Серёга заметил маленькую замарашку на улице. Она тащилась далеко впереди, деловито проверяя все мусорные урны и сторожко зыркая по сторонам — не хотела, надо думать, неприятностей. Народ сновал по своим делам и не обращал на неё внимания, а наткнувшись, брезгливо-виновато отводил взгляд: предполагалось, что у неё есть семья, а что ребёнок такой… Ну, такая, значит, семья. Не жалуется ребёнок — стало быть, любит родичей и такими, и не хочет, чтоб мамку лишили прав. Его выбор. Никому не хотелось думать, что выбора-то никакого у человечка и нет — и никто не желал брать ответ за него на себя. Есть на то у нас соответствующие службы, которые должны этим заниматься, они за это зарплату получают, вот пусть и займутся, а мне некогда, я на работу спешу, у всех, в конце-то концов, своя работа, и надо делать её хорошо!

На миг отведя взгляд, Серёга потерял замарашку из виду. Вот была — а вот уже нет её. Порыскал-порыскал — нет. Пропала. Надо было идти в школу. И он пошёл. Но по городу с тех пор ходил с высоко поднятой головой. И не напрасно, та замарашка попадалась ему часто — но всегда издали, путём не разглядеть, он начинал проталкиваться к ней — и непременно её терял. Он сменил тактику, перестал пытаться приблизиться, высматривал и наблюдал. Она, казалось, почувствовав внимание, однажды посмотрела в его сторону… Он смотрел ей в лицо, пока она не отвернулась и не растворилась в толпе. Бледное худое личико, невыразительное, словно стёртое. Вязаная шапка, светлая. Куртка, вроде, тоже серая, бесформенная такая, ноги тонкие… в чём-то опять же тёмно-сером. И большие… а что это было — сапоги, что ли? Да, ещё сумка — большая, раздутая, на плече висела. И не скажешь, что девочка. А вот знал — точно девчонка.

Он никому не рассказал о ней — а что он мог сказать? Видел неблагополучного ребёнка на улице? Так он, ребёнок, не один там такой. Это никому не интересно.

Уже выпал и установился снег. Первая четверть шла к концу. Серёга с тоской поглядывал на пустое место рядом с собой. Миль не пришла первого сентября и никто из взрослых ничего не мог ему о ней сказать. Классная рассеянно отмахнулась:

— Какая девочка… Не знаю. В списке такой нет.

Завуч и директор отреагировали примерно так же. Директор ещё и вызверился на него, разве что не послал далеко, посоветовав не лезть не в своё дело, а получше учиться.

Девчонки строили ему глазки, но место рядом с Барковым оставалось пустым. В классе о Миль странно быстро позабыли, как и не знали такую.

Однажды пришёл милиционер, показал мутную фотографию и спросил, вздохнув:

— Знаю, что плохое фото, но может, ребята, кто-нибудь из вас видел эту вашу одноклассницу… Как её… Милу Ратникову?

Класс дружно и как-то тупо молчал. Только Никитина смотрела на Баркова кошачьим всезнающим взглядом, пока он не обернулся и не глянул с нехорошим прищуром. Тогда она ему улыбнулась и перевела взгляд на фотографию, которая, казалось, стала за это время ещё хуже.

Серёга моргнул: ничего не показалось, фотка реально поблёкла на глазах. Заметив его слегка обалделый вид, милиционер быстро повернул снимок к себе и — Барков, сидящий ближе всех, мог бы поклясться — придушенно матюкнулся про себя, и тотчас воровато оглянулся на учителя, на учеников…

Барков сделал «голубые глазки».

— Ну, вот, опять! — огорчённо пробормотал милиционер. — Поверите ли, девятая за сегодня. Стоит их только вынуть на свет божий, и пожалуйста — за несколько минут изображение исчезает. Бумага, видимо, засвеченная попалась… Хм, извините за беспокойство. Ежели кто-нибудь что-нибудь вспомнит, все знаете, куда обращаться, так? Ну, всего доброго.

В неприкрытую дверь Серёге было видно, как в коридоре к нему подошли двое, что называется, в штатском, аккуратно приняли из его рук пакет с «засвеченными» фотографиями и ушли. Тот чётко козырнул им и долго задумчиво смотрел вслед.

Задумался и Серёга. Куда всё же делась Миль? Если вот и милиция её ищет? И исчезла даже их квартира? Почему в школе о Миль помнят только он да Ольга? Вопросы были не из тех, на которые можно получить ответы хоть когда-нибудь. И точно из тех, которые лучше не задавать. А фотографии… Он улыбнулся. Было в их засветке что-то характерное для Миль, словно привет от неё. «Так вам и надо», — подумал он злорадно и как-то не очень логично, ведь вот же люди вроде пытаются сделать то, что нужно — найти Миль. Но будь он проклят, если скажет им хоть словечко о ней. Думается, она бы этого не хотела.

… Девочка-бродяжка шла впереди не так далеко, как всегда. Ещё немного, и она свернёт туда, куда обычно исчезает. Пожалуй, если окликнуть, она услышит. Но как окликнуть, если не знаешь имени? Ещё напугаешь… Она что, кашляет? Кашляет. Застарелый кашель. Больна, конечно.

…А вроде — знакомый кашель.

Не может быть. Миль?! Да нет…

— Миль! — заорал он. — Милка, это я! Барков!

Девочка не ответила, не вздрогнула, не ускорила и не замедлила шага — как шла, так и ушла в ту нору, куда всегда уходила. Не она. А если она? Просто подросла. Вытянулась. Ничего же не понять из-за этой нелепой кучи одежды, намотанной на неё.

И он рискнул. Свернул приблизительно туда же, но через несколько шагов оказался в темноте. Остановился, прислушался. Позади шумела улица. Впереди было тише и… как-то нехорошо. Темнота не была равнодушной. Она смотрела и поджидала, сторожила каждое движение и обещала неприятности.

— Уходиии, — шептала она. — Пока мо-ожешшшь…

Серёга удивился. Он же никогда не боялся темноты. А затем и рассердился. На себя. На темноту. Где-то здесь, возможно, его маленькая сестра прячется от мира, как раненый зверёк, одинокий и голодный, а его пытается напугать и прогнать — что? Отсутствие света? Я здесь по праву!

Глаза ли привыкли или темнота рассеялась, но проступили очертания высокого забора и щели в нём, к щели вела протоптанная в неглубоком снежном налёте тропка. Он протиснулся в эту щель: глухая стена панельного дома, выступающие из-под снега очертания всякого хлама, тропка огибает этот хлам. Он прошел по тропе, тропа свернула за угол и нырнула в тёмный провал… На ступенях, занесённых снегом, следы… подвал? Да, похоже. Вот прямоугольник двери. Он потянул за сохранившуюся ручку — дверь довольно легко открылась, значит, ею пользуются. Внутри ещё темнее, воздух затхлый, сырой… но довольно тёплый. Надо было фонарик взять! Или хоть спички! Единственный парень в детдоме, кто не курит — это ты, Серёга. Вот так. Что ты тут найдёшь в такой тьме? Если тут вообще кто-нибудь есть. Ага, ты ещё покричи, как идиот из зарубежной киношки — хэлло, тут кто-нибудь есть? Придётся вернуться за фонарём…

Минуту. Что за звуки? Нет, не кошки. И не привидения. Тише, не вспугни… Ближе, ближе… Кашель это, точно. Детский, тихий. Где-то здесь.

Он пошёл назад, шаг за шагом, нащупывая путь спиной. Если сейчас двинуть на голос, он в темноте обязательно нашумит и вспугнёт девочку. Она убежит — он бы так точно сбежал. Ищи её потом. Нет, сейчас — за фонариком. И сразу обратно.

Когда её окликнули по имени там, на улице, Миль не отозвалась, потому что не отнесла имя к себе. Забыла, что её могут позвать, да ещё по имени. Привыкла, что её не замечают или бросают ей: «Эй, ты!» Или как-нибудь ещё, похлеще. За последнее время она такого наслушалась в свой адрес… Так что тот оклик был просто шумом, голосом, одним из прочих. Мало ли кого позвали на улице. Да и шумело у неё в голове в тот вечер… штормило, знаете ли. Температура там, давление. С ней такое бывало.

В её подвале было привычно тихо и главное — тепло-о… Пробравшись в свой закуток, она старательно закупорила за собой все щели, свернулась клубком и поела, запивая сладкой, ещё тёплой водой из бутылки. Глотать было больно, еда казалась безвкусной, но поесть было надо, поэтому она жевала и глотала, жевала и глотала. Потом всю оставшуюся еду упаковала в жестяную коробку — отличная попалась как-то коробка, чистая, даже не ржавая! С картинками на боках. Внутри сладко пахло. Наверное, из-под конфет. Как можно было такую прелесть выкинуть, она не понимала, но спасибо, а то в чём бы она сейчас еду от крыс прятала? Коробку поставила в головах. Рядом, под руку, пристроила большой острый нож. От них же, от крыс. Она их не боялась, но научилась уважать. На всякий случай всегда держала близко пропитанный бензином тряпочный факел в упаковке — фонарик фонариком, но если крысы сбрендят и бросятся, чирк спичкой — и фиг вам! Спичек у неё вообще — во всех карманах по коробку. Так. Теперь таблетки: парацетамол, анальгин, аспирин. Всё. Можно спать. Если бы не кашель, давно бы спала. Таблетки пора, пора менять, уже совсем не помогают… Чего-нибудь бы от кашля, бабушка всегда травки заваривала, чай с малиной, мёдом… во, вспомнила — с липовым цветом…

Ей стали сниться сны, это было большой радостью. Раньше спать было так же противно, как и бодрствовать. А теперь — хорошо: то бабушка приснится и начнёт пенять — ты чего ушла от меня, глупенькая, мне одной скучно, приходи… то бал во дворце, музыка, и она танцует и даже летает… то школа приснится — совершенно пустая, только мальчик какой-то на учительском месте сидит и ставит всем пропуски в журнале… а бабушка заглядывает в дверь и говорит — уроки уже закончились, чего сидишь, пойдём домой…

Серёга купил фонарик и батарейки в ближайшем универмаге, успел перед самым закрытием. И рванул назад, в подвал. Торопился медленно: не хотелось сломать себе что-нибудь в таком неподходящем месте, где тебя не найдёт никто… кроме крыс. В свете фонарика подвал казался ещё гаже, чем был. Крысы смотрели без особого страха, их глазки вспыхивали рубинами из темноты. Грязно было, сыро… как в подвале. Пахло землёй, гнилью, мочой… гадостью пахло. Воняло. Звуки были разные, негромкие, невнятные. И везде — трубы-трубы-вентили-трубы-вентили-трубы… И ещё какие-то загородки, перегородки, закутки, тупики… Кашля не слышно. А как найти без кашля? «Ну, покашляй!» — умолял он про себя. И вслушивался, всматривался, ступал тихо, осторожно. Фонарик выхватывал из темноты что угодно, но не то, что хотелось увидеть. Как тут

можно жить? А ведь живут. Будто и нет кругом людей, совсем рядом, над головой, в светлых красивых жилищах, с удобной мебелью и телевизорами, с поцелуями перед сном и сказками на ночь… Нет, вокруг — каменные пещеры с чудовищами, хищники крадутся, выслеживая добычу, сильный получает лучший кусок, слабого прогоняют из пещеры в непогоду: выживет — хорошо, а нет — ещё лучше…

Он бы её, наверное, так и не нашёл, но она не выключила фонарик, потом разметалась и что-то сдвинула в своей оболочке из картона и тряпок. В щель пробился наружу луч, его-то Серёга и заметил. Расширил щель, заглянул… и сперва отшатнулся — в нос шибануло тяжёлым, спёртым воздухом. Он раскидал «скорлупу», посветил фонариком в лицо девочке, но она не проснулась. Не могла. Скорее всего, уже никогда бы не проснулась.

Серёга надеялся, что это она, но узнал её не сразу, хотя и видел: нашёл именно ту, что весь прошлый год сидела рядом с ним за партой. Он выволок её из того логова на улицу, почти не заметив веса обмотанного гнусными тряпками тела. Постоял, не зная, куда теперь. В голове будто ветром повымело — никаких мыслей. Зато в груди было горячо и больно, наверное, от тепла её тела, которое он прижимал к себе — явно у девчонки температура.

И тут его ослепил яркий свет, окружили люди и тело с его рук забрали, хоть он и не отпускал:

— Ты молодец, мальчик. Ты её нашёл, теперь мы о ней позаботимся, не волнуйся. Можешь поехать с ней. Хочешь? — он кивнул и его посадили в освещённое тёплое нутро фургона рядом с… Миль? Он её всё ещё не признавал, она была не такая. Её уже освободили от хлама, в который она куталась, и оказалось, что она очень худая и грязная, это особенно бросалось в глаза на фоне белых простыней, которыми её укрыли.

Фургон куда-то долго ехал, люди в белом занимались Миль, без суеты и очень эффективно: вот она уже более-менее чистая и походит на человека, но такого истощённого и так оклеенного какими-то кружочками с проводками, что смотреть неприятно; в венах обеих рук торчат толстые иглы, в рот и нос вставлены тонкие трубочки, на голове тоже путаница проводов… Всё это пугало ещё больше. Окон фургон не имел, вместо них все стены занимали приборы — и все они работали, мигая огоньками, гудя и попискивая.

Переднюю перегородку прикрыли неплотно, оттуда, оборачиваясь, встревоженно посматривал человек, так упакованный в тёмную одежду, что видны были только его глаза и рот. Наконец, суета вокруг Миль поутихла, и человеку с переднего сиденья сказали:

— Состояние стабильное, — на что он кивнул, и оборачиваться стал реже.

Серёга сидел тихо-тихо, слушал непонятные переговоры, приглушённо доносившиеся из переднего отсека, и терзался: с одной стороны, хорошо, что Милке оказали помощь и теперь она выздоровеет и больше не будет бродяжить, а с другой — она ведь не зря от всех пряталась, наверное, а он, получается, сам её сдал. Выследил, нашёл и отдал. Он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что не виноват, его пасли профессионалы, и никуда бы он от них не делся, но всё равно было противно…

Фургон встал, медики быстро унесли Миль и часть приборов, Серёга двинул было следом, но его ловко развернули и оказалось, что он идёт в другом направлении в сопровождении высоких тёмных фигур, которые двигались так тихо, что казалось — они часть ночи. Серёге даже стало неудобно за свой топот, и он постарался ступать аккуратнее, но тут же стал отставать, его взяли за плечо и посоветовали:

— Шевелись, парень. Потом отдыхать будешь.

Они вошли в свет, Серёга прикрыл глаза, а когда проморгался, обнаружил, что остался один. Впрочем, нет, не совсем: в дальнем от мальчика проёме двери стоял, прислонившись к косяку, хорошо одетый пожилой мужчина. Судя по всему, он ждал, пока глаза у Сергея адаптируются. Дождавшись, слегка кивнул и сказал:

— Пойдём, поговорим, — повернулся и неспеша зашагал, уверенный, что мальчик последует за ним. Не оборачиваясь, мужчина представился: — Звать меня Петром Даниловичем. Не отставай.

Серёге ничего другого и не оставалось, он плёлся, любуясь покроем пиджака и интерьерами помещений, по которым проходил. Провожатый открыл перед ним одну из дверей:

— Заходи. Эта комната — твоя, пока ты у нас гостишь. Я взял на себя смелость выбрать для тебя ужин. Полагаю, ты голоден?

И Серёга понял, что, несмотря на все события — да, он-таки голоден!

— Ну так не стесняйся! — провожатый улыбнулся и приглашающе повёл рукой. — Направо — санузел. Можешь повесить куртку сюда и переобуться. Затем мой руки и за стол. Я подожду здесь.

Он с удобством расположился в одном из двух кресел, имевшихся в комнате, а Серёга, стараясь, чтобы челюсть отвисала не очень сильно, осмотрелся, пристроил куртку на вешалку, сменил ботинки на тапочки и прошёл, куда указали.

Санузел был в лучших традициях плановой застройки — совмещённым, но на этом и заканчивалось сходство со всем, что Серёга привык видеть в подобных местах. Возможно, он провёл там несколько больше времени, чем рассчитывал, но зато успел немного прийти в себя и к столу вышел уже вполне спокойным, относительно чистым и даже причёсанным — на полочке под зеркалом нашлось всё, что требовалось.

Провожатый одобрительно взглянул на него поверх журнала и спросил:

— Сам разберёшься? — это он про ужин, накрытый металлическим колпаком. Хорошо всё-таки иногда смотреть иностранные кинофильмы — такой колпак Серёга видел в кино, поэтому знал, что с ним делать. Однако количество блюд и размеры порций его всё же удивили, и он не смог утаить удивления.

— Да садись уже, лопай, — усмехнулся Пётр Данилович. — А то и так, боюсь, всё остыло.

— Это что — всё мне одному? — спросил Серёга, устраиваясь за столом и вдыхая аромат блюд.

— Я уже ужинал, так что налегай. Меня в пятнадцать лет дважды упрашивать не приходилось. Давай, не разочаровывай меня, — и он опять открыл свой журнал.

Серёга, пропустивший и обед, и полдник, и ужин, принялся энергично навёрстывать и управился довольно быстро, не замечая, с каким удовольствием посматривает на него Пётр Данилович.

— Составь все тарелки обратно на поднос, и выкати столик в коридор. Завтракать будешь в столовой, но сегодня ты гость.

И вот столик уже в коридоре, а Серёга и Петр Данилович сидят напротив друг друга, и старший с интересом рассматривает младшего, а тот отвечает взаимностью.

— Ты ведь понимаешь, где находишься, Сергей? — спросил, наконец, Пётр Данилович.

— Приблизительно, — ответил Серёга. — И из-за кого я тут, тоже знаю. Из-за Ратниковой. Не понимаю только, почему. Она что — шпионка или инопланетянка?

Пётр Данилович усмехнулся:

— А сам-то как думаешь?

— Я думаю, что она девочка, которой в жизни очень не повезло.

— Да? Ну-ка, ну-ка, что ты об этом знаешь? — заинтересовался собеседник.

— Немного. Знаю то же, что и все — родителей у неё нет, а теперь, кажется, и бабушки не стало. Иначе Милка бы не оказалась на улице. Так?

— Ну… допустим. А почему же она в милицию-то не пришла? Или к тебе?

— Ко мне… Меня в городе не было, нас на всё лето увозят в колхоз. Я приехал поздно. А в милицию… ну, она, наверное, боялась… Думала, что во что-то вляпалась… Не знаю.

— Думала или вляпалась? — уточнил Пётр Данилович.

— Понимаете, Милка — она хорошая. По своей воле в дерьмо не полезет, — подумал и добавил:

— Зуб даю. Но бывают обстоятельства, когда от человека мало что зависит. Тем более, от ребёнка. А ей всего девять.

— Умный ты мальчик, Серёжа, — поднял бровь Пётр Данилович. — А вот скажи…

Серёга отчего-то внутренне напрягся, и не зря… Пётр Данилович продолжил:

— Ты за ней ничего… не совсем обычного не замечал?

Теперь Серёга изобразил улыбку:

— Да ведь сами знаете, она вообще очень необычный человек, как ни посмотри. Немая. Учится хоть и без желания, но здорово. Ну, некомпанейская она… Но я бы её не стал за это винить.

— Я бы тоже, — согласился Пётр Данилович. — И что, это всё?

— А что — этого мало? — удивился мальчик. — Ну, тогда я не знаю. Может, я что-то пропустил… понимаете, она… она мне нравится. На сестрёнку мою похожа… была похожа в прошлом году…

Серёга искренне загрустил. Вспомнил обтянутые блёклой кожей косточки, выпирающие даже из-под простыней, ввалившиеся глаза, спутанные, серые от грязи волосы. Спросил сипло:

— Скажите, Пётр Данилович, её ведь здесь вылечат? У вас же самые лучшие врачи… Или это всё враки?

Мужчина с сочувствием поглядел на него:

— Да вылечим, конечно… Хорошо, что ты её сегодня нашёл. Как тебе это удалось, кстати?

Серёга пожал плечами:

— Не знаю… Я всё время как бы искал её, смотрел на людей, а хотел увидеть её. Но я не знал, что это она. Когда увидел впервые, просто поразился — такая маленькая и на улице. Почему другие-то внимания на неё не обращали, вот скажите? Видно же, что ребёнок пропадает! Это же не бичара какой-нибудь — девочка, она не может быть сама виновата, что с ней всё это случилось! Я хочу сказать, взрослые решают сами, как им жить, и за нас тоже решают! Так что я не знаю… Там, в подвале, я до последнего не был уверен, Милка это или нет. Как это могло с ней случиться, Пётр Данилович?

Он выдохся, замолчал, разглядывая свои руки, потом глянул исподлобья:

— А вы ведь за мной следили, да?

— Следили, Серёжа, — кивнул Петр Данилович. — Девочку надо было найти. Теперь её уже лечат. А вот её бабушку не нашли до сих пор.

Серёга помолчал. Потом сказал:

— Жалко. Хорошая была тётка… женщина. Милка переживать будет.

— Полагаешь, она ещё не знает?

Мальчик взглянул удивлённо:

— Мне-то откуда знать. А… Пётр Данилович…

— Да?

— Мне можно будет её навестить?

— Почему же нет — когда придёт в себя. Ты ведь поживёшь здесь до тех пор?

— А меня в детдоме не потеряют?

— Думаю, это мы уладим. Ну, — он встал, — на сегодня достаточно. Ложись спать, Сергей. Спокойной ночи.

И вышел. А Серёга раздевался, чистил зубы, укладывался в постель и всё думал, думал… Он думал — не наговорил ли чего лишнего. Не навредил ли непонятно во что вляпавшейся Милке. И не аукнется ли ему то, о чём он умолчал. И удастся ли вообще отсюда убраться…

А в другой комнате множество людей анализировало запись разговора на предмет его искренности, выуживая то, чего не знал и не мог знать сам мальчик, и выстраивая стратегию использования отношений между двумя детьми на предмет возможности влиять на девочку. И Пётр Данилович тёр руками усталое лицо, рассматривал вещи, имевшие отношение к девочке, и саму девочку, прикидывал, не опоздали ль они все, не тянут ли пустышку, и старался придумать, как бы всей большой и дружной компанией не сесть в очередную лужу.