Январь 1981 года. Мне стукнуло двадцать три, я работаю в Индонезии как альтернативщик, и там же пишу свой первый роман. Ему восемнадцать, и он заканчивает школу в Со. После экзамена на степень бакалавра дальнейший путь сомнений не вызывает: сначала юридический факультет потом Национальная школа по подготовке и совершенствованию судебных работников. Он играет в теннис. Все еще девственник. И вот уже несколько месяцев испытывает боль в ноге. Сильную боль, и с каждым днем она становится все сильнее и сильнее. После многочисленных, но не очень убедительных консультаций ему делают биопсию, и, получив результат, отец срочно везет Этьена в институт Кюри. Рокового слова он не произносит, но с волнением и тревогой на лице выдавливает: «Биопсия показала наличие подозрительных клеток». В одном из кабинетов цокольного этажа паренька осматривают несколько врачей. «Ну что ж, молодой человек, — говорит один из них, — постараемся сохранить вас в целости и сохранности».

«Ты домой не едешь. Ты остаешься здесь».

«Почему, что случилось?»

«А ты не понял? — удивляется отец, раздосадованный и смущенный тем, что до сына так и не дошла суть проблемы. — У тебя рак».

Посещения родственников разрешены только до восьми часов. Этьен остается один в больничной палате. Ему приносят ужин и таблетку снотворного, скоро погасят свет. Темнеет. Наступает его первая ночь в больнице. Именно о ней он говорил в день нашей первой встречи и теперь вновь возвращается к ней: для него очень важно рассказать мне все в мельчайших подробностях.

Он лежит на кровати в одних трусах: отец не думал, что все произойдет так быстро, и Этьена оставят в больнице, поэтому не взял пижаму. Этьен приподнял одеяло и посмотрел на свои ноги — нормальные ноги юноши спортивного телосложения. Только в левой притаилась болезнь, постепенно точившая ее изнутри.

Несколькими месяцами раньше он прочитал роман Джорджа Оруэлла «1984». Одна из сцен буквально потрясла его. Главный герой, Уинстон Смит, попал в руки политической полиции, и офицер, который вел допрос, объяснил, что его работа состоит в том, чтобы подобрать к каждому подозреваемому свой ключик — определить, чего тот боится больше всего на свете. Людей можно пытать, вырывать им ногти или яички, но всегда найдутся такие, кто выдержит боль, причем сразу и не скажешь, кто на это способен: настоящие герои — не всегда те, кто ими кажется. Но стоит узнать, чего больше всего боится человек, и дело сделано. От героизма не остается и следа, о сопротивлении нет и речи, когда приводят его жену или ребенка и спрашивают, что лучше — применить пытку к нему самому или к его близким? И каким бы храбрым он ни был, как бы не любил своих родных, человек предпочтет избежать мучений. У каждого есть свои, личные страхи, противостоять которым просто невозможно. Что касается Смита, офицер провел дознание и выяснил, что невыносимым кошмаром для него является крыса в клетке; клетку подносят к его лицу, открывают, и голодная крыса бросается на него, ее острые зубы впиваются в щеки, нос, наконец, находят лакомые кусочки — глаза, и тут же их вырывают.

В первую ночь именно этот образ терзал Этьена. Только крыса находилась внутри его и пожирала его живьем изнутри. Она начала с голени, теперь поднимается вверх, затем прогрызет себе путь во внутренности, по позвоночнику поползет дальше и, наконец, доберется до самого мозга. Странно, но он ничего не чувствовал, словно тело и боль, не отпускавшая его уже несколько месяцев, куда-то бесследно исчезли, однако сам образ был настолько ужасен, что Этьену хотелось умереть, лишь бы избавиться от него, не дать ему укорениться. Он страстно желал, чтобы его мозг угас, и все остановилось, перестало существовать. Тем не менее, барахтаясь в этом кошмаре, он уцепился за спасительную мысль: я любой ценой должен найти выход, чтобы пережить эту ночь: другой образ, другие слова. Если он доживет до утра, произойдет нечто такое, что, вероятно, не спасет его, но избавит от невыносимого страха. Не без помощи снотворного он погрузился в полузабытье, на дне которого рыскала ощерившаяся ненасытная крыса. Он то засыпал, то просыпался; простыни насквозь промокли от пота. И когда забрезжил рассвет, крысы уже не было. Она ушла, и больше не возвращалась. Ее место заняла фраза. Она обрела для него видимую форму, словно была огнем начертана перед ним на стене.

Этьен так и не произнес ее. Вместо нее звучали другие, но все они казались мне приближениями, парафразами. На мой взгляд, ни одна из них не обладала той мощью убедительности и действенности, о которой он говорил. Я записал в блокнот: раковые клетки такая же часть тебя, как и здоровые. Эти раковые клетки — ты сам. Они вовсе не чужеродное тело, не крыса, что коварно внедрилась в твое тело. Они — часть тебя. Ты не можешь ненавидеть свою болезнь, ибо ты не можешь ненавидеть самого себя (еще как можешь, подумал я, но оставил эту мысль при себе). Твой рак — не враг, это ты сам.

Я понял, о чем говорил мне Этьен: эти фразы, и в особенности та, что скрывалась за ними, были решающими. Полагаю, он вспомнил нечто такое, что звучало совершенно естественно для него, но не имело ровно никакого значения для меня. Думаю, надо подождать, мы еще не закончили с первой ночью.

Между тем, образ крысы был мне знаком. С той лишь разницей, что меня изнутри пожирал другой зверь — лиса. Крыса перекочевала к Этьену из Оруэлловского «1984», а моя лиса — из истории про маленького спартанца, которую проходят на уроках латинского языка. Мальчишка украл лису и спрятал у себя под туникой. На совете старейшин лиса принялась кусать его за живот. Вместо того, чтобы отпустить рыжую и, тем самым, сознаться в краже, маленький спартанец, не моргнув глазом, позволил ей пожирать себя заживо, и это закончилось для него весьма печально.

Я рассказал Этьену, как однажды ходил к бывшему психоаналитику Франсуа Рустану. Я пожаловался ему на лису, что с детства таилась у меня под грудиной, терзая солнечное сплетение, и поинтересовался, можно ли избавиться от нее, выяснив, что к чему. Выслушав меня, Рустан пожал плечами. Он больше не верил ни в толкования, ни в сам психоанализ, только в правильную последовательность действий. Он сказал: «Выпустите вашу лису наружу. Пусть она свернется на диване в комочек. Вот и все. Видите, она здесь, и ведет себя совершенно спокойно». У дверей он пожал мне руку и добавил: «Если хотите, можете оставить свою лису у меня. Я присмотрю за ней».

Какое-то время я думал, что все получилось. Ходить к нему за лисой мне не пришлось, она вернулась сама. Сейчас зверюга оставила меня в покое: то ли спит, то ли в самом деле ушла, но три года назад, когда я часто общался с Этьеном, она была здесь. Терзала меня. И помогала его слушать.

К химиотерапии приступили с первого же дня в надежде спасти ногу, и врачам это удалось. Этьен стойко перенес большую часть лечения, единственное, с чем он не мог смириться, так это с потерей волос. Он был неуравновешенным, легко возбудимым юношей, далеким от истинной возмужалости. Девушки в равной мере пугали и привлекали его. Поэтому, когда у него начали выпадать волосы и, глядясь в зеркало, он увидел в своем отражении лысого и безбрового зомби без волос на лобке, каким ему предстояло скоро стать, никто не смог его убедить, что волосы быстро отрастут и все будет, как прежде. Этьена охватила паника, причем настолько сильная, что он прервал курс лечения. И сделал это сам, тайком, никому не сказав ни слова. Ему оставалось всего несколько сеансов продолжительностью по полдня каждый и еще три дня, как вначале. Родители продолжали бы возить его лечение, но он отказался, заявив, что будет ездить сам на метро. На самом деле он никуда не ездил, а в институте Кюри сообщил, что продолжает курс в клинике в Со и даже попросил, чтобы ему выписали назначение. Судя по всему, его слова прозвучали весьма убедительно: никто не позвонил родителям, чтобы проверить, выполняются ли предписанные процедуры. Свободное время он убивал, слоняясь по Парижу и листая книжки в лавках Латинского квартала. О чем он думал, прогуливая сеансы химиотерапии, как прогуливают уроки в школе, не задумываясь о грядущем конце учебного года? Осознавал ли, насколько сильно рисковал своей жизнью? Да, отвечал он. Когда случился рецидив, первым делом ему в голову пришла мысль: а что было бы, пройди я химиотерапию до конца? Потерял бы ногу или нет? Ответа он не получил, и этот вопрос быстро перестал его интересовать.

Экзамен на степень бакалавра он сдал в июне, но от летнего отдыха отказался, несмотря на настойчивые советы, и нашел подработку в спортивном филиале Fnac в отделе теннисных ракеток. Занятия спортом ему были противопоказаны: в случае перелома голени на восстановление рассчитывать не приходилось, однако он продолжал играть в теннис и даже футбол, где получить удар бутсой по ноге было проще простого. На вопрос, что это — нормальная беспечность подростка, едва избежавшего смерти и жаждущего вольной жизни, или некое глубинное, неосознанное стремление, ответа также не последовало.

В конце года врачи объявили Этьену, что он здоров. От него требовалось проходить контрольные медосмотры раз в три месяца, а потом и того реже — раз в полгода. Он ходил в институт Кюри после лекций по праву в Пантеоне. В приемном покое было полно раковых больных, и он смотрел на них с нескрываемым отвращением. Однажды на носилках принесли женщину в ужасном состоянии. Она весила не больше тридцати пяти килограмм, ее лицо ссохлось и напоминало высушенные головы, изготовлением которых славились индейцы хиваро. Несчастную приняли без очереди, и он, кипя от гнева, подумал: почему первой приняли ее, а не меня, ведь мне еще так много предстоит сделать, тогда как ей осталось только умереть? Он не стыдился своей черствости, напротив, гордился ею. Этьен испытывал отвращение не только к болезни, но и к больным — его это больше не касалось.