После того случая прошел почти год, и было решено, что на мое образование следует обратить внимание, а поэтому лучше всего нанять мне гувернантку. Бабушка Присцилла занялась поисками. Она считала, что самый надежный способ найти кого-то — это рекомендация, и когда приходской священник в Эверсли, которому было известно о наших затруднениях, приехал в Довер-хаус и сказал моей бабушке, что он знает подходящего человека, она пришла в восторг.

В назначенное время Анита Харли пришла для беседы и была немедленно одобрена.

Ей было около тридцати лет. Дочь обедневшего священника, которая ухаживала за своим отцом до самой его смерти, теперь она вынуждена была искать средства к существованию. У нее было хорошее образование. Ее отец давал уроки детям местных аристократов, вместе с которыми обучалась и Анита, а поскольку ее способность к учению далеко превосходила способности ее соучеников, с двадцати двух лет она стала помогать отцу в обучении детей, поэтому у нее был достаточный опыт, чтобы заниматься моим образованием.

Мне она понравилась. У нее было чувство собственного достоинства, и ученость не сделала ее синим чулком; она была не прочь повеселиться, ей очень нравилось преподавать английский и историю, в математике она была несколько слабее — одним словом, наши вкусы совпадали. Анита немного знала французский, и мы могли вместе читать рассказы на этом языке. Мое произношение было лучше, чем у нее, потому что уже в отеле я болтала со слугами как истинная француженка, а так как я училась говорить на французском, одновременно учась родному английскому, мои интонации были безупречными.

Нам было очень хорошо вместе. Мы ездили кататься верхом, играли в шахматы и постоянно разговаривали. Анита действительно очень удачно вписалась в наш домашний круг.

Дамарис была довольна.

— Анита научит тебя большему, чем смогла бы я, — сказала она.

К Аните относились как к члену семьи. Она обедала с нами и сопровождала нас, когда мы посещали Довер-хаус или Эверсли-корт.

— Весьма очаровательная девушка, — заметила Арабелла.

— И так умеет ладить с ребенком, — добавила Присцилла.

«Ребенок» тем временем подрастал, быстро приобретая знания. Мне уже было известно о моем происхождении, я знала, что меня считают не по летам развитой, и слышала, как слуги из Эверсли-корта шептались, что я буду «настоящей женщиной»и что не надо никакой цыганки-предсказательницы, чтобы понять, что я стану такой же, как моя мама.

Я не отказалась от своего намерения часто посещать Бенджи. Дамарис одобряла мою «заботу о других». Она сказала, что будет ездить со мной, иначе у нее не будет ни минуты покоя после всего, что случилось на этой дороге.

Мы ездили в Эйот Аббас, стараясь проезжать через лес, где произошло нападение, в дневное время, к тому же нас всегда сопровождала вооруженная охрана. Поездка через этот лес всегда была для меня приключением, хотя теперь воспоминания о Хессенфилде заслонялись памятью о случившемся, и я с печалью думала не только о своем волнующем воображение отце, но и о дорогой Харриет и о Грегори.

Анита сопровождала нас, поскольку Дамарис считала, что я не должна прерывать занятия. Меня это радовало, ведь мы очень подружились. Увы, Эйот Аббас казался совсем другим без Харриет, и это удручало, потому что все в доме говорило о ней.

Дамарис сказала, что Бенджи должен все в доме изменить. Это всегда следует делать, когда случается что-нибудь такое, что нужно побыстрее забыть. Она была очень серьезной, говоря об этом, и я сразу подумала о спальне в Эндерби.

— Наверно, мы сможем что-то посоветовать ему, — сказала Дамарис. — У тебя, Анита, есть какие-нибудь предложения?

У Аниты обнаружилась способность составлять букеты и подбирать цвета. Она призналась мне, что очень хотела заново обставить старый дом приходского священника, в котором она продолжала жить, но у нее не хватало для этого денег.

Итак, мы ездили в Эйот Аббас, и Бенджи был очень рад видеть нас, особенно меня. Но какой же он был печальный!

Как-то раз он сказал, что почти рад тому, что его отец погиб вместе с матушкой, иначе ему было бы очень одиноко без нее. Бенджи намекал, что ему самому очень одиноко.

— Ты должна сделать все, чтобы ободрить его, — сказала мне Дамарис. — Тебе это удастся лучше, чем другим.

— Может быть, мне пожить у него? — вслух подумала я.

Дамарис посмотрела на меня очень внимательно:

— Ты этого… хочешь? — спросила она. Я бросилась к ней на шею.

— Нет-нет, я хочу быть с тобой.

У нее как гора с плеч свалилась, и я не могла не подумать о том, какая я важная персона. Но затем меня вдруг осенило, что все эти люди хотели иметь меня всего лишь в качестве заменителя: Дамарис — вместо потерянного ребенка, Джереми — как средство против приступов меланхолии, Бенджи — потому, что он потерял Карлотту, а теперь и родителей. Я, конечно, была польщена, но мне следовало смотреть фактам в лицо: ведь я нужна им потому, что они не могут получить то, чего хотели на самом деле. Я стала заниматься самоанализом — наверное, благодаря разговорам с Анитой.

Анита, Бенджи и я очень много ездили верхом. Иногда с нами выезжала Дамарис, но она уставала, если долго находилась в седле, поэтому чаще всего мы выезжали втроем. Я думаю, для Бенджи самым лучшим лекарством были эти прогулки. Он очень любил природу и многому научил меня. Я стала разбираться в породах деревьев. С особенным восторгом Бенджи говорил о дубах, которые действительно были великолепны.

— Это истинно английское дерево, — говорил он. — Дуб рос здесь с начала самой истории. Ты знаешь, что друиды особенно почитали его? Под ним они справляли свои религиозные обряды, под его ветвями творили суд.

— Я думаю, некоторые из этих деревьев живут уже не одну тысячу лет, — сказала Анита.

— Это так, — ответил Бенджи. — Наши корабли сделаны из твердой древесины этих деревьев. Говорят, что в наших кораблях бьется сердце дуба.

Я была уверена, что во время бесед о любимых деревьях он забывал о своем горе.

Анита не знала, почему ива плачет, но она рассказала, что осина дрожит, потому что не может успокоиться с тех пор, как из нее был сделан крест Христа. Она рассказала об омеле белой, единственном дереве, которое не стало обещать, что не причинит вреда Бальдуру, самому красивому из северных богов, поэтому злобный Локи смог умертвить его с помощью этого растения.

— У вас романтическая натура, мисс Харли, — сказал Бенджи.

— Я не вижу в этом ничего плохого, — ответила Анита.

Бенджн засмеялся, наверное, впервые за это время.

Мы останавливались в трактирах, ели горячий хлеб с сыром, пироги прямо из печи. Бенджи рассказывал об имении, заботы о котором свалились на его плечи. Я понимала, что он ищет что-то, что сможет сильно заинтересовать его и помочь пережить тяжелую утрату.

Я говорила о нем с Анитой.

— Бенджи совсем не такой, как Джереми, — сказала я. — Джереми носится со своими горестями, и хоть он счастлив в браке с Дамарис, для него этого недостаточно, чтобы он смог забыть, что был ранен на войне.

— Ему не дает покоя постоянная боль, — ответила Анита.

— Да, в то время как боль Бенджи — в его памяти, в комнатах, где они жили. От всего этого можно избавиться. А Джереми некуда уйти от боли в ноге. Она всегда с ним.

И я подумала, что нам надо возвращаться, потому что бедный Джереми несчастен без Дамарис. Мне хотелось увидеть его, утешить своим присутствием. Я знаю, что это помогало, ведь я часто видела, как он смотрит на меня, вспоминая при этом, конечно, как они с Дамарис привезли меня сюда из Франции. Дамарис никогда не сумела бы сделать этого без его помощи, и каждый раз, когда Джереми вспоминал об этом, у него поднималось настроение.

— Бенджи, почему бы тебе не поехать вместе с нами в Эндерби? — спросила я.

— Я бы с удовольствием, — ответил он, — но, видишь ли, мое имение…

Я поняла, что он хочет сказать: убегать было бы бесполезно. Он должен остаться и продолжать вести свою одинокую жизнь.

Мы приехали домой в конце сентября, когда осень позолотила листья, а фрукты на деревьях в саду созрели. Мы с Анитой собирали их, стоя на лестницах, а Смит помогал нагружать ими тачку. Демон сидел, склонив голову набок, и наблюдал за всем этим. Время от времени он срывался с места и прыгал от радости, что мы наконец-то снова вместе.

Приехала Присцилла и вместе с Дамарис стала готовить джемы и всякие припасы на зиму. Это была обычная осень, если не считать владевшего всеми печального настроения. Арабелла очень скучала по Харриет, и это было странно, потому что раньше она часто бывала резка с ней при встречах, и у меня создавалось такое впечатление, что многое в Харриет возмущало ее.

Даже прадедушка Карлтон, казалось, жалел о ее потере, а он никогда не скрывал, что она ему не нравилась. А уж Присцилла совсем загрустила. Потом я узнала, как Харриет помогла ей, когда родилась Карлотта.

— Все мы уйдем со временем, рано или поздно, — сказала Арабелла. — И некоторые из нас уйдут раньше.

Дамарис не любила, когда она так говорила. Она отвечала, что это ерунда и что ее бабушка проживет долго, как Мафусаил.

Прошел еще год. Мне уже было десять лет. Вокруг шли бесконечные разговоры о перемирии, которое, может быть, положит конец войне.

Присцилла считала, что давно пора это сделать. Она не могла понять, с какой стати мы должны обременять себя заботой о том, кто сидел на испанском троне.

Прадедушка Карлтон только посмотрел на нее, качая головой, и пробормотал свое любимое ругательство:

«Женщина!»

— Если они действительно не заключат мир, — сказала Дамарис, — тогда откроется свободное сообщение между Англией и Францией. — Она посмотрела на Джереми. — Я бы хотела поехать в Париж. Хотела бы вернуться туда.

— Сентиментальное путешествие, — ответил Джереми, улыбаясь ей той улыбкой, которую я так любила у него. Когда он так смотрел, я знала, что боль в этот момент его не тревожит и сейчас он вполне доволен жизнью.

— Интересно, что стало с Жанной? — задумчиво сказала Дамарис. — Надеюсь, с ней все хорошо.

— Она сумеет позаботиться о себе, — уверил ее Джереми.

— О да. Я никогда не забуду, как она заботилась о Клариссе.

— Я тоже, — ответил Джереми. Дамарис была очень счастлива. Она опять ждала ребенка.

— На этот раз я буду очень осторожна, — сказала она.

Доктор велел ей много отдыхать и напомнил, что с тех пор, как она перенесла лихорадку, здоровье у нее не блестящее, а выносить ребенка трудно даже для здоровой женщины.

Дамарис вся сияла, Джереми тоже. Тени рассеивались. Этот ребенок чрезвычайно важен. Если у них появится ребенок, то обязательства, связывающие меня с ними, будут сняты. Странно, что я думала об этом как об обязательствах, но это так, ибо теперь я знала, что путешествие во Францию, за мной, положило начало их новым отношениям. До этого были лишь два несчастных человека. Я радовалась, что сыграла такую роль в их жизни, но моя ответственность за их счастье с каждым днем росла. Теперь же я поняла, что должна позаботиться о Бенджи, потому что много лет тому назад покинула его. Не то чтобы я сделала это по собственному желанию — у меня не было выбора, но должна признаться, что если бы нужно было выбирать, я по доброй воле ушла бы с Хессенфилдом, а значит, лишила бы Бенджи дочери.

Приближалось Рождество. Арабелла настояла, чтобы мы все приехали в Эверсли-корт. Она сказала, что Бенджи тоже должен приехать, и он обещал.

Дамарис попросила нас сделать все, чтобы поднять ему настроение, ибо Рождество — это время, когда особенно мучительно вспоминать о тех, кого потерял. Я чувствовала, что все были чуть-чуть излишне веселы, притворяясь, что это Рождество ничем не отличается от других.

Мы с Анитой пошли в лес собирать остролист и плющ. Нам удалось разыскать омелу, а Смит даже помог принести рождественское полено. Старина Демон казался веселее всех. Все дорогие ему существа — Джереми, Дамарис, Смит, я — были живы-здоровы, а раз так, он был счастлив.

Арабелла сказала, чтобы мы даже и не помышляли об отъезде из Эверсли-корта до самой Двенадцатой ночи, хотя все живут совсем рядом. Это относилось также к Присцилле и Ли.

Мы украсили Эндерби-холл, хотя знали, что нас здесь не будет. Я слышала, как одна из служанок сказала:

— Интересно, что подумают духи?

— Им это не понравится, — философски заметила другая.

Они были твердо убеждены, что в Эндерби таится что-то нехорошее.

— Обидно уезжать отсюда, — сказала я Дамарис, — все так красиво получилось.

— Твоя прабабушка и слышать не хочет, — ответила она. — Зато приятно будет вернуться домой. Да и Смиту будет весело встретить здесь Рождество.

— Смиту и Демону, — уточнила я. — Я приеду утром после Рождества, чтобы раздать им подарки.

— Дорогая Кларисса, ты добрая девочка, — сказала Дамарис.

— На самом деле это не доброта. Мне просто захочется увидеть Смита и Демона, потому что без Харриет и Грегори атмосфера в Эверсли, наверно, будет немного гнетущей.

— Ты становишься слишком самокритичной, — засмеялась Дамарис. Потрепав меня за волосы, она продолжала:

— Ты только подумай, к следующему Рождеству у меня уже будет ребенок. Мне никак не дождаться апреля.

— Надеюсь, это будет девочка, — сказала я. — Я хочу девочку.

— А Джереми хочет мальчика.

— Мужчины всегда хотят мальчиков. Они видят в них свое возрождение.

— Дорогая Кларисса, ты доставила столько радости мне и Джереми!

— Я знаю.

Она опять засмеялась и спросила;

— Ты всегда говоришь то, что думаешь? Я подумала и ответила:

— Не всегда.

Итак, мы поехали в Эверсли. Все было как и положено в Рождество. Бенджи приехал перед Рождеством и очень мне обрадовался.

Накануне Рождества, как всегда, мы пошли в церковь на всенощную. Это всегда было самой лучшей частью праздника — пение рождественских гимнов и веселых песен, а потом возвращение пешком через поля в Эверсли-корт, где нас уже ждали горячий суп, поджаренный хлеб, подогретое вино, сливовый торт. Мы стали обсуждать службу, сравнивать ее с прошлогодней, все были веселы и никто не хотел спать. Раньше мы всегда обсуждали, кто какие роли будет играть в шарадах Харриет. Она подготавливала их, раздавала всем роли и осуществляла общее руководство. Мы не забудем этого.

В наших спальнях горел огонь в каминах, кровати согревались грелками. Анита и я делили на двоих одну комнату, хотя в доме было множество комнат, все восточное крыло было заперто и покрывалось пылью.

Мы не возражали против этого. В ночь накануне Рождества мы долго лежали без сна, потому что были слишком возбуждены. Анита рассказывала мне, как отмечали рождественские праздники в доме приходского священника, ее отца, как к ним приезжала ее старая тетка, как им приходилось экономить, и поэтому она рада оказаться в семье, где всего в достатке. Она приходила в ужас от мысли, что ей придется жить с теткой, и тогда решила сама зарабатывать на жизнь.

— Дорогая Анита, здесь у тебя всегда будет дом, — сказала я.

Она ответила, что очень мило с моей стороны пытаться утешить ее, но ее положение ненадежное, потому что, если вдруг она кого-то обидит, ее тут же уволят.

Рождественское утро было ясным, на траве и ветках деревьев и кустов сверкал иней, делая все похожим на сказку. Пруды замерзли, но после восхода солнца все должно было измениться. Утром пришли певцы, и по традиции их пригласили в дом, чтобы они пели специально для нас, а потом их угощали сливовым пирогом и пуншем, приготовленным в особой большой чаше. Мы с Анитой наполняли бокалы. В общем, все было так, как и в другие праздники Рождества, которые я помню с тех пор, как приехала в Англию.

Потом был большой рождественский обед с разнообразными блюдами: индейкой, цыплятами, ветчиной, говядиной, со множеством пирогов разной формы. Стол ломился от яств. Был еще сливовый пудинг и совершенно незнакомое мне блюдо — сливовая каша, что-то вроде супа с изюмом и специями.

После обеда мы играли во всевозможные игры, включая прятки по всему дому. Играли мы и в шарады, но это было ошибкой, потому что напомнило нам о Харриет. Присцилла быстро предложила другую игру. Мы танцевали под звуки скрипки, и кто-то даже пел песни. Некоторые из наших соседей присоединились к нам, и получилась большая шумная компания, так что кое-кто из нашей семьи был рад, когда день закончился.

— Рождественские праздники после тяжелой утраты неминуемо приправлены печалью, — сказала Анита.

Когда мы лежали, так без сна, я рассказала ей кое-что о Харриет.

— Она была необычным человеком, — сказала я. — Такие люди, как она, не могут пройти по жизни, не оказав влияния на других.

Я думала о красоте своей матери и Хессенфилда, и гадала, буду ли я походить на кого-нибудь из них, когда вырасту.

Наконец мы заснули и проснулись на следующее утро довольно поздно. В доме уже все были на ногах. Когда мы спустились к завтраку, пробило девять часов.

Слуга сказал нам, что Дамарис ушла в Эндерби. Она хотела посмотреть, все ли в порядке, и сказать Смиту, что нас упросили остаться на некоторое время.

Мы с Анитой еще завтракали, когда вошел Бенджи. Мы сказали ему, что собираемся проехаться до Эндерби и что Дамарис уже ушла. Она пошла пешком, потому что больше не ездила верхом, соблюдая осторожность. Но ей нравились прогулки пешком, хотя доктор предупредил ее, что она не должна ходить на большие расстояния.

Бенджи немного поболтал с нами, а потом мы все поехали в Эндерби. Мы привязали наших лошадей и вошли в дом. Дверь была открыта. Ничего обычного в этом не было, ибо мы знали, что в доме находится Дамарис. Но меня мгновенно поразила тишина в доме. Обычно, когда я входила, ко мне с лаем бросался Демон. От этой тишины, не знаю почему, у меня мурашки по спине побежали. Казалось, дом изменился, словно я увидела его глазами слуг, — дом, в котором могут случаться нехорошие вещи, дом, который посещают души тех, кто мучился в нем и был несчастлив.

Но это было мимолетное ощущение. Очевидно, Смита нет в доме. Он часто брал с собой Демона и подолгу гулял с ним по сельским дорогам, по полям.

— Тетя Дамарис! — позвала я. Никто не ответил. Наверное, она наверху и не слышит, успокаивала я себя. Я сказала:

— Пойдемте поищем ее, — и посмотрела на своих спутников.

Было ясно, что у них не бегают по спине мурашки, как у меня. Я стала подниматься по лестнице и увидела туфлю Дамарис на верхней площадке.

— Что-то случилось, — прошептала я. Потом я увидела ее. Она лежала на галерее менестрелей; лицо у нее было совсем белое, ноги подогнуты. Анита опустилась перед ней на колени.

— Она дышит, — сказала Анита. Я тоже опустилась возле, глядя на мою любимую Дамарис, которая издала еле слышный стон. Бенджи сказал:

— Нужно вынести ее отсюда.

— Давайте перенесем ее в одну из комнат, — предложила Анита.

Бенджи поднял Дамарис. Она застонала, и я догадалась, что что-то случилось с ребенком. Ему было еще слишком рано появляться на свет. О нет, — взмолилась я, — только не это!

Бенджи шел очень осторожно. Я открыла дверь, и он положил Дамарис на кровать. Это была комната, которую она недавно обновила, заменив бархат на дамаск.

— Я сейчас же пойду за доктором… — сказала Анита.

— Нет, — перебил ее Бенджи. — Это сделаю я. Вы оставайтесь с ней… вы обе. Посмотрите за ней, пока я не вернусь с доктором.

У Аниты был опыт ухаживания за больными: несколько лет она ухаживала за своим отцом. Она накрыла Дамарис одеялами и попросила меня принести грелки. Я помчалась на кухню. Плита вовсю топилась. Ну где же Смит? Если бы он скорее пришел домой, он мог бы очень помочь. Но я знала, что он уходил с Демоном за несколько миль, и до его возвращения мог пройти еще целый час.

Я принесла грелки, и Анита обложила ими Дамарис. Она печально посмотрела на меня.

— Боюсь, твоя тетя потеряет ребенка, — сказала она. Дамарис открыла глаза. Сначала она ничего не понимала, потом увидела меня и Аниту.

— Мы пришли и обнаружили тебя на галерее, — сказала я.

— Я упала, — ответила она, потом посмотрела вверх и увидела дамасковый полог. — О нет, нет, — застонала она. — Не здесь… ни за что… ни за что…

Анита дотронулась до ее лба, и хотя Дамарис закрыла глаза, лицо у нее было встревоженным.

Наконец приехал Бенджи с доктором. Когда доктор осмотрел Дамарис, он сказал:

— Она потеряет этого ребенка.

В Эндерби наступили печальные дни. Дамарис оправилась, но была в отчаянии.

— Кажется, у меня никогда не будет детей, — говорила она.

Присцилла постоянно навещала ее, но ухаживала за ней Анита, ставшая незаменимой в доме. Бенджи остался у нас. Он сказал, что не уедет, пока не будет уверен, что Дамарис в безопасности.

Я слышала, как шептались слуги:

— А все этот дом, — говорили они. — Он полон призраков. Почему бы вдруг госпожа упала? Я считаю, что кто-то или что-то толкнуло ее.

— В этом доме никогда не будет счастья. О нем уже давно ходят всякие слухи.

Я начала задумываться, действительно ли в этом что-то есть? Когда дом затихал, я становилась под галереей и воображала, что тени наверху обретают очертания, становятся людьми, которые давным-давно жили здесь.

Бенджи часто навещал нас в ту весну и лето, и однажды во время его визита Анита вошла в классную комнату, сияя от радости.

— У меня для тебя новость, Кларисса, — сказала она. — Я выхожу замуж.

Я посмотрела на нее в изумлении, и вдруг меня осенила догадка.

— Бенджи! — воскликнула я. Анита кивнула.

— Он сделал мне предложение, и я приняла его. О, я так рада! Он самый добрый человек из всех, кого я знала. Он действительно чудесный человек, и я не могу поверить своему счастью.

Я сжала ее в объятиях.

— Я так довольна, так счастлива! Ты и Бенджи… Это же ясно… и это абсолютно правильно!

Я почувствовала, как огромная ответственность свалилась с моих плеч. Эта сосредоточенность на своих обязательствах стала какой-то навязчивой идеей. И вот Бенджи перестал быть кем-то, кому я что-то должна. Он потерял Карлотту и меня — что ж, зато теперь у него будет Анита.

Комментарий Арабеллы был таков:

— Харриет осталась бы довольна.

Все сошлись на том, что для обоих это наилучший вариант.

— Кстати, — сказала Присцилла, — нам нужно подумать о новой гувернантке для Клариссы.

— Такую, как Анита, мы уже не найдем, — вздохнула Арабелла.

Дамарис сказала, что временно учить меня будет она сама, и добавила, что Аниту следует выдать замуж из Эндерби, который, в конце концов, стал теперь ее домом.

И наконец сыграли свадьбу. Приготовления захватили Дамарис, так как она решила, что Анита должна почувствовать себя членом нашей семьи. Мы все были особенно рады за Бенджи. Он изменился: меланхолия покинула его, и было чудесно, что наконец-то к нему пришло счастливое событие.

Итак, Анита и Бенджи поженились и уехали возрождать Эйот Аббас.

Мне исполнилось одиннадцать лет, когда был подписан Утрехтский мир. Все вздохнули с облегчением, ведь это означало, что война кончилась. Прадедушка Карлтон постоянно обсуждал это событие, и за обеденным столом в Эверсли-корте ни о чем другом почти не говорили. Он стучал кулаком по столу и распространялся о порочности якобитов, о том, что подписание мира было для них решающим ударом.

— Это самое лучшее, что могло случиться, — сказал он. — Отличный урок для предателей. Луи вынужден будет теперь выгнать их из Франции. Этого не избежать. Теперь они начнут тайком пробираться в Англию.

— Каждый имеет право на собственные взгляды, отец, — напомнила ему Присцилла.

Он посмотрел на нее из-под кустистых бровей и огрызнулся:

— Нет, если это вероломные якобиты.

— Даже если это они, — настаивала Присцилла.

— Женщина, — пробормотал прадедушка Карлтон.

Мы были рады, что война закончилась, а поскольку королем Испании стал Филипп Анжуйский, вся эта война теперь казалась бессмысленной. Брат Присциллы, Карл, занимавший высокий пост в армии, должен был приехать домой, и это не могло не доставить большую радость Арабелле и Карлтону. Год прошел мирно. Летом я гостила в Эйот Аббасе и наслаждалась происшедшими в доме переменами. Без сомнения, Анита и Бенджи были счастливы. Дом стал напоминать те времена, когда там жила Харриет.

Был довольно холодный сентябрьский день; упорно не расходившийся туман скрывал солнце. Я поехала в Эверсли-корт, так как было воскресенье, а у нас вошло в обычай по воскресеньям обедать там. Бабушка Присцилла настаивала на сохранении этого обычая, чтобы подбодрить Арабеллу, которая так и не отошла после смерти Харриет и здоровье которой уже не было таким крепким.

Даже я видела перемену в обоих стариках. Арабелла временами выглядела очень печальной. Она как будто заглядывала в свое прошлое, и ее взгляд затуманивался, когда она что-то вспоминала. Прадедушка стад более раздражительным, и иногда его было трудно в чем-то убедить.

После обеда мы сидели, потягивая бузинную настойку из кладовой Арабеллы, обсуждая ее качество и сравнивая ее с вином последнего урожая. Карлтон, как всегда, сел на своего любимого конька — якобитов.

Тот факт, что мой отец был одним из их лидеров, не имел значения. Всякий раз, когда Карлтон вспоминал о них, лицо его становилось чуть краснее и брови подрагивали от возмущения.

Я всегда хотела защитить якобитов, потому что, когда он так говорил о них, передо мной как живой вставал Хессенфилд. Иногда я думала, знает ли об этом Карлтон? Он имел вредную привычку постоянно дразнить молодых людей, которые были ему интересны, и дразнить тем настойчивее, чем больше они ему нравились. Я часто видела, как эти сверкающие глаза выглядывали из-под густых бровей, которые, казалось, становились все гуще с каждым разом, что я его видела.

Даже сейчас, хотя предполагалось, что он говорит с Ли и Джереми, глаза его были устремлены на меня. Вероятно, он заметил мой румянец и блеск в глазах.

— Ха, ха! — воскликнул он. — «Вон!»— сказал король Франции. Двор Сен-Жермена! Какое право имеет Яков на свой двор, когда его изгнали из единственного, на который он мог претендовать!

— У него было на это разрешение короля Франции, — напомнил ему Джереми.

— Король Франции! Враг нашей страны! Конечно, он готов на все, чтобы досадить Англии.

— Естественно, — вставил Ли. — Ведь он был с нами в состоянии войны.

— Был! Ах, был! — воскликнул Карлтон. — Что же теперь будет с нашими маленькими якобитами, а?

Я больше не могла сдерживаться. Я подумала о Хессенфилде, храбром, сильном, высоком. С течением времени он стал даже выше в моем представлении, и я до такой степени возвысила его добродетели и свела на нет недостатки, что он превратился в какой-то идеал. Второго такого не существовало, и если он был якобитом, значит, якобиты были замечательными.

— Они не маленькие! — взорвалась я. — Они высокие… выше, чем ты.

Карлтон в изумлении уставился на меня.

— Ах вот как? Так значит, эти предатели — раса гигантов, верно?

— Да, это так! — вызывающе воскликнула я. — И они храбрые и…

— Вы только послушайте! — воскликнул Карлтон. Глаза его широко открылись, кустистые брови взметнулись вверх, а челюсть подергивалась, как обычно, когда он пытался подавить веселье. Но он все-таки сердито стукнул по столу. — Среди нас есть маленький якобит. Так, моя девочка, а знаешь ли ты, что делают с якобитами? Их вешают за шею, и они висят, пока не умрут. И они заслуживают это.

— Перестань, Карлтон, — сказала Арабелла. — Ты пугаешь ребенка.

— Нет, не пугает! — закричала я. — Он только сказал, что якобиты маленькие, а они не маленькие.

Карлтон не мог отказать себе в удовольствии поддразнить меня.

— Я вижу, нам надо быть внимательными. Надо последить, чтобы она не устроила заговора здесь, в Эверсли. Пожалуй, она поднимет восстание, вот что она сделает.

— Не говори ерунды, — сказала Арабелла — Попробуй-ка этих сладостей, Кларисса. Дженни сделала это специально для тебя. Она сказала, что ты их любишь.

— Как ты можешь говорить о сладостях, когда наша страна подвергается риску! — воскликнул Карлтон.

Но я знала, что он только забавляется по моему поводу, и была довольна, что смогла высказать свою точку зрения о росте якобитов и защитить Хессенфилда. Я повернулась к конфетам и выбрала ту, которая пахла миндалем, потому что я их особенно любила.

Внимание Карлтона отвлекли от меня, но он продолжал говорить о якобитах.

— Говорят, королева благосклонна к своему брату. Вот что получается по женской логике. Я посмотрела на него в упор и сказала:

— Это измена королеве. И это похуже, чем говорить, что якобиты высокие.

Его подбородок задрожал от смеха, но он опять свирепо посмотрел на меня.

— Вот видите, она всех нас выдаст.

— Это ты так сделаешь, — напомнила я ему, — высказываясь против королевы.

— Довольно, Кларисса, — сказала Присцилла, которая всегда нервничала, когда говорили о политике. — Я устала от этого разговора. Давай оставим мужчин одних, если им нравится вести свои глупые настольные баталии. Мне думается, недавно заключенный мир и потери, которые мы понесли на пути к нему, будут хорошим ответом на все их теории.

Иногда Присцилле, довольно кроткой по натуре, удавалось утихомирить Карлтона как никому другому, даже Арабелле.

Бабушка была необыкновенной женщиной. Она родила мою мать тайно в Венеции. В свое время я узнаю, как это произошло, потому что в обычае женщин нашей семьи было вести дневники, в которые они открыто и честно записывали все, что с ними случалось. Это было для них делом чести; и когда нам исполнялось восемнадцать лет — или раньше, по обстоятельствам, нам разрешали прочесть жизнеописание наших предшественниц.

Мы как раз собирались подняться из-за стола и оставить мужчин, когда вошел ошарашенный слуга.

Арабелла спросила:

— В чем дело, Джесс? Джесс сказал:

— О, миледи, кто-то стоит у дверей. Это иностранка… кажется, она не знает языка. Она только стоит там и все повторяет: «мисс Кларисса»и «мисс Дама-рис». Вот и все, что я мог понять, миледи. Остальное какая-то ерунда…

Дамарис поднялась.

— Надо посмотреть, в чем дело. Ты говоришь, она упомянула меня?

— Да, госпожа. Она сказала «мисс Дамарис», ., только это. И еще «мисс Кларисса».

Я последовала за Дама рис в зал. Арабелла и Присцилла шли за нами. Большая дубовая дверь была открыта, и на пороге стояла фигура в черном.

Это была женщина, сжимавшая в руках мешок. Она что-то быстро говорила по-французски. Слушая ее, я вдруг вспомнила язык и подбежала к ней.

Она смотрела на меня, не веря своим глазам. Я очень изменилась за эти годы, но все же узнала ее.

— Жанна! — воскликнула я.

Она очень обрадовалась, протянула ко мне руки, и я кинулась к ней.

Потом подошла к Дамарис. Жанна отпустила меня и, боязливо посмотрев на нее, начала быстро и сбивчиво говорить, однако, я легко понимала ее речь, смысл которой был таков.

Мы всегда говорили, что будем ей рады. Мы звали ее с собой, но она не могла оставить свою мать и бабушку, поэтому не поехала с нами. Но мы сказали, что она может приехать, и она запомнила это. Бабушка умерла, мать ее вышла замуж, и Жанна теперь была свободна. Поэтому она вернулась к своей маленькой Клариссе, которую спасла, когда та осталась совсем одна. И она опять хочет быть с ней… а Дамарис сказала…

Дамарис на своем ломаном французском сказала, что мы рады видеть Жанну.

Арабелла, сносно говорящая по-французски, так как до Реставрации жила в замке во Франции, ожидая, когда Карл II вновь обретет свой трон, сказала, что она уже слышала о заслугах Жанны и приглашает ее в свой дом.

Дамарис только повторяла:

— Конечно. Конечно.

Я вдруг перенеслась обратно в сырой подвал, где только Жанна могла защитить меня от жестоких улиц Парижа и от жизни. И я закричала:

— Ты понимаешь, что они говорят, Жанна? Ты остаешься с нами. Ты приехала к нам, и теперь твой дом здесь.

Жанна заплакала и снова обняла меня, глядя на меня с удивлением, словно я сделала что-то очень умное, когда так выросла.

Мы подвели ее к столу, и она в изумлении раскрыла глаза от такого обилия пищи.

Дамарис объяснила, кто такая Жанна, и прадедушка Карлтон поднялся довольно тяжело, потому что, как я уже говорила, он постарел и суставы его потеряли свою подвижность, хотя он и не признавался в этом, и сказал ей по-французски с сильным английским акцентом, что любой, кто сослужил службу члену его семьи, не будет жалеть об этом. И хотя Жанна не все поняла, что он сказал, ей стало ясно, что ее приезду рады.

Дамарис сказала, что Жанна, вероятно, голодна. Принесли горячего супа, который она с жадностью съела, потом ей дали говядины. Она рассказала нам, как ей хотелось поехать в Англию, но во время войны это было невозможно. А теперь заключен договор и война прекратилась, и Жанна наконец нашла лодку, которая перевезла ее на этот берег. Это было очень дорого, но ей удалось скопить денег, когда уже не нужно было содержать мать и бабушку. Когда мир был заключен, она уже готова была ехать.

Вот таким образом Жанна оказалась в Англии.