Кристабель и я вернулись в Эверсли как раз к Рождеству 1682 года. Две недели я провела у Харриет, но больше оставаться не могла. Разлука с моей крошкой была невыносимой, хоть я и знала, что лучше Харриет о ней никто позаботиться не сможет.

Я считала, что Карлотта — исключительный ребенок. Кристабель порой улыбалась, когда я заговаривала об этом, но Харриет всей душой была со мной согласна. Карлотта, в самом деле, с неослабевающим вниманием следила за всем, что происходило вокруг нее, обладала силой воли и была готова кричать до посинения, пока не получала того, что хотела.

В те две недели, что я гостила у Харриет, я не отлучалась от нее ни на секунду, но понимала, что пришла пора уезжать. Разлука с дочерью была той ценой, которую я должна была платить за свои поступки.

Мать тепло приветствовала меня.

— Как ты могла так надолго бросить нас?! — укоризненно сказала она. — Ну-ка, дай-ка я на тебя посмотрю. Ты похудела и подросла!

— Милая мамочка, неужели ты думала, что я навсегда останусь ребенком?

— Уехала и бросила нас! Теперь, когда ты дома, наверное, ты будешь скучать по другим странам? Думаю, Харриет снова уже куда-то собирается, она всегда любила бродить по свету. Но как забавно получилось с ребенком! Могу поклясться, она совсем не обрадовалась, когда поняла, что с ней приключилось!

— Харриет очень любит Карлотту. О, мама, она самая прелестная крошка на свете!

— Было бы странно, если 6 это было не так, — Харриет такая красавица! Если дочь хотя бы наполовину пойдет в мать, она будет звездой королевского двора!

— Из нее вырастет настоящая красавица, я уверена!

— Она, кажется, совсем очаровала тебя. Как хорошо, что ты, наконец, вернулась!

Я хотела было согласиться с ней, но тут же запнулась: лишь с Карлоттой я чувствовала себя вполне счастливой.

Я сказала матери, что Харриет предложила, чтобы Салли Нулленс переехала в Эйот Аббас присматривать за ребенком.

— Прекрасная мысль! — ответила она. — Салли с ума сойдет от счастья! С тех пор как Карл покинул детскую, она бродит повсюду, будто пастушка, растерявшая своих овечек!

— Может, мне стоит сходить и сказать ей об этом прямо сейчас?

— Беги, зачем утаивать столь радостное известие?

Я поднялась в комнату Салли Нулленс. Все осталось по-прежнему, так, как было при моем отъезде. Она сидела и смотрела на чайник, который уже начал посвистывать и вот-вот должен был закипеть. Рядом с ней сидела Эмили Филпотс. Обе с изумлением воззрились на меня, и я подумала, что они еще постарели с тех пор, как я видела их в последний раз.

— Будь я проклята, если это не мисс Присцилла! — сказала Эмили.

— Вернувшаяся из дальних краев, — добавила Салли. — Никогда не могла понять, почему люди так стремятся туда да еще тащат с собой маленького ребенка! Ведь это может плохо подействовать на его ранимую душу! Язычники, одно слово!

— Не сомневаюсь, Салли, что вскоре ты сделаешь из этого ребенка прилежную маленькую христианку! — сказала я.

Намек, прозвучавший в моих словах, заставил ее навострить уши. Затаив дыхание, она взглянула на меня. Дети для Салли Нулленс означали то же, что поклонники — для юных девушек.

— Леди Стивенс спрашивала меня, не хочешь ли ты на время перебраться в Эйот Аббас присмотреть за девочкой? — быстро произнесла я. — Мне показалось, что это хорошая мысль!

Кончик носа Салли слегка порозовел. Я услышала, как она прошептала что-то наподобие «милая крошка».

— Ты едешь, Салли?

Этот вопрос можно было и не задавать. Я видела, что в уме она уже нянчит ребенка, но притворилась, будто никак не может решиться.

— Девочка, говоришь?

— Самая красивая девочка в мире, Салли!

— Никогда мне не нравились красотки! — буркнула Эмили Филпотс. — Они слишком много себе позволяют!

По тому, как скривилось ее лицо, я поняла, что Эмили терзает страшная зависть. Она уже видела перед собой мрачное будущее, когда у нее не останется даже Салли, которой раньше хоть пожаловаться можно было. Внезапно мною овладела жалость к ним обеим. Я подумала, как, должно быть, это грустно — быть старой и никому не нужной!

— Но девочке в скором времени потребуется и воспитательница! — сказала я.

— Это верно! — быстро согласилась Эмили Филпотс. Лицо ее залилось краской. — Детям нужна направляющая рука задолго до того, как они начинают ходить!

— Уверена, леди Стивенс будет просить тебя приехать в Эйот Аббас вместе с Салли!

— Нет, никогда! — сказала Салли и энергично закачалась в своем излюбленном кресле-качалке. — Опять эти маленькие детишки?

— Ну что, я могу писать леди Стивенс о твоем согласии, Салли? — спросила я. — В этом же письме я упомяну про то, что с тобой приедет миссис Филпотс.

В комнате воцарилось полное счастье: носы заблестели, глаза «очутились на мокром месте», а кресло-качалка радостно заскрипело.

Жизнь превратилась в сплошную муку: я только и делала, что подсчитывала дни и прикидывала, когда я снова смогу поехать в Эйот Аббас. Я не могла ездить туда слишком часто: даже при том, что я соблюдала осторожность, уже поползли сплетни.

Харриет придумала, как я могу почаще видеться с Карлоттой, — она сама приезжала к нам и подолгу гостила. Салли Нулленс уже приступила к выполнению своих обязанностей няньки, и Эмили Филпотс тоже была там, хлопоча над одеждой девочки и вышивая ее самыми изысканными рисунками.

Вскоре Карлотта поняла свою важность. Когда она лежала в колыбельке, перебирая ножками и довольно улыбаясь, она напоминала королеву, принимающую своих придворных, и время от времени милостиво поглядывала на раболепствующую толпу, что с восхищением взирала на нее. Бенджи стал ее преданным рабом, он считал прекрасным — иметь маленькую сестричку и был ужасно рад тому, что его мать снова вернулась домой. Грегори тоже любил Карлотту до безумия, и я иногда думала, что Харриет действительно заставила его считать ребенка своим. Сама же Харриет продолжала играть роль гордой матери, а Салли Нулленс молодела с каждым днем и одновременно становилась все более агрессивной по отношению к нам, заявляя, что она «никому не позволит мешать милой крошке», и отгоняя нас от ее колыбельки. Самое странное, что она будто что-то чувствовала, поэтому никогда не выгоняла из детской меня. Она говорила, что я похожа на картину старинного художника, когда нянчусь с девочкой. По ее словам, мисс Карлотта привязана ко мне всем сердцем. Кроме того, в комнате всегда сидела Эмили Филпотс, постоянно проверяя, чистое ли белье в кроватке.

— Когда-нибудь они разорвут девочку на части, — сказала Кристабель.

Карлотта же принимала все это поклонение как само собой разумеющееся. Лишь отец едва взглянул на нее. Интересно, что бы он сказал, если б узнал, что она его внучка? Только однажды он соизволил отозваться о ней:

— Она будет в точности, как ее мамочка! — сказал он, и это прозвучало совсем не как комплимент, ибо между ним и Харриет были весьма натянутые отношения.

Так наступило лето. Я пыталась снова вести ту же жизнь, что была до «приключения». Кристабель и я вновь приступили к нашим занятиям, но мысли мои всегда были в Эйот Аббасе, с моей крошкой. Кристабель тоже казалась рассеянной, к ней снова вернулся грустный вид, и из ее горьких отзывов я заключила, что она разочаровалась в жизни.

Однажды она сказала:

— Что будет со мной, когда я стану не нужна, чтобы учить тебя?

— Ты можешь оставаться со мной, сколько захочешь, — ответила я.

— И превращусь в очередную Салли Нулленс или Эмили Филпотс?

— Такой ты никогда не станешь: ты и я — подруги!

Она отвернулась, но я успела заметить, что ее губы скривились в жалкой улыбке, которая всегда так расстраивала меня. Несмотря на ее отчужденность, мы все-таки были близки друг другу. И, кроме того, она знала обо мне больше, чем кто-либо в этом доме.

В тот год произошло многое, и моя мать очень беспокоилась. Со времени Папистского заговора, который показал, что конец нашей мирной жизни совсем близок, она не находила себе места. Я догадывалась, что она волновалась за отца.

Он был очень сильным мужчиной и не любил держать свое мнение при себе. Он был воспитан убежденным антикатоликом, а так как престолонаследником являлся Яков, герцог Йорк, который не делал секретов из своих симпатий, мать чувствовала, что может разразиться большое несчастье. Кроме того, отец был большим другом герцога Монмута, а мать всегда говорила, что этот человек был рожден неудачником.

Монмут, сын Карла II и Люси Уолтер, являлся самым колоритным мужчиной королевского двора сразу после отца. Он был красив, чего нельзя было сказать об его отце, и обладал большим шармом, но зато он был лишен изворотливости и хитрости, что были присущи Карлу, хотя был строг, беспощаден и достаточно храбр.

Король нежно любил его, и, пока Карл был жив, Монмуту прощались многие проступки, хотя его окружение изрядно боялось, что в один прекрасный момент он зайдет слишком далеко. И тем летом, казалось, так и случилось.

Было вполне понятно, что мать смотрела на дружбу отца с таким человеком, как Монмут, с волнением. Отец не столько был предан ему самому, сколько тем идеалам, которые тот защищал. Он говорил, что не затем пережил Республику и поддерживал роялистскую партию, чтобы потом власть перешла к какому-то изуверу-католику, который сразу после своего воцарения разожжет по всей Англии костры инквизиции. Когда речь заходила на эту тему, он сразу приходил в ярость, и я заметила, что мать, которая во всех других случаях ввязывалась с ним в словесную битву, теперь стала необычно молчалива. А когда мы впервые услышали о заговоре «Ржаного дома», она чуть не слегла от охвативших ее мрачных предчувствий. Это был глупый заговор, изначально обреченный на неудачу. Цель его заключалась в том, чтобы убить короля и его брата, когда они будут возвращаться с Ньюмаркетских скачек. Дорога пролегала мимо одинокой усадьбы, неподалеку от Ходдесдона, в Хертфордшире. Это поместье было известно по имени «Ржаной дом», и от него заговор и получил свое название. Домом владел некий Румбольд, который являлся одним из главных заговорщиков.

Но в тот раз судьба была настроена решительно против них. Во-первых, в Ньюмаркете, где остановились король и его брат, случился пожар, и они решили, что лучше вернуться в Лондон. Таким образом, они проехали мимо «Ржаного дома» задолго до того, как заговорщики ожидали их. Во-вторых, было найдено письмо, адресованное лорду Дартмуту, в котором во всех подробностях излагался этот план.

Только начало утихать волнение после Папистского заговора, который угас сам собой, подобно отсыревшему костру, как народу подкинули другую тему для разговоров. Заговор «Ржаного дома» с огромным воодушевлением обсуждался по всей стране. Был издан специальный указ о поимке подозреваемых, согласно которому нашедшему и доставившему кого-нибудь из подозреваемых полагалось вознаграждение в сто фунтов.

Вот тогда мать и начала беспокоиться еще больше. Она боялась, что отец мог быть вовлечен в заговор и что кто-нибудь, соблазненный такой громадной суммой, может предать его. Я слышала, как они обсуждали это.

— Говорю тебе, — сказал отец, — я не причастен ко всему этому! С какой стороны ни посмотреть, это было глупое дело, обреченное на провал. Кроме того, неужели ты думаешь, что я бы согласился на заговор, целью которого было убийство Карла?

— Я знаю о твоей привязанности к нему и о том, что он тоже любит тебя…

— И все равно считаешь меня способным на убийство того, кого я люблю?

— Но я знаю и о твоей привязанности к Монмуту, и о твоей мечте видеть его на троне.

— О, Белла, ты меня удивляешь! Я хочу, чтобы Монмут взошел на престол, но только потому, что иначе им завладеет Яков! То, чего я добиваюсь, есть наилучший вариант для нашей страны! Для тебя, для меня, для всех нас… Но если Карл останется на своем месте еще десять — двадцать лет…

— Я не могла поверить в то, что ты бы причинил ему вред!

И они, обнявшись, вышли в сад, на этот раз не скрывая свою нежную привязанность друг к другу.

Но, погрузившись в мысли о моем ребенке и постоянно думая лишь о том, как устроить так, чтобы мы побольше времени проводили вместе, я мало внимания уделяла этим заговорам. Как только я узнала, что отец в этом не участвовал, я сразу обо всем забыла: была попытка покушения на жизнь короля, виновные призваны к ответу, и на этом все закончилось.

Однако было очень странно узнать, что никакой тайны из этого заговора и не делали. Как выяснилось, ряд очень влиятельных, богатых и знатных людей участвовал в нем: например, лорд Говард Эскрик и лорд Уильям Рассел. Полетели головы, и вновь мою мать стали терзать мрачные предчувствия.

Вскоре на устах всех появилось и имя Монмута. Как обычно, ко всему этому король выказывал очень слабый интерес. Мой отец сказал, что его больше интересуют любовницы, чем покушения на его жизнь. Все его отношение заключалось в одной фразе: заговор провалился, так чего ж теперь волноваться? Король ненавидел конфликты и старался жить со всеми в мире, он наслаждался остроумными беседами и обществом красивых женщин больше, нежели судом над своими врагами.

— Он такой человек, — сказал отец, — который не задумывается о смерти. Скорее всего, небеса он считает неким Уайтхоллом, где нет ни заговоров, ни утомительных разногласий. Ему требуется лишь удовольствие, которое он находит в женщинах, окружающих его.

— Но, говорят, что, например, в делах с Францией он может быть весьма хитер и изворотлив!

— Верно, — ответил отец. — Он направляет французского короля, куда ему хочется, и, что самое забавное, умеет убедить его, что тот руководит сам. Настоящее искусство! Карл ловок, Карл умен, но, кроме того, он еще и ленив и посвящает себя лишь женщинам. Ничто другое его более не интересует! Если б только он переменил свое решение и признал Монмута…

— А что теперь? — спросила моя мать. — Монмут же участвовал в этом…

— Джимми никогда бы не согласился на убийство своего отца, в этом я абсолютно уверен!

— Но как он это докажет?

Монмут действительно сумел убедить короля в том, что, хоть ему и было известно о существовании заговора, на убийство отца он никогда бы не пошел. Поверил ли ему король или нет, никто точно сказать не мог. Никто не мог с точностью утверждать и то, что Монмут ради спасения престола не готовился стать отцеубийцей. Одно лишь было известно определенно — Карл не мог заставить себя казнить собственного сына, хотя тот вполне мог быть предателем.

Конечно, король не мог полностью забыть произошедшее, и результатом этого явилось изгнание Монмута из дворца. Когда мы услышали, что он уехал в Голландию, мать с облегчением вздохнула. Отец лишь посмеялся над ней. По его словам, она напоминала старую курицу, квохчущую вокруг своего семейства. Но, несмотря на все эти споры, они были близки друг другу, и мне нравилось видеть их такими.

Но, оказалось, что два человека, что жили неподалеку от нас, участвовали в том заговоре. Они неоднократно навещали нас в прошлом, будучи близкими соседями, и все мы испытали глубокое потрясение, услышав о том, что они под арестом. Одним из них был Джон Эндерби, живший со своей женой и сыном в поместье под названием Эндерби-холл, и совсем рядом с нами жил Жермен Хилтон из Грассленд Мэйнора.

Разговоров было много. Вне всяких сомнений, их собственность должна была быть конфискована и продана другим. Я хотела было воззвать к чувству справедливости, но мать запретила мне это делать.

Я повиновалась ей, но с тех пор часто думала об этих людях.

Они исчезли, и лишь дома их остались стоять, со временем принимая все более и более заброшенный вид.

Карлотте шел уже второй год, с каждым днем она становилась все красивее, а ее характер давал о себе знать. Ее изумительно голубого цвета глаза — посветлее, однако, чем у Харриет, — привлекали внимание каждого, и я порой удивлялась тому, что все в один голос твердили, как все-таки она похожа на свою мать. Харриет это очень забавляло.

— Карлотта отлично справляется со своей ролью! — сказала она. — Этой девочке на роду написано быть актрисой, запомни мои слова!

К тому времени интерес Харриет к крошке уже пошел на убыль, да никто, собственно, и не ожидал от нее самоотверженного погружения в воспитание ребенка, не зная даже о том, что ребенок этот был не ее. Но у дверей детской, как сказочный дракон, несла стражу Салли Нулленс, грозя каждому, кто осмеливался приблизиться к ее ненаглядной. Теперь Салли стала совсем другой, и не верилось, что когда-то она была вечно недовольной старухой, просиживающей у закипающего чайника, что-то сердито ворча себе под нос. Теперь жизнь для нее вновь обрела смысл. То же самое случилось и с Эмили Филпотс. Карлотта была не обычным ребенком: она явилась их спасительницей, они молились на нее. Я знала, что Салли как хорошая и опытная нянька не допустит, чтобы ребенку был причинен вред. У Эмили были правила, которым должен был повиноваться каждый, но в то же время ради этой девочки она могла пожертвовать всем.

Карлотта не могла попасть в лучшие руки, и мне следовало успокоиться, но как я тосковала по ней в часы разлук и как мечтала о том, чтобы она стала навсегда моей!

Перед Рождеством Харриет и Грегори приехали к нам в Эверсли, поэтому моя крошка снова была со мной, что было прекрасно. Но Харриет опять предупредила меня, что я ни в коем случае не должна показывать вида, будто Карлотта что-то значит в моей жизни.

— Это может натолкнуть кого-нибудь на ненужные размышления, — сказала она. — Кроме всего прочего, это был весьма нетипичный поступок с моей стороны — поехать в Венецию специально для того, чтобы родить там ребенка. Постарайся держать себя в руках!

Я поняла, что она имела в виду, когда услышала, как моя мать сказала:

— Из Присциллы получится хорошая мать. Вы только посмотрите на нее с Карлоттой! Можно подумать, что настоящая мать вовсе не Харриет, а она!

Да, теперь я поняла, как права была Харриет: я ступала по опасной тропе.

Рождество выдалось исключительно холодным, и отец сказал, что в январе мы все поедем в Лондон.

Из королевского дворца пришло несколько приглашений, которые нельзя было проигнорировать. Сказав это, он с задумчивым видом посмотрел на Кристабель и на меня, и я подумала, что он больше не считает меня ребенком. Может быть, я наконец созрела, что, я думаю, было неизбежно, особенно если учесть тот факт, что я была матерью. Мне было шестнадцать лет, и в июле должно было исполниться семнадцать. Я видела его насквозь, и хотя, как и прежде, он был равнодушен ко мне, но все-таки он вспомнил о своих обязанностях отца, что означало — пришло время подыскивать мне подходящую пару. Сама эта идея выглядела для меня отталкивающей. Она ужасала меня! Как я могу выйти замуж, не сказав мужу о своем ребенке?! Меня снова начали мучить тревожные предчувствия.

Это была самая холодная зима на памяти всех живущих. С начала декабря стояли сильные морозы, и, когда мы прибыли в Лондон, оказалось, что он превратился в другой город. Темза настолько промерзла, что торговцы устроили на ее льду настоящий базар. Это изменило лик нашей столицы, и все вновь прибывшие были немало изумлены. Жители же города уже привыкли к этому и ходили за покупками — да и просто на прогулку — только на реку.

Вокруг царило веселье. Холода дали повод к праздникам. Такой погоды никогда не было и, в этом никто не сомневался, больше никогда не случится. Лед был тверд, как камень: от Вестминстера к Темплю даже пустили кареты, а иногда на льду разводили костер.

Некоторые пуритане — а их было множество — объявили, что так холодно и будет, пока все мы, за исключением самых праведных, не замерзнем до смерти. Бог уже насылал чуму и великий огонь, и это еще одно его предупреждение.

Вокруг бродили угрюмые перевозчики: холода лишили их ремесла. Многие из них поставили свои лавки и превратились в торговцев.

— Что хорошо одним — плохо другим, — последовал философский ответ со стороны моего отца.

Мать, Кристабель и я часто наведывались на Темзу за покупками. Торговцы были веселы и бодры, но нам приходилось быть очень осторожными во время этих прогулок по льду. Все ждали оттепели, но лед был крепок, и морозная погода держалась уже так долго, что вряд ли все быстро бы растаяло, даже если бы неожиданно потеплело.

Там, на льду, мы и познакомились с Томасом Уиллерби, полноватым мужчиной средних лет. Он стоял у одного из прилавков и пил горячее вино. На льду Темзы многие торговали спиртными напитками, ибо в такую погоду на них был большой спрос.

Так получилось, что, когда мы проходили мимо, Кристабель поскользнулась и толкнула Томаса Уиллерби. Вино выплеснулось ему в лицо, и его красные струйки полились вниз по изысканному плащу.

Кристабель была в ужасе.

— Мой дорогой сэр, — воскликнула она, — мне так жаль! О , Боже! Это я виновата! Ваш плащ испорчен!

Когда я взглянула на него, оказалось, что этот Томас Уиллерби обладает весьма приятной наружностью.

— Моя милая, — сказал он, — не переживайте! Вы ни в чем не виноваты: это все лед!

— Но ваш плащ… — вступила в разговор мать.

— Пустяки, леди, сущие пустяки!

— Если вино немедленно не смыть, могут остаться следы!

— Значит, моя милая леди, так тому и быть. Мне очень не хотелось бы, чтобы эта леди… — он приветливо улыбнулся Кристабель — ..беспокоилась о каком-то плаще. Она ни в чем не виновата. Как я уже сказал, во всем повинен этот скользкий лед!

— Вы так добры, — тихо вымолвила Кристабель.

— И теперь я прошу вас ни о чем не беспокоиться!

— Вы должны зайти к нам домой, — сказала мать, — я настаиваю! Там я прикажу застирать плащ, или мы посмотрим, что можно с ним сделать.

— Милая леди, вы так добры!

Было очевидно, что он с удовольствием принял это приглашение. Мы отвезли его в наш лондонский дом, который находился неподалеку от дворца Уайт-холл, и там мать заставила его снять плащ и приказала слуге принести один из тех, что принадлежали отцу. А пока нам подали вино и пирожки, которые мы называли винными — они были начинены пряностями и подавались горячими прямо с очага.

— Слава Господу! — сказал Томас Уиллерби. — Я бы сказал, будь благословен тот день, когда вы поскользнулись на льду!

Вскоре к нам присоединился отец, которому тут же рассказали о столкновении. Ему очень понравился Томас Уиллерби, он уже слышал о нем. Не тот ли он лондонский торговец, который десять лет назад приехал из деревни и за это время успел прославиться своей деловой хваткой?

Томас Уиллерби был тем человеком, который любил хорошие компании. Он был совсем не прочь поговорить и о себе. Да, он тот самый Томас Уиллерби, заверил он отца. Год назад он понес тяжелую утрату: он потерял свою нежно любимую жену. К огромному сожалению, у них так и не было детей. Ну, а теперь он подумывает удалиться от дел: он сделал приличное состояние и хотел бы поселиться где-нибудь в сельской местности, неподалеку от города… Может, он даже займется сельским хозяйством. Все, что ему требовалось, — это подходящий дом.

Они немного поговорили о сельских делах, и, конечно же, не обошлось без упоминания о заговоре «Ржаного дома». Оба сошлись на том, что для Англии день смерти короля станет поистине днем всеобщей печали, ибо наследников, за исключением брата короля и одного из его незаконнорожденных сыновей, не было. Томасу Уиллерби совсем не хотелось видеть нашу страну в лапах папистов, и в этом его мнение и мнение отца полностью совпадали.

К тому времени, как доставили его вычищенный плащ, мы, казалось, стали большими друзьями, и отец предложил Томасу Уиллерби взглянуть на два дома, которые находились неподалеку от нашего Эверсли-корта. Это были Эндерби-холл и Грассленд Мэйнор, которые были конфискованы, когда их владельцев схватили по обвинению в заговоре. Отец считал, что эти поместья должны попасть в хорошие руки, а Томас Уиллерби решил, что непременно должен поехать и взглянуть на них.

До самого февраля оттепели так и не было. Затем ларьки исчезли с реки, и лед начал трескаться. К тому времени Томас Уиллерби купил Грассленд Мэйнор, который находился всего лишь в полумиле от нас. Отец был очень доволен, что получил в соседи такого человека, и выказывал по отношению к нему дружеские чувства.

Томас часто навещал нас и очень радовался этим встречам, но, как мне казалось, особенно его привлекала Кристабель. Он, несомненно, был очень доволен случаем, что ввел его в круг нашей семьи.

Мой отец, естественно, был одним из тех, знакомства которых ищут: богат, влиятелен при дворе, близкий друг короля и герцога Монмута, хотя последний после своего изгнания не пользовался особой популярностью. А Томас Уиллерби был не из тех, что выдвинулись в высшие слои общества. Он приехал в Лондон в погоне за фортуной, и, работая в поте лица и прославившись своей честностью, разбогател. Пользуясь уважением со стороны тех, кто был рожден в более избранной среде, нежели он сам, он был весьма рад тому, что и в Эверсли его принимали как друга.

Он и Кристабель стали часто встречаться. Кристабель считала себя некрасивой, хотя, не вбей она себе это в голову, все бы думали о ней как об очень приятной девушке. Но Томас Уиллерби заметил ее красоту, и однажды она пришла ко мне, светясь от радости.

— Присцилла, я должна поговорить с тобой, — сказала она. — Случилось нечто изумительное!

Я взмолилась о том, чтобы она не тянула, а говорила побыстрее.

— Твой отец послал за мной, сказал, что Томас Уиллерби просил моей руки и что он дал на это свое согласие! Присцилла, я выхожу замуж за Томаса Уиллерби!

— А ты… любишь его?

— О да! — пылко ответила она. — Люблю! Я обняла ее.

— Тогда я рада за тебя!

— Я не заслуживаю этого счастья, — сказала она.

— Кристабель, конечно же, ты его заслуживаешь!

Она покачала головой.

— Видишь ли, теперь справедливость восстановится…

Я не совсем поняла, что она имеет в виду. Кристабель поколебалась немного, после чего продолжила:

— Теперь он это признал, и тебе следует все знать! Я это подозревала, еще когда приехала сюда…

— О чем ты говоришь, Кристабель?

— Я не дочь Конналтам! Моим отцом был твой отец, а моей матерью — леди Летти!

— Кристабель!

— О да, — сказала она, — когда-то давно они вступили в связь, несчастным последствием которой явилась я! Твой отец тогда был женат на своей первой жене, и было немыслимо — ты сама это прекрасно знаешь, — чтобы леди, которая была не замужем, родила вдруг ребенка! Поэтому я была рождена втайне, подобно твоей Карлотте, а потом отдана на воспитание Конналтам и взращена как их собственная дочь! Леди Летти назначила им пособие, и они вернулись в свой дом с новорожденным ребенком.

— Моя дорогая Кристабель! — Я обняла ее и поцеловала. — Тогда мы — сестры!

— По отцу, — поправила она меня. — Но ты была признана, принята, рождена в браке — в этом разница!

Я тут же вспомнила о Карлотте и пообещала себе, что с ней такого не случится: она будет пользоваться всеми правами.

— А ты это знала, Кристабель?

— Я догадывалась! Наш отец иногда приезжал к Конналтам, чтобы взглянуть на меня. Я это чувствовала! И леди Летти тоже проявляла интерес к моей судьбе. Она часто присылала мне вещи — хотя предполагалось, что все это исходило не от нее. А когда я приехала сюда, со мной начали обращаться не как с гувернанткой, но в то же самое время и не как с членом семьи! Вот тогда я все и поняла!

— Если бы ты сказала мне об этом раньше!

— А если бы ты случайно проговорилась? Меня бы тут же вышвырнули из дома!

И тут я все поняла — и эту горечь, и эти приступы подавленности! Бедная Кристабель!

— Странно, — сказала она. — Нас — тех, кто был рожден так, как я, — нас называют детьми любви, однако очень часто именно любви нам больше всего и не хватает!

"Вот и Карлотта тоже, — подумала я, — мое дитя любви!» Но у Карлотты будет все, об этом я позабочусь!

— Так чудесно вдруг обрести сестру! — сказала я.

— Я ужасно ревновала тебя! Мне очень стыдно!

— Ничего, я понимаю. Теперь ты уже не будешь ревновать?

— О нет, нет! Теперь у меня ни к кому не будет ревности! Томас избрал меня такой, какой я была! Я всегда это буду помнить!

— Я думаю, он очень хороший человек, Кристабель, — сказала я.

— Да, — ответила она, — О, Присцилла, я так счастлива!

По словам отца, откладывать свадьбу не было никакого смысла, поэтому она состоялась спустя несколько дней. Кристабель цвела, она была счастлива. Все свое время она посвятила обстановке Грассленд Мэйнора, но не забывала навещать и нас, хотя была вся в заботах о своей семейной жизни. Она только и делала, что говорила о Томасе Уиллерби, что меня очень поражало: раньше она всегда казалась такой холодной и не показывала своих привязанностей. Никогда и ни в ком другом не наблюдала я такой разительной перемены. Конечно, ее муж тоже был счастлив с ней, и никто не сомневался, что брак этот будет очень счастливым.

Спустя какое-то время она приехала в Эверсли и по секрету сообщила мне, что у нее будет ребенок. Теперь у нее было все для полного счастья. С гордостью она продемонстрировала мне потом свою детскую, а Томас, как заметил Карл, все это время глядел на нее, будто она была Девой Марией.

Я с большим удовольствием наблюдала за их счастьем, и теперь пришла моя очередь испытывать уколы ревности. Я подумала, как все было бы, если бы Джоселин и я поженились я бы открыто готовилась к рождению ребенка, вместо того чтобы участвовать в этом нелепом фарсе! Более того, долгое время я не могла видеть мою девочку, поэтому особо радоваться своей судьбе мне не приходилось.

В декабре у Кристабель родился ребенок. Мать и я поехали в Грассленд и присутствовали при его рождении. Мы должны были успокаивать Томаса, который очень переживал. Его привязанность к Кристабель была такой нежной и искренней, что я подумала, какую замечательную шутку сыграла с нами судьба в тот день, когда мы пошли на Темзу.

Роды были долгими и трудными. Но, несмотря на это, в положенное время мы услышали крик ребенка. Радость, отразившаяся в тот момент на лице Томаса, глубоко тронула меня. Мы замерли в ожидании. Наконец, появилась повивальная бабка.

— Мальчик! — сказала она. В комнате воцарилась тишина. Томаса переполняла радость, и он не мог вымолвить ни слова. Потом сказал:

— А моя жена?

— Очень устала, она не может принять вас пока что…

В ее голосе послышалось предупреждение, и меня пронзил страх. Я взглянула на Томаса и увидела, как радость его постепенно угасает.

— Это был тяжкий труд, — сказала мать. — Когда она отдохнет, все будет в порядке.

В течение следующих нескольких дней все переживали за здоровье Кристабель: ее охватила лихорадка. Отец послал к ней нашего доктора, еще он привез в Грассленд Мэйнор одного из королевских врачей. Я была рада, что он так поступил: это доказывало, что он испытывает к своей дочери какие-то чувства.

Моя мать и я больше времени проводили у Кристабель, чем в Эверсли-корте. Вместе мы ухаживали за ней и обрадовались, когда увидели, что постепенно дело идет на поправку.

— Скоро она выздоровеет, — сообщила я Томасу.

Он схватил меня и крепко прижал к себе. Я была очень тронута и одновременно с тем удивлена, что Кристабель может пробудить в человеке подобную привязанность.

Что касается ребенка — его окрестили тоже Томасом, — то он благополучно рос, даже не подозревая о той трагедии, которая чуть было не разыгралась после его родов. Доктора сказали, что Кристабель должна быть очень осторожной и ни в коем случае в течение нескольких лет не рожать детей.

Рождество пролетело незаметно, и приближался Новый год. Маленькому Томасу мы подыскали хорошую кормилицу, и неприятностей он пока что никаких не доставлял. Он был хорошеньким и очень сильным малышом, к великой радости его родителей.

Больше всего в жизни Кристабель не хватало того, что сейчас она в полной мере обрела, — любви. Теперь она и сама научилась любить других, и я никогда не встречала женщины, которая была бы больше счастлива своей судьбой, чем Кристабель.

Отец признался матери, что Кристабель — его дочь, на что она ответила, что уже давно об этом догадывалась и теперь хочет сделать для нее как можно больше, чтобы заставить ее забыть о годах, проведенных ею в доме викария.

Однажды в холодный январский полдень, когда северный ветер с яростью штурмовал стены замка и так приятно было сидеть перед камином, Кристабель пришла ко мне.

— Как все-таки странна эта жизнь, Присцилла! — обратилась она ко мне. — Всего год назад у меня не было ничего, будущее казалось мрачным, я страшилась его. А потом вдруг все изменилось: ко мне пришло счастье, о котором я даже никогда не мечтала!

— Такова жизнь, Кристабель. Думаю, это был хороший урок: никогда не следует терять надежду!

— Но и обольщаться, наверное, тоже не стоит.

— Я согласна. Когда мы счастливы, мы должны жить полной жизнью и не задумываться о будущем!

— Ты так думала, когда была на том острове с Джоселином?

— Я тогда об этом не думала: просто я была счастлива любить и быть любимой! Я приняла тот миг без малейших раздумий!

— Но каковы были последствия!

— Я ни на что на свете не променяла бы Карлотту! — ответила я.

— Присцилла, боюсь, я так испорчена…

— О чем ты говоришь?

— Я не заслуживаю всего этого!

— Конечно, заслуживаешь, иначе бы это тебе не принадлежало. Неужели ты думаешь, что Томас полюбил бы такую женщину, которой ты себя считаешь?

— С ним я совсем другая! Я полюбила его сразу, когда столкнулась с ним на льду! У нас есть маленький Томас, муж так счастлив! Он всегда хотел иметь детей, а теперь у него есть сын! Он говорит, что не может поверить, что все это досталось ему из-за какого-то скользкого льда!

— Ну, все так и получилось! И теперь все, что тебе надо, — это принять свое счастье!

— Что я и собираюсь сделать! Я постараюсь ни в коем случае не испортить его!

— Тогда не говори ничего, даже не думай.

— Но я не могу наслаждаться счастьем в полной мере, пока ты не простишь меня!

— Простить тебя? За что?

— Я завидовала тебе, думаю, иногда даже ненавидела тебя! Ты была так добра ко мне, но я ничего с собой не могла поделать! Ты мне нравилась, но во мне был какой-то барьер. Это было ужасно! Это заставляло меня желать тебе вреда!

— Что ты говоришь?!

— Я чувствовала себя изгоем, никому не нужным ребенком, чье существование доставляет одни лишь неприятности… Быть оторванной от своих родителей, Присцилла, — это разбивает сердце малыша! Я никогда не ощущала на себе родительской любви: у Конналтов ее просто не было! Они были худшими приемными родителями, которых только можно пожелать ребенку.

— Все позади, Кристабель, все закончилось! Теперь у тебя есть сын, муж, который боготворит тебя, и этот чудесный дом! Забудь о том, что ты перенесла, чтобы достичь этого… Теперь ты здесь, и все будет иначе!

— Ты поймешь меня, Присцилла, я знаю, но дай мне исповедаться! Это облегчит мне душу! Во мне сидело страстное желание унизить тебя так, как унижали меня: ты была законной дочерью, я же — незаконнорожденной! Видишь, у меня очень неприятный характер! Я знала, что происходит между тобой и Джоселином, я знала, как вы невинны, я знала, что чувствуют люди в отчаянии! Мы собирались на остров, помнишь?.. И тогда я притворилась, будто у меня страшно болит голова, и не поехала! Я знала, что под вечер выпадет туман: один из садовников сказал мне об этом. Я специально все подстроила так, что вы поехали одни…

— Но зачем?

— Про себя я сочла, что все случится именно так, как случилось. Я тогда будто сошла с ума, злоба перевернула все мои мысли. Злоба и зависть — самые страшные из всех чувств! Вы находились в отчаянном положении, и было совершенно очевидно, что вы ухватитесь за возможность провести несколько часов вместе. Я не думала, что может родиться ребенок, но, конечно, это было возможно. Теперь ты понимаешь, что я тогда замыслила? Я — очень злобное создание, и я подстроила это тебе, которая всегда была так добра ко мне!

— Это вся твоя исповедь? — спросила я.

— А этого недостаточно? Я поцеловала ее.

— Пожалуйста, Кристабель, забудь об этом! Карлотта столько значит для меня, что я не могу думать о том, как все это произошло!

— Если бы ты вышла замуж за Ли: он любит тебя! Тогда бы ты имела детей, которые были бы с тобой всегда, и не понадобилось бы всех этих тайн!

— Кристабель, ты везде ищешь беду. Я заметила это с самого начала. Эдвин разочаровал тебя?

— Я никогда не любила Эдвина, теперь я это понимаю! Я просто искала путь, которым могла бы выбраться из нищеты. Эдвин слаб, а мне нравятся сильные мужчины!

— И теперь у тебя есть муж и ребенок! Будь счастлива, Кристабель, ты должна радоваться жизни и принимать ее дары! Если ты не научишься этому, ты можешь все потерять!

Она содрогнулась, и я обняла ее за плечи.

— Я ужасная женщина, Присцилла! — сказала она. — Если бы ты только знала… Я поцеловала ее.

— Хватит об этом! Могу я попросить, чтобы принесли маленького Томаса?

Она, в свою очередь, обняла меня и кивнула.

Когда мы вернулись в Эверсли, нас ждало огромное потрясение. Отец мерял шагами зал, находясь, по-видимому, в сильном волнении.

— Что случилось? — воскликнула мать.

— Король умер! — ответил он.

Мать прижала руку к сердцу и побледнела.

— Карлтон, что же теперь будет? — прошептала она. — О, Боже, не дай разразиться несчастью! Но он был не так уж стар, пятьдесят пять — это не возраст для мужчины!

— Да, — добавил отец. — Правда, последние два года он не очень хорошо себя чувствовал и был уже не тем, что раньше, когда был полон здоровья. Но в последнее время он стал раздражителен, что совсем не свойственно ему. Я предвидел, что так случится, но не думал, что все произойдет так внезапно! Может, он слишком хорошо жил? Его жизнь подходила к концу, хотя он смог уложиться в меньшее количество лет, нежели остальные!

И они заговорили о том, что волновало сейчас всех, — что предпримет теперь Монмут и как поступит мой отец.

Отец продолжал свой рассказ о смерти короля. Вечером, перед тем, как он почувствовал себя неважно, король был среди своих друзей и выглядел вполне здоровым. Он ужинал с любовницами — герцогинями Портлендской и Кливлендской и герцогиней Мазарини — и выказывал им много знаков своей привязанности. В тот вечер, как обычно, были игры и музыка, и всех очаровал своим пением маленький французский мальчик, которого любезно прислал король Франции.

Затем король посетил покои герцогини Портленд, после чего вернулся и шутил в своей обычной благожелательной манере. Камергеры, в чью обязанность входило спать в его комнате вместе с собаками — постоянными спутницами короля, — говорили, что король стонал во сне, а когда проснулся, то почувствовал себя плохо. Он принял несколько капель лекарства, которое изобрел сам, — «Королевские капли». Пятнадцать капель этого снадобья на бокал вина считались верным средством от всех болезней. Но, к сожалению, королю это не помогло, и во время бритья слуги с ужасом увидали, что лицо его вдруг покраснело, глаза выкатились и уставились в потолок, а тело грузно осело в кресле. Он попытался подняться и упал им на руки. Все поняли, что смерть близка.

Герцог Йорк — наследник трона — сразу прибежал к постели брата. Никто не понял, узнал его Карл или нет.

— Йорк! — сердито вскричал отец. — Какое печальное время наступит для нашей страны при таком короле! Карл знал, что народ не хочет видеть на троне Якова. Разве он сам не сказал как-то: «От меня никогда не избавятся, Яков, потому что иначе они получат тебя! Таким образом, корона твердо сидит у меня на голове!» Ну почему он не признал Монмута?

— Все равно бы нашлись те, кто выступил за Якова!

— Да, католики! — сердито ответил отец. Затем он продолжил свой рассказ о том, как пытались спасти жизнь короля. Были перепробованы все известные средства: горячее железо прикладывали ко лбу, в рот вливали снадобье из черепов. Короля терзали ужасные боли, однако он сохранял контроль над речью и даже пытался шутить.

— Нам показалось, что он еще будет жить, — сказал отец. — Вы бы видели радость, отразившуюся на лицах людей: хотели даже разжечь костры повсюду! Однако радоваться было рано: вскоре случился еще один приступ, и уже ни у кого не было сомнений в том, что король умирает. Перед смертью он продиктовал нам свою волю относительно любовниц и незаконнорожденных детей: он позаботился о них.

— А Монмут? — спросила мать.

— Он не называл его имени.

— Так значит, Яков II теперь король Англии?

— Да, спаси нас Господи!

— Карлтон, но ты останешься здесь, в деревне?

— Моя дорогая Арабелла, ты же меня хорошо знаешь!

— Но разве для тебя ничего не значат твой дом, твоя семья?..

— Они значат для меня так много, — сказал он. — что, если понадобится, я отдам ради них свою жизнь!

Они, казалось, совсем не замечали меня. Я повернулась и вышла из зала. Отец успокаивал мать, прижав к груди, но я хорошо его знала. Он принадлежал к тому типу людей, которые, если уж решали про себя, что дело праведное, никогда не отступали от него. Он был одним из тех, которые остались в Англии во время Республики, чтобы работать для возвращения короля, и он жил среди врагов, слывя круглоголовым — он, самый преданный из роялистов! Он рисковал своей жизнью каждую минуту на протяжении долгого времени, и теперь он снова вставал на эту дорогу. Я почувствовала страх за него.

С тех пор жизнь нашу мирной назвать было никак нельзя. Мать ходила по дому, своим видом напоминая привидение, а отец часто уезжал в королевский дворец. Я заметила, насколько нервной стала мать: каждый раз, когда со двора до нашего слуха доносился стук подков, она вздрагивала.

Мы узнали, что новый король открыто выслушал католическую мессу в королевской часовне. Квакеры послали ему петицию, в которой они выражали свою искреннюю печаль по поводу кончины Карла и показывали свою лояльность новому королю, но весь смысл этого обращения скрывался в заключительных словах:

«До нас дошло, что ты не более сторонник английской церкви, чем мы, и мы надеемся, что ты облечешь нас той же степенью свободы, что позволяешь себе…»

В апреле новые король и королева были коронованы. Яков ясно показал всем свои симпатии, арестовав Титуса Оутса, и, хотя никто по этому поводу не печалился, это лишь еще раз доказывало то, что король не желает, чтобы католиков тревожили. Титуса Оутса заставили выплатить штраф в тысячу фунтов, лишили духовного сана и публично высекли. Кроме того, в течение всей жизни, согласно решению суда, он должен был пять раз в год вставать к позорному столбу. Это, наверное, явилось для него самой страшной карой, ибо он приобрел себе немало врагов во время своего ужасного правления.

Наступил май — месяц неземной красоты. Двадцать пять лет назад в это время Карл вернулся в страну, чтобы вновь вступить во власть над своим королевством, и все эти годы Англия почивала в спокойствии и благоденствии. Время пуритан прошло, и главным в жизни было удовольствие. Король показал всем пример, а страна была лишь рада следовать по его стопам. Его царствование омрачилось лишь заговорами папистов и «Ржаного дома», да и то затеянными глупыми и злыми людьми.

Однако теперь наше благоденствие подошло к концу: на престол взошел новый король-католик, и это в стране, которая в большинстве своем была протестантской! Поговаривали, что и Карл был католиком, но он обладал достаточным умом, чтобы скрывать это. Яков же был не так мудр, и в этот прекрасный месяц май над нашим домом нависли зловещие тучи.

— Герцог Монмут вышел из Текселя на фрегате и двух небольших судах, — как бы между прочим сказал отец, но я сразу поняла, какое волнение крылось за этими словами.

— Значит, — хмуро произнесла мать, — он направляется в Англию? Отец кивнул.

— Он не будет таким глупцом, чтобы… — начала было она.

— Он — сын короля! — прервал ее отец. — Многие утверждают, что король все-таки был женат на Люси Уолтер! И самое главное — он стоит за дело протестантов!

— Карлтон! — воскликнула мать. — Ты же не…

— Дорогая моя, — рассудительно ответил он, — можешь быть уверена, я поступлю так, как сочту необходимым для нашей семьи.

Больше он не мог сказать ничего, но он ждал, и мы знали, что в один прекрасный день его позовут. Прошло почти три недели, и вот, наконец, это случилось. Монмут высадился в Дорсете и призвал всех друзей присоединиться к нему. Он собирался силой отобрать трон у Якова.

В тот же день, как отец уехал, Парламент обвинил Монмута в государственной измене, где говорилось, что за голову герцога, живого или мертвого, назначена награда в пять сотен фунтов. Мать была безутешна.

— Ну почему он должен был сделать это?! — рыдала она. — Ведь разразится гражданская война! Почему мы должны вставать на чью-то сторону? Какое мне дело до того, какой король сидит на троне?

— Это имеет значение для отца, — сказала я.

— Неужели это значит для него больше, чем его дом, его семья?

— Он всегда защищал кого-то, — напомнила я ей. Она кивнула, и горькая улыбка тронула ее губы. Я знала, что она вспоминает, как впервые вошла в этот дом, когда она приехала сюда со своим первым мужем — отцом Эдвина, — и как встретилась здесь с отцом, который тогда рисковал своей жизнью ради дела.

— У Монмута ничего не выйдет! — страстно произнесла она. — Я знаю это!

— А я знаю, — уверила я ее, — что отец выживет в любой ситуации!

Это немного успокоило ее, и нам оставалось только ждать. Тогда мать и дала мне прочитать наши семейные дневники, и я узнала много нового для себя. Теперь я испытывала к ним обоим новую, особую нежность.

Пришли очередные известия. Монмут взял Таунтон, и у всех создавалось впечатление, что весь запад страны готов присягнуть ему. Опьяненный победой, он, в свою очередь, выпустил указ, прямо противоположный королевскому, где сам предлагал за голову короля Якова пятьсот фунтов и называл парламент бунтарским.

Как сказала мать, это было обычным хвастовством с его стороны. Он был молод и безрассуден. Вполне возможно, что он действительно являлся сыном короля, но он никогда не станет таким, каким был его отец.

— Но как же отец? Ведь Монмут обречен на поражение, оно у него на лице написано! Я молю Бога, чтобы Он защитил отца!

Вскоре пришло торжествующее письмо от отца: в Таунтоне Монмут был объявлен королем и теперь шел на Бристоль. Позднее мы услышали, что он так и не дошел до него, ибо приближалась армия короля, поэтому он отступил в Бригуотер и там готовился к большому сражению.

Отец написал нам накануне битвы и послал письмо с нарочным:

— «Возрадуйтесь, ибо вскоре будет на нашем троне новый король, и, хотя его и будут именовать Яковом, звать его будут не Яковом Стюартом. Это будет Яков Скотт, король всей Англии"

Прочитав это письмо, мать ужасно разозлилась.

— Как было глупо с его стороны — писать такое! Такой риск! О, Присцилла, я боюсь за него, я так боюсь!

Я снова упомянула о том, что отец выберется из любой беды.

Исход той роковой битвы хорошо известен всем. Да и что мог сделать Монмут против королевских сил, возглавляемых графом Фавершемом и Джоном Черчиллем? Армия же Монмута состояла из крестьян да еще из людей, подобных моему отцу, которые, несмотря на свою храбрость и преданность, никогда не были профессиональными воинами.

Армия Монмута была с легкостью разгромлена, а сам Монмут, увидев, что все пропало, больше заботился о собственной жизни, нежели о жизнях тех, кто так преданно защищал его. Многих взяли в плен — среди них оказался и отец.

Мы были поражены до глубины души, хотя мать ожидала несчастья с той самой поры, как скончался король.

Новости становились все хуже. Отец находился в тюрьме, в Дорчестере, и, когда мать узнала, что на суде будет председательствовать сам Верховный судья — барон Джордж Джеффриз, ее охватил ужас.

— Он жестокий человек! — воскликнула она. — Он злобен и отвратителен! Я такие истории слышала о нем, а судьба твоего отца будет зависеть только от его милосердия! Когда его еще только назначили на этот пост, Карлтон сказал, что не понимает, почему именно ему предоставили эту должность. Король тоже не любил Джеффриза, однажды он даже сказал, что у того нет ни знаний, ни здравого смысла, ни манер, но зато он обладает большей наглостью, чем десять уличных проституток, вместе взятых. Это было знаком того, что король начинает слабеть, раз все-таки он уступил. О, я так боюсь! Джеффриз ненавидит таких, как твой отец: он завидует им, их добропорядочности, уму и твердости. Он никого не пощадит! Ничто не доставляет ему большего наслаждения, чем смертный приговор!

Я не могла выносить ее отчаяние. Я все время придумывала невероятные планы освобождения отца. Мысль о том, что его заточили в тюрьму, была сама по себе ужасной.

Томас и Кристабель приехали навестить нас сразу, как только услышали новости, — они были искренне опечалены. Томас даже попробовал нас успокоить.

— Джеффриз жаден, — сказал он. — Намекают, что в обмен на некоторую сумму он проявит снисходительность. Говорят, он надеется сделать себе состояние на этих разбирательствах, так как в это дело вовлечены очень богатые люди!

— Тогда у нас есть надежда! — воскликнула мать.

— Но это надо проделать очень тактично, и тогда, думаю, он пойдет вам навстречу!

— Я отдам все, что у меня есть! — с жаром ответила она.

Приезд семейства Уиллерби немного развеял мрачное настроение матери, и той ночью она пришла ко мне в комнату. Она выглядела очень болезненно, под глазами у нее залегли темные тени. Мне так хотелось успокоить ее, я знала, что без отца жизнь для нее потеряет всякий смысл. Войдя в комнату, она остановилась у двери.

— Я решилась! — сказала она. — Завтра я уезжаю в Дорчестере!

— Я поеду с тобой! — ответила я.

— О, мое милое дитя! — воскликнула она. — Я знала, что ты так скажешь!

— Рано утром все соберем, — сказала я, — и сразу, как будем готовы, выедем.

События, что последовали вслед за этим, стали для меня настоящим кошмаром. По сей день я с ужасом вспоминаю то время.

Путешествие проходило в мрачной обстановке, и в гостинице, где мы остановились, только и говорили о так называемом восстании Монмута. Имя судьи Джеффриза, как правило, произносилось шепотом, и было очевидно, что все искренне сочувствуют его жертвам. Дело было не только в том, что он выносил самые жестокие приговоры, но и в том, что он делал это с огромным удовольствием и мог превратить невиновного в закоренелого преступника.

Постепенно мы приближались к западу страны, и темные тучи все плотнее сгущались над нами. Армия Монмута действовала только в Дорсете и Соммерсете, поэтому пленников судили только в этих графствах. Джеффриз чувствовал себя там как рыба в воде. Он наслаждался своей мерзкой работой. Приговор приводился в действие сразу по вынесении, и никаких исключений не делалось: через двадцать четыре часа после суда виновный уже болтался на виселице.

— О, Боже, — взмолилась мать, — помоги нам прибыть туда вовремя!

Думаю, я больше жалела ее, чем отца. Если он будет приговорен к смертной казни, смерть наступит очень быстро. Ее же эта трагедия будет преследовать до конца жизни. Она чуть с ума не сходила от страха. «Мы спасем его!» — пообещала я ей. Это вполне возможно, и она должна надеяться. Мы приедем туда вовремя, мы пожертвуем всем, лишь бы спасти жизнь отца.

Но больше всего мать страдала, когда нам приходилось останавливаться на ночлег! Будь ее воля, она ехала бы и по ночам. Чем ближе мы подъезжали к месту заключения отца, тем сильнее охватывал нас смертельный ужас. Судья, о котором все говорили с таким отвращением, отдал приказ, чтобы все могли видеть, что происходит с предателями. По несколько раз за день мы проезжали мимо деревьев, на ветвях которых висели части человеческих тел или трупы повешенных. Воздух был пропитан запахом смерти.

— Что нам делать? — Мать была безутешна. — Что можем мы сделать, когда приедем?

В одной из гостиниц, где мы остановились на ночь, мы услышали рассказ о деле леди Лайл, все преступление которой заключалось в том, что она накормила двоих последователей Монмута, которые бежали с поля сражения. Джеффриз обошелся с бедной женщиной так жестоко, что этот случай обсуждался повсюду.

У этого судьи были способы запугать присяжных и заставить их вынести тот вердикт, который нужен был ему. Если же они вдруг склонялись к милосердию, он прожигал их таким взглядом, что они начинали дрожать в своих креслах. Даже присяжные были не уверены в своей судьбе — судья вполне мог возбудить дело и против них самих, если они не будут исполнять его приказов.

Эту бедную женщину обозвали предательницей, и она должна была умереть смертью предателя. Он приговорил ее к смерти на костре.

Чаша терпения постепенно переполнялась. Более того, пошли слухи, что жестокость, продемонстрированная по отношению к леди Лайл, исходила из высших кругов, ибо леди была вдовой Джона Лайла, одного из судей, приговоривших к смерти Карла.

Все выглядело так, будто король мстил за смерть своего отца, и друзья леди Лайл утверждали, что она виновна лишь в том, что, во-первых, накормила людей, которые, как оказалось, бежали из-под Седжмура, и, во-вторых, что была женой человека, который вместе с остальными приговорил к смерти Карла.

Якову надо было хорошо обдумать это дело. Как бы поступил его брат Карл? Он никогда бы не позволил, чтобы с женщиной так обращались. Якову не нравилось, когда его сравнивали с его братом, но у него хватило здравого смысла, чтобы понять, что если он обречет несчастную женщину на одну из самых варварских смертей, это не пойдет ему на пользу. И в то же самое время ему хотелось, чтобы все убедились в том, что поднимать оружие против него бесполезно. И леди Лайл была спасена от смерти на костре лишь затем, чтобы ей тут же отрубили голову на плахе.

С тех пор как мы уехали из дома, мать почти ничего не ела. Она очень побледнела и похудела. Я начала опасаться за ее здоровье.

Затем до нас дошли новости. Монмут бежал в Нью-Форест еще до окончания сражения. Там он прятался несколько дней, но вскоре был схвачен и доставлен в Лондон, где обратился к королю с просьбой спасти его жизнь.

— Ради моего отца! — умолял он. — Вы — мой дядя, вспомните об этом!

Но Яков помнил лишь то, что Монмут пытался отобрать у него корону. «Нет никакого смысла откладывать казнь», — сказал он в ответ.

Мы уже добрались до самого Дорчестера, когда нам сообщили о смерти Монмута. Он бросил армию, он раболепствовал перед королем, но, как только его известили о приговоре, он встретил смерть лицом к лицу, подтвердив на эшафоте преданность английской церкви. Это, должно быть, была ужасная сцена, потому что палачу пришлось ударить пять раз, прежде чем удалось отделить голову от тела. Так погиб герцог Монмут — отважный, честолюбивый и не разборчивый в средствах человек. По крайней мере, он умер смертью храбрых.

Мы остановились в гостинице Дорчестера, города торгового и полного людей, ибо сквозь него проходила дорога на Девон и Корнуолл. Земляные укрепления города, известные как Замок Девственниц, — реликвия, возведенная еще четыре тысячелетия назад, когда все земля была покрыта лесами, — привлекали к себе множество людей, но нам было не до прогулок.

Мать, обезумевшая от беспокойства и расстроенная до глубины души, так как понятия не имела, каким образом можно договориться об освобождении отца, впала в отчаяние. Результатом всех ее волнений явилась страшная лихорадка, которая свалила ее, стоило нам приехать в город. Я перепугалась и утром побежала за доктором. Он пришел и сказал, что мать должна отдохнуть и что ни в коем случае ее нельзя беспокоить. Чтобы она заснула, он дал ей какого-то лекарства.

— Вы приехали сюда, потому что в тюрьме сидит кто-то из ваших родственников? — спросил он. Я кивнула в ответ.

Доктор печально покачал головой:

— Не будите ее как можно дольше. Причиной ее болезни были сильные переживания. Я уже достаточно навидался таких случаев с тех пор, как наш город превратили в место судилища и бойни.

Я была благодарна ему за сочувствие, но что же мне теперь делать? Как я справлюсь со столь щекотливым делом? К тому же я теперь должна была заботиться о больной матери! Меня терзали мрачные предчувствия.

Когда доктор ушел, я спустилась вниз, в общий зал. Я подумала, что, может, мне стоит поговорить с хозяином гостиницы? Здесь мог проживать кто-нибудь, может быть, из армии, кто помог бы мне?

Мой дедушка, отец матери, был генералом Толуорти, Эверсли тоже были связаны с армией. «Да, — решила я, — вполне возможно, что в этом городе найдется хоть один высокопоставленный военный, который будет готов помочь мне».

Я вошла в зал. Там сидел какой-то человек, одетый в военную форму. Мое сердце быстро забилось: мои молитвы были услышаны.

— Добрый день! — сказала я. Он повернулся. Я оказалась лицом к лицу с Бомонтом Гранвилем и содрогнулась от ужаса!

— Простите, — пробормотала я. — Мне показалось, что я знаю вас.

После чего я повернулась и бросилась вверх по лестнице. Я вся дрожала, кошмар становился все страшнее.

Я взглянула на мать, спящую глубоким сном. Лицо ее было бледно, а грудь почти не вздымалась. Я опустилась перед кроватью на колени и зарылась лицом в одеяло. Мной овладела тревога.

Спустя несколько минут я встала. «Он не мог узнать меня, — уверяла себя я. — Он ничего не сказал, но теперь мне надо быть очень осторожной. Я должна держаться от него подальше».

Что за злая судьба привела его в Дорчестер? Я не думала, что он может быть одним из людей короля.

Этот город был полон военных. Я посмотрела в зеркало. Я, должно быть, очень изменилась после Венеции? Нет, он не узнал меня: я выбежала из комнаты сразу, как он взглянул на меня.

Я опустилась в кресло, и снова мне вспомнились те дни в Венеции — ночь на балу, когда он чуть не похитил меня, рождение Карлотты. Я вспомнила Харриет — такую милую, энергичную, находящую наслаждение в опасностях.

"Что мне делать?» — думала я. Я чувствовала, что с каждой минутой меня все больше и больше охватывает отчаяние.

Раздался стук в дверь. Я поднялась и крикнула:

— Кто там?

Это был хозяин гостиницы. Я открыла дверь. В его руке было зажато какое-то письмо.

— Один джентльмен просил меня передать вам вот это, — произнес он.

Я взяла конверт и спросила:

— Какой джентльмен?

— Он внизу, моя леди, и ждет ответа.

— Благодарю вас. — Я закрыла дверь и прислушалась к его шагам, удаляющимся вниз по лестнице.

Сначала я боялась распечатывать письмо, но потом поднесла его к окну, и вот что прочла:

"Я знаю, кто вы и зачем здесь. Я думаю, что смогу помочь вам. Не могли бы вы спуститься в зал, где мы бы обсудили этот вопрос?» Я с изумлением воззрилась на бумагу. Значит, он все-таки узнал меня? Что бы это могло значить? Он мог бы помочь мне? Первым моим желанием было порвать письмо.

Несколько секунд я стояла, не зная, что делать, но потом взглянула на лицо матери. По крайней мере, я не должна упускать эту возможность, но все мои чувства призывали не верить этому человеку. Я не знала, как поступить. В Эверсли легко было говорить: «Предложите взятку. Говорят, Джеффриз богатеет на этих кровавых делах». Но как предложить? И я поняла, что встречусь с Бомонтом Гранвилем! Я должна была, другого выхода не было! Я спустилась в зал.

Когда я вошла, Гранвиль повернулся. Как мне показалось, по его губам скользнула победная ухмылка. Он поднялся и низко поклонился.

— Итак, — сказал он, — мы снова встретились?

— У вас есть что сказать мне?

— Разумеется! Не присядете? Я уже сказал хозяину, чтобы нас не тревожили.

Я опустилась на один из стульев, нас разделял стол. Я посмотрела на него: Бо Гранвиль — это имя подходило ему. Он обладал такими взглядами на жизнь, из которых вывел, что весь мир принадлежит только ему. Я думаю, он очень гордился своей внешностью. От его одежды повеяло запахом, который я тут же узнала: смесь мускуса и сандалового дерева. Никогда я не любила этот запах!

— Я знаю, зачем вы приехали: ваш отец здесь в тюрьме! Суд состоится через два дня!

— Через два дня, — медленно повторила я. Он улыбнулся. У него были идеально ровные зубы, которые он явно любил показывать окружающим.

— Таким образом, у нас осталось мало времени! — сказал он.

— Да, — тихо ответила я.

— Знаете, я мог бы помочь вам!

— Но как?

Он пожал плечами.

— Мой замок располагается на окраине этого города. Я хорошо знаком с судьей: мы часто развлекались вместе. Думаю, моя просьба для него что-нибудь да значит!

— Мы заплатим! — страстно воскликнула я. Он прижал палец к губам.

— Не говорите так больше, — сказал он, — Это опасно!

— Я знаю, что это делается, я слышала…

— Моя милая юная леди, вы весьма опрометчивы! Раз такое существует, естественно, это делается, но вот говорить об этом считается преступлением!

— Пожалуйста, не смейтесь надо мной! Это очень важно для меня, для нас…

— Конечно. — В его голосе послышались участливые нотки. — Ваш отец умрет ужасной смертью: он как раз из тех людей, которых так ненавидит мой Друг.

— Пожалуйста, мы сделаем все, что угодно!

— Неужели?

— Мы отдадим вам все, — повторила я.

— Это будет зависеть только от вас!

— Что? — слабо переспросила я, но, конечно, уже все поняла. Я видела его глаза, похотливо оценивающие меня.

— Я восхищаюсь вами с того момента, как впервые увидел! — сказал он. — Как жаль, что мы так и не смогли познакомиться поближе еще в Венеции! Я просто мечтаю о том, чтобы исправить эту несправедливость!

— Скажите прямо, что вы имеете в виду?

— Я думал, что это и так ясно? Я поднялась.

— Не торопитесь! — предупредил он. — Вы будете жалеть об этом всю жизнь. Вспомните об отце, подумайте о матери!

Я закрыла глаза. Я думала: я должна спасти его, я должна спасти их обоих, и этот человек знает об этом. О, Ли, где ты?

— Подумайте хорошенько, — сказал он. — Присядьте и послушайте.

Я села. Я чувствовала, как эти жестокие золотые глаза с длинными, почти женскими ресницами и тонкими бровями гипнотизируют меня.

— Вам удалось сбежать от меня в Венеции, — продолжал он. — Это животное отобрало вас у меня! Если б вы поехали со мной, вы бы испытали такое неземное блаженство, что остались со мной навсегда! С тех пор я только и думаю о вас, а увидев сегодня, вспомнил, что ваш отец здесь и я могу спасти его! Я могу осыпать людей многими милостями, моя семья очень влиятельна. Я действительно спасу вашего отца, обещаю, но мне требуется вознаграждение!

— А вашей наградой…

— Станете вы! — Он наклонился вперед и снова заговорил:

— Я пришлю за вами карету на закате, вас привезут ко мне домой, и вы останетесь со мной до восхода солнца! Все это время вы будете моей возлюбленной, рабыней, вы целиком и полностью будете принадлежать мне, ни в чем не отказывая, думая лишь об одном — чтобы услужить мне!

— Вы достойны презрения! Как вы сами только что сказали, вы способны спасти человеку жизнь и просите за это плату?!

— Вы — девушка, которая слишком горда, чтобы снизойти до благотворительности, но вы же не откажетесь оплатить свои долги, не правда ли?

— Я ненавижу вас!

— Очень может быть, но вам надо расплатиться со мной!

— Это невозможно! — сказала я.

Гранвиль пожал плечами.

— Значит вы хотите, чтобы ваш отец умер? Я жалобно посмотрела на него.

— Неужели нет другого выхода?.. Мы могли бы заплатить!

— Мне нужны деньги, мне всегда нужны деньги! Говорят, что я весьма расточителен в своих привычках, но на этот раз существует нечто другое, что более желанно мне, и боюсь, что цена за эту услугу торгу не подлежит!

— Но как вы сделаете это? Я имею в виду, как вы освободите моего отца — Он придет в эту гостиницу на следующий же день!

— Но могу ли я быть уверена в этом?

— Это риск! — ответил он.

— Я найду какой-нибудь другой способ!

— Вы намереваетесь отыскать судью и сказать:

"Милый сэр, я предлагаю вам то… или это… за жизнь моего отца»? Предупреждаю вас, его цена может оказаться той же, что назначил и я!

Я почувствовала слабость. Я снова подумала об отце и представила себе его тело, раскачивающееся в петле. Я вспомнила мать и поняла, насколько дороги они мне и что я желала любви со стороны отца всю свою жизнь. Я хотела блистать в его глазах, хотела, чтобы он мог гордиться мной, а его безразличие совсем не изменило моих чувств к нему, скорее, оно заставило меня еще больше искать его одобрения.

— Почему я должна верить вам?

— Вы не можете быть уверенной, но вам придется попробовать! Как вы могли заметить, я не славлюсь добродетелью, но всегда плачу свои долги! Я считаю это делом своей чести!

— Честь? Вы говорите о чести?

— Относительной чести! У всех свое определение этого. Ну, что вы решили?

Я молчала. Я не могла даже взглянуть на него, но знала, что обязана спасти отца.

— В сумерки я пришлю за вами карету, — сказал он. — На следующее утро вы вернетесь домой, а через день уже уедете домой со своими родителями!

Я оцепенела. Да, я молилась, чтобы Бог послал мне решение этой проблемы, и оно было мне предложено, но какой ценой!

Он смотрел на меня своими блестящими глазами. Я вспомнила тот первый раз, когда встретилась с ним на площади Святого Марка, потом мои мысли перекинулись на Джоселина, когда я обнаружила его в нашем саду… Я встала и опрометью бросилась вон из комнаты.

Мать по-прежнему лихорадило, и доктор пришел снова.

— Как она? — спросила я. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Все, что ей надо, это присутствие мужа рядом с ней.

«Все говорит мне, что я должна сделать это, — подумала я тогда. — Я могу спасти их обоих. Что бы там со мной ни произошло — все это и в сравнение не идет с их будущим счастьем. Я должна спасти их, чего бы мне это ни стоило!»

Я испытывала к Гранвилю настоящую ненависть. В его силах было спасти моих родителей, но ради этого он настаивал на моем горьком унижении. О, как бы я хотела никогда не знать его, но тогда я не смогла бы спасти отца.

Я подумала о хитросплетениях моей жизни, о том, как тесно одно событие в ней связано с другим. Я старалась забыть о приближающейся ночи. Лишь одному я была благодарна: ничего не надо было объяснять матери. Всю ночь она будет спать глубоким сном, а если ей что-то понадобится, то у изголовья ее постели был шнурок, и с помощью колокольчика она могла вызвать прислугу. Я искренне надеялась, что она все-таки не проснется и не увидит, что меня нет, хотя этого можно было не опасаться: доктор дал ей снотворного, ибо, по его словам, ей сейчас было необходимо забыть обо всем.

Первые тени упали на пол комнаты. Я надела плащ и спустилась вниз.

Ждать мне пришлось недолго. Вскоре в гостиницу вошел слуга в ливрее и спросил меня. У дверей стояла карета, которой суждено было увезти меня навстречу моей судьбе.

Мы ехали по улицам города, построенного еще задолго до того, как римляне пришли в Британию. Улицы были полны странных людей, и повсюду мелькали солдатские мундиры. Это был город бесчинств и трагедий, ибо многим дорсетским мужчинам в течение следующих нескольких дней предстояло умереть. Мы проехали мимо богадельни, известной под именем «Сонный удел», мимо школы, основанной королевой Елизаветой, и старой церкви с башней, которой было уже более двух веков.

Я видела все это, как в полусне. «Если я спасу его, — думала я, — мне никогда не захочется снова побывать здесь». И я молча помолилась, чтобы Бог помог мне пережить эту ночь.

На окраине города стоял большой замок. Мы въехали в ворота и по дорожке из гравия направились к дверям. Здание мрачно встречало нас, от него веяло таким злом, что казалось, будто это не жилой Дом, а развалины, которые избрали своей обителью злые духи. Я собралась с духом, вышла из кареты и поднялась по ступенькам.

Я вошла в холл — высокая сводчатая крыша, длинный трапезный стол с оловянной посудой на нем, на стенах мечи и алебарды — замок барона.

Вышла женщина. Она была полной, уже в годах, но сильно накрашенная, с мушками на щеке и виске. , — Мы ждем вас, госпожа, — сказала она. — Пожалуйста, следуйте за мной.

Сердце мое гулко забилось, и, приготовившись к самому худшему, я последовала за ней вверх по лестнице, украшенной портретами.

Пройдя по галерее, мы подошли к одной из дверей. Меня провели в комнату, в дальнем конце которой было какое-то возвышение, полузадернутое занавесями.

Чья-то рука отодвинула занавески, и я увидела служанку, по-видимому, ожидающую меня. На помосте была установлена ванна и два оловянных кувшина, в которых кружились розовые лепестки. Как я догадалась, в них была горячая вода.

— Я готова, госпожа, — произнесла служанка. Женщина, которая привела меня, кивнула.

— Наполняй ванну, — сказала она и тут же повернулась ко мне:

— Раздевайтесь.

— Я не понимаю… — начала было я.

— Ты здесь, чтобы повиноваться приказам, — с улыбкой произнесла женщина, и это явилось первым их тех унижений, которые пне суждено было пережить этой ночью. Я поняла, кто она на самом деле, — сводница, поставщица девушек, я уже слышала о таких.

Служанка наполнила ванну и, хихикнув, повернулась ко мне. Меня охватило желание бежать прочь из этого дома, но потом ужасные видения пронеслись у меня в голове: отец, мать… И тогда я осознала: я должна все безропотно снести, потому что лишь так можно было спасти их от верной смерти.

"Время идет, все закончится, — пообещала я сама себе. — Что бы там меня ни ожидало, я все снесу».

— Давай, моя дорогая! — сказала женщина. Голос ее был глубоким и хриплым, как у мужчины. — Мы не можем сидеть с тобой всю ночь.

Она и служанка громко рассмеялись.

— Мне не нужна ванна, — сказала я. — Я чистая!

— Таково было желание нашего господина. Или, может, ты стыдишься раздеваться при нас? У тебя какие-нибудь увечья? Ну, давай, ты мне кажешься очень симпатичной. Давай мы тебе расстегнем эти пуговки, спокойно, все хорошо! Мы же не хотим, чтобы они оторвались!

Вскоре я была раздета.

— Похвально, — заметила женщина. Служанка снова хихикнула.

Я вступила в ванну и начала мыться. Служанка стояла рядом с большим полотенцем, которым потом вытерла меня. Когда я обсохла, она вытащила флакон с лосьоном и начала втирать его в мою кожу. Лосьон пах мускусом, сандаловым деревом, что напомнило мне о Бомонте Гранвиле, и еще там был запах роз.

— Это, — сказала полная женщина, которая с каждым мгновением вызывала у меня все большее отвращение, — специально для тебя! Господин сам выбрал этот розовый лосьон: он любит, когда разные женщины пахнут по-разному!

— Вот, — шептала она, — это непременно понравится. — Она повернулась к служанке. — Одеяние!

Его накинули на меня, своим видом оно напоминало плащ, сделанный из прекрасного шелка, — бледно-розового с вышитыми черными розами.

— А теперь пора идти: мой господин в нетерпении!

Я почувствовала себя так, будто очутилась в восточном гареме. Такого отвращения я не испытывала никогда в жизни и тщетно пыталась не думать о том, что меня ожидает впереди.

Мы поднялись еще по одной лестнице. Женщина постучала в дверь, открыла ее и провела меня в комнату. Там она меня оставила, плотно притворив за собой двери.

Гранвиль шагнул вперед. На нем тоже был плащ, чем-то напоминающий мой. В комнате чувствовался сильный аромат мускуса и сандалового дерева. Он взял мою руку и поцеловал ее.

— Я знал, что вы приедете! С вами хорошо обращались?

— Меня унижали!

Он громко расхохотался.

— Вам просто так показалось! Вам не причинили никакого вреда?

— Всего лишь оскорбили, но это было сделано по вашему приказу, не так ли?

— Я большой поклонник ванн, — сказал он, — и у меня есть определенный набор духов. Знаете ли, я даже изобрел свои собственные духи. Вам нравятся розы?

— Мне здесь ничего не нравится!

— И все-таки кое-что вам следует запомнить: вы должны ублажать меня, именно поэтому вы сюда и приехали! Вы не должна расстраиваться из-за пустяков — вы приняли ванну, и вас умастили лосьонами. Эту ночь вы никогда не забудете!

— В этом я абсолютно уверена, хотя я приложу все усилия, чтобы позабыть ее сразу, как только она подойдет к концу!

— Не говорите о конце — ночь только началась!

— Вы можете поклясться мне, что спасете отца?

— Я дал вам слово! Разве я не говорил, что всегда плачу свои долги? Я обещаю вам, что, если вы дадите мне то, что я захочу, я исполню любую вашу просьбу! Могу сказать, что ваше дело у меня в руках: вашего отца уже перевели в отдельную камеру, там он проведет ночь, а утром, если вы будете добры со мной, дверь камеры отворится и он выйдет оттуда уже свободным человеком! Так что, видите, я уже привел наш план в действие!

— Вы, должно быть, обладаете большим влиянием на этого человека, который убивает людей просто потому, что они поддерживали проигравшую сторону?

Он мягко закрыл мне рот своей рукой.

— Вы говорите слишком вольные вещи! Надо быть осторожнее! Ведь мы же хотим, чтобы вы и ваши родители через пару дней спокойно уехали домой?

— Да, — ответила я. — Я хочу этого больше всего на свете!

— Очень хорошо! Вы пришли сюда ко мне, я ценю это. Добродетель в леди достойна восхищения, но есть в женщинах кое-что еще, что ценится гораздо выше, да? Эта ночь принадлежит мне, сегодня вы станете моей, целиком и полностью!

— В обмен на жизнь отца — да!

— Не бойтесь, ваши услуги будут достойно оплачены! Подойдите ко мне. Какой приятный запах! Для вас я избрал розу пополам с мускусом. Так вас зовут, это имя чопорности, а Чопорность может быть очень привлекательной, если владелица ее чувствует, когда ее нужно отбросить в сторону. А я уверен, вы это хорошо знаете! Сначала я покажу вам кое-что. Можете себе представить, я — человек больших талантов! Не родись я джентльменом и не будь у меня лени, я бы мог многое сотворить! Я умею готовить духи, я мог бы открыть лавку и снабжать ими весь королевский двор: запахи для услаждения дам в их будуарах, запахи, чтобы перебивать дурные ароматы, а на улицах их предостаточно, запахи для пробуждения чувств и возбуждения страстей пресытившихся джентльменов! Кроме того, я — художник! Сейчас я покажу вам мои картины, пойдемте!

Вечер принимал неожиданный оборот, к такому я готова не была. Хотя я ощущала в Гранвиле вожделение и страсть и знала, каков будет конец, но я никак не могла понять, к чему все эти прелюдии.

В конце комнаты виднелась дверь, и он повел меня к ней. За дверью скрывалась еще одна маленькая комнатка, стены которой были разрисованы картинами. Он зажег свечи и подвел меня к стене. На ней были изображены неизвестные мне женщины, обнаженные и в разных позах.

— Леди, которых я любил! — сказал он. — Я сделал наброски с них. Вы должны признать, что во мне продал неплохой художник!

— Не сомневаюсь, — сказала я, отворачиваясь.

— Вы были удивлены, если б узнали, как хорошо эти рисунки умеют хранить воспоминания! Я часто прихожу в эту комнату и вновь переживаю те часы, что провел с каждой из них!

— Занятие, которое, вне всяких сомнений, доставляет вам огромное удовольствие!

— Это верно. Видите это пустое место на стене? Я почувствовала, как меня охватывает ужас, ибо я догадалась, что меня ждет.

— Оно предназначено для вас, — улыбнувшись, сказал он.

— Нет! — с гневом воскликнула я.

— Вы уже забыли условия нашей сделки?

— Зачем это вам? Мы ничего не говорили об этом, это не входило в наши условия!

— Вам объяснили, что вы должны повиноваться каждому моему желанию! Я оказываю вам большую помощь: в такие времена, как сейчас, не так легко вытащить человека из петли виселицы!

— Я должна уйти!

— Хорошо, я не буду препятствовать вам! Позвать служанку? Она отдаст вам одежду, и карета отвезет вас обратно в гостиницу!

Он с насмешкой смотрел на меня.

— Моя бедная Присцилла! Через два дня все будет кончено, и вы вернетесь домой, без отца, но сохранив добродетель! Видите ли, я ни в коем случае не буду удерживать вас! Никакой силы, хотя вы сейчас так уязвимы, что это было бы легко! Но нет, я пообещал себе — она будет действовать только по своей воле! Это честная сделка, и мы должны придерживаться своих обещаний!

— Где вы будете… рисовать это?

— Я покажу вам.

За картинной галереей оказалась еще одна комнатка, где стояла кровать, застланная черным бархатом.

— Цвет кожи очень хорошо контрастирует с черным бархатом! — сказал он. — Ну, ваше облачение, моя дорогая!

Гранвиль взял мое платье и обвел меня жадным взглядом. Я подумала, что сейчас он накинется на меня, но он сдержался. Он просто провел по моему телу рукой и, глубоко вздохнув, произнес:

— Попозже, сначала это!

Он уложил меня на кровать. В другом конце комнаты располагался мольберт.

Это напоминало какой-то невероятный сон — я, обнаженная, лежу на кровати, а этот странный человек, который, я была абсолютно уверена, сошел с ума, сидел у мольберта и в свете мерцающих свечей делал с меня наброски. Я подумала: что еще ждет меня этой ночью?

Что бы там ни было, сказала я себе, я вынесу это. Правда ли то, что отца уже перевели из этой ужасной тюрьмы? Облегчила ли я хоть немного его страдания? Как ни странно, я верила, что этот человек сдержит свое слово. Я должна, я не могу упустить эту возможность спасти отца. Я продолжала убеждать себя, что все получится.

Я слышала его слова:

— Это лишь грубый набросок, я довершу его потом, когда мы познакомимся друг с другом поближе. Это очень важно для художника!

Я не просила его показывать рисунок мне. Я не хотела видеть его, а он и не предлагал.

— А теперь мы поужинаем, — сказал он. — Вы, должно быть, проголодались?

— Никогда не чувствовала такого отвращения к еде!

— Вы не должны допускать, чтобы ваша неприязнь портила вам аппетит!

Мы вернулись в спальню. В очаге, несмотря на то, что стояло лето, полыхал огонь. Я невидящим взглядом посмотрела на голубые язычки пламени. В комнате горело несколько свечей, и стол был уже накрыт. По скатерти со вкусом были расставлены всевозможные блюда, а посередине стояла бутылка вина.

Он указал мне на место напротив.

— Это большая честь для меня! — сказал он. — Я никогда не забуду этой ночи! Вы выглядели такой юной, такой невинной там, на площади Святого Марка… Вы так отличались от всех женщин, которые часто встречаются в подобных местах, и, когда я увидел вас в лавке, мною овладело желание стать вашим любовником!

— Это не удивительно: по-моему, подобное желание овладевало вами не раз и не с одной женщиной!

— Признаю, я испытываю страсть к женщинам, особенно меня привлекают девственницы: они так возбуждают! Во всех нас присутствует некое желание учить, а уж если вы поистине мастер какого-нибудь дела, то это желание побороть невозможно. Я занимался любовью с женщинами с десяти лет, когда меня соблазнила одна из служанок, и я открыл свое призвание в жизни!

— Быть любовником? — спросила я.

— Можете называть это так, но я стал таким мастером в искусстве любви, что вскоре отказался от роли ученика и стал учителем!

— И совратителем?

— Когда это необходимо! Но, как вы себе, наверное, представляете, очаровательные мужчины, так сказать, всегда нужны!

— Не представляю: я к вам никакой тяги не ощущаю!

— Вижу, мне придется постараться! Кто знает, может, вы еще влюбитесь в меня, и уже не я буду вам навязывать свои желания, а вы — мне!

— Этого никогда не случится!

— Вы думали, что я схвачу вас, изнасилую и все?

Я молчала.

— Но я человек хороших вкусов, — продолжал он. — Вы и я разделим этой благословенной ночью ложе, но наша встреча будет совсем не грубой, а изысканной!

— Прошу вас, — ответила я, — если вы такой утонченный и приличный человек, отпустите меня!

Покажите свою галантность, ваше великодушие, ваши идеальные манеры и предстаньте джентльменом! Подарите моему отцу жизнь и не просите ничего взамен!

Он поднялся и стал прохаживаться по комнате.

Мною овладела дикая надежда. Я подумала: «Он странен, вполне вероятно, что он сошел с ума. Может, я коснулась его слабого места?"

Он снял свой золотой парик. Без него, как и Джоселин, он был гораздо красивее. Его волосы рассыпались по плечам, и он выглядел более молодым и не таким испорченным. Но когда он вновь подошел к столу и я взглянула на его лицо, меня поразил фанатичный блеск его глаз.

— Взгляните на меня! — сказал он. — Взгляните поближе!

Он дотронулся пальцем до брови, и я увидела тонкий шрам, протянувшийся от края волос почти до самого глаза. Раньше его скрывали кудри парика.

— Видите? — спросил он меня. — Я получил это в Венеции, в ночь после бала у герцогини! Может, вы его помните?

Я со страхом смотрела на него. Я поняла, что мои надежды выйти из этого дома невредимой не оправдались. Он хотел большего, нежели просто моего тела! Он жаждал мести!

— Это была обыкновенная шалость, — сказал он, — небольшое приключение: юная дева, созданная для любви, непробужденная, подумал я тогда, божественно невинная! Я посвящу ее в таинства любви! В этом не было бы ничего грязного!

— Ничего грязного?! — воскликнула я. — Вы утащили меня с бала! Я вся была покрыта синяками! И вы говорите, ничего грязного?

— Я был бы нежен к вам! Вы влюбились бы в меня, едва б успела кончиться ночь!

— Вы слишком высокого мнения о себе и абсолютно не знаете меня!

— Я многое разузнал о вас, моя очаровательная Присцилла! Этот мужчина пришел вам на помощь, он вырвал вас и сбросил меня в канал. Но это было не все: ночью он вернулся! Ненавижу таких! Он застал меня врасплох, и этот шрам не единственный! Он нес какую-то чепуху о невинных девушках, о его маленькой сестричке, которая еще ходит в школу, о девственницах и так далее!

— Вы пытались совершить зло!

— И ценой этого стали мои шрамы! А затем я узнал правду!

— Какую правду?

— Вы сами знаете! Наша невинная девственница-школьница находилась в Венеции неспроста: она совершила один неблагоразумный поступок! В наше время юные леди частенько повинны в этом и вынуждены расплачиваться за свою неосторожность. И тогда, если девушка родом из хорошей семьи, все начинают ломать голову, как бы сохранить это в секрете, и «Венецианская девственница» как раз попала в такую неприятность. В общем, пока я получал шрамы из-за этого святого создания, оказалось, что оно приехало в Венецию, чтобы выносить маленького ублюдка, явившегося результатом одного любовного приключения, а может, даже и не одного…

Я поднялась со своего места.

— Да как вы смеете?! — вскричала я. — Грязная ложь!

— Моя маленькая так называемая девственница, эта ночь принадлежит мне! Здесь бал правлю я! Вы помните об этом?

— Откуда вы все узнали?

— Это неважно, факт то, что я знаю! Но глаза мои раскрылись, уже когда все свершилось, а тогда я принимал свое наказание, лишь догадываясь о том, что, возможно, оно несправедливо. Разъяренный брат или близкий родственник, несомненно, сам когда-то развлекавшийся подобным образом, воспылал гневом, потому что кто-то осмелился точно так же развлечься с его сестричкой: мы все поняли! Но потом узнать, что девушка эта не что иное, как обыкновенная шлюха, да еще в ее возрасте!

— Это не правда!

— Правда, моя милая, я узнал все, что мне было нужно! О, у меня был очень хороший источник сведений!

— Кто это?

— Это совсем другая история! В общем, ребенок родился, а ваша подруга, леди Стивенс, притворилась, что он принадлежит ей. Какая драма! Но это уже меня не касается, меня больше волнует наша маленькая шлюха, выставлявшая себя невинной юной девой!

Это становилось настоящим кошмаром. Я, словно сквозь сон, услышала свой ответ:

— Я должна была выйти замуж, а он погиб…

— Ну да, — ответил он, — как всегда! Как это опрометчиво со стороны женихов! Им надо бы обождать брачной церемонии: не будет тогда столько неприятностей!

— Насколько я понимаю, с вами бесполезно говорить!

— Время разговоров прошло! Позвольте мне наполнить ваш бокал. Давайте выпьем за эту ночь! Я ни о чем не жалею, я уверен, мы много подарим друг другу.

— Я подарю вам лишь ненависть и презрение!

— Ну что ж, это может оказаться интересным! Как вы рассердились! Но вы и удивлены! Ваши щечки порозовели, словно розы, чьим запахом вы сейчас благоухаете. Эти розы прибыли сюда из Болгарии, где они великолепны. Если б у меня было время, я показал бы вам свою лабораторию. Бывший король и я увлекались подобными делами, правда, его больше интересовала лекарственная сторона вопроса. У нас вообще было много общих интересов, и самым главным из них было наслаждение любовью! Карл был настоящим знатоком, упокой Господи его душу! Но я мало чем отличаюсь от него, в этом вы еще сможете убедиться! Вы дрожите? Это от отвращения? Обещаю вам, вскоре вы будете дрожать от страсти!

— Я никогда не смогу полюбить вас! С первой нашей встречи вы лишь оскорбляли меня!

— Вы же, в свою очередь, обманывали меня, во всяком случае, сначала. Испорченная маленькая девчонка, беременная к тому же корчащая из себя невинного ребенка! Кто бы мог поверить этому! За вами долг, кроме того, вы должны мне еще вот за это… — он указал на свой шрам — и за остальные рубцы, которые я продемонстрирую вам немного позже! Но хватит, вот прекрасная оленина, олень еще вчера бегал в моих лесах. И пейте же!

— Меня тошнит от всего этого!

— Я думаю, вы страшитесь того, что скоро произойдет!

— Я приехала сюда только ради отца!

— Вы поймете, что никогда у вас не было такого любовника, как я!

— Я бы предпочла остаться в неведении!

— Я сделал все, чтобы облегчить вашу участь: вас выкупали в ванне, натерли духами. Вам нравится мускус? Он обладает очень своеобразными качествами, говорят, он пробуждает чувства и желание! Вы знали это?

— Нет, и ничего подобного я не ощущаю!

— Я уже говорил вам, у меня есть своя лаборатория. Вам известно, что есть мускус? Он из мускусного оленя, это выделения его желез. Этот олень был пойман в горах Индии. Аромат исходит от него особенно сильно во время брачного сезона, и самки не в силах устоять перед ним. Как видите, у него действительно имеются особые свойства! Но, естественно, мы его перерабатываем: женщины — это ведь не самки оленя, но ими движут те же желания, и, подобно самкам оленя, их можно пробудить! Внутри тела животного есть такой маленький мешочек. В коже делается небольшая дырочка, чтобы туда можно было просунуть палец, и этот мешочек извлекается. Не надо смотреть на меня с таким отвращением: оленю это не причиняет ни малейшего вреда! Он продолжает скакать по лесам, правда, наверное, порой изумляется, почему ему теперь трудно найти себе подругу? А его мускус используют для того, чтобы создавать прекрасные ароматы, способные совратить леди с тропы добродетели!

— Как это отвратительно! Теперь я нахожу этот запах еще более отталкивающим, чем раньше!

— Это вы так говорите, а вы ведь не всегда говорите правду? Но какое изумительное мастерство — так правдоподобно разыграть из себя девственницу! Но вы мне нравитесь, коварная Присцилла! Я думаю, вы мне доставите больше удовольствия как искушенная женщина, нежели в качестве неопытной девственницы. Вы хитры, о да, очень хитры, но я получаю удовольствие от вас и начинаю терять терпение! Давайте выпьем немного вина!

Я покачала головой.

— Оно тоже обладает свойствами Афродиты, как и мускус! Если вам действительно так неприятна эта ночь, оно может помочь вам!

Я снова покачала головой.

— Пейте! — сказал он, и вся его манерность мигом исчезла. — Я сказал — пейте! Вы здесь, чтобы повиноваться моим приказам! Это часть нашей сделки!

Внезапно я поняла, что бесполезно оттягивать события. Я приехала сюда с определенной целью и должна была выполнять свои обязательства. На этот раз меня уже никто не спасет, да я и сама не хотела этого: я должна была спасти отца!

Я глотнула вина. Я ничего не ела и поэтому сразу почувствовала легкое головокружение. Гранвиль был прав: вино поможет мне забыть о том, что должно вскоре произойти.

Я услышала, как он рассмеялся.

— Пойдемте, — сказал он. — Я уже готов! Я поднялась. Я почувствовала его руки на своем одеянии. Плащ скользнул на пол. Он снял свое платье и встал передо мной. Коснувшись красного рубца на своей груди, он произнес:

— Оставлено вашим защитником. Вы за это мне хорошо заплатите!

В голосе его прозвучали яростные нотки. Я повернулась и кинулась прочь, но он схватил меня и бросил на постель.

Даже сейчас я все еще не могу вспоминать о той ночи. Он был полон решимости заставить меня расплатиться за ту взбучку, что устроил ему Ли, и за то, что его, который так гордился своим знанием женщин, обманули, заставив поверить, что беременная девушка — невинная девственница. За это я и расплачивалась, хотя настоящим выкупом здесь была жизнь моего отца.

Этот человек был аморален: он не знал меры в своих извращениях. Снова и снова он напоминал мне о том, что я должна исполнять его волю, — и каждый раз я не осмеливалась протестовать.

Я пыталась сделать вид, будто это не я, а кто-то другой в моем теле занимается с ним любовью. Я знала, что он пытается, равно как и тело, покорить мой дух, и его страшно раздражало — хотя в то же самое время и вызывало у него восхищение, — что все его попытки провалились. Он был очень странный человек, но я верила, он выполнит свою часть договора, хотя, исходя из того, что я знала о нем, казалось глупостью надеяться на это. Как он сам сказал, у него был весьма изысканный вкус, и его умащенное благовониями чистое тело доказывало это. По крайней мере, мне не пришлось терпеть грязного развратника, но я чувствовала, как душа моя и тело покрываются ранами, хотя я повторяла себе, что вскоре все это закончится.

Когда я увидела в небе первый луч восходящего солнца, я поняла, что мое тяжкое испытание подошло к концу. Он не пытался помешать моему отъезду. Я завернулась в свое одеяние и позвонила в колокольчик. В комнату вошла женщина, которая встречала меня прошлой ночью. Без накладных ресниц, парика и мушек она выглядела по-другому. Тело ее сияло белизной. Думаю, что все, кто окружал его, должны были хранить свое тело в идеальной чистоте.

Не говоря ни слова, она проводила меня в ту комнату, где вечером я принимала ванну. Там лежала моя одежда. Я оделась, и она вывела меня к карете. Вскоре я вернулась в гостиницу.

Там я прямиком кинулась в комнату матери и, к своему величайшему облегчению, увидела, что та все еще спит. Я молилась Богу, чтобы она не заметила, что этой ночью я куда-то отлучалась.

Я сняла накидку и опустилась рядом с постелью матери. Глаза мои сами собой закрылись, и видения прошлой ночи вновь завертелись у меня в голове.

«Сегодня вернется мой отец, — говорила я себе, — а значит, я не зря так страдала. Да, не зря. Что такое мочь унижений по сравнению с жизнью, а тем более, жизнью отца?»

Мои мысли обратились к нему. Он тоже порой был довольно странным человеком: до того, как он женился на моей матери, он познал немало женщин. Кристабель была его дочерью, и он признал это. Может быть, у него есть и другие дети?

Думы об отце полностью вытеснили картины ночи. Красивое похотливое лицо Бомонта Гранвиля, которое — я была уверена в этом — будет преследовать меня до конца жизни, теперь сменилось образом отца. И тогда я подумала, что я люблю его. Люблю его нежно, может, даже больше, чем мать. Я всегда хотела произвести на него впечатление, заставить его заметить меня, сделать так, чтобы он, возвратившись домой после долгих отлучек, искал меня. Но он никогда не замечал меня и никогда не будет обращать на меня внимание. Я была всего лишь дочерью, а такому мужчине, как он, сыновья были важнее.

Но потом вдруг я приободрилась, потому что, когда он войдет в дверь, я смогу сказать: «Я спасла тебя, я помогла тебе вернуться домой. Дочь, которой ты никогда не придавал особого значения, оказалась тем человеком, который спас тебе жизнь!"

В тот момент я абсолютно не задумывалась о том, что пришлось мне перенести, я просто радовалась.

Ради отца я перенесла унижение, но я снова и снова бы так поступила.

Все утро мать беспокойно ворочалась. Я сидела рядом с ней, и сердце мое щемило от тревоги. Сдержит ли Гранвиль свое слово? Как я могла довериться такому человеку? Может быть, он смеется сейчас, потому что обманул меня, как обманула его в Венеции я? Но он поклялся, что всегда платит свои долги, и я верила ему, я должна была верить. Постепенно мною стали овладевать мрачные мысли. С гневом я подумала, что, если он обманет меня, я убью его!

Вскоре после того, как часы пробили полдень, в комнату вошел отец. Он был грязен, волосы его превратились в спутанные лохмы, от него пахло тюрьмой. Лицо его было бледным, и он заметно похудел, но он был здесь, и теперь его жизнь была вне опасности.

— Отец! — воскликнула я. — Ты вернулся!

Он кивнул.

— Твоя мать…

Я взглянула в сторону постели. Он подошел и опустился перед ней на колени. Мать открыла глаза. Я никогда не забуду улыбку, которой озарилось в тот момент ее лицо. Она снова помолодела и стала такой же красивой, как раньше. Они кинулись друг другу в объятия.

Я стояла и смотрела на них, но они не замечали меня.