Это был один из самых странных, но при этом и многозначительных эпизодов в истории компьютерной науки. В течение нескольких месяцев 1964-1965 годов Джозеф Вейценбаум, 41-летний учёный, занимавшийся ком­пьютерными науками в Массачусетском технологическом институте (МТИ), писал программу для разбора письменного текста, которая должна была работать в составе новой университетской системы распределения ком­пьютерного времени. Студент, сидевший за одним из терминалов системы, печатал предложение, а программа Вейценбаума, руководствуясь простыми правилами английской грамматики, определяла значимое слово или фразу в предложении, а затем анализировала синтаксический контекст, в котором это слово или фраза использовались. Затем программа должна была, в соот­ветствии с другим набором правил, превратить исходное предложение в дру­гое, выглядевшее как ответ на первое. Это предложение почти мгновенно появлялось на экране компьютера студента, за счёт чего создавалась иллю­зия общения.

В своей статье, написанной в январе 1966 года и описывавшей программу, Вейценбаум привёл пример того, как она работает. Если человек печатал что-то типа: «В эти дни я чувствую себя несчастным», компьютеру нужно было лишь знать, что слово «я» (или I am в английской версии) обычно идёт перед описанием ситуации или мысли говорящего. Таким образом, компьютер мог на основании этого предложения сформулировать ответ: «А как долго ты уже чувствуешь себя несчастным?» По объяснению Вейценбаума, программа работала с помощью «определённого шаблона, одна часть которого реагиро­вала на слова «I am ("я"), а другая - на завершающую часть предложения very unhappy these days ("чувствую себя несчастным")». Затем она использовала алгоритмический «комплект», соответствующий определённому шаблону, работавший на основании следующего правила: если исходное предложение звучало как «Я [есть] ЧТО-ТО», то исходная фраза превращалась в «Как долго ты ЧТО-ТО?», вне зависимости от значения «ЧТО-ТО».

Приложение Вейценбаума было продуктом своего времени. В течение 1950-1960-х годов энтузиазм в отношении компьютеров, программирования и искусственного интеллекта не только заставлял думать, что человеческий мозг представляет собой разновидность компьютера, но и то, что человече­ский язык представляет собой продукт деятельности одного из алгоритмов, работающих внутри этого компьютера. Как объяснял Дэвид Голамбиа в книге «Культурная логика цифровых вычислений», новое поколение «вычислитель­ных лингвистов» во главе с коллегой Вейценбаума по МТИ Ноамом Хомским считало, что форма «естественного языка», на котором люди говорят и пишут, отражает «операции компьютера внутри человеческого мозга, который выполняет все лингвистические операции». В своей статье, опубликованной в 1958 году в журнале Information and Control, Хомский писал, что «один из воз­можных методов описания грамматики может представлять собой программу для универсальной машины Тьюринга». Эта теория казалась многим крайне привлекательной, так как была окутана в соблазнительные одежды «техно­логической инновации», пишет Голамбиа. Она предлагала «механистическую ясность», замещая «беспорядок», присущий человеческому языку, «понятным внутренним компьютером». За счёт обратного инжиниринга человеческой речи можно было обнаружить подспудный код, лежащий в основе языка, а затем воспроизвести его в виде компьютерного кода.

Вейценбаум назвал свою программу «Элиза», в честь девушки-кокни, героини пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион», которая учится говорить на пра­вильном английском языке под опекой самонадеянного профессора фоне­тики Генри Хиггинса. Для того чтобы имитация разговора была чуть более интересной, Вейценбаум придумал своему искусственному собеседнику лич­ность - в его представлении это был психотерапевт, работавший по методу Роджерса. В своей работе автор объяснил, что выбор личности был основан на вполне прагматичных соображениях. Психотерапевты, использовавшие метод, созданный в 1940 году психологом Карлом Роджерсом, притворялись в разговорах с пациентом, что совершенно не понимают окружающего их мира. Чаще всего они просто повторяли заявления пациентов, либо сопро­вождая их банальными комментариями, либо трансформируя их реплики в открытые вопросы. Понимая, что подобная наивность представляет собой своего рода игру, пациенты могли приписать своим терапевтам «глубокие знания, понимание происходящего и способность к логическому мышле­нию». Вейценбаум считал, что подобный персонаж мог оказаться для «Элизы» «крайне полезным в психологическом смысле» - эта роль позволяла предста­вить, что за пустотой программы скрывается истинный интеллект.

Вейценбаум привёл отрывок из диалога «Элизы» с молодой женщиной, одной из первых протестировавших программу (ответы машины указаны курсивом):

Все мужчины похожи друг на друга.

В каком смысле?

Они всегда раздражают нас то по одному, то по другому поводу.

А ты можешь привести конкретный пример?

Ну что ж, я пришла сюда из-за моего друга.

Ты пришла сюда из-за друга.

Он говорит, что я постоянно нахожусь в состоянии депрессии.

Мне очень печально слышать, что ты находишься в состоянии депрессии.

Да, это так. Я несчастлива.

А ты думаешь, что твой приход сюда поможет тебе не чувствовать себя несчастной?

Я могу со всей определённостью сказать, что мне нужна помощь.

Как по-твоему, что могло бы произойти, если бы ты получила помощь?

Возможно, я могла бы помириться со своей матерью.

Расскажи мне больше о своей семье.

Мама заботится обо мне.

А кто ещё в семье заботится о тебе?

Мой отец.

Твой отец.

Ты тоже чем-то напоминаешь мне моего отца.

Чем?

Ты не проявляешь агрессии, но мне кажется, что ты не хочешь, чтобы

я это замечала.

Что заставляет тебя думать, что я не проявляю агрессии?

Ты не споришь со мной.

Как ты думаешь, почему я не спорю с тобой?

Ты меня боишься.

Тебе приятно думать, что я тебя боюсь?

Мой отец боится всех и вся.

Говоря о своём детище, Вейценбаум (который признавал, что оно представляет собой непримечательный и даже немного глуповатый вклад в молодую область естественно-языковой обработки) заметил, насколько простым может оказаться для программистов создание машин, «ведущих себя необычным образом и способных зачастую поражать даже искушён­ных наблюдателей». Однако как только «внутренние механизмы работы про­граммы объясняются простым и понятным языком, - продолжал он, - вся магия моментально исчезает. Перед нами предстаёт всего лишь набор про­цедур, зачастую достаточно изощрённых. Наблюдатель говорит себе: 'Такую программу мог бы написать и я сам". Программа переносится с полки, на кото­рой написано "интеллект", на полку, зарезервированную для всяких забавных диковин».

Однако в случае Вейценбаума (как и в случае Генри Хиггинса) равновесие было достаточно скоро нарушено. «Элиза» быстро приобрела популярность среди студентов МТИ, превратившись в одну из самых любимых тем для обсуждения на лекциях и презентациях, посвящённых компьютерам и режи­мам разделения времени. Она оказалась одной из первых программ, способ­ных продемонстрировать мощь и скорость компьютеров, причём образом, доступным любому непрофессионалу. Для того чтобы поболтать с «Элизой», не требовались специальные знания в области математики или вычислитель­ной техники.

Копии программы пользовались большой популярностью и в других уни­верситетах. Затем на неё обратила внимание пресса, и вскоре «Элиза», по сло­вам Вейценбаума, превратилась в «национальную игрушку». Он был удивлён интересом к своей программе. Но ещё сильнее его шокировало то, насколько быстро и глубоко люди, пользовавшиеся программой, «вовлекались в эмоци­ональную связь с компьютером» и разговаривали с ним как с живым собесед­ником. Они «могли, пообщавшись с компьютером в течение определённого времени, настаивать, несмотря на мои объяснения, что машина действительно их понимает». Искушению подверглась даже секретарь Вейценбаума, своими глазами видевшая, как он писал программный код для «Элизы», и «точно знавшая, что это - всего лишь компьютерная программа». После нескольких месяцев работы с программой на терминале в офисе Вейценбаума секретарь попросила профессора покинуть комнату, так как начала испытывать смуще­ние от того, что общение с машиной приобрело слишком личный характер. «Я никак не мог понять, - говорил Вейценбаум, - каким образом достаточно короткое общение с простой компьютерной программой может вызвать столь сильные отклонения в мышлении у вполне нормальных людей».

Но тут начали происходить ещё более странные вещи. Признанные пси­хиатры и учёные из других областей знаний начали наперебой говорить, с немалым энтузиазмом, что программа может играть важную роль в реаль­ном лечении различных болезней и нарушений. В статье в журнале Journal of Nervous and Mental Disease три знаменитых психиатра-исследователя напи­сали, что «Элиза», при незначительной настройке, могла бы использоваться в качестве «терапевтического инструмента, широко доступного в психиатри­ческих больницах и специализированных центрах, испытывающих нехватку врачей».

Благодаря «способностям современных и будущих компьютеров к разде­лению времени, несколько сотен пациентов могли бы одновременно пользо­ваться компьютерной системой, специально созданной для этой цели». В своей статье в журнале Natural History известный астрофизик Карл Саган выражал своё ничуть не меньшее восхищение потенциалом «Элизы». Он предвидел развитие «сети терапевтических компьютерных терминалов, чем-то напо­минающих огромные телефонные будки, в которых всего за несколько долларов любой человек мог бы поговорить с внимательным, опытным и не указывающим правильное направление психотерапевтом».

В своей работе «Вычислительные машины и разум» Алан Тьюринг зада­вался вопросом: «Могут ли машины думать?» Он предложил простой экспери­мент, позволявший оценить, действительно ли у компьютера есть интеллект. Изначально эксперимент носил название «имитационная игра», но потом приобрёл другое, всем известное название - тест Тьюринга.

В процессе тестирования «следователь» сидит за компьютерным терми­налом в пустой комнате и участвует в переписке с двумя другими собесед­никами, один из которых является человеком, а другой компьютером, лишь притворяющимся человеком. Тьюринг полагал, что если «следователь» ока­жется не в состоянии отличить компьютер от реального человека, то можно будет говорить о наличии у компьютера интеллекта. Способность выдавать правдоподобную последовательность слов будет свидетельствовать о появ­лении по-настоящему думающей машины.

Разговор с «Элизой» представлял собой по сути 0дну из разновидностей теста Тьюринга. Однако, как с удивлением обнаружил Вейценбаум, люди, «беседовавшие» с программой, совершенно не были заинтересованы в том, чтобы выносить рациональ­ные и объективные суждения в отношении личности «Элизы». Они хотели верить, что «Элиза» представляет собой действительно думающую машину. Они хотели наградить «Элизу» человеческими качествами, даже зная, что она - всего лишь компьютерная программа, следующая простым и достаточно очевидным инструкциям. Как оказалось, тест Тьюринга во многом тестировал то, каким образом компьютеры мыслят в восприятии людей.

В своей статье в Journal of Nervous and Mental Disease три психиатра не просто предложили, чтобы «Элиза» служила заменой реальному доктору. Они начали по очереди, утверждать что психотерапевт по сути представляет собой разновидность компьютера: «Терапевт может рассматриваться как устройство принятия решения и информационный процессор, действующий на основании набора правил, чётко связанных как с краткосрочными, так и с долгосрочными целями».

Даже неуклюжее имитирование человека «Элизой» заставило людей думать о себе как об имитации компьютера. Такая реакция на программу встревожила Вейценбаума. Ему пришлось задать себе вопрос, который под­спудно занимал его на протяжении многих лет: «Что есть в компьютере такого, что заставляет человека думать о себе, как о машине?»

В 1976 году, спустя десять лет после дебюта «Элизы», он дал ответ на этот вопрос в книге «Возможности вычислительных машин и человеческий разум». Вейценбаум полагал, что для понимания эффектов, связанных с ком­пьютером, необходимо смотреть на машину в контексте интеллектуальных технологий прошлого, длинной последовательности таких инструментов, как карта и часы, трансформировавших природу и изменивших «восприятие человеком реальности». Подобные технологии стали частью «всего того, из чего человек строит свой мир». Приняв их на вооружение, мы уже не можем отказаться от них без того, чтобы не ввергнуть общество «в великие потрясе­ния или даже в хаос».

Он писал, что интеллектуальная технология «становится настолько неотъемлемым компонентом любой структуры... и интегрируется с ней, перемешиваясь с различными ключевыми подструктурами, что становится невозможно вычленить её, не разрушив саму структуру».

Этот факт, почти «тавтологический»27, помогает понять, каким образом стабильно и неотвратимо росла наша зависимость от цифровых компьюте­ров после того, как они были изобретены в конце Второй мировой войны. «Наличие компьютера было совершенно необязательно для выживания современного общества в послевоенный период и далее, - полагал Вейцен- баум, - но энтузиазм и недостаточно критическое отношение со стороны наиболее "прогрессивных" представителей американского правительства, бизнеса и компьютерной отрасли превратило его в необходимый для выжи­вания ресурс, придав обществу (с помощью самих же компьютеров) новую форму». Он занимался сетями, работавшими по прин­ципу распределённого времени, и по собственному опыту знал, что роль компьютеров будет расши­ряться куда дальше, чем автоматизация процессов на производстве и в государственном управлении.

Компьютеры со временем должны были превратиться в посредников практически во всех разновидностях человеческой деятельности: в обучении, мышлении и общении между собой. Вейценбаум предупреждал, что вся исто­рия интеллектуальных технологий свидетельствует: «Внедрение компьюте­ров в некоторые особенно сложные виды человеческой деятельности может означать, что мы берём на себя необратимые обязательства». Наша интеллек­туальная и социальная жизнь может, подобно производственным процессам, меняться и приобретать новую форму, навязанную нам компьютерами.

Вейценбаум верил, что людьми нас делает именно то, что не поддаётся вычислениям: связи между нашими мыслями и нашим телом, опыт, который придаёт форму нашей памяти и мышлению, наша способность испытывать эмоции и сострадание. Наше более интимное общение с компьютером несёт в себе огромную угрозу. Чем большую часть жизни мы посвящаем изуче­нию бестелесных символов на наших экранах, тем сильнее теряем свою человечность и жертвуем именно теми качествами, которые отличают нас от машин.

По мнению Вейценбаума, единственный способ избежать этой судьбы состоит в том, чтобы с достаточным осознанием и смелостью отказаться от передачи компьютеру наиболее человеческих из наших видов умствен­ной и интеллектуальной деятельности, в особенности «задач, требующих мудрости».

Книга Вейценбаума оказалась не только трактатом о работе компьюте­ров и написании программ - она превратилась в настоящий крик души, страстный и порой болезненно точный рассказ программиста об ограни­чениях его профессии. Книга не понравилась коллегам Вейценбаума. После её выхода он получил ярлык «еретика» от ведущих компьютерных учёных, в особенности от тех, кто занимался разработкой искусственного интеллекта. Джон Маккарти, один из организаторов первой Дармутской конференции, от имени множества технологов в издевательской форме отозвался о «Возмож­ностях вычислительных машин и человеческом разуме» как о «необоснован­ной» книге и упрекнул Вейценбаума в ненаучном «морализаторстве».

За пределами кругов, связанных с обработкой данных, книгу вообще практически не заметили. Она появилась на свет в момент, когда первые персональные компьютеры лишь начали перемещаться со столов любителей экзотических устройств в массовое производство. Общественность, готовую оседлать волну покупок, принёсшую в итоге компьютеры почти в каждый дом, офис и школу в стране, совершенно не интересовали сомнения отступника.

* * *

Когда плотник поднимает молоток, тот становится, по крайней мере с точки зрения мышления, частью руки плотника. Когда солдат подносит к глазам бинокль, его мозг начинает пользоваться новой парой глаз, момен­тально адаптируясь к иному горизонту видения. Эксперименты с обезьянами и плоскогубцами позволили понять, с какой готовностью пластичный мозг приматов может включать новые инструменты в свои сенсорные карты, пре­вращая искусственное в естественное. В человеческом мозге эта способность развилась куда сильнее, чем у наших ближайших родственников-приматов.

Способность управляться со всевозможными инструментами является нашей отличительной особенностью как биологического вида. Именно это, в комбинации с превосходными когнитивными навыками, и помогает нам так хорошо осваивать новые технологии. Это также помогает нам легко их при­думывать и изобретать.

Наш мозг может без труда представить себе и механику работы, и пре­имущества, связанные с использованием новых устройств, ещё до момента их возникновения. Эволюция нашей экстраординарной умственной спо­собности размывать границы между внутренним и внешним, телом и инструментом, была, по словам невролога из Университета Орегона Скопа Фрея, «вне всякого сомнения, фундаментальным шагом в разви­тии технологии».

Наши тесные связи с инструментами оказывают двоякое влияние. Точно также, как технологии становятся расширением нас самих, мы превращаемся в расширения наших технологий. Когда плотник берёт молоток в руку, он может использовать её только для тех работ, которыми ему позволяет зани­маться молоток. Рука превращается в орудие для забивания и вытягивания гвоздей. Когда солдат подносит к глазам бинокль, он может видеть только то, что позволяют ему видеть линзы. Он может видеть вдаль, но практически теряет способность видеть, что происходит рядом с ним.

Опыт работы Ницше с «пишущим шаром» служит отличной иллюстрацией того, как технологии влияют на нас. Философ не только представил себе, что механическое устройство превратилось в «вещь, похожую на него самого». Он также чувствовал, что и сам превращается в вещь, похожую на это устрой­ство. Иными словами, пишущая машинка начала придавать новую форму его мыслям. Сходный опыт был и у Томаса Элиота, который перестал писать поэмы и эссе от руки, а начал пользоваться пишущей машинкой. «Сочиняя при помощи пишущей машинки, - писал он в 1916 году Конраду Эйкену, - я обнаружил, что начинаю сокращать длинные предложения, которые пре­жде были неотъемлемой частью моего стиля. Мой стиль приобрёл краткость и отрывистость словно стаккато или современная французская проза. Пишу­щая машинка делает множество вещей ясными, но я не уверен, что она поо­щряет тонкость и нюансы».

Каждый инструмент накладывает ограничения, одновременно открывая новые возможности. Чем больше мы используем его, тем больше приучаемся к его форме и функции. Это объясняет, почему после более или менее продолжительной работы с текстовым процессором я начал терять спо­собность писать и редактировать тексты от руки. Как я понял впоследствии, мой опыт не был уникален. «Люди, привыкшие писать на компьютере, часто теряются, когда им приходится писать от руки», - говорит Норман Дойдж. Их способность «переводить мысли в скоропись» снижается по мере того, как они всё сильнее привыкают нажимать на клавиши и наблюдать за тем, как новые письма появляются на их экране будто по волшебству. Сегодня, когда дети с младых ногтей используют клавиатуру, а школы отказываются от уроков чистописания, существует серьёзная опасность того, что умение писать рукописные тесты полностью исчезнет из нашей культуры. Оно посте­пенно становится утраченным искусством. «Мы придаём форму нашим инструментам, - заметил священник-иезуит и исследователь медиа Джон Калкин в 1967 году, - а они, в свою очередь, придают форму нам самим».

Маршалл Маклюэн, интеллектуальный наставник Калкина, говорил о способах, которыми технологии одновременно усиливают и ослабляют нас. В одном из наиболее проницательных, хотя поначалу и незаметных пассажей в своей книге «Понимание медиа» Маклюэн писал, что наши инструменты в конечном итоге приводят к «онемению» тех частей тела, которые призваны «усилить»20. Если мы искусственным образом усиливаем какую-то часть сво­его тела, то тем самым дистанцируемся от этой усиленной части и её есте­ственных функций. После изобретения ткацкого станка ткачи могли в течение рабочего дня произвести больше ткани, чем вручную. За это они пожертво­вали ловкостью своих рук, не говоря уже о «чувстве» ткани. Говоря словами Маклюэна, их пальцы онемели. Точно так же фермеры потеряли чувство земли, когда начали использовать механические бороны и плуги. Нынеш­ний фермер, сидящий в кондиционированной кабине огромного трактора, редко касается земли - хотя при этом может за один день обработать поле, которое его предок с мотыгой не мог бы обработать и за месяц. Мы можем проехать за рулём машины куда большее расстояние, чем прошли бы пешком, однако при этом мы лишаемся всей интимности соприкоснове­ния с землёй.

Как признавал сам Маклюэн, он был далеко не первым, кто заметил эффект «онемения», присущий технологиям. Эта идея возникла ещё в древно­сти, и, пожалуй, её самое красноречивое и зловещее описание можно встре­тить в Ветхом Завете:

А их идолы - серебро и золото,

Дело рук человеческих.

Есть у них уста, но не говорят;

Есть у них глаза, но не видят;

И есть у них уши, но не слышат;

Есть у них ноздри, но не обоняют;

Есть у них руки, но не осязают;

Есть у них ноги, но не ходят;

И они не издают голоса гортанью своей.

Подобны им да будут делающие их

И все, надеющиеся на них 28 .

Мы обретаем мощь новых технологий, но платим за это отчуждением.

Особенно высокой эта цена может оказаться в случае интеллектуальных технологий. Инструменты мышления усиливают и одновременно ослабляют наиболее деликатные, самые человеческие из наших естественных способ­ностей - те, которые отвечают за причинно-следственные связи, восприятие, память и эмоции. Механические часы, несмотря на все свои преимущества, отстранили нас от естественного течения времени. Когда Льюис Мамфолд описывал, каким образом современные часы помогали ему «создать веру в ни от кого не зависящий мир математически измеримых последовательностей», он обратил особое внимание на то, что вследствие этого часы «разделили время и события в жизни человека». Основываясь на мысли Мамфолда, Вейценбаум предположил, что концепция мира, возникшая благодаря инструментам учёта времени, «была и остаётся обеднённой вер­сией старого мира, поскольку основывается на отказе от опыта, сформиро­вавшего и определявшего прежнюю реальность». Принимая решения о том, когда есть, работать, засыпать или просыпаться, мы перестали прислуши­ваться к нашим чувствам и вместо этого начали следовать за часами.

С одной стороны, мы стали более учёными, но с другой стороны, наша дея­тельность приобрела ещё большую механистичность.

Эффект «онемения» способен вызвать даже такой вроде бы простой и безобидный инструмент, как карта. Благодаря искусству картографов значи­тельно усилились навигационные навыки, унаследованные нами от предков.

Впервые в истории люди могли без страха путешествовать по новым, никогда прежде не виданным землям. Именно это позволило развиться путешествиям и торговле, а также вызвало множество войн. При этом, однако, ослабла есте­ственная способность человека замечать ландшафт или фиксировать в голове карту местности со множеством деталей. Абстрактное, двухмерное представ­ление мира на географической карте встало между человеком, читавшим карту, и его восприятием окружавшей местности. И как мы уже можем понять из результатов недавних исследований мозга, эта потеря могла содержать в себе физический компонент. Люди, привыкая полагаться на карты, а не на собственный опыт, начали, по всей видимости, испытывать уменьшение зоны гиппокампа, отвечавшей за пространственную ориентацию. Онемение воз­никло глубоко в их нейронной сети.

Скорее всего, прямо сейчас мы проходим через сходную адаптацию, начиная всё больше зависеть от устройств с GPS, ведущих нас в пространстве.

Элеанор Магуайр, занимавшаяся исследованиями мозга лондонских так­систов, выражает беспокойство по поводу того, что спутниковая навигация может оказать «значительное воздействие» на нейроны таксистов. «Мы очень надеемся на то, что водители не начнут их [устройства с GPS] использовать, - заявляет она от имени всей своей исследовательской команды. - Мы считаем, что зона гиппокампа увеличилась в объёме из-за того, что водителям при­ходится запоминать большие объёмы данных. Если же они все начнут поль­зоваться GPS, база их знаний уменьшится, что негативно повлияет на мозг, свидетелями чего все мы являемся». С одной стороны, водители освободятся от тяжёлой работы, связанной с запоминанием городских улиц, но при этом они потеряют свои отличительные ментальные преимущества, связанные со знанием. Их мозг станет менее интересным для исследователей.

Объясняя, каким образом технологии тормозят развитие именно тех функций, усиливать которые они призваны, вплоть до «автоампутации», Маклюэн не пытался романтизировать общество, существовавшее до изо­бретения карт, часов или ткацких станков. Он понимал, что отчуждение пред­ставляет собой неминуемый побочный продукт использования технологий. Каждый раз, когда мы применяем инструмент, чтобы обрести больший кон­троль над внешним миром, мы меняем саму суть отношений с ним. Контроль возможен только благодаря появлению психологической дистанции.

В некоторых случаях значение тому или иному инструменту как раз и придаёт отчуждение. Мы строим дома и шьём водонепроницаемую одежду, так как хотим достичь отчуждения от дождя и холода. Мы строим централи­зованную систему канализации, так как хотим поддерживать безопасную дистанцию от наших собственных отходов. Природа не враг нам, но она и не друг. Маклюэн считал, что честная оценка новой технологии или про­гресса как такового требует пристального внимания не только к тому, что мы приобретаем, но и что теряем. Мы не должны позволять блеску новых технологий ослепить нашего внутреннего сторожевого пса. Следует помнить, что при появлении любой новой технологии та или иная наша часть начнёт «онемевать».

*Ф*

Сетевой компьютер, как универсальный посредник, обладающий исклю­чительно широкими возможностями расширения наших чувств, познания и памяти, можно представить как крайне мощный нейронный усилитель. Но не менее сильным оказывается и вызываемое им «онемение». Норман Дойдж объясняет, что «компьютер расширяет способности нашей централь­ной нервной системы по обработке данных», но при этом «видоизменяет их». Электронные медиа «столь эффективны в изменении нервной системы, потому что они работают сходным образом, в целом совместимы между собой, а кроме того, между ними достаточно легко установить связи». Бла­годаря своей пластичности, нервная система «может воспользоваться этой совместимостью и слиться с электронными медиа, образуя единую, более крупную систему».

Есть и ещё одна, более глубокая причина, по которой наша нервная система способна так быстро объединяться с компьютерами. Эволюция наполнила наш мозг мощным социальным инстинктом, который, по словам Джейсона Митчелла, главы гарвардской лаборатории социального познания и аффективной неврологии, влечёт за собой «формирование способности делать заключение о том, что думают и чувствуют окружающие нас люди». Недавние исследования в области нейровизуализации показывают, что три зоны нашего мозга - одна в префронтальной коре, другая в теменной коре, а третья на границе префронтальной и теменной коры - «предназначены именно для того, чтобы понимать, что творится в головах других людей».

Наша врождённая способность к "чтению мыслей", - говорит Митчелл, играла важную роль в успехе развития нашего биологического вида, позво­ляя нам «координировать большие группы людей для достижения целей, которые невозможно достичь в одиночку». Однако после вступления в ком­пьютерную эру наш талант соединяться с мышлением других людей при­вёл к неожиданному реузльтату. Митчелл также пишет, что «хроническая гиперактивность областей мозга, вовлечённых в социальные размышле­ния, заставляет нас видеть мышление там, где его на самом деле нет, даже в «бездушных объектах».

Более того, появляется всё больше доказательств того, что наш мозг способен имитировать состояние других при взаимодействии с ними, вне зависимости от того, является ли наш собеседник реальным или вымышлен­ным. Подобное нейронное «отражение» помогает понять, почему мы с такой лёгкостью наделяем наши компьютеры человеческими чертами и, напротив, наделяем самих себя чертами компьютеров. Именно поэтому мы слышим человеческий голос, когда с нами разговаривает «Элиза».

Наша готовность и страстное желание войти в «единую большую систему» (термин Дойджа) с устройствами по обработке данных является следствием не только характеристик цифрового компьютера как информа­ционного посредника, но и характеристик нашего социально адаптирован­ного мозга. И хотя подобное кибернетическое размывание границы между мозгом и машиной позволяет нам более эффективно выполнять некоторые когнитивные задачи, оно при этом несёт угрозу для нашей целостности как человеческих существ. Крупная система, с которой так охотно сливается наш мозг, наделяет нас большей силой, но при этом накладывает на нас опреде­лённые ограничения. Перефразируя слова Калкина, мы программируем наши компьютеры, и поэтому они программируют нас.

Даже на самом бытовом уровне эффект такого взаимодействия не всегда оказывается столь положительным, как нам хотелось бы верить. Судя по многочисленным исследованиям в области гипертекста и мультимедиа, наша способность к обучению может быть серьёзно подорвана, когда наш мозг перегружается множеством стимулов при работе в онлайне. Увеличение объёма информации может означать уменьшение объёма знаний. А какой эффект оказывают на нас используемые нами программные продукты? Каким образом все эти гениальные приложения (на которые мы полагаемся при поиске и оценке информации, формировании и донесении до других наших мыслей и исполнении множества других когнитивных задач) влияют на то, что и как мы учим?

В 2003 году голландский психолог-клиницист Кристоф ван Нимвеген начал потрясающее исследование, посвящённое обучению с помощью ком­пьютера. Один из журналистов ВВС впоследствии назвал это исследование «интереснейшим примером того, как анализируется современное исполь­зование компьютеров и оцениваются потенциальные проблемы, связанные с нашим растущим доверием к взаимодействию с информационными систе­мами через мониторы».

Ван Нимвеген попросил две группы добровольцев решить непро­стую логическую головоломку, демонстрировавшуюся им на компьютере. Суть головоломки состояла в том, чтобы переместить разноцветные шарики между двумя ящиками, руководствуясь набором правил о том, какие шарики можно передвигать в то или иное время. Одна группа использовала про­грамму, максимально нацеленную на то, чтобы помочь пользователям. Про­грамма содержала текстовые файлы с советами, а также помогала высветить возможные варианты действий. Вторая группа пользовалась «скелетом» про­граммы, в котором отсутствовали подсказки и инструкции.

На первых этапах работы с головоломкой группа, использовавшая более «дружелюбную» программу, делала правильные шаги значительно быстрее, чем вторая (это было достаточно очевидно). Однако в ходе тестирования сноровка участников второй группы повышалась значительно быстрее. В конце теста участники второй группы, пользовавшиеся «недружелюбной» программой, могли решать головоломку значительно быстрее и с меньшим количеством неверных шагов. Они также реже заходили в тупик (ситуацию, при которой последующие шаги были невозможны), чем участники, пользо­вавшиеся «дружелюбной» программой. По мнению ван Нимвегена, это под­тверждало то, что люди, пользовавшиеся «недружелюбной» программой, могли лучше планировать и формировать стратегию, а пользователи «дру­желюбной» версии были склонны полагаться на решение задачи методом проб и ошибок. Часто случалось так, что участники, пользовавшиеся «дру­желюбной» программой, пытались решить головоломку «бесцельно нажимая на кнопки».

Через восемь месяцев после первого эксперимента ван Нимвеген вновь собрал группы из тех же участников и попросил их вновь поработать как над первичной головоломкой, так и над одной из её разновидностей. Он обна­ружил, что участники, которые прежде использовали «недружелюбную» версию программы, могли справляться с головоломками чуть ли не в два раза быстрее по сравнению с представителями другой группы. В рамках другого теста добровольцы должны были пользоваться обычным компью­терным календарём для планирования ряда встреч, пересекавшихся по вре­мени. Одна группа, как и в прошлый раз, пользовалась версией программы, содержавшей множество подсказок на экране, а вторая - «недружелюбной» версией программы. Результаты оказались идентичными. Участники, поль­зовавшиеся «недружелюбной» программой, «решали проблемы, используя меньшее количество лишних движений и более простым и прямолинейным способом». Они продемонстрировали «поведение, ориентированное на реа­лизацию плана» и «более толковые способы решения задачи».

В отчёте о проведённом исследовании ван Нимвеген особо подчеркнул, что в ходе эксперимента занимался контролем различий между фундаменталь­ными когнитивными функциями двух групп участников. С его точки зрения, различия в результатах работы и обучения вызывались именно различиями в дизайне программ. Участники, пользовавшиеся «недружелюбной» версией программы, постоянно демонстрировали «большую степень концентрации, более прямые и экономичные решения, лучшие стратегии и значительно дольше удерживали в памяти полученные знания». Чем больше люди зави­сели от подсказок со стороны компьютерных программ, тем меньше они вовлекались в задание и тем меньше обучались. Ван Нимвеген пришёл к сле­дующему выводу: передавая функцию решения задач и другие когнитивные задачи компьютерам, мы снижаем способность мозга «выстраивать стабиль­ные структуры, связанные со знанием», то есть схемы, которые могут впо­следствии «применяться в новых ситуациях». Можно сказать и более прямо: чем лучше оказывается программа, тем глупее становится пользователь.

В ходе обсуждения последствий своего исследования ван Нимвеген пред­ложил программистам проектировать свои программы так, чтобы они оказы­вали пользователям меньше поддержки, что могло бы заставить их думать более упорно. Это может показаться неплохим советом, однако сложно пред­ставить себе, что разработчики коммерческих программных продуктов и веб­приложений отнесутся к нему всерьёз.

Как заметил сам ван Нимвеген, одна из наиболее стабильных и длитель­ных тенденций в программировании заключается как раз в создании более «дружелюбных пользовательских» интерфейсов. Особенно это справедливо в Интернете. Интернет-компании находятся в состоянии жёсткой конкурент­ной борьбы за то, чтобы упростить жизнь пользователей, перенести бремя решения проблем и других ментальных задач с пользователей на микропро­цессоры. Небольшой, но показательный пример этого можно найти, анали­зируя эволюцию поисковых машин. В своей изначальной форме поисковая машина Google была достаточно простым инструментом: пользователь вводил в поле поиска ключевое слово, а затем нажимал кнопку, запускавшую поиск.

Однако вследствие конкуренции с другими поисковыми машинами (такими как Bing производства Microsoft) Google неустанно работала над тем, чтобы сделать своё предложение ещё более ориентированным на поль­зователя. Поэтому сейчас, как только вы вводите первую букву ключевого слова в строку поиска, Google тут же предлагает целый список популярных поисковых запросов, начинающихся с этой буквы. «Наши алгоритмы исполь­зуют обширные информационные массивы для того, чтобы предсказать, что именно захотят увидеть пользователи, - поясняют представители компании. - Предлагая им варианты запросов с самого начала, мы можем сделать про­цесс поиска более удобным и эффективным».

Способность автоматизировать когнитивные процессы превраща­ется в основной актив современного программирования. Тому есть при­чины. Людям свойственно искать программные продукты и веб-сайты, предлагающие помощь и руководство к действию. При этом они игнори­руют ресурсы, работать с которыми сложнее. Мы хотим пользоваться дру­желюбными и помогающими нам программами. Почему нет? Тем не менее, поручая программам думать за нас, мы, по всей видимости, ослабляем своё мышление - незаметно, но значительно. Когда рабочий откладывает в сто­рону лопату и садится за руль экскаватора, его производительность резко повышается, однако собственные мускулы становятся слабее. Сходный про­цесс может происходить в процессе автоматизации мышления.

Ещё одно недавнее научное исследование показывает, каким образом в условиях реального мира инструменты, использующиеся нами для про­сеивания информации в онлайне, влияют на наши ментальные привычки и задают новые рамки для мышления. Джеймс Эванс, социолог из Чикагского университета, собрал огромную базу данных из тридцати четырёх миллионов статей, опубликованных в научных журналах за период с 1945 по 2005 год.

Он проанализировал цитаты, приведённые в статьях, для того, чтобы определить, в какой степени стилистика цитирования (а следовательно, и самих описываемых исследований) менялась в процессе перехода жур­налов с печатной на онлайновую форму публикаций. Очевидно, что прово­дить поиск в цифровом тексте значительно проще, чем в печатном. Вполне понятно, что доступность журналов в Сети значительно расширила номен­клатуру академических исследований, что привело к расширению набора цитат. Однако помимо этого, Эванс обнаружил и кое-что другое. По мере того как всё больше журналов выходило в Сеть, учёные начали цитировать зна­чительно меньше статей, чем прежде. По мере оцифровки и выкладывания в Сеть старых номеров журналов, учёные всё чаще цитировали более свежие статьи. По мнению Эванса, расширение объёма доступной информации при­вело к «сужению как науки, так и эрудиции».

Объясняя свои противоречащие общепринятой логике выводы в статье, опубликованной в журнале Science в 2008 году, Эванс отметил, что инстру­менты для автоматической фильтрации информации, такие как поисковые машины, делают крен в сторону популярности, быстро устанавливают пра­вила в отношении того, какая информация важна, а какая - нет, а затем постоянно навязывают эти правила пользователям. Более того, наличие гиперссылок, упрощающих навигацию, заставляет людей, ищущих информа­цию в Сети, «упускать из виду многие статьи, косвенно связанные с темой их поисков». Чем-то это напоминает процесс быстрого пролистывания страниц книги или журнала. Эванс писал, что чем быстрее учёные находили «наиболее распространённое мнение», тем больше шансов было на то, что они «будут ему следовать, то есть начнут всё чаще использовать одни и те же цитаты из меньшего количества статей». И хотя старомодный поиск в библиотеках представляется менее эффективным, чем поиск в Сети, он поможет учёным значительно расширить горизонты: «За счёт того, что учёным придётся про­сматривать большое количество не связанных между собой статей в печатных изданиях, они смогут сделать сравнения более широкого порядка и обра­титься к несправедливо забытому прошлому». Простой способ не всегда оказывается наилучшим, однако компьютеры и поисковые машины побуж­дают нас следовать именно по самому простому пути.

До того как Фредерик Тейлор сформулировал принципы научного менеджмента, каждый работник принимал собственное решение о том, как ему делать свою работу. Он основывался на знаниях, опыте и навыках и был способен создавать собственный сценарий действий. С наступлением эпохи Тейлора работник начал следовать сценарию, написанному кем-то другим. Оператор станка не должен был понимать, каким образом и по каким прави­лам создан сценарий его работы, - от него требовалось лишь чёткое испол­нение указаний.

Мы избавились от неразберихи, связанной с автономией отдельных индивидуумов, и фабрика, действующая как единое целое, стала работать более эффективно, а результаты её деятельности стали более предсказуе­мыми. Это привело к процветанию экономики. Однако в этом процессе мы потеряли личную инициативу, способность к творчеству и вовлечённость. Сознательный труд превратился в набор бессознательных процессов.

Заходя в Сеть, мы движемся по сценарию, написанному кем-то другим. Мы следуем алгоритмам, которые мало кто мог бы понять, даже если бы уви­дел исходные коды. Когда мы ищем информацию с помощью Google или другой поисковой машины, то следуем сценарию. Когда мы изучаем про­дукт, рекомендуемый нам Amazon или Netflix, мы следуем сценарию. Когда мы выбираем значения из списка категорий для того, чтобы описать себя на странице в Facebook, мы следуем сценарию.

Эти сценарии могут быть гениальными и крайне полезными для нас (как это было и на фабриках, работавших по законам Тейлора), но стоит помнить, что они ведут к механизации процессов интеллектуального исследования и даже выстраивания социальных связей. Как считает программист Томас Лорд, программные продукты когда-нибудь смогут превратить самые деликат­ные и личные виды человеческой деятельности в бессмысленные «ритуалы», шаги которых «закодированы в логике веб-страниц». Вместо того чтобы сле­довать интуиции и знаниям, мы будем просто выполнять телодвижения.

* * *

Так что же в точности происходило в голове Готорна, сидевшего в уеди­нении Сонной Лощины и погрузившегося в созерцание? И чем происхо­дившее в его голове отличалось от того, что творилось в мозгу городских жителей, ехавших в переполненном и шумном поезде? Целый ряд психо­логических исследований, проведённых за последние двадцать лет, пока­зал, что после того, как люди проводят достаточное время в тихой сельской местности, ближе к природе, у них усиливаются память, внимание и когни­тивные способности в целом. Их мышление становится более спокойным и сконцентрированным.

Согласно теории восстановления внимания, причина этого состоит в следующем: когда люди не подвергаются постоянной бомбардировке внешними стимулами, их мозг расслабляется. Людям более не приходится нагружать свою рабочую память и заниматься обработкой потока различ­ных отвлекающих стимулов, идущих снизу вверх. Возникающее в результате состояние созерцательности укрепляет их способность контролировать своё мышление.

Итоги самого свежего исследования на эту тему были опубликованы в конце 2оо8 года в журнале Psychological Science, Команда исследователей из Мичиганского университета во главе с психологом Марком Берманом пригласила свыше тридцати добровольцев и подвергла их целой серии тяжёлых и психологически утомительных тестов, направленных на измене­ние объёма рабочей памяти и способности контролировать внимание по принципу «сверху вниз». Затем участники исследования были разделены на две группы.

Половина испытуемых прогуливалась в течение часа по пустынному парку, а вторая ходила в течение того же промежутка времени по переполнен­ным центральным улицам города. После этого обе группы прошли тот же тест второй раз. По мнению исследователей, время, проведённое в парке, «зна­чительно повысило» результативность участников при прохождении когни­тивных тестов, что свидетельствовало о серьёзном повышении способности к концентрации. Напротив, прогулки по городу не привели к сколько-нибудь заметному улучшению результата.

Затем исследователи провели аналогичный эксперимент с другой груп­пой людей. Участники не гуляли ни по городу, ни по парку, а просто смотрели в перерыве между тестами на соответствующие фотографии. Результаты оказались точно такими же, что и в первом тесте. Люди, изучавшие изобра­жения природы, смогли сохранить значительно большую степень контроля над своим вниманием, а у тех, кто смотрел на фотографии города, степень концентрации внимания практически не увеличилась. «В итоге, - заключили исследователи, - даже простое и короткое взаимодействие с природой может привести к повышению степени когнитивного контроля». Представляется, что время, проведённое в естественном мире, «жизненно необходимо» для «эффективного когнитивного функционирования».

В Интернете не найти Сонной Лощины или другого мирного места, в котором созерцание может сотворить своё маленькое чудо и излечить нас. Сеть - это всего лишь бесконечный и гипнотизирующий гул большого города. Стимуляция, которую дают нам Сеть и город, может быть бодрящей и вдохнов­ляющей. Мы не хотим от неё отказываться. Но в то же самое время, она может быть изнурительной и отвлекающей нас и способна, как в своё время понял Готорн, оказаться сильнее всех других, более спокойных типов размышления. Одна из главных проблем, с которыми мы сталкиваемся в процессе автомати­зации работы нашего мозга и передачи контроля над нашими мыслями и вос­поминаниями мощной электронной системе, заключается в том, что у нас (по мнению учёного Джозефа Вейценбаума и художника Ричарда Формана) происходит медленная эрозия человечности.

Для того чтобы наш мыслительный процесс стал спокойным и внима­тельным, нужно не только углублённое мышление. Нам не обойтись без сострадания и сочувствия. Физиологи много лет изучали воздействие страха и физической угрозы на человека, но лишь недавно они начали изучать источ­ники более благородных инстинктов. По словам директора Института мозга и творчества при Университете Южной Калифорнии Антонио Дамасио, эмо­ции более высокого уровня развиваются на базе нервных процессов, «более медленных по своей природе». В одном недавнем эксперименте Дамасио и его коллеги просили участников слушать истории, описывавшие физиче­ские или психологические страдания. Затем участников помещали в аппарат для магнитно-резонансной томографии и сканировали их мозг в то время, когда они пытались вспомнить услышанные ранее истории. Эксперимент показал, что человеческий мозг достаточно быстро реагирует на прояв­ления физической боли: когда мы видим раненого человека, примитивные центры в нашем мозге, отвечающие за анализ боли, включаются практиче­ски мгновенно. Однако более сложные процессы, связанные с сочувствием психологическому страданию, разворачиваются значительно медленнее. Учё­ные выяснили, что мозгу требуется время для того, чтобы «преодолеть влия­ние тела» и начать понимать и чувствовать «психологические и моральные аспекты происходящего».

По мнению исследователей, эксперимент показал: чем сильнее мы отвлекаемся, тем сложнее нам сформировать у себя тонкие, но неотъемлемо связанные с человечностью эмоции, такие как сострадание или сочувствие. «Для некоторых видов мыслей, в особенности в ситуациях принятия нрав­ственных решений относительно социальных и психологических ситуаций, связанных с другими людьми, мы должны дать себе время на размышле­ние, - предупреждает Мэри Элен Иммордино-Янг, член исследовательской команды. - Если же события разворачиваются слишком быстро, мы не успе­ваем в полной мере почувствовать эмоции, связанные с психологическим состоянием других людей», было бы слишком опрометчивым полагать, что Интернет подрывает наши моральные устои. Однако вполне можно предпо­ложить, что так как Сеть видоизменяет жизненно важные пути в нашем мозге и уменьшает способность к созерцанию, она тем самым снижает глубину наших эмоций и мыслей.

Есть люди, которым нравится та простота, с которой наш мозг адапти­руется к интеллектуальной этике Интернета. «Технологический прогресс необратим, - пишет один из авторов Wall Street Journal, - поэтому тенден­ция, направленная на многозадачность и потребление различных типов информации, будет лишь усиливаться». Однако нам не стоит беспокоиться, поскольку наши «внутренние программы» со временем «смогут адаптиро­ваться к машинным технологиям, сделавшим возможным нынешнее инфор­мационное изобилие». Мы «разовьёмся» и превратимся в более гибких потребителей данных. Автор другой статьи, опубликованной в журнале New York, полагает, что, по мере того, как мы привыкаем к «задачам XXI века», связанным с «порханием» между битами онлайновой информации, «связи в нашем мозге будут неминуемо меняться для того, чтобы более эффективно справляться с возрастающими объёмами информации». Мы можем утратить способность «концентрироваться на сложной задаче от начала и до конца», однако взамен этого приобретём новые навыки, такие как способность «участвовать одновременно в тридцати четырёх актах общения с помощью шести различных средств коммуникации»39. Известный экономист радостно пишет, что «Сеть позволяет нам позаимствовать сильные когнитивные сто­роны у аутистов и превратиться в идеальных "инфоворов"29». Автор журнала Atlantic предполагает, что «синдром дефицита внимания и гиперактивности, вызванный новыми технологиями» может оказаться лишь «краткосрочной проблемой», вытекающей из нашей зависимости от «когнитивных привычек, которые развивались и совершенствовались в эпоху ограничения инфор­мационных потоков». Развитие новых когнитивных привычек представляет собой «единственный жизнеспособный подход для движения в среде, харак­теризующейся постоянной связью с другими».

Безусловно, все эти авторы правы, говоря о том, что новая информа­ционная среда меняет нас. Неспособность к ментальной адаптации, встро­енная в глубины мозга, является ключевым фактором, определявшим нашу интеллектуальную историю. Однако если авторы хотят нас успокоить, то это у них не получается. Адаптация позволяет нам лучше приспособиться к окру­жающим обстоятельствам, однако с качественной точки зрения представляет собой нейтральный процесс. В конце концов, важен не сам процесс нашего становления, важно то, кем мы станем. В 1950-е годы Мартин Хайдеггер заме­тил, что нарастающая «волна технологической революции» может оказаться для человека «столь увлекательной, очаровывающей, ослепляющей и обман­чивой, что в один прекрасный день человек примет расчётливое мышление как единственный способ мышления». Наша способность к «медитативному мышлению», которую сам Хайдеггер полагал сущностью человека как тако­вого, может пасть жертвой безоглядного стремления к прогрессу. Бурное развитие технологий способно (подобно локомотиву, прибывавшему на стан­цию Конкорд), заглушить изысканность восприятия, мысли и эмоции, возни­кающие только при анализе и созерцании. «Безумие технологий», - писал с опасением Хайдеггер, способно «закрепиться и окопаться повсюду».

Возможно, что прямо сейчас мы находимся на последней грани перед этим закреплением.

И мы приветствуем безумие, селящееся в наших душах.