Как-то в один из ноябрьских дней 1963 года ближе к вечеру Дик брел по пастбищам, из-за бесконечных дождей превратившимся в трясину. В ложбинах из воды торчали ветви деревьев; вскоре, чтобы добраться от дома до хижины шерифа, понадобится лодка. Это наводнение напомнило Дику одно из мест в «Винни-Пухе», но даже воспоминание о любимой книге детства не смогло повысить настроение. С тех пор как Анна прекратила принимать лекарства, прописанные доктором Флайбом, она стала как прежде и даже хуже, чем раньше, потому что она смертельно ненавидела мужа, так что Филу приходилось по новой терпеть злобную жену, вместо того чтобы представлять себе, как он ее спасает. На вопрос, следует ли при подобных обстоятельствах уйти или остаться, «Ицзин» дала ему неутешительный ответ: Ку, работа над тем, что испорчено.

Гексаграмма являла собой блюдо, на котором кишели черви. Это весьма соответствовало его состоянию духа, его браку, вообще его жизни. Вывод, казалось, напрашивался сам собой: любой нормальный человек, в котором есть хоть капля инстинкта самосохранения, пнет такое блюдо и убежит со всех ног, прежде чем его мозг растопится окончательно и ему придется провести остаток жизни, глядя, как черви пожирают друг друга. Но, согласно «Ицзин», ничто не является окончательным, все меняется, торжествующие гексаграммы содержат зародыши упадка, а наиболее удручающие, как та, что ему только что выпала, — зародыши обновления. «В этом застое, — говорилось в комментарии, — одновременно содержится и то, что необходимо, чтобы положить ему конец. То, что испорчено из-за ошибки одного человека, может быть исправлено работой людей. Полезно пересекать большие воды».

Другими словами, вместо того чтобы бежать, вырваться из зыбучих песков, куда его тащила Анна, нужно было попытаться спасти их брак. Может быть, пересечение больших вод ведет его к намеченной цели. Было бы слишком глупо опустить руки в последний момент, подобно тому как Христофор Колумб, отчаявшись, всего за несколько кабельтовых от берегов Америки вдруг повернул бы назад. С другой стороны, можно потратить долгие годы понапрасну или даже погубить жизнь, упорствуя в своем заблуждении, ибо невозможно заранее узнать, плывешь ты к земле или к смерти.

И тут над ним прокричала какая-то птица. Филип поднял голову.

Вместо неба над ним было лицо: огромное, металлическое, страшное; склонившись, оно разглядывало его.

Испугавшись, Дик закрыл глаза. Перед его мысленным взором все еще стояло видение, но не само лицо, а его выражение, невероятно безобразное, как если бы в нем сосредоточилось все мировое зло, в этом взгляде, который сочился из щелей, расположенных рядом с носом, или тем, что должно было быть носом. Филип понял, что всю жизнь боялся увидеть именно это. И так напугавшая его в детстве глупая шутка отца с противогазом тоже предвещала это. И вот теперь он увидел. Теперь он никогда этого не забудет. И никогда больше не сможет уже спать спокойно.

Филип медленно открыл глаза. Поскольку он стоял, опустив голову вниз, то первое, что увидел, были его ботинки, его большие армейские ботинки, сильно испачканные размокшей землей. Филип с облегчением смотрел на них: ботинки были тяжелые и вполне реальные. Он поднял глаза.

Лицо все еще было там, поджидая его.

На этот раз он не зажмурился в испуге, а открыл рот и попытался что-нибудь сказать.

— Я тебя не боюсь. Ты не существуешь. — Голос его дрожал. Филип и сам не узнал его, но поскольку он хотел договорить, то он заставил себя продолжить: — Ты не существуешь. Ты — галлюцинация, порожденная моим мозгом. Я был слишком несчастен в последнее время. Слишком одинок, слишком удручен, в этом вся причина. Но ты не существуешь.

Лицо, казалось, ухмылялось. Не было ничего, кроме ухмылки, смерти и ухмылки. Дик бросился бежать. Он бежал до дома не останавливаясь, никого не встретив, не пытаясь обогнуть лужи, грязь из которых летела ему на одежду, не глядя на небо над головой, поскольку он даже не надеялся, что лица там больше нет.

Несколько дней подряд страшное лицо на небе играло с ним в прятки, исчезая, когда Фил набирался смелости поднять глаза, чтобы посмотреть, там ли оно, и проникая в поле его зрения в тот момент, когда он этого меньше всего ждал. Все, что можно увидеть глазом, включая фосфен, несло его в себе или предвещало его.

Будучи на грани нервного срыва, Дик отправился в Сан-Рафаэль к доктору Флайбу. Тот спросил пациента с недоверчивым видом, не пробовал ли тот случайно новый галлюциногенный наркотик, о котором сейчас повсюду говорят и пишут. Рассказывали (и эта информация особенно заставила доктора призадуматься) о курсах лечения ЛСД, которые самые модные психоаналитики Лос-Анджелеса предлагали наиболее элитным своим пациентам по двести долларов за сеанс. Актер Кэри Грант признался «Тайм мэгэзин», что он вот уже целый год раз в неделю принимает ЛСД, и что эта привычка совершенно изменила его мировосприятие и его манеру играть комедийные роли. Узнав об этом, доктор Флайб специально сходил посмотреть последний фильм с участием этого актера, надеясь заметить изменения, и в самом деле, будучи предупрежденным, он их заметил. Увлечение коснулось не только эксцентричных голливудских актеров, но и затронуло наиболее уважаемые академические круги: один гарвардский профессор по имени Тимоти Лири был уволен за то, что превозносил усиленное употребление этого наркотика перед студентами. Он говорил, что под воздействием ЛСД пережил потрясающие мгновения…

Дик в ответ лишь пожал плечами: да, он слышал разговоры об этом, читал Хаксли, который излагал примерно то же самое, но сам никогда не принимал ЛСД. Сами понимаете, такие вещи не продаются в Пойнт Рэйс, да и его опыт явно не походит на пережитое профессором из Гарварда. Тут в восторг приходить не от чего. Если бы профессор увидел то же самое, что и Дик, это ужасное лицо в небе, ищущее, кого бы сожрать, он не стал бы убеждать студентов последовать за ним. Если только он не был последним мерзавцем, лакеем Сатаны, загоняющим добычу для своего хозяина. Если хорошенько подумать, такое вполне возможно. Возможно, хотя и ужасно. И если этот тип действительно так поступал, то Адольф Гитлер был по сравнению с ним мальчиком из церковного хора…

— Спокойно, спокойно, — сказал доктор Флайб, которого его пациент заставлял нервничать все больше и больше.

Полагая, что отступает на более твердую почву, он объяснил галлюцинацию усталостью, беспокойством, помещением Анны в больницу, но Дик этим не удовлетворился. Во-первых, его мало радовало то обстоятельство, что этот кошмар существовал скорее в его мозгу, чем в реальности, — хорошенькое утешение. Во-вторых, он очень хорошо знал, что с ним происходит: и это не называется галлюцинацией, это нечто прямо противоположное. По различным причинам, из-за усталости, приема амфетаминов, семейной трагедии и, возможно, определенной внутренней предрасположенности, его физический механизм, который должен фильтровать реальность, заедает. Экран, который закрывает ее и позволяет ее выдерживать, разорвался. Он видел реальность, и теперь его проблема заключалась в том, чтобы выжить с этим видением.

— Вы знаете, — спросил он психиатра, — что сказал Джон Колье? Мировоззрением управляет некий тип, который наливает пиво в стакан. Пиво дает много пены, и наш собственный мир — всего лишь пузырек среди этой пены. Случается, что некоторые сквозь пузырьки мельком видят лицо этого типа, ну, который наливает пиво. И если они однажды такое увидят, то для них ничто уже не будет как прежде. Именно это со мной и произошло.

— Вы хотите сказать, — рискнул спросить доктор Флайб, — что вы видели Бога?

Из Сан-Рафаэля Дик отправился прямиком в Инвернесс, где находилась церковь, которую посещала Марен Хаккетт. Это было милое деревянное сооружение, расположенное на краю фьорда, которое, хотя и являлось католическим, но олицетворяло собой, как и Марен Хаккетт, нордическое суровое спокойствие. Филип вошел, попросил его исповедовать. Священник показался ему разумнее психиатра, по крайней мере, он слушал то, что ему говорили. Несколько раз священник печально поморщился, как если бы прекрасно понимал его. Он был похож на старого охотника, который некогда сталкивался с чудовищным волком и полагал, что избавил мир от него, вплоть до того дня, когда один напуганный юнец не рассказал, что его противник, оказывается, вернулся и что ему снова придется дать бой. В конце исповеди священник просто сказал:

— Вы повстречали Сатану.

Этот диагноз ободрил Дика. Церковь восприняла его всерьез, она знала о его проблеме. Но они дешево отделались, думал Филип, отказавшись считать возможным, что он встретил самого Бога, что этот кошмар был Богом, а не зловредным подпевалой. Действительно ли мир, в конечном итоге, настолько хорошо сделан, чтобы можно было без проверки приписать эту заслугу благосклонному божеству? Сформулированная таким образом гипотеза еще больше огорчила священника, но не удивила его. Казалось, ничто не может его удивить. Самое неистовое богохульство заставило бы этого человека лишь печально покачать головой, как опытного врача — тревожный, но банальный симптом. Это раздражало, но вместе с тем успокаивало. Теперь Филип был уже не один перед этим металлическим лицом, заполнявшим небо. Другие, даже не видя его, знали, что оно существует, и молились вместе с ним, молились за него.

Реакция Анны, когда Филип объявил жене о своем желании войти в лоно католической церкви, удивила его. Клео наверняка рассмеялась бы, да и весь Беркли вместе с нею; несколько месяцев назад он и сам бы рассмеялся. Но Анна была взволнована. Она крепко обняла супруга. И прошептала, что окрестится вместе с ним, и девочки тоже. Несчастье ослабило чувство нелепого, оно обратило Филипа к Богу, для этого, согласно христианам, оно и существует. Дик понял, что в глазах Анны это обращение было последней попыткой спасти их брак или перенести их разрыв. Он пообещал себе не разочаровывать ее.

Чтобы подготовиться к крещению, супруги посетили несколько занятий по катехизису. Оба они не получили религиозного воспитания, но незнание Анны нравилось священнику больше, чем расплывчатые и многочисленные теологические представления Фила, постоянно склонявшегося к воскрешению ересиархов и к предпочтению апокрифов Евангелиям, еще до того, как он их прочел.

Девочки не очень хорошо понимали принцип причастия. Он повергал их в шок. То, что Иисус увещевал есть его тело и пить его кровь, казалось им отвратительным, чем-то вроде каннибализма. Анна, чтобы успокоить дочерей, сказала, что речь идет об образном выражении, ну все равно как «глотать слова», но Фил запротестовал: не стоило труда становиться католиками, чтобы пошло рационализировать все таинства.

— Но также, — возразила Анна, — не стоит труда становиться католиком лишь для того, чтобы превращать религию в одну из твоих научно-фантастических историй.

— Именно к этому, — сказал Фил, — я и веду. Если принимать всерьез все, о чем говорит Новый Завет, придется поверить, что, спустя без малого две тысячи лет с момента ухода Иисуса, который оставил нам Святой Дух, человечество подверглось некоей мутации. Может быть, так не бывает, но это так: если ты мне не веришь, стало быть ты не христианка, вот и все. И это не я сказал, а апостол Павел. Так что не моя вина, если христианство и в самом деле похоже на научную фантастику. Таинство евхаристии является действующей силой этой мутации, и не преподноси его бедным крошкам как своего рода глупое ознаменование. Послушайте меня, девочки. Я расскажу вам историю про кошку и антрекот. Как-то раз одна женщина ждала к ужину гостей. Она купила и поставила в кухне на буфет великолепный антрекот весом в пять фунтов. Когда пришли гости, хозяйка пригласила их в гостиную. Все выпили по бокалу или по два мартини, затем она извинилась и проскользнула на кухню, чтобы приготовить антрекот… И вдруг заметила, что он исчез. И что же она видит — ее кошка сидит в углу и спокойно облизывается?

— Все ясно. Кошка съела антрекот, — торжественно сказала старшая из девочек.

— Ты думаешь? Ты очень не глупа, но не будем торопиться.

Подходят гости. Обсуждают. Пять фунтов антрекота испарились, а у кошки весьма довольный и сытый вид. Взвесим кошку, предложил один из гостей. Они все немного выпили, и идея показалась им превосходной. Они пошли в ванную, поставили кошку на весы. Она весила ровно пять фунтов. Все столпились вокруг весов. Один из гостей сказал: «Это точно она, вес сходится». Все были уверены, что теперь знают, что произошло, ведь у них имелось неопровержимое доказательство. И тут другой гость, терзаемый сомнениями, заявил: «Но ведь получается, что мы взвесили лишь антрекот. Где же в таком случае сама кошка?»

Наступило Рождество. Дожди прекратились, лицо в небе исчезло. Фил и Анна положили друг другу под елку набожные произведения. Старшая из девочек получила в подарок куклу Барби, а в придачу множество различных нарядов, аксессуары для создания причесок и макияжа. В комплект входил также приятель Барби по имени Кен. Поначалу Фил лишь снисходительно улыбался — такой рефлекс вызвали у уроженца Беркли эти идеально карикатурные персонажи, воплощавшие американскую мечту, но вскоре Барби и Кен очаровали его. Он представил себе археологов будущего, или марсиан, реконструирующих нашу цивилизацию, имея только лишь этих двух кукол. Подобно ученому, склонившемуся над миниатюрой, он не упускал ни одной детали, выясняя, насколько они соответствуют действительности. Фен Барби казался более сложным и в целом более реалистичным, чем фен Анны. Бюстгальтер куклы застегивался и расстегивался не быстрее, чем настоящий, но груди не имели ни сосков, ни ареол, и если, пользуясь тем, что Анна повернулась к мужу спиной, отважиться приспустить ее трусики, то там, хоп, не окажется волосков, вообще ничего, и археологи будущего будут мучиться, выясняя, как размножались люди в XX веке. Но, возможно, археологи будущего ничуть и не удивятся, поскольку они сами будут выглядеть точь-в-точь, как Кен и Барби. Возможно, эти две куклы предвосхищают завтрашнее человечество, призванное нас заменить. Или даже — почему бы нет? — они являются авангардом инопланетного вторжения.

Эта тема соблазняла Дика, но он уже неоднократно ее использовал, в частности, в рассказе, написанном накануне самого первого Рождества, проведенного вместе с Анной и падчерицами. Речь в нем шла о таможенниках, тщательно проверяющих целую серию игрушек, которыми коварный Ганимед намеревался заполнить земной рынок. На первый взгляд, это вроде бы были мирные и развивающие игрушки, но, зная о легендарном экспансионизме жителей этой планеты, таможенники их остерегались. Они опасались, что обитатели Ганимеда изобрели какой-нибудь новый хитроумный способ вторжения, подобно тем, что они уже использовали, чтобы без боя завоевывать другие планеты. Самым простым было бы, конечно, вообще запретить ввоз чего бы то ни было с Ганимеда, но это противоречило законам. Поэтому следовало смотреть во все глаза, чтобы распознать потенциального троянского коня. Всего тестированию подлежали три игрушки. Причем если с первыми двумя все было сразу ясно, то относительно третьей игрушки таможенникам пришлось поломать голову. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы с отвращением отвергнуть костюм для игрушечного ковбоя, сделанный так, чтобы «изменить» внешний вид того, кто его носит, и тем самым способствовать раздвоению личности. Или чтобы пропустить совершенно глупый и ничуть не воинственный вариант Монополии. А вот третья игрушка представляет из себя странную крепость, оснащенную маленькими роботами-солдатами, чьей задачей, по-видимому, является ее осада; а кроме того, каждые три часа опускается подъемный мост, один из солдат приближается, проходит по нему, после чего мост опять поднимается, и солдата уже больше не видно. Невозможно открыть крепость, но ее можно взвесить и установить, что ее вес не увеличился ни на миллиграмм, даже после того как она поглотила дюжину солдат. Таможенники не понимали, в чем состоит игровой и воспитательный смысл этой сложной и в то же время не обладающей явной конечной целью системы. В чем заключалась опасность, если предположить, что эта опасность вообще существовала? Таможенники спрашивали себя, что могла содержать эта таинственная крепость и что произойдет, когда больше не останется ни одного солдата, поскольку казалось, что другого предела у «игры» нет? Чтобы узнать это, нужно было подождать и пока тестирующие, не без легкого беспокойства, ждут, я предлагаю вернуться к нашей истории, произошедшей четыре года спустя. (Чем закончилась история с игрушками с Ганимеда, вы узнаете в конце главы.)

Теперь у Дика возникла другая, связанная с Марсом, идея, как использовать Барби и Кена. Он уже переносил действие двух или трех романов на Марс, всякий раз описывая эту планету как особенно враждебную колонию, куда по доброй воле никто не эмигрировал. Подземные норы, разбросанные по пустыне, где самыми привлекательными существами являются орды шакалов-телепатов, дают приют несчастным колонистам, погрязшим в тоске, одиночестве и тесноте. Понятно, что любая форма развлечения, в широком смысле, как ее понимал Паскаль, включая туда и религию, была бы в подобных условиях воспринята с радостью, что открывало широкий рынок сбыта для земных производителей, способных это обеспечить. Опиумом для народа на Марсе стал комплект под названием «Кукла Пэт».

Кукла Пэт и ее приятель Уолт, клоны Барби и Кена, как предполагалось, живут на Земле, в Калифорнии. Можно было достать множество миниатюрных аксессуаров, помогающих с максимальной подлинностью изобразить их завидное существование. Собрав основные элементы — дома, сады, автомобили, модную одежду, включая купальник, газонокосилку, обитатели нор, подстрекаемые парой местных диск-жокеев, нанятых компанией по производству игрушек, беспрестанно расширяли и улучшали мир своих кукол: появлялись соседние дома и улицы, кафетерий, парикмахерская, бывшие подружки, чтобы Пэт было с кем поболтать, торговый центр, пляж, окаймленный пальмами, психоаналитик со своим кабинетом, в котором имелись диван, трубка и переплетенные книги Фрейда — превосходная и очень востребованная вещь. Официально предполагалось, что колонисты испытывают ни с чем несравнимое приятное чувство, включая автоматическую систему для открывания миниатюрного гаража, которой производители снабдили его за большие деньги, или сажая куклу Пэт за руль новенького «форда» с откидным верхом и заставляя ее опустить в миниатюрный счетчик на миниатюрной парковке миниатюрную игрушечную монетку достоинством в один доллар, купленную за десять настоящих, так как тонкая работа и транспорт дорого обходятся. На самом деле потребители далеко не идиоты и верят в то, что эти игры перемещают их на Землю не больше, чем белые бедняки из колониальных романов, нюхая старый билет метро, верят в то, что они оказались в родном Париже. Однако комплекты под названием «Кукла Пэт» были лишь легальным прикрытием незаконной торговли, на которую, впрочем, власти закрывали глаза. Корпорация некоего Лео Булеро, который выпустил игрушки на рынок, продает вместе с ними наркотик, ганимедский лишайник дэ-лисс, который обеспечивает всем, кто его примет, иллюзию того, что они, покинув свои бедные несчастные тела, в реальности являются одной из этих блистательных кукол — Пэт или Уолтом. Люди все это время сидят неподвижно в углу своей грязной марсианской норы, вцепившись пальцами в пластиковую куклу, лишенную лобковых волос, тогда как их дух вырывается и улетает. В худшем случае у них остается только смутное воспоминание о личности, которой они были, — нечто вроде интуиции, унаследованной от предыдущей реинкарнации. Освободившись от жалкой оболочки, можно в образе Пэт или Уолта получать вместе со своими партнерами абсолютно все что угодно, причем никакой моралист вас за это не осудит. Прелюбодеяние, кровосмешение, убийство — ограничений тут нет. Все ваши мечты и желания воплощаются в жизнь, правда, в другом измерении. Несколько иначе (трудно сказать, лучше или хуже) обстоит дело, когда сразу несколько человек принимают наркотик, после чего оказываются в одном и том же теле, ощущения которого разделяют. Итак, в одной из первых сцен новой книги (Дик написал ее той зимой), речь идет о шести обитателях одной норы, принимающих участие в долгом поцелуе, которым обмениваются на залитом солнцем калифорнийском пляже Уолт и Пэт. «Два их загорелых тела давали приют шестерым. Два в шести, шесть в двух. Вечная тайна».

Сталкиваясь с этой тайной «перемещения» каждый раз, когда они принимали дэ-лисс, колонисты разделились на «верующих» и «неверующих». Последние считали кукол всего лишь символическим изображением мира, из которого они были изгнаны, а идентификацию с Пэт или Уолтом — иллюзией, помогающей им перенести этот удар судьбы. «Верующие» же, напротив, считали реальностью тот священный момент, в который миниатюрные элементы кукол и прилагаемых к ним комплектов перестают изображать Землю, чтобы стать Землей.

А что евхаристия, является ли она всего лишь обрядом или же действительно вызывает реальное присутствие Спасителя? Несколькими неделями ранее Дик счел бы этот вопрос предлогом для занятного спора, разграничительной линией между двумя различными мировоззрениями. Но этой зимой он с содроганием задавал себе другой вопрос: что было бы, окажись реальное настоящее настоящим того существа, которое он видел в небе и наличие которого там не любил слишком часто проверять?

«Кто ест мою плоть и пьет мою кровь, останется во мне и я в нем» (Евангелие от Иоанна, 6:56). А вот случится ли то же самое с теми, кто, не желая ничего дурного, съедят плоть и выпьют кровь Палмера Элдрича?

В рассказах Лавкрафта, которые Филип Дик в детстве читал запоем (и которые, как мне нравится думать, определили его призвание, поскольку именно так произошло со мной самим), речь постоянно идет о столь ужасных вещах, что автор отказывается их описывать. Среди многочисленных эпитетов, которые Лавкрафт традиционно употребляет, чтобы оправдать эту напыщенную и в то же время эффективную отговорку, есть один, более выразительный, чем обязательные eerie мрачный, uncanny сверхъестественный и hideous ужасный: это эпитет eldritch жуткий. В глазах Дика это прилагательное воплощало в себе то, что Фрейд вкладывал в слово unheimlich, зловещий, однако в то же время к этому добавляется еще оттенок паники. Было в этом эпитете что-то неискреннее, коварное, притворно знакомое, но таилось в нем также и неистовство, ужас, который заставляет кричать, чтобы проснуться; однако хуже всего то, что вы уже проснулись, но спасения нет: вы здесь, внутри комнаты.

Дик знал, начиная эту книгу, куда он в конце концов придет. Но он боялся туда идти, ужасно боялся. Между Рождеством и Новым годом он написал сто первых страниц: описал место действия на Марсе, норы колонистов, куклу Пэт, наркотик дэ-лисс. Дик поставил во главе предприятия по производству игрушек и наркоторговли, которую они прикрывают, симпатичного разбойника по имени Лео Булеро, а ему в помощники дал некоего Барни Майерсона, жуткого меланхолика, склонного к самобичеванию и вечно сожалеющего о том, что в решающий момент на жизненном перекрестке свернул не в ту сторону. Дик вполне мог бы на этом и остановиться, сыграть на этих двух персонажах. Благодаря парадоксам, вызываемым «перемещением», у него совершенно точно было достаточно материала для романа. Но он также распустил повсюду тревожные слухи о возвращении Палмера Элдрича.

Палмер Элдрич был авантюристом, который десять лет назад отправился в систему Прокс и о котором больше никто ничего не слышал. Его считали мертвым или даже хуже, зомби. И вот появились свидетели, которые говорили, что видели его, что Палмер Элдрич вернулся. Его можно было опознать по трем протезам: искусственной руке, сияющим металлическим зубам и по маленьким щелям-бойницам вместо глаз, снабженным панорамными камерами. Из своего путешествия за пределы известных миров Элдрич — или, как окружающие не замедлили заподозрить, некто занявший его место, — привез новый наркотик, призванный заменить старый добрый дэ-лисс. Этот наркотик, он называется ка-присс, Элдрич его распространяет под рекламным лозунгом: «Бог обещает вечную жизнь, а мы ее раздаем».

На десятый день Дик написал сцену, в которой Лео Булеро прибывает на Луну, чтобы встретиться там с Палмером Элдричем. Он собирается, вот наивный, заключить с ним торговое соглашение. Дик встает из-за машинки, так как уже пора ужинать, зная, что он заставит своего героя попробовать ка-присс, когда он вновь сядет за нее. Ложась спать, Фил спросил себя, что будет, если он вдруг ночью внезапно умрет, как Элдрич выпутается без него. Но он не умер, он в ту ночь даже не заснул. Потихоньку встал, чтобы дописать. В ванной, прежде чем открыть шкафчик, в котором хранились лекарства, Филип долго разглядывал себя в зеркале, чтобы вспомнить позднее свое лицо. Затем он оделся и вышел. Когда Фил направлялся к домику, на лугу едва слышно заржала лошадь и подошла к изгороди. От ее влажной морды поднимался пар. Он погладил ее, затем ушел в ночь. Филип двигался с некоторым оцепенением. К нему вернулись обрывки детского сна, в котором он строил тобогган, карабкался наверх по ступеням, и вот наступал момент, когда нужно было скатиться вниз, слететь, спуститься все быстрее и быстрее по беззвездному небу, там внизу его ждал Палмер Элдрич, чтобы сожрать.

Лео сидел на стуле в пустой комнате с белыми стенами. Из чемодана, стоявшего рядом с ним, доносился голос Элдрича, объявляющего о своем намерении завоевать Солнечную систему, но особым, доселе небывалым способом. Лео усмехнулся. Он пришел побеседовать о делах, посмотреть, есть ли возможность договориться или же придется сражаться насмерть против конкуренции этого внеземного страшилища-мутанта. Он занервничал.

И тут вдруг комната сверкнула ему в лицо.

Лео обнаружил, что находится на покрытом травой склоне. Рядом с ним маленькая девочка играет, запуская волчок. Все нормально и одновременно странно. Атмосфера примерно такая же, как в «Алисе в Стране чудес», но нет, здесь что-то другое, гораздо более неприятное.

Элдрич.

Каким-то очевидным, но необъяснимым образом эта маленькая девочка была Элдричем. И трава на газоне была Элдричем. Волчок, воздух, который Лео вдыхал, были наполнены Элдричем. Тогда Лео понял, что он «там, куда отправляются, приняв ка-присс», который его, должно быть, заставили проглотить без его ведома. Возможно, в той самой и пустой комнате с белыми стенами, куда его заточили на Луне. Но, может быть, эта пустая комната с белыми стенами уже была частью галлюцинации. Неужели все началось еще до того, как он высадился на Луне? Или еще раньше? Ведь нет такого момента, когда ничто не свидетельствовало о том, что это уже не началось и что Элдрич не развлекался, заставляя Лео верить, что тот живет своей собственной жизнью в нормальном мире, как жестокий рыбак позволяет поплескаться рыбе, которую он подцепил на крючок, прежде чем резким движением выдернуть ее из воды. Именно это Элдрич и делал. Он явился сам, со своими тремя протезами, на перекресток лабиринта, куда заманил Лео, и очень вежливо, как рыбак, излагающий рыбе золотые правила ловли на удочку, объяснил ему в деталях преимущества «аутентичного продукта», по отношению к которому дэ-лисс был всего лишь заменителем.

— Прежде всего, когда мы вернемся в наше прежнее тело, — вы, пожалуйста, обратите внимание на употребление слова прежнее, которое ни в коем случае не применимо к дэ-лисс — вы убедитесь, что время не изменилось ни на секунду. Мы могли бы оставаться здесь пятьдесят лет, и все равно ничего бы не изменилось. Мы бы обнаружили себя на Луне, как будто бы ничего не произошло; сторонний наблюдатель, находящийся рядом с нашими телами в этот момент, был бы неспособен обнаружить малейший признак потери сознания.

— И что определяет длительность нашего пребывания здесь? — спросил Лео.

— Наша добрая воля.

— Это неправда. Вот уже несколько часов, как я пытаюсь отсюда выйти.

— Да, но ведь это не вы создали то место, где мы находимся. Это сделал я. Все, что здесь есть, принадлежит мне. Даже ваше тело.

— Мое тело? — с ужасом переспросил Лео.

— Вы существуете в этом мире таким, какой вы есть, лишь по моей доброй воле. И что самое важное, речь идет о подлинном мире, а не о галлюцинации.

— Многие люди говорят то же самое о дэ-лисс. Они свято верят в то, что действительно были Пэт или Уолтом и жили на Земле.

— Фанатики, — презрительно сказал Элдрич. — Но поверить мне в ваших же интересах. Иначе вы не выйдете отсюда живым.

— В галлюцинации не умирают. Я возвращаюсь к себе.

И, направившись к лестнице, порожденной только волей, Лео покинул полный ловушек мир Элдрича. Он находился на Земле, в собственном офисе, в окружении своих сотрудников. Возбужденный, он начал им рассказывать о том, как попробовал конкурирующий наркотик, который, по его словам, уступал по качеству дэ-лисс.

— Никакого реализма. С самого начала известно, что вы находитесь в галлюцинации. Относительно этого нет ни малейшего сомнения… Что такое, мисс Фьюгэйт? Почему вы на меня так смотрите?

— Извините, Лео, — пробормотала мисс Фьюгэйт. — Но под вашим столом что-то есть.

— Интересно что? — Лео нагнулся. Действительно, что-то глядело на него. Нечто бесформенное. Темное и ухмыляющееся.

— Все ясно, мисс Фьюгэйт, — вздохнул Лео. — Я считаю бесполезным рассуждать далее о мерах, которые следует предпринять в связи с появлением на рынке ка-присс. Потому что в действительности я говорю сам с собой. Я один в мире, в котором Элдрич меня запер. Если бы не это поганое создание, призванное показать мне, насколько он меня контролирует, я мог бы продолжать бесконечно. Жить целый век в этом заменителе мира, из которого я не знаю, как выйти.

Господи Боже мой, я пропал.

Господи, помоги мне! Если Ты сделаешь это, если Твое могущество простирается до этого мира, я сделаю все, что Ты захочешь.

Крещение, запланированное несколько недель назад, состоялось на следующий день.

Семья явилась в церковь нарядная и в полном составе. Фил был при галстуке, он облачился в твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, который придавал ему, если верить Анне, вид настоящего писателя. Насколько Филип мог об этом судить, не имея привычки участвовать в религиозных обрядах, все прошло нормально. Священник произносил успокаивающие слова литургии. Девочки, Анна и Марен Хаккетт, которая предложила стать их крестной, приняли сосредоточенный вид. Лора вела себя хорошо. В маленькой деревянной церкви было уютно, Филип чувствовал себя в безопасности. И в то же время вся сцена производила на него впечатление кощунственной пародии. В любой момент, тайно или явно, Элдрич мог обнаружить свое присутствие. Он мог переместить крошечный элемент убранства, который взял Фил или священник, и разбить его вдребезги о стену. Превратить воду для крещения в купорос. Или просто подмигнуть Филипу, как близкому другу, так чтобы никто этого не заметил. Воспользовавшись для этого глазом священника. Дик боялся встретиться с Элдричем взглядом и признать в нем того, чье лицо видел на небе.

Пели 138-й псалом:

По возвращении из церкви Фил принял мефистофелевское выражение лица, которое так веселило девочек, и объявил, что видел за баптистерием удирающего чертенка с рогами и длинным раздвоенным хвостом, явно обеспокоенного их посещением. Но он сказал это так, для смеха. И, что бы там ни было, он все-таки принял крещение.

Опять погрузившись в написание романа, Филип Дик обнаружил потребность в новом герое. Нужен был свидетель его крещения, посланник любящего Бога, в котором он только что возродился водой и духом, чтобы сопровождать Барни, его второе «я», ибо отныне этот человек вышел на первый план. Хотя было немного поздно вводить новый персонаж, Дик заставил Барни встретить во время поездки на Луну молодую, недавно обращенную христианку по имени Анна, искреннюю и честную, убежденную в том, что грязная реальность лучше, чем самая возбуждающая из иллюзий, и что обращение к наркотикам свидетельствует о духовной жажде колонистов, об их устремлении к тому, что им может дать только Церковь. Увы, если кого Дик совершенно и не умел описывать, несмотря на самые добрые намерения, так это положительных героев и героинь, а уж святых… Едва ступив на Марс, галактическая миссионерка мигом сникла и в спешном порядке проглотила дозу дэ-лисс, чтобы ускользнуть от отчаяния, которое буквально подступает ей к горлу. Ибо на этой планете нет ничего другого: лишь наркотики и мрак. И Анна понимает, что молитвы не помогут, что она не выдержит, когда столкнется с гораздо более страшным искушением — ка-присс, а оно заставит себя ждать. Ее уже привлек лозунг Элдрича «Бог обещает вечную жизнь, а мы ее раздаем». Однако она знала, что это ложь, а если вдруг и правда, то это еще хуже.

«Если некто прибывает из системы Прокc, чтобы предложить нам то, что мы просим в течение тысячелетий, ну что в этом в принципе плохого? Сложно сказать, но я это чувствую. Может быть, потому что нас ждет полное порабощение Палмером Элдричем. Отныне он постоянно будет внутри нас, он проникнет в нашу жизнь. Так будет всякий раз, когда мы станем входить в перемещение, и, может быть, зайдя внутрь однажды, мы уже никогда оттуда больше не выйдем — мы будем видеть там не Бога, а Элдрича».

Именно это и начало вскоре происходить. Барни попробовал в свою очередь ка-присс и, поскольку сам автор отождествлял себя скорее с Барни, чем с его патроном, вся книга с этого момента целиком подпадает под власть Элдрича. Барни много трудится, постоянно спотыкается, барахтается в кромешном аду вереницы миров, постоянно обновляемых и абсолютно непокорных, в которых достаточно на мгновение довериться какому-либо существу, чтобы его знакомая внешность покрылась трещинами, чтобы появились глаза-щели, металлические рука и челюсть: недаром роман называется «Три стигмата Палмера Элдрича» («The Three Stigmata of Palmer Eldritch»). Даже если Барни вынырнет из кошмара, он увидит у изголовья кровати неохристианку Анну. Блеск ее зубов, молчаливая ухмылка лишают его иллюзий: ничего не закончилось. Принявший ка-присс навечно поселяется в Палмере Элдриче. Войдя в него однажды, выйти уже невозможно: движение одностороннее. Самое ужасное, что все бьются в его сетях, и, оказавшись там, невозможно никого предупредить. Снаружи никто ни о чем не подозревает. Элдрич пожрет все живое, всех людей, одного за другим. Он станет планетой и всеми обитателями этой планеты одновременно. Он будет душой их цивилизации и душой каждого из них. Он будет их цивилизацией и всеми людьми одновременно, но больше не будет ничего, а может быть, уже сейчас нет ничего, кроме Палмера Элдрича. Может быть, и эти безумные мысли, волнующие Барни Майерсона, которые литературно записал Фил Дик и пересказал я, мысли прокладывающие себе дорогу в то место, что вы считаете своим мозгом, существуют только лишь в сознании Палмера Элдрича, а он пользуется нами, неопределенными созданиями, для того чтобы оживлять свой вечный театр марионеток.

И возможно, только мысленно, пребывая под контролем Палмера Элдрича, Барни, Анна и марсианские колонисты, веря, что перемещение закончилось, обмениваются своими впечатлениями. Все посчитали пережитое просто чарующим, но согласились, что там было нечто, как бы это лучше сказать… нечто странное, смущающее, «что-то вроде стелющегося присутствия, как тень на столе»…

— Эта тень, это нечто, — сказал Барни, — имеет имя, которое вы узнали бы, если бы я вам его назвал. Хотя ясно, что эта тень никогда и не мечтала о таком названии. Мы сами дали ей это имя. Рано или поздно мы должны были с ней встретиться.

— Вы хотите сказать, это — Бог? — выдохнула Анна. — Бог… который причиняет зло?

— Это всего лишь один аспект, подсказанный нашим субъективным опытом.

Дик был католиком. Новоявленным и на свой манер, но католиком. Напечатав этот обмен репликами, он подумал, что не может вот так закончить роман, и добавил теологический спор между Анной и Барни, довольно красивый и весьма странный. Они оба знают, что в настоящий момент, пока длится то, что они считают своей жизнью, а может быть, и после, Элдрич будет жить в них. Кажется, что все вернулось к нормальной жизни, но он еще тут, он всегда будет тут. Может быть, этот кошмар — это и есть Бог. Однако оба знают также, что есть разница между его присутствием и «тем, кто посетил нас за две тысячи лет до него». Разница состоит в том, что Элдрич только воспроизводит наше человеческое желание увеличивать, вместо того чтобы уменьшать, жертвовать, вместо того чтобы быть принесенным в жертву, олицетворяет наши ограниченные, животные предпочтения, наше стремление завоевывать, этот Бог-грабитель является совершенно по-глупому естественным. Тогда как другой, тот, что пришел две тысячи лет назад, мягкий и скромный, стремился только убавлять, давать, вместо того чтобы брать, вплоть до того, что пожертвовал ради людей своей собственной жизнью, знак того, что Он существо сверхъестественное и, парадоксальным образом, более реальное, чем Элдрич.

Филип Дик был католиком, но также он был и Диком Крысой, а потому не мог удержаться от того, чтобы как следует не закрутить сюжет, кстати, именно из-за этого ему стоило больших трудов заканчивать свои книги. Было неплохой идеей связать книгу о Палмере Элдриче с Христом. Но как только глава была написана, у автора, должно быть, возник соблазн: несмотря ни на что, оставить последнее слово за Элдричем. Это объяснялось одновременно собственно философским страхом делать заключения и давнишней склонностью, детской и порочной, к историям о провале, к риторике фильмов ужасов. Кажется, все заканчивается просто замечательно, чудовище мертво, жизнь продолжается, все с облегчением вздыхают, как выжившие, так и зрители, за исключением самых сообразительных из них, потому что они-то как раз в курсе, что, если режиссер знает свое дело, он приготовил для них ужас из ужасов, заключительный эпизод, который все перевернет и пригвоздит вас к креслу. Да, Дик был католиком, но последнее слово у него неизбежно выпадает на долю чудовища, олицетворяющего мрак и ужас. Лео, находясь в ракете, летящей на Марс, замечает, что у всех пассажиров, включая его самого, внезапно появилось по три стигмата Палмера Элдрича, и понимает, что чума побеждает даже без помощи наркотика. «А если зараза, — волнуется он, — уже добралась до мозга? Вдруг мы олицетворяем не только внешний облик этого чудовища, но также его рассудок, выходит, тогда все наши планы ее уничтожить уже изначально обречены?»

На этом Дик и остановился. Финал истории об игрушках, приведенный несколькими страницами раньше, кажется мне более оригинальным и изящным. После того как все солдаты игрушечной крепости пропали, сама таинственная крепость становится неподвижной. Она не взрывается, не превращается в нечто иное, с ней вообще больше ничего не происходит. Игра кажется оконченной. А загадка остается, неразрешенная и обманчивая. Пребывая в сомнениях, таможенники запрещают ввоз этой игрушки на Землю, также как и костюма ковбоя, распространителя шизофрении. Напротив, они пропускают безобидный вариант Монополии, про которую вскоре становится известно, что в нее играют по принципу «кто теряет, выигрывает». Игра приобретает сказочную популярность среди молодежи. Молодые земляне позволяют околдовать себя этой игрой, изменить себя этим правилом, которое отныне определяет их поведение. Оказывается, загадочная крепость, и костюм ковбоя, искусственно вызывающий безумие, служили лишь прикрытием; настоящая же опасность таилась именно в этой игре. Когда Ганимед решит попасть на Землю, ее жители не окажут сопротивления: они просто подставят другую щеку, станут жертвами неслыханного способа завоевания, который состоит в полном превращении их в христиан, в баранов, готовых к закланию. И призыв к смирению исходит не от любящего Бога, как мы предполагаем, а от воинственных завоевателей. Получается, что Иисус, если это так, также является всего лишь агентом Палмера Элдрича.