Пока Володя ел, Паук и Дима стоя обсуждали план действий. Говорили они горячо, не соглашаясь друг с другом, и мальчику порой казалось, что еще минута такого спора — и они передерутся. Паук предлагал ехать сразу к какому-то Белорусу «бомбить» его, а Дима (которого Паук все время величал Юриком) звал шефа в другое место — к Брашу, чтобы выяснить у «мазилки», кому он делал вторую копию. В конце концов Дима победил, и было решено заехать вначале к Брашу, а потом уж видно будет, что делать дальше.

— Ну ты все, закончил? — спросил Дима Володю, уплетавшего ветчину.

Володя не смел ослушаться, сделал еще один глоток из банки с пивом, сунул в карман куртки пачку недоеденного печенья и направился к выходу. За дверью кабинета он увидел Аякса, лениво ковырявшего в зубах, и двух амбалов-охранников Паука в вонючих кожаных куртках, челюсти которых с размеренностью метронома двигались, переминая жвачку.

Следуя за Димой в сопровождении Паука, Аякса и телохранителей шефа, Володя быстро пошел по лабиринту переходов бывшего дома культуры какого-то завода, и скоро вся воинственно настроенная «бригада» вышла во двор, темный и сырой. Здесь уже не было кавалькады иностранных автомобилей — посетители зала для гладиаторских боев давно разъехались. Теперь во дворе стояли только две машины, и Володя забрался в салон той, на которой его привезли сюда, заметив перед этим, что Паук со своими «мальчиками» забрался в шикарный БМВ серебристого цвета.

— Трогай, Аякс! — скомандовал Дима. — Держись за этой тачкой, да не отставай.

Володя, устроившийся на заднем сиденье и доставший из кармана свое печенье, спросил у Димы:

— А куда мы едем? К Брашу, что ли?

— Ты, как всегда, догадлив, старик, — с хмурой озабоченностью в голосе откликнулся Дима. — Только ты знаешь, кто это такой?

— Откуда мне знать, — лениво жуя печенье, проговорил Володя. — Жулик какой-нибудь, наверно. К кому вы еще можете поехать...

Слова Володи произвели на Диму хорошее впечатление — он оживился:

— А вот и врешь, не жулик! Браш — художник, замечательнейший живописец, гениальный даже! Но ты, пожалуй, прав, он и жулик при всем при том — одно другому не мешает. Работать он стал лет сорок тому назад, но бедно жить не захотел и решил малевать картинки под старых мастеров. Изучил манеру, нюансы всякие, холст научился подбирать, подрамники. Так мог состарить полотно, такую лессировку положить на краски, что даже опытные эксперты не могли сказать, где тут голландец Корнелис де Хем, а где Маркуша Булкин — так Браш по паспорту значился. Еще и трещинки на красках он был мастер наводить, так что картинки из-под его руки выходили подлинными шедеврами и состоятельными людьми покупались за милую душу — сам знаешь, люди богатенькие у нас водились во все времена.

— А подпись он на своих картинах какую ставил? Маркуша Булкин? спросил Володя, внимательно слушая Диму и догадываясь, что они едут к тому самому мастеру, кто копировал «Святого Иеронима».

— Нет, зачем же! — заулыбался Дима. — Громкими именами подписывался, прекрасно изучив манеру росписи старинных мастеров. Ну там Рубенс, Франс Хальс или Рибейра. Но особенно он под Босха любил работать, потому что шизофренические картинки Иеронимуса Босха всегда успех имели, вот так-то...

— Ну и что же, покупатели довольны оставались? — спросил Володя, которого рассказ о виртуозе-живописце страшно заинтересовал. Володя в душе всегда преклонялся перед теми, кто умел создавать шедевры.

— Со стороны покупателей претензий не было, — отозвался Дима. — Кому же не приятно повесить у себя на стенку подлинного Рубенса или Дюрера? Только заинтересовались Маркушей Булкиным наши славные органы. Не понравилось товарищам то, что художник, видишь ли, имеет больше, чем ему положено иметь. Завели на Браша дело, где молодой талант изобличался как обманщик, авантюрист и еще кто-то, наживающийся за счет кармана трудящихся.

Володя рассказом Димы был увлечен чрезвычайно. Перестав жевать, спросил:

— Ну а дальше-то что с Брашем этим стало?

— Обычная история! — махнул рукой Дима. — В лагерь угодил на лесоповал, чтобы знал, как впредь люд честной вводить в заблуждение. И вот сидит Браш на лесоповале год, другой. Вот третий год пошел. Скучно стало ему, а тем более потому, что сказали ему: отсюда ты, парень, никогда уже не выйдешь, потому что если выпустим тебя, то станешь ты снова поддельные картинки малевать и добрым людям головы морочить. Знал Браш, что срок ему накинуть запросто могут и обещание лагерные начальники сдержат. И решил Маркуша Булкин пожертвовать тем, что, как он верно думал, считалось в органах самым главным орудием его преступного мастерства, а именно — своей правой рукой. Но знал еще Браш, что если изуродует он свою руку так, что можно будет дознаться о его сознательном членовредительстве, то сгноят его в лагере. Поэтому подстроил он все умно, и никакой следователь не допер бы до того, что человек в здравом рассудке мог упасть на циркульную пилу. Признали случившееся с зэком Булкиным несчастным случаем. Он же, лишившись правой своей руки, мог спокойно дожидаться окончания срока, в душе смеясь над своими тюремщиками: ведь не рука в его хитрой профессии была главным орудием, а прекрасно устроенный мозг и наблюдательный глаз.

— Значит, выпустили его? — с нетерпеливым воодушевлением спросил Володя.

— Выпустили, как только минул срок, — подтвердил Дима. А Володя все не унимался:

— И этот Браш больше не рисовал подделок?

— Да как сказать. Рисовал, конечно, только больше подписей на них не ставил, а выдавал свои работы за копии, то есть со стороны закона к нему претензий теперь никаких не было. Эх, какие он копии делает — лучше, лучше подлинников, и все левой рукой. Впрочем, с его работой ты уже знаком... сказал Дима холодно, будто вспомнив о страшной неудаче, что постигла их со «Святым Иеронимом». — А ну-ка дай сюда печенье! — грубо сказал Дима и вырвал пачку из рук Володи, перегнувшись к нему с переднего сиденья, на котором он восседал рядом с сосредоточенно правившим машиной Аяксом. — Сам ведь не предложит!

Володя, на душе которого стало мерзко и пусто, боясь того, что скоро выяснится то, что он обманул своих сообщников, принялся смотреть в окно автомобиля на проносившиеся мимо дома, черные в сырой и будто осклизлой петербургской ночи. Он догадывался, что они едут по центру города, но точно назвать место мальчик не мог, и от этого тревога проникала все глубже и глубже в его сердце, так желавшее покоя. Однако он знал, что только выдержка и холодная невозмутимость помогут ему.

«Не надо волноваться! — уговаривал Володя сам себя. — Я на правильном пути, скоро наверняка увижу того, кто заказывал похищение «Иеронима», и стану договариваться с ним о картине напрямую. А этих мерзавцев что мне жалеть? Разве они кого-нибудь жалеют? Только откуда Паук знает мою маму? Выходит, он хорошо знаком и с тем, к кому мама ушла. Надо бы подкатиться к Пауку да порасспросить...»

Больше Володя ни о чем не размышлял, потому что машина остановилась, дверца распахнулась и мальчика осторожно вытащили из салона за руки отец и мать. И не было больше этой промозглой зимней ночи, а сияло солнце, а вместо мокрых домов, населенных озабоченными, полуголодными людьми, перед ним раскинулось поле, колыхавшееся волнами спелой ржи. Высоко в небе порхал жаворонок, посылая вниз, на землю, звуки своей радостной песни, а Володя шел между отцом и матерью, крепко держа их за руки, и родители то и дело, смеясь, приподнимали его, давая чуть-чуть полетать над землей. И Володя был очень счастлив...

— Ну какого хрена разлегся?! — прогнал Аякс сильным тычком кулака Володину мечту. — Нашел время дрыхнуть! Вылазь-ка!

Да, Володя заснул, но заснул всего на минуту, не больше, но за это время машина, где было так тепло, успела остановиться. Повинуясь приказу, Володя быстро вылез из салона на мокрый, покрытый снежной жижей асфальт, и моментально понял, куда приехали они, — это были Пять Углов, хорошо знакомые мальчику, потому что он год назад частенько бывал в этих местах, приезжая в гости к другу, который жил на улице Рубинштейна. Паук со своими амбалистыми телохранителями стоял возле своей серебристой «бээмвушки», Дима находился неподалеку от шефа, то и дело запуская руку в пакет с отобранным у Володи печеньем. Паук кивнул на дом — первый дом по улице Рубинштейна, и вся компания, включая и Володю, которого Аякс подтолкнул вперед, вошла в подъезд.

— Только, Паук, попрошу без эксцессов — тактично и мягко, посоветовал Дима, когда они подходили к лифту. — Сам знаешь, люди творчества, ранимы и могут долго не прощать обиду.

Паук на это, не оборачиваясь, бросил:

— А я в гробу видал его обиды. Я, между прочим, тоже весьма ранимый и не люблю, когда меня водят за нос компаньоны. О-о-чень ранимый, о-очень!

Поднялись на лифте и остановились возле обшарпанной двери. После решительного звонка Паука, несмотря на то что было уже около двенадцати ночи, за дверью довольно быстро зашлепали комнатные туфли и послышалось скрипучее и робкое: «Кто это?»

— Брашик, отворяй-ка ворота, — с наглым добродушием произнес Паук. Друзья твои, друзья — Папа с паучатами.

Дверь отворилась немедленно, и в коридор к Брашу, оказавшемуся, на взгляд Володи, совсем не похожим на гения-живописца, ввалилась вся ватага «паучат». Браш, худой, сморщенный человечек лет шестидесяти пяти, с желтым лицом печеночника, лысый и в простеньких очках, походил скорей на бухгалтера, чем на художника, умевшего писать не хуже старинных мастеров. Но правой руки, видел Володя, у него на самом деле не было, а вместо нее из-под рукава выглядывала какая-то хитрого устройства железка, напоминавшая то ли механические ножницы, то ли пассатижи. Этим протезом, подумал Володя, Браш, как видно, и зажимал кисть, выдавливал из тюбиков краски и смешивал их на палитре.

— Поговорить, Брашик, надо, пусти-ка нас к себе в творческую студию, сказал Паук, гадко улыбаясь. Его ласковое обращение совсем не соответствовало злобному выражению глаз, словно пытавшихся содрать с Браша кожу своим режущим взглядом.

Браш кивнул в сторону двери, но Паук ни своих телохранителей, ни крепыша Аякса в мастерскую живописца не впустил и отправил их на кухню. Володя вошел в мастерскую художника, и уж здесь-то все было по-всамделишному! Стоял не один, а целых три мольберта, пахло краской и растворителем, лежали горы подрамников, рулоны грунтованного холста, по стенам свисали живописные драпировки, лежали палитры, стояли кувшины с кистями всех размеров, паркетный пол был заляпан краской, а в дальнем углу даже красовалась нагая гипсовая Афродита.

Володя опустился на диван, продавленный чуть ли не до пола, истертый, грязный. Рядом с ним сел Дима, а Паук разместился прямо напротив Браша, в кресле. Шеф, точно продрог на холоде, мял свои пальцы, громко хрустевшие, будто это были и не пальцы вовсе, а ломающиеся сухие сучки, наконец сказал:

— Браш, я ох как не люблю, когда мои друзья начинают играть со мною в прятки. Ну что, разве я тебе за «Иеронима» мало заплатил?

— Нет, ты мне очень хорошо заплатил, Паучок, — не робея, сказал желтокожий Браш, прямо глядя в глаза Паука. — Не пойму, к чему ты только клонишь...

Володя увидел, что Паук даже подскочил на пружинистом кресле, недовольный, похоже, хладнокровием Браша.

— Браш, китайская твоя рожа! — воскликнул Паук. — Мне долго разговаривать с тобой нет никаких резонов! Прошу тебя: сейчас же поведай, для кого ты делал еще одного «Иеронима»? Или ты хочешь, чтобы я накормил тебя твоими красками? Не жалко разве — краски-то нынче не дешевы!

Браш окрысился еще больше и на самом деле стал похож на какого-то грызуна — то ли на суслика, то ли на тушканчика, рассерженного внезапным вторжением в его владения.

— Много ты на себя берешь, Паучина! — привставая, крикнул Браш, да так строго и дерзко, что в комнату тут же заглянул один из «лбов» Паука, но шеф махнул ему рукой, и телохранитель тут же скрылся. — Я — свободный живописец! Я еще при папе Сталине, когда ты в штаны писал, такие вещи делал, что тебе и не снилось! Я и в зэках ходил, ты знаешь, и столько разных хмырей-начальников видел, сколько ты до смерти не увидишь! Я живописец, каких в Европе сейчас, хоть днем с огнем ищи, не сыщешь, так стану я тебя бояться? Нет, много больно чести будет! А кому что я делал, это уж наше с клиентом дело, и тебе туда свой сопливый нос совать нечего!

Володя смотрел на расходившегося Браша с огромным наслаждением. Ему нравилось, что этот тщедушный, хлипкий с виду человечек не боится самого Паука с его телохранителями. Конечно, Браш немного преувеличивал (и в отношении своих заслуг перед искусством, и в отношении грязных штанишек Паука, — шеф и Браш были ровесниками), но в целом его речь заставила самого Паука сбавить тон, и шеф примирительно сказал:

— Я в твои дела, поверь мне, соваться и не собирался. Просто я бы хотел, чтобы работа, купленная мной и повешенная в моем доме, не имела аналогий, кроме подлинника, конечно. Ты знаешь мою натуру — я привык везде быть первым, и вот я узнаю, что у одного господина висит копия того же «Иеронима», да еще выполненная самим Брашем. Разве мне приятно? Разве так делают? Что, Белорус тебе больше денег заплатил, а?

— Да где там больше! — простодушно воскликнул Браш. — Пятнадцать штук всего лишь дал!

— Баксов?! — с наигранной тревогой всплеснул руками шеф.

— Да где там баксов! — плаксиво прокричал художник. — Наших, деревянных!

Паук с шутовским негодованием покрутил головой:

— Ну и скупердяй же он, ну и жмот! И ты ему отдал картину? Труда не жалко?

— А ты знаешь... а ты знаешь, — уже совсем навзрыд прокричал Браш, захлебываясь глухими слезами, — что у меня сын помер, что я сына своего недавно хоронил, послезавтра сорок дней лишь будет! Не знаешь ты, Паук, что в наше время деньги! Вольно живешь, господином, сам для себя живешь, а вот выложил бы на гроб, на то на се да на поминки, так ты б не то что дешево, а и за гроши работать стал бы! Вот и я так...

И внезапно однорукий художник Браш, поднося к глазам своим то ли ножницы, то ли пассатижи, как бы желая утереть ими слезы, не стесняясь, заплакал, вспомнив и свое горе, и свою нужду, а заодно, возможно, еще раз пережив обиду от слов того человека, кто еще пачкал свои штаны, когда он, великий Браш, занимался неповторимым ремеслом.

— Ладно, Браш, — поднялся Паук, — ты нас прости. Я и не знал, что у тебя сын был. Мир праху, как говорится...

И Володя увидел, что Паук вынул из кармана толстый «лопатник» и принялся шуршать купюрами, словно выбирал именно ту, которая соответствовала бы обиде, нанесенной жалкому однорукому человечку, потерявшему сына.

— Вот тебе, Брашик, три «тонны» за беспокойство, — сказал Паук. Чувствую свою вину, но и ты меня пойми — я хоть и покупаю у тебя копии, но хочу, чтобы они были в единственном, так сказать, числе. Все, ребята, кивнул он Диме и Володе, — уходим, быстро уходим.

Паук потряс в воздухе тремя «тоннами», как бы подчеркивая значимость своего благотворительного поступка, и пошел к выходу. Володя и Дима тоже поднялись, а Браш, подперев щеку железной рукой, все сидел и рыдал, не обратив никакого внимания на щедрый подарок Паука. Вся компания вышла из квартиры, и только тогда Паук, назидательно и важно поднимая вверх палец, негромко сказал:

— Вот и все, что от Браша было нужно получить. Картинку, как я и думал, он делал для Белоруса, который, видно, решил нас хорошенько надинамить.

— Замочим Белоруса! — сжимая кулак, сквозь стиснутые зубы проговорил Дима, а Паук преспокойно так сказал:

— А видно будет. Едем к Белорусу.

Да, если для Паука визит к Брашу был закончен, то Володя имел к живописцу еще одно дело, поэтому, когда они вышли на улицу и уже распахнулись дверцы машин, мальчик вдруг засуетился, стал шарить по карманам куртки, разыскивая что-то.

— Ну что ты там замешкался, пузырь? — грубо спросил у Володи Паук. Садись в машину!

— Да шапку я там оставил, у художника в квартире. Подождите, я быстро, я через минуту! — просил Володя, очень боясь, что шеф запретит ему подниматься к Брашу или пошлет с ним кого-нибудь из своих громил.

— Да что там шапка?! — недовольно возразил Дима. — Из песца она у тебя была, что ли? Новую куплю!

— Мне не надо новую! — упрямо настаивал на своем Володя. — Мне эту шапку мама подарила — сама вязала.

— Ладно, беги, только поскорей, — смягчился Паук, услышав о Володиной маме. — Квартиру помнишь?

— Конечно! — сказал Володя, устремляясь в черный провал подъезда.

Кабина лифта была внизу, как ее и оставили, и Володя, нервно бегая пальцами по кнопкам, не сразу нажал нужную. Но вот кабина старого лифта со скрежетом двинулась вверх, и мальчик перевел дыхание — нужно было сосредоточиться. План созрел в его голове совершенно внезапно, когда он сидел на продавленном диване в мастерской Браша, план дерзкий, но в то же время сулящий если не полный успех, то один из бросков к успеху. И шапку там, в уголке дивана, Володя забыл, конечно, не случайно.

— Кто это? — раздался за дверью желчный голос Браша, в котором еще слышались прежние плаксивые нотки.

— Это я, Володя, — зашептал зачем-то мальчик.

— Какой такой Володя?! Не знаю я никакого Володи! — резко проговорил Браш. — Идите отсюда прочь!

— Да от Паука я! Пять минут назад от вас ушел! Откройте, умоляю вас! Шапку я у вас забыл, там, на диване!

Щелкнул замок, дверь отворилась. Браш встретил Володю очень неприветливо, и мальчику даже показалось, что сейчас этот обиженный судьбой человечек, истративший свою жизнь, свой недюжинный талант на малевание копий, похоронивший недавно сына, вцепится своим железным протезом-пассатижами в его горло и задушит. Но Браш, однако, не только не стал душить Володю, но и даже сменил свое неприветливое выражение лица на внимательное и доброжелательное, — видно, так отчетливо запечатлелись на физиономии Володи испуг, нужда и, возможно, горе.

— Я шапку там у вас оставил... — повторил Володя очень робко.

— Ну, идем со мной, — предложил Браш, и, когда они очутились в мастерской и Володя первым делом забрал с дивана свою шапку, мальчик с еще более просящим, даже умоляющим выражением лица заговорил, начав, признаться, довольно глупо:

— Дяденька... господин Браш... вы только мне поверьте, пожалуйста, поверьте! Я так люблю Боттичелли, так люблю его «Святого Иеронима», что хочу у вас просить: нарисуйте вы мне копию этой картины, очень вас прошу! Я верующий человек, и когда смотрю на эту картину, то в моей душе... в моем сердце такое, такое происходит... А я вам заплачу, — испугался Володя того, что Браш может подумать, что он просит работать за спасибо. — Я хорошо вам заплачу. — И Володя полез во внутренний карман своей чудесной куртки, где у него лежал сегодняшний выигрыш. — Вот, посмотрите, двадцать тысяч, это даже больше того, что вам дал Белорус. Поверьте, я как только увидел ваши копии, так мне тоже очень захотелось иметь работу, сделанную вами, именно «Иеронима». Прошу вас, напишите мне эту картину, деньги я вам сейчас отдам.

И Володя положил двадцать тысячерублевых бумажек на этюдник с красками, не замечая, что кладет их неподалеку от оставленных Пауком трех тысяч.

Браш улыбнулся, но не весело, а с презрением и негодованием:

— Кого вы хотите обмануть, птенчик! Я еще при папе Сталине такие дела обделывал, и все ваши приемы мне хорошо знакомы...

— Умоляю вас, быстрее говорите, — перебил его Володя, — будете вы мне делать копию? Только мне очень быстро нужно, очень быстро, а то... — и Володя остановился, — а то они меня убить могут! Ведь вы знаете этих людей, они безжалостные, злые, им ничего не жаль! Ну, говорите!

Похоже, волнение Володи, изобразившееся не только на его лице, но во всей его сжавшейся, дрожавшей фигуре, так красноречиво свидетельствовало о том, что жизнь мальчика зависит сейчас от согласия Браша сделать копию, что измученный жизнью художник, вероятно почувствовав к Володе отцовское сострадание, нехотя сказал:

— Ладно, пусть ты, я вижу, тоже из «паучат», но я тебе помогу, но, разумеется, за деньги. За картиной придешь послезавтра, но... — он замялся, — если Паук узнает, что я тебе ее писал, то мне плохо будет.

— А вы успеете? — робко спросил Володя, и Браш печально улыбнулся:

— Мальчик, ты еще не видел меня в работе! Ведь я — на самом деле гений. Я к тому же знаю старинный способ быстро высушивать краски, при этом на картине появляются изящные кракелюры, трещинки, точь-в-точь как у старинных мастеров. Ты знаешь, почему на полотнах многих старых живописцев есть кракелюры? — Невыразительные, усталые глаза Браша, заметил Володя, оживились, когда он заговорил о своем любимом предмете.

— Нет, не знаю, — сказал Володя, зачарованно глядя на ожившее лицо художника и забывая, что на улице его ждут те, от которых теперь зависела его жизнь.

— Так я объясню тебе. Дело в том, что многие живописцы, работая на заказ, очень спешили и высушивали краски при высоких температурах, вот красочный слой позднее и коробился. Я поступаю тем же самым способом... Но внезапно Браш замолк, глаза его вновь приняли измученное выражение, обычное, как видно, для этого лица, и художник взволнованно зашептал, приникая к уху Володи, точно его могли услышать: — Зачем ты водишься с этими подонками? О, я умею читать по человеческим лицам и ясно вижу, что ты совсем другой, ты — чистый, гордый, благородный! Такие, как ты, должны спасти Россию, гибнущую Россию! Нет, не эти мерзавцы, на которых сейчас делают ставку, в которых видят будущее страны, будут ее спасителями, а такие...

Но договорить Браш не успел — требовательно, громко зазвонил в коридоре звонок, и Володя мгновенно возвратился в оставленный им жестокий мир, мир, откуда его всего лишь на минуту увел художник Браш своим рассказом.

— Это за мной! — вздрогнул Володя. — Пожалуйста, скажите им, что вы долго не отвечали на мой звонок.

— Ладно, ладно, паучий сын! — неожиданно холодно заговорил Браш. — Не трясись! — И добавил с громким смехом, направляясь к коридору: — Рано еще трястись, рано!

Браш отворил дверь. На пороге стоял Дима и смотрел на Володю, идущего к выходу мимо живописца.

— Что ты здесь делал, щенок?! — с яростным гневом спросил он, и Володя понял по его глазам, что Дима (а значит, и Паук) подозревает его в чем-то.

— Ничего здесь не делал ваш паучий сын! — с дерзкой ухмылкой крикнул в ответ Браш. — Я двери не открывал ему! Шляются здесь всякие паучьи дети! Все, больше меня не беспокойте! Браш спать ложится!

И хлопнул дверью прямо за спиной вышедшего на площадку Володи.