...Володина мама, Виктория Сергеевна, уходила не тайком, а открыто. Как-то раз, когда мальчик вернулся домой, он застал обоих родителей: папа неподвижно сидел на диване, а мама спокойно, методично укладывала свои платья, белье и даже кое-какую посуду в два лежащих на полу чемодана с распахнутыми крышками. И Володя все сразу понял.

— Мама, ты что... уходишь от нас? — спросил мальчик, подходя ближе и пытаясь вглядеться в лицо матери, отводимое от него в сторону, будто мама очень стеснялась своего поступка.

— Володя, — вздохнула мама, и ему показалось, что этот вздох фальшив и наигран, — я ухожу не от тебя, а от твоего отца. Прости меня за этот шаг (о, мама умела говорить красиво), но иначе поступить я не могу. Едва я устроюсь, как тут же заберу тебя к себе...

— А как же... папа? — очень глупо спросил Володя, но мама не ответила, и тогда он задал еще один, очень глупый вопрос: — Ведь ты уходишь к другому мужчине? — Но мама и на этот вопрос ответила лишь все тем же фальшивым вздохом и стала заворачивать в махровое полотенце (очень тщательно, точно находилась на раскопках и держала в руках редчайший античный сосуд) хрустальную вазочку, папин подарок.

Когда вещи были собраны, мама подошла проститься к Володе, взъерошила его волосы, хотела притянуть к себе его голову, наверное, для поцелуя, но Володя дернулся от нее всем телом и неожиданно для себя (да и для мамы) сильно ударил ее ладонью по руке так, что мама даже вскрикнула и сморщилась, став очень некрасивой.

— Я не буду с тобой жить! Никогда не буду! Не надейся! Я с папой останусь, с папой! Предательница!!

Мама снова вздохнула, словно досадуя на людское непонимание, пожала плечами и взялась за ручки двух тяжелых чемоданов.

Так Володя и его отец остались одни в двухкомнатной квартире, сразу ставшей холоднее, пустыннее. Скоро отсутствие женской руки и женского глаза сказалось в том, что здесь появилась пыль или попросту грязь. Груды немытой посуды наполняли раковину кухни, а в тазу, в ванной, кисло давно нестиранное белье.

Отец раньше никогда не пил, и этим гордился не только он сам, но и мама. Теперь же Володя все чаще стал замечать его хоть и не пьяным совсем, но под хмельком, возбужденным. В эти моменты отец быстро-быстро ходил по гостиной и словно сам с собой рассуждал, причем его главной темой было, почему же от него ушла жена. Обычно он приходил к одному и тому же умозаключению: жениться нужно лишь на ровне, то есть работяга ни в коем случае не имеет право брать «ученую», бедный — богатую, красивый некрасивую, русский, к примеру, латышку или татарку, и наоборот.

Володе очень скоро надоело слушать этот бред, однообразный и навязчивый, и он, несмотря на то что отец искал его общества, запирался в своей комнате, ложился на диван и смотрел в потолок. Иногда Володя плакал, вспоминая то, как славно жили отец с матерью.

Однажды после занятий в школе Володя подошел к своему дому и уже было хотел зайти в свой подъезд, как вдруг его кто-то тихо позвал. Так тихо, что мальчик подумал, что ему послышалось. Но у соседней парадной, угловой, Володя увидал мужчину, не смотревшего в его сторону, стоявшего как-то боком, если даже не спиной к мальчику. Но Володя догадался, что этот незнакомец поджидал его и звал его по имени именно он.

Не зная, что делать дальше, Володя остановился у дверей, оставив на ручке свою ладонь и вглядываясь в фигуру мужчины, облаченного в куцую шубейку и лохматую шапку из выцветшего то ли кошачьего, то ли собачьего меха. «Это бомж! — с тревогой подумал Володя. — Зачем он меня зовет? Откуда он знает мое имя?»

А тут еще снова раздался голос незнакомца, сказавшего опять очень тихо:

— Володя, ну иди сюда, не бойся! Не бойся!

И Володя, точно загипнотизированный этим негромким зовом, подошел к мужчине, не осознавая своих действий, но подсознательно понимая, что беседой с этим человеком начнется распутывание клубка его тревог и несчастий.

Пока Володя приближался к незнакомцу, тот, открыв дверь подъезда, успел скрыться за ней, и мальчик, потянувшись к ручке этой обшарпанной двери, успел подумать: «А вдруг зайду, а он...» Но тем не менее власть этого мужчины была столь сильна, что всякое опасение тут же исчезло, и Володя решительно открыл дверь, только сейчас осознавая, что заходит на лестницу покойного Ивана Петровича, оружейника.

Попав в полутемный вестибюль, Володя между тем никого здесь не увидел и оторопело остановился, не зная, куда идти, но мысль о том, что на него сейчас набросятся, не приходила к нему вновь.

— Володя, сюда иди, — донесся до мальчика тихий, вкрадчивый голос, летевший сверху, со второго этажа, и Володя буквально ринулся наверх, стремясь поскорее увидеть того, кто звал его, желая скорее покончить с неясностью ситуации, так томившей его.

Но, поднявшись на второй этаж, он и здесь никого не застал, зато голос мужчины, в котором уже слышалась насмешка, донесся теперь с третьего этажа. Еще быстрей, что было духу, побежал Володя наверх и, достигнув площадки третьего этажа, никого здесь не нашел, только голос, теперь уже смеющийся, промолвил с высоты:

— Ну, скорее же, скорее! Я здесь, я здесь!

Однако, когда Володя прибежал на четвертый этаж, его площадка тоже оказалась пустой, и мальчик, усталый и гневный оттого, что понимал — над ним смеются, с упреком бросил:

— Ну, хватит дурака валять! Зачем вы меня звали?

Наверху снова засмеялись, теперь уже язвительно и зло:

— А чтобы передать тебе привет от покойного Иван Петровича! Сюда иди, сюда! К его квартире!

И Володя, безропотно подчинившись приказу, зашагал наверх, почему-то очень спокойный, словно все стало ясно, определенно: привет с того света пугал его меньше, чем разборка с бродягой, голодным и гадким.

Когда Володя достиг площадки шестого этажа, то и здесь не увидел звавшего его человека, и сейчас, в этот последний момент, возле дверей умершего старика, оружие которого Володя спас от вора, нервы, натянутые, как паутина, сдали — не увидев незнакомца, упорно звавшего его сюда, Володя в страхе хотел было бежать вниз, понимая, что имеет дело или с оборотнем, или с сумасшедшим, но мальчика вдруг тихо позвали:

— Володя, ну, подойди ко мне.

Мальчик повернул голову и увидел незнакомца сидящим на коротком марше, что вел от площадки шестого этажа к чердачной площадке, на которой он прятался в ту страшную ночь, когда пришел сюда затем, чтобы задержать похитителя палаша кавалергарда.

Володя безропотно подошел к этому странному человеку, смотревшему на мальчика пристально, не мигая, но в то же время не зло, а с какой-то укоризной в глазах. Это был довольно молодой мужчина, обросший бородой, которую подпирал намотанный на шею грязный шарфик. В общем облик незнакомца напоминал внешность художника или представителя другой свободной профессии — неопрятная небрежность того, кто якобы плюет на мнения других людей.

— Так это вы мне от... Ивана Петровича привет передавали? — спросил Володя, переводя дыхание и делая вид, будто запыхался от подъема, а не попросту желает подавить волнение.

Но вместо ответа на столь прямой вопрос незнакомец стащил со своей головы шапку, точно ему стало жарко, и в свою очередь с холодным спокойствием спросил:

— Ты меня не узнаешь, Володя?

Мальчик присмотрелся к бородатому лицу — и впрямь: отдельные черточки лица, казавшегося прежде совершенно незнакомым, точно в детских складных кубиках соединились в цельную картинку, которой Володино сознание с быстротой компьютера подыскивало название — имя. Да, Володя хорошо знал этого человека, с которым у него прошлым летом было связано одно из ярчайших событий его жизни. И рассудок Володи высветил вначале вот этот самый марш, на ступеньках которого сидел бородач, потом трясущуюся под напором чьих-то толчков дверь квартиры Ивана Петровича, клинок палаша, точно луч карманного фонарика, выскочивший из-за двери и чуть не проколовший мальчика насквозь. Потом ему моментально вспомнилась квартира оружейника, открытое окно, разбитые цветочные горшки и привязанный к батарее синий провод, по которому он неистово бьет клинком ятагана, желая перерубить.

«Дима! Воронежец!» — точно взрыв гранаты прогрохотало в голове Володи явившееся из глубин сознания имя бородача, и мальчик невольно в страхе отпрянул к лестничному маршу, понимая, что его позвали сюда, чтобы просто отомстить...

— Да брось ты, не дергайся! — с дружелюбной простотой остановил «воронежец» Володю. — Что, думаешь, я счеты с тобой пришел сводить? Нет! И когда мальчик, приободрившись, остался стоять на месте, глядя на того, кого он «подсек» ятаганом, что и позволило милиции забрать вора с поличным, бородач подманил его пальцем и предложил: — А ты сядь, Володя, со мной рядом. Я поговорить о том о сем хочу.

— О чем нам с вами разговаривать? — заартачился мальчик. — Я с ворами дела не имею!

Но бородатый только усмехнулся, точно с серьезностью к словам Володи никак нельзя было относиться, и миролюбиво произнес:

— Во-первых, не «вы», а «ты». Мы ведь с тобой насчет китайских церемоний уже имели уговор. А, во-вторых, по поводу воров... Хочу с тобой объясниться, только ты, на самом деле, присядь сюда, пожалуйста. А то, знаешь, мне так неудобно с тобой разговаривать...

— Так возьми и встань! — грубо заметил Володя, но ему тут же возразили:

— А неудобно, братец, мне стоять — после того, как ты мне удружил падение с третьего этажа, я, дружок, хромым стал, как старый черт. Знаешь, как нечистого в людском обличье отличить? А вот по хромоте и узнаешь. Да, да, серьезно говорю. Я, правда, и до этого с Князем Тьмы дружбу водил, а теперь и вовсе...

Володе эти речи показались вздором, и он сказал сердито:

— Да хватит галиматью-то пороть! За этим, что ли, звал?

Но приятель Князя Тьмы с озорной поспешностью Володе возразил:

— Ой, не галиматья, Володечка, не галиматья! Или ты сам не видишь, что сейчас черти на каждом шагу, так и выглядывают, так и вышныривают — кривые, косые, сухорукие, рыжие, косноязыкие — всякие! Не видал таких людей? Это все Сатаны прислужники, и отечество наше дорогое, Россия-то, чертями сейчас заполнилась, точно речка рыбой во время нереста! Уверяю тебя, повсюду нашего Господина слуги праздник большой, пир для России готовят. Кровью упьемся и уж пошалим потом, порадуемся! Время наше пришло!

Говоря это, Дима (или Олег, Володя не знал наверняка) даже привстал со ступеньки и со страшно округлившимися глазами безумного, с протянутой вперед рукой, подступал к мальчику, который стал пятиться назад, покуда не оступился, сойдя с площадки на ступеньки марша — не задержись рукой за поручень ограждения, непременно бы упал. А «черт», словно успокоившись, произведя впечатление, снова уселся на ступеньку, достал из кармана сигареты и спокойно закурил.

— У тебя, похоже, — сказал Володя, — не нога при падении повредилась, а голова. — Но Дима-Олег эту реплику оставил без внимания и лишь угрюмо предложил:

— Да ты садись-ка рядом — потолкуем.

И теперь Володя не стал отказываться, а, повинуясь приказу, тотчас сел рядом с человеком в старом, даже неприличном с виду тулупчике, точно подобранном где-то на помойке — рваном и дурно пахнущем. А Дима-Олег, пососав немного сигарету, сказал:

— Думаешь, я тебя случайно именно сюда, к квартире деда позвал? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Ничуть не случайно: хочу, чтобы ты, мой мальчик, свою вину передо мной прочувствовал остро и, как говорят литераторы, всем сердцем и душой...

— Какую же вину? — не удержался Володя от ядовитой усмешки. — Я коллекцию Ивана Петровича спасал, его оружие, то, что он всю жизнь свою собирал! Ведь ты украсть хотел!

Но Дима-Олег на горячую Володину фразу отреагировал смешком:

— Человечек ты смешной, ей-Богу! Во-первых, давай-ка уясним с тобой одну простую вещь: я, как видишь, на свободе, и следствие с судом в итоге признали меня, твоего слугу, абсолютно невиновным — абсолютно, заметь! Представь, разве не мог молодой специалист — вроде меня, понятно, — столь сильно увлечься предметом своей науки, превратившейся в страсть, в единственный смысл жизни? Вот и мой случай... Судебные психиатры нашли у меня разновидность мании, навязчивой идеи, то есть я поступал как бы не в силах справиться с зовущей меня страстью. И я на самом деле помню, что во мне все время сидел какой-то человек и твердил мне: пойди и забери палаш, пойди и забери... Вот я и пошел...

— Да не ври ты, не заливай! — разозлился Володя. — Я-то знаю, что это за человек — жадность твоя, воровская душонка поганая твоя, вот что! Ты не в страсти воровал, не под балдой, а обдумал все, до последней черточки, меня даже в свои сообщники записать хотел! А теперь сидишь здесь и дурачка корчишь — больной я был, придурочный, псих ненормальный!

Володя увидел, что его собеседник снисходительно улыбнулся, точно этой улыбкой давал понять, что ценит проницательность мальчика, и покладисто сказал:

— Ну да, Володька, ты кое в чем на самом деле прав, но ведь степень моей виновности не ты определяешь, а суд. Так вот наш почтенный суд признал меня невиновным, а значит, я и для всех людей таким являться должен. Так что умней всего и тебе будет согласиться с мнением суда: ведь оправдан стало быть, не вор.

Дима-Олег тщательно уложил в пустой коробок окурок сигареты, не желая, как видно, мусорить на лестнице. Он, похоже, выдерживал паузу, и Володя смотрел на этого молодого мужчину и чувствовал, как симпатия к «невиновному» вору вновь начинает оживать в нем. Дима не имел теперь густой шевелюры, которая летом гордо обрамляла его красивый лоб, — волосы мужчины теперь не вились, а, коротко подстриженные, лежали гладкими прядками, редкими и даже жалкими. Неопрятная бородка, не идущая его красивому лицу молодого нахала, казалась Володе приклеенной нарочно, чтобы остаться неузнанным. Да, это был совсем другой человек, или тот, кто очень хотел выглядеть иным, изменившимся...

— Ну так вот... — лениво протянул Дима-Олег (Володе страшно хотелось выяснить, как же на самом деле зовут его теперь), — что до моей вины перед самим стариком, которого, как ты считаешь, я пришел ограбить, то на этот счет скажу тебе следующее... Знаешь, я ведь был уверен, что старик скоро умрет, и это на самом деле случилось. И знал я также, что наследников у деда нет и оружие обязательно отправится в музей...

— Ну и что же в этом плохого? — перебил Володя. — Разве плохо, если на него будут смотреть, ну, тысячи, а может, и миллионы. Значит, оно и будет всем принадлежать...

Дима-Олег странно хмыкнул, и Володя не мог понять — рассмеялся или зло прорычал молодой человек, который с холодной яростью заговорил:

— Миллионам! Но ведь им все равно, на что смотреть: палец покажи смеяться будут, скажешь, плачьте — заплачут! Это везде так: толпа безвкусие, тупость, почти идиотизм, а в нашем милом обществе, где все, как куклы с конвейера, безмозглые кретины, людям и вовсе ничего не нужно, кроме водки и жратвы!

И Дима-Олег с горькой миной на лице умолк, и его нервные пальцы стали извлекать из пачки новую сигарету. Володя сидел притихший, переваривал страстную речь вора, и ему обидно было слышать оскорбления в адрес общества, к которому он сам принадлежал, но в словах бородача на самом деле скрывалась какая-то большая правда, что-то было очень привлекательное в словах о том, что толпа несет в себе и пошлость, и безвкусие, и даже идиотизм. Володя вспомнил ребят своего класса, и его вдруг словно током ударило: «Да они же все тупицы и кретины! Жизни не знают, сопляки! Потеют, стараются, зарабатывают пятерки, а жизнь мимо них несется со скоростью пули, которую не видно! А вот я — другой, я — жизнь чувствую, ощущаю! Ну разве с ними могло случиться все то, что со мной случилось?! Нет, никогда!»

— Понимаешь, мальчик, — продолжал Дима задушевно, с наслаждением затягиваясь, — произведения искусства создавались только личностями, скорее всего крайними индивидуалистами даже, эгоистами, сказать точнее. Искусство — не для всех, а поэтому и храниться оно должно лишь в частных руках, в руках тех людей, кто не только оценит его по достоинству, но и сумеет его сохранить!

— Поэтому ты и хотел изъять у Ивана Петровича его оружие, чтобы передать его тем... достойным? — спросил Володя, хотя ему и так все было ясно.

— Ты догадлив, — кивнул Дима-Олег, — только знаешь, кто должен был стать этим, как ты сказал, достойным? Не знаешь?

— Неужели ты сам? — пронзила Володю догадка.

— Ты угадал, — скромно ответил вор, аккуратно укладывая в коробок погасший окурок. Тут Дима-Олег внезапно изменил свой приподнятый тон на нежно-вкрадчивый, сочувственный даже и сказал:

— Милый мальчик, я ведь знаю, что у тебя дома все очень скверно. Мать ушла, а батя маленько того, горькой баловаться стал. Но ты не унывай, парнишка. Я ведь горю твоему пособить вполне, вполне могу. Я женщин знаю, и, если у папы твоего в руках гроши неплохие зашуршат, то мамочку твою домой вернуть еще как можно.

Володя хотел было возразить, возможно, оскорбить непрошеного утешителя, потому что он грубо намекнул на то, что мама способна менять мужчин, видя в этом одну лишь денежную выгоду. Но мальчик тут же вспомнил, что мама на самом деле упрекала папу в безденежье, а поэтому Дима оказывался хоть и неделикатной скотиной, в открытую говоря о маминых претензиях, но бил в самое яблочко. Но тут Володю уколола еще одна мысль: «А ведь он все это мне не зря говорит, и о деньгах тоже не случайно упомянул. Он хочет от меня чего-то. Помощи какой-то ждет, но тихонько к делу подбирается, на цыпочках. Надо все узнать, все узнать! На самом деле он мужик толковый! Если помогу ему, то отвалит денег, а с деньгами можно попытаться...»

Но Володя не успел решить, что ему делать с деньгами, полученными от Димы-Олега, потому что «настоящий ценитель прекрасного», точно читая мысли мальчика, перебил его мечтания вопросом:

— Уверен, что ты сейчас решаешь, что я попрошу от тебя за свою помощь?

— Угадал... — подтвердил Володя, дерзко посмотрев на бородача.

— Да, кое-какую работу тебе выполнить придется. Я симпатии ради деньгами не бросаюсь, хотя ты, Володька, мне очень, очень симпатичен. — И Дима-Олег сказал это так серьезно, так внимательно посмотрел в глаза мальчику, что Володя, благодарный за этот тон и за этот взгляд, сердцем тесно прильнул к человеку, которого еще совсем недавно ненавидел. А Дима, чувствуя, какое впечатление он произвел, сказал еще более проникновенно: Мы с тобой, мой милый мальчик, одного дуба желуди. Я твой характер еще тогда, летом, рассек. Ты — личность, индивидуальность, ты — выше многих, ты будешь управлять людьми, и они тебе подчиняться станут.

«Да ведь он же мне всегда нравился, — думал Володя про себя, — зачем же я тогда пошел мешать ему спасти сокровища Ивана Петровича, которые теперь валяются где-нибудь в пыльном углу музея, неразобранные и ржавеющие! Ну и придурок же я!»

А молодой мужчина между тем поднялся со ступеньки, точно все, что он хотел сказать Володе, уже было сказано. Мальчик машинально поднялся вслед за ним и спросил, будто то, что он хотел узнать, было очень важным для него:

— Как тебя зовут?

И бородач понял, почему Володя спросил его об этом, и ответил очень серьезно:

— Когда-то я представился тебе Димой, так пусть же я останусь с этим именем. Да и при чем здесь имя? Слова, братишка, очень мало значат — умей определять сущность вещей, то, что стоит за словами. А слова да имена, мой мальчик, дрянь и ложь! — И тут Дима очень тепло обнял Володю, и мальчик от неожиданности вздрогнул, но его тут же обдало теплом человеческого приятия, забытого уже. — Главное, помни — я помогу вернуть тебе и твоему отцу вашу, — Дима едва заметно улыбнулся, — заблудшую маму. Я знаю, она пока тебе нужна, Володя, и ты ее получишь, обещаю тебе это. А теперь — идем. Мы неплохо с тобой поговорили, но, я уверен, мы и ближе сойдемся — как-никак, родственные души. Правда?

И Володя, краснея от удовольствия, твердо ответил:

— Да, правда.