Время Большого Дождя началось как обычно, с грозы. Гроза грохотала до полудня, потом утихала, и Яхи отправлялся в лес, поискать чего-нибудь съестного. Соплеменники сидели по своим домам, сытые и довольные жизнью. Они-то успели запастись едой прежде, чем пришло Время Дождя. А он не мог ходить на охоту — его последняя жена, которую он добыл три года назад, стала болеть и вчера перед рассветом умерла. Он лечил её, как мог, приносил лучшую дичь, ягоды — она отказывалась есть, была печальна и всё лежала, отвернувшись. Он знал, что ненавидим ею. С того самого дня, как он поймал её и принёс в свой дом. Сначала она пугалась его, но он был ласков, и она привыкла. Приучив её не бояться его, он попытался внушить ей смирение, чтобы затем добиться если не любви, то простой привязанности. Но здесь он потерпел полное поражение — девушка была из своенравных и свободолюбивых. Тогда он воспользовался своей силой, от рождения дарованной всем представителям его племени взамен утраченного человеческого облика. Он подавил её волю и навязал ей желание… О, она была добра и нежна в ту ночь, до самого рассвета ласкала его и принимала его ласку, как он и хотел. Но потом оба уснули, и он выпустил её из-под своей власти. Она проснулась на его груди, поняла, что он сделал с ней, и пришла в ярость. Он легко снёс её буйство, виновато глядя сверху вниз, только лицо поднимал чуть выше, уклоняясь от её слабых ударов, которые не могли причинить ему какого-нибудь вреда. Он надеялся, что она смирится — и ошибся. Он внушал ей тёплое чувство к себе всякий раз, входя в дом. И она сначала верила и лишь удивлялась. Но едва он уходил — исчезало и внушение. Поняв природу удивлявшей её перемены в своих мыслях, она возмутилась и перестала верить себе. И теперь влиять на неё удавалось с большим трудом. Он заставил её ещё несколько раз подарить ему свою страсть, пока не убедился, что девушка родит ему ребёнка. Он до сих пор помнит её страх, когда она тоже почувствовала в себе дитя. Следующие месяцы он почти не выходил из дома — и его, и его жену кормило всё племя, чтобы он следил за ней и не давал возможности убить себя или ребёнка.
Наконец, она родила, всё обошлось без болезней, и — это был мальчик. Не такой, как городские дети, мельче, весь пушистый, многорукий и трёхглазый, но на взгляд Яхи — очень милый, и Яхи надеялся, что она полюбит ребёнка. И снова ошибся — она возненавидела и малыша. Он заставлял жену кормить пушистого ребёнка грудью, чтобы сын не умер, заставлял её принимать пищу и не вспоминать о прошлом… Эта борьба с волей жены изматывала всех троих, но Яхи был сильнее, он выдержал, ребёнок тоже выжил, а вот жена… Она всё-таки отказалась жить. Ребёнку был уже год, когда это произошло. Яхи боролся с ней, когда она решила умереть, но, если уж женщина это решила, с ней не справиться. Можно было заставить её с помощью всего племени, но тогда она и принадлежать должна была всем, а этого Яхи не мог позволить сделать с ней.
И вот она умерла. Яхи похоронил её на общем кладбище. Теперь, когда её не стало, не с кем стало бороться. В доме было мирно, спокойно и… пусто. Маленького сына он отнёс в общий дом, где росли дети, оставшиеся без родителей. Племя его вырастит, маны любили своих детей, они доставались им слишком дорогой ценой.
Но маны ведь не виноваты, что у них совсем мало женщин. Рождение девочки — такая редкость… Чтобы не вымереть, маны крадут женщин из Города, у Кочевников, у Диких — везде, где удаётся…
Лил дождь. Яхи обошёл свой участок и возвращался домой берегом реки, неся на поясе крупного колючего прыгуна и несколько когтекрылов — вполне достаточно на сегодня. Прыгуна он отдаст в общий дом, а когтекрылами поужинает сам. В одиночестве.
Яхи вздохнул. Трудно ему достался этот ребёнок… Но такое случалось, не все горожанки были податливы. Жаль её, конечно… Зато теперь Яхи имеет право жить с племенем. Если его малыш выживет. Закон племени суров — совершеннолетний мужчина должен добыть жену и дать племени ребёнка, величайшую ценность. Что делать, если у манов даже от горожанок девочки рождаются только как исключение.
А жить без своего племени ни один ман не может. Ещё одна подлость природы. Иногда изгнанный ман умирал раньше, чем кончался Большой Дождь…
…Яхи ощутил присутствие живого… Странно, во время Дождя неоткочевавшие большие звери спят в своих логовах… Нет, это не зверь! Яхи подошёл ближе и теперь определённо чувствовал живого. Уж не изгнанник ли умирает поблизости? Никто не осудит Яхи, если он подойдёт и побудет рядом. Яхи окликнул — никто ему не ответил. Может быть, уже поздно?
Да это же не ман! Голос совсем другой! Яхи застыл на месте, прислушался. Другой был недалеко. Яхи пошёл на голос, выведший его на прибрежный песок. Где-то здесь…
Яхи напряг все три лицевых глаза и даже затылочный, и, наконец, сквозь сетку дождя различил в полумраке на тусклом сером зеркале воды тёмное пятно.
Шагах в пяти от линии берега. Не шевелится, но живое. Яхи осторожно вошёл в воду, приблизился, замер и вслушался в слабый лепет, исходящий от неизвестного. Лепет не содержал угрозы или опасности, зато слабо взывал о помощи.
Яхи подошёл вплотную, наклонился и остолбенел: существо было человеком, девушкой! Едва живой, но настоящей — то ли горожанкой, то ли дикаркой — неважно! Яхи поднял её из воды, перенёс на песок, склонился, прикрывая от дождя, и внимательно исследовал.
Он нашёл, что её тело побито, в лёгких немного воды, в желудке, напротив — воды полно, что девушка крайне утомлена, но, в общем, цела и почти здорова. Более тщательно он осмотрит её потом, а сейчас он только вытряхнул из неё воду и постарался согреть. Она не приходила в себя, и он не стал более медлить — перекинул лёгкое тело через плечо и поспешил домой.
…Внутрь неё вливалось что-то горячее. Возражать она не могла и глотала вонючую солоноватую жидкость, пока вливали. Но вот сосуд от её губ отняли, голову опустили на изголовье — Миль обвела взглядом тёплый полумрак, и, так ничего и не рассмотрев, уснула.
Проснулась, по ощущениям, нескоро. В тепле, среди незнакомых запахов, под треск горящих дров и шум дождя. Шевельнулась — по всему телу тут же разбежалась боль. Открыла глаза: темнота, высокий каменный свод, слабо освещённый мечущимся отблеском огня, переходит в каменные же стены. Напротив её ложа — большой очаг.
«И где это я?» — помнились только темень, холод и удары, страх и удушье…
С трудом — ой, больно-то как! — выпростала из-под тяжёлой шкуры свои слабые, трясущиеся руки, в неверном свете огня разглядела многочисленные синяки и коросты, покрывавшие уже подживавшие ссадины. Не лучше выглядело и тело — не зря всё так ныло. Но хоть цело всё вроде. Кто-то позаботился о повреждениях, всё смазано и даже местами чем-то залеплено. Можно попробовать сесть… Ой… Голова здорово кружится… И звенит… Значит, вставать пока не следует.
Помещение было большое, но тёмное и основательно прокопчёное, освещалось только очагом, над которым в данный момент висел котелок с весело кипящим, и, судя по густому аппетитному запаху, мясным варевом… От которого желудок немедленно свело, а рот наполнился голодной слюной.
Но лезть в чужой котелок в отсутствие приютивших хозяев было бы невежливо… да и силёнок могло не хватить. Так что — хавчик подождёт. Желудок в недоумении взвыл. А я сказала — подождёшь!
А ещё у огня на палочках висели жалкие тряпочки и лоскуты — всё, что осталось от её одежды, то бишь от шортов, трусов и маечки. Если трусишки и шорты ещё можно было опознать, и даже, может быть, удастся надеть, то судьба майки печальна… Сандалиям, видимо, повезло и того меньше — их поблизости и вовсе не наблюдалось…
Это куда ж её занесло-то? Сквозь тяжесть в голове вроде бы помнилось, как длинной чередой шествовали мимо них с Беном землеройки… потом земля под ногами провалилась… а дальше-то что случилось? Плохое что-то — это определённо. Да не суть! Надо дать знать Бену, что жива, он же, небось, помирает от беспокойства!
…Но связаться с ним не получилось… От слабости или настолько далеко? Или это гроза так мешает? Ну просто хоть плачь…
Миль слезла с лежанки и доплелась до очага — ещё чего, наготой тут сверкать… Кроме лоскутов майки, всё остальное удалось приладить на тело. И лоскуты тоже сгодились — только-только на полосочку наскреблось… а вот завязать эту полоску сзади, на лопатках — никак не удавалось, ободранные, в коростах, руки не соглашались на такие тонкие операции, как вязание узлов, да ещё возле собственных качественно обшарпанных лопаток. Спина в целом тоже не желала, чтобы её тревожили… ну, ладно, обождём чуток, грудь можно прикрыть и так… ладошками… косу на крайний случай расплести… Да, «расплести» — а Гребень остался там, на полочке у постели… Зато браслет вот он, хотя и поцарапан…
Мысли текли по поверхности, все «не о том», лишь бы не думать о реальном положении дел, не впасть в отчаяние. Что она опять сделала не так?! За что её тычут носом в очередное дерьмо?!
Медленно, ведя рукой по каменным стенам, она обошла помещение, но не нашла никакого входа-выхода. Стены, состоявшие из очень точно подогнанных блоков, казались бы монолитными, если бы не эти тоненькие стыки. Бросив бесполезные поиски, угрелась у огня, и задремала, не переставая звать Бена даже в полусне… И проснулась, почуяв чужое присутствие. Очаг догорел, угли под котелком едва тлели и не давали света… А где-то там, в дальнем, самом тёмном углу, стоял кто-то огромный, чёрный, и смотрел на неё пылающими красными глазами.
Может быть, ей показалось, что он так огромен и чёрен… Но нерассуждающий детский страх, о котором она давно забыла, осыпая ознобом по самую макушку, выполз из темноты и стиснул душу мохнатой лапой, затмив всякий разум, заставив зажмуриться и отползать… пока было, куда… тоненько подвывая от ужаса и ничего не соображая… А когда кто-то коснулся её вскинутых рук, она замолчала и отключилась.
Яхи был огорчён. Она испугалась его так же, как и все другие женщины. Плохо, что она совсем молоденькая, почти ребёнок, и увидела его впервые в темноте, а темноты все дети боятся … Она так испугалась, что совсем не слышала его — а ведь он посылал ей только приветствие и миролюбие.
Он убрал похлёбку с углей и подбросил дров, чтобы осветить дом. Укутал девушку мягкой шкурой, устроил у огня и постарался привести в сознание, а когда она приоткрыла глаза, он тут же положил на них свою ладонь — не надо ей ещё раз его пугаться, к добру это не приведёт. Пусть сперва почувствует, что ей не причинят зла, пусть поймёт это без помощи зрения.
…Пахло чем-то резким, почти удушливым. Мотнув головой, Миль хотела открыть глаза — но на них легла ладонь. Большая, тёплая. Не смотреть? Ладно. А дальше что?
Дальше её стали гладить мягкой ладонью по голове, по щеке… Вот поправили укрывавшую Миль пушистую шкуру… Это было не страшно. Миль слышала менто — без слов, только эмоции, только образы — грустное и ласковое, оно успокаивало и просило о чём-то.
Она нащупала закрывавшую ей глаза ладонь и удивилась: ну ОЧЕНЬ большая ладонь, широкая, просто огромная… с шестью пальцами… Натуральная лопата. И другие ладони, которые ей было позволено обследовать, оказались столь же велики. Сколько же около неё народу? Менто вроде одно.
…Выше кисти руку покрывала густая шерсть… а уж мышцы под этой шерстью — куда там Бену! Миль пальцами обеих своих рук не смогла обхватить даже запястья… Каких же размеров может быть существо с этакими ручками?! А вот примерно таких, как то… напугавшее…
Страх опять метнулся, перехватывая дыхание…
Гладящие руки замерли, но через секунду вернулись к своему занятию.
Миль собралась с духом и сказала:
«Ладно. Я готова тебя увидеть».
Её как будто услышали: гладящие руки остановились в раздумьи — можно ли этому верить — и ладонь с её лица отстранилась.
Сначала Миль увидела перед собой его руки. Чёрные. На них действительно было по шесть пальцев. И они в самом деле были очень большие. И покрытые чёрной же шерстью. Шерсть, сначала короткая, росла, начиная с тыльной стороны кистей, и чем выше, тем гуще и длинней: на предплечьях, как у домашней кошки… на плечах — уже длинная и шелковистая. А сами плечи непомерно широченные… и голова на этих плечах казалась маленькой… А на голове…
Миль зажмурилась. Посмотрела ещё раз. Да, три глаза, расположенные треугольником. Два на обычных местах, третий — на лбу. Совершенно красные, с чёрным зрачком. Нос, широкий, один, рот тоже. Больше из-за шерсти ничего не разобрать. Что называется, дьявольское лицо… если бы не мягкая грусть в глазах. Во всех трёх… Ой, мама!
Руки!! Эти громадные руки!!! Их четыре… Как минимум… Нет, раз, два… точно — четыре. Вторая пара позади первой. А ног сколько? Нет, ног две. И запашок этот…
Он без одежды. Ну, правильно, с такой-то шерстью — зачем ему одежда… На талии, правда, есть что-то, вроде, пояс. И определённо — это самец… то есть мужчина. Но какой же огромный-то!!! И вовсе не такой страшный, каким показался сперва.
Он — ой, мама, вот это зу-убки-и… — улыбнулся!! Лучше не надо… хотя, в чём дело, раз это человеческое существо… ну, более или менее. Наверное, это и есть мутант, о которых она столь наслышана.
Миль таращилась на него во все глаза, и любопытство в ней смешивалось с жалостью и капелькой страха, а может быть, с невольным почтением перед сим образчиком мощи. Как и перед слоном, например… или, ближе к реальности, местной броненосной землеройкой. Двигалось чудище, несмотря на солидный вес, неслышно. Как призрак.
«Призрак». Бен остался возле флайера… Зажмурившись, Миль отрешилась от окружения и потянулась вдаль, всей силой тоскующего сердца зовя мужа… Почудилось или впрямь — долетел слабый отклик… И оборвался, как отрезали. Был отклик или почудилось?
Миль открыла глаза… и отшатнулась — над ней нависал огромный силуэт мутанта. Недобро так нависал, три красных глаза полыхали угольями… Какая всё-таки жуть…
А не твоя ли это работа, а, чудище?
«Яхи».
Миль подскочила.
Кто-то что-то произнёс на менто? На этот раз ей точно не померещилось — сказано было вполне отчётливо.
Мутант нервно маячил перед глазами, переминаясь с ноги на ногу, хлопал гляделками, пыхтел, вонял…
Миль насторожённо прослушала близлежащее ментопространство. Где-то в отдалении угадывалось некое лопотание, но не речь, а так, мешанина эмоций. Наверное, крупное стадо каких-нибудь зверей.
Теплое касание большой руки.
Миль подняла взгляд. Это заняло определённое время — мутант был высок, как гора. Одной рукой он старался привлечь её внимание, а тремя другими гулко хлопал себя по широченной груди, производя изрядный шум… и запах, запах!! Точнее — вонь…
«Что тебе?» — буркнула Миль скорее по инерции, как, бывало, разговаривала с кошкой…
«Яхи, — сказало чудище. И повторило: — Яхи, Яхи, Яхи, Яхи, Яхи, Яхи, Яхи…»
«Ты?! — она оторопела. Мутант кивнул. — Ты — Яхи? Звать так?!»
«Яхи звать, так. Ты… не бойся. Яхи не зверь».
Ха, как раз зверей-то я боюсь куда меньше, чем людей. То есть совсем не боюсь.
«А… кто ты?»
«Яхи — ман. Маны — люди», — гордо выпрямился он, подпирая потолок макушкой.
«Это ты-то человек?!»
«Давно, много Дождей назад, маны были люди. Потом был Большой Огонь, люди много умирали, много болели, мало стало живых, ещё меньше — здоровых. Люди болели, кто не умер — стал маном. Ты будешь жить здесь, ты не умрёшь, ты умеешь слышать мана».
«Это ты меня из воды вытащил?»
«Ты лежала в воде у берега. Яхи думал — зверь, подошёл — ты. Думал — мёртвая. Ты дышала, но тебе было плохо. Яхи взял тебя сюда, лечил, поил. Тебе стало хорошо. Скоро будет ещё лучше. Говори с Яхи!»
«Давно ты нашёл меня?»
«Один день».
«Сейчас что — утро, вечер?»
«Сейчас Дождь, вечер».
«Ты нашёл меня вечером?»
«Темно было, да».
Значит, её носило по подземным норам где-то полдня, пока не выбросило наружу. И здесь она около суток. Куда ж её уволокло, что Бена еле слышно?! Норы землероек могут быть как угодно длинны…
Миль снова потянулась вдаль, зовя мужа…
И опять — будто кто-то заткнул ей рот. Миль аж головой потрясла, пытаясь сбросить «кляп».
«Зачем кричишь?» — Яхи надвинулся, загородил собой всё вокруг.
«Это, значит, ты меня заглушил?»
«Яхи, да. Не кричи».
«Зачем ты это сделал?»
«Зачем кричала?»
Он её экранирует! Вот это да! Если так пойдёт, Бен рядышком пройдёт и не услышит её.
«Яхи, я зову своего мужа. Муж и жена должны быть вместе. Дождь нас разлучил, и это плохо. Поэтому я его зову, он придёт, найдёт меня, и мы опять будем вместе.»
«Он тоже умеет слышать?»
«Слышать?… А… Да, конечно».
«Не зови».
«Почему?»
«Яхи нашёл тебя, Яхи — муж».
«Че-его-о?! Чей муж?» — опешила она.
«Ты жена, Яхи — муж, — терпеливо пояснил он. — Маны берут жён у людей».
«Зачем?» — ничего умнее она спросить не придумала.
«У манов совсем мало женщин. Нужны дети, чтобы были новые маны. Кто не может найти жену, того прогоняют. Кого прогнали — долго не живёт, его никто не слышит, он никого не слышит, тут, — ман показал на свою мохнатую голову, — тут у него умирает».
«Ну… ничем не могу помочь. Ты — ман. Я — нет. Я не могу быть тебе женой, мы разные», — Миль постаралась отодвинуться — очень уж близко он подошёл.
«Разные — да. Женой — можешь. Маны тоже были люди. Маны берут жён у людей. Жёны рожают детей. У Яхи есть один сын. Если он умрёт, Яхи опять должен найти жену, она опять должна родить. Теперь Яхи не надо идти к Диким или в Город искать жену. Яхи нашёл тебя. Ты молодая, ты будешь рожать».
«Не буду, Яхи. Я больна. У нас с мужем нет детей.»
Мутант резко наклонился к ней, приблизив своё чёрное лицо почти вплотную к её лицу, уставился тремя горящими глазами, втянул широкими ноздрями воздух… Миль попыталась отстраниться, но он легко пресёк эту попытку. Оставалось только зажмуриться и задержать дыхание… И тут же мощный вопрошающий ментопоток вломился в сознание так грубо, что тело чуть не вывернулось наизнанку, каждой клеточкой стараясь ответить… Не ожидавшая подобной атаки, Миль еле отсекла чужое менто, заблокировалась, закрывшись так плотно, как только смогла…
Но мутант уже отпустил её руки, выпрямился, и глядел теперь с высоты своего роста, покачивая головой. Ждал.
Успокоив несущееся вскачь сердце и отдышавшись, Миль острожно приоткрыла блок, прислушалась — он больше не пытался вклиниться в её менто, глянула сердито:
«Больше не смей так давить на меня!»
«Яхи только проверил. Да, не родишь. Пока. Но ты молодая. Яхи будет лечить тебя, Яхи умеет. Сын Яхи — крепкий мальчик и может выжить. Тогда ты будешь просто жена, не мать».
«Не буду, Яхи! У меня уже есть муж, и другого мне не надо! Он всё равно найдёт меня, понял?»
«Понял. Может, найдёт. Но маны не отдают женщин обратно».
«Отдают — не отдают… А меня спросить не хочешь? Я что — вещь?! И ты что — думаешь, он вот так просто оставит меня тебе и спокойно уйдёт? Он ведь убьёт тебя, Яхи. И тебя, и всех манов!»
«Яхи тоже случалось убивать», — и, сев у огня, он спокойно принялся нанизывать на толстую палку уже потрошёные и ободранные тушки животных.
«Да я сама тебя убью!» — взъярилась Миль, и нерассуждающая ярость её выплеснулась на чёрный мохнатый ком… Без раздумий, без сожалений — ей впервые просто и незатейливо, от души, захотелось убить… Не то, что тогда… убегая от Контроля, когда она сама чуть не умерла. А теперь — теперь ярость её ударилась о черный силуэт у очага. …И разбилась о его защиту — ман только вздрогнул, глотнул воздуху и аж выгнулся, пережидая удар. Это было всё, на что у Миль хватило сил. Всхлипнув, она сползла по холодной каменной кладке и съёжилась на полу, кутаясь в обрывки майки, а больше — в собственные объятия. Бен придёт… Она будет звать его день и ночь, и он услышит же когда-нибудь… Иначе всё зря…
…По жилищу мана распространялся запах жареного мяса… А у Миль в желудке уже очень давно не было ничего, кроме нескольких глотков того мерзкого питья, которым её поил ман. Тело, усиленно заживлявшее многочисленные поверхностные повреждения да вдобавок только что отдавшее и без того небогатый запас энергии на неразумную атаку, поколебалось на грани — потребовать пищи и жить дальше или смириться и начать тихо угасать — и оставило выбор за взбалмошной хозяйкой. Всё равно ведь сделает по-своему. Хозяйка вроде бы помнила о данном когда-то мужу обещании, но муж оказался недосягаем, а перспектива в случае выживания была столь отвратительна… необходимость выжить уже не казалась непререкаемой… жить хотелось всё меньше…
Она не услышала его шагов. Просто вдруг вознеслась вверх: огромные руки легко оторвали её от пола — одной парой ман без особых усилий, как щенка, держал девушку перед собой, а другой заботливо укутывал в большую, мягкую шкуру. Упаковав как следует, перенёс к очагу, примостил к себе на колено и подсунул к её губам объёмистую толстостенную посудину, слепленную, видимо, из глины:
«Пей».
«Не буду».
«Не заставляй Яхи применять силу».
Слегка запрокинув ей голову, он больно сжал щёки Миль с двух сторон так, что губы раскрылись, и наклонил сосуд. В рот Миль хлынуло густое солоноватое питьё, пришлось глотать… Влив всё, что было в сосуде, он поднёс к её лицу кусок мяса на деревянной палке и спросил:
«Ты будешь есть? Яхи может сам разжевать и заставить тебя проглотить. Ты хочешь есть так?» — угроза была более чем реальна.
«Нет. Сама», — мрачно сказала она.
Улыбнувшись, он распеленал ей руки и вручил мясо. Мясо, конечно, было без соли…
«Чем это ты меня поил?»
«Если Яхи скажет, ты не сможешь выпить ещё, а ты должна это пить, чтобы стать здоровой. Почему ты не ешь?»
Миль, крепко задумавшаяся над составом напитка, ответила:
«Невкусно. Без соли».
Он кивнул:
«Ты привыкнешь. Это сначала непривычно. Ешь, привыкай. Можешь присаливать золой, вот, — он показал, как. — Яхи принесёт плоды. Потом».
Сам он уплетал мясо с подобающим ему аппетитом. Миль убедила себя, что голодна, и таки сумела разделаться со своим пресным куском. По крайней мере, пахло оно прекрасно.
Яхи попытался предложить ей ещё кусок, но она так решительно заявила, что сыта, что он только кивнул, перестал ковырять щепкой в зубах, устроил девушку на лежанку, а сам продолжил трапезу. Под его довольное чавканье и весёлый треск разгрызаемых костей Миль, угревшись под тёплой шкурой, начала клевать носом — что и неудивительно после такого насыщенного переживаниями дня да плюс наверняка в том питье имелось природное снотворное…
Утро, вечер? Может, ночь? Попробуй тут определи — очаг, как и накануне, исправно освещал каменный свод и стены, за которыми, наверное, всё так же плясал дождь… Лохматого Яхи, как и большую часть времени, дома опять не было — и слава Богу… Но каким способом эта громадина проникала сквозь такую стену? Миль неоднократно обследовала стыки каменных блоков, уложенных убедительно прочно, безо всякого раствора — между ними и волосок не просунешь. Нашла два отверстия: одно — над очагом, но, даже если погасить огонь, в дымоход не протиснешься — слишком узок; на второе наткнулась случайно: в дальнем углу обнаружилась плита, спихнув которую в сторону, Миль отшатнулась и поспешила вернуть её обратно: квадратное отверстие было мало того, что тоже безнадёжно узким, так ещё и оказалось ничем иным, нежели сортиром, и уходило в зловонную тьму. Этим путём тоже не выберешься — разве что решишь расстаться с жизнью особо извращённым способом…
Но Яхи-то ведь как-то шастает туда-сюда? Вот скоро вернётся и опять станет пользовать этой своей сомнительной жижей неясного происхожения… хорошо хоть, что в мужья пока не очень набивается… Муж выискался, чучело-вонючело, немытое, четырёхрукое…
Забравшись обратно на лежанку, Миль, собравшись с остатком силёнок, предприняла очередную попытку дозваться мужа… И то ли померещилось, то ли впрямь пахнуло хлебным духом — откликнулся на самом пределе слышимости родной голос! Миль радостно потянулась навстречу, выкладываясь до тёмного беспамятства, но полной утраты связи с реальностью… Услышала настоящий отклик, его отклик! И пусть сразу навалилась тотальная слабость, свалившая в сон…
Такой глухой да крепкий, что Яхи так и не смог её добудиться. Однако это не показалось ему достаточной причиной, чтобы пропустить приём целебного питья…
Отвратительная как никогда, жижа наполнила рот и провалилась в желудок… Миль открыла глаза, пытаясь проплеваться и услышала:
«Пей!»
«Не могу… противно…»
«С чего вдруг?»
«Не буду…»
«Будешь!»
Гадкая жидкость опять затопила глотку… И Миль начало выворачивать наизнанку…
Яхи быстро перегнул её через колено, и всё, влитое с таким трудом, принялось извергаться наружу. Рвота сотрясала долго, выкручивая нутро, до слёз и судорог, до потемнения в глазах…
Но всему есть предел, закончилась и эта пытка. Пока Миль силилась отдышаться, Яхи вооружился охапкой сена и в четыре руки быстро ликвидировал лужу. Всеядное пламя ярко вспыхнуло, без возражений приняв подношение, и вскоре только кислый запах рвоты напоминал о последствии насильного лечения.
«Ты чем меня травил, чудовище?» — спросила Миль, полоща рот над вонючим сортиром.
«Яхи лечил тебя тем же, чем и всегда», — сумрачно ответил тот, удерживая её, потому стоять она не могла.
«Ничего не напутал?» — значит, какой-то местный компонент ядовит для неё… хорошо ещё, что вывернуло.
«Нечего было путать. Яхи брал те же части. Причина не в питье».
«Говорила же — не надо было пичкать насильно. Вот скоро придёт мой муж, а ты меня насмерть залечил, как оправдываться будешь?»
Он взрыкнул и, сверкнув очами, чуть ли не швырнул её на лежанку. Накрыл с головой, придавил тяжёлой лапой:
«Спи».
…Миль резко села, а только потом проснулась, вытаращив глаза. Сердце бубном колотилось в груди, грудь ходила ходуном. Что-то разбудило… В темноте каменной хижины вкусно пахло горячим хлебом… Оклик! Её окликнули — кто, кроме Бена мог позвать так, что тело отозвалось раньше разума?! Заметавшись солнечными зайчиками, радость затопила её по макушку, Миль с трудом удержалась от смеха — и послала менто навстречу. Он недалеко, он знает, где она, он скоро придёт!!!
Тёмным клубком вскинулся со своего места Яхи, прыжком оказался рядом, рыкнул, раздувая ноздри:
«Не кричи!» — запах хлеба растаял, как сон, остались только обычные для этого жилища «ароматы».
«А то что? Он всё равно уже знает, где я, он в пути. И лучше бы тебе ему не попадаться».
«Твой муж — ман?»
«С чего бы. Он — человек, мужчина, и ещё какой мужчина…» — мечтательно улыбнулась она.
«Тогда пусть он не попадается Яхи, а не Яхи — ему!» — набычился ман.
«А что ты можешь, чучело-вонючело!» — фыркнула Миль и расхохоталась. Придержать бы язычок, но её отчего-то понесло — не то от предвкушения скорой встречи с Беном, не то от остатков дряни, которой Яхи накануне перекормил её ненароком. Она беззвучно хохотала и не могла остановиться, забыв, что самолюбие мальчишек всех рас и любого возраста дразнить небезопасно.
Чучело не чучело, но рассердился мутант здорово.
«Яхи — ман! Ман покажет тебе, что может сделать с твоим мужем».
Чужая воля душным пологом тяжело навалилась на сознание, грозя задавить, но Миль хорошо усвоила урок с прошлого раза — блок оказался на месте раньше, чем она успела испугаться и вспомнила о защите. Сколько ман ни давил, как ни тужился — пробить барьер было не в его силах, блокировка любой напор просто отводила в никуда, и весь запал бесполезно растворялся в пространстве… За надёжным барьером было тихо и спокойно. От испуга неуместное её веселье как рукой сняло, теперь она понимала, что рисковала, и рисковала напрасно, и с сожалением подумала — сдержит любую атаку, а вот ответить не сможет. Бен — тот бы смог… Зато заодно сообразила, что он уже, наверное, настолько близко, что его можно достать на втором уровне — и тут же попробовала. Не жалея скудных сил. И ответ пришёл — слабый, но насыщенно-хлебный и заметно ближе…
Платить пришлось немедленно — приливом слабости и тошноты. Равнодушно глянув на всё ещё пыхтящего от напряжения мана, Миль свернулась на лежанке калачиком и задремала. А недремлющий блок нёс вахту, невзирая на её сон…
…Щеки коснулось нечто прохладное, Миль нехотя открыла глаза и взглянула — возле её головы лежали нежно пахнущие круглобокие фрукты. Она улыбнулась — Яхи оставил попытки кормить её принуждением.
Взяв ещё один фрукт, ман протянул его Миль. Она отвернулась. Фрукт настойчиво поднесли с другой стороны. Ага, это же приглашение к разговору, устной речью мы оба не владеем… Ну, давай попробуем договориться ещё раз.
Миль сняла блок.
«Говори с Яхи… — менто было совсем другим, чем прежде. Ни угрозы, ни требовательности в нём не звучало. Только растерянность и просьба. — Говори с Яхи… Ты слышишь. Яхи знает — ты слышишь».
«Почему бы тебе не добавить «пожалуйста»?»
«А что это?»
«Когда очень просят, говорят «пожалуйста».
Он помолчал, посопел, почесался (он вообще чесался часто и с удовольствием)… Присел рядом.
«Яхи очень просит. Говори с Яхи… пожалуйста».
«Ладно, — на это силы ещё нашлись. — Только ты отодвинься немного».
Вонял он немилосердно…
«Яхи принёс плоды. Ешь… пожалуйста».
«Не уверена, что мне можно это есть. Некоторые вещества не для меня».
«Вещества — может быть. Но это не вещества. Это плоды. Они вкусные, ешь».
Поздно.
«Не хочу».
«Ты проверяешь, будет ли Яхи кормить тебя силой. Нет, больше не будет».
Она смягчилась.
«Я поняла, но… я правда не могу есть. Не хочу. Я… очень скучаю, Яхи. Понимаешь? Так бывает — когда по кому-то очень скучаешь, ничего не хочешь».
И не стала объяснять, что потом наступает момент, когда просто и не можешь… Она перешла эту грань. Тело больше не требовало еды. Более того — оно еду уже не принимало. Ещё можно его заставить… если найдёшь уважительную причину. И — да, если упустить время, всё может плохо закончиться. Но в этом состоянии такой пустяк уже совершенно не волнует…
Яхи слушал внимательно. И ничего не понял.
«Яхи делал неправильно, — гнул он своё. — Яхи виноват. Яхи не должен был делать так с тобой».
Она покачала головой.
«Ты бы ничего и не смог сделать. А то, что тебе удалось поначалу — и удалось-то лишь потому, что я больна. Посмотри сюда, Яхи».
Она сдвинула браслет, под ним на незагорелой полоске кожи сверкнул белизной маленький кружок с золотой точкой посередине и широкой красной каймой по краю.
«Видишь красное кольцо? Круг должен быть весь белым. Чем больше красного, тем хуже мои дела. Так Бен сказал, а он знает, что говорит».
«Бен?» — шерсть на Яхи встала дыбом, ноздри раздулись.
«Бен. Муж. Любимый. Единственный. Моя ненаглядная половинка… Отпусти меня, а? И всё обойдётся, никто не пострадает. Зачем тебе чужая половинка, да ещё больная? Чужое вообще брать нехорошо. А Бен меня вылечит…»
«Нет!» — ман рычал раскатисто, как большой зверь.
«Яхи, я ведь даже не твоя добыча. Ты меня не украл, не дрался за меня. Ты меня просто встретил и помог в трудную минуту. Спасибо за помощь, но мне пора вернуться. Отпусти».
«Нет!!» — и он не встал даже, а воздвигся, медленно и страшно. И казался он сейчас ещё огромнее — может быть, из-за вздыбленной шерсти.
«Тогда Бен придёт сюда и будет драться с тобой. И он прикончит тебя, Яхи. Тебе не одолеть его, и не потому, что у него оружие. А потому, что он сильнее тебя… здесь, — она указала на его голову. — И ещё потому, что он без меня — тоже только половина целого…»
«Нет! — рык сотряс своды и посыпалась пыль. — Яхи будет твоей половиной целого! Будет!»
«Да нет же, Яхи — нет! Мы части от разного целого, пойми уже!!»
«Нет!!» — и, не прекращая рычать, прыгнул к ней, взгромоздился, придавив горячей своей, вонючей тушей, в пару взмахов сорвал и без того жалкие остатки одежды… Ни о каком сопротивлении речь идти не могла — попробуй хоть пальцем шевельнуть в тисках четырёх рук…
Задыхаясь, Миль с гадливостью поняла, что ей конец. Смертная тоска начала останавливать сердце, в растерянности оно по инерции ещё слегка потрепыхалось — это даже не было больно… и смирилось с наплывающей тьмой. И Миль спокойно и даже с облегчением начала проваливаться в эту огромную, нудно звенящую черноту…
И опять на неё кто-то орал, требуя, чтобы она дышала… И неуклюже подгонял её сбитое с толку сердце, побуждая его работать.
Да дышу я, дышу… устало думала она. И окликала: Бен, это ты? Но в нос шибало вонью большого зверя, мокрой шерстью и застарелым потом, а возле уха гулко стучало чужое мощное сердце… или даже два?…
Яхи нёсся через лес, перепрыгивал через ручьи, переходил вброд речки, обходил озёрца, которыми изобиловала местность. И изо всех сил звал, не переставая:
«Бен!!!»
Тот отзывался несколько удивлённо — голос, звавший его, был совершенно незнакомым, но очень настойчивым и испуганным. Расстояние пока не позволяло им объясниться, можно было только посылать отклик в ответ на вызов, но с каждым часом расстояние это сокращалось — оба уверенно торопились навстречу друг другу.
По пути Яхи срывал плоды и в наивной надежде не накормить, так хоть порадовать совал их Миль, но она даже глаз не открывала. Сам Яхи не ел — он бежал, дыша за двоих, и редкие звери торопливо убирались с его дороги.
Похоронив одну женщину, Яхи не хотел стать причиной гибели другой…
Но уже совсем скоро Яхи почувствовал, как его словно бы ухватили за шкирку или захлестнули на шее поводок — и стали тянуть вперёд. Подёргавшись, понял, что не вырваться. Ощущение было новым и крайне неприятным для его гордости, однако, в данном случае, полезным — невидимый поводок указывал точное направление движения и даже временами помогал бежать и дышать, добавляя сил. Казалось — Яхи бы испугался, если бы не был уверен, что сейчас-то ему ничто не грозит — казалось, если бы Яхи даже умер, его тело всё равно продолжало бы бежать, неся к цели неподвижный свёрток, который он крепко прижимал к груди… Ещё он чувствовал: владелец поводка уже взял на себя заботу о ноше у него на руках — во всяком случае, дышалось Яхи теперь значительно легче… Вот Яхи вывалился из густого кустарника и как-то вдруг оказалось — всё, дошёл… Поводок ослаб, отпустив его, ноги Яхи подкосились и он осел на мокрую траву, а руки сами разжались — свёрток скатился с его широких ладоней к чьим-то тут же согнувшимся коленям, и был подхвачен…
Тонкие руки в отметинах ссадин выпростались из шкур и обняли человека, который в упор смотрел на Яхи бешеными светлыми глазами. Руки светлоглазого жили своей жизнью — выпутали из намокшей шкуры девичью головку и осторожно погрузили в её растрёпанные волосы какую-то сверкающую даже в рассеянном сумеречном свете вещицу — и волосы эти, как живые, немедленно принялись расплетаться и снова переплетаться, на них заиграли и разбежались по всему нагому девичьему телу голубые искорки… А светлые глаза его, глядя чуть снизу, неотрывно держали Яхи взглядом — и клубилась в них пополам с еле сдерживаемой силой такая ярость, что Яхи порадовался, что ничего не успел сделать с этой девушкой — только порвал её одежду…
Впрочем, светлоглазый держал мана в своей власти, даже и закрыв глаза. Эти двое слились в одно, и для них не стало ни леса, ни дождя, ни Яхи, ни самого мира, ни времени… И Яхи убедился: она говорила правду — он, ман, и в самом деле пытался взять абсолютно чужое. Никогда бы ему не суметь стать её половиной…