станете вы называть меня императором или Сыном Неба!

Синегорцы даже рты открыли от изумления. Об императорах ничего они не слыхали прежде, а прозвание «Сын Неба» показалось им совсем уж чудным. Многие решили даже, что Владигор маленько тронулся умом, а иначе с какой же стати называть себя таким диковинным именем, в то время как еще многие синегорцы помнят его настоящего отца, славного князя Светозора. Теперь Владигор словно отрекался от родства со Светозором.

Впрочем, посмеивались над Владигором лишь немногие, большинство же синегорцев подумало: «Да хоть горшком назовись. Нам-то какое дело? Сын Неба так Сын Неба!»

Все же кто-то крикнул:

— Могущественный ван Владигор, поведай нам, когда же ты вознамерился вести нас на войну? Да и хватит ли у нас силенок, чтобы разгромить рати столь немалого количества земель? Мы вот под Пустенем-то сколько времени без толку простояли!

— Дети мои! — уверенно начал Владигор. — Да, простояли, потому что не имели такого могучего оружия, которое сейчас имеем. Знаете, наверное, что десять бочек взрывного зелья, которое мололи вы всего лишь один день, разбили стену и позволили вам войти в столицу игов. А теперь у нас не десять, а уж сто бочек зелья заготовлено. Не только для слома стен его мы применим. Есть у нас еще немало хитрых снарядов, о которых потом узнаете. Таким оружием мы побьем не только все рати земель окрестных, но, подчинив народы их нашей воле, заставим пойти с нами еще дальше! Я намерен завоевать весь мир, который назовется… Империей Поднебесного Мира, где ваш Владигор будет безраздельно владычествовать. Вам же, дети, уже не придется работать в поле или в какой-нибудь гончарной мастерской. У каждого появятся рабы. Они-то и станут делать за вас всякую тяжелую работу! Вы же из подданных превратитесь в господ! Я сделаю вас счастливейшими из смертных, и на слова такие мне основание дает мое оружие! Сильнее синегорцев нет народа в мире!

Слова Владигора были встречены такими радостными и громкими криками восхищения, что с крыш ближайших к площади домов поднялись сидевшие там вороны — с хриплым карканьем полетели они искать более спокойного пристанища.

— Слава нашему вану Владигору!

— Не восемь, а десять раз будем кланяться тебе, отец наш, отец народа! — кричали синегорцы, подбрасывая вверх шапки.

— Все сделаем для тебя! Следы ног твоих лобызать будем!

— Слюну плевка твоего с благоговением поднимать с земли станем!

И еще много разных восторженных восклицаний услыхал Владигор, но даже не кивнул синегорцам, чтобы выразить им свою признательность. Каменной маской казалось его лицо, и куда-то мимо людей был устремлен его застывший, мертвый взор. Крас же, следя за князем, ликовал в душе. Он видел перед собой не просто собственное детище, но своего верного, покорного слугу. Владигор, собравшийся наделить каждого синегорца подневольными работниками, и не заметил, что сам стал таким.

«Да, Владигор, ты всецело мой, — думал Крас. — Ты заговорил о рабах, не поняв, что только человек, потерявший волю, стремится похитить ее у других людей».

Для испытания и изготовления нового оружия было выбрано обширное поле под Пустенем, которое Владигор срочно велел обнести частоколом. Основные запасы зелья, правда, отвозили в подвалы пустеньското дворца, но зато здесь соорудили десять кузниц, и опытные мастера из числа синегорцев, а также приглашенные за серебро иги ковали здесь оружие, способное положить к ногам Владигора весь мир. Бадяга и сметливый Муха, советники Владигора, отвечали за производство нового оружия, и князь ежедневно приезжал в кузницы, беспокоясь о проведении работ.

Вот и сегодня, после своей встречи с народом он с советниками, включая Краса, сопровождаемый малым числом охранников, приехал к кузницам и вошел в одну из них. Кузнецы, увидев князя, низко поклонились, Владигор шагнул к одному из них:

— Ну, Борисей, сумел к стволу курок приделать?

— А как же, ваша княжеская милость! Как велели!

Кузнец снял с полки и протянул Владигору тяжелую толстостенную кованую трубку, прикрепленную к деревянной ложе двумя массивными кольцами. Владигор тут же стал внимательно осматривать железный подвижный крюк на одном конце трубки, к которому уже был прилажен фитиль.

— Ну как? — показал он на крюк Красу. — Моя хитрость! Китайцы еще не додумались порох запаливать при помощи курка такого — фитиль горящий просто к запальному отверстию подносили!

Крас, смеясь в душе над тщеславием Владигора, кивнул:

— Твоя правда, ван, твоя правда. Совершенствовать оружие можно до бесконечности, — твое же изобретение, вижу, весьма полезным будет для стрелка. Но покажи на деле, как действует твоя огненная трубка. У нас в Китае, признаюсь, ими пользовались редко, ты же задумал вооружить такими трубками всю свою армию.

— Всю, всю! — пылко воскликнул Владигор. — Я хочу устрашать народы одним лишь громом, дымом, огнем!

— Но этого мало, — мягко возразил Крас. — Если твои трубки не будут сеять смерть, то очень скоро враги поймут их бесполезность, и страх покинет их сердца.

— А ну-ка все ступайте за мною! — скомандовал Владигор. — И пусть Борисей вынесет все необходимое для стрельбы!

Владигор со своей трубкой быстро вышел во двор, кузнец вынес вслед за ним два мешочка, длинный прут железный, какие-то войлочные пробки и положил все это на стол.

— Ну, глядите, как я буду поражать цель из своей огненной трубки! — ликовал Владигор от предвкушения успешной стрельбы.

Он поставил трубку на стол таким образом, чтобы ее отверстие смотрело в небо. Из одного мешочка деревянной ложкой насыпал в отверстие зелья, из другого мешка извлек несколько железных шариков, показал их всем:

— Раньше я стрелял из лука, из самострела, но теперь, после изготовления огненного зелья, все эти виды оружия кажутся мне такими дрянными, жалкими, непригодными для боя!

Осторожно слово вставил Бадяга:

— Благородный ван, когда-то ты ловко пользовался и луком, и самострелом, без промаха поражая врагов. Вспомни хотя бы, как здесь, в Пустене, ты ни разу не промахнулся на состязании лучников, когда соревновался ради руки Кудруны.

— Ничего и помнить не хочу! — мотнул Владигор головой, и его длинные серьги зазвенели. — Все это чепуха! Вот новое оружие, способное сделать меня повелителем мира!

Он быстро вкатил железные шарики в отверстие своей огневой трубки, потом взял войлочную пробку и железным прутком плотно вогнал ее вслед за шариками. После пальцами достал щепотку пороха и высыпал его на отверстие в основании трубки, к которому приближался конец крюка, снабженного змейкой фитиля.

Ловко высек Владигор искры кресалом, фитиль задымил, показался глазок пламени. Князь с воинственным видом, нахмурясь, приставил к плечу деревянную ложу своего оружия и сказал, мотнув головой в сторону стоящих в ста шагах от него вырезанных из досок фигур:

— Ну, смотрите! Вот выходят на поле мои синегорцы! У каждого в руках такая трубка, в которой по десять железных шариков! Фитили уже тлеют! Вот приближаемся мы к врагу, до него триста шагов, двести, сто! Нет, враги не боятся нас. Они еще не знают, каким действием обладает наше оружие! Я даю приказ стрелять — и разом тысяча фитилей опускается на пороховую затравку, вспыхивающую моментально и дающую огневую силу спрятанному в трубке пороховому заряду. Тут же загорается и он, а огненный дух моей победы посылает во врагов десять тысяч железных шариков! Да, я знаю, что не всякий шарик попадет во врага, но если до неприятельских воинов долетят хотя бы по четыре, по три шарика из каждой трубки, то одним залпом мы перебьем равное нам по количеству войско!

И Владигор, прицелившись, надавил на собачку, соединенную с крюком курка, державшего горящий фитиль. Все увидели, как вспыхнул порох на затравочном отверстии, а потом услышали треск, похожий на тот, который получается, когда с силой ломают сухое дерево. Огневая вспышка блеснула из отверстия ствола, направленного в сторону деревянных фигур. Вслед за нею из отверстия вырвалась струя белого дыма. Трубка содрогнулась при выстреле, и Владигор пошатнулся.

Все, включая кузнецов, были потрясены. Один только грохот выстрела уже производил сильное впечатление. А если бы выпалила разом тысяча таких трубок?

Еще не рассеялся дым, а Владигор уже спешил к фигурам, восклицая:

— Идите сюда! Сейчас мы увидим, сколько шариков попало в цель!

Все присутствовавшие долго осматривали мишени, и князь не выказал смущения, разглядев всего две пробоины в досках.

— Это ничего, ничего! — кричал он. — Это даже очень неплохо! Можно вкатить в трубку не десять, а двадцать шариков, и тогда каждый мой воин сразу убьет четырех врагов. Можно и пороха всыпать побольше, чтобы шарики летели быстрее. О, я у цели! Передо мной ляжет во прахе весь мир!

Передав трубку кузнецу, Владигор велел:

— Борисей, нужно делать такие огневые трубки очень быстро! Мне необходима тысяча штук! Даю тебе на это ровно месяц времени! Серебра — сколько угодно! Подряди еще кузнецов! Узнай, где можно купить лучшее железо, самое крепкое! Сделаешь в срок — награжу по-княжески! Ну а кувшины с зельем ты подготовил?

— Все сделано, как требовала ваша княжеская милость! — поклонился одетый в кожаный фартук Борисей. — Желаете испытать?

— Ну да, сейчас же!

Глаза Владигора блестели каким-то странным блеском. Ни Бадяга, ни Муха никогда не видели его таким — точно нечистый вселился в князя, прежде всегда спокойного, улыбчатого, добродушного. Обращаясь к Бадяге, Мухе и Красу, он заговорил:

— Огневые трубки — это хорошо, хорошо! Но что значат они в сравнении с моими кувшинами с зельем! Если из трубки мой воин сможет убить двух-четырех врагов сразу, то это оружие куда сильнее и страшнее будет!

А кузнецы уже несли предметы, формой напоминающие небольшие тыквы.

— Туда, туда несите, к катапульте! — указал рукой Владигор в сторону устройства, очень напоминавшего тот самый порок, которым борейцы под Ладором крушили городницу.

Крас, увидев то, что выдавалось Владигором за плод собственной фантазии, подошел к катапульте и всплеснул руками:

— Ай, ван, ван, неужели боги просветлили твою голову настолько, что ты сам сумел изобрести катапульту?

— Моя голова всегда была светлой! — гордо и надменно отвечал Владигор. — Думаешь, только китайцам дано выдумывать всякие железные диковинки для войны и прочего?

— Ах нет, ван, я ничуть не сомневался в твоих способностях. Ты намного мудрее, чем самый мудрый китаец! Покажи нам, как собираешься ты пользоваться своим изобретением, что это такое у тебя в руках? Не техопао ли? Я ведь когда-то рассказывал тебе о них.

— О своих «техопао» ты, Ли Линь-фу, забудь и думать! Я сам измыслил это взрывчатое средство. И главным в нем является горящий фитиль. Его длина дает возможность кувшину с зельем взорваться не в руках воина, желающего его бросить, не в воздухе — что было бы бесполезным делом, — а точно при попадании на землю! Такие снаряды я при помощи катапульт стану забрасывать за стены осаждаемых городов. Осколки разорвавшегося кувшина будут ранить вражеских воинов, а сильный огонь, вырвавшийся наружу, подожжет любой дом.

Крас снова покачал головой:

— Ну, ван, такого не знали даже мы, китайцы. Твоя голова похожа на плодородную землю: стоит бросить в нее зернышко мысли, и уж, гляди, оно принесло богатые всходы.

Владигору не слишком понравилось сравнение своей головы с землей, но возражать Красу он не стал.

— Давайте не будем болтать и посмотрим, как действуют мои огненные кувшины.

Взоры всех устремились на князя, который занимался приготовлениями к запуску огненного кувшина.

— Нет, сколь ни мудры китайцы, им бы не удалось придумать то, до чего додумался я! Смотрите: внутрь кувшина, наполненного порохом, пропущен фитилек. Я сам высчитал, какой длины он должен быть. Взять короче — взорвется наш кувшин в воздухе, а длиннее — он упадет, и у врагов будет время затушить фитиль. Вся моя мудрость заключалась в вычислении длины фитиля, и я вычислил ее! Зная, на какое расстояние бросает катапульта этот снаряд, я оставил фитиль нужной длины — чтобы заряд взорвался у самой земли. Сейчас мы проверим, был ли я прав!

Владигор положил железный сосуд в ящик, прикрепленный к одному концу длинного рычага.

К другому же его концу был подвешен груз. Работая рычагом, на который наматывалась веревка, Владигор привел части катапульты в боевое положение. В пяти сотнях метров от катапульты находился сложенный в качестве цели домик. В него-то и должен был угодить кувшин с зельем.

— Смотрите! — закричал Владигор. — Поджигаю фитиль!

Не кремнем и кресалом пользовался он сейчас, а поднесенной ему одним из кузнецов горящей лучинкой. Фитиль вспыхнул, зашипел, разбрасывая искры. Ногою Владигор выбил клин катапульты, удерживающий вал с намотанным на него канатом. Разматывающаяся веревка завизжала, конец рычага с огненным кувшином резко полетел вверх, снаряд сорвался с удерживающей его подставки и, чертя в воздухе тонкую дымовую линию от горящего фитиля, понесся туда, куда направил его рычаг катапульты.

Кувшин с зельем врезался в строение с такой силой, что сразу проломил дощатую стену. Но этого было мало. Как только он оказался внутри домика, раздался оглушительный грохот, во все стороны и вверх полетели бревна и доски, из которых он был сложен. Все, кто следил за полетом кувшина, невольно присели, а потом отступили на несколько шагов назад, боясь, что бревна, подброшенные страшной силой взрыва, долетят до них и задавят или покалечат.

Казалось, больше всех испугался Крас. Он присел на корточки и обхватил голову руками, да так и остался в этом положении, покуда не стих грохот падающих на землю бревен.

— Да ведь это — Потрясающий небо гром! — закричал он, не в силах преодолеть восторг от увиденного и услышанного. — Ах, благородный ван! Твоя голова не земля, а солнце, свет и тепло которого дают жизнь всей земной природе!

Сказанное Красом чрезвычайно польстило самолюбию Владигора. В последнее время он и сам догадывался, что обладает способностями, не свойственными обычному человеку. Теперь же, заслужив похвалу Краса, князь окончательно уверился в своей исключительности.

«Да, — подумал он, — разве не мне владеть всем миром? Раньше я даже не обращал внимания на то, что могу одолеть в бою на мечах двадцать врагов, а из лука или самострела стреляю лучше других. Какой же я был недогадливый! Нет, нужно относиться к своим способностям с должным уважением. Да, я стану повелителем всего Поднебесного мира! Я стану Сыном Неба!»

— Это еще не все, верные слуги мои! — Владигор впервые позволил себе так называть самых преданных ему людей, которым к тому же была доверена тайна нового оружия. — Я сделал расчеты: как я уже говорил, длина горящего фитиля дает возможность кувшину с зельем взрываться тогда, когда я этого захочу. И вот моя новая выдумка: я приделываю к кувшину фитиль такой длины, что он зажигает пороховой заряд в воздухе, над головами врагов!

— Что же тебе это даст, ван? — недоумевая, спросил Бадяга. — Железо не причинит неприятелю никакого вреда — кусочки просто разлетятся в разные стороны.

— Ну, положим, не все разлетятся! — победно улыбнулся Владигор. — Кое-какие вонзятся в черепа врагов. Но ведь можно заполнить кувшин не одним лишь порохом! — И, уже обращаясь к Борисею, князь сказал: — Кузнец, неси-ка сюда другой кувшин, особый…

Борисей, видно, знал заранее, чего потребует князь, — скрывшись в темноте кузнечного помещения, скоро вернулся оттуда, держа обеими руками еще одну «тыкву». Этот снаряд внешне совсем не отличался от первого, поэтому Муха с удивлением спросил:

— Чем же ты, ван, хочешь поразить нас в этот раз?

— А вот смотрите! — сказал Владигор, укладывая кувшин с зельем в ящик катапульты. — Я измыслил такой снаряд, который заменит в бою сразу десять стрелков из огненных трубок. Здесь фитиль короче, чем у первого, он-то и даст огненному духу выйти из кувшина во время полета. Дальше вы все увидите сами!

И опять Владигор привел в боевое положение рычаг катапульты, снова поджег фитиль, а после выбил клин. Белый дымок, точно хвост, сопровождал взмывшее в воздух ядро, направленное Владигором, и все видели, как неслось оно, кувыркаясь, производя густой, шмелиный гуд. Но вот с яркой вспышкой и грозовым раскатом лопнуло оно — и услыхали все после стихшего взрыва: как будто пригоршни брошенного гороха попали во что-то, замолотили яростно по чему-то, точно горошины стремились опередить одна другую.

Еще сильнее оказались пораженными, испуганными все, кто следил за стрельбой Владигора, только не всем было понятно, для чего нужно было взрывать кувшин с зельем в воздухе, но Владигор, довольный результатами выстрела, уже бежал к дощатым фигурам воинов, крича:

— Ну, все за мною! Посмотрим, куда угодили шарики Огненного духа!

Все с интересом разглядывали дощатых истуканов. Оказалось, что большая их часть пробита насквозь, и опытный в делах по убиению врагов Бадяга, просунув в одно из отверстий палец, покачал головой:

— Ну, ван, такого попадания и твой самострел не смог бы дать. Все эти молодцы убиты были б одним твоим кувшином. Расскажи-ка, как это получилось?

Владигор, весь сияя от удовольствия, заговорил:

— В этот кувшин я заложил не только порох, но и железные шарики — все те же, которыми наши воины станут стрелять из огненных трубок. Фитиль я сделал таким коротким, чтобы он мог поджечь зелье кувшина еще в полете, а разлетевшиеся в разные стороны шарики — как раз над «головами» истуканов — сделали свое дело. Одним кувшином я бы смог посечь сразу пятнадцать человек!

Но не одно лишь желание бороться с врагами Синегорья уловили в словах и поведении Владигора Бадяга и Муха. Его мечты о быстром и безжалостном уничтожении неприятелей показались им отличными от привычных представлений о ведении войны, о ее задачах. Прежде в Синегорье так рассуждали: «Нужно разгромить пришедших из чужих земель врагов, прогнать их — да и хватит с них!» Теперь же князь замахнулся на что-то большее — не победы над конкретным неприятелем желал он, а вообще над всеми людьми, которых он прежде и не видел, но которые могли грозить ему умалением его власти. Получалось так, что Владигор как бы сам превращался в нападающего, и обороняться приходилось от него самого. А новое оружие из средства защиты превращалось в средство нападения, и поэтому всякий теперь имел право осудить Владигора и сделаться его врагом.

 

4. Огненный дух пытались усмирить

Так и не нашли вожди борейского союза сокровища Владигора после того, как сомкнулись створки стены той горницы, в которой хранились его богатства, однако войско удалось умиротворить, переделав в слитки светильники из княжеских покоев и кухонную утварь. Воины притихли еще и потому, что вскоре всем стало известно, что синегорцы идут к Ладору с каким-то новым оружием. И хоть знали борейские вожди, как примерно действует оно, но старались не распространять весть о всесилии этого нового оружия между простыми воинами, дабы их не напугать. Да и, по правде говоря, ни Грунлаф, ни остальные князья не слишком верили в какой-то взрывчатый порошок, способный разрушать в одно мгновение несколько городниц зараз.

И особенно Грунлафу не хотелось в это верить, и вовсе не потому, что не мог он представить такое мощное оружие, способное моментально разрушить крепостную стену. Просто, зная Владигора, князь игов не мог вообразить, чтобы этот витязь, надеявшийся прежде лишь на свою силу и доблесть, стал пользоваться в бою не мечом и копьем, а каким-то порошком.

«Ну вот я, к примеру, — думал Грунлаф, — ежели бы хотел одержать над своим врагом победу, неужели прибег бы к каким-то чародейским средствам? Так ведь после этого я себя не смог бы и витязем считать! Иное дело победить в честном бою, где равны и оружие, и сила воинов. Владигору же, получается, теперь наплевать на прежние законы чести, на правила ведения боев. Ах, как бы разузнать, что же такое он на самом деле везет к Ладору! Если понятно станет, что пренебрег Владигор старинными способами ведения войны, то и нам бы не мешало…»

А длинный обоз синегорцев к середине лета от Пустеня тронулся в сторону Ладора. В городе ванкнязь оставил сильный гарнизон из игов и синегорцев, сам же, собрав со всей округи лошадей и телеги, погрузил на них десять катапульт, способных забрасывать за стены города кувшины с зельем, сто бочек с порохом, железные огненные снаряды — кувшины, — а на других возах везли огневые трубки, маленькие ядра, чтобы из трубок поражать врагов, фитили. Обо всем позаботился Владигор, имея своими советниками Краса, Бадягу, пронырливого и смышленого Муху.

— Уж лучше, ван, — говорил Владигору Крас, — запастись всем необходимым здесь, в Пустене, чем рыскать потом под твоим Ладором в поисках серы, селитры, угля, опытных кузнецов. У нас в Китае говорят: «Проворная белка всю зиму летними запасами кормится!»

— Да и в наших землях похожая пословица имеется: «Готовь сани летом, а телегу — зимой», — отвечал Красу Владигор. — Другое меня беспокоит: ну как сильный дождь пойдет — весь же порох намокнет, и останемся мы тогда и без саней, и без телеги. Луков у нас мало, мечи не все воины имеют. На трубки огневые надеялись да на кувшины с зельем.

— Пусть это не тревожит благородного вана, будущего императора, — кланялся Крас. — Бочки с зельем я велел обернуть такими толстыми кожами, такими прекрасными рогожами, что даже сильный ливень не наделает нам вреда. Вот только бы воины твои оказались искусными стрелками, когда подойдем к Ладору. Боюсь, чуть заметят, что трубки и техопао не приносят вреда неприятелю, — сразу придут в отчаяние, бросят все и побегут от врага. На войне, скажу тебе, смелость и жестокость чаще приносят куда больше пользы, чем прекрасное оружие.

— От моих воинов бегства не жди! — заносчиво отвечал Владигор. — Они с борейцами уже не раз бились! Погляди, какие у них веселые лица. Это потому, что они идут освобождать родное Синегорье, да к тому же оружие невиданной силы имеют.

— Ну а тогда пускай Небо сопутствует всем твоим начинаниям, ван! — улыбнулся Крас. — Удачей закончится для тебя поход!

— Непременно удачей! — гордо тряхнул завитыми кудрями и серьгами Владигор. — Я стану императором, вот увидишь!

Когда наконец показались вдали стены Ладора, Владигор не мог сдержать радостных восклицаний:

— Вот столица моих предков, советники! Когдато мне пришлось уйти отсюда, но вот я вернулся и теперь отомщу врагам так, что народные сказители целые столетия будут переносить из города в город, из деревни в деревню песни и былины о моей жестокой мести.

Потом, уже более спокойно, он обратился к Красу, Бадяге и Мухе с вопросом:

— Ну, так с чего же начнем осаду? Не лучше ли сразу повести подкоп под стену, чтобы заложить под городницу десять бочек с порохом?

— Да, так и нужно сделать. Способ проверенный, — согласился Крас. — К тому же ты, как правитель этого города, захочешь сохранить его постройки и не станешь бросать кувшины с зельем за стены. Уж лучше пожертвовать стеной, чем всем Ладором.

Но Красу возразил Муха:

— Боюсь, что борейцы не подпустят нас к стенам и сделают все возможное, чтобы твоя затея провалилась.

— Почему же это? Полагаешь, весть о действии пороха под Пустенем уже достигла вождей-борейцев? — спросил Крас.

— Уверен в этом! Разве вы не знаете, что Путислава, не простившая Владигору смерти мужа, бежала в Ладор? Сама княжна Любава отпустила ее.

Возмущение Владигора было безграничным. Он схватил своего советника за шиворот и закричал, не обращая внимания на то, что рядом стояли простые воины и улыбались, глядя на то, как их князь наказывает своего советника:

— Смерд поганый! И ты смеешь обвинять мою сестру в предательстве?

— Да ты, ван, сам у нее спроси, — пожал плечами Муха. — А что до Путиславы, то, покуда двигались мы к Ладору, говорили мне крестьяне в деревнях, что видели они бабу на коне, в платье точь-в-точь как у Путиславы. Да и куда ей было ехать, как не в Ладор, к врагам твоим, чтобы у них пристанище найти. Уверен, что рассказала она им про зелье, про то, как действует оно, а поэтому если б был я на месте вождей борейских, то к стенам бы врагов с таким сильным средством ни за что бы не подпустил — в поле бы их встретил!

— Ишь ты, какой умный! — съязвил Бадяга, так и не полюбивший Муху за нахальство, за желание втереться в доверие к Владигору.

— А здесь шибко умным быть не надо — все и так видать, как на ладони, — сказал Муха, не глядя на Бадягу. — Предложение мое таким будет: нужно только вид вначале сделать, что идем копать подкоп да подвозим бочки. Посмотрим, что борейцы станут делать. Уверен, выскочат на нас да постараются разбить в бою конном или пешем. Мы же после подкоп в другом месте поведем, тайно, ночью. Нам бы только стену проломить!

Крас, слушая Муху, часто кивал головой, а потом елейным голосом сказал:

— Ах, ван, ваш советник Муха говорит сущую правду! Давайте так и поступим. Но когда бросятся на нас борейцы, мы должны их встретить залпами из огневых трубок и кувшинами с зельем. Если стрельба по борейцам окажется успешной, то они, напуганные силой нашего оружия, больше не попытаются вступать с нами в полевой бой. Ежели нет, то не знаю… Тогда придется каким-то хитрым образом подкапываться под стену издалека и как можно незаметнее закладывать бочки с порохом. Короче — первым делом раздайте воинам огневые трубки, установите катапульты в том месте, где мы ложной закладкой зелья вынудим их выйти на нас. Времени у нас не много, помни об этом, ван! Бойся, если тебя борейцы застигнут врасплох.

— Откуда же мы поведем этот ложный подкоп? — спросил Владигор, оглядывая пространство родной ладорской стены.

— О, это совершенно безразлично, ван! — заверил князя Крас. — Вам стоит только выказать наши намерения открыто и ясно, и тогда вы поймете, что княгиня Путислава оказала вам большую услугу, принеся в Ладор сведения о нашей мощи! Худа без добра не бывает, — говорим мы, китайцы.

И если бы Владигор посмотрел на лицо Ли Линь-фу, то заметил бы тонкую усмешку, скользнувшую по его пухлой физиономии.

А в это время за подошедшим войском Владигора с тревогой наблюдали со стены вожди борейцев. Видели они на больших повозках странные приспособления, очень похожие на те, что применили они когда-то, пытаясь сломать ладорскую стену.

— Это, понятно, пороки, — наконец угрюмо произнес Грунлаф. — Ну а там-то что, на тех возах? То, что на них лежит, покрыто то ли кожами, то ли рогожей.

— Эти пьяницы-синегорцы, похоже, бочки с брагой привезли с собой из твоих владений, Грунлаф! — со смехом, призванным ободрить соратников, сказал Гилун. — Не могут решиться идти на стены с трезвыми головами!

Путислава стояла на стене рядом с вождями. Придерживая край бившегося от ветра убруса, она присмотрелась к тому, что находилось на возах, и сказала:

— Нет, князья, смех ваш неуместен! Ведь это же то самое зелье, способное разбить стены! Верно, видите вы бочки на возах, но в них-то Владигор и хранил зелье!

Пересей запальчиво вскричал:

— Да отправить дюжину смелых молодцов и спалить все это зелье огненными стрелами! Не ты ли говорила, Путислава, что хватит одной искры, чтобы воспламенить весь этот состав?

— Да, это правда, Пересей, но посмотри, сколько синегорцев охраняют его, а вот уже, я вижу, рубят лес — Владигор весь взрывчатый порошок сложит в амбары, чтобы не намок, и рядом с ними поставит сильную охрану! Клянусь Мокошью, не сегодня-завтра синегорцы попытаются прорыть проход под стену, чтобы войти в Ладор так же просто, как они вошли в твой Пустень, Грунлаф!

— Значит, нельзя позволить им сделать это! — решительно сказал Грунлаф. — Повсюду на стенах я расставлю дозорных, и, если они заметят, что к стене кто-то приближается, а тем более с бочками, мы отправим усиленные отряды! Мы не подпустим синегорцев к стене ладорской! — И князь игов прибавил с горечью: — Они заняли мой Пустень, так неужели я позволю Владигору забрать еще и Ладор?

Но на эти слова вожди ответили молчанием. Как к падению Пустеня Гилун, Старко и Пересей относились равнодушно, так и Ладор, не принесший им ни воинской славы, ни богатства, они готовы были оставить со своими войсками уже сегодня же, чтобы не испытывать судьбу в новой схватке с упорным Владигором, ставшим обладателем вдобавок какого-то всесильного оружия.

И не успел Грунлаф проговорить свои слова, как все, кто стоял на стене, увидели, что, подняв облако пыли, к ним приближаются всадники. Их начищенные, дорогие доспехи свидетельствовали о том, что это какие-то высокопоставленные лица из синегорцев, а когда Грунлаф разглядел алый репеек из конского волоса на шлеме одного из всадников, сомнений у него не осталось.

— Лук! Дайте мне скорее лук! — прокричал бывший тесть синегорского князя. — Стрелу с бронебойным наконечником скорее!

Один из воинов охраны быстро исполнил его требование, и, едва синегорский князь приблизился на расстояние выстрела, Грунлаф, оттянув тетиву до уха, почти не целясь выпустил стрелу, угодившую, правда, не во Владигора, а в грудь его лошади, взвившейся на дыбы с храпом и ржанием. Задние ноги ее подкосились, и Владигор вместе с нею рухнул на землю.

С трудом он выбрался из перепутавшихся стремянных ремней, но не отбежал назад из страха, что пронзят его стрелой, а, напротив, твердой поступью зашагал к стене. На руке Владигора не было даже щита, но насупленные брови красноречиво свидетельствовали о том, что шутить с ним не стоит.

И Грунлаф, не смея более натянуть лук, смотрел как завороженный на смело ступающего Владигора, не узнавая в его обличии черт прежнего синегорского правителя. Хоть и раньше Грунлаф считал Владигора одним из красивейших мужчин всех окрестных земель, но теперь его бывший зять был особенно красив, точно убеждение в собственной силе дало его кудрям возможность стать волнистыми, а губам и щекам — приобрести нежный румянец.

— Грунлаф! — воскликнул Владигор, приблизившись к стене настолько, что даже плохой лучник без труда пронзил бы его стрелой. — Я прощаю тебе смерть моего коня! Разучился ты, видно, стрелять, и это тебе не на пользу пойдет! Знай, что я пришел отомстить за Ладор, за мой вынужденный уход из столицы предков! Ох и жестоко я собрался мстить! Пустень уже мой! Ладор я тоже верну при помощи нового оружия, дарованного мне самим Небом! Предлагаю тебе и прочим князишкам — Гилуну, Старко и Пересею: станьте моими слугами, дружинниками, ибо Небо уже признало меня императором, то есть властителем всех ближайших земель, а может статься, и всего мира! Не сдадитесь — умерщвлю безо всякой жалости все ваше войско! Много пролью я крови, которая будет на совести твоей! Отвечай сейчас же — иного случая договориться не будет!

Грозно прозвучала речь Владигора, но разве мог согласиться князь-витязь Грунлаф на столь постыдные условия? Не размышляя и пары мгновений, все еще держа в руках лук, он, перегнувшись через забороло, ответил:

— Щенок ты синегорский! Кому грозишь?! Победил ты Пустень лишь потому, что там не было меня, а иначе бежал бы от стен моей столицы, наложив в штаны! Беги же от Ладора, молокосос, не то будет смерть твоя лютой! Все припомню тебе! И не смей впредь пугать меня! Помни, что в земле синегорской такие же водятся черви, как и везде, и не прочь они полакомиться княжеским мяском, как и всяким другим!

Владигор вспыхнул, резко повернулся и пошел к своим, а Гилун, Старко и Пересей над ним смеялись, и даже Путислава хохотала, довольная тем, что удалось задеть за живое убийцу ее дорогого мужа. Впрочем, мигом посерьезнев, она сказала Грунлафу:

— Князь, погляди-ка, не узнаешь знакомца своего? Вон, в высоком шлеме, на коне. Бронь еще на себя надел, а брюхо толстое, — того и гляди, доспех порвет железный!

— Кто же это? — спросил Грунлаф. — По роже судя, иноземец. Никогда его не видел прежде.

— Не видел! А то не знаешь, что Крас-чародей обличья свои меняет, точно мы, бабы, платье споднее, так же часто. Он-то и научил Владигора делать зелье!

— Да нет, не он, — засомневался Грунлаф. — Зачем же Красу на сторону Владигорову переметнуться понадобилось? Он мне всегда служил, хотя и не всегда хорошему учил. К тому же ненавистник он Белуна, учителя Владигора. Или?..

И тут его осенило: «А вдруг и впрямь это Крас? Ведь как переменился Владигор! Стал высокомерен, чванлив, грозит жестокостями. Может быть, именно для этого и стал Крас его наставником? Губит он людей!»

Но тут же и сомнение закралось в его душу: «Нет, быть не может! Не стал бы Крас время терять на это. Иноземец это просто, и ученость Владигору передал за серебро…»

А меж тем Владигор, оскорбленный смелой речью Грунлафа, отдал приказ:

— Сегодня же к этой куче навозной с ложным приступом пойдем! Но только к вечеру это нужно делать, будто не лукавим мы, а все по-настоящему задумали вершить! К тому же сумрак вечерний даст нам случай показать во всей своей страшной красе оружие наше.

Никто не пытался возражать князю, но некоторым показалось странным, что назвал он Ладор навозной кучей. Даже при наличии в нем врагов сравнение такое дружинникам бывалым показалось неуместным.

Когда сумерки серой пеленой окутали предместья Ладора, на поле, в ту сторону, куда сегодня утром подъезжал Владигор со свитой, потянулись цепочками люди, а вслед за ними заскрипели телеги. За телегами, пригибаясь, шли воины. В полумраке сложно было разобрать, что там везут такое: то ли остовы полупостроенных домов, то ли приспособления для народных гульбищ — вроде качелей.

У стены ладорской, проникнув через тайные двери в городницах, густой толпой стояли борейцы в облачении военном. В первом ряду — самострельщики. Произведя выстрел, они должны были отойти, чтоб и лучники показали свое искусство, хоть стрелять в темноте было весьма неудобно.

Вожди с лучшими дружинниками находились здесь же, внизу, у стен. Особым геройством у них считалось повстречаться с врагом в пешем бою, а поэтому кто с одним копьем стоял, кто с мечом, а кто с секирой.

— Как только поближе подойдут, стреляйте зажигательными стрелами по бочкам! — приказал Грунлаф самострельщикам, уже обвязавшим наконечники болтов  паклей со смолой и ждавших команды, чтобы запалить их от тлеющих в прихваченных для боя котелках.

Воин, стоявший ближе всех к Грунлафу, вглядевшись в темноту, сказал:

— Княже, а что ж это такое?.. Будто глаза у них горят… Уж не песеголовцев ли они набрали? Тогда худо будет! Вот, может быть, о каком оружии бают…

Грунлаф, сам заметивший непонятные огни, железной хваткой стиснул запястье воина. Тот даже вскрикнул тихонько:

— Ой, княже…

Грунлаф прошептал:

— Еще слово — и проткну кинжалом! Не песеголовцы это — люди. С новым оружием сюда идут. — И вдруг закричал так, чтобы все услышали: — Огненными стрелами стреляйте по бочкам! Да скорее, скорее!

Мигом вспыхнули десятки стрел. Борейцы уж насторожили тетивы, так что оставалось лишь положить на ложу горящую стрелу, и, посланная толстой, тугой тетивой, она бы понеслась в сторону приближающихся обозов, Но случилось странное: раздирая вечернюю тишину странным шипением, освещая сумрак вертящимся в воздухе огнем, в сторону борейцев полетело что-то.

— Это головы песеголовцев! — прокричали сразу несколько голосов. Видно, слух об участии в войске Владигора нечисти проник в сознание ратников и мелких дружинников.

— Ах, с нами сила Перунова!

— Не спасемся от нечисти!

— Бежать, поскорее бежать!

Но кувшины с зельем, крутящиеся в полете вместе с зажженными фитилями, несли борейцам не только страх, но и смерть. Одни лопались над их головами, осыпая людей смертоносным железом, другие, ударяясь о землю, разрывали своими осколками их кожаные или матерчатые, обшитые железными пластинками латы. Воинам некуда было бежать: ворота заперты, а воеводы приказывают стрелять и стрелять.

А после того как закончили взрываться головы «песеголовцев», те, кто уцелел, увидели, что на расстоянии в сто шагов от них появилось множество чьих-то горящих глаз, потом не меньше пяти сотен пастей изрыгнули огонь, и отовсюду послышались стоны смертельно раненных борейцев. Грунлаф, тоже раненый, метался среди корчившихся от боли воинов, размахивал мечом и призывал их пойти в атаку на «песеголовцев». Теперь он был уверен, что Владигору в этой победе помогла нечистая сила.

 

5. Пленяли чужеземца

В тот вечер вожди вывели под стены Ладора не меньше двухсот воинов, из которых уцелели лишь единицы. Владигор не стал отдавать приказ своим воинам добивать борейцев, ему было довольно того, что устрашил он Своим оружием Грунлафа и вождей-союзников. Крас, однако, уговаривал Владигора:

— Ван, только жестокость на войне и может довести ее по победного конца! Добей борейцев! Слышишь, как они стонут у стен?

— Я бы дорезал их, мне борейцев не жаль, но на это не пойдут мои воины. Они будут презирать меня!

Крас хотел было сказать, что будущему императору не пристало прислушиваться к мнению народа, но он промолчал, будучи удовлетворен уже и тем, что сердце Владигора стало и без того достаточно жестоким.

А в ладорском дворце в ту ночь царила паника. Мало кто из вождей верил Путиславе, когда она говорила о столь разрушительном, губительном действии оружия Владигора. Думали, что увидят что-то вроде больших зажигательных стрел. Но все оказалось куда страшнее. Гилун, Старко и Пересей уже жалели о том, что не покинули Ладор еще до подхода к нему Владигора, теперь же, когда все, включая и Путиславу, собрались в одной из парадных горниц, они набросились на Грунлафа, обвиняя его в том, что оказались запертыми в городе, точно овцы в загоне.

Грунлаф выслушал обвинения молча, но со сжатыми на коленях кулаками. Не сами ли союзники хотели пожить в Ладоре подольше, чтобы вычистить город, унести из него все, что можно было унести? Теперь же он один оказался виноватым.

— Замолкните теперь! — крикнул он властно, наслушавшись брани князей. — Ваши упреки не помогут делу!

— А что же нам теперь поможет?! — воздел руки к потолку Гилун. — Может, высушим на печках свое дерьмо и оно начнет взрываться, подобно зелью Владигора?

— Нет, я знаю другой способ, — спокойно возразил Грунлаф. — Нам нужен тот, кто научил Владигора делать это зелье. Путислава утверждает, что Крас, поменявший внешность, помогает нашему врагу. Но почему он это делает, я не понимаю…

— А если не понимаешь, то как же ты хочешь вновь заполучить Краса в свои помощники? — подскочил к Грунлафу Старко. — Серебро ему посулишь? Или звание советника? Нет, он больше не придет к тебе! Может быть, ты задумал тайно связать его, уволочь в Ладор и под пытками добиться у него тайны изготовления зелья?

Да, Грунлаф уже размышлял о том, каким способом можно переманить Краса на свою сторону. Тогда борейцы добились бы если не победы, то по крайней мере равенства в силе. Но чем привлечь Краса, Грунлаф никак не мог придумать.

— Князь игов молчит! — вступила в разговор Путислава. — Он не знает, как вернуть себе и вам расположение Краса! Ну а я знаю! Я, женщина, предавшая жестокого князя, казнившего моего мужа по наущению чародея, уговорю его прийти к вам. И я знаю, чем обольстить его, потому что догадалась, чего хотел Крас от Владигора!

Вожди молчалиI Им было стыдно, что не сумели они предложить ничего путного. Какой позор — женщина оказалась умнее их! Однако желание спастись перевесило чувство стыда, и Грунлаф сказал:

— Ну, раз уж заикнулась… так говори, жена. Верю искренне тебе, что Владигора не любишь ты, как и мы…

Путислава рванула с головы убрус — рассыпались по плечам ее густые волосы цвета спелой пшеницы.

— Не телом своим я чародея обольстить хочу — бестелесный он! Нет, убедить собралась, что ты, Грунлаф, лучше Владигора!

Грунлаф улыбнулся:

— Княгиня, разве ж можно такою мыслью привлечь лиходея Краса?

— Можно, еще как можно, княже! Сердцем я своим бабьим догадалась, чего хочет от Владигора Крас!

— Ну, так чего же?

— Чего? Да унизить его благородство! Ему только и надобно того. Вижу, что злей, коварней, жестче стал Владигор — а Красу это и в радость. Прежде ты таким был, прости уж меня за прямоту. Теперь вы как бы местами поменялись. Поймаю я чародея, как ловят на личинок красноперку. Отпустите меня в лагерь синегорцев, и привлеку я Краса в Ладор, сегодняшней ночью привлеку!

Ни Гилуну, ни Старко, ни Пересею слова Путиславы не показались убедительными. Бабьей глупой шалью они их сочли и руками замахали — дескать, от сей нелепицы только головы наши заболели. Но, подумав, сказали: «А пусть себе идет. Нам-то, что ли, худо будет от такой проказы бабы молодой?»

Путислава вышла из города темной ночью. Отправилась прямо к стану Владигора. Платье было нарядное на ней, руки обнажены чуть ли не до плеч — в таких платьях по площадям городским бродят лишь срамные девки.

Шатер Краса она узнала без труда даже в темноте, потому что причудлив он был. Слышала Путислава, как радостно гомонили повсюду воины синегорские, радуясь победе, пели боевые песни, славя Владигора и всех его предков. Путислава бродивших по стану гуляк миновала счастливо, — если б увидали ее в платье срамницы, обязательно пристали бы да и не отпустили бы уже.

У шатра Краса на земле сидели и дремали, опершись на копья, два ратника. Женщина мимо них хотела тенью проскользнуть, уж было откинула полог, закрывавший вход в шатер, но один из воинов за подол ухватил да так дернул, что едва не повалилась на землю Путислава.

— Кто такая? Куда прешься? — спросил воин гневно, но, увидев ее обнаженные руки и локоны, выбивающиеся из-под накинутого на голову платка, понял, что женщина эта — из тех, кто за серебро дарит мужчинам свою любовь.

— Ян! — позвал он товарища. — А ну-ка посмотри, какая птаха в наши сети сама залетела! Уж не вырвется! Поиграем мы твоими перышками!

Ян, поднявшийся с земли, видно, был настроен более серьезно, потому что строго спросил у Путиславы:

— Кто такая? Что делаешь подле шатра советника князя Владигора?

Путислава заговорила сладким, медоточивым голоском, обнимая обоих воинов сразу:

— Ах вы, соколики мои! И дала бы я поиграться вам моими перышками, да только высокую за то я беру плату. К другому я шла, к китайцу этому. У него серебра немерено, обольщу его, сама богатой стану да и вам подброшу, коль пропустите меня в шатер.

Воины оказались падки на деньги. Немного посовещались, потом один из них сказал:

— Ну иди! Только если спросит Ли Линь-фу, как прошла в шатер, говори ему, что мимо нас в темноте незаметно проскользнула. Но серебришко принеси потом, а то все отберем, что он дал, да и перышки твои потреплем.

Путислава заверила воинов, что наградит их с лихвою, и проскользнула в шатер.

Крас спал на широкой низкой кровати. Он громко храпел, и большой его живот при каждом вздохе вздымался. Путислава присела с ним рядом, по щеке его рукой провела — тут же проснулся Крас, как будто и не спал, а только притворялся. За руку женщину схватил так крепко, что вскрикнула она от боли. Повернул Путиславу лицом к светильнику и радостно заулыбался:

— Ах, как приятно, что госпожа Путислава снова к нам вернулась! Ну и как там дела в Ладоре? Вот устроили же мы вам потеху!

И Крас захихикал, довольный тем, что предложенный им способ ведения войны полностью оправдал себя.

— Скажу тебе честно, Крас, что князья борейские пребывают в сильном унынии и растерянности. Они не ожидали, что твое оружие окажется столь губительным.

Крас довольно потер руки:

— Ах, не ожидали? Почему же? Разве не при помощи пороха мы взяли Пустень? Только почему, женщина, ты назвала меня таким странным именем? Крас! Нет, детка, я не Крас, я — Ли Линь-фу!

— Да перестань ты кривляться, точно скоморох на ярмарке, Крас! Я прекрасно знаю, что ты, приняв обличье китайского посла, стал советником Владигора. Ты хотел сделать его жестокосердным, безжалостным, способным убить даже родного брата.

Крас слушал внимательно и уже не улыбался, пораженный, сколь верно Путислава проникла в его планы.

— А для чего мне нужно было затевать столь долгое дело, которое не сулило мне выгоды? — тихо спросил Крас.

— О, сулило, еще как сулило! Ты хочешь, чтобы все люди были похожи на тебя, но Владигор стоял у тебя на пути неприступной крепостью, ведь он же — ученик Белуна! Посрамить доброго чародея Бе луна тебе нужно было!

Крас наконец нашел в себе силы улыбнуться:

— Ты весьма прозорлива, женщина. Но теперь уже Владигора не переделаешь. Он в моих руках и стремится к владычеству над всем миром.

— Пусть так! Но сделай таким же жестоким и Грунлафа! Пусть они сравняются в жестокости, Владигор и Грунлаф! Подари Грунлафу оружие Владигора, и пускай борьба между ними ожесточится настолько, что они перебьют друг друга. Ну, разве плох мой план? А задумала я его потому, что ненавижу обоих: и Владигора, убившего моего мужа, и Грунлафа!

«А бабенка моей породы, — не без удовольствия подумал Крас. — Пожалуй, стоит пойти по предложенному ею пути, только нужно поупрямиться, а то возомнит о себе, что способна разгадывать мои замыслы!»

— Нет, женщина! — решительно рубанул рукой воздух колдун. — Я не Крас, а посол китайского императора и сейчас вызову стражу, дабы не смущала ты меня своими глупыми речами!

Он собирался уж было хлопнуть в ладони, чтобы стража в самом деле схватила Путиславу, но вдруг в его горло уперлось острие кинжала, внезапно выхваченного Путиславой из-под складок платья.

— Я зарежу тебя, как барана, Крас, если ты не выйдешь со мной из шатра и не пойдешь в Ладор! — услышал он ее шепот.

Крас сделал вид, что очень испугался. Конечно, он мог бы силой своих чар опутать женщину невидимой, но прочной нитью, сделать ее руку слабой, как у ребенка, но это не входило в его планы.

«Пусть потешится бабенка! — подумал он. — Вишь, прыткая какая. Я подчинюсь ей, пожалуй, зато в Ладоре это мне даст повод разыгрывать роль китайца до самого конца — до тех пор, покуда противники не уничтожат друг друга».

— Прошу тебя, не делай этого, Путислава! — испуганно взмолился Крас. — Если хочешь, я, так и быть, последую за тобой!

— Ну так одевайся же! — приказала женщина, и Крас, поднявшись с постели, стал натягивать на плечи свой роскошный шелковый халат.

Он вместе с Путиславой вышел из шатра и ударил по щеке одного из стражников:

— Так-то вы несете службу, негодяи! Пропускаете ко мне дрянных женщин! А вдруг у нее кинжал? Она же могла меня убить! Я сейчас же отведу эта бабу к Владигору, а вы готовьтесь к казни!

Крас с Путиславой растворились в темноте ночи, а стражники и видеть не могли, что свой путь советник Владигора направил не к шатру князя, а совсем в другую сторону.

 

6. «Огненная струя Огненному духу не уступит!»

Грунлаф, Гилун, Старко и Пересей немало удивились, когда Путислава ввела в зал какого-то толстого человека, одетого в хламиду из блестящей ткани, который поклонился им восемь раз и, молитвенно сложив руки, блеющим голосом сказал:

— Взываю к Небу, чтобы оно даровало вам, князья, долгие годы жизни, здоровья и процветания ваших государств! Если бы не мужество этой женщины, угрожавшей мне кинжалом, я бы ни за что не покинул стан Владигора, потому что привык соблюдать верность тому господину, которому служу!

Гилун, Старко и Пересей посмотрели на Путиславу с уважением, а Грунлаф про себя усмехнулся: «И она еще утверждала, что это — Крас! Да Крас превратил бы любого, кто поднял на него руку, в лягушку! Не Крас это!»

— Кто ты, человек в столь странной одежде? Иноземец? — спросил Грунлаф.

— Да, ван, я иноземец, а зовут меня Ли Линь-фу. Я — советник и посол Сына Неба, главного правителя страны Китай.

Грунлаф возвысил голос:

— А зачем же ты, Ли Линь-фу, сунул нос не в свое дело — стал помогать нашему врагу, князю Владигору? Разве не понимаешь, что ты стал нашим врагом!

Крас пал на колени, слезы заструились по его сморщенному в страдальческой гримасе лицу, и он завопил:

— Ах, не казни меня, великий ван! Не знал я, что, помогая вану Владигору, наношу вред вашему войску!

— Как, ты не знал, что Пустень, который был взят Владигором лишь при помощи твоего зелья, — это мой столичный город?

— Да откуда же мне об этом знать, раз я — чужестранец! Не ведал, истинно не ведал! — валялся в ногах у Грунлафа Крас, и князь игов с презрением смотрел на его жалкую фигуру, совершенно уверившись в том, что перед ним не чародей, а просто какой-то сведущий в военном деле иноземец.

Тут заговорил Гилун:

— Благородный Грунлаф! Не лучше ли будет, если мы казним этого человека? Но вначале я выколю ему глаза кинжалом, а потом отрежу язык!

Крас завопил еще громче:

— Ах, ваны, не губите меня! Отслужу вам! Открою секрет взрывчатого зелья, и станете вы такими же сильными, как ван Владигор!

Гилун, стращая «китайца», как раз и рассчитывал на то, что тот в обмен на жизнь выдаст тайну зелья. Так и случилось. Но Гилуну было мало одной угрозы. Он выхватил кинжал и подбежал к валяющемуся на полу Красу, занес отточенный клинок над его головой, словно и впрямь намереваясь выколоть ему глаза. И вдруг все с величайшим изумлением увидели, что уже не кинжал держит он в руке, а большую извивающуюся ящерицу.

С отвращением отбросил Гилун ящерицу, побледнел, стал ртом хватать воздух, а Грунлаф, все сразу понявший, спросил:

— Так ты и есть… чародей Крас?

— Нет, я не чародей! — продолжал юродствовать Крас, не вставая с пола. — Зачем ты, ван, называешь меня чародеем? Просто Небо защитило меня сейчас, но не знаю, окажет ли Оно такую милость завтра. Не казните меня! Знайте, что взрывчатый порошок сделать очень просто..

И чародей объяснил князьям, как можно изготовить порох. Те долго молчали, а потом Пересей спросил:

— Но где же мы добудем все необходимое? Нам даже из города не выйти. Не в подвалах же ладорского дворца?

— О, не беспокойся, благородный ван, — ответил Крас, сделав вид, что несколько оправился от испуга (на самом деле страх перед людьми был ему неведом). — Уже утром мы пойдем на поиски всего необходимого. Уверен, что с помощью своего искусства я сумею отыскать в земле и селитру, и серу, а что касается угля, то его мы добудем в достатке, если сожжем бревна разобранных домов. Вскоре и у вас будет порох, а для острастки врага чего еще нужно? Главное, вы уверите Владигора в том, что он не единственный обладатель взрывчатого зелья. Представляю, как удивится он, когда его воины пойдут на приступ, а вы станете бросать в них железные горшки с порохом!

— Прекрасно! — воскликнул Старко, живо представив эту картину. — При помощи метательных орудий мы забросаем этими горшками все войско Владигора! Ну а заканчивать сражение предоставьте моим плускам, умеющим рубить врагов на полном скаку! А, что скажешь, Грунлаф?

Крас впился взором в лицо Грунлафа, который, по словам Путиславы, стал таким, каким раньше был Владигор, — благородным, бескорыстным, честным витязем. По изборожденному морщинами лицу Грунлафа блуждала странная улыбка. Он сомневался в необходимости применения нового оружия по отношению к Владигору, но его сильно захватила мысль об отмщении за потерянный Пустень. Нужно было лишь подтолкнуть правителя игов к этому, и тогда близ Ладора столкнулись бы два безжалостных человека, два воеводы, беспощадных друг к другу, и ладорские поля на изрядную глубину пропитались бы кровью людей, чтобы никогда уже не дать всходов пшеницы, ячменя или проса.

Грунлаф молчал, и тогда заговорил Крас:

— Великий ван, Владигор говорил мне, что жестоко отомстит вам и другим князьям за вынужденный уход из Ладора. Если не станете вы равными по жестокости кровожадным зверям, то погибнете непременно, а ван Владигор пойдет крушить и жечь, убивать людей и в других землях. Он подобен сейчас тигру, уже попробовавшему человечьего мяса.

И хоть Грунлаф и другие вожди никогда не слышали о тиграх, но речь китайца произвела на них сильное впечатление, и первым воскликнул Грунлаф:

— Не бывать этому! Сам выгрызу сердце Владигора! Делай для нас свое зелье, Ли Линь-фу, побольше и побыстрее делай! Я забросаю горшками с порохом все войско Владигора — из-за стен города мне это будет удобно сделать!

С рассветом все четыре князя без охраны, но с двумя работниками, имевшими заступы, пошли, ведомые Красом, по улицам и площадям Ладора, и в руке «китайца», точно живой, вертелся прутик с развилкой на конце. Такой прутик князья уже видели, когда Крас искал сокровища Владигора, поэтому Гилун, сожалевший об их исчезновении, спросил:

— Ли Линь-фу, а золото ты бы смог отыскать свои прутком?

— Нет, — сокрушенно вздохнул Крас, не желая, чтобы вожди отвлекались от главной цели затеянного им предприятия. — Если бы я умел это делать, то не служил бы своему господину.

Гилун раздраженно фыркнул:

— А что же ты хочешь найти здесь, близ домов? Зарытые свинячьи кости или людской кал? Из них ты приготовишь зелье?

— Нет, не из них, — не обиделся Крас. — Просто в тех местах, где построены дома, могут скрываться нужные мне сера и селитра.

— Ну так ищи же их скорей, китаец! — потребовал Пересей. — Если не отыщешь, то знай — твоя голова будет лежать в сточной канаве!

На одном из пустырей Крас вдруг остановился — прутик дрожал в его руке.

— Здесь сера, клянусь Небом! — воскликнул чародей. — Пусть люди с заступами начнут копать.

Работники тут же взялись за дело, и вот вперемешку с землей показались какие-то желтые комья.

— Ну, это и есть твоя сера? — подозрительно спросил Пересей у Краса, и тот часто закивал головой:

— Она, ван, она! Вызывайте побольше рабочих с кирками, лопатами, чанами. Я покажу им, как копать серу!

Оставалось разыскать еще и селитру, но, исходив из конца в конец весь Ладор, устав или только сделав вид, что устал, Крас, утирая струившийся по лицу пот, заявил:

— Ах, ваны, селитры обнаружить не позволило Небо!

— Как это так? — в растерянности произнес Гилун. — Да плевать мы хотели на твое Небо! Ты же обещал! Что, хочешь сейчас же головы лишиться?

Вдруг прутик в руке Краса зашевелился, заходил развильчатым концом туда-сюда, чародей вскинул тонкие брови, глаза его из узких стали круглыми, и он закричал рабочим:

— Здесь копайте, скорее!

Работники принялись долбить кирками землю, и вдруг откуда-то из ее глубин выплеснулась чернобурая маслянистая жижа, забрызгавшая всех находившихся поблизости князей.

— Казню без милости! — заорал Гилун, выхватывая меч.

— Башку его дурную с плеч снести! — кричал Старко, вытирая заляпанные жижей глаза.

И снова над головой Краса блеснули клинки.

— Ваны! Небо подарило нам Кровь Земли ! — громко закричал чародей.

— Да на что нам нужна ее кровь? — вопросил взбешенный Старко.

— Как на что, ван! — говорил обрадованный и тоже грязный Крас. — О, при помощи серы, смолы и Крови Земли мы изготовим такое средство, которое будет гораздо губительнее для человека, чем порох!

— Ну, говори скорее, что это за средство?! — Нетерпеливый Гилун уже поднес лезвие кинжала к горлу Краса.

— Что за средство? — усмехнулся Крас, совсем не пугаясь клинка. — Это — Огненная струя, которая и приведет вас к победе, ваны! А как она делается, я расскажу только вам одним и покажу, на что она способна. Вы же пока пришлите сюда людей с бочками. Пусть собирают в них Кровь Земли. О, Небо взамен селитры подарило мне прекраснейшее творение свое! Возликуем, братья, по случаю такому!

И хотя никто не пожелал выказать своего ликования, сам Крас упал прямо в черную лужу и стал с наслаждением обмазывать всего себя дарованной Небом Кровью Земли.

В амбарах одного из синегорских торговцев нашлось немало запасов отличной смолы. Крас долго нюхал ее, пробовал даже на язык, разглядывал на свет, а потом уверенно заявил, что лучшего материала для изготовления Огненной струи трудно найти. А между тем близился вечер, и князья стали тревожиться.

— Мудрейший, — так они уже называли Краса, — когда ты сможешь нам показать, как действует твоя Огненная струя? Мы боимся, что враги сделают подкоп и заложат под стену бочки с твоим зельем, будь оно неладно!

— Не страшитесь подкопа, ваны, — отвечал совершенно уверенным тоном Крас, — я вам средство хорошее дам, как с подкопами бороться.

— Ну и что ж это за средство? — спросил румянощекий Пересей.

— А средство вот какое: выберите из войска таких людей, которые тонким слухом обладают. И пусть потом приложат они к земле, рядом со стеною, ухо, и слышно им станет, откуда подкоп ведется. А как поймем мы это, то поведем свой подкоп и Огненной струей врагов, что подкоп копают, сожжем! Как уголь станут!

— Хорошо, отберем таких людей, пошлем их к стенам, но мы покамест не видали, как действует твоя струя, — проговорил Гилун. — Может, проку от нее и не будет.

Крас улыбнулся — насмешили его слова Гилуна, потом сказал:

— Чтобы поверили вы мне, благородные ваны, давайте-ка приглашу я вас в какое-нибудь укромное местечко. Пусть верные вам люди принесут туда немного Крови Земли, серы и смолы, а также бочку с водой приволокут и доски сухие в то же место доставят. Покажу вам, как действует моя струя.

Когда на подворье ладорского дворца было доставлено все, что заказал Крас, он стал перемешивать в большой глиняной корчаге смолу и серу, действуя деревянной лопаткой, потом залил смесь водой. И слышали стоящие рядом с ним князья, как бормотал он что-то себе под нос. Потом чародей поднял корчагу и вылил все, что находилось в ней, на доски, лежавшие неподалеку. После, пользуясь кремнем и кресалом, ветошку зажег и бросил ее, горящую, прямо на облитые черной жидкостью доски. Разом вспыхнули они.

Князья некоторое время с интересом смотрели на огонь, но потом все разом нахмурились — ничего дивного не видели в этом огне. Гилун же, шагнув к Красу, за косу, что свисала с его затылка, так сильно дернул, что на землю Крас упал.

— Ты что же, прохиндей поганый, дурачить нас собрался? Что за невидаль эта твоя струя? Вишь ты, смолою дерево облил, да и загорелось оно, — эдак и последний дуралей сделать сможет!

И с силой пнул Краса ногой, а тот заверещал:

— Благородные, не вникли вы еще в мою затею! Для чего я бочку с водой велел поставить? Ну-ка вылейте на костер всю воду, а после посмотрите, что будет!

Двух воинов, что находились рядом, заставили бочку подтащить к костру поближе, и, когда вода хлынула на пылающий костер, все с удивлением увидели, что пламя не гаснет и полыхает по-прежнему ярко, сколько на него ни лей воды.

— Ну, узрели, ваны, в чем секрет моей струи? Смолу бы затушили вы мгновенно, а Огненная струя не позволит пламени потухнуть, покуда не сгорит то, на что она попала!

Князья, пока еще не способные оценить всех достоинств струи, молча смотрели на костер. Они ожидали большего, и тогда, видя их замешательство, Крас заговорил:

— Ах, ваны, вы не знаете еще, сколь различными способами можно биться с врагами моей струей!

— Ну так поведай нам, Ли Линь-фу, что можно делать с… жидкостью этой, — сурово проговорил Грунлаф. — Покамест твоя затея мне бесполезной кажется.

— О, я расскажу вам все, все! — поднялся с земли Крас. — Во-первых, стрелы, имеющие наконечники, обмотанные паклей, которая пропитана моим составом, понесут в сторону неприятеля огонь, и, если стрела попадет на дерево порока или катапульты, огонь невозможно будет затушить. А такие катапульты у Владигора есть! Он пользовался ими вчера вечером, бросая в ваших воинов горшки с порохом.

Выслушав Краса, вожди с сомнением покачали головами.

— Подумаешь, — сказал Пересей, — огненные стрелы! Эка невидаль! Выдернут твою стрелу из бревна — и все, огня не будет. Еще говори, что знаешь. Пока что ты нас только огорчил, Ли Линь-фу.

— Есть и другое средство! Можно сделать бревно полым, то есть сделать из него трубку, потом с одной стороны приладить кузнечный мех. Мы наливаем мой состав в отверстие с противоположной стороны, потом с силой давим на мех, жидкость струей вылетает, а кто-нибудь, стоя у отверстия этого деревянного ствола, поджигает ее фитилем. Вы и представить себе не можете, какой ужас наполнит сердца врагов, когда Огненная струя полетит в них! Капли горящей смеси будут попадать на их одежду, на кожу, и невозможно будет затушить такой огонь! Одной каплей я лишу возможности сражаться здорового, смелого воина!

— Что ж, можно попробовать, — кивнул Грунлаф. — Еще что?

— Еще? Да сколько угодно способов использовать струю могу я вам предложить! — чуть не захлебывался от радости Крас, видя, что к нему стали прислушиваться. — Можно наделать много небольших трубок, снабженных уже не кузнечными мехами, а бычьими пузырями. Нажимая на них, воин тоже станет обладателем Огненной струи. А если против Владигора в поле выйдут две тысячи борейцев с такими огненными трубками? О, я уже вижу, как войско синегорцев разбегается, воины корчатся на земле, вопят, извиваются от страшной боли, как змеи, пытаются бежать, а на них все горит, и невозможно ни сбить этот огонь, ни затушить водой!

Послышались одобрительные возгласы князей:

— Вот это нам подходит!

— Всех, всех сожжем синегорцев, пусть знают нас, борейцев!

Крас, просто сиявший от счастья (но не потому, что князья одобрили его оружие, а потому, что они стали очень похожи на него самого), спешил предложить еще один способ применения Огненной струи:

— Ну а самое главное я оставил под конец своего рассказа. Знаете ли вы, ваны, что у нас в Китае очень любят запускать воздушных змеев — это такие деревянные рамки, на которые натянута бумага или материя. Стоит подуть хорошему ветру, как они поднимаются в небо, а люди держат их за привязанные к рамке тонкие бечевки.

— Ну и зачем ты нам рассказываешь про какихто змеев? — удивленно пожал плечами Грунлаф. — Нам-то в них какой прок?

— Ах, ван, немалый прок мы можем извлечь из игры со змеями! Мы наделаем много больших змеев и привяжем к каждому по горшку с моей смесью. Стоит потянуть за вторую бечевку, и откроется крышка горшка, при этом маленькое кресало на крышке высечет искру, и на землю полетит Огненная струя! Мы сумеем выбрать такое направление ветра, чтобы змеев понесло к стану синегорцев, к их пороховым амбарам. Так-то мы и сумеем расправиться со всем пороховым запасом Владигора, не предпринимая нападений, — просто дернем за веревку и станем господами положения.

Рассказ о змеях с горшками привел князей в неописуемый восторг. Гилун даже обнял «китайца», а Пересей дружелюбно похлопал его по спине.

— Но это не все, не все! — поспешил заверить «ванов» чародей. — Можно наполнить моей смесью глиняные горшки, привязать к ним горящий фитиль, и, когда змей будет летать над станом синегорцев, воин, управляющий змеем, просто дернет за веревку, горшок полетит вниз, разобьется, смесь растечется по земле или по крыше порохового амбара и тут же загорится от фитиля. Каково?

Радость князей была безмерной. Каждый из них счел нужным похвалить Краса, обнять или даже поцеловать его в толстые щеки. Все были уверены, что теперь-то победа окажется за ними. Грунлаф же сказал:

— Ли Линь-фу, я щедро награжу тебя, если ты будешь руководить работами по созданию огненных трубок, змеев и горшков. Да и смеси твоей побольше нужно заготовить. Видим, что Огненная струя Огненному духу не уступит!

 

7. Смерть под землей

Владигор, насупленный, угрюмый, сидел в своем шатре рядом с Мухой и Бадягой, а перед ним, опустив головы, стояли те самые стражи, что пропустили Путиславу в шатер Краса.

— Ну, что скажете, дубы стоеросовые? Пропустили девку к советнику моему, да?

— Пропустили… — виноватым голосом гундосил один воин. — Блудница она, с голыми руками.

— А в какую же сторону они потом пошли? Приметили?

— Не приметили. Сказал только советник твой, княже, что к тебе ту девку поведет. Вот и все. Да в темноте и сгинули.

Владигор догадывался, что исчезновение Ли Линь-фу не случайно и что отнюдь не блудница пришла к китайцу в шатер.

— А лицо-то у нее какое? Не признали в той девке кого-нибудь из тех, кого прежде видели?

— Нет, не разглядели лица, — отвечал другой воин. — Только…

— Что «только»?

— Да волосы ее я видел под платком. Светлые такие волосы да кудельками завиваются.

— Кудельками, говоришь?

— Ну да.

Владигор задумался. Все стало ясно ему. Помолчав, крикнул:

— Эй, стражники, войдите!

Когда вошли воины, что стояли у входа в шатер, Владигор им приказал:

— Ведите этих вахлаков к ближайшей березе да повесьте их в назидание всем прочим, кто службу станет нести без радения и прилежания.

Как ни голосили два молодых парня, приговоренные к казни, как ни умоляли простить их, Владигор был неумолим. Когда их выволокли из шатра, Бадяга глухим голосом молвил:

— Жесток ты, право, княже…

Владигор вскинулся:

— А без жестокости на войне не обойдешься! Знаешь, кто к китайцу приходил?

— Ну, кто же?

— А Путислава-изменница, из Ладора приходила, от борейцев! Чем-то улестила Ли Линь-фу и увела в Ладор, а там он, пытанный борейцами или улещенный серебром, станет то делать, что нам силу придает! Вот потому-то я и послал на казнь недотеп этих! Не жалей их, Бадяга!

Дружинник отвечал Владигору спокойно, не глядя в его сторону:

— Ребята ли эти виноваты? Путислава ли? Да тот и виноват, кого ты китайцем считал. На самом деле никакой он не посланник Сына Неба, а… Крас-чародей.

— Чего болтаешь? — встрепенулся Владигор. — Неужто Крас, пособник борейцев, мне служить будет?

— Нет, не он тебе, а ты ему служишь…

Владигор и не пытался сдерживать свой гнев — кинжал из ножен вылетел быстрее, чем покинула бы встревоженная птица свое гнездо, и только Муха, вцепившийся в руку Владигора, спас Бадягу от верной смерти. Силен был Владигор, могуч, но маленьким Мухой руководило сейчас чувство справедливости, и оно помогло ему пересилить Владигора.

Видно, и сам князь понял, что творит неправедное дело, отступился, кинжал выронил из руки своей.

— Ладно, хватит, отпусти! — сказал, уже умиряя гнев свой.

Успокоившись, все трое сели рядом, и Владигор сказал:

— Если правда то, что ты молвил, Бадяга, то тем страшней для нас уход… этого мудреца в Ладор. В толк не возьму, зачем все это Красу, но знаю — хочет устроить он нам погибель. Все, нужно делом заниматься!

— Чем же заниматься станем? — спросил Бадяга.

— Чем? А вот послушай. Борейцы силу нашего оружия увидели сполна и знают, как зелье действует, тем паче Путислава рассказала, как мы брали Пустень — с помощью пролома в крепостной стене. Поэтому десять бочек с порохом заложить под стену нам нужно незаметно, иначе опасность есть, что расстреляют весь порох огненными стрелами, и сами мы на небо взлетим. Сие зелье, я понял, не только врагу, но и нам самим может пагубу нести.

— Что же предлагаешь? — спросил Муха.

— А то, что издалека мы поведем подкоп. Место выберем такое, что вход со стены не виден будет, да и начнем рыть. Спешить-то нам некуда. Эх, и зачем я только тот тайный ход заделал после того, как прошли мы по нему в Ладор да борейцев перебили!

Место для того, чтобы начать подкоп, Владигор выбрал столь неприметным для тех, кто со стены попытался бы различить какие-то опасные действия синегорцев, что лучше и придумать нельзя было. Местечко это огородили вдобавок частоколом, чтобы любопытным было неповадно интересоваться, чем там занимаются синегорцы, а во всем войске распустили слух, что частоколом этим кладется каменное основание для нового княжеского дворца. Впрочем, эта предосторожность напрасной была: во-первых, поелику в копании подземного хода принимали участие многие воины, то они разносили потом весть о содержании работ по всему синегорскому обществу; во-вторых, каждый понимал, что Владигор задумал подложить под стену ладорскую взрывчатое зелье, дававшее всем возможность войти в родимый город без особых усилий и людских потерь.

Копали быстро. Земля в этом месте была рыхлой, с песком. Рыли — и тут же в корзинах относили землю подальше, в рощу. И чем ближе становилась ладорская стена, тем большее рвение овладевало воинами-синегорцами, спешившими поскорее войти в отчий город и рассчитаться с борейцами.

А в это время вдоль стены ладорской, с внутренней ее стороны, прильнув ухом к земле, лежали сорок воинов борейских, слушали, не скребется ли кто под землей. И вот один из этих «слухачей» услышал какой-то скрежет и мигом понесся к своему сотскому:

— Я слышал, слышал! С той стороны подкоп ведут! — И замахал рукой в том направлении, откуда явился.

Позвали Грунлафа, он вышел за стену, прильнул к земле и тотчас «китайца» вызвал. Крас, тоже послушав, как скрежещут под землей, с радостным лицом сказал:

— Ну вот и дождались! Ван, пора копать, но только тихо, очень тихо!

Трубки со смесью огневой уж были заготовлены. На время первое сделали их только десять штук, с пузырями бычьими, но пока этого было достаточно.

Сам проверил их Грунлаф — струя вылетала шагов на десять и, подожженная, палила все неудержимым своим огнем, что бы ни встречалось на пути ее.

Борейские землекопы трудились рьяно, да и сам Крас трудился с ними, то и дело прикладывая к земле ухо.

— Еще, еще копайте, только тише, тише!

Он ждал того момента, когда Владигор убедится в бесполезности своего подкопа и предпримет по отношению к Ладору другие, более разрушительные действия. А рыть нору в направлении подкопа синегорцев Красу необходимо было потому, что порох, будь он рядом со стеной, мог бы ее разрушить, — момент встречи двух «кротов» нужно было отсрочить.

«Ну, идите ко мне, идите те, кто воспользовался моим средством! — шептал Крас. — Вы пожелали быть всесильными и жестокими? Но нет, этого мало! Я сделаю вас еще более жестокими, потому что вы потерпите неудачу! Она заставит вас искать новые средства для уничтожения себе подобных, ну а мне безразлично, кому помогать! Лишь бы вы были такими, какими я вас хочу видеть!»

Когда земляная стенка между борейцами и синегорцами была настолько тонка, чтобы через нее можно было просунуть огненные трубки Краса, в которых смесь зажигалась уже при помощи особого устройства, очень похожего на курок Владигора, синегорцы, работавшие в проходе и ничего не знавшие о том, что с другой стороны тоже ведутся работы, вдруг увидели ослепительно яркий свет, внезапно вытекший откуда-то из земли, а через мгновенье они уже корчились на земле, а еще через миг затихли, и лишь рубахи да порты продолжали тлеть на них…

— Владигор, Владигор! — без всякого соблюдения этикета ворвался в шатер князя весь перемазанный грязью и сажей воин, который был в подземном ходе, когда вспыхнул неведомо откуда взявшийся огонь. Одежда на воине еще дымилась.

— Что лезешь, точно к своей бабе на лавку, обормотина? — грозно посмотрел на него Владигор. — Али приспичило?

— Приспичило, приспичило сильно, княже! — рухнул на колени воин. — Копали мы ход, и вдруг…

Владигор, выслушав его сбивчивый рассказ, часто задышал, широко раздувая ноздри. Спросил отрывисто:

— На что тот огонь похож был?

— В сторонке я тогда стоял, — не с того начал воин, — вижу, как из стенки, которую робята ковыряли, вылетели то ли пять, то ли десять потоков огненных! Мигом робят сжег огонь этот. До сих пор крик их в ушах моих стоит!

Владигор некоторое время в оцепенении смотрел в пол, потом поднялся резко, точно его подбросила какая-то сила, крикнул:

— Факел мне!

С зажженным факелом шел он по прорытому проходу. В голове суетливо носилась мысль: «Неужели Краса козни? Ну тогда не взять нам Ладор!»

Подошел к сожженным людям. Без всякого отвращения, лишь с любопытством огромным осматривал тела. Такие трупы видел Владигор лишь в сгоревших дотла домах.

— Ну, что скажешь, Бадяга? — спросил у дружинника, стоявшего рядом с ним.

Вздохнул Бадяга:

— Думаю, что неважнецкие дела наши. Погубит нас чародей. Всех он решил погубить или… озлобить друг против друга. Мириться с Грунлафом надо: ему Пустень отдаем, а он нам Ладор.

Владигор же, который все еще весь преисполнен был тщеславными мечтами о мировом господстве, Бадягу по щеке рукой своей тяжелой ударил крепко так, что отшатнулся тот.

— Что? — закричал. — И ты изменником стал? Ты навроде Путиславы мог бы сжечь весь наш порох? Казню тебя жестоко, сегодня же казню!

— Ну казни, коли пришла тебе охота людей рубить да вешать. Только скоро ты не только Синегорье не приобретешь, а и синегорцев потеряешь. Не знаю я разве, что говорят о тебе средь простого люда?

Владигор, уверенный в том, что мнение простого люда и слушать-то не стоит, и, кроме того, все еще веривший, что любят его синегорцы, вскричал:

— Не бреши! Покуда Владигор княжит над народом, будет люд доволен правителем своим. Тебе же вот что прикажу, казнь отменив на время: поведешь другой подкоп, с южной стороны. Полагаю, что борейцы и Крас в сожжении людей неповинны. Что-то здесь другое. Слыхал я от рудокопов, что в шахтах, под землей, порою вдруг что-то сильно загорается. Синим таким пламенем горит. Возможно, и здесь причина та же. Но ход этот мы все-таки забросим. Так, на всякий случай.

Точно так же объяснил Владигор причину гибели людей в подземном ходе, когда синегорцы собрались на сход. Заканчивая речь, князь сказал:

— Средства у нас нет иного, чтобы вернуть Ладор, как только при помощи подкопов под стену зелье подложить. Так что не скучайте — новый проход начнем копать! Сегодня же!

Слова князя синегорцев убедили. С еще пущим рвением взялись они за дело и продвигались вперед даже быстрее, чем в первый раз. Но борейские «слухачи» тоже не дремали. В точности определили направление движения подземного «крота», и снова закипела у них работа…

На пятерых других сгоревших под землей рабочих Владигор смотрел уже не столь бестрепетно, как прежде. Редко ощущал он чувство страха, но теперь оно заполонило все его сердце — не выгонишь. Но не за синегорцев страшился он, не за Ладор — точно дымок, отделившийся от лучинки, уносилась прочь его надежда владычествовать над миром.

Стоя подле скрюченных, обугленных трупов, дико закричал:

— Нет, такому не бывать! Если ты, Крас, решил соперничать со мной, то помни, что подарил ты мне способ изготовления зелья, ну так пусть в ход идет оно!

 

8. Битва драконов

В шатре Владигора было многолюдно. Собрались по его зову все старшие военачальники, и князь, отчего-то уже без серег, с бородкой и волосами обычного русого цвета, стоял в кругу, который образовали сидящие воины. Заложив большие пальцы рук за драгоценный свой княжеский пояс, он говорил, то и дело поворачиваясь в разные стороны, и все видели в этом намерение князя быть учтивым по отношению к своим подданным, чего в последнее время за ним не наблюдалось.

— Итак, братья, попытки наши заложить порох под стену тщетными оказались. Тот, кто подарил нам секрет изготовления взрывчатого зелья, перебежал в стан врагов, и сожженные под землей синегорцы — это его проделки. А если он начнет сжигать нас, когда пойдем на приступ? Никогда нам не взять Ладора!

Кто-то в растерянности спросил:

— Так что же делать, княже, отступиться? В Пустень уйти?

— Нет, в Пустень не пойдем, только сердце мое, полное жестокого стремления отомстить врагу, подсказывает сделать вот что: есть у нас метательные средства — катапульты, есть много горшков с зельем, и задумал я забросать родной Ладор этими горшками. Деревянный Ладор загорится скоро, а вместе с ним и все враги сгорят.

И вдруг не спокойная, как прежде, речь потекла из уст князя, а раздался страшный крик. Все лицо Владигора исказилось, он сгорбился, став ниже ростом:

— Всех пожгу борейцев этих ненавистных! Они вынудили меня покинуть Ладор, так пусть же не будет Ладора, столицы моих отчичей и дедичей, но и борейского племени тоже не будет! Поставлю катапульты вокруг всей стены, забросаю город кувшинами с зельем, и увидите вы вскоре, как запылает он! Ничего, потом отстроим!

Военачальники издали по большей части одобрительные возгласы. Кто сказал: «Прав будешь, Владигор!», кто по-доброму хмыкнул, представив, как жарятся борейцы, объятые пламенем, кто просто крикнул: «Так!». Но вдруг раздался гневный женский голос:

— Брат, ты не сделаешь этого!

Все повернули головы ко входу в шатер — на пороге стояла Любава с головой, обвязанной платком. Глаза ее жарко пылали, и столько горечи пополам с ненавистью было в ее взоре, обращенном к Владигору, что все смутились.

— Ты не сделаешь этого, брат! — повторила Любава.

Владигор, вначале тоже опешивший и смутившийся, вскоре оправился от смущения. Молодцевато подтянув повыше позлащенный пояс, он насмешливо улыбнулся:

— Это почему же я не сожгу Ладор? Обязательно сожгу! Я так решил!

— Я не о Ладоре говорю, а о борейцах! — твердо сказала Любава.

Насмешка исчезла с лица Владигора, и ярость вновь исказила черты его лица.

— О борейцах? Ах, сестрица, теперь-то я понимаю, что это ты отпустила изменницу Путиславу, собиравшуюся спалить все наше зелье! Какой же кары заслуживаешь ты? Ответь!

— Наверное, той же, какую ты уготовил для брата своего Велигора! Можешь казнить меня — я знаю, ты стал зверем благодаря своему советнику Красу! Но не казни борейское племя! Не сжигай их! Так ли воевали твои предки? Нет, у них хватало милосердия к врагу!

Владигор вновь усмехнулся нехорошей, злой усмешкой:

— Видно, мозги твои стали, сестрица, подобны грибу гнилому, протухшему, коли несешь ты дичь такую! — И опять, кривя лицо, закричал: — Стража! Сейчас же эту девку уволоките в такое место, откуда бы ее никто не смог вызволить! После судьбу ее решу!

И не смотрел Владигор на военачальников своих, а если б взглянул, увидел бы, как потупили они взгляды свои. Но уже неважно это было для Владигора.

Крас, так и не снявший свой шелковый, весь в драконах и диковинных цветах халат, прохаживался, заложив за спину руки, по горнице, а на лавках, поставленных в круг, восседали князья и военачальники борейские.

— Ну, благороднейшие, видели вы сами, что работы во всех местах синегорцы прекратили. Да и как не прекратить? Огонь моей смеси сжег тех, кто копал ходы, и Владигор уже не посмеет приблизиться к городу, чтобы взорвать стену при помощи пороха.

— Но что же может предпринять он? — вежливо спросил Грунлаф.

— Что? Только использовать катапульты с горшками, наполненными огневым порошком.

— И это опасно для города? Для нас? — поспешил спросить Гилун.

— Конечно, очень опасно. Ведь это я предложил этот способ Владигору, а я всегда действую в полную силу, когда начинаю создавать новые виды оружия. Но не стоит тревожиться — едва синегорцы поставят перед стенами Ладора катапульты, мы применим наше средство: это тоже моя выдумка, вы же помните! Да, и впрямь война между синегорцами и борейцами нанесет большой ущерб каждой из сторон, но зато вы, борейцы, обязательно победите и станете полными властелинами окрестных земель, а может быть, и всего мира.

Умудренные воинским опытом, покрытые шрамами, видевшие много битв борейские князья и воеводы не без удовольствия подкрутили усы, огладили бороды, задвигали клинками мечей в ножнах. Всем понравилась картина, нарисованная Красом. Правда им самим уже не оставалось места на поле боя, чтобы проявить свою удаль или умение распорядиться в сражении вверенными им полками, и все же гордыня и тщеславие, перспектива владычества над целым миром грела их сердца.

— Пусть будет так, как ты сказал, мудрейший! — молвил Грунлаф.

Он встал перед Красом на колени, видя только в нем одном человека, способного даровать помощь в борьбе с Владигором. Он совсем позабыл или не хотел помнить о том, что этот человек с раскосыми глазами и сладкой улыбкой одарил его врага страшным оружием. Главным было то, что не менее сильное оружие находилось в руках борейцев.

Закрыв катапульты щитами, синегорцы выставили их на рассвете в ста шагах от ладорской стены, на одной линии. Ставить метательные снаряды по кругу Владигор не стал — слишком большим оказалось бы расстояние между катапультами, да и перевозить их было бы опасно, — того и гляди, выскочит из Ладора конница борейцев…

— Выглядят устрашающе! — сказал Владигор Бадяге, прохаживаясь рядом с катапультами, вблизи от которых воины размещали ящики с кувшинами, наполненными порохом.

Бадяга промолчал. Ему было жаль Ладор.

Вскоре заскрипели вороты, приводящие в движение подъемные механизмы. Вверх медленно поднялись ящики с громадными камнями, укрепленные на одном конце шеста, а вниз пошли те, в которые должен был быть положен смертоносный груз. Раздетые едва ли не догола, синегорцы, оскалив зубы, с радостью крутили ворота, видя в своей работе путь к победе. Другие поджигали фитили, клали железные кувшины с зельем на особые подставки, и, когда по приказу Владигора были выбиты клинья, удерживающие вороты, в сторону Ладора полетели снаряды, оставляя за собой ленты дыма. А когда там, за стеной, прогремели первые разрывы, синегорцы стали плясать, обнимать друг друга, целоваться. Всем казалось, что они вершат очень нужное им дело.

Они стреляли по Ладору долго, ведь кувшинов с зельем у них в запасе имелось много, и скоро из-за стены то там, то здесь стали подниматься к небу черные столбы дыма — загорелись первые дома. Вскоре таких дымов стало больше, и над городом, когда дымы смешались, повисло облако.

Вдруг кто-то прокричал:

— Смотрите, что это?!

В сторону синегорцев медленно плыли какие-то огромные птицы. Их было много, но страшен казался воинам их медленный полет. Что-то тяжелое, неизвестное несли они. Никогда прежде не видели синегорцы таких страшных, с огненным оперением птиц, а самые зоркие различали у них глаза и когти.

А когда эти птицы зависли над катапультами, увидели воины, что от плоских тел этих странных птиц стали отделяться то ли яйца, то ли крупные катышки помета. Но когда эти яйца стали приближаться к земле, они выросли до размеров обычного горшка, в которых воины варили щи или кашу. И горшки эти, упав на землю, выплеснули на нее какую-то черную жидкость, которая разом вспыхнула. Брызги этой жидкости, попав на катапульты, на одежду воинов, горели так сильно, что невозможно было их потушить. И падали синегорцы в корчах на землю, но те катапульты, которых не затронула огненная жидкость, продолжали бросать за городские стены огненные шары.

Вскоре весь Ладор пылал, и чистое с утра летнее солнце закрылось густой черной пеленой, и всем, кто еще был жив, казалось, что сам Перун, разгневанный на людей за неправедную брань, отнял у них солнце.

Из опустошенного, сгоревшего Ладора выходили те, кто остался в живых. Борейцы не роптали на богов, на своих вождей. Они сейчас просто были рады, что остались целыми и невредимыми и в своих мешках смогут принести домой хоть чуточку серебра.

Владигор, Грунлаф и другие князья-вожди сидели на пригорке близ ладорской стены и молчали. Первым заговорил Гилун:

— А вот если бы мы первыми свое средство применили, так в живых вам не бывать!

Дружелюбно Гилуна Грунлаф по плечу ударил:

— Оставь. Не бывает победителей в такой войне.

— В какой это такой? — взъерошился Гилун.

— Да в той, где мы настолько возненавидели врагов, что и о себе забыли…

Похоже, Гилун не понял смысл сказанного Грунлафом, а поэтому потянулся к братине с хмельным пивом, махнув рукой. Владигор же, видя это, сказал, смеясь беззаботно (давно уж так не смеялся он):

— Краса не привечайте у себя. Научит он вас всяким хитростям, а после врагам вашим о них расскажет. Ему бы только перессорить всех.

Сказал и поднялся и пошел туда, где в клубах пыли шли к сгоревшему Ладору его ратники, а на них со стороны смотрели совсем без злобы толпы вышедших из города борейцев.

А черное облако все дальше и дальше уплывало от Ладора.