в которой герой неожиданно вспоминает свою первую средневековую профессию, а заодно пытается сделать то, что когда-то отверг царь Иван

Шел 1590 год. Уже много времени прошло с тех пор, как Константин вернулся из дальних странствий во Псков, к своей семье. Поначалу счастливый и примиренный с самим собой и со всем миром, осознавший на деле, что если даже и знаешь наверняка, какое событие в истории грядет, то его нельзя предупредить, стал Константин жить тихо и покойно со своей женой Марфушей в каменном доме с двумя этажами и многочисленными хозяйственными пристройками. Денег-то он привез немало.

И для сына Никиты палаты нашлись. На самом берегу реки Великой был построен дом уже после Баториевого нашествия. Строил его один купец, который вскорости разорился и с палатами решил расстаться. Костя же купил палаты для семьи Никиты, и Марфуша часто там бывала, нянча внуков. Сам Никита был во Пскове в ближних людях самого воеводы — не только дружинником служил, но и казначеем. Константин же после обустройства во Пскове снова стал призывать к себе людей недужных, лечил их травами, руками и внушением. Но вскоре стал он примечать за собою ослабления былой врачебной силы.

Если прежде, когда он вскоре после ранения головы глядел на человека, то сразу по цвету его кожи, по блеску глаз, по состоянию радужки мог судить о том, что мучает больного. А теперь, после долгой отвычки, после гоньбы по другим странам и городам, после заграничной суеты и расходования своих сил на пустяки (теперь он так и считал), приходилось Константину страшно напрягаться, чтобы понять, чем болен пришедший к нему. Он много расспрашивал человека о его хворобе, входил в детали. И все равно часто стал Константин неверно определять причину хвори, поэтому и лекарства частенько давал не те. Хорошо еще, если просто не действовали они, и больной одной лишь волей Господней выкарабкивался из ямы своей болезни. Но ведь стали и помирать больные Константина. Все чаще говорил он родным, спрашивавшим у него, отчего ж такое приключилось, что скончался их родственник: «На то воля Божья. Не все в моих руках. Бессилен был я перед болезнью…»

А сам раздумывал, в чем тут причина. И ничего не мог сказать — вроде бы, все было как всегда. Он даже решил, что не поедет в Москву, где напрасно ждал его Богдан. В конце концов, Константин уже понял: его эксперименты с историей ни к чему не привели. Значит, и пытаться не надо. А надо просто доживать свою жизнь, ибо не так уж много и лет ему отмеряно.

Одно лишь с прежним успехом удавалось Константину — отлично лечил он от падучей. И почти уж не являлись к таким больным припадки, ведь силу гипноза, способность заворожить человека одними лишь движениями своих ладоней, прикосновением ко лбу, Костя сохранил. А потому и шли к нему толпой припадочные, кликуши, те, кого мучила тоска. Здесь Костино мастерство проявлялось во всей своей силе. И, несмотря на неудачи его врачевания, слава о Росине, как об умелом лекаре, снова пошла гулять не только по Пскову и его пригородам, но залетела в соседние города — Порхов, Сокол, Великие Луки.

Но сам Константин уже не испытывал радости, вылечивая больных. Ощущение того, что его удел в чем-то другом, все чаще черными тучами наплывали мысли, далекие от врачевания. Может быть, Богдан все же был хоть в чем-то прав. Оба знали, что следующий тысяча пятьсот девяносто первый год должен стать для Руси роковым.

В Угличе с матерью, последней женой Ивана Грозного, жил восьмилетний царевич Дмитрий, страдающий падучей. Знал Константин из истории, прочитанной еще в своей прошлой жизни, в той, откуда он двадцать пять лет назад низринулся в век шестнадцатый, что царевич, забавляясь игрой с ножичком, внезапно впадет в припадок и нечаянно зарежет сам себя — якобы, он упал на острый нож.

Верилось в такую историю плохо. Точнее, не верилось вообще. Не только врач, но и любой человек, обладающий здравым смыслом, не может представить себе, как можно перерезать себе гортань в случайном падении на нож. А ведь именно перерезанное горло «младенца» видели многочисленные свидетели. Еще в двадцатом веке, прочитав об этом случае, соглашался Константин скорее с версией, где причиной гибели Дмитрия, законного наследника престола, назывался Борис Годунов. Этот стремился закрепить за собою власть и стать после смерти хилого, болезненного и полусумасшедшего царя Федора новым правителем Руси. Увидеть на деле, как все происходило и по возможности предупредить гибель царевича, последнего отпрыска рода Рюриковичей, стало первейшей Костиной задачей. До этого события, произошедшего в мае, оставался год.

К вмешательству в жизнь и смерть царевича подталкивали Константина разговоры с псковским приятелем Кузьмой — единственным, с кем можно было по душам поговорить о делах московских — о политике боярина Бориса Годунова. Этот Кузьма был подьячим в приказной избе псковского воеводы, куда часто являлись из Москвы люди сведущие и неглупые. Привозили они в Псков новости наисвежайшие, то есть не больше, как недельной давности. Ведь одной недели гонцу без спешки вполне хватало добраться из Москвы до Пскова. Между прочим, привезли и несколько писем от Богдана, но Константин пока что не ответил ни на одно из них.

А Кузьма в доме Кости, приходя к нему едва ли не каждый вечер поужинать с медком и брагой, говорил такие вещи, что Константину не жаль было потчевать приятеля. Ведь сведений подобного рода в городе достать было бы неоткуда.

— На Москве толкуют, что долго не прожить царевичу Димитрию… — обгладывая баранью ногу, говорил Кузьма с загадочным выражением лица, словно бы желая распалить охоту Кости вытянуть из него побольше, а за счет своих знаний стать повыше хозяина хоть на толщину подошвы.

— Это отчего же не прожить? Болен он разве чем? — делая вид, что ничего не знает и не понимает, вопрошал приятеля Константин.

— Как же! — важно говорил Кузьма. — Или боярин Годунов, нынешний действительный правитель державы нашей, даст ему еще пожить хоть с годик? Для Годунова Димитрий — кость в горле. Известно мне, что вначале Борис хотел Димитрия объявить незаконнорожденным, ибо рожден он от седьмой жены царя Иоанна. А сие по законам Кормчей книги непозволительно. Говорят, что Борис не велел даже молиться о нем и имя его не поминать на литургии.

— Ну и как, не молятся за царевича? — спросил Костя.

— Нет, отменил свое решение Борис лукавый. Рассудил он своей неглупой головой, что хоть седьмое супружество и незаконно, но все же терпимо было церковной властью. Так ведь не баран же он, чтобы в крепкие ворота церкви биться головой. Новую придумал штуку, чтобы опорочить Димитрия и породить в народе ненависть к нему.

— Какую же? — сделал заинтересованное лицо хозяин, подливая гостю в серебряный стакан душистой бражки, которую Марфуша приправляла имбирем.

— Стал по Москве Бориска слухи распускать, что-де маленький царевич уже являет в чертах поведения своего признаки жестокости Ивана Грозного. Любит он, мол, смотреть на кровь и муки и с немалой радостью и весельем наблюдает как животных убивают. И сам будто любит мучить их.

— И Филипп Гишпанский тем же самым отличался… — вставил свое слово Константин.

— Ну, о том мне не ведомо, — с достоинством отвечал Кузьма. Мол, конечно, кое-кому тут про дела гишпанские известно больше, чем сирому да убогому подьячему, но и мы не лыком шиты, тоже кое-что маленько знаем. — Так вот, еще такую сказку пустил Борис по Москве — царевич-де с ровесниками сделал из снега двадцать человеческих фигур, каждой имя дал первых государственных мужей, одного назвал Борисом Годуновым. А потом саблей голову ему срубил, сказав при этом: «Вот так и будет, когда стану я править на Руси — всем головы срублю!»

— Ну и что ж народ, поверил в эти небылицы о снежном побоище?

— Нет, не глуп народ московский, совсем не глуп! — отвечал Кузьма. — Понял, из какого гнезда вылетают вороны сих клевет. На самом же деле о царевиче толкуют, что он уже в малые свои года проявляет и ум и свойства души отрока державного. Любят Димитрия в народе, оттого и говорят со слезами на глазах, что жаль будет, если Бориска или ядом, или ножом изведет его.

— Да неужели боярин осмелится такое злодейство учинить? — Константин изобразил негодование.

— Еще как станется с него! — отвечал Кузьма, принимаясь за цыпленка. — Или неизвестно, как он расправился с Иваном Петровичем Шуйским, который Псков от поляков да литовцев оборонил?

— Ну, и как же? — снова слукавил Константин, зная, что было уготовлено славному воеводе.

— А велел удавить его, вот как. И с царевичем расправится и глазом не моргнет, верь моему слову, Константин.

И разговоры эти бередили душу Кости и звали его в дорогу.

Второй болью, мучившей Константина, стало острое желание принять участие в битве с крымскими татарами. Те в количестве ста пятидесяти тысяч должны были подойти к Москве в следующем году. Правда, цифрам он не слишком-то доверял, но воинство у крымского хана все равно должно было оказаться внушительным.

Допустить погрома Москвы, происшедшего от татар при Грозном, когда погибли сотни тысяч горожан, Константин никак не мог. Правда, знал он, что такого и не будет: в страшной битве под Москвой русские в следующем году одержат верх. Но уверенность в том, что победа будет возможна лишь при его участии, не оставляла Костю, едва эта мысль поселилась в его голове. Тогда, в начале двадцать первого столетия, читая о событиях века шестнадцатого, он не мог вообразить, что кто-то из его времени, перенесясь на четыреста лет назад мог действенно влиять на события истории. Теперь же его перемещение во времени, «провал», пространственно-временная аномалия сделались фактом. Значит, он мог действовать активно, но при этом зная, что историческое событие изменить нельзя. В этом он убедился воочию, когда безуспешно пытался спасти короля французов Генриха Третьего из династии Валуа.

И еще одно желание жгло Константина. Сильно жгло. Не мог он примириться с мыслью, что, обладая огромными познаниями, опережающими познания времени, в котором он волею неведомых ему сил когда-то оказался, он будет до смерти прозябать в псковской глуши, вдалеке от водоворота событий, творившихся в Москве. В нынешнем, тысяча пятьсот девяностом году стукнуло Константину уже полвека. Полсотни прожитых лет, правда, мало сказались на силе его ума, да и на внешности. Был он высок и широкоплеч, узок в талии. Волосы его хоть и посеребрились слегка, но были густыми, как и прежде. Лысина так и не возникла.

Теперь он стриг волосы коротко, имел густую же, но тоже коротко стриженую бородку. Тонкий нос с небольшой горбинкой, большие черные глаза, смотревшие пронзительно и проницательно, завершали облик человека, которого многие считали колдуном. И не только жена Марфуша, прожившая с Костей четверть века, видела в нем по-прежнему симпатичного мужчину. Ходя по улицам Пскова, даже во время церковной службы в храмах, ловил невзначай Константин горячие взгляды женщин и девиц. Сам он смущался, замечая эти взгляды. Однако же Костя невольно испытывал чувство мужской гордости и говорил сам себе: «Да, долгий мужской век тебе отпущен Богом. Не воспользоваться ли этим даром? Не потешить ли свое тело не на ложе с уже постаревшей Марфушей, а с молодухой-боярышней или пригожей девицей-слобожанкой?»

Между прочим, такие сомнения говорили о том, что он все-таки постарел. Прежде, оказавшись в дальних странствиях, он и не думал соблюдать супружескую верность. Вот, к примеру, во Франции…

Теперь же что-то упрямое, идущее из глубин сознания, твердило Константину: «Брось, Костя, не балуй. Не для того тебе дана крепость тела. Разбазаришь, растранжиришь ее, валяясь на перинах с похотливыми бабенками! Потеряешь самого себя в этом суетливом, бесовском и мелком деле». Эх, вовсе не прежний «внутренний голос» ему слышался, а нечто совсем иное. Вот только понять этого Константин так и не мог.

И не отдалялся он от брачного ложа, не осквернял его, зная, что судьба уготовила ему другие утехи, ради которых нужно силы свои беречь.

Нужно было спешить, поэтому быстро, в два дня, на прекрасной голландской бумаге изготовил Константин чертеж своей кузни с водяным колесом. У самой воды хотел Константин устроить свою кузню, чтобы, сделав запруду в небольшой излучине реки, рядом с которой стоял дом его сына, пустить воду на колесо, чтобы оно вращало необходимые ему станки.

Итак, сделав чертежи, созвал к себе в дом Константин лучших плотников и столяров Пскова, все им растолковал, назначил старшего, чтобы тот набрал работников для строительства запруды. Он даже дал «серебряный» аванс (благо денег у Коси оставалось еще немало в том золоте, что было вручено ему королем испанским, да и серебро поступало от исцеленных больных). Сам же утром оседлал коня, на пояс прицепил саблю и отправился к Копорью. Тогда это был уже шведский городок.

Но хоть и владели им шведы, как и русскими Ямом и Ивангородом, потерянными в результате несчастной для России Ливонской войны, но русские купцы ездили туда беспрепятственно, чтобы сбыть свой товарец да прикупить шведского. Константин отправился к шведам за железом, которое было у них в продаже и качество имело отменное.

Всего-то два пуда железа и нужно было Константину, бывшему кузнецу из деревеньки Подковкино, принадлежавшей боярину Кручине Верхотрубину. Неподалеку от Пскова располагалась та деревня. Именно в той деревне, где обзавелся он и семьей, научился Константин ремеслу кузнечному, да еще и перенял у старого кузнеца Евсея, о котором (как и о множестве иных кузнецов) говорили, что он водился с чертом, способ, как ковать сталь такой крепости и красоты, что она не уступала азиатскому булату. Дело тут было вовсе не в черте: просто в свое время Евсей оказался полонянином, попал в далекую азиатскую страну, где стал сперва рабом, а потом кем-то вроде подмастерья у местного кузнеца. Вот откуда идет секрет булата.

Шведское железо нужно было Константину, чтобы превратить его в булат, а уж потом сделать из этой стали то, с чем можно было бы в Москву явиться — да не просто стать лишним в стольном граде человеком, а пробиться при помощи своих изделий на самую верхнюю ступень лестницы чинов. Он намеревался встать на один уровень с правителем страны, а, может быть, и заменить собою ненавистного народу Годунова. Конечно, при помощи Богдана совершить такое было легче, но отчего-то Костя того не хотел.

Недолго пробыл в Копорье Константин — через день поскакал он в Псков, везя в двух переметных сумах нужное ему количество железа. Когда вернулся, стройка уж началась. Но хозяин лишь приглядывал время от времени за тем, как идут работы. Сам он принялся за дело наиважнейшее — нужно было то найти, чем в шестнадцатом столетии еще не пользовались. Но, чтобы рассказать о том, что требовалось найти Константину, сообщим о том, что именно собрался изготовить Костя из железа, превращенного в булат.

Из чего стреляют московские стрельцы, Костя видел не раз. Он и сам имел пищаль, с которой ходил по лесам окрестным, когда была охота зайца подстрелить или глухаря. А такое для тогдашнего времени было совершенно немыслимо. Тяжелая, с грубым кованым стволом, с замком фитильным, пищаль была оружием своего века. Она долго заряжалась, стреляла криво из-за того, что пуля обычно в стволе болталась, притом — всего шагов на двести. Если враг шел тучей на стрельцов, то залп из пищалей мог быть вредоносным для неприятеля. Но такое случалось лишь потому, что стрелец, целясь в одного врага, мог случайно поразить того, кто был от него отделен тремя или четырьмя другими воинами. Целился в одного — попал в соседа! И пускай радуется, что оружие не разорвалось в его руках.

О том, чтобы попасть из пищали в бегущего зайца, не могло быть и речи. Но Костя усовершенствовал купленную пищаль, сделав на ней кремневый замок — кузнецу заказал, сам выровнял канал ствола и пулю в него перед выстрелом загонял так туго, что она летела прямо в цель.

Но то, на что решил сделать Костя в своей новой кузне, превосходило и все эти ухищрения. Целью его были два предмета — винтовка, хоть и однозарядная, но заряжаемая «с казны», имеющая скользящий затвор и ударник с пружиной и спусковым механизмом, а также револьвер, снабженный патроном в медной гильзе. Тот и другой вид оружия должен был стрелять не круглыми, а устойчивыми в полете коническими пулями. Что же касается револьверного патрона, то он должен был иметь и капсюль. А он, как знал Константин, порох воспламенял, когда по нему ударял курок, имея под тонкой медной оболочкой особую смесь, способную воспламениться при ударе. Но чтобы сделать такую смесь, требовалось прежде найти в земле материалы для ее изготовления.

Словно бы страница из учебного пособия по химии вставала перед умственным взором Константина, когда он отправился в окрестности Пскова. «Чтобы изготовить воспламеняющую смесь, я прежде всего должен найти пиритоносные сланцы, состоящие из углерода, кремнезема, окиси алюминия и сернистого соединения железа — его там больше всего. Если я не найду их, то вся моя затея рухнет, как бумажный домик от порыва ветра».

Константин исходил немало верст по полям и оврагам, по крутым берегам реки, держа в руке ореховый прутик, который, он знал, издавна служил точным индикатором для остро чувствующих людей при поиске руд и даже кладов, зарытых в землю. Вся его природа в тот день превратилась в какой-то тонко настроенный физический прибор. Он не ощущал себя человеком, все в нем стало чуждым людским пристрастиям — Константин был слит с землей, ушел в нее, превратившись в ее частицу. Только так, и он догадывался об этом, можно было найти другую, нужную ему частицу, вкрапленную в земной шар.

Вдруг словно разряд электрического тока пронзил тело Кости. Прутик в его руке мелко-мелко задрожал, и он снова из тонкого прибора превратился в человека со всеми его страстями, грехами и добродетелями. Железная, хорошо отточенная лопата, бывшая при Константине, тотчас была пущена в ход. Сняв слой суглинка, он увидел то, что искал. Никогда прежде он не видел сланцев, но сейчас при виде сероватых, твердых отложений Костя сразу понял, что нашел то, что искал. Набрав целый мешок сланцев, взвалив его на спину и направившись в сторону видневшихся в двух верстах башен Пскова, он чувствовал себя богачом, несшим не мешок с никому не нужным минералом, а мешок с золотом. А в голове вновь встала страница из пособия по химии: «Теперь я выделю из сланцев сернистое железо и как можно скорее превращу его в железный купорос, чтобы добыть из него серную кислоту. А уж из серной кислоты я сделаю кислоту азотную, которую использую при производстве взрывчатого нитроглицерина. Он нужен мне для капсюлей! Без капсюлей патрон — не патрон!»

Постройка кузни подвигалась споро. На ее строительство и обустройство горном с мехами, наковальней с нужными для изготовления оружия токарным, сверлильным, шлифовальным станками Самохин денег не пожалел. Его идеи, выраженные в чертежах, в результате умелых действий опытнейших псковских мастеров быстро обретали очертания необходимых ему приспособлений. Пока же продвигалась вперед работа по устройству кузни и ее оборудованию, Костя принялся за изготовление воспламенительной смеси для капсюлей. Там же, на берегу реки Великой, сложил он костер из хвороста и дров, на него положил куски сланцев, чтобы между ними проходил воздух, а сверху насыпал еще и слой сланцев, раздробленных до величины ореха. Когда костер был зажжен, Константин засыпал его сверху дерном и землей, сделав лишь несколько отверстий сверху, для доступа кислорода — точь-в-точь, как это делается, когда дрова пережигаются на уголь.

«Чтобы сланцы превратились в сернистое железо, а потом и в железный купорос, нужно не меньше десяти дней, — думал Константин. — А пока идет процесс, доделаем и кузню…»

Прошло десять дней. Кузня с вращающимся под воздействием воды колесом была сдана мастерами и принята Костей с одобрением. От деревянного вала, который вращался колесом, шли к станкам кожаные ремни, вращавшие шпиндели станков, причем скорость можно было увеличивать или уменьшать, перемещая приводные ремни на деревянные насадки вала разного диаметра. Печниками был сложен большой горн, а кожевенники сделали большие и мощные меха. Казалось, что кузня строится для того, чтобы ее хозяин начал производство большого количества подков, серпов, лопат, гвоздей, сабель, ножей — всего того, что нужно человеку шестнадцатого века. Как удивились бы мастера, видевшие, как много серебра бросает хозяин в топку еще холодного горна, если бы узнали, что все это затевалось ради изготовления всего двух вещей… Но зато каких вещей!

Щедро рассчитавшись с мастерами, Костя первым делом решил закончить получение нужной ему для капсюлей воспламенительной смеси. Все то, что осталось на месте его кострища, он сложил в большую корчагу из хорошо обожженной глины, залил серую массу водой, хорошо взболтал и дал отстояться. Когда вода стала прозрачной, он слил ее, и корчагу с осадком, оставшимся на ее дне, поставил на огонь. Скоро там были лишь кристаллы железного купороса.

«Но мне не нужен железный купорос как таковой, — рассуждал сам с собою Костя. — Мне нужна серная кислота. А поэтому я возьму купорос и помещу его закрытый сосуд, который поставлю на огонь. Серная кислота выделится из купороса в виде паров, которые, сконденсировавшись, превратятся в крепкую серную кислоту».

Так Константин и поступил, и скоро у него имелся целый кувшин сильнейшего реактива. А мысль, словно считанная со страниц все того же пособия, неустанно твердила: «Но тебе не нужна серная кислота! Тебе нужна кислота азотная, а чтобы ее получить, нужно обработать серную селитрой, которую я уже припас. Потом, путем дистилляции, я и получу азотную кислоту».

Через пару дней у него имелась уже и азотная кислота, но неутомимый мозг твердил: «Зачем тебе азотная кислота? Конечно, ты можешь обработать ею волокна льна и получить пироксилин — сильнейшее взрывчатое вещество. Но уж лучше сразу делать динамит. Он практичней и безопасней при обращении. А поэтому я поступлю таким образом. У меня уже есть глицерин, который я выделил из свиного сала. Я соединю его с азотной кислотой, предварительно сгустив его путем выпаривания в водяной бане, и получу нитроглицерин — тоже сильнейшее взрывчатое вещество».

Скоро у Константина имелась желтовато-маслянистая жидкость, безобидная, но лишь внешне. Он знал, что если ее разлить и посильнее ударить по ней молотком, то на клочки разнесет не только его самого, но и вся кузница взлетит на воздух.

«Нет, мне не нужен сам по себе нитроглицерин. Я сделаю более безопасное в обращении, но не менее грозное взрывчатое вещество — динамит. Для этого я соединю нитроглицерин с глиной. Глина впитает его, и у меня будет сухой динамит — отличное воспламеняющее средство для пороховой части унитарного патрона!»

Константин вспомнил, что примерно так поступили и герои романа Жюля Верна «Таинственный остров». Несколько цивилизованных людей оказались заброшенными в самый глухой уголок планеты, а потом, благодаря техническому гению одного из них, более чем отлично обустроились там. И нитроглицерин с динамитом изобрели по ходу дела.

Через день Константин был обладателем динамита. Мастер был очень доволен собой, когда, положив несколько крупинок взрывчатки на наковальню и ударив по ним молотком, услышал довольно громкий треск взорвавшегося динамита. Книга жизни во многих сотнях томов, ставшая достоянием его мозга, прекрасно прочитывалась сознанием, и ее сведения воплощались в материальные формы, необходимые Константину для завоевания высокого положения в стране, которой управлял узурпатор Борис Годунов.

…Он начал делать винтовку со ствола, считая ствол главной частью оружия. Для этого ему нужен был идеально круглый железный прут. Чтобы его изготовить, Константин вначале отковал грубо заготовку ствола, потом на токарном станке обточил его идеально до нужного диаметра, после чего можно было приступать к сверлению канала. Для этого у Кости уже было заготовлено сделанное им самим длинное сверло. Важным было при сверлении не уклониться и на самую малость ни в одну из сторон, чтобы не сделать одну стейку ствола более тонкой, чем другая. Но необходимо было также сделать и нарезы внутри ствола. Поэтому он применил резцы особой формы, выкованные им заранее из закаленного булата, превосходившего по крепости шведское железо. Но и его пришлось «размягчить», предварительно разогрев в горне ствол до нужного градуса. Когда ствол, внутри которого резец, имевший шесть зубьев, сотворил свою работу по созданию винтовки и остыл, то Константин, взяв его в руки, поднеся к глазам, увидел шесть нарезов, винтообразно пролегших в узком стальном тоннеле.

Теперь предстояло проделать паз для затвора, и тогда ствол можно было посылать в горн, чтобы потом закалить его в специальных растворах, придав ему свойство булата. Так Костя и сделал, а потом занимался устройством ударно-спусковой части оружия, делал к нему затвор с ручкой. Стрелять должна была винтовка, когда стрелок вкладывал в нее патрон в бумажной гильзе. В нем динамитная взрывчатая смесь помещалась в полукруглой выемке пули, и игла ударника при нажатии на спусковой крючок ударялась в нее и поджигала порох.

Из березы Константин вырезал для своей винтовки цевье и ложе, придав ему удобную форму, узаконенную уже в девятнадцатом веке. Отлив порядка двадцати пуль, Костя на пробу сделал патроны, купив черного дымного пороха, свободно продававшегося во Пскове. Испытать свое детище он вышел ранним утром на берег реки, но отошел от дома и кузни подальше, ревниво оберегая винтовку от нескромного глаза посторонних. Мишень уже была заготовлена — на широкой доске суриком Костя нарисовал круги и «яблочко». Укрепив мишень на стволе дерева, отошел от нее метров на сто. Волнуясь, но не боясь того, что ствол разорвет, а пороховые газы вырвутся в щели между стволом и затвором, Константин прицелился с колена, нашел красную точку мишени, поймал ее на мушку, в свою очередь пойманную в прорезь целика, и легко нажал на спуск. Выстрел грянул, приклад ударил в плечо Константина. Не дожидаясь того, когда рассеется белый дым, мастер побежал к мишени.

Нет, пуля попала не в яблочко, а в один из ближайших к нему кругов. Но доска пальца в два толщиной оказалась прошитой пулей насквозь. Это была победа! Житель шестнадцатого века обладал оружием, появившимся в данной форме лишь в середине девятнадцатого столетия. Значит, Константин Росин опережал всех живших сейчас на Земле людей на два с половиной столетия. Если прежде он только в мыслях, в своем воображении превосходил тех, кто его окружал, то теперь у него в руках имелось материальное доказательство этого превосходства.

Имея зоркое зрение, Константин отошел от мишени еще дальше, встал от нее метрах в полутораста, и опять попал в круг. Снова пуля навылет прошила доску. Константин трепетал: «Что же скажет правитель России боярин Борис Годунов, когда я покажу ему свою винтовку, да еще расскажу ему о предстоящем набеге на Москву крымцев? Я стану его военным советником, советником ратных дел. А тот, кто управляет военным делом в стране, является вторым по могуществу человеком в стране. Подумать только — „силовой министр“, как станут говорить в двадцать первом столетии. И я буду им! Кем стал бы я, оставаясь жителем двадцать первого века? До пятидесяти лет играл бы в войну при помощи тупых мечей и секир? Сделался бы инженером или каким-нибудь приказчиком (сиречь — менеджером)? Или даже бизнесменом — торговцем? Но случай дал мне возможность превзойти в знаниях и умении всех, кто сейчас живет на носящемся в просторах вселенной шарике, имеющем название Земля! И я, хотя мне уже и минуло пятьдесят, стану вторым после царя человеком, а в глубине души буду ощущать себя правителем страны!»

И, наполненный честолюбивыми мечтаниями, расстреляв все патроны и полностью убедившись в том, что его винтовка удалась, совершенно счастливый Константин пошел в свою кузню. Он уже забыл о больных, отмахивался, когда к нему в кузницу приходила жена и говорила, что пришли недужные с тем-то и тем-то. Константину было не до них. Он уже растерял в себе лекаря. Костя Росин стал тем, кто работал на войну, пусть не на наступательную, но все равно на такую войну, где потоком прольется людская кровь. Тщеславие сделало его холодным, если не жестокосердным.

Изготовлению револьвера Константин отдал меньше времени. Ствол он не стал делать нарезным — это оружие он предназначал для ближнего боя и собирался снабдить револьверами дворянскую конницу. Особой хитрости не составило выточить на токарном станке барабан и высверлить в нем шесть гнезд. Пришлось попотеть лишь над проектированием спускового механизма, который одновременно должен был оказаться ответственным за проворачивание барабана для нового выстрела. Не забыл мастер и о том, чтобы при выстреле барабан во избежание выхода газов плотно прилегал к стволу. Рама, к которой крепился ствол и барабан, вообще не представляла в изготовлении никакого труда. Закалив ствол и барабан до крепости булата, собрав весь экземпляр, убедившись в том, что ударно-спусковой механизм работает отменно, принялся Константин за изготовление патронов. Целиковую медную трубку для гильз он, конечно, сделать не мог. Пришлось составлять трубку из трех выгнутых полосок медной жести, спаивая их. Пайкой же присоединял он к одной стороне гильзы и донце-капсюль, проложив между двух круглых медных пластинок несколько крупинок динамита. Насыпать порох и вогнать в гильзу свинцовую пулю конической формы было совсем уж делом мелочным и плевым.

И снова вышел Константин на берег реки Великой, чтобы испытать качество своего мастерства. И опять остался доволен работой. Бил револьвер на верных пятьдесят шагов, и пули его вонзались в доску в два пальца толщиной больше, чем наполовину. Пороховые газы во время выстрела между барабаном и стволом наружу не проникали, проворачивался барабан надежно, устанавливая капсюль нового патрона точно напротив бойка курка. Одно лишь огорчало Костю — приходилось пользоваться дымным порохом. Он подумал: «А ведь можно было бы сделать и бездымный! Тогда бы ряды стрельцов, палящих в приближающегося противника, не окутывались клубами дыма, мешающими стрельцам видеть своего врага. Воины станут точнее стрелять. Ах, дай Боже вспомнить, как же делали бездымный порох! Помню, что все началось с пироксилина — его и я делать смогу, имея лишь азотную кислоту, лен или бумагу. Потом, как помню, долго ученые бились над тем, чтобы пироксилин превратить в бездымный порох. Только в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году французу Вьелю удалось так обработать пироксилин, что он превратился в порох, не дающий дыма. Я вспомню, непременно вспомню, как он это делал!»

И Константин, постреляв еще из револьвера, вернулся в свою кузню. Нужно было сделать запас патронов в дорогу, которая уже в мыслях открывалась перед Константином — дорога, ведущая в Москву.

Но было еще одно обстоятельство, на которое Костя совершенно не обратил внимания, да и не мог обратить. Во-первых, он был слишком занят воплощением своей идеи, а во-вторых…

Словом, его приятель-подьячий сошел с ума. Да нет бы просто начать заговариваться, или же заполучить в голову некую особую идею (такое как раз случилось с Костей). Кузьма не спился, не стал гоняться за своей женой с топором. Он просто молчал, когда к нему обращался хоть кто-нибудь, никого не узнавал, ходил под себя. Константина звали к нему, но сделать он ничего не сумел. Кузьма угасал — страшно и мучительно.

Вспоминали люди вещь, которая совершенно прошла мимо сознания Константина — мол, еще несколько месяцев назад из Москвы во Псков приезжал какой-то важный боярин, так вот с ним то же самое случилось. Прибыл из Москвы вполне здоровый и полный сил, а уехал… Точнее сказать, увезли его — бездвижного и умирающего. А ведь еще не старым барин-то был.

Если бы Костя порасспросил тогда же о том барине, то узнал бы, как его зовут — и, быть может, понял бы, что к чему, сложилась бы в голове определенная картинка. И вместо экспериментов с оружием собрался бы Константин — и поехал бы в Москву, где ждал его Богдан.

Дело в том, что звали боярина Василий Курбатов.

Мало кому было известно, что не сложились отношения Курбатова и Бориса Годунова. Известное дело — двум медведям в одной берлоге ужиться сложно. А потом случилась эта поездка во Псков — и неожиданная болезнь и смерть вполне молодого и сильного человека.