XV. Сундук со страхами
Санитар накаченными, как у борца, руками поднял отца и посадил в инвалидную коляску. Потом санитар перевез отца из отделения интенсивной терапии в обычную палату. Я шла рядом и несла теплую банку с мочой. Трубка уходила под папин халат, и конец ее был вставлен в банку. Мать несла карту болезни, в которой печатными буквами в графе «состояние» кто-то написал слово «СТАБИЛЬНОЕ».
Отца стали навещать члены «клуба лжецов». Они приходили практически каждый вечер и шаркали около кровати. Приезжали прямо с работы голодными, но отказывались от пиццы и сэндвичей. Они приезжали по одному или парами, держа свои металлические каски на уровне пояса и крутя их в руках, словно раскручивая тибетские молитвенные барабаны с мантрами.
Помню, как однажды после того, как отец только что обкакался, Бен и Шаг громко обсуждали предстоящую игру «Янкиз», не обращая внимания на неприятный запах в палате.
В ту ночь Бен расплакался в коридоре у дверей палаты, закрывая лицо мясистыми руками. После этого он стал приходить поздно, когда отец уже спал. Бен садился на стул около палаты и оставался на месте большую часть ночи, говоря, что лучше побудет здесь «на всякий случай».
В голове отца после удара образовался вакуум, и этот вакуум никак не собирался исчезать. Казалось, что отец превратился в тень и спрятался далеко-далеко за потерявшими выражение глазами. Иногда, когда я приходила, когда он еще спал, и будила его, в этих глазах я видела былую искру. В эти моменты я понимала, что он видит меня и казалось, что он всем телом начинал ко мне тянуться, несмотря на то что он не двигал ни мускулом.
В такие светлые моменты отец мог произнести своим новым, похожим на карканье вороны, голосом слово «Сок». И может, еще пару-тройку слов. После этого его глаза снова заволакивало туманом и голова безвольно падала на подушку.
Была очередная годовщина высадки союзников в Нормандии, и мать смотрела посвященную этому событию передачу по ТВ. На экране мелькали кадры подкошенных немецким огнем солдат. Отец участвовал в той высадке. Он прошел к берегу, высоко поднимая винтовку над головой, чтобы ее не замочить. Он увидел и узнал то, что показывали по ТВ, и его тело дернулось, словно от разряда тока. Отец отчетливо и четко закричал: «Омаха-бич!», показал пальцем на экран и приподнялся. «Это Нормандия!» – совершенно четко произнес отец. Потом он начал что-то бормотать, но сперва я не могла понять, что именно. Потом я подумала, что это латинские слова из церковной службы, и только через некоторое время поняла, что он произносит имена солдат, те самые имена, которые были записаны в потрепанной записной книжке, которую он носил с собой во время войны.
Мать постучалась к дежурной медсестре, чтобы сообщить ей об исцелении отца. Медсестра не обратила внимания, а потом сказала нам, что часть мозга после инсульта остается непораженной и здоровой. Чаще всего это та часть, в которой хранятся самые важные и эмоционально заряженные воспоминания.
На следующее утро я принесла в больницу стопку старых журналов «Жизнь», которые нашла дома в кладовке. Отец назвал бомбардировщик «Летающая крепость» B-17 и винтовку M-1. Он на карте отличил Италию от Польши и показал трясущимся пальцем на фотографию генерала Монтгомери, когда я спросила его, кто наградил его медалью после Арденнской операции. Глядя на фотографию генерала Паттона, он нахмурился.
– Позер. Говнюк. Засранец.
Однако когда я попыталась переключить его внимание с военных фотографий на что-то другое и более будничное, он начал «плавать».
– Папа, а это что? – спросила я его, показывая ему одноразовую вилку.
Здоровой рукой он показал мне, что подносит пищу ко рту.
– Я понимаю, что этой штукой едят, но как она называется?
Он посмотрел в сторону, словно там стоял человек, который может подтвердить, что я задаю идиотские вопросы. Через несколько секунд он сузил глаза, словно стремился подобрать нужное слово. Я про себя, как мантру, повторяла: «Вилка, вилка, вилка». Но отец улыбнулся краем рта и произнес, словно в его голове что-то переключилось.
– Бекон!
Тоном, которым разговаривают с малолетним ребенком, я радостно ответила.
– Бинго!
Я с трудом выдержала в палате полчаса. Не могу сказать, что в то время я вообще занималась чем-нибудь полезным. Сезон раков закончился. Моя печатная машинка стояла, покрытая слоем пыли. Я сходила пару раз на бесполезные свидания с ковбоями, с которыми меня хотели свести Лиша и Дэвид.
После одного из таких провальных свиданий я лежала в кровати. Моя голова кружилась от выпитой текилы, и я решила, что с завтрашнего дня буду посвящать отцу сто процентов своего времени.
На следующее утро я решила его побрить. Я намылила его щеки кисточкой для бритья. Но рука, в которой я держала легкую одноразовую бритву, дрожала. Казалось, что эта бритва – пылинка по сравнению с дубленой кожей и венами на шее отца. Я случайно порезала его, на щеке выступила капелька крови. Отец даже не поморщился. Матери пришлось довести это дело до конца.
Потом я показала ему отражение в зеркальце пудреницы. Здоровой рукой он провел по бритому подбородку.
– Крсиво, – сказал он, и на левой стороне его рта появилась полуулыбка. Правая сторона лица оставалась без движения. – Ошень крсиво, – повторил он.
Я вышла из здания больницы и купила пол-литра крепкого алкоголя. Потом пошла в киноцентр и быстро выпила содержимое бутылки и просмотрела подряд три фильма. Через несколько дней во время заката к нам заехал доктор Бордо. Он держал свой коричневый стетсон обеими руками, словно пришел свататься. На нем была синяя рубашка с короткими рукавами, потемневшая от пота под мышками. Соседские дети перестали играть и уставились на доктора, вытирающего ноги о половичок перед тем, как войти внутрь. Я решила, что отец умер. В голове возник громкий звук проезжающего поезда и показалось, что я смотрю на всю комнату с матерью и доктором через уменьшающий бинокль, потому что все виделось очень маленьким.
Нет, сказал доктор Бордо, все совсем не так, как я подумала. Для некоторых смерть – это истинное спасение. Впрочем, лично он придерживался другого мнения. Отец жив, и это хорошие новости.
Тогда все дело в деньгах, сказала мать. Страховка от новых владельцев нефтеперерабатывающего завода не покрывает больничные расходы. Или расходы по уходу за больным после его выписки домой.
– Вы знаете, что я этот вопрос не решаю, – ответил доктор. Он замолчал и прокашлялся, словно у него что-то застряло в горле. Его руки были маленькими, белыми и женственными. Он сложил их на коленях и сказал, что нам надо обратиться к адвокатам профсоюза.
Но мать его уже не слушала. Она отошла к двери, чтобы отогнать стоящих на улице детей. Дети разбежались, словно в них выстрелили дробью. Она вернулась назад в комнату.
Доктор Бордо повторил, что он не принимал этого решения.
– Я вам не выставлю счета, – сказал доктор Бордо. Он попрощался и отъехал на своем белом «Бьюике».
На следующее утро нам позвонили из больницы и сообщили, что «Скорая» привезет отца домой. Нужно подойти, встретить его и разобраться с оплатой. Мама отнеслась к этому предложению с сарказмом. Она сказала в трубку, что гребаная «Скорая» может доставить отца голышом и посадить в шезлонг на лужайке у входа. А по поводу оплаты у нее есть только одно сообщение – за долги в тюрьму уже давно не сажают. Бесполезно бить по камню, ожидая того, что на нем выступит кровь.
Я слышала, как говорят о том, что заботиться об инвалиде – это все равно что заботиться о малом ребенке. Но ребенок каждый день растет и развивается. У него появляется новый зуб или он понимает, что предмет, которым он машет, является его собственной рукой. Инвалид – это бездонная яма, в которую ты вливаешь свои силы. Каждый день он смотрит на тебя взглядом, в котором ты читаешь больше усталости, чем в своих собственных глазах. Если жизнь, как считал Будда, – это страдание, чемпионат по тому, кто съест больше говна, то инвалид, без сомнения, его выиграет.
Возможно, что профессиональные медсестры привыкают к виду страдания. Я долго пыталась игнорировать необрезанный пенис отца, вставленный в трубку, красный от раздражения и лежащий вдоль ноги.
Однажды мать переворачивала его и обнаружила на спине пролежни – небольшие красные пятнышки в местах, где кожа соприкасалась с тканью. Через пару дней пятнышки превратись в наполненные жидкостью пузыри, которые лопнули и из них что-то сочилось. Потом эти пузыри стали становиться больше и глубже. Казалось, что его собственные кости пытались вырваться из его тела. Пролежни появились сначала на ногах, а потом и на спине, и на лопатках. Мать меняла повязки, кормила и мыла отца, отвечала на звонки из страховой компании по поводу выплат. Она работала так напряженно, как никогда. Отец часто пачкал кровать, поэтому стирки всегда было много.
Больнее всего мне давалось безмолвие отца. Если бы я знала, что он стал овощем, наверное, мне было бы по-своему легче. Но это было не так. Я постоянно искала того старого отца, которого так любила.
– Это Лиша звонила, – говорила ему я.
– Ошен харашо, – отвечал отец.
– Она переживает по поводу налогов на их мотели.
– Ааааа.
– Хочешь мороженое? Ванильное.
– Нет, нет, нет.
– Да ты попробуй. Давай положу тебе в блюдечко.
– Яма, – отвечал он.
– Конечно, мама уже ела.
Я хотела относиться к нему с достоинством, которого он заслуживал, но это достоинство определяли сложившиеся обстоятельства. У меня начисто отбило фантазию.
Отец умел дуться, как двухлетний ребенок. Если мать переворачивала его или меняла белье, а он хотел спать, он мог схватить ее здоровой рукой и начать с ней бороться.
Мне даже казалось, что иногда он специально какает в кровать для того, чтобы нам отомстить. Наверняка это было не так. Иногда нам приходилось два раза подряд менять белье и простыни, а он с мрачной миной лежал, положив здоровую руку на грудь, и не хотел нам помогать.
К нему несколько раз приходил логопед, но он не сказал ничего конкретного по поводу возможностей лечения.
– Вот что я тебе скажу, Чарли, – заметил он однажды утром за кофе. – Учись быть беспристрастной.
– Беспристрастность, мать ее, – ответила мама. – Я даже не знаю, есть ли он внутри этого тела или нет.
У меня была точно такая же проблема, как и у матери, и поэтому, возможно, я и оказалась такой никудышной сиделкой. Я всего один раз кормила отца без посторонней помощи, чем его чуть не убила.
Я купила ему в «Королевской ферме» картонную коробку густого супа с креветками. В то время отец питался молочными коктейлями, в которые мать разбивала по паре яиц, и магазинными молочно-шоколадными пудингами. Но когда я сняла пластиковую крышку с коробки и показала ему ее содержимое, его глаза загорелись. Подливка была густой и коричневой, как болотная вода, и от коробки исходил сильный запах чеснока и перца. На поверхности супа плавали несколько креветок и тонко нарезанный лук. Я представила себе, как запах манит отца и щекочет его ноздри. Он открыл розовый и беззубый рот, из которого мы уже давно вынули его вставные зубы.
Я вливала в него суп по ложечке в течение часа. Он перетирал его челюстями, а потом глотал с усилием, и ему надо было запивать густой суп водой из трубочки. Потом он кивал, чтобы я засовывала следующую порцию. Я была очень горда тем, что он у меня ест.
Я собирала ложкой остатки супа, как неожиданно заметила, что одна щека отца стала большой, словно у хомяка, который запрятал в нее еду. Он «спрятал» те креветки, которые не смог проглотить. Я выставила руку и сказала, чтобы он выплюнул мне на ладонь. Он с этой штукой задохнется, когда заснет, а глаза его уже закрывались.
Я сказала «Сплюнь», и в этот момент он отрубился и заснул. Я потрясла его за плечо: «Папа!» Я орала, но он не открывал глаза. Я засунула ему в рот указательный палец.
И тут он меня укусил. Еще до того, как открыть глаза, он настолько сильно сжал свои беззубые челюсти, что схватил и держал мой палец. Словно терьер, который поймал бисквит. Я простояла минуту с пальцем у него во рту и видела по его глазам, что он меня совсем не узнает. Потом я схватила пятерней его челюсть, как можно было бы схватить лошадь, когда хочешь ей вставить в рот уздечку. Он здоровой рукой ухватился за мою руку, что даже на следующее утро я видела каждый отпечаток его пальца.
На следующее утро он смотрел в стену, пока медсестра тщательно выбирала остатки креветок у него из-под языка.
Следующим вечером перед тем, как остаться с ним, мне пришлось напиться. Лиша и Рисовый барон пригласили меня в свой клуб, где я танцевала с разными докторами и продавцами страховки, которые постоянно глотали темный пунш на основе рома. Домой меня подвез некий Гомез на своей машине, больше похожей на бэтмобиль.
Глаза отца выглядели совершенно здравыми, когда я в них посмотрела.
– Привет, дорогая, – совершенно чисто и холодно, – повеселилась?
В соседней комнате мать оставила включенным ТВ с убранным звуком.
Лицо отца высохло и уменьшилось. Все впадины черепа впали еще сильнее и стали серого цвета. Но, может, я много выпила, и поэтому у меня была небольшая галлюцинация, и лицо отца превратилось в череп, но в ту секунду я его таким и видела. Потом он чихнул, я сказала: «Не болей», и он снова стал самим собой.
Я нажала кнопку и выключила телевизор. Картинка стала мгновенно уменьшаться и уменьшилась до звездочки-точки.
Я наклонилась к стоящей на полу коробке из-под обуви, в которой лежали все кассеты, на которых было подписано красным фломастером «Пит Карр». Я больше всего на свете хотела услышать, как отец рассказывает историю, как он раскручивает ее, словно крепкую леску, и забрасывает во времена и места, о которых я знаю только благодаря его голосу.
Я подняла кассету над железным бортиком кровати, в пространство, которое, как мне казалось, попадало в поле его зрения.
– Помнишь это? – спросила я.
– Ага, – ответил он. Он резко кивнул и улыбнулся.
– Не возражаешь, если я поставлю?
– Вай, – говорит он, и я воспринимаю это как «Поставь, если хочешь». Я нажала кнопку, и коричневая лента закрутилась.
Все это началось девятнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года. В трактире под названием «У Бесси Мэй» в лесу. Там можно было поесть барбекю и выпить газированной воды. Когда полиции не было, подавали самогон.
И на самом деле все началось, когда Бак Нилан приехал на поезде на лесозаготовки. Бака мы назовем ушлым парнишей. Он не работал, любил играть и любил чужих жен.
Тем летом, когда в тех местах был Бак, парень по имени Нан Крокет со своим братом Угом работали на лесопилке вместе с моим отцом. У Бака что-то переклинило, и он решил, что у Нана что-то было с одной из его девчонок, а Нан был женатый человек. Он себе ничего лишнего не позволял. Но началось все это с того, что однажды Нан обыграл Бака в карты…
Дальше происходит следующее. Бак берет бритву, подкарауливает Нана и чуть его не убивает. Он его исполосовал этой бритвой. Мой отец отвозит Нана в город к доктору, который накладывает ему швы. Через три недели Нан снова появляется на лесопилке.
Отец спрашивает брата Нана по имени Уг о том, что Нан собирается делать. И Уг отвечает:
– Не знаю, что Нан собирается делать, но я знаю, что бы сам сделал в этой ситуации.
В общем, вернулся Нан на работу. И прошел год или что-то около того…
Однажды в субботу утром Нан подходит к нашему дому. Отец плохо слышал, поэтому все, кто хотел его увидеть, звали около дома мать. Она всех людей на лесопилке по голосу узнавала.
– Рут! – кричит Нан. И наши собаки залаяли.
– Заходи, Нан, они тебя не тронут, – говорит мать. – Том на кухне.
Отец сидел на кухне. В руках у него был стакан с молоком, в которое он накрошил кукурузного хлеба. Нан входит. – Не жди меня завтра на работе, не приду я… Я собираюсь сходить вечером в «У Бесси Мэй», – говорит Нан.
– А что у тебя за дело в «У Бесси Мэй»? – спрашивает отец.
И Нан отвечает ему, что он слыхал, что в трактире появится Бак Нилан.
– Ты занимайся своими делами, Нан. Скажи, чтобы Уг вместо тебя пришел и мне утром помог. Но зайди сюда вечером, – отвечает отец. Он понял, какие у Нана дела в трактире.
В тот вечер Нан приходит в трактир. Видит, что в дальнем конце зала сидит Бак Нилан. Сидит на стуле около пианино и играет. На нем черная шляпа с сатиновым ободком. Бак играет на пианино, а по его бокам стоят две дамочки и поют.
Нан входит, дамочки перестают петь и начинают пятиться, потому что понимают, что сейчас им здесь точно делать нечего. Бак видит, что дамочки уходят, и разворачивается на стуле. Ну, и когда он повернулся, в лицо ему уже смотрело дуло пистолета. Бам! Бам! Нан стреляет ему между глаз. На затылке Бака от выстрела появляется дыра, в которую можно вставить апельсин.
Нан спокойно вставляет пистолет за пояс и уходит.
Приходит Нан к нашему дому и зовет мать. Мать в кровати с отцом лежит. Отец спрашивает, кто там у ворот кричит. Мать говорит, что это Нан пришел.
– Нану мне нечего сказать, – говорит мать. – Я знаю, что он застрелил Бака Нилана.
Отец встает и в подштанниках выходит к Нану. Луна тогда была большая, как твоя сковорода.
– Том, – говорит Нан, – я слышал, что меня мистер Бишоп ищет.
Бивер Бишоп был тогда шерифом округа Джаспер.
– Да Бог с ним, с Бишопом, – отвечает папа. – Ты заходи и ложись поспи на веранде. Бишоп сюда зайдет, так что ты его не пропустишь.
И Нан говорит, что действительно пойдет вздремнет, а то сильно устал.
Приезжает на следующий день Бишоп и говорит, что в течение недели судья округа приедет на лесопилку. Шериф спрашивает отца, пустится в бега Нан или нет.
– Не, Нан здесь у нас будет, – отвечает ему отец.
Ну и конечно, через неделю к лесопилке подъезжает черный «Форд Model T». В нем сидит здоровый такой детина, с огромными руками. Волосы у него рыжие и все кудрявые. Не видел я волос красивее ни у мужчины, ни у женщины. Одет этот детина во все черное, как гробовщик. Подъехал на машине прямо к тому месту, где складируют свежие стволы деревьев, из которых сочится сок так, что если с наветренной стороны идешь, то очень легко запах учуять.
– Нан Крокет, – говорит судья, – ты же знаешь, что я могу за убийство в тюрьму тебя отправить?
– Знаю, сэр, – отвечает Нан, – но ты мог бы меня и на кладбище отправить после того, как Бак Нилан меня порезал.
Вот так говорит Нил. Говорит о том, что отомстил он Баку, и все тут.
И на этом дело и закрыли. Но никто о нем не забыл. В наших краях иногда происходили убийства, и все, кто их совершал, всегда к отцу потом приходили. Вот такой у меня был отец. С его идиотской шляпой. Я его сейчас, как живого, вижу…
Я проснулась оттого, что кассета закончилась и щелкала, потому что магнитофон надо было выключить.
Я была в Хьюстоне, когда к отцу приезжал его командир, капитан Пирс. Он потом стал полковником. После празднования в тот год дня высадки в Нормандии Пирс решил найти солдат, которые были тогда в его подразделении. Он узнал, что отец болен, приехал и снял комнату в «Холидей Инн». Дома была Лиша, когда Пирс в арендованном «Пинто» подъехал к нашему крыльцу. Лиша сказала, что Пирс в своей жизни сделал много приседаний, потому что ноги в шортах были очень накаченными. На Пирсе была желтая рубашка для гольфа с маленьким крокодилом на груди. Он поцеловал руку матери, когда поднялся на крыльцо.
Отец отдал ему честь здоровой правой рукой и совершенно четко сказал: «Капитан Пирс». Капитан Пирс ответил: «Вольно, сержант Карр». Они вытирали слезы и обнимались, как два старых и хрупких привидения.
Пирс провел с отцом целый день и уехал только вечером. Они смотрели старые фотографии. Речь отца, когда он говорил о войне, была совершенно четкой. Однако разговоры его утомили, и он устал. Отец заснул, а полковник сидел рядом и ел пудинг.
Я поговорила с Пирсом по телефону.
– Ваш отец отказался стать офицером, – рассказывал он мне. – Он не хотел пить отдельно в офицерском клубе. Всех, кто был рангом выше сержанта, он называл «пуделями».
После нашего с ним разговора Пирс пил с матерью кофе почти до утра. Он рассказал ей несколько историй, которые мать не знала.
Отец был два раза ранен. Один раз немецкий солдат пропорол ему руку штыком. Я видела шрам на руке отца, но никогда не спрашивала, откуда он. Однажды отступавшие немцы взорвали мост, и отца завалило. Пирс решил, что отец погиб, и времени откапывать его не было. Но через несколько дней отец приехал на джипе, и на его лице была улыбка до ушей. Пирс считал, что причиной инсульта отца могло стать то старое ранение. Пирс уже пару раз давал показания о ранениях его солдат, что привело к тому, что армия США брала на себя расходы по лечению. Пирс считал, что можно будет попробовать этот способ и в случае с отцом.
В поисках старых армейских медицинских справок, доказывающих, что у отца было ранение в голову, я оказалась на чердаке нашего дома. Я несколько недель откладывала это мероприятие, чтобы дождаться дождя и чтобы не было так жарко. На самом деле я просто боялась туда подниматься.
В восточном Техасе с чердаками вообще лучше не связываться. В жарком и влажном климате на чердаках появляется черт знает что. На картоне появляется плесень, похожая на цветы на старинных обоях. Тараканы там размером с собаку. И есть большая вероятность того, что ты увидишь змей.
Помню, как змеи появились на чердаке дома Лиши. Однажды мы услышали, как на чердаке что-то падает, но потом не было звуков шагов или постукивания когтей, которые могли бы издавать мыши или еноты. Лиша взяла фонарик и поднялась на чердак, чтобы посмотреть, что там происходит, и вызвать людей, которые этим займутся. На чердаке не было помета мелких животных, но валялось что-то, напоминающее чулки. Когда Лиша подошла поближе и посветила фонариком, то поняла, что это змеиная кожа. Ее дом стоял неподалеку от болота, и в нем начали размножаться мокасиновые змеи.
Когда я достала из гаража лестницу, чтобы забраться на чердак, мне стало явно не по себе. Все утро по небу гуляли серые тучи. Когда наконец пошел дождь, небо разразилось за звуком разрываемого шелка. Капли застучали по листьям пальм. Жимолость затряслась под струями дождя. От бетонного крыльца поднимался пар. Я пробежала от гаража к дому и вся промокла.
Я забралась на чердак и потянула за электрический шнур, который в свое время протянул отец. Он прикрепил шнур к потолку строительным степлером. Я помогала ему и держала в руках лампочку, которая сейчас свисала с потолка и вся покрылась паутиной. Вокруг меня стояли лампы и мебель времен Эйзенхауэра.
Я принялась изучать все то, что хранилось на чердаке. В коробках были книги. В самом дальнем углу я заметила кожаный чемодан, и мое сердце екнуло. Чемодан был закрыт. Я воткнула в замок отвертку, ударила по ней моим маленьким детским молотком и замок открылся. Я вспомнила книжку со сказкой о Пандоре. На рисунках в той книжке была картинка, на которой изображена открывшая шкатулку Пандора. Из шкатулки вылетали демоны размером со стрекозу, а рот Пандоры округлился от удивления.
Потом я оттащила чемодан под лампу, чтобы мне было лучше видно. Я открыла крышку чемодана, и из него не вылетели демоны. В чемодане пахло мокрой бумагой. Сверху лежала пачка черно-белых фотографий, перетянутая бечевкой. Потом я нашла четыре коробочки для драгоценностей. Две коробочки были обтянуты черным вельветом, одна – ярко-синим сатином, а четвертая, малинового цвета, – шелковым поплином. В каждой из коробочек лежало обручальное кольцо.
– Вот и семейные драгоценности, – подумала я. Я взяла коробочки, положила их на поднос и решила спускаться вниз.
Но как только я встала, то с удивлением увидела такое, отчего выронила поднос, который упал мне на ноги. Пачки фотографий, коробочки с кольцами полетели в разные стороны, я сделала шаг назад и упала на коробку с елочными игрушками. Я слышала, как тяжесть моего тела давит шарики и лампочки на гирляндах. Пластиковая звезда порезала мне внутреннюю часть руки.
На дне чемодана лежала нога бабушки Мур. Нога была в толстом чулке. Там, где она должна была соприкасаться с бедром, чулок на ноге был завязан в узел. На ступне без пальцев все еще был надет ботинок. Я думаю, что даже вид гремучей змеи испугал бы меня меньше, чем эта нога из далекого прошлого.
Мама вошла на кухню, когда я стояла около открытого холодильника. Я пятерней выедала сердцевину половинки дыни, по подбородку тек сладкий сок. Мама спросила, что интересного я нашла на чердаке.
Вместо ответа я спросила ее об обручальных кольцах в коробочках, и атмосфера в комнате резко изменилась. Ее глаза стали похожи на испуганные глаза животных, которых держат в клетках.
– Это твои кольца? – спросила ее я. Она молчала.
– Не стоит сейчас меня этими кольцами укорять, Мэри, – ответила она. – Мне только этого сейчас не хватало.
Она пошла в спальню и легла в кровать. Из кухни я слышала, как она роется в своей жестяной банке с таблетками.
– Интересно, что она там ищет? – подумала я. – Наверное, какого-нибудь языческого бога под названием «валиум», «торазин» или «хальцион».
Я несколько десятилетий ломала голову над тем, какие именно демоны не давали матери спокойно жить. Что в ее прошлом сделало ее такой, какой она стала? Очень не многие прирожденные лжецы в конце концов начинают говорить правду, даже если считают, что это поможет им освободиться. Я несколько раз прилетала в Техас в надежде, что мать заговорит и расскажет мне о своем прошлом. Но она этого не делала. Даже отец до инсульта отказывался обсуждать эту тему. С выражением на лице, как у деревенского дурачка, он говорил:
– Черт, дорогая, вообще ничо не помню.
Лиша может подтвердить, что я долго упорствовала и не сдавалась. У нее тоже было много вопросов по поводу прошлого матери. В том мире, в котором жила мать, все люди, которые страдают по поводу прошлого, назывались нытиками и бездельниками-либералами.
– Подсознательное, Бог ты мой, какая херня, – говорила она. – Пережили и забыли. – После этого она снова принималась с остервенением драить губкой, обильно посыпая ее чистящим средством «Комет».
Несмотря ни на что, я все-таки узнала правду. Может быть, капля точила камень, а может быть, мне просто повезло.
После того как я нашла обручальные кольца, мать отказалась их комментировать. Она не собиралась обсуждать со мной свое прошлое.
– У меня нет сил заниматься отцом, когда ты с этим под руку лезешь, – заявила она и прижала руки к вискам, словно у нее разрывалась голова, и если она не будет ее держать, то та точно лопнет. – У меня голова раскалывается от боли.
По телефону я поговорила с моим бывшим психоаналитиком, который помог мне составить и записать в блокноте вопросы. Я прочитала ему все вопросы, чтобы он мог их проверить.
Чьи это обручальные кольца? Кто эти дети, о которых рассказывала бабушка Мур и фотографии которых она нам показывала? Почему ты сошла с ума после смерти бабушки? Зачем ты в ту ночь взяла в руки нож? Почему ты сказала доктору Бордо, что убила нас? Как тебя лечили в клинике?
Когда я приблизилась к матери со своим блокнотом, та заперлась в ванной. Я расхаживала взад-вперед по темноватому коридору, как львица в клетке, опасаясь того, что мать порежет себе вены лезвием для бритвы «Жилетт».
– Звони в полицию, если она это сделает, – советовал мне психоаналитик. Но в тот день мать мне тоже ничего не рассказала. Потом она три дня подряд отказывалась отвечать на мои телефонные звонки.
– Ты, видимо, не собираешься оставить всю эту тему в покое? – спросила она меня наконец.
– Нет, не собираюсь, – ответила я.
Тогда мы решили напиться. В нашем любимом мексиканском ресторане официант, не моргнув глазом, записал наш заказ в виде двух кувшинов с «Маргаритой». Его сын моментально принес нам чипсы и огнедышащую острую сальсу в глиняной плошке.
Конечно же, эти обручальные кольца принадлежали матери. Она вышла замуж, когда ей было пятнадцать лет – бабушка Мур хотела побыстрее выпроводить ее из дома. Через пару лет после свадьбы появился сын, которого назвали Тексом.
После рождения сына мать начала думать о том, как бы сбежать из Лаббока и от вездесущего ока очень критичной свекрови – фанатичной домохозяйки со шваброй в руках и взором, словно нещадное солнце. Когда мамин муж окончил колледж, она уговорила его устроиться на работу в Нью-Йорке. Молодая семья отбыла из Лаббока, поднимая колесами машины пыль. Ребенок лежал в корзинке на заднем сиденье.
Мама поселилась в Нью-Йорке. Ей очень понравилась жизнь мегаполиса – она брала коляску с Тексом и на метро добиралась до музеев. Ей захотелось рисовать людей, но муж был против – зачем ей рисовать голых незнакомых людей? Планы матери пришлось отложить еще и потому, что у них родилась зеленоглазая и светловолосая, как сама мать, дочка. Ее назвали Белиндой.
После рождения Белинды злобная фурия – свекровь прилетела из Лаббока в Нью-Йорк, чтобы помочь по хозяйству. Матери это не понравилось, и она устроилась на работу на полную ставку – делала зарисовки в лаборатории компании Bell. Муж работал на военную компанию, и теперь его жена тоже работала для победы в войне. Свекровь поджала губы, но не позволила себе никаких антипатриотических высказываний. Она стала заниматься детьми.
Однажды вечером мать вернулась с работы, дом оказался пустым, и никого из членов ее семьи в нем не было. Я представила себе, как мать идет от станции метро домой и на воротнике ее черного пальто лежат снежинки, создавая узор, словно на мантилье, которую надевают на девочек при первом причастии.
Мать переступила порог пустого дома. Отопление было отключено, и ее дыхание превращалось в облачка пара. Она прошла по пустым комнатам. Свет и телефон тоже отключили.
Соседи видели днем у подъезда грузовик и рассказали, что все утро свекровь руководила погрузкой вещей. В обед приехал на машине муж матери и забрал свекровь вместе с детьми.
К этому моменту рассказа я начала плакать. Мать тоже плакала. Соседи разрешили матери переночевать в их квартире на раскладушке. Они накормили ее и потом отвели в соседний бар.
– И там я напилась в первый раз в жизни. Конечно, я и раньше пила, но тогда напилась по-настоящему.
На следующий день она пришла в офис, в котором работал ее муж. Стол мужа был пуст, и на нем валялось несколько скрепок и неотточенных карандашей. Начальник не сказал матери, куда перевели ее мужа, заявив, что его работа секретная и имеет отношение к национальной безопасности.
Мама думала, что ее дети где-то рядом. В то время была война, и найти их было не так просто – по ночам на протяжении всего Восточного побережья страны был комендантский час, и нельзя было зажигать свет. Автобусы и поезда были забиты военными, и гражданским лицам было сложно перемещаться между городами.
– Даже если бы у меня были купоны на бензин, бензина тогда все равно не было, – вспоминала мать.
Ее родители переехали из центра Лаббока на ферму Мортон за городом. У них не было телефона. Письма ползли медленно. Когда отец матери, дедушка Мур, пригрозил пристрелить ее мужа, он написал это на открытке. Но родня со стороны мужа исчезла из Лаббока, не оставив адреса, по которому с ней можно связаться.
Прошло несколько месяцев. Мама стиснула зубы и продолжала жить дальше.
– Я убаюкивала себя мыслями о том, что дети появятся на следующей неделе, что их найдут мои родители после того, как наймут частного детектива.
Мать сняла маленькую квартиру и записалась на вечерние курсы рисования. После курсов она напивалась. Днем она работала в лаборатории, мучаясь от головной боли.
Через шесть месяцев после исчезновения семьи и детей скоропостижно скончался ее отец. «Кровоизлияние в мозг» – так было написано в свидетельстве о смерти. Звонок с этим известием мама приняла, когда замещала на коммутаторе компании подругу.
– Твой отец вчера ночью умер, – сказала тетя Одри, и мать стала вырывать все провода из коммутатора, разъединяя соединения и обрывая звонки.
Военные дали матери бумагу, позволяющую добраться на поезде до Техаса на похороны. Но в Чикаго ее сняли с поезда, потому что надо было везти солдат, и она застряла в городе на несколько дней. В Амарилло ее снова сняли, и оттуда она доехала до родительского дома на попутке.
После смерти мужа бабушка Мур стала немного не в себе. Она заперлась в кладовке, в которой хранила в пыльных банках консервированные персики. Когда мать зашла в кладовку, бабушка нисколько не удивилась. Она вышивала.
– Все говорят, что твой отец умер, Чарли Мэри, – сказала бабушка. Ее губы были плотно сжаты. – Но это не так. Он просто стал очень холодным.
Мать запомнила звук продеваемой сквозь ткань шелковой нити, стежки которой один за другим создавали рисунок цветущей сирени.
В гостиной сидели ее светловолосые тетушки, приехавшие поддержать сестру в кризисной ситуации.
– Они были, словно стервятники, – вспоминала мать. – Они обожали, когда у кого-то в семье возникали подобные ситуации. Они обожали чужие проблемы.
Когда мать вошла в комнату с графином лимонада, то услышала, что о ней говорят ее родные тетушки.
– Наверняка Чарли Мэри сделала что-то ужасное, отчего от нее убежал муж, – говорила одна из тетушек. – Нет дыма без огня.
Дети нашлись позже, когда мать уже вернулась в Нью-Йорк, а бабушка Мур вновь обрела некое подобие здравости. Произошло это совершенно случайно. Бабушка сидела в кафе в Лаббоке, когда в помещении появился страховой агент. Он спросил про полис бессрочного страхования жизни матери, за который уже давно не платили.
– Ее муж за себя исправно платит, но не платит за Чарли. Что будем делать с ее полисом, закроем? – спросил страховой агент.
Через пять минут бабушка уже знала адрес сбежавшего маминого мужа. Через два дня мать вылетела из Нью-Йорка в небольшой городок в Неваде.
Мать встретил шериф города и отвез по адресу, по которому жили ее дети. Как выяснилось, ее муж женился. Про первую жену он говорил, что она убежала или, может, даже умерла.
– Черт, а я даже не подозревала, что успела не только развестись, но еще и умереть, – сказала мать.
Шериф знал, что в ее черной сумочке из крокодиловой кожи лежит решение судьи из Нью-Йорка о том, что мать имеет полное право на опеку своих двоих детей.
Дом бывшего мужа матери оказался большим. Его дела, совершенно очевидно, шли хорошо. Дверь открыла бывшая свекровь матери. Шериф коротко объяснил ей, в чем дело, и та отошла, пропуская их в дом.
За фартук женщины держался мальчик, а маленькая белокурая девочка расставляла кубики на идеально чистом восточном ковре.
Мать наклонилась и протянула к ней руки, но девочка заплакала и спряталась за диван так, что видна была только ее макушка.
– Тогда-то я впервые серьезно задумалась, – сказала мать.
– Я только получила документы в суде, как мне сообщили о том, что дети нашлись. После этого я села в самолет. Я ни о чем не думала, не думала о будущем. Тогда у меня была однокомнатная квартира на Джоунс-стрит. – Лицо матери было мокрым от слез, но голос был ровным, словно ее слезы проливала другая женщина.
Бывшая свекровь подошла к дивану, а мальчик все еще прятался за ее юбками. Женщина взяла на руки плачущую внучку.
Мать села в кожаное кресло, открыла сумочку, в которой лежало решение судьи, и заплакала. Шериф, как солдат в ожидании приказа, стоял около окна.
– Я поняла, что в этой семье детям будет лучше, – сказала мать. – У них был отец и другая женщина, его жена, которую я не знала. Для детей у меня даже не было кроватей. Я работала, и за ними никто не смог бы присмотреть.
Тогда она приняла решение, которое можно назвать правильным или нет – она разорвала решение суда о предоставлении ей опеки над детьми, Тексом и Белиндой. Бывшая свекровь ехидно улыбалась. Шериф с облегчением вздохнул. Мать даже не стала обнимать детей, которые ее совсем забыли.
– И что же ты потом сделала? – спросила я.
– Вернулась в Нью-Йорк и стала искать мужчину, за которого могла бы выйти замуж и который помог бы мне вернуть детей.
Комната, в которой мы сидели, полностью исчезла.
– Но всем мужьям, которые у меня были, – мать обреченно махнула рукой, – всем им были неинтересны мои дети. И я от них уставала и уходила от них. Только твой отец был готов их взять. Твой отец был единственным…
После того как мать с отцом поженились, она написала письмо с просьбой отдать ей детей, но тогда они были уже слишком большими.
– Они сами не захотели ко мне переехать, – сказала мать. Ей об этом в письме ответила их мачеха. – После этого я словно попала в черную дыру. Я просто упала туда и даже этого не заметила. Как там, в физике, говорят о смерти планет? Взорвалась. Я взорвалась.
Вот такие у матери были демоны – ее маленькие дети. Она хотела быть с ними и стыдилась того, что их потеряла.
А почему она тогда подошла с ножом к двери нашей спальни? Она просто допилась до ручки.
– Я столько времени потеряла со всеми моими мужьями. И я потеряла детей. Даже ваше с Лишей появление не могло изменить этот факт. Мне было так плохо, как и тогда в пятнадцать лет, когда все это началось, – она считала, что в этом случае будет лучше нас убить. Она допилась до того, что у нее были галлюцинации о том, как она нас убивает. – Я видела вас в крови. Видела, как все стены забрызганы кровью.
Я спросила ее, почему она не рассказала нам об этом раньше. Обо всех замужествах и потерянных детях. Тут шестидесятилетняя мать ответила буквально так.
– Я боялась, что вы меня больше не будете любить.
На следующий день Лиша наняла частного детектива для того, чтобы тот нашел этих детей. Конечно, к тому времени они уже были далеко не детьми, им было больше сорока лет. На самом деле они хотели, чтобы их нашла мать. Через несколько недель после того они сами приехали к ней.
Наша встреча – это уже их собственная история, которую я не возьмусь рассказывать. Могу только сказать, что с тех пор в нашем доме стало очень светло.
Тогда в мексиканском ресторане мы с матерью не знали того, что может произойти в будущем. Пошатываясь, мы выходили из ресторана. Мы с трудом держались на ногах.
Садилось солнце, и, выйдя на улицу, я сощурилась. Было страшно жарко. От прикосновения к хромированным деталям внутри машины можно было обжечься. Я завела машину, и из кондиционера понесся поток теплого воздуха. Небо над нашими головами из желтого превращалось в пурпурное. Цвет разрезанной сливы, как выразилась мать.
Я выехала с парковки, думая о том, как отец лежит в своей больничной кровати. Каждый раз подъезжая к дому, я представляла себе стоящую перед ним «Скорую» и то, как накрытый простыней труп выносят на носилках.
От инсульта до смерти отца прошло пять лет. За это время отец стал таким легким, что я могла сама пересадить его в кресло. В конце жизни он чувствовал себя счастливым.
В тот вечер в машине я думала о том, что мы опоздаем к тому времени, когда должна уходить сиделка. Шины шуршали по асфальту, и в их шепоте я слышала: «Отец умер, отец умер».
Мама плакала. Она надела темные очки, в которых отражались казавшиеся мне в детстве доисторическими белые цистерны-нефтехранилища. Когда я была ребенком, мне казалось, что это яйца динозавров, из которых что-то рано или поздно вылупится. Потом за окном автомобиля появилось поле, поросшее васильками. То тут, то там над цветами кружились светлячки. Странно, подумала я, что эти насекомые так спокойно переносят яды, выбрасываемые заводами. Светлячки кружились в наступавшей темноте, словно кто-то зажигал и задувал свечки на торте.
Тогда все эти детали не показались мне такими красивыми, какими кажутся мне сейчас. На самом деле нам стоило бы сиять и радоваться после того, что мне рассказала мать. Все преступления, в которых мы себя винили, оказались мифами, сотканными из наших страхов. Мы не ждали хороших новостей вперемежку с плохими. Мы видели только темную сторону того, что рассказала мать. Я не знала, что отчаяние может быть обманчивым. Поэтому в те минуты чувствовала, что сижу в машине, словно в космосе, летящей в наступающей вокруг нас темноте.
Только оглядываясь назад, я понимаю, что в те минуты мы должны были светиться светом правды, тем самым светом, который выносит дух из сломанного тела и проносит его мимо страшных чудовищ. Я имею в виду освещенный белым светом туннель, через который пролетает душа умершего человека. Об этом туннеле говорили люди, оказавшиеся на пороге смерти, те, кто выжил после аварий, инфарктов или чуть не утонул, оставшиеся в живых благодаря усилиям врачей «Скорой помощи», реанимации или искусственному дыханию. Этот туннель – последний фейерверк, последнее фаер-шоу умирающего мозга.
Как бы то ни было, но мне нравится этот образ. Ты покидаешь привычное тело и легко, без усилий летишь по ярко освещенному туннелю к становящимся все более отчетливым силуэтам, оказывающимся по мере приближения твоими любимыми людьми, которые протягивают к тебе свои светящиеся руки и приветствуют тебя.
