Удивительно, что великие события, которые кажутся такими далекими от нас, могут играть решающую роль в поворотах нашей жизни. Если бы не великая революция, когда католик Яков был скинут с трона и на него сели протестант Вильгельм и Мария, я никогда не родилась бы. И мои приключения во Франции — все это следствие той же ситуации. Но мирные годы, которые я провела в Эверсли, заставили меня забыть эти впечатляющие конфликты, и только когда прадедушка Карлтон так яростно заговорил о якобитах, я вспомнила, что борьба продолжается.

Благодаря заключению мира Жанна оказалась с нами, и должно было последовать что-то еще более значительное — и все из-за этого мира.

Жанна с радостью поселилась в нашем доме и постоянно пребывала в состоянии восторга. Она говорила, что ей кажется, будто она снова прислуживает в отеле лорду и леди Хессенфилд. В течение первых недель для Жанны было чудом то, что ей не нужно заботиться о еде. Она беспрестанно разговаривала, и я обнаружила, что могу свободно болтать с ней: основы французского, заложенные с малолетства, позволили мне очень быстро восстановить мои знания. Жанна имела поверхностные знания английского благодаря моей матери и мне, и так как она очень быстро все усваивала, у нас не возникало трудности в общении.

Она рассказала мне, как ей было грустно, когда я уехала, хотя она знала, что для меня так будет лучше и это большое счастье, что тетя Дамарис нашла меня. — Нам было очень трудно зимой, когда торговля шла совсем плохо, — рассказывала она мне. — Ну, я ходила мыть полы, если подворачивалась такая работа… И что это приносило? Всего лишь несколько су. Надо было содержать мать и бабушку. Весной и летом я могла как-то продержаться благодаря цветам. Мне нравилось продавать цветы. Это давало мне свободу. Но работать для торговцев… о, моя дорогая, ты этого не знаешь. Те дни в отеле, когда я работала на милорда и миледи… ах, это был рай… или почти рай. Но здесь было совсем другое…

Она рассказывала, что должна была работать и работать все время, без отдыха, иначе у нее вычитали деньги за потерянное время.

— Одну зиму я работала на аптекаря и бакалейщика. Мне нравилось, как там пахло, однако, работа была тяжелая. Но я выполняла ее, а иногда обслуживала посетителей в магазине. Я научилась взвешивать корицу, сахар, молотый перец… и мышьяк тоже. Его продавали модным дамам. Он каким-то образом улучшал цвет лица… Но их всегда предупреждали, что с ним надо обращаться очень осторожно. Чуть-чуть побольше — и, мой Бог, можно получить не только хороший цвет лица. Получишь еще гроб и шесть футов земли сверху.

Манера Жанны разговаривать, мешая французскую и английскую речь, была довольно колоритна. Разговаривая с ней, я мысленно переносилась в мою жизнь в Париже — и не только в темный сырой подвал, но и в то чудесное время, когда Жанна была нашей служанкой. Моя красивая мама наносила тогда мимолетные визиты в детскую, а мой замечательный Хессенфилд приходил еще реже.

Жанна внесла новые веяния в Эндерби. Она показала мне, как делать новую модную прическу. У нее самой были прекрасные волосы, и она иногда зарабатывала несколько су, помогая парикмахеру. Воспоминания об этом вызывали у нее веселый смех. Она появлялась, сгибаясь под тяжестью двух или трех фунтов пудры, вся напомаженная, — бедная продавщица цветов, выглядящая как великосветская леди. Это был один из способов заработать деньги, хотя потом Жанна мучилась, избавляясь от модной прически.

Но больше всего ей повезло с аптекарем. Она там хорошо себя зарекомендовала, и ей даже предложили остаться, что она и сделала; там ей удалось скопить достаточно денег, чтобы поехать в Англию.

Интересно было слушать рассказы Жанны о дамах Парижа. Она вышагивала по комнате, подражая их изысканной походке. Эти дамы пили уксус, чтобы сделаться стройнее, и принимали мышьяк в надлежащих дозах, чтобы иметь приятный оттенок кожи. Жена аптекаря тоже стремилась быть леди. У нее всегда под рукой был мышьяк, и она каждый день выпивала пинту уксуса; ее прическа была чем-то потрясающим, по ночам это изумительное сооружение заворачивалось в своеобразный футляр, что делало эту штуковину в два раза больше. Она ложилась в постель, поддерживая фальшивые волосы, пудру и помаду деревянной подушкой, в которой было вырезано углубление для шеи, и все это, несмотря на неудобства, доставляло леди огромное удовлетворение.

Радость Жанны передавалась мне, и мы с ней смеялись и болтали часами. Дамарис наслаждалась, видя нас вместе. Приезд Жанны стал очень счастливым событием.

Однажды из Эверсли-корта приехал слуга со специальным посланием от Арабеллы. Она сообщала, что к ним приехал гость из семьи Филдов, из замка Хессенфилд на севере Англии. Оказалось, что теперешний лорд Хессенфилд хотел познакомиться со своей племянницей.

Меня охватило огромное волнение. Дамарис, однако, была встревожена. Вероятно, она считала, что семья моего отца попытается забрать меня у нее.

Мы сразу поехали в Эверсли. Арабелла ждала нас, очень обеспокоенная.

— Этот человек — какой-то родственник теперешнего лорда, — шепнула она нам. — Думаю, его послали на разведку.

Сердце мое колотилось в груди, когда я вошла в дом. Арабелла взяла меня за руку.

— Он, наверно, что-то предложит, — продолжала она. — Что бы он ни сказал, мы должны это потом вместе обсудить. Не обещай ничего, не подумав.

Я едва ее слышала. Я могла думать только о том, что узнаю еще что-то о семье моего отца.

Приезжий был высок, как Хессенфилд, со светлыми рыжеватыми волосами. У него были четкие черты лица, как у отца, каким я его помнила, и пронзительные голубые глаза.

— Это Кларисса, — сказала Арабелла, выставляя меня вперед.

Он быстро подошел и взял меня за руки.

— Да, — сказал он, — я вижу сходство. Ты настоящая Филд, моя дорогая Кларисса… не так ли?

— Да, это мое имя. А ваше как?

— Ральф Филд, — ответил он. — Мой дядя, лорд Хессенфилд, знает о твоем существовании и хочет познакомиться с тобой.

— Он… брат моего отца?

— Вот именно. Он говорит, что это не правильно — иметь такую близкую родственницу и ни разу не увидеть ее.

— О-о.

Я обернулась и посмотрела на Дамарис. Она слегка нахмурилась. Ее тревожило, что этот человек приехал за мной…

— Мы считаем, что такое положение вещей надо немедленно исправить, — продолжал Ральф Филд. — Ты ведь хочешь познакомиться со своей семьей?

Я старалась не смотреть на Дамарис.

— О да, конечно.

— Я надеялся, что смогу взять тебя с собой.

— Вы имеете в виду просто визит?

— Да, именно так. Дамарис торопливо сказала:

— Нам нужно время, чтобы подготовить Клариссу к этому визиту. Север — это очень далеко.

— Можно сказать, на другом конце страны: вы — на крайнем юге, мы — на севере, почти на границе.

— Это довольно беспокойная часть страны? Ральф засмеялся.

— Не более, чем вся остальная Англия, я полагаю. Вы можете быть уверены, что Филды знают, как надо заботиться о членах своей семьи.

— Я в этом уверена. Но для ребенка… Я почувствовала легкое раздражение. До каких пор они будут относиться ко мне как к ребенку? В такие моменты я сильнее всего чувствовала, что задыхаюсь от этой любви, которой они меня окружили. Она была словно большое одеяло — теплое, мягкое и удушливое.

— Тетя Дамарис, — твердо сказала я, — я должна увидеть семью моего отца.

Я сразу пожалела, что так сказала. Эти слова причинили ей боль. Я подошла к ней и взяла ее за руку.

— Это же ненадолго, — успокоила я ее. Арабелла быстро сказала:

— Мне кажется, необходимо время, чтобы все продумать. Может быть, через год или…

— Мы все с нетерпением ждем встречи с нашей родственницей. Ее отец был главой семьи. Для нас его смерть была большим ударом, ведь он умер в расцвете сил, так внезапно.

— Это было очень давно, — сказала Дамарис.

— Но это не умаляет нашу трагедию, мадам. Мы хотим узнать его дочь. Лорд Хессенфилд мечтает, что она ненадолго приедет к нам.

Дамарис и Арабелла обменялись взглядами.

— Мы подумаем, — сказала Арабелла. — А теперь вы, наверно, устали с дороги. Для вас приготовят комнату. Вы же не собираетесь сегодня в обратный путь?

— Миледи, вы так добры. Я воспользуюсь вашим гостеприимством. Может быть, мне удастся убедить Клариссу поехать со мной; я уверен, если бы она знала, как мы хотим увидеть ее, то сразу согласилась бы. Она еще молода принимать такие решения, — сказала Арабелла.

И вновь это подчеркивание, что я еще мала. Именно в этот момент я решила, что обязательно поеду и увижусь с семьей отца.

Бедная Дамарис! Она была очень огорчена. Она, очевидно, думала, что если я поеду на север, то уже никогда не вернусь.

Начались семейные совещания. Прадедушка Карл-тон был категорически против моего отъезда.

— Проклятые якобиты! — рычал он, багровея. — Хоть уже мир, но они все не успокоятся. Они все еще пьют за короля с того берега. Нет, она никуда не поедет.

Но прадедушка Карлтон уже не обладал такой властью, как раньше, и Арабелла наконец решила, что ничего не будет плохого, если я поеду с кратким визитом.

Присцилла в сомнении твердила, что я еще слишком мала для такого путешествия.

— Но ведь она поедет не одна, — настаивала Арабелла. — У нее будет хорошая охрана. Жанна могла бы поехать с ней в качестве горничной. Это будет только способствовать усовершенствованию девочки во французском. Я всегда считала, что она не должна его забывать.

— А как же Дамарис? — не унималась Присцилла. — Она будет так несчастна без нее.

— Моя дорогая Присцилла, — сказала Арабелла, — конечно, она будет скучать без ребенка. Мы все будем скучать и будем счастливы, когда она вернется. Но не может же Дамарис вечно держать ее при себе… ради своего удобства. Ей нужно помнить, что у Клариссы есть своя собственная жизнь.

Присцилла с жаром воскликнула:

— Не хочешь ли ты сказать, что Дамарис эгоистка, мама? У Дамарис такая добрая натура…

— Знаю, знаю. Но она придает Клариссе слишком большое значение. Я знаю, что она сделала для Клариссы… и что Кларисса сделала для нее. Но все же она не может запретить девочке видеть родственников ее отца, только по той причине, что ей будет очень скучно без нее.

Присцилла замолчала. Позже дискуссия была продолжена. Ли считал, что я должна ехать. В конце концов, они были моими родственниками.

— И это всего лишь визит, — сказал он. Джереми был против, главным образом потому, что это расстраивало Дамарис.

Именно тогда я действительно почувствовала, будто я в каком-то замкнутом пространстве, куда не пропускают воздуха. И я решила, что имею право выбрать свое собственное будущее.

Я сказала:

— Тетя Дамарис, я обязательно поеду, чтобы увидеться с семьей моего отца. Я должна.

На мгновение ее глаза погрустнели. Потом она села, притянула меня к себе, очень серьезно посмотрела на меня и сказала:

— Конечно, поедешь, моя дорогая. Ты права. Ты должна ехать. Просто я очень не люблю оставаться без тебя. Хочу тебе что-то сказать: я опять жду ребенка.

— О, тетя Дамарис!

— Ты будешь молиться за меня, не правда ли? Молись, чтобы на этот раз у меня было все хорошо. Вся моя воинственность покинула меня. Я обвила ее шею руками.

— Я не поеду, тетя Дамарис! Нет, я не могу ехать, иначе буду беспокоиться о тебе! Знаешь, что я сделаю?

Я подожду, пока у тебя родится малыш, а уж потом поеду к брату моего отца.

— Но, дорогая, ты не должна думать обо мне.

— Как же мне не думать! Я не смогу быть счастлива, если меня здесь не будет. Я хочу быть здесь, с тобой. Хочу сшить какую-нибудь одежду для малыша. Хочу убедиться, что с тобой все в порядке.

Так мы и решили. Я на время отложу свою поездку на север и поеду через несколько месяцев, когда все уладится.

Бабушка Присцилла была очень довольна моим решением. Она нежно поцеловала меня.

— Лучше и не могло быть, — сказала она. — Дамарис так рада, что ты останешься с ней. Надо молиться, чтобы на этот раз у нее родился здоровый ребенок.

Ральф Филд уехал, взяв с нас обещание, что через несколько месяцев я навещу своих родственников.

И мы занялись приготовлениями к появлению малыша. Сначала Дамарис очень боялась, что мы потеряем его, если будем много о нем говорить. Но я положила этому конец. Я считала, что если все время думать о худшем, то каким-то таинственным образом это худшее произойдет. Поэтому я стала требовать, чтобы все верили, что на этот раз ребенок будет жить. Я ухаживала за Дамарис с заботой и нежностью, тем более, что чувствовала себя виноватой за мою недавнюю неверность ей.

Жанна оказалась очень полезной в этот период. Я поражалась происшедшей в ней перемене. Во Франции она все время была чем-то озабочена: сначала необходимостью всем угодить в отеле, а затем — еще большей необходимостью выжить в подвале. Она была измучена заботами, и все это подавляло ее живую натуру.

А как только она поняла, что обрела безопасность и уют в этой семье, из которой ее не выгонят, если она не совершит какого-нибудь ужасного преступления, Жанна возвратилась в свое обычное состояние.

Нам было очень смешно, когда Жанна говорила на английском, да она и сама радовалась, видя наши улыбки и слыша наш смех. Иногда я думаю, что она нарочно так говорила, чтобы вызвать веселье. Она приносила много пользы. Я была уже не в том возрасте, чтобы иметь няню, поэтому Жанна стала моей горничной. Она причесывала меня, следила за моей одеждой и была постоянно при мне.

— Кларисса становится элегантной, — отмечала Арабелла.

— Мы не нуждаемся в этих дурацких французских модах! — рычал прадедушка Карлтон.

Все были довольны, что Жанна приехала к нам, так как понимали, что она для меня сделала. Семья наша не любила принимать одолжения, и поэтому, если нам оказывали услугу, делом чести для нас было отплатить сторицей.

Жанна с радостью ожидала появления ребенка. Она любила маленьких и умела с ними обращаться. К тому же она была искусной швеей и сшила несколько изящных детских вещиц.

Неудивительно, что, ожидая таких событий в нашей семье, мы не очень обращали внимание на то, что происходит в мире.

Карлтон, конечно, был в курсе всего и очень волновался. Хоть он и был стар, но интересовался политикой также, как Ли и Джереми. Меня забавляло то, как по-разному они на все реагировали. Карлтон был стойкий антикатолик, и его ненависть к якобитам была тем сильнее, что по возрасту он уже не смог бы бороться с ними, если бы они попытались захватить страну. Ли верил, что все уляжется, и готов был принять любого монарха. Джереми боялся худшего и считал, что, если якобиты попытаются посадить Якова на трон, вспыхнет война между фракцией католиков и протестантскими сторонниками курфюрстины Ганноверской.

— Королева за своего единокровного брата, — объявил Карлтон. — Ее обуревают родственные чувства. А государственные дела не должны зависеть от сентиментальности — Народ никогда не примет Якова, — сказал Джереми. — Если он высадится в Англии, будет война.

— Народ за ганноверскую ветвь, — сказал Ли. — Это потому, что она протестантская.

— Говорят, королева не будет приглашать курфюрстину в Англию, — сказал Джереми.

— Но некоторые члены правительства намерены это сделать, — возразил Ли.

И все продолжалось в таком же духе.

Год прошел в тревожном ожидании, и все эти разговоры о политике очень раздражали нас, ведь мы думали только о Дамарис. Мы не спускали с нее глаз, и когда Присцилла объявила, что Дамарис чувствует себя лучше, чем в это же время в период прежних беременностей, настроение наше несколько повысилось. Мы с трепетом ждали июля.

Нам были безразличны разговоры вокруг. Ходили какие-то неясные слухи о здоровье королевы. У нее была подагра, и она не могла ходить. Часто упоминали имена Харли и Болингброка. Я догадалась, что между ними наследственная вражда. Карлтон шумел об «этой потаскушке Абигайль Хилл», которая, похоже, правила страной, ибо королева делала все, что советовала ей эта дама.

— Она такая же скверная, как была Сара Черчилль, — сказал Карлтон. — Женщины… что тут говорить. Юбочное правительство никогда не приносило добра стране.

Арабелла напомнила нам, что под властью Елизаветы страна ни с кем не воевала и, следовательно, более преуспевала, чем в любое другое время.

— Всегда правят женщины, хотя иногда они вынуждены это делать через мужчин, но будьте уверены, у них в правительстве всегда есть рука, — продолжала Арабелла.

Тогда Карлтон стал ругать и ее и весь женский пол, но делал это так, что было ясно, как он восхищается женой. Мы знали, что он имеет особое пристрастие к женской половине общества, так что все это добавляло более светлую ноту к общим размышлениям о том, какие испытания ждут нас в будущем.

28 июня у Дамарис начались схватки. Роды были длительные и трудные; ребенок родился только 30 — го числа. Какова была наша радость, когда мы узнали, что родилась здоровенькая девочка! Дамарис была совсем без сил, и мы, конечно, беспокоились о ней, но даже это быстро прошло.

— Это пойдет ей на пользу, — сказала Приспилла.

Джереми сидел у постели Дамарис и держал ее за руку. Я тоже была там и никогда не забуду восторженного выражения глаз Дамарис, когда ей в руки дали ребенка.

Ребенок был здоровый. Наконец-то она достигла своей цели.

Начались длительные совещания в семье на тему, как назвать эту самую драгоценную, самую важную маленькую девочку. Карлтон хотел, чтобы она была Арабеллой, а Арабелла сказала, что если ее надо назвать именем члена семьи, то почему не Присциллой? Ли заметил, что это великолепная идея, но Джереми возразил, что, когда у членов семьи одинаковые имена, всегда возникает путаница, даже через несколько поколений.

Дамарис вдруг решила, что она назовет девочку Сабриной. Это имя внезапно пришло ей в голову, и Джереми сказал, что, конечно, Дамарис принадлежит здесь последнее слово, и он полностью поддерживает ее, считая это имя подходящим.

Итак, малышка стала Сабриной, и мы еще добавили имя Анна — в честь королевы.

Через несколько дней после ее рождения случилось знаменательное событие. Водянка, давно мучившая королеву, затронула ее мозг. Королева Анна умерла.

Несмотря на то, что уже некоторое время она была больна, смерть ее стала ударом. Вряд ли ее можно было считать умной женщиной, но при ее правлении значение страны возросло. Ее окружали хитрые политики и самый блистательный генерал всех времен в лице Джона Черчилля, герцога Мальборо. Никто не мог сказать, что она не выполнила свой долг, пытаясь дать стране наследника: у нее было семнадцать детей, и только один выжил в младенчестве, но и он — бедный маленький Глочестер — умер одиннадцати лет от роду. Таким образом, своей смертью она погрузила страну в кризис.

За два месяца до этого умерла курфюрстина София, дочь Елизаветы — дочери Якова I, что и было причиной притязания Софии на трон. Она упала, гуляя в саду возле своего дворца. Говорили, что ее смерть наступила в результате апоплексического удара, вызванного ее волнениями по поводу разногласий из-за состояния дел в Англии.

Однако, оставался еще ее сын Георг как наследник от протестантской ветви.

Анна не могла даже слышать о Георге и всегда называла его не иначе, как «Германский мужик». Это было одной из причин, почему она склонялась на сторону своего единокровного брата Якова Стюарта и хотела вызвать его из Франции.

Таково было состояние дел в стране, из-за которого мужчины в нашей семье все время спорили, а женщины молились, чтобы глупые мужчины опять не развязали войну, выясняя, кто доджей стать их королем — германский Георг или Яков Стюарт.

— Не понимаю, почему мы все не можем жить в мире, — сердито заявила Приспилла. — Их войны несут только страдания людям, которые согласны жить в мире друг с другом.

Карлтон восторгался таким поворотом дел. Болингброк, этот отъявленный якобит, был застигнут врасплох смертью королевы. Он надеялся, что у него еще будет время, чтобы согласовать действия со своими друзьями-якобитами. Однако, он опоздал. Партия вигов подготовилась лучше: они взяли под стражу сторонников ведущих якобитов, занимавших высокие должности, и просто провозгласили Георга Ганноверского Георгом I, королем Англии.

Сабрину-Анну крестили в сентябре, так как не хотели откладывать дольше из-за наступающей зимы. И вот в конце месяца когда погода была еще теплая и на деревьях золотились листья, церемонию совершили в церкви Эверсли в присутствии всех членов семьи.

Радостно было видеть сияющую Дамарис, у которой наконец-то появился свой собственный ребенок. Она была бледна, но счастье озаряло ее лицо, и болезненный вид не мог скрыть ее огромного удовлетворения. С тех пор как Джереми женился, я первый раз видела его таким довольным. Я сама была очень счастлива, и даже больше того, чувствовала… облегчение. Больше мне не надо было беспокоиться о них. Судьба отблагодарила их за то, что они сделали для меня.

После церемонии мы вернулись в Эверсли-корт, где, по обычаю, вся семья собиралась в таких торжественных случаях.

Я услышала, как Арабелла предостерегает Карлтона:

— Давай хоть сейчас не будем говорить о якобитах.

— Дорогая моя жена, — ответил Карлтон, — нельзя молчать о том, что собирается над нами как грозная туча, угрожая всех нас уничтожить.

— Бесполезно, — простонала Арабелла. — Я не могу оторвать его от якобитов.

Это было замечательное событие. Ребенок хорошо вел себя во время церемонии. Сабрина вообще была спокойным ребенком и плакала редко, только когда что-то ей мешало или она хотела есть, поэтому успокоить ее было очень легко. На ней была надета распашонка из белого атласа и брюссельских кружев, та самая, в которой крестились многочисленные новорожденные до нее и которая после этой церемонии будет выстирана и отложена для следующих крестин. Интересно, кто будет следующим? Может быть, мой собственный ребенок? Мне было двенадцать лет. Через четыре или даже три года я могла бы выйти замуж.

Мысли мои блуждали. Они, конечно, постараются найти мне мужа. О нет! Я не хочу этого. Я сама выберу себе мужа.

Когда мы вернулись в Эндерби, Жанна забрала ребенка в детскую, а Дамарис сказала, что приляжет, и попросила меня подняться с ней наверх, потому что она хочет что-то сказать мне.

Когда мы пришли в ее комнату, она очень серьезно посмотрела на меня и сказала:

— Ты должна кое-что знать, Кларисса, и теперь, когда ты намереваешься посетить своих родственников со стороны отца, я и дядя Джереми решили, что наступило время сказать это тебе. Твоя мать была богатой женщиной, и ты ее наследница. Раньше мы не говорили тебе этого, потому что обсуждали этот вопрос в семье и пришли к выводу, что нехорошо, когда молодые люди знают, что у них есть деньги.

Я была поражена. Я богата! Подобная мысль никогда не приходила мне в голову.

— Да, — продолжала Дамарис, — твоя мать унаследовала деньги от семьи своего отца. С годами, как обычно, деньги накапливались. Когда тебе будет восемнадцать лет, деньги перейдут к тебе. Мы планировали все рассказать, когда тебе исполнится семнадцать лет, но, принимая во внимание то, что произошло, посчитали лучшим, чтобы ты узнала об этом сейчас.

— Я… очень богата? Дамарис колебалась.

— Трудно сказать точно, сколько ты должна наследовать. Это будет в ценных бумагах, в облигациях и тому подобное. Брат твоего дедушки прекрасно разбирался в таких делах и был осторожным. Он обеспечил за всем этим хороший присмотр. И еще: когда твой родственник с севера приезжал сюда, он сказал, что твой отец оставил тебе деньги. Большая часть денег находилась во Франции, поскольку ему удалось перевести туда часть своего имущества, когда он жил в Париже, при дворе Сен-Жермен. Получилось так, что ты обладаешь значительным состоянием.

— Странно! — сказала я. — Я не чувствую в себе никакой перемены.

— Дорогое мое дитя, твоя бабушка и я немного волновались. Видишь ли, ты уезжаешь от нас, а ведь есть много охотников за богатыми невестами… Ты еще так молода. Но твою мать, когда она была как раз в твоем возрасте, обманул авантюрист. Мы подумали, что ты должна знать об этом. Дорогая Кларисса, не тревожься так. Большинство людей считали бы это хорошей новостью.

— Я действительно удивлена. Подумать только, я — наследница!

Дамарис обняла меня и нежно поцеловала.

— Но ведь твое отношение к нам не изменится, правда?

— Разве это возможно? — спросила я с изумлением.

— Ну вот, теперь ты все знаешь. Скоро ты уедешь. Надо уже начинать думать об этом. Кларисса, хорошо, что ты осталась, пока не родилась Сабрина.

— Я не могла иначе. Я очень волновалась бы, если бы тебя не было со мной.

Она внимательно посмотрела на меня и сказала:

— Ты можешь обещать мне кое-что?

— Конечно… если это в моих силах.

— Если что-нибудь случится со мной и Джереми… ты позаботишься о Сабрине?

— Что-нибудь случится? Что ты имеешь в виду?

— Мы живем в опасном мире. Людей убивают на дорогах. Я только вчера услышала, как одна семья ехала в экипаже и на них напали разбойники. Они оказали сопротивление, и жена была убита. И еще Харриет и Грегори… Это заставляет меня задуматься. Если с нами что-нибудь случится, а за Сабриной еще нужен будет уход, ты присмотришь за ней… вместо меня?

— О, дорогая тетя Дамарис, конечно. Я внезапно ощутила душевный подъем. Впервые с тех пор, как я приехала в Англию, мне дали понять, что я уже не ребенок. Я была человеком, способным нести ответственность за кого-то, и они это понимали.

Может быть, это и заключалось в понятии «наследница»?

Мой двоюродный дедушка Карл, которого я очень редко видела, вернулся домой. Он воевал и отличился на службе у герцога Мальборо, получил награды за Бленхайм, Уденар и Малплаке. Он был настоящим героем, и прадедушка Карлтон очень гордился им.

Я слышала, как бабушка Присцилла сказала Дамарис:

— Твой дедушка всегда больше всех любил Карла. Когда я была маленькая, я всегда находилась на втором месте. Нет, даже не так: едва ли он вообще замечал, что я существую.

— Теперь-то он замечает, — сказала Дамарис, и Присцилла стала задумчивой.

Итак, приехал дядя Карл — загорелый и красивый, герой, вернувшийся с войны. Ему, наверно, было лет сорок пять; он был года на четыре моложе Присциллы.

Конечно, он до сих пор служил в армии и имел массу забот.

Он появился не один: с ним приехал сэр Ланс Клаверинг, намного моложе его, тоже вернувшийся с войны. Дядя Карл был его командиром и, по всей видимости, уважал его. По словам Арабеллы, Ланс Клаверинг был еще мальчишкой. Это для нее он был мальчишкой, а мне он казался совсем взрослым человеком. На самом деле ему было двадцать лет, почти на восемь лет старше меня, и это возвышало его в моих глазах. Он представлялся мне чрезвычайно красивым. Одет он был изысканно, а не в военную форму, как дядя Карл, потому что на войне Ланс служил простым солдатом. Дядя же Карл был генерал Эверсли, кадровый офицер.

Но мое внимание привлек Ланс. Его свежий цвет лица подчеркивала белизна парика, гладкого надо лбом и взбитого над ушами. Сзади была косичка, завязанная бантом из черной атласной ленты. Манжеты его элегантно скроенного длиннополого камзола были оторочены превосходными кружевами; камзол доходил ему до колен, скрывая штаны. Но зато мне удалось заметить красиво вышитый жилет. Ноги в белых чулках были обуты в черные туфли с серебряными пряжками. С одной из золотых пуговиц на камзоле свисала трость. Я никогда не видела такой элегантности, и это произвело на меня большое впечатление.

Дядя Карл представил меня ему. Кажется, он любил Ланса. Я узнала, что Ланс некоторое время побудет у нас, а потом вместе с Карлом поедет в Йорк. Дело у них там было секретное, и меня предупредили, чтобы я ни о чем не спрашивала.

Они остановились в Эверсли-корте.

В Эндерби мы подробно обсуждали Ланса. Джереми считал его пижоном, но Дамарис отнеслась к нему более терпимо.

— Дядя Карл, кажется, имеет о нем свое мнение, — сказала Дамарис. — В конце концов, он направляется с ним в Йорк и, кажется, по важному делу.

— Не могу этого понять, — пробормотал Джереми.

— Он еще так молод, — заметила Дамарис. — Наверно, был совсем мальчиком, когда вступил в армию. Это, конечно, говорит о твердости характера, ведь он мог оставаться дома и хорошо проводить время в Лондоне. Я думаю, он из богатой семьи.

Джереми хмыкнул. Ему не понравился Ланс Клаверинг. Они были абсолютно противоположными людьми. У Ланса всегда было хорошее настроение. Похоже, что он считал жизнь большой шуткой. Он был исключительно галантен и проявлял интерес ко всему, что интересовало других. С Присциллой он обсуждал рецепт изготовления деревенских вин; с Дамарис говорил о собаках и лошадях; с мужчинами обсуждал сражения, проявляя познания, почти равные знаниям самого дяди Карла. Даже прадедушке Карлтону он понравился. Несколько раз я с Лансом ездила верхом на прогулку. Он приложил много сил, чтобы узнать, что меня интересует, а потом стал говорить об этом с таким энтузиазмом, что можно было подумать, будто этот предмет волнует его сердце. Он обладал шармом, изяществом, элегантностью и больше всего — огромным желанием понравиться.

— Он — настоящая находка для любой компании, — констатировала Арабелла. Жанна сказала:

— О, какой милый джентльмен!

А когда я передала ему ее слова, он совсем не обиделся. Он рассмеялся и сказал, что должен постараться, чтобы у Жанны сохранилось это впечатление.

Его неизменно хорошее настроение было заразительно, и когда он был с нами, мы много смеялись. Жизнь казалась ему забавой. Когда мужчины поехали на охоту, один из наших соседей — Карлтон называл его «деревенским мужиком»— нарочно проехал по луже, разбрызгивая грязь во все стороны, так что грязная вода запачкала жемчужно-серый костюм Ланса. Я потом слышала, что Ланс со свойственной ему беззаботностью не обратил на это внимания и тем самым заставил виновника так называемой шутки почувствовать себя неловко.

Он любил заключать пари. Любимой его фразой было:

— Готов спорить, что…

Однажды, когда все мы сидели за обеденным столом в Эверсли-корте, разговор зашел о прибытии нового короля, и прадедушка Карлтон сказал, что, к сожалению, мы вынуждены были призвать германца, чтобы получить такое правление, которое хотим.

Вся наша семья относилась к стойким протестантам. Одна я еще колебалась, да и то единственно потому, что Хессенфилд был якобитом. Но я понимала, что очень мало знаю о сути спора между ними, и к тому же много слышала в Эверсли об ошибках католицизма, поэтому уже была готова принять тот факт, что протестант на троне — это наилучший вариант для страны.

— Однако, новый король не популярен даже среди стойких протестантов, — сказала Арабелла.

Анна называла его «Германским мужиком», и это очень правильное определение, — сказал дядя Карл.

— Но мы не хотим возвращения якобитов, — воскликнул Карлтон, — а Георг кажется единственной альтернативой!

— По крайней мере, он законный наследник, — вставила Арабелла. — Я помню, как говорили о его бабушке… о, очень давно, когда я была девочкой. Она была сестрой короля Карла, который лишился головы, — и очень красивой принцессой, по слухам. Она вышла замуж за курфюрста Палатина. София была ее дочерью, а так как Георг — сын Софии, он имеет право на трон.

— «Джеки» так не сказали бы, пока сын Якова, пыхтя, старается заполучить корону, — сказал Ланс, смеясь, словно над удачной шуткой. — Им никогда не удастся посадить его на трон, раз народ не хочет этого. Но они обязательно попытаются.

Дядя Карл метнул на него предостерегающий взгляд. Ланс преувеличенно сосредоточенно постучал пальцем по носу, давая понять, что намек понят, и, все еще улыбаясь, продолжал:

— Старый Георг, как я слышал, вовсе не плох. Он хороший друг… для своих друзей и способен быстро забывать обиды. У него веселый нрав. Он немного скуповат, трясется над каждым грошом. Он совершенно не знает литературы и искусства, да и не желает знать. «Боэзия? — Ланс хорошо сымитировал немецкий акцент. — Боэзия не тля шентельменов». Но, конечно, его английский не так понятен, как я изобразил. Бедный старина Георг, мне кажется, он совсем не хотел приезжать сюда.

— Народу не нравится немец, — сказала Арабелла.

— Они привыкнут к нему, — возразила Присцилла.

— Я думаю, со временем народ привыкнет ко всему, — продолжал Ланс, — даже к барышням Кильмансег и Шуленберг.

— А кто это? — спросила я.

— Попробуйте немного жареного мяса, — вмешалась Присцилла.

— В нынешнем году сливовая настойка особенно хороша, — добавила Арабелла.

Это был еще один пример их защиты. Я сразу поняла, что о дамах, которых упомянул Ланс, можно узнать что-то шокирующее и меня охраняют от этих знаний. Поэтому я повторила, глядя прямо на Ланса:

— Кто они?

— Любовницы короля, — ответил он, улыбнувшись мне.

— Кларисса… э-э… — начала Дамарис, покраснев.

— Леди Кларисса разбирается в жизни лучше, чем вы думаете, — сказал Ланс, в тот же момент завоевав мое сердце. Он повернулся ко мне и продолжал:

— Это немецкие дамы… одна невероятно толстая, другая поразительно худая. Видите ли, его германское величество любит разнообразие. Как и он, они плохо говорят по-английски и являются одними из самых непривлекательных женщин в Европе. Довольно смешно, что они станут первыми представителями Германии, которых увидит страна.

— Все это звучит как шутка, — сказала я.

— Это верно. Я всегда считал, что в жизни слишком много забавного. Вы согласны?

Так мы добродушно шутили и болтали, а семья наблюдала за нами. Наконец-то они поняли, что я уже не тот ребенок, каким они меня представляли. Ланс заставил их увидеть, что я почти взрослая, и я полюбила его за это.

Стало известно, что дядя Карл и Ланс скоро уедут в Йорк. У них было какое-то поручение для армии.

Дамарис сказала:

— Кларисса собирается на север погостить у родственников ее отца. Она могла бы поехать с вами до Йорка. Это ведь по пути. Нам будет спокойнее, если мы будем знать, что она под вашей защитой… хотя бы до Йорка.

Ланс тут же громко объявил, что это отличная мысль, а Карл, подумав несколько секунд, сказал, что все можно организовать. Следовательно, мне нужно было выехать немного раньше, чем я намечала, но Дамарис примирилась с этим, считая, что для меня будет лучше, если я поеду с Карлом и Лансом.

Мы стали интенсивно готовиться к отъезду. Упаковывая вещи, Дамарис сказала мне:

— Ты не против, если я оставлю Жанну здесь? Кажется, она лучше других справляется с Сабриной.

Я была разочарована, потому что очень привязалась к Жанне. Мне полюбились эти англо-французские беседы, которые так всех забавляли. Но я знала, как она помогает Дамарис, и была так взволнована предстоящей поездкой, что с готовностью согласилась, чтобы Жанна осталась дома.

Был теплый день, последний день сентября, когда мы отправились в путь. Больше нельзя было откладывать. Дамарис со слезами на глазах простилась со мной. Джереми стоял рядом с ней, слегка неодобрительно глядя на меня, потому что я не могла скрыть своего желания встретиться с семьей моего отца. Жанна была слезлива и многословна. Она разрывалась между желанием остаться с малышкой и поехать со мной, потому что относилась ко мне как к родной.

Я действительно была рада уехать, хотя мне и было стыдно за это. Я пообещала себе постараться вернуться к Рождеству, так как знала, что в Эверсли не захотят встречать Рождество без меня.

Я ехала между Карлом и Лансом Клаверингом, и нам было очень весело; мы ехали по большой дороге, оставив позади грусть расставания.

Было чудесное утро. Солнце еще грело, хотя листья на дубах стали темно-бронзовыми, а клены вдоль дороги уже украсились оранжевыми и красными флагами. Запах моря чувствовался в слабом тумане, обволакивающем все и придающем лесу расплывчатую голубизну.

Нас сопровождали двое слуг и еще двое, чтобы смотреть за вьючными лошадьми. Они ехали позади нас, следя за дорогой.

Ланс сказал:

— Я очень люблю отправляться в путешествие. Это уже само по себе событие. Вы согласны, Кларисса? В любой момент может показаться солнце. Но мне нравится туман. А вам? В тумане есть что-то таинственное. Что вы скажете, Кларисса?

Вопросы его были риторическими. Он не ждал ответов.

— В такое утро надо петь, — продолжал он. — Как вы думаете? И запел:

К замку графа цыгане пришли всемером,

И запели, звеня тамбурином. О!

Так сладостен был колодовской напев,

Что графиню во двор сманил он. О!

Они угостили ее имбирем,

Дали отведать муската,

Она же с руки сняла им в дар

Семь золотых колец из чистого злата.

— Ты всех разбудишь, — сказал Карл.

— Им уже пора вставать, — ответил Ланс. — Это такая трогательная история. Вы знаете продолжение, Кларисса?

— Да. Жена графа ушла с цыганами, — ответила я.

— Значит, вам известна эта история. И он продолжил пение:

На мягкой постели с лордом моим

Спала я, честь соблюдая,

А нынче в обнимку с цыганом засну

На куче золы в сарае.

— Оставила замок ради любви к цыганам. Что вы думаете о жене графа? Была ли она умной?

— Глупой, — не задумываясь, ответила я. — Она скоро устанет и от костров и от общества цыган. Ей вновь захочется надеть испанские туфли на высоких каблуках, будьте уверены.

— Какая вы практичная девушка! Я думал, в вас больше романтики. Большинство девушек романтичны.

— Я не большинство девушек! Я — это я!

— А, среди нас появился индивидуалист.

— Мне кажется, леди была не только глупой, но и недоброй.

Я спела последний куплет песни:

Лорд Кэшем лежит на смертном одре, Я ничуть о том не жалею;

Мне медовые губы графской жены Всех сокровищ графа милее.

— И вы считаете такие чувства глупыми? — спросил Ланс.

— Чрезвычайно.

Подобная легкомысленная болтовня продолжалась, пока мы не остановились в таверне, чтобы подкрепиться и дать отдохнуть лошадям; после короткого отдыха мы опять тронулись в путь.

Мы проезжали через деревни и города, и я заметила, что Карл был весьма осторожен, словно чего-то опасался. Я знала, конечно, что они ехали в Йорк с какой-то тайной целью, и радовалась этому, потому что путешествовать в их компании — и особенно в компании Ланса — было настоящим наслаждением.

Проведя весь чудесный день в дороге, с наступлением сумерек мы подъехали к таверне, в которой заранее решили остановиться на ночь.

Нам приготовили комнаты, и мы очень сытно поели: была рыба под вкуснейшим соусом, потом жареная баранина и слоеные булочки, искусно испеченные женой трактирщика. Мне дали сидра, а мужчины потягивали портвейн. Когда мы сидели за столом, в столовую вошел мужчина. Я не знаю, почему я его заметила. Одет он был в темно-коричневое бобриковое пальто с черными пуговицами, коричневые туфли и черные чулки. На его тщательно завитый пудреный парик была надета треугольная шляпа, которую он снял, войдя в гостиную.

Он сел совсем рядом, и у меня создалось впечатление, что он интересуется нами. Может быть, виной тому была элегантность Ланса Клаверинга, которая вызывала всеобщий интерес везде, где бы он ни появлялся. Дядя Карл определенно выглядел менее впечатляюще без военной формы. Что касается меня, я была всего лишь молоденькой девушкой и поэтому решила, что все-таки его интересовали мужчины. Он тихо сидел в углу, и через некоторое время я забыла о нем.

Просидев целый день в седле, я очень устала, свежий воздух навевал на меня сон, и как только мне показали мою комнату, я легла в кровать и крепко уснула. К моему удивлению, утро наступило очень быстро. Меня разбудила обычная гостиничная суета. Я поднялась и выглянула в окно. Внизу стоял Ланс. Он посмотрел наверх и увидел меня.

— Хорошо ли вы спали, прелестная девушка? — спросил он.

— Спала как убитая, — ответила я.

— Что вас так утомило? Надеюсь, не мое общество?

— Нет, оно скорее вдохновляло. Я ушла спать с мыслью о жене графа.

— Этой дуре! Можете сейчас не торопиться: мы отправляемся попозже. Одна из лошадей потеряла подкову, и ее поведут к кузнецу.

— О-о… Когда же это случилось?

— Я только что обнаружил это. Мы уедем в одиннадцать, и теперь у нас есть возможность сходить на ярмарку.

— Ярмарку? Какую ярмарку?

— Желая вас развлечь, я ознакомился с окружающей обстановкой. Кажется, в деревню Лангторн… или Лонгхорн, не уверен… во всяком случае, в деревню дважды в год приезжает ярмарка, и так получилось, что как раз сегодня — день ее приезда. Можно сказать, случайность, но это так. Сильные мира сего считают, что это будет любопытно для всех заинтересованных лиц.

— А что говорит мой дядя?

— Он отказался идти. У него здесь есть дело. Он мне сказал: «Не присмотришь ли часик-другой за моей маленькой племянницей, Клаверинг?»И я ответил:

«Конечно, присмотрю, сэр. Ничто не доставит мне большего удовольствия, сэр. Если вы не возражаете, ваша маленькая племянница и я посетим ярмарку». Он охотно дал свое согласие на эту экскурсию.

— Вы всегда такой жизнерадостный и разговорчивый?

— Только, когда у меня благодарная аудитория!

— Вы находите меня благодарной?

— Я нахожу вас такой, какой хочу видеть в определенный момент. А сейчас я хочу, чтобы вы были моей благодарной аудиторией. И это, моя дорогая Кларисса, определение привлекательной женщины.

— Я подозреваю, что на самом деле вы вовсе не думаете всех тех лестных вещей, о которых говорите.

— Констатация факта не есть лесть, верно? Человек восхваляет, потому что душа заставляет его делать это. Говоришь то, что думаешь, и если слова свободно текут… что ж, это похвально, но это не лесть. Вам я говорю правду, но вам это кажется чрезмерным, поскольку скромность — еще одно из ваших замечательных достоинств.

— Случалось ли с вами когда-нибудь, чтобы вы теряли дар речи?

— Порой бывает. Например, за карточным столом, когда я проигрываю больше, чем могу себе позволить.

— Это должно тревожить.

— Но ведь это заложено в самой игре. Если человек все время выигрывает, тогда нет элемента волнения, не так ли? Но я не должен говорить с вами об игре. Ваша семья этого не одобрила бы. Итак, что вы скажете об экскурсии на ярмарку?

— Мне очень хотелось бы пойти.

— Тогда быстренько позавтракайте, и мы отправимся. Обещаю вам интересное утро.

— Я постараюсь побыстрее.

Я отошла от окна, дернула звонок и попросила горячей воды. Вымывшись, сошла вниз. Пока я ела горячий хрустящий бекон с черствым хлебом и пила эль, вошел мужчина в бобриковом пальто. Он был одет для дороги и стал говорить с хозяином о своей лошади. Было видно, что он очень торопится.

Ланс ждал меня на улице; он сказал, что у нас есть два часа, после чего мы должны вернуться в трактир. Войдя в деревню, мы услышали оживленные голоса. Ярмарка развернулась на поле, где стояли разноцветные будки и было столько народу, что я сразу догадалась: многие пришли из окрестных деревень.

Ланс взял меня за руку.

— Держитесь поближе ко мне, — сказал он. — На таких ярмарках грабителям раздолье. Прижмите руками кошелек; если кто-то попытается выхватить его, кричите, и я предотвращу грабеж. Самое главное, держитесь рядом и не уходите от вашего защитника.

— Вы кто… сэр Ланселот?!

— Должен признаться вам: это мое настоящее имя. Как только я понял его смысл (мне тогда исполнилось всего семь лет, ибо я был очень умным ребенком, как вы могли догадаться, и это качество осталось со мной на всю жизнь), я тут же поменял его. Ланселот! Вообразите только! Ланс намного удобнее. Есть что-то довольно агрессивное в этом имени, означающем копье, орудие войны.

— Наверно, когда-то Ланселот тоже был агрессивным. А потом случилась вся эта неприятная история с Гиневрой.

— Все равно, я очень не хотел бы прожить жизнь с ярлыком рыцаря. Я засмеялась.

— Вам смешно? — спросил он.

— Кажется, мы стали обсуждать вопросы, не имеющие большого значения.

— Мое имя имеет для меня величайшее значение… и надеюсь, для вас тоже. Что касается испанских кожаных туфель, так интересующих вас, то я кое-что узнал о вас благодаря вашему отношению к жене графа, и это то, что интересует меня, моя дорогая Кларисса.

— Думаю, вы могли бы немного походить на сэра Ланселота, в конце концов, — сказала я. — Что это за запах?

— Это бык… жарится. Обязательная черта таких праздников. Потом его будут продавать по кусочкам.

— Вряд ли мне захочется чего-нибудь подобного.

— Но ведь вы не откажетесь от ярмарочного гостинца? Я буду настаивать на этом.

— Подозреваю, что вам не придется быть слишком настойчивым.

Я была очарована ярмаркой. Мне никогда не приходилось видеть чего-либо подобного. Я чувствовала, что меня ждет приключение. Но, возможно, это было из-за присутствия Ланса Клаверинга, из-за того, что он не относился ко мне как к ребенку.

Осеннее солнце чуть грело, бросая отблески на товары, разложенные в палатках. Отдельный участок был выделен для скота. Продавали и лошадей, но самое сильное впечатление на меня произвели палатки. Ланс и я рассматривали седла, сапоги, разную одежду, горшки, кисти, украшения, картошку в мундире, печеную в жаровне; там были еще каштаны. Ланс купил их целый пакет, и мы с удовольствием их сгрызли.

Ланс сказал мне, что это необычная ярмарка. Там показывали интермедии с восковыми фигурами, гномами и фокусниками. Там была одна очень толстая женщина, а другая — очень худая, и они вызывали всеобщее оживление, потому что напоминали зрителям о любовницах короля, которых он привез с собой из Германии. Народ не очень-то почтительно относился к новому монарху.

Мы вошли в один из балаганов и посмотрели кукольное представление; мы бешено аплодировали вместе с остальными зрителями, и я заметила, что одежда Ланса привлекала внимание, но публика привыкла к тому, что на ярмарку заглядывали господа, поэтому его присутствие не было чем-то необычным.

Он подвел меня к палатке и попросил выбрать, что мне нравится. Там были украшенные лентами конфеты — большей частью в форме сердца или в виде какого-нибудь животного. Я увидела конфету в виде собаки, очень похожей на Демона, и остановилась в нерешительности, но вдруг заметила сахарную мышку: у нее были блестящие розовые глазки, длинный хвостик, вокруг шеи повязана голубая лента. Я сразу же вспомнила о той сахарной мышке, которая была у меня много лет назад, когда Хессенфилд остановил карету. Тогда я дала ему хвостик от моей мышки, потому что он мне понравился, хотя я и не знала, что он мой отец.

Ланс заметил, что я смотрю на мышку, и купил ее, а вместе с ней взял сердце из розового марципана, украшенное двойным бантом. Он настоял, чтобы купить и его, и мы отошли от ларька с мышкой и сердцем.

Он хотел знать, почему я выбрала мышку, ч я рассказала ему.

— Ах да, — сказал он. — Хессенфилд.

И я впервые увидела его посерьезневшим.

Мы пошли дальше по ярмарке. Я хотела, чтобы время остановилось. Это было волшебное утро, и я была счастлива. Я испытывала сильное волнение, у меня было такое ощущение, что может случиться все что угодно.

Но судьба словно захотела мне напомнить, что невозможно быть все время счастливой. Я увидела палатку найма рабочей силы, и этих печальных людей, желающих получить работу. Это были люди, которые уже отчаялись найти работу иным способом. Там был старик со взглядом доведенного до крайности человека и девочка моего возраста. Наверно, надо дойти до крайней степени унижения, чтобы предлагать себя таким образом. Были и другие люди — некоторые стояли с орудиями труда, чтобы показать нанимателям, что они могут делать. Я никогда не видела такого смешанного выражения надежды и отчаяния. Ланс заметил мою реакцию и, взяв меня за руку, осторожно увел оттуда.

Я шла притихшая, не видя уже палаток с горшками и сковородами, с жареными гусями; я не слышала голосов знахарей, кричащих о преимуществах своих таблеток и чудесах, творимых ими. Я могла думать только об отчаянии в глазах старика и девочки, которой могла бы быть и я.

— У вас нежное сердце, маленькая Кларисса, — сказал Ланс, — вы обладаете великим даром ставить себя на место других. Это редкое качество. Сохраните его. Это сделает вашу жизнь богаче и полнее.

Значит, все-таки была в нем эта серьезность, если он мог так говорить и думать, ибо я чувствовала, что он говорил искренне.

Мы подошли к палатке с борцами.

— Пойдем туда, — сказал Ланс, и я увидела, что вся его серьезность улетучилась и им овладело возбуждение.

Мы очутились внутри большой палатки. Внутри была арена, на которой боролись друг с другом два человека. Мы если на скамейку. В палатке было жарко. Я увидела блестящие от пота тела борцов, оголенных по пояс. Это было отвратительно, и мне захотелось уйти, но когда я повернулась к Лансу, то увидела, что он с восторгом наблюдает, как люди тузят друг друга.

Наконец один сбил с ног другого. Палатку потрясли крики, вперед вышел какой-то человек и поднял руку победителя. Победитель улыбнулся толпе, хотя с его лба стекала кровь.

Потом кто-то крикнул:

— Делайте ставки!

Ланс поднялся и присоединился к людям, окружившим человека, сидящего за столом. Начался обмен деньгами.

Вышли два человека и стали бороться. Для меня это было довольно противно, но я не могла оторвать глаз от Ланса, который был явно поглощен происходящим и совершенно забыл обо мне. Когда борьба закончилась, он пожал плечами. Я предложила уйти, он неохотно поднялся, и мы вышли.

— Вас не очень-то интересует спорт королей, — сказал он.

— Я думала, что их спорт — скачки.

— Это зависит от короля… от его предпочтений, понимаете? Я еще ничего не слышал о пристрастиях нашего замечательного Георга.

— Что вы делали у того стола? Мы ведь уже заплатили за вход.

— Я делал ставку.

— Ставку? Какую ставку?

— На победителя. Немного рискнул.

— Значит, вы делали ставку на того, кто победит?

— Да… и проиграл.

— Так вы потеряли деньги.

— Увы, да.

— О Боже! Надеюсь, не очень много?

— Пять фунтов.

Я была ошеломлена. Для меня это была огромная сумма.

— Пять фунтов! Это ужасно!

— Прелестная Кларисса, вы так близко приняли это к сердцу! Но только подумайте, что было бы, если мой человек победил.

— Думаю, вы получили бы очень много денег.

— Пятьдесят фунтов! Пятьдесят за пять! Подумайте, разве это было бы не замечательно?

— Но вы же проиграли.

— Ах, ну я мог и выиграть. Я помолчала, потом сказала:

— Это был большой риск. И вы проиграли.

— Вот это-то и увлекает. Если знать, что все время будешь выигрывать, тогда не останется этого трепетного ожидания.

— Наверно, более захватывающим была бы уверенность в выигрыше.

— Я вижу, вы не игрок по натуре.

Я не ответила. Над всей прогулкой нависло еле уловимое облачко. Сначала я чувствовала себя великолепно. Но потом я увидела, как люди предлагали себя в наем, а теперь еще Ланс проиграл пять фунтов. Эти два события омрачили чудесное утро.

Пора уже было возвращаться в трактир. Я удивилась, увидев, что человек в коричневом бобриковом пальто все еще там, ведь утром он поднял такой шум из-за того, что ему вовремя не подготовили лошадь.

Спустя немного времени мы пустились в путь.