Александр II. Весна России

Каррер д’Анкосс Элен

Элен Каррер д’Анкосс Э. Александр II. Весна России

 

 

Вместо предисловия

1 марта 1881 г. Александр II, правивший Российской империей четверть века, средь бела дня был убит прямо на улице. Это был, разумеется, не первый государь из династии Романовых, погибший насильственной смертью. До него такой же конец был уготован Петру III, мужу Екатерины II, и его сыну Павлу I. А за век до этого Петр Великий довел до смерти пытками своего сына и наследника. Но эти мрачные страницы русской истории остались тайной для непосвященных, и подданные империи знали о них не много. О них умалчивали, их отрицали. Впервые — с убийством Александра II — такая трагедия разворачивалась публично, свидетельствуя о слабости самодержавия; и убийство, как с гордостью говорили его организаторы, было совершено во имя справедливости, во имя народа или даже от имени самого народа. Так узаконивалась смерть монарха. К этому удивительному обстоятельству присоединялось еще одно: Александр II, убитый от имени народа, был именно тем человеком, который, вопреки желаниям почти всего своего окружения, хотел дать этому народу свободу. Свободу, о которой говорили как минимум на протяжении века, о которой мечтал народ и которую так и не осмелился даровать ни один государь, даровал именно Александр II.

Трагическая судьба Александра почти полностью повторила судьбу другого человека, который также хотел стать освободителем рода человеческого. В 1864 г. в Соединенных Штатах после долгих лет борьбы Авраам Линкольн объявил об отмене рабства. И год спустя фанатик-южанин, который, как и русские консерваторы, отказывал в освобождении рабам, убил его. Два освободителя почти в одно и то же время — 1861 г. в России, 1864 г. в Америке, — движимые одним и тем же чувством справедливости по отношению к своим согражданам; два мученика, заплатившие жизнью за исполненный ими долг. В Америке план реконструкции Линкольна, предусматривавший устранение последствий Гражданской войны и возможность сосуществования людей разных рас, так и не был выполнен. В России свидание Александра II со смертью состоялось не так быстро, но также положило конец его политическому проекту.

Отличает этих поборников свободы то, что Линкольн сразу же после смерти занял место в духовном пантеоне своей страны. Повсюду улицы и даже здания носят его имя, возвышаются памятники, а его философия, изложенная в первую очередь в Геттисбергском послании, один из краеугольных камней американской демократии. В России пантеон ждал Александра II долго и по большому счету так и не дождался. Авторитетом для двух последних императоров до революции 1917 г. являлся не он. Петр Великий после своей смерти стал легендой, именно он считался создателем новой России. Александр II, коренным образом изменивший русское общество, освободив крестьян, составлявших его подавляющее большинство, не получил такого признания. Да, церковь Спаса на крови, воздвигавшаяся с 1883 г. на Екатерининском (ныне Грибоедовском) канале на том самом месте, где был убит Александр И, свидетельствует об уважении к его памяти, но не отвечает в полной мере тому, что он сделал. После падения коммунистической системы Русская православная церковь канонизировала Николая II и его семью; в часовне Гатчинского дворца, столь дорогого сердцу Павла I, на портрете убитого в 1801 г. императора написано: «Царь-мученик», а это предполагало, что канонизация не за горами. К Александру II такого отношения не было. В людской памяти он оставил два следа: слабость характера, о которой упоминали почти все историки, как будто он нес ответственность за то, что не довел до конца дело своей жизни, хотя только гибель помешала ему сделать это именно в тот момент, когда он готовился положить последний кирпич в фундамент здания свободы; а также необычайный любовный роман, продолжавшийся последние 15 лет его царствования, который часто — слишком часто — отвлекал на себя внимание исследователей, иногда забывавших, что речь идет о государственном деятеле.

Впрочем, трагическая история XX в. в России трижды показывала, что реформировать эту огромную и неуправляемую страну — практически невыполнимая задача. Трижды после Александра II предпринимались попытки пойти по тому же пути — в смутное время модернизировать Россию. Все они стоят того, чтобы их назвать «перестройкой»: во время правления Николая II их инициировали Витте, а позже Столыпин. Первого вынудили уйти в отставку, второго убили; что касается правления Николая И, который принимал решения об этих «перестройках», оно закончилось кровью и крахом монархии, чего удалось избежать Александру II, уберегшему страну; платой за реформу стала только его собственная кровь. И по окончании этого железного века еще одна «перестройка», горбачевская, повлекла за собой крах и исчезновение строя, который считали вечным, — коммунистического.

Эти трагедии только что завершившегося века, как и великая американская трагедия, сопровождавшая отмену рабства (более шестисот тысяч американцев погибли в Гражданской войне), показывают невероятную сложность проведения радикальных реформ, когда речь идет о ниспровержении всего общественно-политического порядка. Именно по этой причине заслуживает изучения работа, проделанная Александром II, — «перестройка» XIX в. Это и есть предмет данной книги.

 

Глава I КОЛОСС НА ГЛИНЯНЫХ НОГАХ

 

Париж, 30 марта 1856 г. В только что открытых на Кэ Д’Орсэ салонах представители европейских держав подписывают договор, положивший конец Крымской войне. Франция во главе с императором Наполеоном III, победившая в изнурительной войне, собрала воевавшие стороны для решения судеб континента. Рядом с министром иностранных дел Франции Александром Валевским, сыном Наполеона I, сидят представители Англии лорд Кларендон и лорд Каули, представители Австрии граф Бюоль и посол Гюбнер, представитель Сардинского королевства граф Кавур и посол Вильямарина, представители Османской империи великий визирь Али-Паша и посол Джемиль-бей и, наконец, премьер-министр Пруссии Мантейфель и посол в Париже Гацфельд. Поскольку Российская империя была побежденной стороной в войне, царь особенно тщательно отбирал своих делегатов. Как всегда стройный и элегантный, граф Алексей Орлов, гигант, лишь начавший седеть в свои семьдесят, воплощал в себе не только образ Российской империи, но и победы России: он был с Александром I в Париже еще в 1814 г. В 1856 г. ему удалось очаровать своих собеседников во всех парижских салонах. Стефани Ташер де ля Пажери так говорила о нем: «Нахожу, что исправленное и дополненное издание России по-прежнему превосходно в лице графа Орлова». К нему Александр II вполне благоразумно прикомандировал опытного дипломата, посла в Лондоне, близкого лорду Кларендону барона Бруннова. Позиция России с самого начала нашла доброжелателей в Париже.

Мирный договор явился свидетельством о смерти Священного союза, подытожил количество тех невероятных потерь, которые понесли все воюющие стороны, отразил триумф Франции и поражение России. Система международных отношений, родившаяся в 1815 г. на Венском конгрессе, была уничтожена. Победы «Наполеона Малого» изгладили из памяти поражение его великого дяди.

Для России, новый государь которой, Александр И, только что взошел на престол, итоги войны, проигранной Николаем I, были катастрофическими. Они исчислялись в первую очередь в человеческих жертвах, подсчитать которые до сих пор с точностью невозможно, поскольку к учтенным погибшим необходимо прибавить неучтенных: всего 150–200 тыс. человек, что, разумеется, намного больше, чем у победившей Франции. В час расплаты русское общество особенно остро осознавало бесполезность этих гигантских потерь.

Но в первую очередь Россия должна была осознать, какой ущерб нанесен ее международному политическому влиянию. Усилия, которые предприняли ее представители на Парижском мирном конгрессе, принесли определенные плоды. Орлов, как уже отмечалось, настолько очаровал своих визави и сумел убедить их в возможности уступок со стороны России, что Пальмерстон, тогда занимавший пост премьер-министра Великобритании, разволновался и предложил, чтобы Наполеон III предоставил ему право арбитража и даже подготовил пересмотр союзных договоров с ним.

Но в марте 1856 г. все эти подозрения были далеки от реальности, которая для России оставалась достаточно мрачной. Победители навязали ей нейтрализацию Черного моря, т. е. запрещение иметь там военные флоты, арсеналы и крепости. Россия также должна была отказаться от права покровительства Дунайским княжествам. Она уступила Бессарабию, потеряла контроль над устьем Дуная, вернула Османской империи крепость Карс и согласилась на демилитаризацию Аландских островов у входа в Финский залив. И хотя, это далеко не соответствовало программе Пальмерстона, пытавшегося содрать с России семь шкур, престиж страны немало пострадал от условий договора, лишивших ее приобретений, добытых Петром Великим, Екатериной II и Александром I. Несмотря на то, что страна после подписания трактата сохранила статус Великой державы, слава ее в Европе померкла. В самой России общество испытало настоящий шок; происшедшее в первую очередь ставили в вину властям, которые довели Россию до такого состояния.

В новой системе международных отношений, сложившихся после Крымской войны, на европейской политической сцене стали править бал Франция, Пруссия и Германский Союз в целом, Северная Италия, т. е. промышленно развитые страны, по сравнению с которыми отсталость России бросалась в глаза. Кого винить, спрашивали себя русские, в столь позорном поражении и отставании страны от Европы, если не архаичную, неэффективную, насквозь прогнившую политическую систему и тот общественный порядок, который осуждал весь цивилизованный мир?

 

Кризис самодержавия

Рост гражданского самосознания, начавшийся в России после Крымской войны, не был явлением ни новым, ни удивительным, и истоки его следует искать в другой войне — в войне с Наполеоном I.

Император Александр I, взошедший на престол после убийства своего отца Павла I, будучи если не соучастником, то безмолвным его свидетелем, благодаря этому событию, а в еще большей степени благодаря воспитанию Лагарпа, должен был понимать, что необходимо исправлять перегибы предыдущего царствования и пороки внутренней политики России в целом. Пушкин замечательно описал, какие надежды вызвало восшествие на престол Александра I. Действительно, новый государь сразу же решил положить конец произволу властей путем дарования помилований, упразднения Тайной экспедиции и отмены пыток. В России восстанавливалась законность. Окруженный членами Негласного (Интимного) комитета, состоявшего из друзей, разделявших его идеи, Александр начал размышлять о способах «ограничения самодержавия», применяя принцип, которому его учил Лагарп — «Закон выше монарха», одновременно сохраняя власть государя. Этот Комитет, большинство членов которого были масонами, исполненными духа Просвещения, выдвигал — и поначалу Александр был не против — идею конституционной реформы. Наполеоновские войны, в которые Александр I был втянут против своего желания, положили конец собраниям Негласного комитета. Только после Тильзита, в 1807 г., а главное после восстановления мира император решил обратиться к реформам.

Он делает своим советником прекрасного знатока французских государственных институтов Михаила Сперанского. Сперанский считал и говорил императору, что «если бы права державной власти были неограничены, если бы силы государственные соединены были в державной власти в такой степени, что никаких прав не оставляли бы они подданным, тогда государство было бы в рабстве и правление было бы деспотическое». Чтобы выйти из тупика, необходимо, по Сперанскому, преобразовать политическое устройство страны, создав конституционную монархию, и освободить крепостных (мы позже вернемся к этой проблеме). Первой и самой неотложной задачей для него было изменение политического устройства, которое повлечет за собой все остальное.

Завоевание Финляндии укрепило намерение Александра I провести политическую реформу. В 1809 г. на открытии Сейма он объявил финнам, что они сохранят права и привилегии, которые предоставляет им их конституция. Так было произнесено слово «конституция», уже насыщенное в одной из частей империи реальным содержанием. Годом позже, на открытии польского Сейма, император объявил, что вводит в Королевстве Польском «законно-свободные учреждения», т. е. конституцию, которая станет образцом для всей империи. Одному из членов Негласного комитета, фактически прекратившего существование еще в 1803 г., он дал поручение подготовить проект российской конституции. Документ, учреждавший конституционную монархию, был составлен, но исчез в недрах письменного стола императора. Частично осторожность Александра I объясняется сопротивлением знати. Но конец реформаторским прожектам положило не только оно, но и новый конфликт с Наполеоном. Отечественная война 1812 г. действительно не позволяла хоть сколько-нибудь колебать государственные устои. Отставка и ссылка Сперанского знаменовали собой отказ от реформ.

Вторая война с «корсиканским тираном» сыграла решающую роль в росте международного могущества России. Священный союз, созданный в 1815 г., вывел Александра I на первые роли среди европейских монархов и свидетельствовал о его внутренней эволюции, поскольку царь рассматривал союз как средство борьбы с Французской революцией и ее идеалами. Но триумф во внешней политике был оплачен слишком дорогой ценой в политике внутренней. В России появились тайные общества, и власти требовали от чиновников клятвы под присягой о своей непричастности ко всем обществам такого рода, в первую очередь к масонским ложам, считавшимся рассадником революционных идей. Будучи осведомлен об этом духовном и политическом брожении, Александр I предпочитал устраняться от проблем, все чаще переезжая с места на место, вплоть до Таганрога, где его и застала загадочная смерть, породившая слухи о том, что он выжил и принял обличье некоего сибирского старца. Видимо, император стремился избежать необходимости бороться с теми идеями, которые сам разделял совсем недавно, а также со своими друзьями, мечтавшими о реформах.

Однако его скитания по стране не могли положить конец разочарованиям в обществе и распространению радикальных проектов. Самым ярким проявлением этих настроений стало восстание 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади столицы. По укоренившейся в России традиции это восстание было, по сути, попыткой государственного переворота, вызванной смертью монарха и неясностью с престолонаследием, но, уже вопреки традиции, оно провалилось, оставив глубокий след в сознании людей.

Поводом для восстания стала смерть Александра I в Таганроге и запутанность в вопросе о наследнике престола. Законным наследником был брат Александра цесаревич Константин, негласно отрекшийся от престола и находившийся в Польше, возвращаться откуда не собирался. Следующим по старшинству был другой брат — Николай, который находился тогда в России и, осознавая законность своих притязаний, объявил себя императором. Члены тайных обществ, созданных в начале 20-х годов XIX в., решили воспользоваться хаосом междуцарствия и перейти к действию. Поднятые ими войска не понимали значения слова «конституция», основного лозунга декабристов, и шли с криками «За конституцию!», считая конституцию женой Константина!

Заговорщики были молодыми офицерами, аристократами, воспитанными на идеях Просвещения, зачарованными примером Франции, с которой познакомились на берегах Сены, когда преследовали наполеоновские войска, но совершенно не готовыми к коллективным действиям. Большая их часть — монархисты, за исключением Пестеля, статьи которого в «Русской правде» сеяли зерна русского деспотического социализма. Эти молодые люди представляли собой, как подчеркивал Бакунин, «просвещенные и привилегированные классы» России, но их стремление к либеральным реформам и героизм не могли компенсировать собой отсутствие программы, необходимой для завоевания поддержки в обществе. Впрочем, главная причина их провала — и тут Россия изменяет своим традициям — в том, что они столкнулись не со слабым монархом, безучастно наблюдавшим за своим смещением, а с сопротивлением Николая I, твердость которого возвещала о наступлении эры «железных лет», продолжавшихся три следующих десятилетия.

Безжалостным репрессиям подверглись заговорщики, обвинявшиеся в трех основных преступлениях: покушение на цареубийство, революция и подстрекательство к мятежу. Декабристы, приговоренные к смерти или к сибирской ссылке, заслужили ореол мучеников, достойных подражания, в то время как Николай I стал «абсолютным самодержцем». Это, собственно, вполне устраивало царя, для которого превыше всего были авторитет государя и безопасность государства. Сохранение порядка важнее реформ. Единственным авторитетом для него был его собственный. И утверждая единоличную власть он учреждает Собственную Его Императорского Величества канцелярию, III отделение которой наряду с Корпусом жандармов становится основным инструментом обеспечения государственной безопасности. Начальник III отделения был правой рукой государя, вторым человеком в государстве, живым воплощением системы надзора за всем, что происходило в стране.

Император принимает все решения, за всем следит, опираясь на поддержку бюрократии. Как объяснить непомерную бюрократизацию, характеризующую царствование Николая I? Для начала надо вспомнить Манифест от 18 февраля 1762 г., которым Петр III освободил дворян от обязательной службы, установленной Петром Великим. Будучи свободными в выборе, дворяне тысячами оставляли военную и гражданскую службу. К тому же Николай I не доверял дворянам, поскольку восстание 1825 г. было их рук делом: это они выступили против власти. Чтобы разбавить русскую элиту, он призвал на службу немцев, уверенный в их профессионализме и лояльности. «Русские служат России, немцы служат мне», — любил повторять он. Его способ правления требовал все большего числа чиновников, и к 1855 г. насчитывалось уже около ста тысяч тех, кто имел классный чин согласно Табели о рангах, не считая занимавших более низкие ступени социальной лестницы.

А между тем эта растущая бюрократия, впрочем, способная приносить пользу на огромных, хорошо контролируемых пространствах, пользовалась дурной репутацией. Слишком много было иностранцев, слишком много взяточников. Их безжалостно изобразил в своих произведениях Гоголь. Эти бесчисленные чиновники-паразиты раздражали еще не оправившихся от трагедии 1825 г. дворян, считавших, что новая бюрократия лишила их ведущих позиций в государстве. (В действительности, со времен Манифеста 1762 г. дворянство по-прежнему пользовалось привилегиями, прежде всего, правом владения крепостными, которое уже не обуславливалось, как раньше, обязательной государственной службой.) Некоторое вытеснение из властных структур побуждало их встать в оппозицию. Все общество боялось этой бюрократии, урезавшей гражданские свободы, и презирало ее. Ее считали бременем, особенно тяжким для тех, кто испытывал на себе гнет государства, что только усиливало недовольство и способствовало распространению бунтарских настроений.

К концу правления Николай I был крайне непопулярен, а строй, который он собою воплощал, продемонстрировал свою неэффективность. Поражение в Крымской войне вскрыло все его язвы и повлекло за собой обвинения против режима, авторитарность которого за тридцать лет не уменьшилась и не компенсировалась серьезными реформами. Никто не сомневался в том, что ответственность за унижение в Крыму несет николаевский режим, и идея коренного переустройства общественных институтов овладела умами. Но абсолютная власть была не единственной негативной стороной общественного строя: с ней неразрывно была связана по-прежнему не решенная проблема крепостного права.

 

Мертвые души

Крепостничество, клеймившееся на протяжении всей первой половины XIX в. как символ отставания России, за пределами России считалось синонимом рабства. Славяновед, знаток русской истории, Проспер Мериме в статье, опубликованной во время Крымской войны в «Revue des Deux Mondes», говорил о «рабстве» в России как о «пережитке древнего варварства». Первый, кто несет ответственность за эту путаницу, Александр Радищев, который в своем «Путешествии из Санкт-Петербурга в Москву» сравнивал положение русских крепостных с положением карибских рабов и, не колеблясь, наделял их тем же рабским статусом. Отныне все, кто занимался русской историей, приводили ту же аналогию и даже усугубляли ее, сравнивая поместья с американскими плантациями. На самом деле, русское крепостное право было явлением, уже отжившим в Европе, что придавало ему характер исключительности и неприемлемости. В России свобода перехода крестьян была упразднена лишь в конце XVI в., а крепостничество окончательно оформлено в 1649 г., когда его уже не существовало в большинстве европейских стран.

Русское крепостничество характеризует еще одна специфическая черта: это дело рук государства, его растущего могущества и его особых потребностей — обеспечить налоговые поступления в стране, где земли в изобилии, а рабочих рук мало, в то время как в Западной Европе крепостное состояние зародилось благодаря растущей мощи крупных землевладельцев по отношению к слабому государству, а затем исчезло в результате ликвидации феодальной раздробленности.

Ревизии крестьянского населения в России — первая проводилась между 1530 и 1580 гг. — сыграли важную роль в укоренении и развитии крепостного права. В первую очередь поскольку они регистрировали место проживания крестьянина в момент ревизии и тем самым оставляли его на суд местных властей. К тому же в переписях смешивали временное состояние крестьянина, который до конца века каждый год в Юрьев день мог менять владельца, с его юридическим статусом — место проживания и зависимость от помещика — и вносили детей крепостных в ту же категорию, что и их родителей.

Это запоздалое крепостничество давно беспокоило элиту и некоторых государей. Екатерина И, духовная дочь французских философов, молодость которой, начиная с брака, заключенного в шестнадцать лет, заканчивая восшествием на престол двумя десятилетиями позже, была посвящена чтению трудов, несших в себе идеи Просвещения, хорошо осознавала проблему, которую представляло собой сохранение крепостничества. Став императрицей, она начала искать решение этой проблемы. Да, ее представления были противоречивыми: она знала, что крепостное право для цивилизованной страны неприемлемо, но она осознавала и трудности его упразднения в России, где оно оставалось основным статусом крестьянина и формой собственности. В «Наказе», который Екатерина лично составила для созванной в 1767 г. комиссии, призванной модернизировать российские законы и институты, она утверждала равенство всех перед законом и обязанность государственных институтов служить гарантом этого равенства. Так как же примирить этот фундаментальный принцип с крепостным правом, сохранение которого она постоянно критиковала? Это примирение было невозможным. Императрица, которая тем не менее не могла сопротивляться помещикам, к чьему мнению она должна была прислушиваться в силу хрупкости своей легитимности, избрала программу-минимум, пытаясь добиться более гуманного отношения к крепостным, не ставя под сомнение само существование крепостного права.

Этот противоречивый подход имел далеко идущие последствия. Затрагивая, пусть максимально осторожно, проблему крепостного права, императрица открыла ящик Пандоры, который с тех пор так и не закрылся. Ее «либеральные» предложения пробудили надежду элиты, но отказ от реальных действий разочаровал эту же нарождавшуюся элиту и внес свой вклад в то, что она пришла к выводу о необходимости более радикальной модернизации России, которую и попыталась осуществить в неудавшейся революции 1825 г. Что касается крестьянства, предложенные, но нереализованные перемены привели к развитию экстремистских настроений, выражением которых стало спустя несколько лет Пугачевское восстание. Наконец, помещики, напуганные перспективой аграрной реформы, на время успокоились, констатировав, что никто, включая всемогущую императрицу, им не угрожает, и еще сильнее сплотились на основе неприятия любой социальной эволюции в России. Какому государю хватило бы при таких обстоятельствах смелости начать революцию в социальных отношениях?

На заре своего царствования сын Екатерины II Павел I, пусть и сторонник крепостного права, но крепостного права регламентированного, попытался улучшить положение крестьян распоряжениями, жестко ограничивавшими барщину, отбывавшуюся крестьянами, правда, ограничивавшими только доброй волей их владельцев. Изданный с этой целью в 1797 г. Манифест запрещал принуждение крестьян к труду по воскресеньям и оставшиеся шесть дней делил между барщиной и временем, отведенным крестьянину. Барщина сокращалась до трех дней в неделю. Но чтобы провести в жизнь эти правила и не дать помещикам заставлять своих крестьян отрабатывать барщину сверх срока, требовались инструменты контроля, а они отсутствовали. Бюрократия, которая должна была бы вводить эти инструменты, сама состояла из земельного дворянства, владельцев крепостных и вследствие этого не испытывала особого желания становиться на сторону крестьян. В конечном счете положения Манифеста о барщине оказали незначительное влияние на условия существования крестьян, но документ важен сам по себе, поскольку является первой попыткой государя ввести в правовые рамки взаимоотношения помещиков и крепостных. Этот проект во многом способствовал враждебному отношению дворянства к Павлу I, приведшему к его убийству в 1801 г.

Вступивший после него на престол Александр I, которого Екатерина Великая хотела видеть своим наследником вместо сына, сразу же столкнулся с проблемой крепостного права. Как и Екатерина II, он был сторонником умеренного подхода, на который влияли сомнения и нереализованные планы, вносившие вклад в расшатывание основ существовавшего строя. Под влиянием своего советника и друга князя Чарторыйского — входившего, как мы уже отмечали, в Негласный комитет — он хотел бороться с крепостничеством, и об этом его намерении свидетельствует Указ о вольных хлебопашцах, изданный в 1803 г., который предписывал помещикам отпускать крестьян на волю за выкуп с земельным наделом, тем самым делая их свободными. Этот указ не мог коренным образом изменить положение крестьянина, поскольку предусматривал два условия: крепостные должны были располагать достаточными средствами для выкупа, а помещики, чьей собственностью они являлись, должны были дать согласие на него. Тем не менее по этому указу за время царствования Александра I на волю выкупились 47 153 семей, а при Николае I еще 67 149 семей. Количество освободившихся крепостных в конечном счете было незначительным по отношению к огромной массе, сохранившей свой статус. Изданный в 1803 г. документ, таким образом, ненамного облегчил участь крестьянства, но был тем не менее шагом к решению наболевшего вопроса аграрной реформы, без которой никакая модернизация России была невозможна. С тех пор не утихали дискуссии, и тайные общества выдвигали свои варианты реформирования.

Николая I, убежденного самодержца, все тридцать лет его правления тоже неотступно преследовал крестьянский вопрос. Он создал девять Секретных комитетов, которые должны были дать ответ на вопрос: как освободить крестьян от крепостной зависимости? Он доверил V отделению своей канцелярии, возглавлявшемуся известным либеральными идеями генералом Павлом Киселевым, разработку проекта реформ. «Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части», — постановил император. Доверие, которое испытывал Николай I к генералу тем не менее не могло разрешить возникшее между ними противоречие: Киселев считал, что необходимо освобождать крестьян с землей; Николай I ставил основным условием незыблемость помещичьего землевладения.

Осознавая это противоречие и зная, с каким сопротивлением ему придется столкнуться, Павел Киселев избрал точкой приложения своих усилий статус государственных крестьян, который он хотел слить со статусом крепостных, чтобы впоследствии лишить помещиков права владения крестьянами. Если документ, изданный в 1803 г., носил крайне ограниченный характер, то предложения Киселева относились к значительной массе крестьян. Согласно ревизии 1835 г. из 60 млн населения России 20 млн являлись государственными крестьянами и 25 млн частновладельческими. В 1837 г. с целью слияния двух категорий крестьян и более эффективного управления государственной деревней было учреждено Министерство государственных имуществ, посягнувшее на привилегии помещиков под предлогом унификации статуса всех крестьян. Участь крестьян, по сути, не изменилась, хотя количество собственно крепостных несколько снизилось, так же как и количество помещиков. В конечном счете эта реформа лишь усилила бюрократию и вызвала недовольство одновременно и крестьянства, не понимавшего намерений власти, и помещиков, обеспокоенных судьбой своей собственности.

Таким образом, крепостное право оставалось темной стороной империи, претендовавшей на звание цивилизованной. И сохранение крепостничества, хотя из царствования в царствование обсуждался вопрос о его отмене или о реформе, было чревато для России тяжелыми последствиями. Оно вызывало крестьянские волнения, как локальные, так и охватывавшие целые регионы, — например, в 1839 г., когда бунтовали крестьяне 12 губерний Центральной России, заставляя задуматься об угрозе всеобщего восстания, которое, подобно Пугачевскому, могло нести прямую угрозу центральной власти.

Но волнения и глухое недовольство, лежавшее в их основе, возможно, имели для России менее тяжелые последствия, чем экономическая и моральная сторона крепостного права. В первой половине XIX в. население империи росло быстрыми темпами, особенно в регионах, где его плотность и так уже была высока. Земли не хватало, крестьяне беднели и даже нищали, производительность труда падала. «Пассивность» русского крестьянина, о которой так любили упоминать иностранные путешественники, была на самом деле признаком глубокого упадка духа, который влек за собой безынициативность и сохранение архаичного способа производства, еще более усугублявшего экономические трудности России.

В 1828 г., когда Николай I поручил Киселеву заняться крестьянским вопросом, тот высказал о положении в России суждение, которое подтвердил крымский разгром: «Государство без денег и промышленности… колосс на глиняных ногах». Экономическое отставание, о котором шла речь, только усиливалось на протяжении всего царствования Николая I. Оно привело к растущему дефициту бюджета, усугубленному Крымской войной, который необходимо было покрывать внешними и внутренними займами. В 1855 г. государственный долг России достиг миллиарда рублей.

Киселев констатировал отсутствие денег, но речь шла и о промышленном отставании, в первую очередь об острой нехватке железных дорог, что имело решающее значение для исхода войны. Строительство линии Москва — Санкт-Петербург началось лишь в 1843 г., и к началу войны общая протяженность железных дорог в России составляла лишь 980 верст (1045 км), в то время как во Франции — более 5000, в Англии — 13 000, а в Америке — около 30 000. Как в таких условиях перевозить войска и вооружение через необъятные российские просторы? Застой испытывала и промышленность. Россия, богатая углем и рудами, не выдерживала конкуренции с Англией в области металлургии; не могла она извлекать выгоду и из своего хлопка в силу нехватки станков, которые приходилось ввозить. И чтобы защититься от излишка импорта, страна окружала себя таможенными барьерами, следствием чего становилось снижение экспорта хлеба.

Таким образом, всю финансовую и промышленную политику первой половины XIX в. характеризовали недальновидность и применение протекционистских мер, которые способствовали усилению отставания России от стран Западной Европы.

Этот мрачный итог — отставание во всех областях, внешнее могущество, за которым скрывалась несостоятельность, обнаруженная Крымской войной — занимал умы всех в тот час, когда скончался «железный царь» и на трон взошел его сын, и никто еще не знал, сумеет ли он, несмотря на такое наследство, радикально реформировать страну. Петр Валуев, ставший министром при новом государе, так определил тогдашнее состояние страны: «Сверху блеск, а внизу гниль».

 

Глава II. АЛЕКСАНДР, ЕЩЕ НЕ СТАВШИЙ ВТОРЫМ

 

Смерть Николая I вызвала отнюдь не слезы, а всеобщее ликование. И это радостное настроение сопровождало вступление Александра на престол. Но что знала о нем тогда его страна? Кто этот государь, росший в тени грозного отца, последним напутствием которого наследнику было «держать все» — другими словами, продолжать следовать по пути, который привел к катастрофе? Напутствием самодержца, убежденного в законности самодержавия. И тем не менее, похоже, судьба Александра с самого начала складывалась под знаком разрыва с прошлым. Родился он в 1818 г., том самом, когда его дед Александр I пообещал России конституцию. Но наследником был объявлен 14 декабря 1825 г., в трагический день, когда на Сенатской площади расстреливали тех, кто кричал: «Да здравствует конституция!» Между этими двумя вехами, символически противоположными по значению, в чью пользу сделает выбор Александр?

Будущему Царю-Освободителю царствовать было предопределено не больше, чем его отцу. Поскольку у Александра I не было наследника мужского пола, корона должна была достаться его брату Константину, который, отказавшись от престола, передал его Николаю, третьему сыну Павла I. От брака Николая с прусской принцессой, принявшей православие под именем Александра Федоровна, родился Александр, первый ребенок в семье, ставшей впоследствии многочисленной. Ему было всего семь с половиной лет, когда его отец вступил на престол, и он сам стал наследником. До тех пор ничто не выделяло беззаботного мальчика из других детей семейства. Но в одно мгновение во дворце, еще объятом хаосом подавления восстания, маленький Александр, которого отец торжественно вынес показать гвардии, открыл для себя всеобщий страх перед еще не снятой угрозой и свой новый статус.

 

Воспитание императора

В России семь лет — это возраст, когда начинается обучение детей. Император решил с детства готовить наследника к обязанностям, которые со временем он будет выполнять, и подобрал ему лучших наставников. В качестве воспитателя государь назначил капитана Карла Карловича Мердера, которого уважал за ясность ума и твердость духа. Ему надлежало приучить юного воспитанника к армейской дисциплине и военным порядкам. Но интеллектуальное развитие цесаревича было доверено человеку, слепленному из совсем другого теста, поэту В. А. Жуковскому, известному своими замечательными способностями и стоявшему у истоков русской романтической школы.

Василий Андреевич Жуковский был всесторонне образованным человеком, воспитанным на европейской поэзии, переводчиком Виктора Гюго, Шиллера, Байрона, искренне верующим христианином, и воспитанным в духе эпохи Просвещения. Он хотел привить великому князю открытость миру, уважение к праву, к человеческому достоинству, иначе говоря, подготовить его к совершению перемен в своей стране. Александр II из всех русских монархов, пожалуй, получил наиболее разностороннее образование, необходимое для выполнения государственных обязанностей. Жуковский вникал в организацию его воспитания до мельчайших деталей, внимательно изучив современные ему европейские педагогические теории и учебные планы. Поэта заботила прежде всего личность высокородного воспитанника. Он хотел научить его мыслить самостоятельно, привить независимость духа, а не пичкать знаниями, тренируя тем самым скорее память, нежели ум. В первую очередь качество знаний, во вторую — количество: такова была методика Жуковского. Но в то же время разработанная им программа обучения сама по себе обеспечивала Александру широкое знакомство с самыми разными областями знаний.

Были предусмотрены три этапа обучения. С восьми до тринадцати лет ребенок овладевал азами; с тринадцати до восемнадцати полученные знания закреплялись; наконец, два года наследник знакомился с дисциплинами, необходимыми для ведения государственных дел: право, история, международные отношения, дипломатический протокол. В ходе обучения наследник так же должен был познакомиться с российской и всемирной историей, географией, европейской литературой, историей христианства в определенном религиозном контексте, математикой, химией, физикой, геологией, ботаникой, зоологией. Он также серьезно занимался языками. Жуковский считал, что государь должен в первую очередь довести до совершенства родной язык, и решал эту задачу с тем рвением, малая толика которого не приходилась ни на одного из предшественников Александра. Тот не просто говорил на очень чистом русском языке, обладая богатым словарным запасом, учителя следили также за его дикцией и развитием ораторских способностей. Помимо русского Александр в совершенстве овладел польским, так необходимым государю, имевшему сложные отношения со своими соседями, а также французским, английским и немецким. Не были забыты и изящные искусства: Александр хорошо музицировал и был определенно талантливым рисовальщиком.

Повседневная жизнь подростка строго регламентировалась для того, чтобы он успевал много заниматься. Он вставал в шесть утра и ложился спать в десять вечера. Занятия, продолжавшиеся с семи утра до семи вечера, прерывались длинными переменами, которые посвящались физическим упражнениям или же чтению книг, выбранных его учителями. В выходные дни график был не менее насыщенным; тогда занятия заменялись физическим трудом, для которого была оборудована мастерская, а также физкультурой, фехтованием, верховой ездой, танцами, т. е. именно тем, в чем впоследствии блистал Александр.

По завершении столь насыщенного дня наследник должен был записывать в дневник его итоги и собственные мысли. Жуковский поставил за правило, чтобы дневник велся регулярно, равно как и то, чтобы не допускалось никаких отступлений от этой жесткой программы обучения. Нужно было соблюдать установленный порядок, а каждую свободную минуту уделять чтению. А если прибавить к этому, что Александра одновременно приобщали и к военному делу, к которому он проявлял особую склонность, нетрудно понять, насколько насыщенными и в то же время полезными были эти годы учения. Несомненно, наследник по своему характеру не мог добровольно принять столь жесткие и строгие меры воспитания, и очевидно, что душа у него лежала к армии и к строевым занятиям. Но уровень его учителей, их упорство, внимание, которое уделял Жуковский методам воспитания — он проводил в Германии целые недели в консультациях с видными педагогами — объясняют, почему Александр подчинился навязанной ему дисциплине и был настолько хорошо подготовлен к будущей роли монарха.

На последнем этапе обучения его окружали люди, причастные к власти, делившиеся с ним плодами своего опыта. Наиболее выдающимся из них был бывший советник Александра I Михаил Сперанский, читавший наследнику курс законоведения и сумевший внушить ему мысль о том, что самодержавный строй, каким бы необходимым для России он ни был, должен сочетаться со справедливостью, единственным ограничителем абсолютной власти государя. Великий князь прилежно повторял одно из любимых изречений Сперанского: «Никакая другая власть на земле […] ни вне, ни внутри империи, не может положить пределов верховной власти Российского Самодержца».

Министр финансов Николая I Егор Францевич Канкрин, один из тех немцев, которые так раздражали русских, должен был ознакомить наследника с финансово-экономическими вопросами. А выдающийся дипломат, также немецкого происхождения, барон Филипп Бруннов, занимавший пост российского посла в Лондоне и позднее принимавший участие в Парижском конгрессе, учил его основам внешней политики, исходя из принципа, что Запад, и в первую очередь Франция, провоцирует революции, в то время как Пруссия и Австрия защищают от них Россию. Дипломат стремился убедить своего ученика в том, что его задача — отвести от России угрозу революции, но также и сохранить влияние своей страны на Востоке. Таким образом, внешнеполитическая программа будущего государя была сформирована наставником, убежденным в преимуществах Священного союза и ответственности России за решение Восточного вопроса. Он не мог предвидеть того, что Александр вступит на трон, когда Священный союз распадется.

Жуковский даже собирался прибегнуть к помощи другого соратника Александра I, дабы пополнить знания своего ученика: графа Каподистрии, но тот, будучи на протяжении семи лет фактическим министром иностранных дел России, в 1827 г. стал первым президентом Греции. Желание Жуковского привлечь его к обучению наследника еще раз подчеркнуло важность иностранцев в русской политической системе, особенно в сфере дипломатии. Окружение государя составляли многочисленные немцы, греки, французы. Их присутствие и тот факт, что многие из них даже не знали русского языка, раздражали подданных Николая I. Примечательно, что Жуковский, стремившийся к тому, чтобы его ученик в совершенстве овладел русским языком, тем не менее часто обращался к иностранцам. Так, он пригласил бывшего начальника штаба маршала Нея генерала Жомини, поступившего на русскую службу в 1813 г., для преподавания наследнику военной стратегии.

Николай I очень внимательно следил за успехами сына. Занятия проходили во дворце, и два подростка, поляк Иосиф Виельгорский и прибалтиец Александр Паткуль, приглашались на них вместе с наследником и так же, как и он, в конце года сдавали экзамены, на которых присутствовал император. Правила, которым вынужден был подчиняться Александр, смягчались два раза, когда он достигал возраста совершеннолетия, установленного для наследника в шестнадцать лет, а затем в двадцать один год. Первое совершеннолетие было торжественно отпраздновано в 1834 г., когда Александр дал присягу служить родине и государю. Именно тогда за этапом теоретического обучения должно было последовать знакомство с реалиями русской, а затем и европейской жизни.

 

Открытие «Великой русской книги»

Объявленного совершеннолетним шестнадцатилетнего Александра отец начал постепенно приобщать к государственным делам. В первую очередь это предполагало знакомство с подданными и реалиями империи, которую ему однажды предстояло возглавить. В 1837 г. и началось это знакомство, завершившее до тех пор теоретическое обучение. Путешествие, которое он должен был предпринять, возможно, имело также целью закалку характера цесаревича, интеллектуальные достоинства которого — умение схватывать на лету, память — были неоспоримы. Но его больше тянуло к парадам, к внешней стороне дела, и он демонстрировал определенную слабость характера и даже недостаток энергичности. Жуковскому часто приходилось подводить его к главному — учиться властвовать собой, заставлять проявлять активность. Знакомя цесаревича с жизнью страны, учителя надеялись также подготовить его к работе на благо государства. Жуковский следующим образом резюмировал конечную цель длительного путешествия Александра по России, сравнивая последнюю с книгой: «Эта книга… одушевленная, которая сама будет узнавать своего читателя. И это узнание есть главная цель настоящего путешествия».

Александр покинул столицу весной 1837 г. и отправился в семимесячное путешествие в сопровождении нескольких учителей, среди которых естественно был тот, кто затеял и подготовил всю экспедицию — Жуковский. Во время поездки цесаревич посетил не только Европейскую Россию, но и побывал за Уралом, в Сибири вплоть до Тобольска. Он повсюду посещал соборы и церкви, монастыри, памятники русской истории и ее трагедий в самых древних городах и их кремлях — в Москве, Новгороде, Костроме, откуда происходила его династия, а также поля сражений, на которых его страна отвоевывала свою независимость. Но он бывал и на фабриках, у ремесленников, на рынках, где собирались крестьяне. Теоретически эта ознакомительная поездка должна была позволить ему понять реальное состояние страны, ее отсталость, свидетельством которой были крепостные, а также деревенское духовенство и бюрократия, погрязшая вдали от центральной власти в безразличии и мздоимстве. Везде его встречали толпы народа. В Костроме горевшие желанием увидеть будущего государя поданные столпились в центре города, и несколько часов многие стояли по пояс в реке.

Александр был первым наследником династии Романовых доехавшим до Сибири. И эта поездка, места, в которых он побывал, были богаты предзнаменованиями. В Симбирске, где он остановился, позже родятся два человека, чьи политические амбиции сыграют важную роль в судьбе династии: Александр Керенский и Владимир Ульянов, брат которого Александр будет повешен в 1887 г. за подготовку покушения, целью которого было напомнить об убийстве Александра II. Таким образом, в Симбирске Александр уже столкнулся и со своей будущей смертью, и с терроризмом, который будет его преследовать много лег. Но разве мог он представить в то время, когда его приветствовали толпы, это кровавое будущее — его собственное, и то, что постигнет монархию усилиями уроженцев Симбирска? А в Екатеринбурге, где он также останавливался, мог ли он предвидеть, что здесь однажды будут убиты его внук Николай II и вся его семья?

Таким образом, в ходе поездки Александр останавливался в местах, где зародилась его династия (Кострома) и где она будет уничтожена (Екатеринбург). Как не добавить эти зловещие предзнаменования к судьбоносным датам его жизни, чтобы констатировать, что на судьбе его лежала роковая печать?

Опять-таки в Сибири, в городке Курган по дороге в Томск наследник, как обычно, отправился в церковь. Там он увидел группу несчастных с печатью такой скорби на лице, которую этот не знавший бед цесаревич еще никогда не встречал. Это были осужденные после трагедии 1825 г. декабристы, взывавшие к милости государя. Жуковский, чувство справедливости которого передалось молодому цесаревичу, подготовил эту встречу. По окончании службы наследник в слезах попрощался с ссыльными и впоследствии попросил о милосердии своего отца. Ответ полностью соответствовал характеру государя. Любящий отец, он не хотел оставить просьбу наследника без внимания, но, будучи убежденным самодержцем, отказался их простить. Его решение было шедевром двусмысленности: декабристам разрешили покинуть суровую Сибирь, но предписали отправиться на Кавказ для участия в войне с горцами Шамиля, в беспощадной битве, в которой армии царя выглядели жалко на фоне непримиримых воинов религиозного вождя. По возвращении из этого долгого путешествия Александр передал отцу 16 тысяч ходатайств, лишь на немногие из которых последовала реакция.

Не считая встречи с декабристами, о которой государь заранее не знал и разрешение на которую безусловно не дал бы, Александр знакомился скорее с русскими пейзажами, памятниками, приветствовавшими его толпами, нежели с социальными реалиями страны. Встречи с отдельными личностями носили в основном светский характер. Повсюду местными властями в его честь организовывались военные парады, пышные приемы, балы, но «простых» русских он видел только группами и лишь издалека. Россия, по которой он путешествовал семь месяцев, была Россией несчастной, апатичной, погрязшей в коррупции, Россией крестьян, готовых восстать и одновременно доведенных до отупения, Россией «Обломова» и «Ревизора». Но судя по всему, он этого не осознавал, потому что эта повседневная Россия пряталась за Россией официальной, которую ему представляли губернаторы и лица, отвечавшие за прием.

К тому же по возвращении 10 декабря 1837 г. впечатления от поездки вскоре заслонились переживаниями по поводу двух пожаров, которые объяли одновременно Зимний дворец, выгоревший дотла, и Галерную гавань, куда Николай I отправил наследника следить за спасательной операцией. Эта первая миссия, доверенная ему отцом, стала кульминацией его воспитания и свидетельствовала о том, что наследник в глазах государя стал взрослым человеком, способным взять на себя часть государственных обязанностей.

 

Открытие Европы

Едва закончив бороздить просторы родины, наследник отправился по европейским маршрутам. Это было очень долгое путешествие: Александр сел на борт русского корабля «Геркулес» 29 мая 1838 г., а в Россию вернулся только в конце июня 1839. Первый пункт — Швеция, куда Николай I сопровождал своего сына, чтобы представить его шведскому королю, весьма удивленному этому нежданному визиту монарха соседнего государства. Затем Александр продолжил свое европейское путешествие с многочисленной свитой, которая не покидала его весь этот год: со своим учителем Жуковским, генералом Александром Кавелиным, ветераном войны 1812 г., князем Ливеном, который был послом России в Пруссии, а затем в Англии, и скончавшимся во время путешествия, пятью офицерами различных гвардейских полков и врачом. Это путешествие по Европе без сомнения имело целью завершить образование наследника, познакомив его с великими державами, наряду с которыми Россия составляла «европейский концерт», их государями и, по мере возможного, хотя этот аспект не играл серьезной роли в программе, разработанной Николаем I для сына, с народами посещаемых стран. Наделе контакты с местными жителями сводились ко встрече с представителями элиты — при дворе, в университетах, на спектаклях и парадах — собственно народ замечали вскользь только во время публичных выездов, на которых наследник видел лишь толпу на пути следования кортежа.

Александр, хоть и не встречался с простыми европейцами, посетил большую часть европейских стран: Швецию, Данию, Пруссию и многие немецкие княжества, Австрию, Италию, Голландию и Англию. Путешествие и маршрут, выбранный государем, имели несколько целей: завершить путем полученного опыта политическое образование наследника; дополнительная и временная цель касалась его здоровья: во время «русского года» Александр показывал признаки повышенной утомляемости, усугублявшиеся постоянным кашлем, который во времена, когда пенициллин еще не изобрели, заставлял опасаться туберкулеза; после консилиума врачей для лечения на водах продолжительностью в несколько недель был избран курорт Эмс. Но была еще более веская причина отправить Александра за границу на столь длительный период: наследнику исполнилось двадцать лет, и он увлекся юной фрейлиной великой герцогини Марии Николаевны, на которой собирался жениться, что формально запрещалось государственными законами. Кроме того, браки с представителями иностранных дворов со времен правления Екатерины II рассматривались как полезные инструменты международной политики. Таким образом, требовалось изолировать наследника от объекта его страсти, и, как считал Николай I, пришел час подумать об устройстве его семейной жизни. Император составил список немецких принцесс, которые могли отвечать его намерениям. И мудрому Жуковскому поручили следить за тем, чтобы этот европейский тур наследника завершился соответствующим образом. Несмотря на чувства, которые он испытывал к девушке, встреченной при дворе, Александр был не в состоянии сопротивляться в этом вопросе отцу, прекрасно зная, какие цели лежали в основе предложенной ему поездки.

Это путешествие за границу очень важно для понимания характера Александра. Оно сопровождалось постоянной перепиской между отцом и сыном: девяносто шесть очень длинных писем, большая часть которых писалась в течение многих дней. Таким образом, речь практически шла о ежедневных новостях. Эти письма раскрывают природу отношений Николая I и Александра. Если добавим сюда путевой дневник наследника, письма, отправленные государю тем или иным из его попутчиков, письма императрицы сыну, получим своего рода непрерывную беседу, которая свидетельствует об авторитете отца, о чувствах сына к родителям и о некоторых чертах его характера — слабости, быстро подавлявшихся вспышках бунтарского духа, образе мыслей, соответствующем полученному образованию. Кроме того, в этой полностью сохранившейся бесценной переписке прослеживается глубокое чувство доверия и взаимной привязанности Николая и Александра. За исключением моментов, когда государь берет верх над отцом — мы вернемся к этому позже. Николай I показывает себя в этих письмах нежным, простым отцом, беспокоящимся на протяжении всей первой части путешествия о здоровье своего ребенка, интересующимся день за днем успехами в лечении, тем, какую помощь ему оказывают, тем, что он может сделать, чтобы удовлетворить нужды любимого сына.

В течение года на протяжении всего этого долгого общения на расстоянии Николай I разговаривает с ребенком, а не наследником. Мы чувствуем, как отцу не хватает сына, когда государь пересказывает ему мельчайшие подробности семейной жизни, рассказывает о своих личных занятиях, как будто чтобы смягчить горечь расставания и ожидания. В дни, когда от Александра не приходит писем, послания отца, который чувствует себя забытым, пронизаны беспокойством и печалью. Со своей стороны Александр отправляет отцу бесконечные письма, не менее нежные, в которых нигде не проскальзывают протокольные формулировки или искусственные нотки. Он всегда обращается к своему «милому бесценному Папа » и рассказывает ему в тех же подробностях, что характерны для отцовских писем, о состоянии своего здоровья — которое, очевидно, его сильно волнует, — о местах, которые посетил, при каких обстоятельствах, о том, с кем встречался. Раскрывая, таким образом, перед отцом (императрице, с которой муж делится новостями о путешествии, он пишет лишь время от времени) все свое сердце, Александр демонстрирует желание отдавать отчет о каждом мгновении, проведенном вдали от него. Но нежность, которая окрашивает его письма, не может скрыть тон подчинения отцовскому авторитету.

2 мая 1838 г., накануне отъезда, Николай I передал сыну «Инструкцию для путешествия», в которой набросал своего рода кодекс его поведения: «Ты покажешься в свет чужеземный с той же отчасти целью (что и во время поездки по России. — Прим. авт.), т. е. узнать и запастись впечатлениями, но уже богатый знакомством с родной стороной; и видимое будешь беспристрастно сравнивать, без всякого предубеждения. Многое тебя прельстит; но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что много достойное уважения там, где есть, к нам приложимо быть не может; мы должны всегда сохранять нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, ежели от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неповторимость». Эти столь жесткие рекомендации свидетельствовали о беспокоящей государя черте характера его сына, о которой он знал и которая его не устраивала: он считал, что тот поддается чужому влиянию и опасался, как бы при посещении европейских дворов он не заразился духом свободы или обычаями, не подходящими, по его мнению, для России. Император помнил не только о 1825 г., но и о том, как был растроган его сын в курганской церкви и опасался, что он, такой чувствительный, такой сентиментальный, попадет под влияние Европы, более развитой политически, чем его собственная страна. Предупреждения по этому поводу множатся от письма к письму.

В этой переписке прослеживаются и матримониальные планы государя. Когда наследник посещал Швецию, Данию или Италию, никто не беспокоился по поводу его встреч, поскольку в этих странах не было принцесс, в которых император видел бы будущую невесту. Но в августе на поверхность всплыла проблема. На протяжении многих недель несколько меланхоличное настроение, которое сквозило в письмах Александра, приписывалось его слабому здоровью. Вылечившись, он сохранял несчастный вид. Наконец он попросил у своего «милого бесценного Hand» разрешения вернуться на время в Петербург. Последовал безапелляционный ответ: он должен продолжать путешествие и не думать ни о каких заездах в Россию. Тогда Александр решил открыто поговорить с отцом, и в письме, написанном в Эмсе 13/25 августа, сообщил, что его чувства к юной Ольге Калиновской, с которой его разлучили насильно, не остыли. Но подчиняясь династическим требованиям, великий князь признавал, что он должен «с Божьей помощью» посвятить себя своему «священному долгу».

Выполнить этот долг, оставить любимую девушку и, что еще хуже, жениться на нелюбимой принцессе с легкостью он не мог. Письмо, в котором он признается в этом своему отцу, одновременно и трогает, и многое говорит об отношениях Александра и Николая I. Без сомнения, лицом к лицу он бы не осмелился защищать свою точку зрения. Но на расстоянии он говорит о ней отцу, упоминает о браке по любви и о безоблачном счастье, в котором жил тот с императрицей, и спрашивает его, почему он, наследник, должен согласиться на союз без любви, противный его убеждениям, основанный на лжи или иллюзиях принцессы, обреченной в конечном счете стать несчастной. Реакция государя была тем более решительной, что он не переставал выражать свое беспокойство тем, что сын проявляет «большую слабость характера и легко дает себя увлечь». Император и слышать ничего не хотел об этой страсти к юной фрейлине, тем более что она была не первой, и цесаревич сумел забыть былые увлечения. Но огорчило и возмутило отца не столько настроение Александра, сколько тот факт, что он сначала рассказал о своих сердечных тайнах дяде Мишелю. Император счел это одновременно и недоверием сына по отношению к себе, и вмешательством брата в отношения отца и сына, и недостатком уважения со стороны младшего брата. В письме, в котором упоминался этот эпизод, император продемонстрировал и огорчение, и властность. Одновременно схожее послание отправила сыну императрица. Оба напоминали ему о его первом долге, внушенном ему религией: именно родителям надо доверяться в первую очередь. К тому же, для государя это был лишний повод еще раз напомнить наследнику о его обязанностях и о главной цели путешествия. Пробил час выбрать ту, что взойдет на трон вместе с ним.

Пожуренный таким образом родителями за то, что он скрытничал и откровенничал — и с кем? — с дядей, легкомысленность которого приводила в отчаяние двор, Александр подчинился. Он посещал один иностранный двор за другим, рассказал о встрече с принцессой Баденской — высоко стоявшей в отцовском списке — и заключил: «Эта особа совсем не в моем вкусе». Принцесса Вюртембергская добилась не большего успеха. Внезапно, по случайности, которой никто не ждал, Александра как молнией поразило; он остановился в Дармштадте просто потому, что это княжество находилось на его пути, и встретил там дочь великого герцога Людвига II Гессенского пятнадцатилетнюю принцессу Марию. Он тут же воспламенился. «Она мне черезвычайно (sic! — пер.) понравилась с первого взгляда, — писал он, — из всех молодых принцесс я лучшей не видел». И, чтобы убедить отца: «Останется нам Бога молить, чтобы… следовать Твоему примеру, милый Папа и нашей бесценной Мама !»

Это повергло Николая I в недоумение, было о чем беспокоиться, ибо — и слух об этом быстро до него дошел — были сомнения в том, что юная принцесса действительно дочь Людвига II. Граф Алексей Орлов, опытный дипломат, будущий участник мирных переговоров в Париже, которому в 1839 г. было поручено сопровождать наследника по Пруссии, в завуалированной форме доложил об этих подозрениях императору, который невозмутимо ему ответил: «Сомнения насчет законности ее рождения более основательны, чем вы думаете… Но так как она признана фактически и носит имя своего отца, никто не может ничего говорить на счет этого».

Невозмутимое отношение Николая I, столь щепетильного в вопросах морали, к подозрениям относительно будущей императрицы — подозрениям, которые он считал обоснованными — кажется странным. Но можно предположить, что, не переставая беспокоиться о равнодушном отношении сына к принцессам, которые, по его убеждению, были очаровательны, и, приписывая, возможно, такое отношение петербургской страсти сына, нетерпеливо ожидая счастливого исхода путешествия, которое продолжалось уже восемь месяцев и не могло длиться вечно, Николай I предпочел довольствоваться принцессой Гессен-Дармштадтской. Он пишет об этом Орлову: «Важно, чтобы молодые люди сначала узнали друг друга…» Так можно было избавиться от неудобной фрейлины.

Впрочем, проблемы императора на этом не закончились, ибо у Александра возникла новая страсть, причем там, где этого никто не ожидал. Эпизод, о котором мы здесь расскажем, ускользнувший от внимания историков, мог бы, как и нос Клеопатры, радикально изменить судьбу Александра, а также, возможно, и России, если принять за данность идею, что личность правителя способствует определению участи его страны.

После встречи с принцессой, которую он счел, наконец, достойной звания супруги, путь великого князя лежал в Англию. Там он познакомился с совсем юной двадцатилетней королевой Викторией, и это была новая любовь с первого взгляда. Виктория тоже влюбилась в Александра. Она писала в своем дневнике: «Великий князь бесконечно мне нравится. Он искренний и веселый. В его обществе легко. Наследник просто блистает». Александр был потрясен не меньше и тут же забыл дармштадтскую избранницу, предавшись новой страсти. «Он не умеет скрывать свои чувства. Они написаны у него на лице», — писала о нем фрейлина императрицы. Так было и в Лондоне. Виктория не отступала ни перед чем, чтобы окончательно завоевать сердце русского цесаревича. Она вовлекла его в водоворот праздников, развлечений, представляя его двору в качестве того, кто будет править рядом с ней. Принц Альберт Саксен-Кобургский еще не появился тогда в ее жизни. Именно он утешал ее после этого преждевременно закончившегося романа.

А пока не наступили более мрачные времена, Александр сопровождал королеву Викторию в оперу, на всех ее прогулках, и эхо этой идиллии, о которой говорила вся Англия, наконец-то, докатилось до Петербурга. Наследник сам осторожно рассказывал своему отцу — его письма становились все реже, и Николай I жаловался на это — о том, какое удовольствие доставляет ему пребывание в Лондоне. Но на следующий день после бала, о котором королева Виктория написала в своем дневнике: «Никогда я не была так счастлива», великий князь получил от отца раздраженный совет: «Не забывать про Дармштадт», за которым последовал приказ: «Пора отправляться в Дармштадт».

До государя доходили различные слухи, ибо в Петербурге, как и в Лондоне, только и разговоров было, что об «идеальной паре», но с сожалением, поскольку в России не хотели потерять своего наследника. Действительно, какая судьба ждала бы его, останься он в Англии? Он стал бы лишь принцем-консортом королевы Великобритании. Но будучи послушным сыном, великий князь тут же подчинился и взял курс на Дармштадт, где и остановился во второй раз.

Страсть, пережитая в Лондоне, заволакивалась дымкой, он вернулся к идиллии, о которой на время забыл или пренебрег. На этом жестко настаивал отец, предпочитавший дать согласие на брак, который при берлинском дворе расценивали как мезальянс, и тем самым положить конец колебаниям и безрассудствам сына. Он знал его непостоянство и ветреность, лондонский эпизод это только подтвердил. Николай пишет графу Орлову 17 мая 1839 г.: «…Да будет Богу угодно вдохновить моего сына и внушить ему достаточную прозорливость принять окончательное решение лишь тогда, когда у него будет уверенность в том, что он обеспечит свое будущее счастье и счастье империи».

Государь оказался прав: ветреный наследник забыл королеву Викторию, как только ее покинул. Мы, разумеется, не можем переписывать историю, представляя, что стало бы с Россией при Константине, младшем брате Александра, более либеральном, чем он, но и более неосторожном. И что стало бы с королевой Викторией, если бы вместо основательного принца-консорта Альберта она связала себя узами брака с великим князем, столь склонным к непостоянству.

Судьба и Николай I рассудили по-своему.

 

Семейное счастье

Помолвку наследника отпраздновали в Дармштадте во время его следующего там пребывания в апреле 1840 г. А 8 сентября того же года принцесса Мария Гессен-Дармштадтская торжественно въехала в Петербург. Нареченная в православии Марией Александровной, она вышла замуж за Александра 16 апреля 1841 г. Император был счастлив: ему больше не надо было бояться ни необдуманных поступков наследника, ни морганатического брака, ни того, что тот останется в Лондоне, в тени всемогущей королевы. Все это заставило его еще больше ценить юную великую княжну, шарм и внешность которой уже похвалил Орлов, находивший в ней некоторые черты императрицы. Он взял Марию Александровну под свою опеку, а это действительно требовалось, потому что двор оказал ей дурной прием. Критиковали слишком тонкие губы, недостаточно прямой нос, плохое знание французского, и уже исподтишка распространяли порочащие слухи о ее происхождении. Чтобы угомонить сплетников, Николаю I пришлось употребить власть, пригрозив высылкой из Петербурга. Они замолчали.

Но Николай обратил свою власть и против брата молодой великой княгини, который последовал за ней в Россию и развлекал двор шутками и играми своего изобретения. К несчастью, тот влюбился во фрейлину и собирался на ней жениться, в результате чего над императорской семьей нависла угроза мезальянса. Не тратя времени на дискуссии, Николай I отослал в Дармштадт принца и его возлюбленную. Так при дворе был восстановлен политический и протокольный порядок, и великая княгиня вынесла из этого эпизода урок, что следует подчиняться императору, принять дисциплину, которая была образом жизни, обязательным для всех, соблюдать достаточно строгие православные обряды. Она была вознаграждена за свою покорность привязанностью, которую испытывал к ней император. Он окружил молодую пару многочисленной свитой: фрейлины, адъютанты, а также, как только пошли дети, целая армия гувернанток и воспитателей, которые представляли собой изысканный и престижный «малый двор».

Александр, имея перед глазами самый авторитетный пример — своих родителей, хотел подражать им, демонстрируя обществу такой же гармоничный союз. Несомненно, постепенно стали возникать трудности, связанные прежде всего с хрупким здоровьем великой княгини, которая страдала болезнью легких. Но в то время это было дело обычное. Другая трудность была связана с личностью самого великого князя, которого брак, конечно, остепенил, но не сделал менее легкомысленным и непостоянным, способным на неожиданные порывы. Тем не менее, страна видела перед собой счастливую семью: в течение нескольких лет родились восемь детей: шесть мальчиков — Николай, Александр, Владимир, Алексей, Сергей, Павел, и две девочки — Александра и Мария. Александра умерла в семилетием возрасте, и Мария стала любимицей семейной пары и братьев. Император был доволен и особенно привязался к старшему внуку Николаю, названному в его честь, и получившему прозвище Никс, которому он прощал все капризы, прилагая усилия к тому, чтобы мягко его направлять на путь истинный. За исключением Павла I, ни один Романов до сих пор не мог гордиться ни столь большой семьей, ни таким количеством наследников мужского пола. Будущее династии было обеспечено.

Несмотря на постоянную слабость, великая княгиня идеально выполняла возложенные на нее обязанности, всегда держала себя с достоинством, иногда необходимым, потому что похождения ее супруга все множились, и завоевывала сердца своим поведением. Она была достаточно умна и интересовалась — впрочем, с осторожностью, дабы не вызвать недовольство государя — либеральными идеями.

В годы между браком и восшествием на престол наследник оставался очень близок к отцу, близок к жене, и семейные драмы никогда не будоражили двор. Единственное, что омрачало жизнь государя и его близких это уход из жизни членов семьи. 1847 г. был в этом отношении особенно трагичным, поскольку смерть унесла дочь наследника и великого князя Михаила, последнего из братьев государя, к которому он, как и его сын, был очень привязан. Но в череде горестей и радостей годы, предшествовавшие смерти Николая I, были для Александра временем тихого семейного счастья и подготовки к обязанностям, которые ему предстояло выполнять.

 

Наследник готов царствовать

С 1840 г. Николай I приобщал сына к правлению государством, хотя и не делегировал ему реальную власть. Но он заставлял его принимать участие в работе государственных учреждений и отправлял его за границу уже не как молодого цесаревича, который должен учиться на примере того, что видит, а как представителя государя. Александр вошел в Государственный совет, Совет министров, в различные комитеты, такие, как Финансовый комитет и Секретный комитет по крестьянскому делу. Побыв какое-то время наблюдателем, он стал полноправным членом всех этих органов и активно участвовал в дебатах и принятии решений. Однако это «полноправие» было скорее теоретическим, нежели реальным. Оно натолкнулось на деспотический характер государя, привыкшего рубить с плеча и с трудом совмещавшего единоначалие с желанием как можно лучше подготовить наследника к царствованию. Кроме того, во всех принципиальных вопросах — таких как крепостное право или интеллектуальный и политический контроль над обществом, — в которых наследник пытался проявлять мягкость, позиция его отца была ясна: нельзя ничего менять в существующих порядках из-за постоянной угрозы дестабилизации.

События, которые потрясли Европу, новые революции, еще более убедили Николая I в верности доктрины, которую его министр иностранных дел Нессельроде определял так: «Революционная угроза в Европе обязывает Россию повсюду защищать власть». 1848 г. укрепил его убеждение в справедливости собственной политики. Россия должна была стать крепостью, о которую разобьются революционные волны и откуда придет реконструкция Европы под знаком королевского абсолютизма. В этих условиях попытки реформирования — впрочем, достаточно робкие, — предпринимавшиеся наследником, не имели результата.

Тем не менее участие в комитетах было небесполезным для подготовки будущего государя. Эта работа помогла ему уяснить реальное положение дел в различных губерниях. Он сопровождал отца в поездках по стране, и на этот раз не ради открытия памятников и участия в праздниках, а для встреч с теми, кто осуществлял власть на местах и знакомил государя с проблемами, которые требовали разрешения, прежде всего с наболевшей проблемой крепостничества и непрекращающимися волнениями.

Чтобы сгладить разочарование — ибо Александр осознавал необходимость перемен в стране — император поручил наследнику представлять его за границей: так, цесаревич отправился в Вену с поздравлениями императору Францу-Иосифу, подавившему восстание в Венгрии и восстановившему общественный порядок с помощью И. Ф. Паскевича, «усмирителя» Польши. Но Александр прежде всего ценил назначения на военные посты. После смерти великого князя Михаила, он приступил к выполнению функций, которые выполнял его дядя: был назначен командующим Гвардейским и Гренадерским корпусами и взял на себя ответственность за военно-учебные заведения. Он также возглавил два военных комитета: один, отвечавший за организационные вопросы, другой — за проблемы вооружения и обмундирования. В 1842 г., когда Николай I уехал с официальным визитом, наследник стал полноправным исполняющим обязанности императора. Таким образом, государь стремился к тому, чтобы подчеркнуть роль своего сына во всех органах власти, в том числе отмечая это в различных рескриптах и манифестах, никогда не упуская случая похвалить его публично.

В 1850 г. Николай решил отправить цесаревича на Кавказ. Война с мюридами имама Шамиля шла уже два десятилетия, и всемогущей России не удавалось, несмотря на громадные средства, справиться с горцами. Эта война на деле была ужасной резней. Пребывание наследника на Кавказском фронте могло бы закончиться трагически. Вдали от властного отца, который все решал за него, Александр, любивший военную жизнь, — не только парады, но и учения — не хотел пребывать на фронте в роли стороннего наблюдателя. Он хотел принять действенное участие в этой бесконечной войне, подготовил операцию по штурму форта в чеченских горах, столкнулся с сопротивлением отряда горцев, который ему удалось рассеять, и пустился в погоню. Наследник взял верх, но в этом рискованном бою жизнь Александра неоднократно подвергалась угрозе. Узнав об этом подвиге, Николай I тут же вызвал его в столицу, наградил Георгиевским крестом, но решил, что, несмотря на несомненную храбрость и желание остаться на фронте, великий князь больше не должен так рисковать. России нужно было беречь своего наследника.

Возвращение в столицу означало конец независимой деятельности, которая позволила Александру на время дать волю своей все время обуздываемой энергии и проявить те качества, которые он никак не мог проявить под контролем отца. Впрочем, ход его жизни вскоре изменился, и у него появилась возможность в полной мере воспользоваться полученным образованием. В 1853 г. Николай I очень своевременно вспомнил о том, что является гарантом порядка в мире, в том числе гарантом прав балканских и даже палестинских христиан. Так началась Крымская война.

При этих обстоятельствах Александра призвали поддержать действия отца. Гвардейские корпуса были отправлены в бой. Но, поскольку русская армия постоянно терпела поражения, Александру поручили почти невыполнимую задачу собрать резервные войска, по поводу которых его отец писал князю Меншикову: «Посылать войск уже совершенно неоткуда». Наследник также побывал в Севастополе, где обнаружил, что порт, украшение России на Черном море, гарант ее мощи, вот-вот будет захвачен противником. Необходимо было доложить обстановку отцу и подготовить его к окончательной катастрофе. Возможно, это был самый напряженный момент в отношениях отца и сына, момент, когда император на краю смерти, отчаявшийся, неспособный быстро реагировать, поручил своему наследнику задачу справиться с катастрофической ситуацией. Изнуренный, больной государь решил вопреки рекомендациям врача отправиться на смотр последних подкреплений, которые он мог послать в Крым. День был холодный, по городу гулял сильный ветер, но Николай I упрямо стоял на своем. После этого, подкошенный пневмонией, о которой предупреждал врач, он приготовился к смерти; более того, он шел ей навстречу, поскольку был не в силах пережить крах мира, в который всегда верил, мира могущественной России, побежденной более современной Европой, так презираемой им. Теперь, когда сын готов ему наследовать, он готов умереть. Все его усилия были направлены на подготовку сына, никто не был осведомлен о положении в стране и в мире лучше, чем Александр. И никто, думал умирающий император, не разделял в такой же степени то представление о власти, которую он считал необходимой для России — абсолютной власти. Он был убежден, никому не удастся сохранить эту власть лучше, чем его горячо любимому наследнику. Итак, он мог умереть с миром.

 

Глава III. ЧТО ДЕЛАТЬ?

 

Умирая, Николай I завещал сыну и наследнику «держать все». Этот завет обобщал фундаментальные идеи, которые лежали в основе политического строя России и ее стремления к внешнеполитическому могуществу. Воспитанный в духе идеалов отца, верный сын, Александр II внимательно отнесся к этому последнему наказу; но он стал императором, а Россия, которой он должен был править, уже была не той, которую хотел сохранить отец. С первых десятилетий века — и попытка государственного переворота 1825 г. это продемонстрировала — появились новые люди, в то время как сама страна пережила настоящую культурную революцию.

 

Воспитание новых людей

Екатерина II внушила своему внуку и потенциальному наследнику Александру I убежденность в том, что развитие образования стоит за всеми реформами и поможет преодолеть отставание России. Придя к власти в 1801 г., Александр I сразу приступил к осуществлению широкой программы, призванной расширить поле действия школьной и университетской системы. Министерство народного просвещения, созданное в 1802 г., имело своей целью учреждение училища в каждом уезде, гимназии в каждом губернском городе, университета в каждом учебном округе. Когда Николай I наследовал отцу, итоги деятельности министерства были блестящими. В России тогда насчитывалось шесть университетов — Московский, Виленский, Дерптский, Санкт-Петербургский, Казанский и Харьковский, причем три последних были основаны Александром I. К ним необходимо добавить университет в Великом княжестве Финляндском и два крупных учебных заведения, созданных по частной инициативе: Демидовское высших наук училище в Ярославле и Нежинская гимназия высших наук. Среднее образование было представлено 48 государственными лицеями, а 337 училищ низшего звена готовили учеников к продолжению обучения. Наконец, Императорский Царскосельский лицей также был основан Александром I.

Несомненно, эта система имела серьезные недостатки. Первая слабость: она пыталась соответствовать социальной организации России и предполагала для каждой социальной категории уровень образования, соответствовавший ее статусу. Чтобы сохранить таким образом социальные барьеры, было принято множество мер: высокая плата за обучение, обязательные разрешения на уход для учащихся начальной школы, проживающих в городе или деревне, чтобы они могли поступить в гимназию. Дети крепостных могли получить лишь начальное образование. К тому же правительство Николая I установило жесткий идеологический контроль над преподаванием, а также над поведением учеников и студентов, равно как и их преподавателей.

Тем не менее в первой половине XIX в. значительный прогресс был налицо. Университеты пользовались широкой автономией, которая позволяла им бороться с мелочным контролем министерства. Их устав, принятый в 1835 г., значительно улучшал материальное положение профессоров, и схожие меры были приняты в отношении преподавателей средних и начальных учебных заведений. Библиотеки росли как грибы, студентов отправляли учиться за границу. Николай I, помимо того, что тщательно контролировал систему образования, занимался повышением его качества и материально-технической базой. В 1835 г. в Московском университете была основана первая кафедра русской истории, которую возглавил историк Михаил Погодин.

Требования к качеству, предъявлявшиеся Николаем I, позволяли, разумеется, ограничить доступ к высшему образованию на основе социальных критериев, но интеллектуальный прогресс приводил к тому, что аудитории все больше заполнялись представителями классов, более скромных, чем дворянство. Возможно, самым важным следствием этого прогресса было растущее число тех, кто пользовался его плодами. В 1825 г. интеллектуальная элита, как мы видели, представляла собой дворянство, воспитанное в духе Просвещения. Но это образованное дворянство было еще немногочисленным. В годы, последовавшие за репрессиями, его ряды расширились, и множество дворян перехватило эстафету критических размышлений о России, которую выбила из рук, казалось бы, бойня 1825 г. В 1831 г. ставили пьесу Грибоедова «Горе от ума», в которой жестоко изобличалось именно дворянство. Герой, Чацкий, безусловно «лишний человек», тот, кто показывает глупость и бесполезность высшей знати. Он одновременно ставит проблему конфликта поколений, неявно подразумевая вопрос, который на протяжении остатка века, т. е. около семидесяти лет будет преследовать элиты: что делать? С этого времени за заговорщиками-одиночками 20-х годов XIX в. последовало все большее число образованных членов общества, объединявшихся в кружки для обсуждения будущего России, предлагая противоречивые и зачастую крайние решения.

Когда в 1855 г. Александр взошел на престол, дискуссии охватили новые слои общества: «новые люди» обогатили их и сделали их более радикальными.

 

Золотой век русской культуры

Первая половина XIX в. была для России, несмотря на деспотизм Николая I, настоящим золотым веком. В первую очередь для литературы, которая — Пушкин тому пример — переживала настоящий взлет, отмеченный триумфом современного языка, аллегоричного, живого, невероятно богатого. Влияние романтизма, господствовавшего тогда в Европе, чувствуется в поэзии, где Жуковский, о котором мы до сих пор упоминали лишь как о воспитателе будущего Александра И, создает творения, замечательные по своей музыкальности, легкости, разнообразию форм. Романтизм, пусть и не столь явно, наложил отпечаток на творчество величайших российских литераторов — Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Именно в это время появляются первые произведения Тургенева, Достоевского, Толстого. А сколько еще тогда засверкало на литературном небосклоне таких авторов, как Константин Аксаков и баснописец Крылов, не уступавший Эзопу и Лафонтену.

Хотя дуэли очень рано лишили Россию Пушкина (убит в 1837 г.) и Лермонтова (1841), наследие, оставленное ими современникам, необозримо и послужило ориентиром для следующих поколений. Эти два гения уже заложили основы спора, который будет продолжаться всю вторую половину века. Лермонтов неустанно, на протяжении всей своей короткой жизни боролся с миром, который его окружал. В противоположность этому вечно бунтующему поэту в отличие от Пушкина, который воплощал в себе европейское лицо России, отстаивающей свою «особость», Гоголь, яростно обличавший русское общество в «Мертвых душах» и «Ревизоре», видел спасение в русской специфике, считая, что лучше оставить крепостных погрязшими в невежестве, чем глубоко шокировал образованных россиян, к числу которых сам принадлежал.

Наряду с литературой, в России развивалась и наука благодаря гениальному математику Николаю Лобачевскому, создателю неевклидовой геометрии; самая современная в мире Пулковская обсерватория, построенная в 1839 г., привлекала всех европейских и североамериканских астрономов; в области физики и естествознания Россия также опережала Европу. Наконец историк Карамзин стал первым представителем своей науки, получившим известность у широкой публики, что позволило ему распространять среди соотечественников посредством монументальной «Истории государства Российского», труда сколь научного, столь и художественного, свои политические взгляды. Величие России покоилось, считал он, на самодержавии и сильном государстве, что делало и то, и другое неприкосновенным. Карамзин предупреждал монарха, чтобы тот не делил власть с дворянством, из опасения, что погибнет государство, как это случилось с Польшей, безропотно подчинившейся интересам соседей. Что до отмены крепостничества, то это восстановило бы дворянство против него.

Парадоксально, что в России могли сочетаться авторитарный политический строй, по-прежнему склонный запрещать любую идею или проявление духа, поощряющие диссидентство и тем более революцию, и эта не знающая себе равных интеллектуальная вспышка. Важно, что в этот период столь блестящая литература, музыка, в которой после Глинки появились Римский-Корсаков, Мусоргский, Чайковский и Стравинский, столь впечатляющий прогресс науки существовали, не как ранее в тени европейской культуры и под ее влиянием, а самостоятельно. В первой половине века в России наконец, выросла собственная элита, воспитанная на российских традициях, способная внести вклад в развитие западной культуры, а не зависеть от нее.

Золотой век русской культуры, плод усилий дворянства, свидетельствовал о том, что оно меняется, и в недрах его вызревают новые люди. Это было время новых идей. Россия открывала для себя наследие восстания декабристов.

 

Славянофилы и западники

В начале XIX в. парадигма мышления элит формировалась масонством; оно играло очевидную воспитательную роль, и его продуктом были герои 1825 г. После их поражения и установившейся вслед за этим реакции, образованные русские до бесконечности обсуждали в светских салонах, подальше от ушей служащих III отделения, основные проблемы страны. Эпоха Просвещения закончилась, французские философы устарели; пробил час романтизма и немецкой идеалистической философии. Русские с увлечением читают Шиллера и других романтиков, а направление их мыслям задают прежде всего Шеллинг и Гегель.

Первым, кто начал развивать новую философию, способную мобилизовать интеллектуальные круги, был Петр Чаадаев. Близкий декабристам, масон, Чаадаев путешествовал по Европе после провала восстания 1825 г. Вернувшись в Россию этот убежденный западник изложил свои взгляды в «Философическом письме», опубликованном в 1836 г. журналом «Телескоп». Реакция последовала незамедлительно. «Это умалишенный», — объявил монарх, который тут же приказал конфисковать тираж номера со статьей, закрыл журнал и сослал его главного редактора. Герцен, со своей стороны, приветствовал мысли, столь ему близкие, и появление этой статьи, прозвучавшей, как «выстрел, раздавшийся в темную ночь». Для Чаадаева история России — недоразумение чистой воды, ибо у этой страны, считал он, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ей нет места в историческом пространстве, поскольку она ни Запад, ни Восток, и не внесла никакого вклада в цивилизацию. Ей нечего дать Западу, кроме предупреждения: она может показать ему, какие смертельные опасности таятся в такой особости.

Впрочем, чуть позже Чаадаев уточнил этот мрачный диагноз в «Апологии сумасшедшего». Он был по-прежнему убежден в том, что у России нет прошлого, но не мог смириться с отсутствием у нее будущего. Напротив, из этого отсутствия истории он делал вывод о том, что это, возможно, шанс для России. Что опыт западных стран может на этой целине обеспечить настолько быстрое развитие, что Россия опередит их всех. И что в конечном счете именно на нее будет ориентироваться Запад. Водораздел между несуществующим прошлым и значительным потенциалом, имеющимся, согласно Чаадаеву, у России, пролегает через эпоху Петра Великого, о котором Герцен писал, что он открыл дорогу Пушкину. И Чаадаев пишет Тургеневу: «Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы». По мнению этого блестящего мыслителя, одного из самых замечательных предтеч современной русской мысли, Россия должна найти компромисс между двумя одинаково опасными путями: следовать за Западом или отвергнуть предлагаемую им модель. Разрешить эту дилемму нелегко. Россия, считал Чаадаев, должна оставаться сама собой, одновременно усваивая то, что позволило Западу развиваться.

При чтении «Философического письма» на ум монарху пришло слово «безумие». Помещенный под медицинский надзор, дабы принудить его к молчанию, Чаадаев воспользовался этим, чтобы развить свою философию. Она окажет серьезное влияние на движение славянофилов, возникшее в России в 40-х годах XIX в., и предложит решение вопроса о национальной идее.

Тогда на вооружении правительства Николая I и правых была национальная доктрина, разработанная графом Уваровым, для которого российский строй основывался на триаде «православие, самодержавие, народность». Этот последний элемент, по Уварову, был характерной чертой русского народа, тем, что скрепляло его союз с самодержавием. Споры о России, о ее природе, роли Петра Великого, модернизатора России, озападнившего ее или уничтожившего ее специфику, ее дух, тогда оживленно велись в интеллектуальных кругах и учебных аудиториях.

В первом ряду тех, кто отстаивал русскую идею, Михаил Погодин. Родившийся в 1800 г. в скромной московской семье, он представлял уже не интеллигентов-аристократов, а разночинцев [36]Термин «разночинцы», состоящее из «разный» и «чин» отражает неоднородность происхождения тех, кто впоследствии постепенно сформирует новую элиту.
, которые в 30–40-х годах XIX в. начали принимать участие в великом русском споре. Будучи славянофилом, но верным самодержавию, Погодин рассматривает три элемента, лежащие, по его мнению, в основе национального духа: наследие Византии, т. е. христианство и верховенство светской власти; вклад Петра Великого и переустройство страны; наконец, роль дворянства, статус которого основан не на феодальном праве, а на службе государству.

Представитель другого лагеря, Тимофей Грановский, сын разорившегося помещика, еще один разночинец, был приглашен после обучения в Санкт-Петербурге и Германии преподавать историю в Московском университете. Публичные лекции, которые он начал читать с 1843 г., сразу же имели грандиозный успех, и Герцен попросил разрешения их опубликовать. В его трудах, как и в погодинских, поднимался все тот же вопрос о русской идее, но Герцен был представителем западнической концепции истории. В то же время преподаватель литературы С. П. Шевырев, близкий Погодину, пытался продемонстрировать, что русская литература черпала вдохновение в истоках русской истории, а не во временах Петра Великого.

Национальная идея тем не менее оставалась тесно связанной с властью; ее было недостаточно для того чтобы вести философские дебаты о национальном характере и России. Именно эта проблема находилась в центре внимания славянофилов, представленных Хомяковым, Киреевским, Аксаковым, Одоевским и Самариным. Славянофилы составили очень активный кружок, собиравшийся с 1840 г. в различных московских салонах. Испытавшие, как и все их поколение, влияние немецкой философии, они тем не менее, интерпретировали, усвоили и переработали ее в «настоящую теологию», по меткому выражению Николая Бердяева.

Славянофилы были в основном высокообразованными представителями московских аристократических семей или помещиками, что во времена крепостного права не могло не оказывать влияние на их воззрения. Идейные вожди этого течения обладали всем необходимым для того, чтобы внести настоящий вклад в общую дискуссию.

Алексей Хомяков был богословом, с широким кругом интересов — от истории до медицины и чисто технических изобретений. Иван Киреевский был главным идеологом течения: он стремился показать единство русской мысли, основанной на универсальности православия. Он констатировал, что эта особенность привела к появлению у русских глобальной системы мышления, в которой жизнь и мысль, жизнь интеллектуальная, жизнь общественная и частная переплелись друг с другом. Петр Киреевский, брат Ивана, не писал, но принимал участие в общих дискуссиях. Известный писатель Константин Аксаков отмечал по поводу проекта славянофилов, что они «превозносили историческое и духовное призвание России, как представительницы православного Востока и славянского племени». Юрий Самарин, впоследствии сыгравший важную роль в освобождении крепостных, посвящал свои труды различным религиозно-философским сюжетам, но прежде всего грядущим реформам. Наконец, Владимир Одоевский в «Русских ночах», насыщенных философскими диалогами, развивает национальную концепцию славянофилов: «Девятнадцатый век принадлежит России», — писал он, делая упор на молодость и чистоту страны по сравнению со старушкой Европой, ждущей от нее своего спасения.

Все славянофилы сходились в необходимости утверждения приоритета православной России над Россией императорской и над делом Петра Великого, которое они осуждали (Чаадаев близок этим идеям). Они обвиняли Петра Великого в том, что тот навязал народу — носителю религиозного сознания — государственную власть, в то время как в их глазах власть сама по себе — отклонение от нормы. Народ естественным образом объединяет соборность, дух свободы и солидарности, представляющий собой саму суть православия, — писал Хомяков, — но все это уничтожила власть. Власть, особенно власть Петра Великого, западная по сути: это организованное и рациональное римско-католическое христианство, противоположное по духу православной религии, носительнице гармонии, мира, единения и любви.

Славянофилы обращались к русским институтам прошлого: крестьянской общине (миру) и земскому собору. Они воплощали в себе, как и семья, идеальную общественную жизнь, игнорирующую любую внешнюю власть. Но исходя их этих предпосылок, славянофилы пришли к противоречивым выводам. Будучи анархистами в своем отрицании власти, они пришли к более традиционной концепции организации общества, констатируя, что человек слишком слаб, чтобы жить самостоятельно, ему необходимо правительство, а самодержавие предпочтительнее западных систем. Если они принимали таким образом полновластие российского монарха, то это потому, что стоя над противоречиями, он один нес за них ответственность, а стало быть, и брал на себя вину, давая народу возможность свободно следовать зову духа.

Все славянофилы выступали за освобождение крепостных и политические реформы, гарантирующие свободу слова. В конечном счете их позиция была последовательной: в силу необходимости они принимали правительство, но хотели, чтобы оно как можно меньше вмешивалось в жизнь народа, который они считали достаточно мудрым для принятия решений, касающихся его самого. За свободу народа, против бюрократических препон на пути к этой свободе: мысль была выражена достаточно ясно. Власть не могла смириться с такой программой и, не колеблясь, накладывала запреты на публикации славянофилов, свободное слово которых долгое время не могло вырваться из тисков цензуры.

Западники, воспитанные на идеях Просвещения, были не меньшими утопистами, чем славянофилы. Идеальной России последних они противопоставляли идеальный Запад, который мог бы стать образцом для России, с тем чтобы модернизировать ее и дать ей стать частью всемирной истории. В отличие от славянофилов, которые почти все были выходцами из дворянства, в рядах западников уже наметилась социальная дифференциация, которая будет характерной для новых людей следующего поколения, поколения 60-х годов. Если Бакунин был знатного происхождения, то Белинский — сыном бедного врача. Славянофилы и западники опирались на немецкую идеалистическую философию и на ее основе строили свое восприятие России и выдвигали свои предложения. Но первые делали из нее вывод о русской особости и о необходимости строить будущее на этом фундаменте. Вторые принимали за образец Запад. К тому же западники расходились во взглядах на религиозные проблемы и на возможности применить западный путь к России, хотя все дружно одобряли деяния Петра Великого, как отправную точку модернизации страны. Виссарион Белинский, авторитетный критик, оказывавший большое влияние на интеллектуальную жизнь страны, утверждал, что русский народ — народ-атеист, несмотря на любовь отверженных к Христу. Первоначально идеалист, он в последние годы жизни перешел на радикальные политические позиции, что отразилось в его «Письме Гоголю», ходившем по всей России. «Наши славянофилы, — пишет он в нем, — сильно помогли мне сбросить с себя мистическое верование в народ. Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности».

«Письмо Гоголю» после смерти Белинского в 1848 г. читали в радикальных кругах, оно стало манифестом ниспровергающей авторитеты молодежи, произвело сильное впечатление на Достоевского. Несомненно, некоторые западники занимали более умеренные позиции, выступая за постепенную политическую эволюцию и просвещение народа. Среди этих умеренных либералов, как правило верующих, были Николай Станкевич, близкий Бакунину, однако не разделявший его воинственный атеизм, а также профессор Грановский. Но именно Герцен насытил западничество конкретно-политическим содержанием, превратив идейную борьбу в движение, ориентированное на революцию.

Прежде чем подробнее говорить о Герцене, упомянем идейных последователей Фурье, объединившихся в 1845 г. в кружок, под председательством чиновника Министерства иностранных дел Михаила Петрашевского. Он собирал чиновников и литераторов в своем салоне, где выступал с речами о преобразовании общества на принципах маленьких самодостаточных общин. К утопическому представлению об обществе, которое должно быть гармоничным и мирным лишь благодаря достоинствам такой организации, Петрашевский добавил систематическое противостояние российскому политическому режиму. И поскольку он был убежден в разумности фурьеризма, организовал в своем имении фаланстер для крестьян, которые тут же его сожгли. Это было предвосхищением драмы, которую двумя десятилетиями позже предстояло пережить народникам.

Если Николай I ограничивался организацией наблюдения за славянофильскими и западническими кругами и запретом их публикаций, Петрашевский и его последователи пугали власть в большей степени, хотя их политическую программу не всегда было легко понять. И император безжалостно на них обрушился. Члены кружка были арестованы и приговорены к смертной казни, отмененной в последнюю минуту. В их числе был Ф. М. Достоевский. В ходе процесса Петрашевский утверждал, что фаланстеры позволяют найти компромисс между неизбежной социальной революцией, крепостничеством и самодержавием. Петрашевцы уже представляли собой новый социальный срез интеллигенции — в их среде доминировали недворяне: члены этого кружка были в большинстве своем чиновники среднего звена, студенты и младшие офицеры. Он привлекал в свои ряды и сочувствующих просвещенных людей, таких, как Достоевский, который далеко не был уверен в том, что идеи Фурье применимы к России, и сторонников радикальной революции, таких как Спешнев, послуживший прототипом Ставрогина в «Бесах» того же Достоевского.

Николая I пугали всевозможные концепции будущего устройства России, обсуждавшиеся во всех этих кружках, но еще больше его страшила внешнеполитическая доктрина славянофилов. Для последних славянское дело стояло во главе угла. По их мнению, славяне сохраняли первоначальную этническую чистоту. Русские поборники идеи славянской особости становились, таким образом, защитниками понятия «славянство», т. е. солидарности всех славян. Бакунин требовал от императора возглавить движение за освобождение славян, о чем тот и слышать не хотел, ибо, по его мнению, славян отличала природная склонность к бунту. Возглавив славян, «я бы стал в голову революции», — комментировал монарх. Он был тем более враждебно настроен к таким идеям, что видел, как в 1830 г. восстала Польша, как на Украине Братство Кирилла и Мефодия, основанное Костомаровым и Шевченко, пыталось обосновать свободу и независимость украинского народа его прошлым и его спецификой, как это делали славянофилы в отношении русского народа. Какая питательная среда для ниспровергателей устоев! — Констатировал Николай I, предпочтя противопоставить славянским достоинствам национальную доктрину, разработанную по его указанию министром Уваровым.

 

Герцен и разочарование в Западе

С конца 30-х годов XIX в. романтизм и немецкая идеалистическая философия теряют в России свои позиции, в то время как социализм медленно прокладывает себе дорогу благодаря интеллигенции, ряды которой все ширятся, а выступления становятся все более радикальными. А. Герцен самый примечательный ее представитель.

В глубине души Герцен был западником. Он восхищался Западом, мечтал о нем и в первый раз переехал туда в 1847 г. Родившийся в 1812 г., он, как и большинство славянофилов, был выходцем из знатной московской семьи, но незаконорожденным; отец признал его и воспитал. К моменту эмиграции Герцен уже был в России авторитетным журналистом. Со своими друзьями, в том числе с Николаем Огаревым, он в предшествующие годы участвовал в создании кружка, вдохновлявшегося идеями Сен-Симона. В 1834 г. члены кружка были арестованы, а Герцен сначала подвергся заключению, а затем был сослан на северо-восток России, в Вятку. В ссылке он писал, размышлял о будущем России, особое внимание уделяя роли в ее судьбе Петра Великого. Он изучал немецкий идеализм, XVIII в., энциклопедистов и, наконец, принял идеи французского социализма Фурье и Леру, одновременно выражая восхищение Жорж Санд.

Герцен мечтал о революции. Он был в Париже, когда в 1848 г. она, наконец, разразилась. До тех пор он думал только о личности, раздавленной строем, при котором она живет, и это привело его к французским социалистам. Но то что он увидел на Западе, поставило в тупик: революция и ее разгром. Он пришел к выводу, что присущие Западу негативные черты — торгашество, мещанство — характеризуют западных социалистов в целом. Буржуазность и меркантильность всегда презирались в России. Мысли Герцена вновь стала занимать Россия, а взгляды его частично совпадать со славянофильскими. У него на родине, несмотря на деспотичную природу системы, отсутствовал буржуазный дух, и крестьянский мир, возможно, держал в своих руках ключи к развитию страны. Герцен, уже поднимавший эту проблему в 30-е годы в ходе дискуссий со славянофилами, восхищавшийся, хотя и не разделяя их взгляды, такими личностями, как Аксаков, Хомяков, Самарин, сблизился с ними.

Ему помогли в этом труды немецкого исследователя, Акстгаузена, который, основываясь на изучении нескольких русских деревень и их обычаев, с энтузиазмом высказался обо всей системе. Исследования ученого подтвердили с научной точки зрения существование и важность особого уклада русской жизни, общины или мира, который для славянофилов являлся доказательством русской особости и выражением чувства равенства в обществе. Герцен, а за ним западники, сделали из этого вывод, что русский крестьянин по природе своей социалист. Спустя несколько десятилетий Маркс и Энгельс, разделявшие это убеждение, напишут: «Современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». Эти размышления о важности крестьянской общины заставили Герцена пересмотреть свои взгляды на Европу, о которой он отзывался с пессимизмом, и на потенциал России, готовой к любым новшествам. Резкое суждение: «В нравственном смысле мы более свободны, чем европейцы, — писал он, — и это не только потому, что мы избавлены от великих испытаний, через которые проходит развитие Запада, но и потому, что у нас нет прошлого, которое бы нас себе подчиняло». И в том, что касается будущего, утверждал, что не верит ни в какую другую революцию в России, кроме крестьянской войны. Здесь крестьянская община кажется ему средством освобождения крестьянина от помещика и государства и избавления его от нужды. Она также может научить крестьянина самоуправлению: «Почему же Россия должна лишиться теперь своей сельской общины, если она сумела сберечь ее в продолжение всего своего политического развития, если она сохранила ее нетронутой под тягостным ярмом московского царизма, так же как под самодержавием — в европейском духе — императоров?»

Будучи вынужден, таким образом, переосмыслить положения западников и славянофилов, Герцен в итоге этой душевной борьбы, вызванной разочарованием 1848 г., приходит к выводу, что социализм может развиться в России на основе специфических черт общественного строя и что пришло время для нового типа революционера, который посвятит себя народу. Тем самым он открыл дорогу народничеству нового поколения. В Лондоне, и эмиграции, где он общается с итальянскими, а главное, польскими эмигрантами, так же как и он, разочарованными провалом революции 1848 г., Герцен развивает свои политические взгляды. Отныне он располагает пропагандистским инструментом, «Вольной русской типографией в Лондоне», которая благодаря кириллице, позволяет ему публиковать и распространять на русском языке тексты, воодушевляющие интеллектуальные круги, парализованные контролем со стороны власти. Он ставит вопрос об освобождении крепостных и призывает дворянство к тому, чтобы оно, по собственной инициативе, отказалось от привилегий под угрозой остаться один на один с мятежным крестьянством. Земля и воля крестьянству: таков, по его мнению, путь спасения для дворянства. Герцен предлагает ему действовать так же, как французская знать в ночь 4 августа 1789 г.

Когда началась Крымская война, Герцен метался. Защищать Россию означало защищать угнетателя крестьян; именно это он пытался объяснить русским войскам, расквартированным в Польше, единственным, с которыми он имел контакт. Но он ни в коей мере не доверял европейским державам; он был убежден, что в их намерения не входили ни свержение самодержавия, ни даже подталкивание самодержца к реформам. Итак, чего же ждать от войны? Он обратился к оппозиционным силам внутри России, надеясь, что они сумеют воспользоваться военной слабостью империи, которая была для него очевидна. В самой России, в стремлении к свободе в коллективном сознании крестьян, по его мнению, может быть спасение, и он говорил об этом на собрании в Лондоне, на котором присутствовал весь цвет эмиграции: Виктор Гюго, Луи Блан, Мадзини, Карл Маркс, Кошут. Спустя несколько дней умер Николай I, и охваченный энтузиазмом Герцен надеялся, что времен связующая нить, оборванная в 1825 г., восстановится, и прошедшие тридцать ужасных лет, сменит волна революционных потрясений на родине.

Тогда он создает «Полярную звезду», альманах с символическим названием, аналогичным тому, которое дали своему печатному органу декабристы в начале 20-х годов XIX в. Из ссылки он взывает к тому, кто готовится взойти на трон, ибо убежден, что поражение и воцарение нового монарха, должны привести к долгожданному перелому. В 1855 г. он считал, что этот перелом будет заключаться в историческом сотрудничестве интеллигенции и нового царя и призывал к совместным действиям тех, кто около трех десятилетий мучительно искал путь развития России, будь то славянофилы или западники, ибо в тот момент имело значение только их согласие в вопросе о необходимости отказа от самодержавия. На какое-то время он посвятил себя делу мобилизации интеллигенции, которая, как он надеялся, встанет в авангард борьбы. И чтобы достучаться до тех, кого он хотел привлечь к этому масштабному проекту, он в 1857 г. добавляет к «Полярной звезде» другой журнал, имевший гигантский общественный резонанс — «Колокол».

 

Гигант Бакунин

Последний по порядку, но не по значению, представитель плеяды интеллектуалов, которые в России или за ее пределами хотели, поняв прошлое и судьбу России, обеспечить преобразование страны, Михаил Бакунин. Будучи на два года моложе Герцена, и также дворянского происхождения, он провел детство в либеральной среде, в которой, правда, ограничивались словопрениями. Получив, как и большинство дворян, военное образование, затем протомившись в литовском гарнизоне, он познакомился со Станкевичем, который открыл ему немецкую философию, прежде всего Гегеля. Но ответы на беспокоящие его вопросы Бакунин нашел у Фихте. Вскоре он уволился из армии и начал посещать московские кружки, в которых вращались друзья Станкевича, Белинского, Грановского, пытаясь обрести собственное понимание философии истории.

Уже тогда он производил впечатление на окружающих, в частности на В. Белинского, неистовым темпераментом и непомерным честолюбием. С помощью Герцена ему удалось эмигрировать в Германию, затем в Швейцарию, а в своей публицистике он развивал то, что станет доктриной анархизма.

Невозможно в полной мере описать, насколько необычен был этот аристократ, близкий к славянофилам, гегельянцам, Белинскому и Герцену. Он одновременно являлся и представителем интеллигенции 40-х годов XIX в. и провозвестником радикальных настроений и действий 70-х годов. Это был не только настоящий интеллектуал, но и человек действия, принимавший участие во всех революциях, что не помешало ему прийти к самобытному видению судьбы России. С 1842 г., едва прибыв в Германию, философские течения которой некоторое время занимали его мысли, он отходит от философии, чтобы посвятить себя, как он сам пишет, людям, их будущему, практической деятельности. Он презирает теорию, которая, по его словам, тормозит действие. В Париже, где он обосновался впоследствии, он тут же был принят в клуб интеллектуалов и политиков, которые вели бесконечные дискуссии о революции: Жорж Санд, Прудон, Луи Блан, Жюль Мишле, одним словом, большинство тех, кто станет действующими лицами революции 1848 г. Там он встретился с Марксом, который с другими эмигрантами намеревался привлечь немецких социалистов к сотрудничеству с «Форвертс». Париж накануне 1848 г., был тем местом, где встречались немецкие и русские эмигранты. Маркс смотрел на последних с удивлением, ощущая до некоторой степени свое превосходство. Революционный энтузиазм русских дворян казался ему странноватым. Впрочем, не Маркс был в центре внимания Бакунина. Он предпочитал французских и польских социалистов немцам и наиболее близким себе считал Прудона. Оба подозревали немцев в стремлении «приправить» социализм деспотизмом.

Русское правительство установило слежку за Бакуниным и настолько боялось этой сильной личности, что предписало ему вернуться в страну. Бакунин ответил категорическим отказом, что обошлось ему в 1844 г. лишением гражданских прав и дворянского достоинства. По возвращении ему угрожали сибирская каторга и конфискация имущества. Возмущенный, он опубликовал на Западе большую статью, в которой сообщал обществу о реалиях взаимоотношений деспотической власти и дворянства. В ней он заявлял, что закрепощенный русский народ готов к восстанию. И что в дворянской среде часть молодежи, охваченная либеральными настроениями, склонна принять участие в деле освобождения крестьян: «Они сочувственно следят за успехами цивилизации и свободы в Европе и жертвуют всем на свете, чтобы приблизиться к народу… Они ищут друг друга в этой глубокой ночи, в этой атмосфере, отравленной рабством, доносительством и страхом, которая их окутывает».

Но Бакунин добавлял, что надеется на то, что эта часть дворянства будет бороться за дело свободы «не потому что они дворяне, а несмотря на то, что они дворяне». Он опасался, впрочем, что по слабости своей, под давлением среды, эта молодежь может изменить своим идеалам. Он выпустил такое количество деклараций, манифестов и призывов к восстанию в России, что его наконец выдворили из Франции. После пребывания в Брюсселе он вернулся туда для участия в Февральской революции, о которой скажет потом, что это были его «счастливейшие дни».

Его деятельность в 1848 г. во Франции, затем в Германии, привела к тому, что, после множества процессов, он был вынужден искать убежища в Швейцарии, от которой русское правительство добилось, наконец, в мае 1851 г., выдачи «государственного преступника». Его заключили в Петропавловскую крепость, и именно там по настоянию императора он пишет «Исповедь», документ, который предложил ему составить граф Орлов, возглавлявший III отделение. Бакунин изложил в ней свои взгляды на внешнюю и внутреннюю политику и предложил программу преобразований России, близкую той, что в начале 20-х годов XIX в. выдвинул Пестель в «Русской правде», а позже Герцен. Как и они, Бакунин считал, что Россия не создана для парламентской модели по западному образцу; что она должна считаться со своим особым характером, со стремлениям к крайностям и с историей, не похожей ни на чью другую. Николай I внимательно прочел документ, оставил в нем свои замечания и передал наследнику с ремаркой: «Стоит тебе прочесть. Весьма любопытно и поучительно».

Не странно ли, что подобный документ был отправлен узником, считавшимся опасным, своему тюремщику? Что узник общался с тем, кто его заточил, на равных, давал ему советы, и что Николай I читал эту исповедь, как будто она исходила от равного ему, как будто они заочно ведут дружеский диалог? Только в России могли установиться столь неформальные отношения между хозяином империи, стремящимся ее сохранить, и тем, кто жаждал ее уничтожения.

Впрочем, любопытство Николая I не привело к прощению. Бакунин провел три года в Петропавловской крепости, затем был переведен в печально известную Шлиссельбургскую крепость. Царь Иван VI, «узник номер один», был заключен в нее в 1746 г. императрицей Елизаветой и убит в 1764 г. часовым при попытке к бегству в царствование Екатерины II. Затем Бакунин был сослан в Сибирь, а поскольку Александр II был не более, чем его отец, склонен проявлять к нему милосердие, ему оставалось только бежать, что он и сделал в 1861 г. Определенно, Бакунин, исповедь которого Николай I читал с таким интересом, представлял собой угрозу!

Идеи, которые он отстаивал в изгнании и в «Исповеди» объясняют страх, который он внушал обоим государям и их желание держать его на расстоянии от любой политической деятельности. Хотя во внешнеполитическом плане его платформа в некоторых отношениях могла устроить Николая I. По Бакунину, Россия должна следовать предначертанному ей судьбой и осознавать потенциальную угрозу Запада. Николай I черпал здесь аргументы для обоснования собственного видения внешней политики: Россия должна воспользоваться своим могуществом, чтобы защитить себя и одновременно обеспечить сохранение существующего порядка в Европе, соблазненной опасными революционными идеями.

Это внешнее совпадение взглядов на Европу революционера Бакунина и консервативно настроенного монарха, на самом деле, следствие недоразумения. То, что называли панславизмом Бакунина, выходило за рамки проблем собственно славян. Если он и взывал к национальным чувствам славян, которые столь ярко проявились в 1848 г. в Польше и Богемии, то хотел не поощрить их национализм как таковой, а использовать для поддержки революционных движений. Таков смысл его «Воззвания к славянам», опубликованного в Лейпциге в 1848 г. Предназначение Славянской федерации, упомянутой им тогда же, также объединение славянских народов в борьбе за дело революции; федерация, таким образом, не конечная цель, а средство революционеров. Впрочем, как мы уже говорили, Николай I настороженно относился к панславизму. В его — в противоположность бакунинскому — восприятии это орудие, служащее славянскому национализму, которым Россия не смогла бы воспользоваться с выгодой для себя.

В «Исповеди», искренность которой, впрочем, вызывает сомнение, учитывая письма, которые он одновременно писал семье, Бакунин выражал разочарование крахом революции 1848 г. «Счастливые дни» обернулись для него кошмаром поражения революций, в которые он верил. Он больше не возлагал надежд на европейский революционный дух. Чего ждать от Европы, которая после кратковременного революционного безумия подчинилась вчерашним хозяевам? Как и Герцен после 1848 г., он больше не верил в революционный потенциал Франции, где он столько ожидал от Прудона и Луи Блана. Одним словом, он как и другие, возложил надежду на Россию, на возможность ее радикального преобразования.

Этот акцент на России и ее революционных возможностях объясняется также неприятием Бакуниным Германии, которое только усугубили его сложные отношения с Марксом. Написанную им в молодости работу он озаглавил «Кнуто-Германская империя и социальная революция». По его мнению, немецкие социалисты, во главе с Марксом, по природе своей приверженцы государства и организации. Бакунин же, напротив, считал, что энергия, способная изменить мир, накапливается в низах общества. В этом отношении, казалось ему, ни одно общество не могло сравниться с русским, что подтверждал ход истории. Крупные крестьянские восстания, периодически вспыхивавшие в России, свидетельствовали о революционном потенциале мужика. Русский крестьянин всегда был готов идти за теми, кто призывал его восстать, будь то Стенька Разин или Пугачев, потому что в отличие от немцев у него не было никакого государственного мышления, никакого стремления к организованности. В то же время для мужика характерна готовность к бунту, способная проявиться в любой момент.

Бакунин всегда настороженно относился к революционному непостоянству элит, но тем не менее надеялся, что увлеченные свойственным русскому народу революционным настроением, они сумеют присоединиться к нему, и поддержать его борьбу. Он написал позже: «Одною из главных обязанностей революционной молодежи должно быть установление всеми возможными средствами и во что бы то ни стало живой бунтовской связи между разъединенными общинами. Задача трудная, но не невозможная, так как история указывает нам, что в смутные времена, напр., в лжедмитриевской междуусобице, в стеньки-разинской и пугачевской революции, а также и в новгородском бунте, в начале царствования императора Николая, сами общины, собственным движением, стремились к установлению этой спасительной связи».

Крестьяне и община, структурная единица организации крестьянства, — таковы, в глазах Бакунина, основные составляющие грядущей революции. Ибо «крестьяне говорят не „земля нашего хозяина“, а „наша земля“. Таким образом, характер социальной революции уже определен, она уходит корнями в сам характер народа и его организации в общины. Земля принадлежит общине, у крестьянина только право ею пользоваться». Именно эта организация, присущая только России, должна была, по его мнению, придать социальный характер будущей русской революции.

Понятно, почему бакунинские призывы к новым Пугачевым обеспокоили монарха настолько, что он позаботился о том, чтобы заточить его в крепость, пользующуюся мрачной репутацией. Из всей интеллектуальной элиты, без конца обсуждавшей будущее России, мятежный Бакунин, с его отрицанием всех организованных структур, безусловно, воспринимался как самый опасный, как враг, от которого следовало навсегда избавить русский народ. Николай I и его окружение уже видели в его учении ростки анархизма, который окажет на Россию в будущем столь глубокое влияние.

Со страстным призывом Бакунина к противостоянию любым формам порядка и подчинения закрывается период интеллектуальной истории России, начатый заговорщиками 1825 г. С восстания на Сенатской площади до 1855 г. протекли три десятилетия, в ходе которых ожесточенность интеллигенции постоянно росла, готовя почву для все более радикальных идей. Все началось с увлеченности конституцией молодых дворян-утопистов, еще плохо осознававших необходимость социальной базы у любого протестного движения. Незнакомые с этим политическим требованием, заговорщики 1825 г. поплатились за это жизнью. Уроки, которые вынес из этого преемник Александра I, объясняют вектор эволюции режима в России и противостоящего ему движения. Ужесточение внутренней политики, недоверие к элитам, характеризующие царствование Николая I, не оставляли никаких шансов организованной оппозиции. Вот почему, перед лицом этой самодостаточной власти, создавшей систему жесточайшей цензуры и приравнявшей в Своде законов 1832 г. любые попытки ограничить власть монарха или изменить способ правления к государственным преступлениям, оппозиция не могла даже самоорганизоваться. Интеллигенция, родившаяся в это время, которое Ламартин применительно к России так удачно назвал «неподвижность мира», была порождением ситуации, оставлявшей возможность мыслить только в рамках маленьких групп. Где дискутировать? Где собираться, не рискуя нарваться на окрик властей, если не в этих кружках, во множестве плодящихся в обеих столицах, Москве и Петербурге, в университетах и некоторых великосветских салонах?

Их появлению способствовали развитие образования, поощрявшееся монархом, и эволюция элиты, которая им воспользовалась. Долгое время образованием знати занимались частные учителя, затем военно-учебные заведения, а в университет шли прежде всего выходцы из средних слоев общества: духовенство, мелкие чиновники, купцы, свободные крестьяне. Именно их называли разночинцами; университет обеспечил их определенной общей идентичностью и возможностью найти свое место в крайне иерархизированном обществе. Но с конца 30-х годов XIX в. социальный состав студентов университета меняется. Дворянство начало интересоваться высшим образованием и отправлять детей в Московский университет, где те смешивались с разночинцами, разделяли их образ жизни и мыслей и в конечном счете оказывались в эпицентре дискуссий, происходивших вокруг идейных вождей славянофилов или западников.

Таким образом, за десяток лет, с 1830 по 1840 г., социальные контуры того, что называли интеллигенцией — образованные русские, недовольные миром, в котором живут, занятые поиском выхода из положения — изменились. Дворянство, которое в 1825 г. и в начале 30-х годов составляло эту элиту, открывается тем, с кем пересекается на университетских скамьях. Примечательная черта интеллигенции, которая тогда формировалась и расширялась в социальном отношении, в том, что она определяла себя только через свой бунтарский дух, свое умонастроение, а не какие-то социальные связи. Это не социальная группа, и тем более не класс: это состояние духа, сообщество обеспокоенных людей, отказывающихся принимать мир, к которому они принадлежат, и находящихся в поисках путей усовершенствования этого мира.

Другой характеристикой этой элиты может служить то, что за обилием дискуссий стояло полное отсутствие действий. Интеллигенция была изолирована от всего общества: в первую очередь из осторожности, ибо мысли вслух были, по мнению властей, на грани преступления и потому что осознавала свою неспособность действовать. Отсюда бесконечные споры, которых будет так много в чеховских пьесах.

В этом кругу, обреченном на подпольное существование, интеллектуалы занимались обсуждением проблем развития России, и в первую очередь той, что владела умами еще с XVIII в.: крепостного права. По отношению к крепостному, все остальные слои общества находились в привилегированном положении, и сохранение этой привилегии в XIX в. воспринималось как позор для общества и даже для морали. К концу правления Николая I интеллигенция оперировала не столько политическими, сколько моральными категориями, глубоко переживая свою вину, уверенная в неотвратимости расплаты. Вина, расплата: какими бы ни были религиозные воззрения интеллигенции, понятия для дискуссий заимствовались из языка Церкви, они отражали апокалиптическое видение истории России и призывали к радикальным мерам.

Представители всех течений русской интеллектуальной мысли разделяли это видение. К концу 50-х годов XIX в. интеллигенция ждет перехода от слов к действиям, перехода к борьбе за дело крестьян, которых чуть ли не обожествляет. Открыт путь к крайним мерам, подготовленным мыслями тем более радикальными, что до сих пор им еще не удалось воплотиться в дела. Но стоит умереть деспоту, стоит измениться системе, и интеллигенция сможет выплеснуть свое возмущение. Такой поворот событий наиболее предсказуем в связи с тем, что на рубеже 60-х годов ее ряды все активнее пополняют люди с более низким уровнем культуры и меньшим кругозором, иногда более циничные, те, кто внесет свой вклад в готовящиеся преобразования.

 

Глава IV.ОТМЕНА КРЕПОСТНОГО ПРАВА

 

Николай I, жандарм Европы, которого повсюду называли деспотом, скончался в своем дворце 14 февраля 1855 г. в присутствии близких, попрощавшись с каждым из них. Своему старшему сыну и наследнику он сказал перед смертью: «Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе».

Тем не менее, по крайней мере, в одном Провидение проявило милосердие к наследнику, получившему этот завет: наследование на этот раз произошло мирным, законным путем, без распрей и протестов, что было непривычно для российского престолонаследия. Все прошло по правилам, которые в России почти никогда не соблюдались. Александр наследовал государю, едва объявили о смерти последнего. Манифест от 15 февраля провозглашал Александра императором, а его старшего сына, тринадцатилетнего великого князя Николая Александровича, наследником. Нормальный порядок наследования казался гарантом стабильности строя в тот самый час, когда, как признавал покойный император, Александра II ждали тяжелые испытания.

Удача не приходит одна, и новому государю посчастливилось получить в семье неожиданную поддержку младшего брата Константина. Последний в прошлом часто выступал в роли соперника, поскольку был более ярким, возможно, чуть более легким в общении, чем старший брат, и даже более популярным. Но он без колебаний принес присягу на верность Александру II, объявив: «Я хочу, чтобы все знали, что я первый и самый верный из подданных императора». С этой минуты соперничество, омрачавшее отношения братьев, сошло на нет, и великий князь Константин Николаевич стал самой прочной опорой старшего брата, помогая ему со всей своей энергией и со всей силой просвещенного духа приступить к реформам, которых ждала страна.

Сразу же после похорон Николая I великий князь предложил безотлагательно начать в России реформы. Итоги предыдущего царствования говорили сами за себя: казна пуста, армия истощена, вооружение устарело, паровой флот, некогда гордость России, не способен восстановить равновесие сил. Какой контраст по сравнению с Европой, на достойное место в которой претендовала Россия! Сохранение крепостного права, о котором уже позабыли на остальном континенте, телесные наказания, уже давно отмененные в других странах, мздоимство, процветавшее в судах и бюрократическом аппарате на всех его уровнях — все это было поводом для стыда всей образованной России. Видя такое положение дел, великий князь Константин предложил государю объявить о решительном разрыве с прежней системой. Но Александр II, хотя и был согласен с оценкой ситуации, занимал более осторожную позицию: «Мы действительно столкнулись с крахом всего, — говорила императрица Мария, выразительница мнения своего венценосного супруга, — но нам нужно соблюдать какое-то время тишину, чтобы сохранить память о нашем отце. Воздвигнем ему памятник, а потом начнем реформы».

Памятник воздвигли на Исаакиевской площади — неподалеку от Сенатской, где Николай I подавил восстание декабристов — и торжественно открыли в 1859 г., но Россия тогда уже шла по пути коренных перемен, за которые четырьмя годами ранее ратовал Константин.

 

Оттепель

Задолго до кончины Николая I всех свободомыслящих людей России угнетало то, что в основании системы лежит ложь. Погодин, которого вряд ли можно заподозрить в оппозиционных настроениях, уже советовал Николаю I: «Ложь тлетворную отгони далече от твоего престола и призови суровую, глубокую истину», а Валуев, тогда курляндский губернатор, отмечал, что устройство государства российского основано на «всеобщей официальной лжи». Эта ложь, несомненно, способствовала тому, чтобы государь оставался в неведении о реальном положении дел в стране, пока крымский разгром не развеял иллюзии.

Александр II соприкоснулся с властью, находясь в тени отца, которого он чтил, и не мог до 1855 г. высказывать вслух свои сомнения, если они у него и были. Не будучи наследником, великий князь Константин, и это подтверждает его дневник, в своих суждениях всегда отличался бо льшим здравомыслием и свободой. С самого начала царствования при Александре II восторжествовал принцип духовной честности, пусть даже царь считал, что до настоящего разрыва с прошлым необходимо соблюдать приличия. Но он понимал, что нужно признать катастрофу и вступить на путь правды, которой добивались во что бы то ни стало Хомяков, Аксаков и многие другие. Сразу же, несмотря на уважение памяти отца, несмотря на полученное образование, призванное сделать из него подобие Николая I, он, не колеблясь, вступил на этот путь — путь правды, свободы слова, гласности, которую полтора века спустя введет в моду другой российский реформатор — Горбачев. И, пытаясь остановить войну, добиться почетного мира, он одновременно прощает опальных, что лучше всяких слов свидетельствует о начале разрыва с прошлым.

Всего через несколько месяцев страна почувствовала, что атмосфера репрессий, характеризовавшая предыдущее царствование, становится менее удушливой. Правила приема в университеты, до тех пор довольно жесткие, стали более либеральными, и студентам вновь разрешили выезжать за границу. Цензура, которой подвергались все сочинения, ослабла, и многие запрещенные труды были, наконец, опубликованы. В религиозной сфере старообрядческие толки и согласия, находившиеся под постоянным контролем, были от него освобождены. Эти либеральные меры были распространены и на католическую церковь в Польше. Коронационным манифестом прощались податные недоимки для беднейших подданных империи, а районы, пострадавшие от Крымской войны, освобождались от налогов. Сложение налоговых повинностей распространялось и на евреев. Наконец, была объявлена амнистия всем политическим заключенным или ссыльным, в первую очередь декабристам. Только Бакунин остался обойденным милостью монарха.

В Манифесте после объявления мира государь намекал, что за этими частичными мерами «с помощью Божественного Провидения» в России могут последовать настоящие реформы: «Да утвердится и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее […] и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, все равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных…» Несомненно, это пока еще осторожная декларация о намерениях, пусть доброжелательных, но все-таки расплывчатых. И тем не менее и для помилования опальных, и для Манифеста характерен совершенно новый тон. Амнистия тех, кто был осужден за противостояние системе, внимание к обездоленным и маргиналам (старообрядцы, евреи и даже католики), упоминание о законах, «для всех равно справедливых»: сколько предложений, открыто осуждавших дух царствования Николая I и демонстрировавших, насколько этот дух чужд его сыну. Несмотря на то, что на заре своего правления Александр 11 собирался защищать добрую память о своем отце, первые же его действия были приговором николаевскому строю. Наряду с законодательными инициативами рассуждения Александра о правде и справедливости были сочувственно приняты всем обществом, ожидавшем многого от нового государя.

Смена действующих лиц в его окружении тоже воодушевила тех, кто надеялся, что настанут новые времена. Сразу же после заключения мира министр иностранных дел К. В. Нессельроде, имя которого ассоциировалось с поражением, уступил свое кресло князю А. М. Горчакову. Чуть позже морской министр Меншиков был заменен великим князем Константином, у которого не было недостатка в проектах реформ военно-морского флота, но известного в первую очередь своими либеральными воззрениями. Едва получив назначение, он призвал под свои знамена людей, преданных идее не только технических, но и политических преобразований. Эволюцию в этой сфере можно проследить при чтении печатного органа министерства — «Морского сборника», — который из журнала, посвященного проблемам флота, превратился в политическое издание, уделявшее значительное место размышлениям о проблемах общества и власти. Вокруг великого князя объединились либералы, приглашенные в правительство, и он стал символом и глашатаем проектов реформ.

Именно в его окружении распространяли устный псевдозавет умирающего императора — в действительности апокриф — своему наследнику: «У меня было две мысли, два желания, — и ни одного из них я не смог исполнить… Первое, освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война и война тяжелая, об освобождении восточных христиан думать нечего, обещай мне освободить русских крепостных крестьян». Фраза была, разумеется, выдумана от начала до конца, но она была предназначена для того, чтобы подготовить тех, кто апеллировал к авторитету покойного государя, к тому, чтобы в конечном счете принять реформы и, возможно, даже поучаствовать в их проведении.

Будучи человеком осторожным, Александр II поначалу не высказывался в пользу ни одной из сторон. В марте 1856 г. он, выступая перед представителями московского дворянства, заявил так: «Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо… Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого, мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу…» Эти внешне противоречивые предложения не воспринимались противоречивыми в России конца 50-х годов XIX в. и причина тому очевидна: все понимали, что хотя крестьянство затаило дыхание в ожидании не просто реформы, а «великого передела» земель, хотя интеллигенция внимательно следила за всеми действиями государя, в дворянско-помещичьей среде за малым исключением идея аграрной реформы встречала яростное сопротивление. Монархи, которые задумывались над этой проблемой — Екатерина II и Александр I, — так и не осмелились покуситься ни на дворянство, ни на его привилегии. И никто не рассчитывал на то, что оно примет русскую версию ночи 4 августа.

И тем не менее Александр II открыл дискуссию и постепенно создавал инстанции, которые бы позволили перейти от намерений к действиям. Император был убежден, что, несмотря на предполагаемую оппозицию, в России не могло сохраняться крепостничество. За несколько десятилетий, отделявших его от предшественников, изменилась не только Россия, изменился весь мир. В Европе постепенно устанавливались законы рыночной экономики, росла конкурентная борьба за рынки сбыта, и крепостничество ни в коей мере не вписывалось в новые экономические потребности страны. Прибавим к этому, что крепостные крестьяне работали спустя рукава, не принося дохода своим хозяевам, которые часто нищали вплоть до того, что сами едва могли прокормиться. Крепостное право, а император и его сторонники это отлично знали, способствовало во второй половине XIX в. не только экономическому отставанию России, но и негативному отношению к ней в цивилизованном мире.

 

Реформировать «свыше»

Изменение статуса крестьянства вынуждало императора столкнуться с двумя угрозами: одна, исходящая от привилегированных слоев русского общества, которые должны были заплатить свою цену за реформу, другая — от тех, кого она облагодетельствовала. Александр не мог не знать, насколько дворяне дорожат, своей собственностью, и что для ее защиты способны подняться против того, кто затрагивает их интересы. Обширная история дворцовых переворотов в России могла служить ему предупреждением. С другой стороны, — и об этом предупреждали помещики — освобожденное крестьянство могло стать неуправляемой силой и поддаться естественному желанию восстать, объединиться по всей стране в огромные повстанческие отряды вроде тех, что некогда возглавляли Стенька Разин и Пугачев.

Государь для нейтрализации этих двух угроз мог рассчитывать на не слишком серьезную поддержку: на брата Константина, принимавшего непосредственное участие в разработке реформы, и на тетку, великую княгиню Елену Павловну. Императрица, чье природное благородство могло бы заставить ее разделить взгляды Александра, была более сдержанной: возможно, потому что немецкой принцессе было непросто понять русские проблемы, возможно также, потому, что в то время государь чересчур увлекся одной из фрейлин, княжной Александрой Долгорукой, выражавшей ультра-либеральные убеждения и горячо поддерживавшей идею реформ, что явно раздражало молодую царицу. Но помимо поддержки самых близких родственников государь мог рассчитывать лишь на твердость своих намерений, чтобы заставить дворян принять их.

Некоторые цифры позволят лучше понять условия задачи, которую предстояло решить государю. Общее население России в 1858 г. составляло 74 556 300 человек, из которых большая часть (59 415 400) жила собственно в России. Крестьянское население подразделялось на частновладельческих крепостных (20 173 000, из них 9 803 000 мужского пола), удельных крестьян (2 019 000, из них 955 000 душ мужского пола) и государственных крестьян, «приписанных» к частным заводам и фабрикам (518 000, из них 241 000 мужского пола). Проблема реформы касалась в первую очередь частновладельческих крестьян, поскольку государственные были лично свободны.

Александр II стремился привлечь к этой реформе настроенных более чем сдержанно дворян. Но мог ли он действовать против их интересов?

1 января 1857 г. был образован Секретный комитет для подготовки законопроекта об отмене крепостного права. Перед этим царь потребовал от министра внутренних дел графа С. С. Ланского, чтобы тот изучил вопрос и внес предложения по реформе, дополненные детальной картиной эволюции крепостного права со времен Петра Великого. Ланской придерживался либеральных позиций, но был совершенно неспособен убедить дворянство в необходимости такой реформы, хотя именно этого от него в первую очередь ждал император. Того же он ждал от Секретного комитета, который было трудно назвать покладистым. Государь председательствовал в нем, передавая руководство на время своего отсутствия князю Алексею Орлову, аристократу, крайне враждебно настроенному к подобного рода мерам, как, впрочем, и большинство членов комитета. Один Ланской выступал за реформы; будучи масоном, он жил ностальгическими воспоминаниями о жертвах, принесенных декабристами, но его никто не поддерживал.

Наряду с Секретным комитетом были также созданы губернские комитеты по подготовке проектов реформы. Эти комитеты должны были передавать свои предложения в так называемые Редакционные комиссии, в которых заседали представители правительства и эксперты, выбранные министром внутренних дел в силу их положительного отношения к реформе.

Секретному комитету оставалось разработать окончательный проект. Наиболее влиятельные члены комитета — министр юстиции граф Виктор Панин, князь Гагарин, князь Алексей Орлов, председательствовавший в нем в 1858–1860 гг., министр государственных имуществ граф Михаил Муравьев, бывший в молодости декабристом — образовали сплоченную группировку, полную решимости затормозить реформы. Сталкиваясь с сопротивлением этих консерваторов, великий князь Константин, описывавший в своем дневнике постоянные конфликты в комитете, и Ланской всегда оставались в меньшинстве. Таким образом, в конечном счете решение вопроса зависело от воли государя.

Александр II, вступив в игру, сразу же изложил условия задачи, ссылаясь на записку, подготовленную министром внутренних дел. На каких условиях должно было произойти освобождение крестьян: без наделения землей, с одной усадьбой? Или же предоставлять крестьянам наделы за выкуп? Рассмотрение проекта продвигалось очень медленно, несмотря на активную роль великого князя Константина в Секретном комитете, который он впоследствии возглавил. К концу 1857 г. дискуссия заглохла, и император начал проявлять нетерпение. Именно тогда в столице появился виленский генерал-губернатор Назимов, представитель местного дворянства, который попросил, чтобы ему разрешили подготовку собственного проекта реформы. Этот ревнитель реформ на самом деле преследовал свои интересы: помещики надеялись, взяв на себя инициативу, продвинуть проект безземельного освобождения крестьян в том виде, в котором оно проходило в прибалтийских губерниях за несколько десятилетий до того.

Осознавая, какую ловушку ему готовят, Александр II издал так называемый рескрипт Назимову об учреждении помещиками трех губерний, которые он возглавлял (Гродненской, Ко-венской и Виленской), трех комитетов по подготовке реформы. Затем аналогичные распоряжения были даны всем российским губернаторам, ответственным за то, чтобы впредь, разрабатывая проекты, губернские комитеты согласовывались со взглядами Александра. Отныне реформа становится делом всей страны. Цензура, которая в прошлом запрещала публикации по вопросам крепостного права, больше не препятствовала дебатам, от которых не остался в стороне никто. Не только представители интеллигенции — Герцен в Лондоне пишет восторженную статью о царе, и опубликовавший ее «Колокол» свободно распространяется в России, — но также и консервативная элита не отказывают себе в возможности с пылом защищать свою точку зрения.

Эти дебаты, начавшиеся в 1857 г., будут продолжаться еще три года. 16 февраля 1858 г. Секретный комитет был преобразован в Главный комитет по крестьянскому делу. Проекты должны были передаваться на рассмотрение Редакционных комиссий, а после их анализа поступать в последнюю инстанцию — Государственный совет. Координация работы Главного комитета была доверена императором Якову Ивановичу Ростовцеву, который будучи декабристом, раскаялся накануне восстания 1825 г. и предупредил Николая I о подготовке заговора. В годы реформ он стал доверенным лицом императора. Сам он был убежден, что нельзя освобождать крестьян без земли, и при поддержке сторонников реформы пришел к выводу, что в ходе освобождения крестьяне помимо первоначальных наделов должны получить возможность стать собственниками, т. е. выкупать помещичьи земли.

Пока Ростовцев и Главный комитет разрабатывали проект, губернские комитеты готовили собственные предложения, зачастую резко отличавшиеся друг от друга, в зависимости от особенностей региона (население, помещичья задолженность), традиций, а также от характера и плодородности земли. При представлении материалов выделились три основные концепции: согласно первой собственность помещика оставалась неотчуждаемой; согласно второй освобождение могло сопровождаться только дарованием усадьбы; наконец, самые щедрые комиссии предлагали, чтобы крестьянам предоставлялись реальные средства освобождения в виде пахотных земель, лугов и хозяйственных строений. В комитетах шла борьба по вопросу о размерах наделов и о сроках отбытия за нее повинности. Ни одно решение не принималось единогласно. Впрочем, в одном сходились все комиссии: наделение землей должно было оговариваться ясными условиями, но здесь возник новый барьер между теми, кто желал перераспределения наделов, и теми, кто категорически возражал против передела земель.

Эти зачастую противоречивые предложения передавались на рассмотрение Редакционных комиссий, которым пришлось с самого начала принять принцип освобождения крестьян с землей. Этот принцип полностью соответствовал ясно выраженной Александром II воле, согласно которой освобожденный крестьянин обязательно наделялся пахотной землей, передаваемой ему в полную собственность. Летом 1859 г. депутаты губернских комитетов собрались в столице, чтобы представить плоды своей работы Редакционным комиссиям. Их предложения в целом были противоречивы, и им предстояло попасть в руки редакторов, взгляды которых также далеко не отличались единообразием. Накануне их прибытия в Санкт-Петербург Милютин, назначенный в 1858 г. товарищем министра внутренних дел Ланского и являвшийся горячим сторонником реформы, составил записку, в которой анализировал предложения губернских комитетов и приходил к выводу об опасности появления настоящих партий среди депутатов, приглашенных в Санкт-Петербург. Они собрались там, жестко напоминал Милютин, роль которого на этом заключительном этапе была едва ли не решающей, чтобы высказать свое мнение не по существу, поскольку ориентир, указанный императором, не подлежал обсуждению, а только об условиях проведения реформы исходя из характера землепользования в каждой губернии.

Умеренность Милютина, его попытки сблизить различные партии, не были бесполезными, ибо все яростнее разгоралась борьба между сторонниками реформы, поддерживавшимися царем и главой Редакционных комиссий Ростовцевым, и ее противниками, обвинявшими реформаторов в желании уничтожить дворянство, привести страну к крестьянскому восстанию и анархии и, что, возможно, еще серьезнее, скрытно подготовить переход к конституционной монархии. Противники реформы к тому же сомневались в том, что император занимает четкую позицию, ибо, по их мнению, на него в большей степени влияли либералы из его окружения, нежели личная убежденность в необходимости реформы, и в какой-то момент показалось, что они правы.

6 февраля 1860 г. Ростовцев скончался, без сомнения, истощенный непосильной задачей и постоянными нападками со стороны дворянства. В качестве его преемника на посту главы Редакционных комиссий Александр II назначил две недели спустя графа Панина, принадлежавшего к группе самых яростных противников реформы. Все консерваторы, т. е. большая часть дворянства, увидели в этом назначении подкрепление их надежд, что Александр II, уставший от либералов, спохватится и изменит ход событий. Мария Милютина, супруга Николая, внимательно следившая за этими дебатами, записала в своем дневнике: «Аристократы видели в Панине своего защитника и самого влиятельного своего представителя, и радость, которую они испытали от его назначения, не знала границ».

Панин, несомненно, никогда не скрывал своей враждебности к проекту реформы, но в то же время он соблюдал инструкции, данные императором Редакционным комиссиям, и не оставлявшие ни малейшей лазейки. Милютин отмечал по этому поводу: «Сейчас для Панина имя Ростовцева священно. Достаточно, чтобы ему сказали: „Яков Иванович думал так“, чтобы Панин ответил: „Ах, если Яков Иванович хотел так, тогда нечего обсуждать“». Выбор Александра И, который поначалу казался ошибочным и противоречивым, как вскоре выяснилось, был сделан очень искусно. Панин, разумеется, пытался несколько раз подвергнуть сомнению волю государя, предлагая дополнения к рассматриваемым проектам. Поскольку его инициативы отвергались, он занял выжидательную позицию, которую Валуев в своем дневнике охарактеризовал так: «Граф Панин предоставил борьбу с редакционистами Главному комитету; если он решит сражаться, через какое-то время он даст им возможность составить такой проект, какой они хотят».

Но учреждения, ответственные за реформу, вновь подверглись преобразованиям, и иллюзии Панина, которые он мог питать по поводу свободы маневра в Главном комитете, развеялись. 10 октября 1860 г. Редакционные комиссии были распущены, и проекты «Положений о крестьянах» поступили на обсуждение в Главный комитет. Государь отстранил князя Орлова — проявившего себя блестящим дипломатом на Парижском конгрессе, но ставшего убежденным консерватором — от председательства в комитете и заменил его собственным братом, настроенным крайне либерально, великим князем Константином. Тот — его дневник пестрит записями подобного рода — воевал с Паниным, отстаивая свои взгляды, а следовательно, и взгляды императора. В конечном счете консерваторам уже не стоило рассчитывать на Панина, поскольку тот вел себя исходя из реальной ситуации и в соответствии со своим характером, который чиновник министерства внутренних дел Александр Иванович Артемьев описывал так: «Панин презирает все дворянство, за исключением аристократии, двора и себя самого. Возможно, он оттрактует [59]Автор использует слово оттрактоватъ в уничижительном значении.
интересы дворян так, что они будут стонать еще больше, чем стонали от обращения Ростовцева».

Отныне события развивались настолько быстро, что дворянство было лишено какой-либо возможности на них отреагировать. Великий князь Константин оказывал давление на всех. Меньше чем через четыре месяца после ряда утомительных заседаний император лично председательствовал на последнем 26 января 1861 г., где объявил, что пригласит русское общество к участию в открытом обсуждении. Он надеялся, что оно завершится к 15 февраля, подчеркнув к тому же, что только самодержец вправе принять закон. Проект тут же передали в Государственный совет и после трех лет напряженной подготовительной работы 19 февраля 1861 г. был подписан Манифест, возвещавший об отмене крепостного права.

 

Реформа 19 февраля 1861 г

Реформа 1861 г. была оформлена целым рядом документов: Манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», «Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», «Положение о выкупе»; «Положение о губернских по крестьянским делам учреждениях», «Правила о порядке введения в действие Положений». В дополнительных документах уточнялись общие правила применительно к различным регионам империи и в зависимости от категории крестьян. В целом эти документы представляли собой триста шестьдесят страниц печатного текста, двадцать два отдельных законодательных акта, состоящих из сотни глав. Сейчас нам легче понять, почему Александр II доверил место во главе реформаторского проекта весьма консервативному министру юстиции. Назначение Панина выглядело в глазах дворянства реальной гарантией умеренности императора. И дворяне были уверены в своей способности сопротивляться реформаторам, хотя это было иллюзией. Но само присутствие решительного противника реформ в комиссии, ответственной за доведение их до конца, до некоторой степени нейтрализовало критиков и оппозицию. И когда оказалось, что Панин присутствовал в ней лишь для того, чтобы подтвердить верность ее принципам оплота консерватизма, было слишком поздно — Манифест провозгласили. В данном случае, возможно, впервые за время своего правления Александр II, которого часто подозревали в «аполитичности», продемонстрировал, что он гораздо лучший политик, чем о нем думали.

Манифест был зачитан народу священниками в церквях и на папертях в атмосфере растерянности и даже недоумения. Крестьянам объяснили, что они вышли из крепостной зависимости, но, несмотря на радость по этому поводу, общий смысл реформы был им неясен. Сомнения и недоумение сопровождали и делали менее яркими проявления радости. Крестьяне понимали, что они становятся свободными людьми, землепашцами, обладающими всеми гражданскими правами и что получают в вечное пользование свой дом, а также приусадебный участок. Но тут вставал вопрос о земле и об условиях ее распределения, ибо для крестьянина без земли свобода ничего не значила, а предложенная система выглядела достаточно сложной. Да, крестьянам выделяли наделы, уже обрабатываемые ими, но их необходимо было выкупить у помещика, которому принадлежала земля. Действительно, реформа — что привело в замешательство крестьян и вызвало у них реакцию недовольства, иногда сопровождавшегося насилием — задумывалась как трехэтапный процесс. Первый этап, смысл которого плохо поняли во время чтения Манифеста, представлял собой двухлетний переходный период, продолжавшийся с 19 февраля 1861 г. до вступления в силу «уставных грамот». В течение этого времени крестьянин, облеченный всеми гражданскими правами, оставался в юрисдикции помещика и должен был отбывать те же повинности — барщину и оброк, — что и в прошлом. Затем наступала пора «временнообязанного» состояния, когда крестьяне и помещик договаривались напрямую о площади земель, передаваемых в коллективное пользование общины и о размере повинностей. Наконец, приходило время перевода на выкуп коллективных земель при помощи государственных ссуд, что окончательно рвало связь между крестьянами и их бывшими хозяевами. Все крестьяне становились собственниками и исчезали последние следы феодального землевладения.

Мировые посредники призваны были «рассматривать на местах недоразумения и споры, могущие возникнуть при исполнении новых Положений», но также и жалобы помещиков на органы крестьянского самоуправления в том случае, когда те оказывались неспособными следить за общественным порядком или за выполнением повинностей, и, наконец, жалобы крестьян на помещиков, предъявлявших им чрезмерные требования. Мировые посредники должны были также утверждать соглашения помещиков и крестьян и выполнять административные функции, которые до реформы выполняли прежние землевладельцы. Реформа, дававшая реальную власть этим посредникам с их многочисленными функциями, недостаточно четко определяла способ их назначения. Да, они должны были быть выходцами из потомственных дворян-землевладельцев каждого уезда — крупных и средних помещиков — и их должны были избирать, но в Положениях 1861 г. не уточнялось ни то, кто их должен был выбирать, ни процедура выборов. Поначалу мировые посредники назначались по представлению губернаторов из числа лиц, отвечавших требуемым условиям. Позже пришел черед выборов, которые повлекли за собой многочисленные конфликты.

«Положения» 1861 г. создавали прежде всего две проблемы: проблему выкупа земель в кредит и проблему крестьянской общины, мира, который становился настоящим собственником земли. Выкуп земли был тесно связан с политико-экономическими потребностями и заботой о справедливости. В ходе этой реформы дворянство теряло свои потомственные привилегии и средства. Политическая мудрость требовала от власти принять во внимание жертвы, на которые шли помещики. Можно ли было пренебрегать тем фактом, что они всегда в подавляющем большинстве своем противостояли такой реформе? И что лишаясь привилегий, которые дворяне считали неприкосновенными, они могли подвергнуть опасности государя? Дворяне помнили о том, что именно они возвели Романовых на трон в 1613 г., что много раз отвергали правящего монарха, чтобы заменить его другим по собственному выбору. Александр II был вынужден учитывать уроки прошлого. К тому же потеря дворянством земель приводила к необходимости предоставления ему компенсации, чтобы оно могло в своих поместьях нанимать работников и оплачивать их труд и участвовать, таким образом, в экономической жизни страны. Государство, лежавшее в руинах после Крымской войны, не могло взять на себя такое обязательство, однако могло возместить убытки помещиков ценными бумагами и финансировать реформу через кредит. Крестьяне должны были уплачивать выкупную сумму за землю в течение 49 лет по очень низкой процентной ставке. Но в итоге выкупной платеж становился для них тяжким бременем, ибо кредит, предоставленный на столь долгий период, стоил дорого, и, кроме того, стоимость земель повсюду переоценивалась, за исключением наделов, принадлежавших полякам: те по политическим причинам оценивались чуть ниже их реальной стоимости. В конечном счете крестьяне констатировали, что выкупная сумма значительно превзошла их доходы, и что недоимки продолжали расти. В 1905 г., когда эти платежи были отменены, общая сумма выкупа почти в три раза превысила рыночную цену земли.

Другая проблема касалась сохранения сельской общины, или мира. Идеи славянофилов о благотворном влиянии общинной организации крестьянства на развитие общества вдохновляли многих реформаторов. Собственником земли, как его определяла реформа, был не крестьянин-единоличник, а мир, все члены которого несли коллективную ответственность за выплату долга. Крестьяне не очень разбирались в этой концепции солидарного должника, так же как и не понимали сохранения общинной власти. Наконец, сбивала с толку и возможность бесплатно выделить любому освобожденному крестьянину четверть причитавшейся ему нормы — то, что называли «нищенские наделы». Эта мера, противоречившая духу реформы, была принята под давлением Государственного совета, который был враждебно настроен к закону в целом и который Александр II пытался подчинить своей воле.

Какой бы она ни была со всеми своими недостатками реформа 1861 г. сняла с России клеймо позора и вывела ее в семью европейских государств. Граф Монтебелло, французский посол в Петербурге, внимательно наблюдавший за этим предприятием, писал в депеше, адресованной министру иностранных дел: «Эта мера, какими бы ни были ее следствия, главное дело Александра II», что, впрочем, не помешало ему указать, в рассказе о поездке императора в Москву в июне 1861 г., на «теплый прием крестьян и холодность дворянства, удалившегося в свои поместья», чтобы не приветствовать царя.

Реакция крестьян также была не такой спокойной, как, возможно, рассчитывали авторы проекта. Французский поверенный в делах Фурнье отмечал в конце 1861 г.: «Крестьяне думают, что последнее слово реформы не сказано, думают, что у них есть право на землю, т. е. безусловное право, ибо для них, поскольку они всегда обрабатывали землю, она им и принадлежит». Но крестьяне не всегда проявляли разочарование или настойчивость; иногда также их пугали перемены, и они предпочитали держаться своего прежнего статуса. Граф Николай Егорович Комаровский так отмечал в своих «Записках» (пусть и составленных спустя многие годы после реформы, проведенной когда ему было всего шестнадцать): «Вспоминаю свое изумление, когда спустя какое-то время после обнародования манифеста оброчные [62]Оброк — продуктовая или денежная рента, собиравшаяся помещиком с сельскохозяйственной продукции, поступавшей на продажу. После реформы обозначал платежи крестьян за предоставленную им в пользование землю.
крестьяне Ярославской губернии пришли к моей матушке и просили ее с плачем и земными поклонами, чтобы воля, которую им дали, их не касалась, уверяя, что и без нее прекрасно проживут, и упрашивая матушку сделать шаги, необходимые для того, чтобы их оставили в прежнем состоянии». Эти свидетельства подчеркивают смятение крестьян, примеры которого можно встретить и в других источниках. Тот, который приведен здесь, принадлежит перу человека, считавшему реформу событием, «дарующим национальное величие».

Реформа 1861 г. несла в себе определенные противоречия, которые проявились в будущем. Наделы, переданные крестьянам, были недостаточными и часто по размерам уступали тем, которые они обрабатывали до реформы, хотя она предполагала, что их площадь останется той же. В плодородных южных регионах размеры наделов после 1861 г. иногда на 40 % уступали дореформенным. К тому же во время передела земли крестьян зачастую разделялись лесами и реками, и, чтобы получить к ним доступ, им вновь приходилось вести переговоры с бывшими собственниками и связывать себя новыми обязательствами. Количество крестьян, получивших наделы, недостаточные для того, чтобы прокормиться, в целом оценивается в 42 %. 30 тысяч дворян оставались собственниками 95 млн десятин лучших земель, в то время как 20 млн «освобожденных» крестьян должны были делить между собой 16 млн десятин пахотных земель. Ясно, почему крестьяне иногда реагировали на такое положение вещей возмущением.

В долгосрочной перспективе реформа породила еще две проблемы. Прежде всего в деревне разрасталась безработица, ибо после переходного периода бывшие крепостные уже не должны были работать на своих бывших владельцев. Но имея в своем распоряжении меньшее количество земли, они не всегда могли ею воспользоваться. Что касается мира, сохранившегося после реформы — пусть даже резоны, лежавшие в основе этого решения, были во многих отношениях справедливы: можно ли было предоставлять освобожденного крестьянина самому себе после стольких веков крепостничества? — он также оказывал воздействие на сельскую жизнь, тормозя ее модернизацию. А ведь последняя просто напрашивалась, тем более что в течение нескольких лет демографический рост в России, население которой за двадцать лет увеличилось с 70 до 99 млн жителей, затронул прежде всего деревню, в которой ежегодно появлялось на свет около миллиона детей. Земли, чтобы прокормить растущее население, не хватало. Требовалась модернизация сельскохозяйственной техники, а сельская община крайне настороженно относилась к таким переменам. Столкнувшиеся с этими трудностями, обремененные долгами крестьяне выражали растущее недовольство и мечтали о том, чтобы их наделили новыми землями, теми, которые остались за помещиками.

Эти недостатки реформы объясняют реакцию, иногда сопровождавшуюся насилием. Предосторожности, принятые во время чтения Манифеста, — меры по усилению правопорядка, запрет стихийных собраний — обеспечивали поначалу относительное спокойствие. Но всего через несколько месяцев начались восстания, зачастую вызванные верой крестьян, что есть настоящий Манифест, якобы подмененный дворянами подложным манифестом, которым урезалось дарованное им Александром II. Граф Монтебелло, сообщая об этих волнениях, в первую очередь в Поволжье, напомнил министру иностранных дел о русской традиции самозванцев, выдававших себя за настоящего государя, и связал с ней мысль о подложном манифесте, призванном, как и лже-царь, обмануть людей. Александр Никитенко, сын крепостного и профессор Московского университета, записал в своем дневнике: «Опасаются тревог и вспышек, которые, как мутные волны, все больше и больше нас охватывают со всех сторон и которые угрожают нам в будущем кровавым потопом». Волнения, охватившие летом 1861 г. различные регионы, убедили Александра II, что освобождение крестьян не решит всех проблем, что необходимы другие фундаментальные реформы, которые находились в стадии разработки одновременное «Положениями» 1861 г.

 

Реакция дворянства: зародыш оппозиции

Для дворянства, за исключением небольшой его части, исповедовавшей либеральные взгляды, реформа означала после провала дворянского заговора 1825 г. второе поражение. Государь одним росчерком пера уничтожил общественный порядок, основанный на крепостничестве и привилегированном статусе дворянства. Отныне оно принялось размышлять о своем месте и роли в обществе.

Несмотря на выраженную враждебность по отношению к реформе, дворянство было неспособно помешать ее появлению на свет. Поскольку Александр II включил его в подготовительную работу, это скорее сковывало оппозиции руки, но не давало возможности отстаивать свои позиции. Милютин ясно выразил условия русской политической проблемы в 1859 г.: «Никогда, пока я стою у власти, я не допущу каких бы то ни было притязаний дворянства на роль инициаторов в делах, касающихся интересов и нужд всего народа. Забота о них принадлежит правительству; ему и только ему одному принадлежит всякий почин в каких бы то ни было реформах на благо страны».

Эта концепция ущемляла дворянство, но оно не могло ей противостоять во время великих дебатов 1858–1861 гг. Однако после осуществления реформы дворяне не успокоились и стали объединяться, чтобы наилучшим образом защитить свои интересы и продолжить обрабатывать свои земли с максимальной выгодой для себя. С начала 1861 г. в большинстве губерний образуются дворянские собрания, чтобы вместе выходить из сложившейся ситуации и, возможно, смягчить воздействие других, также не удовлетворявших их реформ.

Несомненно, не все дворянство придерживалось крайней позиции некоего Николая Александровича Безобразова, который сразу же по объявлении Манифеста подверг сомнению законность принятых мер и потребовал нового обсуждения фундаментальных принципов реформы. Он направил дворянству большинства губерний записку с изложением своих взглядов, пытаясь привлечь достаточно сторонников для создания настоящей оппозиционной группировки или даже партии. И если на этот радикальный демарш откликнулись крайне вяло, действия, предпринятые графом Владимиром Петровичем Орловым-Давыдовым, напротив, получили отклик. Для него, разумеется, подвергать сомнению реформы было слишком поздно, поскольку передача земель уже осуществлялась; но было необходимо организовать сельское хозяйство согласно современным методам и побудить новых собственников к личной инициативе. Роль, отведенная сельской общине, говорил он, выглядела в этом отношении несовместимой с требованиями преобразований экономических отношений в деревне, особенно с установлением мирных отношений между помещиками и освобожденными крестьянами.

По мнению Орлова-Давыдова и его соратника Василия Андреевича Краинского, крупного помещика, который участвовал в рамках уездного комитета своей губернии в подготовке реформы в конце 50-х годов XIX в., ошибки, допущенные при организации сельской жизни в 1861 г., были совершены под влиянием «демократической партии, которая смешивала коммунистические теории с вопросом освобождения крестьян». Именно этой партии, говорил Орлов-Давыдов, обязано общество совершенно искусственному противопоставлению власти и дворянства при подготовке реформы и конфликту, также бесполезному и лишенному оснований, между дворянством и крестьянством.

Проблема, которая заслуживает внимания, это открытое желание сблизить власть и дворянство, противопоставив их тем, кто отстаивает коммунистические идеи, а главное — бюрократии, которую считали главной виновницей изоляции дворянства. Мы здесь на самом деле соприкасаемся с основной проблемой политической организации — проблемой сословий. Уже в 1859 г. крупный либеральный экономист Владимир Безобразов (не путать с поборником консерватизма, упомянутым выше) писал, что «дворянство, замкнувшись в своем сословном статусе, готовило верховенство бюрократии к абсолютной государственной власти». Но после реформы большинство аристократов выбрало противоположную позицию, считая, что их независимость от бюрократии могла обеспечить только возросшая приверженность разделению общества на сословия и своим традициям. Чтобы добиться этого, многие дворяне считали, таким образом, что дворянское сословие должно стать настоящим независимым политическим институтом, с которым империя будет общаться на равных, а не как с вассалом.

Дворянские собрания 1862 г. активно обсуждали, какую позицию стоит занять по отношению к реформе крестьянского статуса, но не менее остро стоял вопрос о статусе самого дворянства и его интересах. Именно на первом из этих двух пунктов мы здесь остановимся — на политических вопросах, связанных с последовавшими реформами.

В большинстве своем дворянство допускало, что реформа необратима и даже некоторые из его представителей открыто объявляли, что прежний статус крестьянства и дворянская привилегия владения землями отжили свое. Из такого реалистического видения перемен проистекали две проблемы, связанные с возможностью для дворянства адаптироваться к новым условиям без ущерба для себя. Прежде всего, как избежать потери слишком большой доли своих владений при этом частичном переделе собственности? В основном дворянские собрания настаивали на том, чтобы выкупные операции ускорялись, а помещик мог получить компенсацию не государственными банковскими билетами и процентными бумагами, а деньгами. Дворянство, приняв реформу, рассматривало землю как объект купли-продажи и добивалось устранения всех препятствий на пути этой трансформации земельной собственности. Но в действительности — и это вторая проблема, которую быстро осознало дворянство — земля не является товаром, подобным всем прочим, который можно обратить в деньги, ибо «она больше не есть добро помещика и не есть добро крестьянина. Как же тогда ожидать того, что кто-то нам даст деньги за нашу землю, когда мы даже не знаем, какая часть этой земли наша?».

По этой причине многие участники дворянских собраний боролись за «настоящую крестьянскую свободу», заключающуюся в праве на выход из мира. С 1863 г. стали проявляться трудности осуществления выкупных операций. Крестьяне, которые наивно полагали, что по истечении двух лет переходного периода новый манифест бесплатно дарует им землю, в течение этого периода упорно отказывались от принятия уставных грамот, в которых оговаривались условия выкупных сделок. Помещики в свою очередь осознали, что выкуп не разрешит проблем. Этим объясняется тот факт, что выкупные операции затормозились, дворянство больше ими не интересовалось и ориентировалось на политические вопросы, поставленные на повестку дня другими реформами. Прежде всего дворяне все больше задавались вопросом о способах организации, которые позволят им оказывать влияние на решения властных структур в области реформы.

Несмотря на критику, которую вызвали различные меры и формат их осуществления, реформа статуса крестьян, безусловно, одно из самых смелых деяний эпохи правления Александра II и, возможно, всей русской истории. Освобождение значительной части русского общества — реформа коснулась около 50 млн крестьян, из них 20 млн — частновладельческие — представляло для России значительный моральный успех и исторический мостик к политической современности. Некоторые русские историки, серьезно изучавшие не только принцип реформы, но и ее модели, совершенно справедливо отмечали, что, несмотря на недостатки, великий указ Александра II был продуман гораздо лучше, чем тот, за которым последовало освобождение крестьян в Пруссии в начале XIX в., и что крестьяне в России наделялись землей щедрее, чем в других странах при тех же обстоятельствах.

Масштаб того, что совершил Александр II осознается лучше в сравнении с американским примером. Освобождение 4 млн черных рабов там было осуществлено почти одновременно, но ценой за это стала продолжительная кровавая Гражданская война, в то время как Александр II достиг того же результата при гораздо большем количестве крепостных и помещиков за три года дебатов и подготовки законов в мирной атмосфере, которую омрачали лишь тучи враждебных настроений. Русский монарх вполне заслуживает того, чтобы наряду с Авраамом Линкольном фигурировать в истории в качестве одного из главных борцов за освобождение угнетенных. Но, надо подчеркнуть, что проявляя терпение, большой политический такт, редкое умение сглаживать противоречия, избегать ловушек, т. е. те качества, которые до 1855 г. никто не мог предположить у безропотного сына непреклонного и деспотичного Николая I, Александр II сумел за несколько лет провести реформу, мысль о которой довлела над всеми его предшественниками и к которой никто из них не смел приступить из опасений раздражить дворянство и поколебать устои монархии. Напротив, последняя в результате только укрепилась. Что касается дворянства, можно сказать, что оно вышло ослабленным из этого испытания. Но оно и не могло и не умело противостоять столь сильной воле государя, которого оно ошибочно принимало за слабого и подверженного влиянию человека.

Отмена крепостного права продемонстрировала России недооцененного и неожиданного Александра II, который с начала своего царствования обрел в русской истории заслуги, достойные двух своих великих предшественников, Петра Великого и Екатерины Великой.

 

Глава V. VIVAT POLONIA

Отмена крепостного права представляла собой для России огромный исторический прорыв, но одновременно представляла угрозу для империи, поскольку вся политическая система, существующая со времен Петра Великого, внезапно оказалась поставленной под сомнение.

Еще в 1847 г. граф С. С. Уваров, отец доктрины официальной народности, размышляя о перспективах такой реформы, говорил историку М. П. Погодину: «Здание Петра I поколеблется… Могут отойти даже части — остзейские провинции, самая Польша». Пророческое высказывание! Пусть даже вся история русско-польских отношений должна была дать понять русскому государю, что его реформы могут иметь такие последствия.

 

Яблоко раздора

Раздел Польши, положивший в 1795 г. конец ее политической независимости, тем не менее не уничтожил ни польское национальное чувство, ни повстанческий дух, и возбуждал негодование русских либералов. Александр I, любимый внук Екатерины Великой, обеспокоенный этой проблемой, искал способ вернуть Польше национальное существование, в то же время не ослабляя империю. Венский конгресс, собравшийся в сентябре 1814 г., обеспечил ему желанное решение.

Несомненно, конгресс априори не был предназначен для того, чтобы заниматься этой проблемой, о чем свидетельствует то, что ни один поляк не был приглашен принять в нем участие. Но лорд Каслри представил на нем «Меморандум по вопросу о Польше», предлагавший три проекта переустройства польского государства: Польша, восстановленная в границах 1772 г., т. е. предшествовавших первому разделу: возвращение к статусу 1791 г. с Конституцией 3 мая; наконец, раздел Варшавского герцогства по линии Вислы. Ни один из этих проектов не мог устроить Александра I. Но возвращение Наполеона с острова Эльба так напугало участников конгресса: англичан, пруссаков, австрийцев и русских, что они решили как можно быстрее прийти к компромиссу, который сохранит их союз против императора. А ведь им нужно было для этого предварительно удовлетворить требования Александра I. Три державы, участвовавшие в разделах с 1772 по 1795 г., «застолбили» каждая свой участок. Александр I провозгласил Польшу в том виде, который она приняла после выпрямления границ вокруг Белостока, независимым королевством, государем которого он являлся.

Для поляков это новое королевство, еще более куцее, чем Варшавское герцогство 1809 г., существование которого было подтверждено договором от 3 мая 1815 г., подписанным тремя государствами, участвовавшими в разделе их страны, было лишь жалкой пародией на независимость, которую они окрестили полуиронично-полулюбовно Конгрессовка.

Тем не менее, не все было смехотворным в этом образовании, которое в конечном счете сохранило польскую нацию. Королевство 1815 г. строилось вокруг исторической столицы, Варшавы. При территории 127 000 кв. км с 3,5 млн жителей оно являлось жизнеспособной единицей, о чем свидетельствовал быстрый рост его населения, которое накануне событий 1863 г., составляя 6 млн жителей, уже почти удвоилось. В политическом плане молодое государство также имело некоторые перспективы. Несомненно, император России, став королем Польши, сохранял всю полноту власти и, в первую очередь, возможность назначать, ни с кем не совещаясь, наместника, собирать и даже распускать сейм и контролировать внешнюю политику Польши, которая должна была отвечать внешней политике империи и учитывать интересы России. Но у новой Польши, тем не менее сохранялось множество прерогатив, и прежде всего, прерогатива быть почти конституционной монархией, т. е., опережать в политическом отношении остальную часть империи, которой она тем не менее подчинялась. Польша имела также армию из 30 000 человек, превосходно экипированную и обученную. В военных школах обучался офицерский корпус, а рекрутов набирали служить сроком на 10 лет. Польский был единственным языком армии, собиравшейся под одним польским флагом. Королевство располагало собственными учреждениями и сохраняло надежду расшириться на восток, чтобы включить в свои границы бывшее Великое княжество Литовское и возродить тем самым часть прежнего польско-литовского государства, столь могущественного в прошлом. Договор 1815 г., предусматривавший эту возможность изменения русско-польской границы, оставлял решение о будущем территориальном устройстве Польши на усмотрение русского государя.

Меры, благодаря которым создавалось это королевство, были в конечном счете довольно либеральными, учитывая, что Александр I, один из победителей в наполеоновских войнах, частично поставил под сомнение аннексию Восточной Польши Екатериной. К тому же Священный союз и Венский конгресс ни в коей мере не поддерживали ни идею освобождения народов, ни идею конституции. Тем не менее, именно им Польша была обязана относительным возрождением и перспективой развития в рамках конституционного строя. Она была обязана им также возможностью дать свободно развиваться культурно-образовательной сфере, укрепившей и так очень мощный польский национализм. Университеты, легальные политические организации, и прежде всего франкмасонство, насчитывавшее в новом королевстве в 1815 г. 32 ложи, являлись распространителями национальных идей и либерального духа. Польское королевство во всех отношениях предлагало России модель политического преобразования ее самой и ее национальных окраин.

Александр I хотел возрождения Польши. Он был, как и его отец, Павел, масоном, приверженным в какой-то степени либеральным идеям. Вот почему он ни разу не попытался урезать политические преимущества, предоставленные королевству, родившемуся в 1815 г. Тем не менее в конце его правления ситуация изменилась. Первые тревожные сигналы были получены в России в начале 20-х годов XIX в., когда личный представитель Александра I в Польше Николай Новосильцов забил тревогу. Он сообщил государю, что в Польше создаются культурно-политические ассоциации, что они завязали контакты с Виленским университетом, центром литовско-польского национализма на территории России, и что они пропагандируют идею воссоединения. Затем последовало неудачное выступление декабристов и жесткая реакция Николая I, который удар по империи вменял в вину уступчивому Александру I. Подозревая, что у заговорщиков есть союзники в Польше, Николай I отправил туда комиссию по расследованию, которая должна была разоблачить тайные общества и все либеральные движения. Время независимого королевства истекало.

Тем не менее это ужесточение политики русской власти после оттепели Александра I не смогло напугать польские элиты. Николай I повелел сейму осудить руководителей националистических обществ за измену, что его члены за несколькими исключениями делать отказались. Государь отреагировал на это ссылкой в Сибирь предполагаемых «сообщников декабристов» и потребовал, чтобы все офицеры вновь принесли присягу на верность царю, которую они должны были давать, поступая на службу. Нетерпимое требование, положившее начало серьезным спорам в польском офицерском корпусе. Поскольку новый русский государь должен был приехать в Польшу, чтобы там короноваться, не станет ли это желанной возможностью покончить с угнетением, убив его? Наряду с этим проектом другие заговорщики — на этот раз гражданские — намеревались убить великого князя Константина, брата Николая I.

Таким образом, накануне европейских событий 1830 г. политическая ситуация в Польше была более чем напряженной. Это напряжение вылилось в драматичное ноябрьское восстание и привело к резкому сокращению привилегий независимого королевства.

1830 г. был для Польши годом надежд, вызванных революциями, которые повсюду ставили под сомнение порядок Священного союза: независимость Греции, Бельгии, в Париже падение Бурбонов в пользу Орлеанов. Столица Франции была тогда центром этой первой «Весны народов», и Казимир Делавинь поставил акцент на солидарности Франции и Польши, призвав в «Варшавянке» поляков присоединиться к движению.

Сегодня день крови и славы, Пусть бы он был днем воскрешения! Орел Белый, на радугу франков Глядя, взвил в небо свой полет. Солнцем июля вдохновленный, Зовет нас из горних стран: «Восстань, Польша, круши оковы, Нынче твой триумф или смерть».

Польша испытывала к Франции привязанность не меньше той, что Делавинь испытывал к Польше. И когда разнесся слух, что Николай I, «жандарм Европы», может объявить призыв в польскую армию для подавления Французской революции, в войсках началось брожение. Ответная реакция российских властей не заставила себя ждать: был объявлен приказ о всеобщей мобилизации польской армии и литовских войск, что довело ожесточение поляков до апогея. В ночь с 29 на 30 ноября 1830 г. вспыхнул мятеж, но он был очень плохо подготовлен. Заговорщики хотели одновременно разоружить русские войска, взять штурмом арсенал и убить или отправить в заключение великого князя Константина. Они провалились по всем статьям. В Бельведерском дворце вместо великого князя Константина, спрятавшегося в соседней комнате, они закололи часового, которого спутали с ним. Они не смогли помешать толпе присоединиться к их движению, которое вскоре превратилось в хаос. В арсенале польские войска не смогли отогнать эту толпу и нигде не сумели разоружить русские войска. Дело закончилось всеобщим смятением.

Князь Любецкий, князь Чарторыйский и генерал Хлопицкий решили с общего согласия искать компромисса с Николаем I, чтобы попытаться спасти политический строй Польши и сохранить шансы на будущее польско-литовское единство. Они рассчитывали, что смогут считать себя хозяевами положения после того, как их покинул великий князь Константин, мирно вернувшийся в Россию, восстановив порядок, с войсками и пленниками, которых захватил по дороге. Но они не знали Николая I: он не собирался вести переговоры с участниками мятежа, который в его глазах уже был началом революции, несмотря на то, что поляки были полны решимости договориться с Россией, чтобы спасти хоть что-то. Получив первые известия о восстании, Николай I заявил: «Кто из двух должен погибнуть — т. к. погибнуть, видимо, необходимо — Россия или Польша?» И в январе 1831 г. он двинул войска в Польшу, результатом чего стало превращение локального восстания в национально-освободительную войну.

Русско-польская война 1831 г. продолжалась почти год: триста двадцать пять дней. Теоретически властные полномочия были у польского правительства, но они постоянно переходили из рук в руки: то власть удерживал генерал Хлопицкий, пытавшийся завязать диалог с Россией, то либералы сейма, наконец, она перешла к так называемым красным, т. е. представителям народа. После неудавшихся попыток достичь компромисса, сейм взял ситуацию под свой контроль и для начала принял два решения, которые еще больше вывели из себя Николая I: 24 января в торжественной обстановке была отдана дань памяти декабристов, казненных в 1825 г.; затем объявлено о низложении царя с польского престола. В новой конституции определялась верховная власть страны. Князь Адам Чарторыйский стал председателем нового правительства и занимал этот пост четыре месяца. Личность Чарторыйского, который в 1815 г. был так близок Александру I и входил в состав его Негласного комитета, призванного реформировать Россию, могла бы успокоить Николая I и заставить его пойти на уступки, если бы тем временем не случилось непоправимое — его свержение с польского трона, повлекшее за собой войну.

Эта война складывалась поначалу неблагоприятно для России, несмотря на то, что в военном отношении она значительно превосходила Польшу. Действительно, польские войска вдохновлялись национальной идеей, в то время как у русских царило безразличное отношение к войне. И поскольку каждый поляк был убежден в том, что речь шла о выживании его страны, конфликт быстро перерос в тотальную войну, с элементами партизанской, заставившую русских повсюду обеспечивать военное присутствие с тем, чтобы сохранять контроль над всей территорией.

Ситуация изменилась летом 1831 г., когда генерал Паскевич сменил генерала Дибича, павшего жертвой холеры. Паскевичу пришлось иметь дело одновременно и с тяжелым военным положением и с Варшавским восстанием, когда 15 июля вооруженные люди открыли двери тюрем и при поддержке узников, доведенных до отчаяния своим заключением, казнили военных. На протяжении трех недель Варшавское восстание оставалось символом возможного освобождения Польши. Но повстанцам не удалось сохранить преимущество, и, хотя столкновения между польской и русской армиями продолжались до второй половины октября, подавление восстания знаменовало собой крах всех надежд. Победа досталась России довольно легко.

Польша заплатила ужасную цену. Во-первых, в политическом отношении: Конституция 1815 г. была заменена Органическим статутом от 14 февраля 1832 г. Страна отныне фактически управлялась военными. Сейм, армия, университеты упразднялись. Постепенно польская государственность приводилась в соответствие с российской. Воеводства уступали место губерниям, Кодекс Наполеона заменялся российским уголовным законодательством, а польский злотый рублем. В 1848 г. все польские институты прекратили свое существование.

Не менее тяжелой была человеческая цена поражения. Часть польской армии, обвиненная в измене, была переведена в Россию на самые опасные участки Кавказского фронта, где российской армии никак не удавалось подавить сопротивление народов, препятствовавших ее продвижению. Аристократы, связанные с национально-освободительным движением, были арестованы, их имущество конфисковано. Многих из них сослали в Сибирь, и многие не пережили тяжелейших условий пешего перехода.

К судьбе побежденной Польши в мире отнеслись по-разному. Священному союзу упразднение этой относительной независимости демонстрировало необходимость мобилизации против любых попыток путем национальной революции дестабилизировать ситуацию в Европе. В большинстве европейских стран либеральные элиты возмущались, яростно критикуя Россию, что в свою очередь спровоцировало в России всплеск чувства оскорбленной национальной гордости, чувства, охватившего и либеральные круги. Именно тогда Пушкин высказался против вмешательства европейцев в семейный «спор славян между собой». Чаще всего русские либералы упрекали поляков в том, что они без нужды спровоцировали Николая I и тем самым заставили его забыть об идее реформ в России по польскому образцу. Действительно, восстание и война 1831 г. оказались не просто бесполезными, они еще и продемонстрировали определенное политическое легкомыслие части польских элит. Даже после ограничительных мер 1825–1830 гг. их страна еще пользовалась свободами, не известными на остальной территории империи; их необдуманно поставили на карту во имя национального чувства, в результате чего Польша потеряла все свои преимущества.

Революционная волна 1848 г. обошла стороной Польшу и не задела Россию в целом. Разумеется, участники революционного движения в Европе обсуждали судьбу поляков, о которой Карл Маркс говорил: «Освобождение Польши дело чести для всех демократов Европы». Но в действительности эта страна отнюдь не занимала все помыслы тех, кто хотел изменить свою. Ламартин заявил: «Мы любим Польшу… но больше всего мы любим Францию». Он выразил, таким образом, чувство, достаточно широко распространенное в Европе: симпатия к польскому делу, но также уверенность в том, что еще не пришло время встать на защиту ее интересов.

 

Второй шанс для Польши

Могла ли Крымская война вновь поставить на повестку дня польский вопрос? Наполеон III и его министр иностранных дел граф Валевский задумывались над этим какое-то время, но отказались от этой идеи из опасений втянуть в конфликт Пруссию и Австрию. Да, были сформированы отряды польских эмигрантов, сражавшихся против России, а Мицкевич вынашивал планы мобилизации войск, которые присоединятся к туркам в борьбе с русскими армиями. Но в Константинополе, где он защищал этот проект, его застала безвременная кончина, а смерть Николая I, наступившая в том же году, открыла перед Польшей новые горизонты.

Александр II, вся жизнь которого еще в бытность наследником была отмечена польскими трагедиями, понимал, что поражение в Крымской войне вскрыло необходимость перемен; но он колебался, стремясь избежать слишком резкого разрыва с политикой Николая I. Отсюда некоторая противоречивость, характеризующая его подход к проблеме. Новый император — мы об этом уже говорили, однако подчеркнем еще раз — отличался миролюбивым характером, добротой, милосердием. Он не раздумывая принял решение о том, чтобы амнистия, дарованная декабристам по случаю его коронации, распространялась также и на поляков. В начале 1856 г. император отправился в Варшаву, где Паскевич, которого поляки ненавидели, был сменен братом Горчакова, ставшего канцлером. Новый наместник радушно принял его в Польше. Александр II объявил о проведении различных мер по реабилитации: прежде всего, амнистия всем осужденным в ходе событий 1830–1831 гг. и в целом всем политическим оппонентам; право на возвращение на родину всех ссыльных. Он постановил вновь открыть культурно-образовательные учреждения и призвал польских помещиков задуматься над проблемой освобождения крестьян. Похоже, была открыта дорога большим переменам, что подтвердилось восстановлением сейма.

Одновременно Александр II счел необходимым обозначить границы начавшейся эволюции и, обращаясь в Варшаве в мае 1856 г. к представителям высшего духовенства, государственного аппарата и дворянства, пересыпал свою речь предупреждениями: «Вам нужно знать для блага самих поляков, что Польша должна пребывать навсегда в соединении с великой семьей русских императоров […] Господа, оставьте мечтания!» Этот последний призыв перекликался — намеренно ли? — с речью, произнесенной Николаем I в Варшаве в 1835 г. об «обманчивых мечтаниях», о которых поляки должны как можно скорее забыть под угрозой репрессий. И к этой отсылке к речи отца Александр II добавил в другом выступлении, также состоявшемся в Варшаве: «Я ничего не изменю. Сделанное моим отцом — хорошо сделано».

Таким образом, поляков, живущих надеждой, вызванной первыми либеральными мерами в общей атмосфере оттепели, сдерживали предупреждения монарха. Кроме того, они ожидали, помимо этого, уточнения своего политического статуса.

Одновременно с освобождением в России крепостных крестьян Александр II даровал полякам «автономную администрацию» (указ от 12 марта 1861 г.), которую они ждали пять лет — со дня смерти «деспота». Несмотря на эту реформу, по их мнению, они потеряли пять лет, что сказывалось на их коллективном сознании. Как это уже бывало в прошлом, благоприятные для Польши решения были выхолощены, и к тому же плохо восприняты из-за осторожности Александра II, по-прежнему опасавшегося утратить контроль над ситуацией. Даже задумавшись о передаче управления Польшей своему брату, он решил сохранить там военное положение. Военный министр Милютин так определял его политику в отношении Варшавы:

«Что касается государя, то в его мыслях, как мне кажется, происходила тяжелая борьба двух противоположных течений: с одной стороны, всякое проявление революционных притязаний поляков, пренебрежение их к русской власти, уличные беспорядки и дерзкие выходки возбуждали в нем негодование, возмущали его; он огорчался неблагодарностью, с которой поляки принимали все оказанные им уступки и даруемые льготы; под впечатлением этих чувств являлось у него требование строгих репрессивных мер, энергических распоряжений, не исключая и употребления оружия; с другой стороны, его мягкое сердце и природное благодушие склоняли его к мерам кротким, примирительным, внушали ему желание испробовать все средства к установлению доброго согласия между Россией и Польшей; для этого он был готов на всякие уступки, на всякие пожертвования, совместные с достоинством и пользами Империи. Мне кажется, что государь склонен был, чтобы Царству Польскому предоставить такое же положение в отношении к Империи, в какое поставлено Великое княжество Финляндское. Думал, что Польша могла бы достигнуть такого же, вполне благоприятного положения, если бы только вожаки польские обладали таким же здравым смыслом, таким же спокойным, сдержанным характером, каким отличаются финляндцы».

Надежды русского министра, что поляки образумятся, возьмут за образец финнов, быстро развеялись. Благодаря оттепели, наступившей в Польше после коронации Александра II, вновь появились различные политические организации. Две из них сыграют значительную роль в напряженности, нараставшей в Варшаве до 1863 г.

Земледельческое общество под председательством графа Анджея Замойского своей формальной задачей ставило улучшение условий труда и жизни в деревне. Но оно быстро стало настоящим представительным собранием Польши, насчитывая 77 отделений, функционировавших на всей территории страны, и более 4000 членов. К концу февраля 1861 г. на ежегодное собрание Земледельческого общества приехали тысячи человек, выступавших в условиях растущей напряженности политической обстановки, которую властям уже с трудом удавалось контролировать.

Другая организация, названная Городская делегация, появилась в Варшаве под председательством промышленника Леопольда Кроненберга с целью выступать в качестве посредника между горожанами и наместником. Несмотря на скромную программу, делегация, едва появившись на свет, обзавелась собственной вооруженной охраной. Под ее эгидой действовали радикальные кружки, либерально настроенные офицеры, налаживавшие контакты с недовольными в русской армии, народники, в основном из студенческой среды, пытавшиеся по примеру русских товарищей «разбудить» крестьянство. Представители разных религий — даже являвшиеся в Польше антагонистами — католики и евреи, вели жаркие дискуссии о будущем Польши; формировались кружки, объединявшие поляков и представителей национальных меньшинств, сплоченных враждебным отношением к русской власти. Для мобилизации масс на участие в тщательно подготовленных манифестациях все средства были хороши. Так, поездка принца Жерома-Наполеона в Польшу стала поводом для массовой демонстрации. Будучи прекрасно осведомлен об этих, неожиданных и огорчительных для него последствиях оттепели и либеральных мер Александр II внимательно следил за ситуацией и искал наиболее адекватное решение.

Для того чтобы снизить градус волнений этой бурной весны 1861 г., он назначил маркиза Велепольского своим личным представителем в Варшаве. Знатный польский вельможа, сочувствовавший славянофилам, что встречалось редко среди его соотечественников — Велёпольский выглядел человеком способным примирить русских и поляков. Одной из причин веры императора в «ниспосланного провидением маркиза», как его назвал в письме великий князь Константин, был его осторожный, уравновешенный характер, что иллюстрируется его суждением о соотечественниках и о нехватке у них политической мудрости: «для поляков можно иногда что-нибудь сделать; но вместе с ними никогда», говаривал он своим русским собеседникам.

Поляки, впрочем, благожелательно приняли его назначение, тем более что его первые предложения сводились к частичному восстановлению статуса Польши начала 30-х годов XIX в. Разделив гражданскую и военную власть, восстановив Государственный совет с совещательными полномочиями, реформировав в либеральном духе систему образования, введя органы местного самоуправления, как настаивал Велёпольский, Александр II считал, что сделал важный шаг навстречу полякам. Но маркиз требовал все больших уступок, поскольку, чтобы соотечественники воспринимали его выразителем их чаяний, а не просто представителем России, он должен был постоянно демонстрировать, что его присутствие гарантирует им реальные преимущества, завоеванные в тяжелой борьбе. Император медлил с ответом, несмотря на полные тревоги обращения маркиза. Ситуация обострялась, количество манифестаций, часто сопровождавшихся кровопролитием, росло. Ответственный за общественный порядок — это было первое условие Александра II при его назначении и согласии на его проекты — Велепольский был вынужден действовать жестко, и с лета 1861 г. Польша оказалась вовлечена в порочный круг манифестаций и репрессий, который невозможно было разорвать, поскольку поляки начали создавать собственные вооруженные силы, следуя примеру своих предшественников 1831 г.

Раздраженный нарастанием этого кризиса, тем более что он уже и так пошел на большие уступки, император вызвал Велепольского в Санкт-Петербург, чтобы объяснить ему причины своих колебаний, а главное — заставить его выслушать критику. Пока маркиза журили в Петербурге, положение в Польше стало столь нестерпимым, что монарх решил еще раз разыграть ту же карту. И Велёпольский вернулся в Варшаву в июне 1862 г. с возросшими полномочиями и в ранге руководителя гражданской администрации.

После многомесячного пребывания Велёпольского в России Александр II решился на еще одну радикальную меру: его брат великий князь Константин Николаевич был назначен в Польшу наместником. Символический жест, поскольку Константин был известен либеральными взглядами и активным содействием реформам в России. Еще один символ: он носил то же имя, что и великий князь Константин Павлович, его дядя, бывший в Польше наместником до 1831 г., когда еще существовала Польша Венского конгресса.

Два человека, отвечавшие за судьбу этой столь беспокойной части империи, брат императора и полномочный представитель в Польше, оказались в стране, где, казалось, уже ничто не могло помешать назревавшему восстанию. Несомненно, некоторые положительные меры должны были приглушить общее недовольство: вновь открылись университеты, куда без ограничений принимали студентов, крестьяне могли перейти на чинш с барщины, еще сохранявшейся в Польше в переходный период. По-прежнему будучи убежден в том, что уступки надо компенсировать усилением контроля, которое, впрочем, могло привести к настоящим репрессиям, Велепольский стал все чаще прибегать к превентивным арестам, пытаясь нейтрализовать потенциальных мятежников. А их в военной среде было много. Именно за армию он взялся, когда покушения — пусть и неудачные, но весьма неприятные — чуть не лишили Россию цвета ее знати.

Летом 1862 г. стреляли в великого князя Константина, который уцелел лишь чудом, затем в Велёпольского, который, несмотря на свою непопулярность, представить себе не мог, что соотечественники начнут за ним охоту. Тогда, решив лишить национальное движение опоры в армии, Велепольский воспользовался рекрутским набором, чтобы призвать в армию неблагонадежных молодых людей. Рекрутский набор был назначен на 14 января 1863 г., но тайный план был раскрыт, и последствия этого были весьма драматичны. Помимо того, что многие потенциальные новобранцы, узнав об участи, которая им уготована, решили ее избежать, уклонившись от призыва, этот проект раздул тлевший с 1861 г. пожар, который не смогли погасить ни уступки, ни репрессивные меры.

 

Vivat Polonia

Восстание было тщательно подготовлено, а датой его начала было определено 22 января 1863 г., т. е. через неделю после начала рекрутского набора. По многим причинам события 1863 г., несмотря на внешнюю схожесть, не могли стать повторением 1831. Причины поражения поляков спустя 30 лет тщательно анализировались, и те, кто стоял у истоков будущего конфликта, каждый со своей стороны, разрабатывал сценарий, который бы способствовал для русских предотвращению или быстрому подавлению восстания, а для поляков избежанию ошибок прошлого. Организуя рекрутский набор, способный возмутить поляков и спровоцировать массовое уклонение от военной службы, Велепольский рассчитывал расставить мятежникам ловушку, способную лишить их людских ресурсов, ставших перед выбором мобилизации или уклонения от службы. Провоцируя гражданское неповиновение, он надеялся также получить предлог для усиления мер по поддержанию общественного порядка, которые могли бы подавить в конечном счете любые поползновения к мятежу. Но, сосредоточившись на своем проекте, он не уделил должного внимания событиям, разворачивавшимся в лагере польских националистов. Он по-прежнему жил категориями 1831 г., хотя поляки разработали совершенно иную стратегию восстания, хорошо усвоив уроки прошлого. Для них предыдущую авантюру отмечали две основные характеристики: стихийность и непрофессионализм. В 1863 г. профессиональный подход к восстанию и тщательная подготовка изменили условия задачи.

Поляки разработали политически грамотную программу мобилизации общества на каждом этапе восстания. Они привлекли значительные финансовые средства, позволившие оплачивать войска и вооружение. Эти приготовления тайно велись в годы отчаяния, наступившие после провала восстания 1831 г., и Велепольский, к своему великому удивлению, увидел не организованных мятежников, а настоящую политическую систему, уже подпольно функционирующую. Политическую организацию обеспечивал Центральный Национальный Комитет, сменивший городской комитет Варшавы, стратегический центр боев в 1831 г. Да, военные ресурсы, которыми располагали поляки, были недостаточны, и даже в количественном отношении уступали ресурсам 1831 г., поскольку упразднение Царства Польского повлекло за собой ликвидацию польской армии, но военному противостоянию — к которому, тем не менее готовился Велепольский — они предпочитали стратегию изматывания противника, т. е., говоря современным языком, партизанские действия. Пока Велепольский разворачивал войска в попытках поймать уклонистов, хорошо организованные группы действовали в разных районах страны, нападая на казармы и сея смятение в русском лагере.

Но несмотря на проекты, разработанные в тайне, восставшие столкнулись с серьезной проблемой политического единства. Возможно, по причине секретности, которая окружала подготовку к восстанию, и атмосферы конспирации и недоверия, в то время как все поляки имели общую цель завоевать независимость в рамках восстановленного государства, реальность была такова, что они расходились в политических способах ее достижения. В польском сопротивлении проявлялись самые разные тенденции. И в рядах самого Национального комитета присутствовали умеренные, центристы и крайне левые. Все эти течения вступили в соперничество как только появилась необходимость выбрать того, кто возглавит движение и воплотит в своем лице государство. 21 марта было провозглашено создание национального правительства, главой которого стал генерал Мерославский, готовивший Краковское восстание 1846 г. и некоторое время командовавший польскими силами на Сицилии в 1848 г. Между Мерославским, Марианом Лангевичем и Каролем Маевским шло ожесточенное соперничество. Каждый лагерь выдвигал своего кандидата, и в национальном движении все чаще возникали угрозы переворота. Можно только удивляться тому, что в этом тлетворном климате прообраз польской власти так долго сопротивлялся, тем более что репрессивные меры усиливались.

Летом 1863 г. великий князь Константин был заменен генералом Бергом, который чуть не погиб в результате покушения. Польское руководство осознавало, что перед лицом этого нового человека, действующего с позиции силы, их политическая слабость, обусловленная борьбой за командные высоты, приведет к катастрофе; в конце концов в октябре 1863 г. они остановились на личности Ромуальда Траугутта, дабы обеспечить политическое единство, которого не хватало восстанию. Траугутт имел качества, необходимые для того, чтобы примирить повстанцев и восстановить порядок в их организациях. Выходец из польской аристократии, он был женат на родственнице Костюшко, что немало способствовало росту его престижа. Офицер русской армии, он принимал участие в Крымской войне и с опозданием примкнул к восстанию. Но как только он появился в Варшаве для встречи с Маевским, в то время отвечавшим за военное командование, было решено, что он возьмет на себя всю ответственность за боевые операции. Затем он втайне отправился во Францию — путешествуя с документами на имя некоего галицийского купца, — чтобы встретиться там с Наполеоном III и попытаться убедить его обеспечить помощь Франции восстанию, затем поехал в Брюссель покупать оружие, которого крайне не хватало повстанцам. В отчаянной попытке добиться внешней поддержки он обратился также к Ватикану, умоляя папу выбрать его лагерь, поддержать польских католиков в борьбе со схизматиками, стремящимися изгнать католичество из Восточной Европы.

Вернувшись в Варшаву, успешно выполнив миссии, умножившие его авторитет, он провел переговоры с национальным правительством, которое решило сложить с себя полномочия, передав ему всю полноту диктаторской власти. Его первой заботой было заставить замолчать несогласных, чтобы продемонстрировать, наконец, России образ единого польского национального движения. Замечательный организатор, он задумывался о созыве польского народного ополчения, чтобы располагать настоящей освободительной армией. Хотя это ему не удалось, он тем не менее добился материальной помощи от поляков, эмигрировавших из страны. И, несмотря на состояние войны, прилагал все усилия к проведению реформ в деревне.

В эти месяцы, столь насыщенные событиями, подпольное польское правительство практически «дублировало» российские учреждения на территории Польши. Добиться этого помогало содействие большей части населения, вовлеченного в движение. Мирные граждане, отложив свои занятия, превращались в чиновников, министров и дипломатов подпольного правительства, и выполняли для него бесконечное количество задач, пересекавшихся иногда с теми, которые выполняли сотрудники наместника. Так, больше года в стране, объятой восстанием, функционировало две власти: власть наместника от имени Александра II и власть возрождающейся Польши.

Этой эффективной «диктатуре» Ромуальда Траугутта был положен конец столь неожиданный, сколь и нелепый — он был арестован в апреле 1864 г. дома в центре Варшавы, где по-прежнему жил с чужим паспортом, позволявшим ему пересекать границы Российской империи. Он пал жертвой признаний молодого студента, участвовавшего в восстании, который, будучи задержан и допрошен полицией, предоставил ей информацию, позволившую арестовать диктатора. Но за шесть месяцев, отделявших приход к власти Траугутта от его ареста, восстание приняло широкий размах не только в Польше, но — что гораздо больше беспокоило Александра II — и в других частях империи благодаря усилиям поляков, распространявших там революционные идеи.

Некоторые польские эмиссары, вдохновленные русским народничеством, действительно объезжали украинские села, пытаясь убедить колеблющихся крестьян в том, что у их бед общий корень — гнет русских, который необходимо устранить. На самой Украине их усилия не увенчались успехом. В Белоруссии, где жило много евреев и где бедные крестьяне более внимательно прислушивались к этим призывам, наметились контуры повстанческого движения. Но призыв солидарности с восставшими был услышан прежде всего в Литве. В этом призыве ссылались на долгую славную общую историю, поскольку адресовался он к «польско-литовско-русинской нации». Реакция литовцев показала, что эта нация была для них не просто напоминанием о прошлом. В герб национального правительства Польши входили также гербы Литвы и Рутении. Нация возрождалась!

Военные операции следовали одна за другой, малозначительные по количеству участников и преследуемым целям, ибо повстанцы не могли атаковать ни один крупный русский объект. Но их было достаточно, чтобы восставшие одерживали символические победы, которые давали им ощущение того, что они беспокоят и даже изматывают силы русских. Одно из редких крупных столкновений произошло в конце февраля 1863 г. у местечка Келец. Войска под командованием генерала Лангевича встретили русские войска с такой решимостью, что великий князь Константин, который с беспокойством следил за ходом сражения, приветствовал в своем дневнике поражение и арест военачальника повстанцев, когда тот пытался пересечь границу.

В действительности борьба была в основном политической: речь шла о том, в каком виде Российская империя могла принять Польшу. С польской стороны долгое время надеялись на возвращение к статусу 1815 г. и даже — но это были бессмысленные мечтания — на возрождение польско-литовского единства. Но для реалистов, таких как Траугутт, распространение восстания на Литву рассматривалось скорее как средство давления или повод для переговоров с Александром II. Диктатор надеялся, что размахивая жупелом польско-литовского единства, он добьется от императора, напуганного этой перспективой, существенных уступок, касающихся политического статуса Польши, в обмен на отказ от мечты об объединении.

Но это шло вразрез с представлениями Александра II о будущем Польши и интересах империи. В этом отношении на протяжении всего восстания, представлявшего для России серьезную угрозу, монарх последовательно и решительно защищал свою позицию и выбранную политику. Еще до восстания он размышлял над проблемой панславизма, под знамена которого встали некоторые русские и польские либералы, утверждавшие, что гибкая политика по отношению к Польше, основанная на уверенности в единстве интересов славян, может позволить очертить контуры новой политической общности, самобытной и одновременно устраивающей Россию; что в конечном счете в рамках панславизма национальные интересы России и интересы польских националистов могут гармонично сосуществовать. Понимая соблазнительный характер этой теории, Александр II писал своему брату после его назначения наместником в Польше:

«Многие будут рассчитывать и льстить твоему панславизму. Мысли эти, как бы они ни были завлекательны для будущего, я считаю в настоящую минуту крайне опасными для монархического начала, ибо я вижу в них распадение России даже не на отдельные государства, а на отдельные и, вероятно, враждебные республики. Соединение же всех славян под одну державу есть утопия, которая едва ли может когда-либо осуществиться».

И накануне восстания он таким образом развил это предупреждение:

«Мои убеждения [по вопросу о панславизме] не новые, но теперь они сделались еще сильнее, и я вижу в нем не славу, а гибель для Русской империи, не говоря уже о нашей династии, что в моих глазах дело второстепенное, и потому пока буду жив, никогда не поддамся подобным стремлениям…»

 

Mater Dolorosa

Когда вспыхнуло восстание, Александр II проявил решительность. В то время как его брат склонялся к возвращению политической системы образца 1815 г., по крайней мере к уступкам, главной из которых могло стать восстановление сейма, символа политической жизни Польши, Александр II оставался непреклонен. Его реакция проявилась в том числе в репрессиях, призванных продемонстрировать, что он хозяин положения. Он назначил виленским генерал-губернатором Муравьева, который на момент назначения занимал пост министра государственных имуществ, но для поляков был прежде всего человеком, подавившим восстание 1831 г. в Литве, и уже завоевавшим там прозвище «Муравьев-вешатель».

Летом 1863 г. борьба была неравной. Наместник получил подкрепление свежими войсками, оснащенными новым вооружением. И того, и другого как раз не хватало восставшим. Русское контрнаступление развивалось одновременно на всех фронтах, включая религиозный: ибо сочувственно относясь к восстанию, католические священники и монахи укрывали мятежников в монастырях, которые служили даже своего рода сборными пунктами. На всей территории места отправления культа обыскивались, закрывались, если на них падало подозрение в причастности к восстанию, а религиозные общины разгонялись. Пий IX протестовал. Безуспешно. Александр II был настолько раздражен его вмешательством в конфликт, что в августе 1867 г. денонсировал конкордат с Ватиканом.

Но репрессии, ставшие особенно суровыми с ноября 1863 г., были лишь одним из аспектов реакции Александра. Твердый в своем намерении не соглашаться на политические уступки Польше, он решил победить национализм, расколов его по социальному признаку. Еще более радикальные, чем в России, реформы: таким ему мыслился выход из положения, требовавшего уступок. Он призвал к себе тех, кто работал с ним над реформой 1861 г.: Милютина, спешно вернувшегося из-за границы, Самарина, Соловьева, Черкасского, — и изложил этому кругу доверенных либерально настроенных людей свое видение решения «польского вопроса». Репрессии могли, считал он, на время запугать и усмирить поляков. Но их было недостаточно для предотвращения повторения подобных событий, и Россия не могла каждые тридцать лет бороться с новыми восстаниями в Польше. Вину за это Александр II возлагал на польское шляхетство, по-прежнему охваченное желанием править страной и движимое жаждой национальной независимости, которую никогда бы не смогли утолить никакие уступки со стороны России. Выходом, по убеждению императора, становилась такая политика, которая бы изолировала эту часть общества от широких масс, т. е. от крестьян. Следовательно, необходимо было привлечь крестьян на сторону России путем реформ, отвечающих их нуждам. Так, крестьянство будет успокоено, и польское общество, по-прежнему готовое к мятежу, получит мощный консервативный стабилизирующий фактор.

Выход из рискованного положения, придуманный в 1863 г. Александром II, вдвойне примечателен. Во-первых, потому что свидетельствует о трезвости взглядов и гибкости мышления. Этот монарх, которого всегда описывали как человека боязливого, не решающегося дать четкий ответ на встающие перед ним вопросы, продемонстрировал в случае с Польшей непреклонную решимость и большую проницательность. В отличие от Николая I он понимал, что репрессий недостаточно, что необходимо уравновесить репрессивные меры действиями, изменяющими условия задачи и готовящими почву для будущего. Еще один момент, который стоит здесь подчеркнуть, это то, что решение, принятое Александром II — придать устойчивость польскому крестьянству путем реформ, — предвосхитило политику, за которую ратовал в России после 1905 г. Столыпин.

Александр II разослал своих советников в самые неспокойные районы Польши для проведения новой аграрной политики. Милютин, заявивший, что революционная ситуация требует революционных мер, таким образом, служил противовесом беспощадному Муравьеву. Реформа, решение о проведении которой было принято в начале 1864 г., легла в основу закона, согласно которому земля без выкупа передавалась крестьянам. Этот закон, обнародованный 19 февраля 1864 г., в третью годовщину Манифеста об отмене крепостного права, примечателен во многих отношениях. Прежде всего он обратил против повстанцев и польской шляхты реформу, которую Ромуальд Траугутт хотел, но не успел провести из-за военных действий. Согласно этому закону, польские крестьяне в отличие от русских собратьев, не должны были выкупать свои наделы. И правительство брало на себя возмещение убытков польским помещикам. Самарин, впрочем, уточнял, что от реформы многие проиграют. Таким образом, свободное крестьянство оказалось оторванным от дворянства, и расколотое польское общество перестало поддерживать повстанческое движение, которое в результате угасло. Показав польским крестьянам, какие блага им несет Россия, Александр II отказался от любых уступок шляхте, в том числе от ограниченного представительства в Государственном совете, предложенного Валуевым.

В главу репрессий надо вписать процессы над руководителями движения, арестованными в то же время, наиболее важным из которых был процесс Ромуальда Траугутта. Многие из повстанцев были приговорены к смертной казни, замененной опять же для многих каторжными работами и ссылкой в Сибирь. 5 августа 1864 г. Траугутт и еще четверо приговоренных были повешены в Варшаве. Это был конец национальной мечты.

На протяжении длительного периода Польше предстояло расплачиваться за восстания, поскольку политические решения, сопровождавшие победу России, в еще большей степени, чем в 1831 г., лишили их всякой надежды на самостоятельное существование. Судьбу страны решали жестко. Выбор монарха в пользу карательных мер, исключавших любой компромисс, был предсказуем с лета 1863 г., когда в конфликте своего брата с Муравьевым он стал на сторону последнего. Хотя великий князь Константин упорно отстаивал политику, учитывающую национальные чаяния поляков, Александр II требовал, чтобы он принимал самые суровые меры. Спор двух братьев и двух видений будущего Польши принял новый оборот в августе 1863 г., когда великий князь, вызванный в Петербург, подвергся резкой критике и был вынужден принять предложения, уже разработанные Милютиным, Долгоруким и Валуевым. Константин писал в своем дневнике о нанесенном ему ударе, о ловушке, в которую попал сам император. Но его изображение Александра II в качестве марионетки в руках советников противоречит его собственным утверждениям. В записях, посвященных второй половине августа в Петербурге, он сообщает, что на резкую критику политики и поведения Муравьева в Польше Александр II отвечал, «что был заворожен не его действиями, а достигнутыми им результатами». Сделав выбор, несмотря на увещевания брата, в пользу территориального расширения полномочий Муравьева, император решил положить конец миссии великого князя в Польше. Его выбор был абсолютно недвусмысленным: генерала Берга, назначенного на его место, помощника наместника по военной части, поляки ненавидели. Он, впрочем, стал последним наместником в Польше.

С 1864 г. все институты, пережившие подавление восстания 1831 г., были упразднены, и Александр II поручил комитету, возглавлявшемуся Николаем Милютиным, разработку мер по превращению Царства Польского в русскую провинцию. Все местные административные органы передавались в ведение соответствующих российских министерств. В том же 1864 г., столь роковом для Польши, были ликвидированы одним росчерком пера само царство и наименование Польша. Александр II отказался от титула короля Польши. Были созданы польские губернии, главной из которых был Привислинский (по реке Висле) край, занимавший весь Варшавский регион. Вся образовательная система была русифицирована. Большое количество поляков из Польши и Литвы было сослано в Сибирь, а их имения конфискованы. Польша осталась только в памяти тех, кто бежал за границу, и сибирских ссыльных, находившихся в постоянном ожидании амнистии. Потребуются ни больше ни меньше мировая война и революция, чтобы положить конец ссылке тех, кто выжил.

 

Европа и польское восстание

Поляки долго надеялись, что реакция Европы стеснит Александра в его действиях и заставит его пойти на уступки. Польские эмиссары — наиболее активным был Траугутт, — объезжали крупнейшие европейские столицы, взывая о помощи польскому национальному движению. Во Франции, Великобритании, в Австрии монархи и народ испытывали большую симпатию к Польше, а Наполеон III хотел даже вмешаться. Он наряду с другими европейскими монархами, утверждал, что со времен Венского конгресса польский вопрос приобрел статус международного и что у всех участников конгресса есть законные основания защищать ее интересы. Он немногого добился: Горчаков резко отвечал, что не только ни одна держава не может на законных основаниях вмешиваться во внутренние проблемы Российской империи, но и что вмешательство Франции будет воспринято особенно неблагожелательно, поскольку она предоставляла убежище беспокойной польской эмиграции, занимавшейся настраиванием общественного мнения Франции против России. Горчакову было тем легче пренебрежительно относиться к франко-англо-австрийским попыткам вмешательства, что он был убежден — и совершенно справедливо, — они не выйдут за рамки устных протестов.

Он был к тому же уверен, что Пруссия займет сторону России. И был прав: Бисмарк, так же как и Александр, питал недоверие к панславизму. Он опасался, что принуждая Россию к либеральному отношению к Польше, можно способствовать созданию славянского альянса польских и русских либералов, которые окажут пагубное влияние на поляков, находящихся под властью Пруссии. Наконец, Бисмарк желал, чтобы в обмен на поддержку Александр II не препятствовал в ближайшем будущем осуществлению его проекта объединения.

В конечном счете правительства, к которым поляки взывали о помощи, довольствовались тем, что направили Александру II две ноты протеста, политический эффект которых был нулевым. В то же время повсюду поднялось мощное антирусское движение. Польшу, храбрость поляков приветствовали в европейской прессе, восхваляли в обществе, а польские изгнанники служили поводом для шумных манифестаций. Но сама Польша от всего этого ничего не выиграла.

Напротив, волна сочувствия к Польше и возмущения действиями России, прокатившаяся по Европе, способствовала росту в России национального чувства, которое даже либералов лишало возможности оказывать поддержку Польше. Эти тенденции способствовали росту негодования русских по отношению к полякам из-за того, что те пытались заставить Запад оказывать давление на их страну и разбудили в Европе скрытые антирусские чувства. В глазах русских Наполеон III занимал место в списке главных «русофобов» рядом с маркизом де Кюстином. И тогда русская элита, славянофилы и западники, либералы и консерваторы объединились в единодушном осуждении «польских предателей», забывших о том, что им дал Александр I. Либералы, разумеется, не защищали раздел Польши в предыдущем веке, но они считали, что несправедливость Екатерины II во многом устранил ее внук. Полякам в 1815 г. дали учреждения, гораздо более прогрессивные, чем другим народам империи, и они отреагировали на этот исключительный статус двумя восстаниями. Другими словами, они сами ускорили приближение катастрофы 1864–1866 гг. Заслуживали ли они с исторической точки зрения право на собственное государство? На этот вопрос Самарин, не колеблясь, отвечал отрицательно, пусть даже признавал за поляками право на культуру, язык и все составляющие общего самосознания, которые должны были сохраняться. Но, добавлял он, история Польши сама отказала ей в шансах на собственную государственность. Поляки отказались понимать требования, которые накладывала на них их славянская природа, и предпочли ей поверхностное и плохо понятое латинство. Единственным голосом, звучавшим диссонансом в этом антипольском хоре, был голос Герцена, который в «Колоколе» встал на защиту Польши и назвал «Vivat Polonia!» («Да здравствует Польша!») статью, в которой поддержал польское восстание и защиту свободы; потом, когда Польша была обречена, он описал ее муки под красноречивым заголовком «Mater Dolorosa» («Мать скорбящая»).

* * *

Цена, заплаченная империей за подавление восстания и исчезновение Польши с географической карты, оказалась велика. Образ империи на внешнеполитической арене — образ страны, где несколькими годами ранее были освобождены крепостные, — отныне опять стал образом страны отсталой и угнетающей. Неужели не было другого пути, кроме подавления, которое в сердцах многих поколений поляков вызвало — и вызывает до сих пор в начале XXI в. — смешанное чувство ненависти и страха перед Россией?

Российской империи пришлось в своих взаимоотношениях с финнами столкнуться с той же проблемой: проблемой уважения нации. Со времен вхождения в состав империи в 1809 г. до революции 1917 г. Финляндия пользовалась политическим статусом Великого княжества, который сохранялся без кризисов и особых трудностей. Почему же Россия одновременно с таким ожесточением все больше ограничивала свободу Польши? Статус 1815 г. даже не был восстановлением независимой Польши, это был статус широкой автономии, в то время как к Финляндии относились с максимальным уважением, как к прообразу будущего развития империи.

В монументальной истории Польши Норман Дэвис дает на этот вопрос различные, но совершенно справедливые ответы. Прежде всего Польша стратегически была для России важнее Финляндии. От нее зависели отношения России со всей Европой, в то время как Финляндия являлась выходом только на Северную Европу, куда более скромную. В силу этой стратегической важности Россия постоянно держала в Польше войска и сохраняла над ней военный контроль, что влекло за собой более сложные отношения с населением. Но, возможно, прежде всего следует указать на существенную разницу с Финляндией, объединявшей всех финнов в своих границах, в то время как бурная история разметала поляков по разным государствам, из-за чего они мечтали о воссоединении в рамках единого, а эта мечта питала их национализм и беспокоила крупные государственные образования, в пределы которых их заключил ход событий. Разве великие державы не считали всегда разделенные народы фактором нестабильности? Наконец, поляки были славянами, и Россия ожидала, что они будут ощущать себя членами содружества славянских народов, которое она хотела собрать, в то время как сами поляки ощущали себя католиками, настаивали на своей общности с народами Западной Европы и отворачивались от славянского мира. Напротив, к финнам, освобожденным от Швеции, в которых не было ничего славянского, Россия относилась как к иностранным партнерам, тем более достойным автономии, что ей они были обязаны защитой от любых попыток Швеции вернуться на их земли.

Две столь несхожие ситуации, а к ним можно, наверное, прибавить традиционную сдержанность финнов и романтизм поляков, объясняют, почему русские монархи всегда были склонны относиться к полякам, как к «братьям», но к братьям беспокойным, необузданным, к которым мог быть применим хорошо известный принцип «Кого люблю, того и бью». Действительно, если страх пополам с ненавистью характеризовал отношение поляков к России, со стороны последней преобладало недоверие, тем более сильное, что за Польшей, находящейся в подчинении с XVIII в., маячил призрак мощного и амбициозного польско-литовского государства, с которым России приходилось сражаться за независимость с давних пор вплоть до Смутного времени.

Таким образом, в 1863–1866 гг. тяжелое прошлое, геополитические интересы, обострившиеся страсти совпали, на время способствовав смене образа Царя-Освободителя на традиционного русского деспота.