Миль уже который день была не то жива, не то нет, и Бен ничего не мог сделать — только дышать вместе с ней, а порой и вместо неё: не ведая, каким образом, но мучительным усилием собственного сердца он заставлял биться её замирающее сердце, а потом и сам подолгу приходил в себя, потому что, особенно поначалу, это было довольно-таки больно, и лишь много позже, когда её сердце вновь входило в ритм, боль отступала… Никакие знания, даже впитанные вместе с двуединством, никакой прежний опыт не подсказали ему, как действовать… Хотя он, конечно, делал ей поддерживающие инъекции, и эти инъекции явно не были лишними — а только недостаточными… Он пытался если не накормить, то хоть напоить практически оставшееся без хозяйки едва живое тело, а также спустя время заставить это тело помочиться — и ему это вполне удавалось.
А ещё, ни за что не соглашаясь гадать, очнётся она или нет, он постоянно звал её, окликал, просил и требовал вернуться, держал перед мысленным взором её весёлый смеющийся образ, и ждал, ждал, ждал, оставляя открытой дверь в тот освещённый и тёплый уголок своей души, в котором без неё было бы так пусто и одиноко…
Но Миль всё равно будто висела между небом и землёй, и он больше не знал, чем помочь. Пока однажды не заметил — попав под солнечные лучи, кожа у неё оживает, розовея и чуть светясь… И наконец-то сообразил, что надо делать. Опустив флайер днищем на воду, он открыл бортовой люк, раздел Миль донага, умостился так, чтобы она вся оказалась на свету и, машинально баюкая, зашептал ей на ухо:
— Давай, девочка, возвращайся ко мне… — а дальше оставалось ждать. Если это не поможет, то не поможет уже ничто…
В результате от тепла и усталости его самого сморило, что и неудивительно… Даже короткий сон приснился, хотя и странный: голенький, смутно знакомый светловолосый мальчик стоял рядом и гладил Миль по голове маленькими ручками. «Если ты не вернёшься, мама, я снова умру…» — грустно сказал малыш… Бен, вздрогнув всем телом, резко проснулся, стиснул Миль покрепче. И невольно оглянулся. «Приснится же», — подумалось с тоской…
Дело, однако, пусть не сразу, но пошло на лад. В свете солнца Миль постепенно перестала походить на залежавшийся без погребения труп и начала напоминать погружённого в крепкий сон человека… Или не совсем человека, но кого-то определённо живого… хрупкого… и чарующе красивого некой удивительно простой красой, дышащей покоем и обещанием чего-то очень хорошего, подобно виду из окна на летний утренний луг, весь в птичьем щебете, сверкающей росе и нехотя тающем тумане… Ровно и сильно забилось, заторопилось, навёрстывая упущенное, упрямое маленькое сердечко… нагое тело, столько дней пролежавшее безвольным пластом, по-кошачьи привычно свернулось плотным калачиком у мужа под мышкой…
Неожиданно возвратился и нахлынул наполнившийся свежестью рассветного ветра её совсем пропавший было ментозапах…
И Бен вдруг успокоился, расслабился, нутром ощутив: теперь с ней, а значит, и с ним, всё будет в порядке… снова задремал, забылся на солнышке, и во сне крепко её обнимая, вконец утомлённый неопределённостью и странностью их положения, измученный долгим страхом за неё и просто — зверски уставший…
На этот раз ему снилось, что это не он, а его обнимают, покачивая, баюкают в больших, таких тёплых и ласковых, родных ладонях…
Она не стала его окликать — он так долго не спал… Убедилась, что всё спокойно, Бен цел и невредим, вокруг, кроме беспечных рыб, никого — и заснула настоящим, целебным сном.
Повинуясь приказу, кибер захлопнул люк, и ещё целых три дня флайер болтался на поверхности океана, вверенный воле ветра и волн.